…Прокудина встретил в том же месте — у порога приаэродромного домика, в той же позе — со скрещенными на груди руками, в той же одежде — полувоенной, полудомашней. Узнав, что лечу к батальону в горы, бесстрастно молвил:

— Значит, со мной, — и ушел в дом.

Буквально через минуту вернулся преображенным: в шарообразном шлеме со светозащитным забралом, в новеньком голубом комбинезоне, в высоких ботинках с металлическими застежками, на правом бедре — пистолет. Сколько встречаюсь с армейским народом, а никак не привыкну к таким вот мгновенным превращениям. Что-то здесь от древнерусского богатырства: сиднем сидел Илья Муромец тридцать три года, встал — и уже не крестьянин, а богатырь, воин.

Дробится в кабине рассеченной лопастями солнце, стелется внизу однообразное серое море холмов, тень вертолета ныряет в темные глубокие распадки, перескакивает с вершины на вершину, снова ныряет. Сигнальный оранжевый дым увидели со второго захода, посадочная площадка была крохотной, но на удивление ровной. Прокудин резко повел машину вниз — в облако взметнувшейся под лопастями пыли, смешанной с дымом. Едва я успел выпрыгнуть из дверцы на землю, вертолет рванулся вперед, пронесся над самым гребнем холма, круто пошел вверх.

Медленно развеялась пыль, и открылись взгляду люди, к которым спешил. Вертолетным вихрем унесло пару вещмешков, хозяева обескураженно погнались за ними, остальные посмеивались — нечего рты разевать.

Занятнова узнал не сразу. Да и других солдат и офицеров, с которыми встречался внизу, узнать было мудрено: пропыленные, осунувшиеся, и одежда явно не парадная. Кто бывал в горах, знает, что это такое — идти напролом через гребни, ущелья, россыпи гигантских камней. Зияли свежими дырами маскировочные халаты, пропылились до белизны хлопчатобумажные полевые куртки, кое у кого не выдержала горная обувь — разинули рты ботинки.

Вчера батальон буквально штурмовал высокую острую гору, называемую между своими Зуб, подъем был труден, за него дома можно было бы получить разряд по альпинизму, но здесь не до разрядов. Утром пошли, а точнее, побежали, местами даже заскользили вниз: начался обратный путь к лагерю, он в Афганистане всегда хуже прямого — сказывается усталость, люди могут ослабить внимание.

Но пока — привал, воспоминания, шутки. Вспоминают, как ночевали на вершине Зуба, где во флягах замерзала вода и не было ни щепки для костра. Спали там вповалку, прижимаясь друг к другу, и все равно мерзли, вставали, ходили. «Только уснул, вдруг тяжесть какая-то: это вы, товарищ майор, мне на голову наступили. Вскакиваю, смотрю — сам на чьей-то голове стою…»

— Приготовиться к движению, — отсмеявшись, командует майор Валерий Нестеров. — Замыкающей — рота старшего лейтенанта Богданова.

— Вот отличная команда, — довольным голосом говорит высокий краснолицый сержант, расправляя на плечах лямки тяжелой рации.

Рота Богданова — это разведчики, сейчас с ними идет и Занятнов. Спрашиваю разрешения, пристраиваюсь. Движемся цепочкой, в затылок друг другу, другие цепочки уже пылят далеко впереди. Наш маленький строй открывает командир приданного инженерно-саперного взвода лейтенант Геннадий Мундуть; в Афганистан он попал сразу после военного училища, которое окончил с отличием, доволен, что работы по специальности более чем хватает, так что за квалификацию можно не опасаться, а остальное его по молодости лет не тревожит. На привалах и в пути Геннадий любит бормотать одну и ту же фразу, которая, видимо, его умиляет и придает сил: «Сплав науки и отваги — инженерные войска».

Замыкают ротную цепочку два старших сержанта: тот, что несет рацию, — Николай Михнов и его друг — смуглый, тонкий Юрий Никитин.

Многое удивляет приезжего человека в Афганистане. Экзотическая природа, бедолажная жизнь горцев и кочевников, пыль, которая порой без единого дуновения ветерка сама собой поднимается и висит в воздухе, древние, разрушенные еще Чингиз-ханом крепости, гигантские каменные будды Бамиана, мечети Герата и Мазари-Шарифа… Но всего памятнее для меня, военного журналиста, стало открытие характеров моих сверстников — советских воинов. Им выпали тяжелые испытания, и эти испытания оказались по плечу нашим ребятам.

