Нигде, пожалуй, не ощущаешь так остро свое одиночество, как в тылу. Все твои чувства заострены и искажены. Живешь как бы в Зазеркалье, в отраженном, нереальном мире.

Мне хотелось послушать кайзера, вышедшего на балкон своей берлинской резиденции. Хотелось наблюдать величественное зрелище солдат в серо-зеленых мундирах. Подняв под дождем лицо к германскому небу, слышать их песни…

Вместо этого в Париже я слушал иные песни — «Allons Debout!» и «La Chanson du Départ», перемежавшиеся с волнующими звуками «Марсельезы», будь она неладна. С того самого дня, как на стене здания Морского министерства появилась полоска бумаги, в которой сообщалось о начале всеобщей мобилизации, всякий раз, когда облаченные в красные фраки музыканты-венгры (ирония войны!) исполняли в ресторане «Марсельезу», «Боже, храни Короля», а также русский национальный гимн «Боже, Царя храни», мне приходилось вставать.

Вопреки своему желанию я наслаждался летним солнцем, озарявшим улицы Парижа, ощущая удивительное спокойствие города, готовящегося к сражению. Я ожидал, что латиняне поддадутся истерии, дав волю чувству мести, что толпы французов примутся горланить «А Berlin!». Тогда все было бы проще. Но французы сохраняли спокойствие, не теряя присущего им чувства юмора, были сосредоточенны, но не печальны.

Зрелище батальонов регулярных войск, марширующих в красных штанах и синих мундирах — какой анахронизм! — и эскадронов в сверкающих кирасах и касках, украшенных конскими хвостами, развевающимися на ветру, не вызывало у парижан лжепатриотического подъема. Несмотря на ожесточенные схватки на фронте, по улицам французской столицы спокойно двигались колонны новобранцев. Исчезли такси, автомобили, запряженные лошадьми коляски и фургоны; даже пароходы и речные трамваи перестали бороздить воды Сены и каналов. Сопровождаемые своими домочадцами, несшими мешки и свертки с наспех собранными гостинцами, нехитрыми подарками от всего сердца, шли на сборные пункты парижские мужчины, целеустремленно стуча деревянными сабо и скрипя кожей башмаков.

По мере того как мужское население столицы уходило на север, Париж с его серыми мрачными зданиями и широкими бульварами, с которых исчез транспорт, все больше становился похож на русло реки, из которой ушла вода. Париж стал еще прекраснее, чем был.

Закрывались лавки, кафе, отели и театры. К ставням, которые появляются в августе, когда пол-Парижа уезжает в отпуск, с мобилизацией прибавились новые. Затем на сотнях зданий начали появляться белые полотнища с красным крестом, указывавшие на то, что в домах развернуты госпитали, хотя раненые еще не поступали, и в газетах сообщалось о первых, правда, эфемерных победах французов в Эльзасе.

Узнав о том, что на балконе военного министерства вывешено первое захваченное полковое знамя, я отправился на площадь св. Клотильды. Мимо балкона чинно проходила толпа — женщины, старики, благовоспитанные дети и вежливые собаки. При виде гордого пленника — бело-черно-алого стяга, обшитого золотом, — я встрепенулся. «Недалек тот день, — думал я, — когда армия в серых мундирах, дерзко печатая шаг, пройдет по улицам ошеломленного города, и над Триумфальной аркой взовьется императорский штандарт. На смену милосердию придет справедливость, вместо единства будут торжествовать порядок и дисциплина. А если нас возненавидят, это неважно. Мы будем управлять французами для их же блага».

Мне не с кем было перемолвиться словом. Мои коллеги по голландскому посольству разнюнились, переживали судьбу «маленькой Бельгии» — этой второсортной нации тупых валлонов и французских торговцев, которую мы обычно презирали. Мои друзья французы перестали быть философами, способными диалектически мыслить, и превратились в патриотов. Мне нужна была Герши.

В довершение всего, я утратил всякий контакт с Германией. Мой парижский связной был арестован во время первой же облавы. В дни массированного наступления германских войск на Париж я был откомандирован сопровождать французское правительство в Бордо и наблюдал за массовым бегством французов на юг страны. Прошло немало времени, прежде чем я снова связался с Краузе, поэтому судьба Герши оказалась в руках кривого Адама фон Рихтера, постоянно путавшегося у меня под ногами.