Помню, как счастливо жаловался дней за пять до этих гор, в другом районе Афганистана, замполит разведподразделения Борис Лукашенко: «Проблема — оставить суточный наряд в лагере, когда в горы идем. Других, мол, берете, а мне отсиживаться?» После разговора с Лукашенко я расспросил одного такого строптивца — рядового Николая Оношу. Смутился, ответил уклончиво: «Так ведь скучно без ребят оставаться в лагере». Высоких слов действительно в Афганистане из наших не произносит никто — ни солдаты, ни офицеры. Выполняют долг, не отвлеченный какой-нибудь, а конкретный: перед страной, перед всей армией, перед друзьями-одно-полчанами.

…Вверх-вниз, с гребня во впадину и снова на гребень — так час за часом, километр за километром идет батальон. К полудню поднялись на очередную вершину, привал. Михнов и Никитин уселись рядышком и сразу заспорили: деревцо, под которым сидят, это боярышник или дулана? Не особо прислушиваясь к доводам, пытаюсь понять, чем же так похожи эти ребята? Михнов на год младше, необщительнее, любит шутливую, «южную» интонацию. Кто-то неподалеку швырнул на землю вещмешок, Михнов скосил глаза: «Миш, дорогой, пыли и без тебя много». Родился и вырос в Симферополе, окончил профессионально-техническое училище, слесарь-монтажник. Никитин скупее на слова, свое мнение отстаивает сдержанно: если, мол, дулана, то объясни, чем она по науке должна отличаться от боярышника? На долгую паузу друга улыбается, впрочем, без видимого торжества. Призывался из Казахстана, тоже выпускник ПТУ, сын директора промкомбината. А похожи оба сержанта заметной уверенностью в себе, особой выправкой умелых и видавших виды солдат.

Любопытно, что и сам Занятнов в горах почти не отличается от своих ребят ни внешне, ни манерой поведения. Никто ни к кому здесь не подлаживается, а проблемы поколений нет и в помине. Лишь один раз подполковник повысил голос: когда на боярышник (дулану) вскарабкался за ягодами кто-то из саперов, повис там, как обезьяна-ленивец, и первого приказания слезть не расслышал.

Солнце поднялось в зенит, тень под спорным деревом сократилась до диаметра кроны, а тут еще налетел ветер, закружил по вершине пылевой смерч. Михнов и Никитин, не прекращая спора, ушли менять наблюдателей. Через пару минут смерч умчался к другой вершине, стало ясно и тихо, и в этой тишине вдруг засвистели пули. Команда Никитина «Укрыться» и доклад Михнова прозвучали почти одновременно:

— Шесть человек возле отдельных деревьев, расстояние полтора километра!

Доклад приняли с пониманием: раз полтора километра, то стреляют на авось, их личное дело. Все же доложили по рации командованию, и начались встречные вопросы: что за люди, чего хотят, почему стреляют?

— Товарищ подполковник, разрешите у них запросить, требуются ли наши биографии и состав семей? — о напускной серьезностью обратился Михнов к Занятнову.

Занятное не ответил на шутку: пусть и далековато чужие стрелки, а всякое бывает, лучше уйти с голой вершины. Передовые роты уже втягивались в зелень небольшой долины, можно было выступать и арьергарду. «Приготовиться к движению!»…

Нет ничего хуже в горах, чем спускаться по крутому каменистому склону: скользят и разъезжаются ноги, дрожат одеревеневшие мускулы, мысленно уговариваешь их не дурить, подчиниться, изобретаешь всякие хитрости — где на пятках проедешь, где обопрешься о камень ладонью… Временами впереди кто-нибудь падает; поднимается торопливо, всем видом показывая, что это чистая случайность, мелочь житейская. Возле долины сошлись с цепочкой афганских воинов — они двигались по нижней, более удобной тропе. Снаряжение у афганцев такое же, походное, но есть элементы комфорта — к примеру, транзисторный приемник. Из добрых чувств нашли в эфире московский «Маяк», включили погромче. «Это не важно, не так это важно, важно, чтоб кто-то был рядом с тобой», — убеждала певица. Михнов притормозил, смущенно улыбнулся;

— Даже не верится, что где-то такое поют. Кажется, весь мир по горам карабкается.

Немилосердно жжет горное солнце, болтаются на ремнях давно опустевшие фляги, катятся вниз каменные осыпи, зависает мельчайшая невесомая пыль. Зато в долине награда: крохотная, в пару метров шириной, а все же настоящая речка. Солдаты сбросили вещмешки, легли на камни, потянулись губами к воде — к первой живой воде за все время пути. Михнов и Никитин, сохраняя достоинство ветеранов, неторопливо, аккуратно умылись, потом наполнили фляги и попили из них.