Ах, почему меня не было с нею! Накануне войны она приехала на гастроли вместе со своей придурковатой служанкой. Не было ни афиш, ни такси, ни мест в гостинице, ни импресарио, ни цветов и репортеров. На рекламных щитах ипподрома было лишь одно слово: «Krieg». Импресарио, Зигфрид, поспешил вступить в резервный полк, утратив всякий интерес к четвероногим артистам и танцовщице со львиной шкурой в багаже. Фрау Мак-Леод очутилась в полицейском участке. Ей предстояла срочная депортация на одном из поездов, специально для этого предназначенных. (В Берлине с лицами иностранного подданства не церемонились. Детальные планы военных действий включали и очистку страны от паразитов.

И тем не менее Мата Хари бесстрашно затеяла скандал. Она упоминала имя кронпринца, которого и в глаза-то не видела, стала заявлять, что в числе ее покровителей члены кабинета и генералы. Полицейский чиновник, пытавшийся было занести ее «показания» в протокол, махнул на нее рукой. Он связался с министерством иностранных дел, и на сцену вышел Краузе. «Дядя Гельмут» послал на выручку Герши очкастого Адама.

Герши не стала ломать голову над тем, что ей делать, поскольку удача улыбнулась ей. Адам снял ей квартиру и отправил Елену домой в Бельгию (выяснилось, что ее родной город захвачен немцами). Мата Хари должна была ждать моих «распоряжений». От нее требовалось одно — быть любезной с мужчинами, опьяненными и измученными войной, которую они выигрывали, сидя в своих кабинетах; к их числу относился и барон фон Ягов. Она была словно создана для войны.

Война — это естественное для «фатерлянда» состояние, а мир — лишь каникулы. Не армия существовала для Германии, а Германия существовала для армии. С началом войны Kultur и милитаризм слились в единое целое, а высшим существом стал кайзер.

Воздух звенел от криков «hoch». Повсюду — в лавках, учреждениях, частных домах — вывешивались карты. Ни у кого не было сомнения в победе. Меню имели вид «цеппелинов» и аэропланов. На открытках, портсигарах, пепельницах, предметах фривольного содержания изображался «Железный Крест». Кто-то подарил Герши пару полосатых черно-белых гамаш с крохотными «Железными Крестами», изображенными на розетках.

Нейтралитет не допускался даже со стороны представителей нейтральных государств. «Das geht nicht». Кто не за нас, тот против нас. Единственным ответом на лозунг «Gott strafe England» был «Er strafe uns». Не Германия начала войну, но она ее выиграет. «Gott mit uns, wir MUSSEN siegen».

Аккредитованные в Берлине сотрудники консульств или посольств государств, не участвовавших в конфликте, или же хранили молчание, или выражали откровенно прогерманские симпатии. Бог на стороне Германии, она должна победить. «Германию нельзя уничтожить, — сообщал в Вашингтон некий американский наблюдатель. — Это единственная в мире страна, которая управляется самым совершенным образом, и народ ее сплочен воедино». Если Англия не капитулирует немедленно, кайзер выпустит свои субмарины и прикажет «цеппелинам» и аэропланам наносить систематические удары по беззащитному Лондону, чтобы принудить ее просить мира.

По данным разведки, война должна была закончиться задолго до Рождества, даже учитывая некоторые потери, которые мы понесли, перестраивая на военный лад свою систему шпионажа. К примеру, английский Скотленд-Ярд оказался чрезвычайно осведомленным. Большинство наших британских агентов были арестованы в одну ночь. Получил повышение Краузе. Ему было поручено воссоздать систему, а на Адама фон Рихтера было возложено руководство шпионской сетью в Нидерландах и Швейцарии.

Герши выполняла все поручения и умела держать язык за зубами. Несмотря на то что шла война, она могла жить в роскоши и не подвергаться преследованиям. Все были уверены, что она находится под покровительством германской секретной службы и может «использоваться» лишь как хозяйка. Адам, давший обет воздержания до дня победы кайзеровской армии над Францией, не знал, что делать со своей подопечной, хотя и не признавался в этом.

Потом неумолимое, как колесница Джаггернаута, наступление неожиданно остановилось. Победу отложили до весны следующего года. Французское правительство вернулось в Париж, защищенный траншеями, которые протянулись от Немецкого моря до Альп.

Наши доблестные германские солдаты, готовясь к продолжению конфликта, надели на сверкающие остроконечные каски чехлы из прочной серой ткани. Лицо нашего бога войны, кайзера, прорезали морщины. На людях он появлялся лишь в полевой форме с черно-белой ленточкой ордена «Железного креста» в петлице. У жителей столицы укрепился дух решимости.

Адама мучила совесть. Он наслаждался престижем, который приносили ему вечера в резиденции Мата Хари, но он признавался самому себе, что никакого прока от него не было.

— Настало время агенту Х-21 заняться серьезным делом, — проговорил он напыщенно. — Nicht wahr, Х-21?

Г ерши никогда прежде не слышала этого кодового обозначения, между тем как Адам был уверен, что ей оно известно. Подобно диким зверям и детям, в ней был сильно развит инстинкт самосохранения, и опасность она чуяла издалека. Адаму следовало обратить внимание на то, как расширились ее темные глаза, как перехватило у нее дыхание. Следовало знать, что ее молчание вовсе не знак согласия. Когда Герши испытывала неуверенность, она ничего не говорила.

— Я решил, что больше всего вы будете полезны в Париже. Вы сможете встретиться там с ван Веелем, но, полагаю, предварительно вам следует получить соответствующую подготовку. Наши шпионские школы находятся на чрезвычайно высоком уровне! Чему вы там только не научитесь! Мы более не используем старые нелепые методы. К примеру, вместо посланий на папиросной бумаге, зашитых в подкладку, которые легко обнаружит любой солдат пограничной стражи, мы печатаем текст прямо на ткани подкладки. Это новейшее наше достижение. Мы получили растворитель, с помощью которого текст становится невидим. Любой портной в два счета заменит вам подкладку. И ничего не заподозрит. Гениально, не правда ли?

— Да, — ответила Герши.

— А пока продолжайте вести себя совершенно естественно. Однако днем и ночью будьте начеку. Понимаете, дорогая Х-21? — И с этими словами он поцеловал ее в губы.

Если ты дал обет воздержания, тебе не следует целовать Герши в губы.

— Вы… Завтра вечером вы останетесь со мною. Одна, — пролаял он.

По словам Герши, последнее, что она заметила, пробираясь в гостиницу «Адлон», неся в одной сумочке драгоценности, а в другой — самые необходимые вещи, это большое объявление на желтой бумаге, призывавшее всех истинных патриотов сдать золотые изделия в рейхсбанк.

Никакого определенного плана у нее не было. Она просто решила сбежать. В гостиной отеля она увидела людей самых разных национальностей, которые внимательно наблюдали друг за другом. Американский бар отеля «Адлон» теперь назывался «американской штаб-квартирой». В толпе иностранцев находилось несколько американских офицеров в мундирах, перетянутых портупеями, и высоких негнущихся сапогах, собиравшихся у щиколотки в гармошку.

Номерной предложил Герши газеты на выбор — немецкие, французские и английские. Внимательно изучив их заголовки, Герши взяла двухдневной давности номер «Таймса», который стоил в полтора раза дороже обычной цены «вследствие сложности доставки», и стала просматривать.

— Вы говорите по-английски? — обратился к ней, как она и рассчитывала, какой-то американский офицер.

— Да, — сказала она так тихо, что американцу пришлось нагнуться к ней, и до него донесся аромат ее духов. — Хотя лучше всего я понимаю язык любви.

За исключением отеля «Адлон» и официальных приемов говорить по-английски было чрезвычайно опасно, поэтому они поужинали у него в номере.

По мере того как шла война, стали неизбежно возникать трения между различными ведомствами. Велась постоянная грызня между военным министерством и министерствами иностранных и внутренних дел; контактов между ними почти не существовало. Военное руководство по собственной инициативе пригласило группу американских офицеров посетить завоеванную Бельгию. Цель поездки состояла в том, чтобы убедить Соединенные Штаты в германском военном превосходстве и опровергнуть заявления британской пропаганды, изображавшей нас дикими зверями.