Сколь ни короток был этот внеочередной роскошный привал, но подъем из долины начался веселее. Перед сумерками рота вышла к подножию следующего крутого холма, надо было вскарабкаться наверх и там окопаться, готовиться к ночлегу. Метрах в ста от вершины, на площадке, справа замкнутой скалой, слева обрывом, зашатался, слепо пошел боком высокий худой солдат, одетый в ватную куртку. Никитин прыгнул вперед, схватил его за плечи:

— Гасан, держись, уже близко. Давай пушку, я донесу.

Солдат остановился, продолжая раскачиваться, отрицающе повел головой, перевесил автомат с плеча на шею, снова занял место в цепи. Никитин почти силой отнял у Гасана мешок, пошел вплотную за ним. На вершине солдаты и офицеры минут пять сидели молча, восстанавливали дыхание. Никитин отвязал от мешков и постелил на земле две куртки — свою и Михнова, достал какую-то таблетку, заставил Гасана лечь и выпить лекарство. Михнов тем временем выбрал место для окопа, уже засверкала в его руках отполированная тоннами каменистой афганской земли саперная лопатка. Не останавливаясь, через плечо спросил:

— Что с Амировым?

— Озноб, температура поднялась, — ответил Никитин.

— Юра, сходи к командиру. Гасана в лагерь отправлять надо.

Ребята, не надо. Я отлежусь и пойду; правда, — простонал Амиров.

— Не торопи жизнь, Гасан, тебе еще долго по этим горам ходить.

Никитин повторил то, что почти два года назад ему, тоже в ту пору молодому солдату, говорили опытные однополчане. Случилось так, что в час пересечения афганской границы среди разведчиков было лишь двое солдат нового призыва — Никитин и Леонид Сергеев (Михнов прибыл чуть позже, из учебного подразделения). Сегодня служит только Никитин, и ветераны роты по традиции оберегают молодых больше, чем самих себя.

…Наша гора оказалась не слишком удачной для посадки вертолета, он приземлился на соседнюю, расположенную метрах в пятистах. Командир роты не Приказал — попросил тех, у кого остались силы, идти туда за бачками с едой, отвести больного Амирова. Вызвались Михнов, Никитин, рядовой Виктор Теличко… Над пропастью грудью против ветра зависла, часто и бесполезно махая крыльями, какая-то черная птица, она так и не сумела пробиться вперед, косо бросилась вниз. А по узкому гребню навстречу тому ветру шли четверо советских солдат — пригнувшись, спотыкаясь, едва переставляя натруженные ноги…

Обедали (а заодно и ужинали) уже в темноте. Ночь была дымчато-лунной, на соседней вершине багрово мерцали разведенные афганскими солдатами костры, оттуда же частенько взлетали осветительные ракеты и грохотали предостерегающие автоматные очереди. На нашей вершине было тихо, темно; кому положено — вели наблюдение, остальные спали. Опять же, как и положено — не только в Афганистане, но и на внутренних учениях в Союзе, — разведчики оборудовали наблюдательные пункты, вырыли в земле углубления для отдыха. Перед сном набросал на земляные полы колючей сухой травы, постелили брезенты, укрылись плащ-накидками и плащ-палатками.

Подполковник Занятнов лег позже других, долго смотрел в небо, потом приподнялся на локте:

— Все-таки это спутник. Думал, что комета, но это спутник.

Скучавший наверху лейтенант Мундуть — дежурный офицер — охотно откликнулся:

— Второй раз за мою вахту летит и мигает. — И без перехода: — Давайте покурим, товарищ подполковник.

— Доставай, покурим, — согласился Занятнов.

— Допекли несчастья, Валентин Геннадиевич. Рюкзак порвал, светозащитные очки разбились, сигареты с фильтром потерял, без фильтра — в труху растер, когда по камням катался…

— Убедил, — рассмеялся Занятнов, протягивая лейтенанту пачку «Охотничьих». — Сиди, кури, а я еще разок по биваку пройдусь, что-то не спится.

Мне тоже не спалось, поднялся вслед за Занятновым.

Порой думается, что наших современников офицеров мы знаем и мало, и как-то отстраненно. Встречаем их в городах, поселках, где офицеры обычно лишь отдыхают, приехав в отпуск, либо живут — те немногие, кто работает в штабах и военных учреждениях. А военные городки, гарнизоны скрыты от наших глаз — рассредоточены по отдаленным уголкам страны, ограждены заборами о будками контрольно-пропускных пунктов.