Любой из сотрудников германской разведки мог бы наперед сказать, что затея обречена на провал. Увидев у себя в селениях этих горластых, облаченных в форму цвета «хаки» офицеров, свободно расхаживавших по улицам их селений, бельгийцы решили, что это пришло освобождение. Собирались толпы, кричавшие «Vive l'Angleterre!» К американскому полковнику, покровителю Герши, на улице подошел мальчуган и, отсалютовав ему деревянной саблей, поклялся в верности «королю Альберту и королю Георгу». Приказ военных властей отменили, и вся делегация вернулась в Берлин.

Герши уговорила полковника взять ее с собой в поездку. Как ей это удалось, одному Богу известно. В военной сумятице возможно все, и чем ближе к передовой, тем более невероятные вещи случаются. Как бы то ни было, голландка по имени Маргарита Зелле покинула Германию и в Бельгии куда-то исчезла. Она, видимо, проникла на территорию Голландии вместе с беженцами, толпы которых устремились в эту низинную нейтральную страну.

А уж там она почувствовала себя как дома. Чтобы отыскать ее, мне понадобился без малого год.

Я решил застать ее врасплох, и это мне удалось. Отобрав пакет у мальчика-посыльного, едва Герши открыла дверь, я ворвался к ней в квартиру.

Первым моим желанием было тотчас уйти. В помещении, в котором царил беспорядок, я увидел неряшливую женщину в запачканной фланелевой юбке. Она взглянула на меня тусклыми глазами, губы у нее отвисли. Я коснулся тростью упавшей с дивана подушки и сердито отшвырнул ее в сторону.

Никто из нас не произнес ни слова. Герши опустила веки, но смотрела из-под густых ресниц. И тотчас стала бессознательно прихорашиваться: одернула юбку, провела пятерней по нечесаным волосам, закатала рукава и спрятала обтрепавшийся ворот кофты с глубоким разрезом на груди. Пытаясь сохранить былую форму, она носила бюстгальтер с китовым усом. Сняв стоптанные шлепанцы, пинком спрятала их под диван.

Оставшись босиком, она привстала на цыпочках. Потом сделала круг по комнате, останавливаясь, чтобы поправить подушки, ширму перед плитой и поставить на место стул. Наконец зажгла благовонную свечу и, вдохнув ее экзотический аромат, повернулась ко мне лицом и вскинула ресницы.

— Ну что, Мата Хари? — произнес я насмешливо.

— Я тебя боюсь, — сказала она просто.

И мой жеребец встал на дыбы.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю, Мата Хари?

— Нет.

— Все, что мне взбредет в голову, черт побери!

Я шагнул к ней, но она с вызовом откинула назад голову. Не снимая перчаток, я спрятал руки за спину.

— Не трогай меня, — проговорила она.

— Я и не собираюсь. Охота мне покрывать жирную кобылу, щиплющую тощую траву. Лучше отправлю ее назад в конюшню, чтобы подготовить ее к удилам и шпорам!

— Будь ты проклят, ван Веель! Оставь меня в покое. Это ты загнал меня в эту дыру. Это по твоей милости я, Мата Хари, гнию в этом болоте.

— Больше ты не будешь здесь гнить. Ты вела себя как дура. Отныне ты будешь служить мне и моему делу, как и было мною задумано.

— Нет, не буду, — глубоко вздохнула Герши. Как и следовало ожидать, игры, в которые мы с Адамом играли, перепугали ее не на шутку. — У тебя есть сигарета?

Я протянул ей папиросу, и она жадно и благодарно затянулась.

— Нет, будешь.

Я знал, что выиграю. Она боялась, но и соблазн был велик. Какой интерес быть посторонним наблюдателем, когда кругом идет война? Кроме того, как я понял, она была в долгу, как в шелку, и успела заложить свои лучшие ювелирные изделия.

Адам фон Рихтер отдал распоряжение направить Х-21 в шпионскую школу. Распоряжение это никто не отменял. Проще всего было направить ее в Антверпен, а по окончании курса откомандировать в Париж.