Как рабочие и служащие ежедневно идут под крышу заводского цеха или на строительные площадки, так и офицеры — пусть не каждый день, но еженедельно, ежемесячно — уходят на «точки», стартовые Позиции, просто под открытое небо: в леса, пустыни, горы. Офицеры ближе всех к современной сложной технике и зачастую очень близки к природе. Им выпадают самые трудные, аритмичные, разлуки с семьями, но не часто встретишь другие семьи, где бы сыновья так любили отцов и так тянулись повторить их судьбу.

В нашем ночном разговоре с Валентином Геннадиевичем выяснилось, что ему уже под сорок. Его отец, Геннадий Алексеевич, после войны долго служил мичманом на Тихоокеанском флоте, а в войну сражался с фашистами. Мама, Ольга Николаевна, воспитывалась в детском доме, тоже была на фронте, вернулась домой старшим лейтенантом. Отец любил, когда к сыну приходили гости, ребятам не мешал, но при случае легко заводил с ними разговор, иногда — веселый, чаще — серьезный.

В десятом классе Валентин объявил, что хочет поступать в военное училище, и неожиданно получился семейный конфликт. «Хватит, — рассердился вдруг отец, — я свое за двоих оттрубил. О матери подумай: сына раз в год будет видеть, да и то в високосный. Институт, и никаких училищ».

Отговорить сына все же не удалось, а двадцать лет спустя ситуация в семье Занятновых повторилась. Только теперь уже сам Валентин Геннадиевич послал из Афганистана строгое письмо своему сыну — школьнику Олегу. В письме тоже было про маму, и заканчивалось оно так: о суворовском училище забудь, продолжай учиться в школе, готовься в институт. Олег написал неожиданное: «Тогда разреши в нахимовское». Ответ был категоричен: «Институт или суворовское. Приказ окончательный, обжалованию не подлежит».

— Конечно, хочется, чтобы сын пожил спокойнее, чем я, — говорил Занятнов, делая двигательную гимнастику, чтобы не замерзнуть на ночной, продуваемой всеми ветрами вершине. — Но нельзя же ломать парню судьбу. Если не послушался — значит, твердо решил. А офицерскую судьбу надо выбирать раз и навсегда, что бы там с тобой потом ни случилось.

…В командировках — заграничных и внутренних — доводится говорить с людьми в разных обстоятельствах. Помню ночь, когда до рассвета ворочался на танковой броне с тремя говорливыми двадцатилетиями ребятами — членами экипажа, кому мы только не перемыли к утру косточки, хотя некоторых и похвалили. Или разговоры в машинном отделении ракетного крейсера, когда за переборкой с посвистом гудели котлы, каждый величиной с пятиэтажный дом, а трюмные машинисты в синих робах рассказывали о механике и старпоме, о замполите, который однажды лазил в остановленный, но еще не совсем остывший котел — помогал заглушать лопнувшие трубки коллектора. Но с такой любовью, с какой солдаты говорили в горах о подполковнике Занятнове, при мне еще никто об офицерах не отзывался:

— Это же отец наш. Сколько с нами по горам прошел, сколько на снегу в охранениях мерз! Однажды Юра Костромин остался — ну, там, откуда его, казалось, невозможно вытащить… Наших было всего шесть человек вместе с подполковником. Он по рации командиру говорит: «Сам лягу, а Костромина не оставлю!» Вынесли Костромина…

Занятнов о своих подчиненных тоже говорил как-то по-особому, хотя и просто, без пафоса:

— Люблю солдат этих, куда я без них!..

Но не забыть мне и его слов об офицерской судьбе: «что бы там с тобой потом ни случилось». С Занятновым случалось разное…

После высшего военного училища Валентин Геннадиевич немало прослужил в десантных войсках, а когда подал рапорт в академию — отказали «ввиду малого опыта». Впрочем, должность у него и впрямь тогда была небольшой, хотя многотрудной, а более высокой пока не предвиделось. Нужно было переходить в другой род войск, для десантника это все равно что из родной семьи уйти, я не преувеличиваю. Но офицеру необходим рост, карьера в лучшем смысле этого слова. Откуда и браться большим начальникам, если не из людей, которые способны на гораздо большее, чем делают сейчас, способны руководить тысячами людей, а не десятками, готовы жизнью отвечать за каждого человека из этих тысяч?