Может быть, знакомство с доктором Эльспет Шрагмюллер, руководившей школой, окажется полезным для Герши. Эльспет была чудесной, всесторонне одаренной женщиной, Брунгильдой, немецкой Жанной д'Арк, горевшей бестрепетным чистым пламенем. В ее волевые голубые глаза я заглянул лишь однажды. Теперь я понимаю, что мне следовало бы полюбить ее, но я тогда не влюбился. Как и никто другой. Мы, мужчины, трусы. Женщин, достойных нас, мы боимся.

— Нет, Франц, — став сентиментальной и серьезной, сказала Герши. — У меня слишком большое сердце. Я любила французов, англичан и немцев. Любила тебя. Я не могу предать никого из тех, кого любила. Я должна быть верна собственному сердцу!

— Ты никого не предашь, если будешь служить нашему делу, — сказал я сурово. — Мы должны победить. Лишь Pax Germanica может спасти этот разваливающийся Запад, эту так называемую цивилизацию. Настало время. Кроме того, — заметил я холодно, глядя на ее упрямо надутые губы, — у тебя нет иного выбора.

— Я голландская подданная, — задумавшись, ответила Герши. — Я свободна.

— Ха! Ты глубоко заблуждаешься. Свободна? Если не будешь выполнять мои распоряжения, я вынужден буду предать тебя. У меня хватит духу. Это не любовные забавы, а война. Нравится это тебе или нет, но ты агент Х-21, и я могу доказать. — Правой рукой я стал загибать пальцы на левой. — Голландцы приговорят тебя к пожизненному заключению за предательство. Французы посадят на двадцать лет за шпионаж. Немцы убьют как агента, перекинувшегося на сторону противника. Могут привлечь к ответственности и твою дочь.

— Я расскажу правду. Расскажу, как было дело в действительности.

— А кто тебе поверит?

Сдалась Герши удивительно изящно. Точно покладистый ребенок, она даже не стала упрекать меня. Подняв руки, протянула их мне, затем опустила на колени.

— У нас ищут шпионов под каждой кроватью, — невесело усмехнулась она, — а я нашла его в собственной постели.

Я переправил ее через границу под видом Елены, ее служанки. Свою роль она сыграла удивительно талантливо, и лишь позднее я убедился, что, вопреки моему строжайшему приказу, она спрятала свои любимые костюмы под шерстяным бельем.

Нас встретили на вокзале Антверпена и доставили в дом № 10 на улице рю де ля Пепиньер, вернее, привезли к черному ходу дома на рю де л'Армони. Привезли нас в лимузине с зашторенными окнами. Великолепный старинный особняк, расположенный в самом фешенебельном квартале города, несмотря на все предосторожности, обрел зловещую репутацию. Всякого прохожего, проявлявшего излишнюю любознательность, допрашивала полевая жандармерия, но парижские и лондонские агенты подговаривали детишек затевать на улице хитроумные игры, тем временем наблюдая за каждым, кто входил в особняк. Я предупредил Герши, чтобы она не показывала своего лица в ту минуту, когда шла от лимузина к дверям особняка, мгновенно открывшимся перед нею. Выходя из машины, она поцеловала меня дрожащими губами.

Как и остальных слушателей, ее проводили по сумрачным коридорам мимо закрытых дверей к спальне и заперли. У нее не было имени, был лишь кодовый номер, Х-21. Солдат, которому было запрещено разговаривать с Герши, приносил ей еду на подносе. Технические инструкторы могли появляться в любое время, чтобы обучать слушательницу чтению карт и составлению схем. Ее заставляли запоминать полковые знаки всех частей противника, учили различать типы кораблей, модели пушек — осадных, зенитных и полевых. Следующим этапом программы должно было стать шифровальное дело.

Курс обучения обычно составлял десять-пятнадцать недель. Если слушательница получала высокие оценки на экзаменах, фрейлейн доктор занималась ею лично, прививая здравый смысл и пламенный патриотизм. Бездарь могли послать на погибель, поставив заведомо невыполнимую задачу: Эльспет с такими не церемонилась.

Именно она отменила занятия в классах, куда слушательницы приходили в масках. Ведь существует уйма способов узнать того или иного человека не только по лицу. Кроме того, она понимала, что никакая система не помешает тому или иному количеству контрагентов проникнуть в интересующее их учреждение.

Поначалу она подозревала Мата Хари, но категорический отказ Герши трудиться поколебал в Эльспет уверенность, что новая ученица работает на противника.

Единственное, чему Герши обучилась, так это использованию невидимых чернил. По ее словам, это действительно настоящая наука. К остальным же дисциплинам она относилась как к забаве.

Спала по пятнадцать часов в сутки и начала толстеть. Во время своего первого экзамена она взглянула на вопросник и, зевнув, сказала:

— Простите, но у меня голова раскалывается.

На десятый день она вышла из себя. Схватив поднос, который принес ей солдат, она швырнула его на пол. Забранные решетками, закрытые ставнями окна зазвенели. Она вцепилась в пояс унтер-офицера и закричала:

— Сухари! Все вы сухари! И дураки! Выпустите меня. Я теряю фигуру. Я схожу с ума. Сейчас же отведите меня к этой стерве!

Охранник, вызванный свистком солдата, схватил бунтарку за руки и повел в кабинет Эльспет. Последняя выходка Герши переполнила чашу ее терпения. Пронзительный взгляд фрейлейн Шрагмюллер укрощал и сильных мужчин, но на разгневанную Герши, очутившуюся перед ней, не оказал никакого воздействия.

— Отойдите, — приказала Эльспет охраннику.

Схватив легкий стул, Герши швырнула его в сторону начальницы. Невысокая, крепко сбитая фрейлейн Шрагмюллер с грозным видом поднялась навстречу разъяренной «слушательнице».

— Ведите себя прилично, Х-21, — одернула она Герши.

— Не хочу, — ответила, тяжело дыша, Герши, но с места не двигалась. — И не буду! И чушь эту не намерена запоминать! Ты думаешь, мужчинам нравятся женщины, умеющие складывать цифры и рисовать карты? Ты, ослиная твоя башка, целка проклятая! Сейчас же выпусти меня отсюда!

Перепуганные солдаты кинулись к Герши, готовые запереть ее в карцер, но Эльспет жестом остановила их.

— Подождите за дверью, — приказала она.

— Но, фрейлейн…

— Делайте, что вам велено!

После того как солдаты ушли, в кабинете воцарилась тишина. Мата Хари и Докторша, которым суждено будет стать самыми знаменитыми шпионками в мире, стояли, прицениваясь друг к другу.

— Вы знаете слишком много, чтобы мы вам позволили вернуться домой. А для того чтобы стать нашим агентом, вы знаете слишком мало. Чего же вы от нас ждете?

До разгоряченного рассудка Мата Хари дошел смысл слов, произнесенных холодным, проникновенным голосом.

— У меня есть друзья, — начала она защищаться.

— Кронпринц и т. д. и т. п. Несомненно. Думаю, ваши друзья будут огорчены, если никогда больше не увидят вас.

— Вы не посмеете. Я Мата Хари…

— А я Фрейлейн Доктор. За мою голову обещано крупное вознаграждение.

Герши была на пятнадцать сантиметров выше молодой женщины с красивым и строгим лицом, стоявшей перед нею. Дерзко вскинув голову, Мата Хари проговорила:

— Я… — Но ей не под силу было сломить железную волю Эльспет. Битва была проиграна.

Великолепным, драматическим жестом опустившись на колени, Герши скрестила руки на груди и склонила голову. Эльспет почувствовала себя обезоруженной. Ожидая мольбы о помиловании, она скривила губы. Она не могла понять, что сила женщин, которых презирала, в их видимой беспомощности.

Мата Хари заговорила глухим голосом. Должно быть, ее языческие боги подсказали ей, что надо говорить.

— Простите меня, фрейлейн, за мои несправедливые слова. Мы, яванки, вспыльчивы, но зато верны до гроба. Вы служите кайзеру, и я вас уважаю. Я уважаю вас, моя госпожа, но я не могу быть такой самоотверженной, как вы. Я грешница, фрейлейн, меня часто называли шлюхой. Но разве куртизанка может быть шлюхой, если она служит кайзеру? Я предлагаю отдать свое тело и сердце нашему общему делу. Выслушайте меня, Фрейлейн Доктор. Я не смогу вызубрить все эти модели, чертежи, цифры и миллиметры. Я запоминаю лишь то, что слышу собственными ушами. Мужчины рассказывают мне многое. Они смотрят мне в глаза, целуют мне руки, шепчут на ухо. Когда мужчина считает, что его любят, он перестает быть благоразумным. Пошлите меня! Пошлите меня служить делу кайзера!