Занятнов скрепя сердце ушел все-таки в мотострелки, «в пехоту», как он говорит. В академию поступил через несколько лет, уже с новой должности, с такой высокой, что иной человек мог и задуматься: зачем, мол, голову науками мучить, если и без них полковничья папаха обеспечена? Были, как водится, переезд, бытовые трудности, словом, обычный для военных семей набор сложностей и бытовых неурядиц, о которых сами офицеры уже и не говорят, воспринимая как неизбежную нагрузку к профессии. Были госэкзамены, выпуск, отличная должность в хорошем округе, потом служба за границей. Все было нормально, правильно, а потом…

— Не ошибается тот, кто не работает, — почему-то с виноватой интонацией ответил Занятнов на мой прямой вопрос, почему его недавно вдруг понизили в должности.

До приезда к мотострелкам я слышал разговор о подполковнике Занятнове в высоком штабе: там разобрались, что он ни в чем не был виновен, что его попросту оговорил недоброжелатель из бывших сослуживцев, который сам за наговор вскоре был уволен из армии, а на Занятнова готовится приказ — возвращают на прежнюю должность. И разобрались даже в том, что вовсе не бравадой, не вызовом членам комиссии были отказ Занятнова оправдываться и его фраза: «Есть у меня вещмешок, есть раскладушка. Больше ничего я в армии не накопил».

Военная служба объективна и справедлива по самой своей сути. Здесь не скроешься за бумагами, красивыми рассуждениями, имитацией бурной приказной деятельности, потому что в жизни каждого офицера обязательно наступает момент, когда нужно лично повести людей в бой или лично распланировать этот бой так, чтобы он завершился победой. Справедлива еще и потому, что общение людей в армии, как нигде, тесное. В армии не приходят на работу и не уходят с нее, в армии служат — если надо, без выходных, без домашнего крова, безо всяких премиальных и сверхурочных. Наша армия — олицетворение справедливости, простых и честных отношений между людьми, потому что защищать идеалы могут лишь те люди, которые сами по ним живут.

Но справедливость не синоним бесконфликтности. В армии тоже сталкиваются мнения, а порой и характеры, не всегда всем подчиненным нравятся их командиры, и не всем командирам одинаково нравятся их подчиненные. Помню долгий разговор с мудрым, заслуженным генералом в Главном управлении кадров Министерства обороны. Говорил он о том, что из круглых отличников — выпускников училищ получаются порой не самые лучшие командиры, а еще говорил, что иногда хорошего работящего офицера, который однажды споткнулся, пять лет склоняют на сборах и совещаниях и, даже перестав склонять, все равно не выдвигают: «Когда-то что-то с ним, кажется, было…»

Потому, наверно, я и слушал рассказ подполковника Занятнова о его передрягах с болью: вдруг да виноватая и одновременно чуток обиженная интонация — отголосок какого вот «было». Но нет, обижался он не на армию к даже не на обстоятельства — обижался на самого себя! зря не отстоял, не доказал сразу же свою правоту, позволил, пусть на короткое время, восторжествовать лжи.

Здесь, у мотострелков, командир части при знакомстве осторожно спросил:

— Служить будете, товарищ подполковник, или высокий гнев пережидать?

Занятнов не обиделся:

— Послужу, если не возражаете.

Скоро над палатками воинов, подчиненных Занятнову, затрепетал вымпел «Лучшему подразделению», а командиры взводов и один командир роты получили повышения. Правда, при этом они перешли под начало других офицеров, а Занятнову дали взамен совсем новичков лейтенантов, но Валентин Геннадиевич не расстроился, только чаще стал выводить своих людей в горы, повысил нагрузки, стараясь при этом везде поспевать самолично — подстраховывал молодых.

Долгие, трудные месяцы прослужил за Гиндукушем подполковник Занятнов. В справке-докладе о части я видел цифры выходов подполковника на охрану колонн: сначала записано что-то около ста, потом зачеркнуто и поставлены другие цифры, снова зачеркнуто и от руки вписано «Много!».

На рассвете позавтракали холодными консервами, выпили по глотку компота из фляг. С вершины просматривался краешек нашего долинного лагеря, все бы хорошо, да Уж очень круты спуски. Занятнов долго массировал ноги, приговаривая с непривычной для него просительной интонацией:

— Не позорьте хозяина, дошагайте до лагеря. Там я вас в баньке попарю…

Массаж и заиливание помогли примерно на час пути. За этот час солдаты снова вспотели и пропылились. Подъемов почти не было — только затяжные спуски, которые надо было преодолевать как можно быстрее.

Занятнов понемногу отставал, но снижать скорость движения запретил. Кроме оружия подполковник нес еще небольшую УКВ-радиостанцию; останавливаясь, переговаривался с экипажами вертолетов, которые попарно барражировали над нами.

На втором часу спуска остановки и переговоры участились, а потом, я увидел, что подполковник несколько раз поднимал к груди рацию, но ничего не произносил.

— Ну совсем не гнутся, болезные. Не ноги, а костыли, — заметив мои взгляды, виновато сказал подполковник. — Отдохну немного, под видом переговоров с вертушками, и догоню. Где скачками, где качками — спущусь как-нибудь…

Мне доводилось работать с телевизионщиками: писал сценарии документальных фильмов, участвовал в съемках. Эх, заснять бы вот этот мучительный спуск Занятнова, и никакого текста, никаких объяснений, ничего бы больше в фильме не потребовалось… Человек-легенда, которого солдаты зовут «наш батя», самый сильный и мужественный офицер из всех, кого мне посчастливилось видеть в Афганистане, недавний десантник — это он едва держится сейчас на ногах и все же «скачками, качками», не отдавая никому ни оружия, ни рации, шатаясь, спускается по выгоревшему, скользкому, сумасшедше крутому склону.

К Занятнову вернулись Михнов и Никитин — будто бы лишь за советом: люди устали (они действительно устали), не сделать ли привал?

— Пока висят над нами вертушки, надо идти, — ответил Занятнов. — Догоняйте, ребята, роту, помогайте молодым.

Долго ли, коротко ли, но спустились наконец в долину. Перед лагерем Занятнов остановил людей:

— Поработали мы хорошо, вернуться тоже надо красиво, такая здесь традиция. Всем заправиться, запевалам прокашляться. Нашу поем, о разведчиках. Командуй, Богданов.

— С места с песней ша-агом марш!

Песня была хорошей: «Труба, сегодня песню пой о суровой службе в разведроте…» Правда, хрипловатыми были голоса и плохо гнулись ноги. «Сколько долгих дней я мечтал о ней — о суровой настоящей жизни…»

С песней прошагали к лагерной линейке, из штабного модуля вышел командир части, поздравил с возвращением, и я ненадолго покинул новых друзей: надо было вымыться, переодеться. После обеда встретились снова. Гасан Амиров лежал в палатке на своей угловой койке второго яруса — у него оказалась нередкая здесь лихорадка, в медсанбат идти отказался. Михнов тоже выглядел простуженным, лицо покрылось мелкими каплями пота, но он продолжал шутить:

— В горах был человек человеком, а внизу стал на мухоловную ленту похож.

Никитин курил в беседке, перелистывал свой альбом. Рядом был замполит роты старший лейтенант Владимир Толстов, он тоже с интересом и уважением рассматривал альбом. Переписываю себе в блокнот первую страничку, вот эта запись: «Даже через много лет перед человеком, который прикоснется к этим листам, откроется то, что я пережил. Воскреснут бессонные ночи, подъемы, тревоги, тоска о доме, по матери и друзьям… Все это объединяет в себе слово «Армия».

А заканчивался альбом словами: «Слава советскому солдату, который оставил частицу своей юности на афганской земле».

Толстов задержал руку Никитина, готовую перелистнуть очередную страницу с записью; «Минск — встреча 1982».

— Юра, это не Кухарчик писал?

— Да, мы дали друг другу слово в Союзе встретиться. Золотой парень, верно, Владимир Алексеевич.

Старший сержант Михаил Кухарчик — бывший секретарь комсомольской организации роты, командир отделения — несколько месяцев назад уволился в запас, вернулся домой, успешно сдал экзамены в институт, вступил в партию. Никитин рассказал еще о родителях старшего сержанта: Михаил, как и положено солдату, писал им спокойные и бодрые письма, и, только увидев сына, они поняли, что ему довелось пережить. Под рассказ Никитина о Кухарчике мне вдруг вспомнилось прекрасное стихотворение Ярослава Смелякова — о матери, которая «в тонкие пеленки пеленала, в теплые сапожки обувала» своих детей и до самой войны не догадывалась, «что героев Времени растила»…

А подполковник Занятное вместо отдыха пошел за фотографиями: недавно его засняли с новыми подчиненными, вот и решил добыть в штабе хоть одну карточку — все-таки память о хороших ребятах, с которыми нежданно-негаданно довелось, пусть недолго, служить.