Номер прошел. Прежде всего потому, что она искренне верила каждому своему слову.

Эльспет не могла подавить в себе презрение к Герши, хотя и поверила ей.

— Мы сможем использовать вас, — согласилась она. — Для таких, как вы, дело всегда найдется.

Мата Хари смиренно поблагодарила ее.

Герши отыскала меня в Париже. Разрумянившись от собственной значимости и жизни, полной приключений, она уже не боялась меня. Мне это было только на руку. В первую же ночь я грубо овладел ею, и мы назвали это любовью.

Номера в отеле «Атеней», которые я снял для Герши, стали «крышей» для моих агентов. В Париже, как и в Берлине, мужчинам нужно было место, где они могли бы провести вечер и разрядиться. Война шла по колено в грязи, смешанной с кровью. Людям нужно было забыть картины, которые они видели наяву или в собственном воображении. А в комнатах Мата Хари их ожидало шампанское; в номерах за окнами, завешенными плотными портьерами, было тепло и светло.

Были и девушки, чтобы «размагнититься». Близость смерти и чувство опасности обостряют желание. Пусть Герши выступает в роли хозяйки и королевы бала. Горничные, которых я подбирал, были довольно покладисты. Можно было питать страсть к хозяйке и удовлетворять ее с хористками. У меня еще не было намерения делить Мата Хари с кем-то другим. Она принадлежала мне всецело.

В ее номерах нам было весьма удобно встречаться. Под словом «мы» я имею в виду круг агентов, работавших на данном уровне. Мы передавали друг другу записки. Обменивались информацией, делая вид, что рассказываем друг другу непристойные анекдоты. Но больше чем по двое или трое мы не собирались.

Я восстановил связь с Бэндой-Луизой в Голландии, и первый секретарь голландского посольства, почтенный, но глуповатый господин, разрешил мадам Мак-Леод посылать бандероли и письма дипломатической почтой. Это оказалось идеальным способом отправки сведений за пределы Франции. Бэнда-Луиза добросовестно передавала по назначению написанные на папиросной бумаге невидимыми чернилами послания, вложенные в конверты с письмами от ее матери.

Всякий раз Герши протестовала против отправки такого рода донесений.

— Найди какой-то иной способ, Франц, — умоляла она меня. — Ведь это моя дочь!

Но ей не оставалось ничего другого, как плакать. При виде ее слез я зверел. После того как я заставил ее собственноручно переписать некоторые сообщения, она так разревелась, что я пообещал бросить ее. Это ее отрезвило. Я был орудием мщения, но в то же время возлюбленным и властелином, в котором она нуждалась.

Существовали и другие обстоятельства, напоминавшие ей о том, сколь шатко ее положение. Средства из Берлина всегда поступали с опозданием, а своих денег у нее не было. Вилла в Нейи, в свое время подаренная ей англичанином, которого она постоянно называла отвратительным прозвищем «Бобби-мой-мальчик», была реквизирована. Проценты от закладной суммы едва покрывали плату за гостиницу. Кредит у Герши был весьма непрочный, но когда она получала наличные, то платила по счетам весьма неохотно. Она обретала уверенность лишь когда покупала роскошные туалеты и разного рода побрякушки. Когда ее охватывал страх, Герши начинала покупать всякую всячину.

В числе представителей различных кругов общества, которые были когда-то ее гостями, насчитывалось множество поклонников, но ни одного богатого или влиятельного покровителя, кроме меня.

Все же она старалась избегать меня. Где-то в середине ее размягченного сентиментального сердца находилось твердое, как камень, ядро. В болоте ее лжи существовал крохотный островок истины! Мне так и не удалось обнаружить и искоренить это ядро, на котором зиждилась ее гордость.

Я мог ее унижать и унижал, но сделать это было нелегко. В ней сохранялась какая-то прочная основа, если можно так выразиться, и когда Герши не желала чего-то знать, то надевала весьма удобную для себя маску молчальницы. Чтобы подловить ее на чем-то, приходилось постоянно быть начеку.

А после того как у Анри де Ривьера вошло в привычку приходить к нам каждый вечер, у Герши появился своего рода светский телохранитель. Этот потасканный молодой гомосек успел прославиться как пилот недавно возникшей французской авиации. Уцелев в авиакатастрофе, он приехал в отпуск в Париж. По какой-то причине, известной лишь такому извращенному типу, как он, Анри буквально обожал Герши. Поскольку своим остроумием он ничуть не уступал бесспорной храбрости, всякий раз, когда я пытался искусно укусить Герши, де Ривьер еще искуснее защищал ее.

Когда мы оставались наедине, в моей власти было причинить ей боль, но делал я это осторожно. Герши чрезвычайно болезненно относилась к тому, что у нее обвислые груди, и я настаивал, чтобы перед объятиями она снимала бюстгальтер.

При всяком удобном случае я показывал ей свою «доброту», упоминал о ее недостатке, и каждый раз это задевало ее за живое.

Я сам не однажды подвергался унижениям и старался выместить их на Герши. Война захватывала все новые слои населения: на тех, кто не находился на фронте, смотрели косо. Мужчина призывного возраста в штатской одежде постоянно должен был объясняться, иначе происходили досадные инциденты. Встречая таких, как я, на улице, женщины, казалось, готовы были плюнуть нам в лицо, а детвора, видевшая героя в любом болване, надевшем мундир, осыпала нас насмешками.

Однажды я вошел в квартиру вместе со шведским коммерсантом и французом, освобожденным от воинской службы. Герши принимала ванну, горничной не было. Прижав палец к губам, я кивнул своим гостям на дверь в спальню и повелительно произнес:

— Явись ко мне, нимфа, обнаженная и мокрая, словно родившаяся из пены морской!

Привыкшая к моим капризам, Герши повиновалась. Увидев в дверях посторонних мужчин, она тотчас закрыла руками груди и покраснела с головы до пят. Я решил, что последует забавное зрелище и я увижу взбешенную голую женщину, но Герши лишь отвернулась, прижимая руки к груди.

— Бедные вы мои, — запричитала она, непонятно к кому обращаясь — к нам или к обиженным грудям.

В тот вечер я напился до потери сознания и стал умолять ее о прощении.

— Tais-toi. — Замолчи сейчас же, — проговорила она и принялась щипать мне плечи, ляжки, руки, шею, щеки.

— У тебя такое gemütlich тело, — мурлыкала она рассеянно и грустно. — Ты такой сладкий.

В конце 1915 года Германия вместе со своими союзниками добилась воплощения своей пангерманской мечты повсюду — от Антверпена до Багдада. Победа была за нами. Продолжать войну означало бы превратить ее в войну на изнурение. И тогда в Европе не будет ни победителей, ни мира, исход будет один — революция.

И тем не менее в 1916 году Франция, Великобритания, Италия и Россия провозгласили своей целью разгром центральных держав за счет подавляющего преимущества в людских ресурсах, за счет гигантского количества жертв, обреченных на заклание. Это было безумное решение.

Для того чтобы разом покончить с губительной, самоубийственной политикой противника, фон Фалькенхайн сосредоточил в лесах под Верденом всю свою артиллерию и утром 21 февраля обрушил на крепость артиллерийский огонь такой мощи, какой не знала история. По французским позициям был выпущен миллион снарядов, местность стала голой, как лунная поверхность. Затем в атаку пошла германская пехота.

Но продвинуться далеко ей не удалось.

Началось еще более крупное сражение на Сомме, и в этой «схватке титанов», как окрестил его Людендорф, погиб цвет обеих воюющих наций.

Целеустремленно идя к цели, я развил бешеную деятельность. Мы должны были победить, но теперь твердой уверенности в этом не существовало.

Я отдавал все свои силы делу служения Германии. Я напомнил Мата Хари, что она поклялась Эльспет Шрагмюллер стать куртизанкой, служащей делу кайзера.

— Я твоя куртизанка, chére, — возразила она, но я рассеял ее заблуждения.

Мне нелегко было заставить ее подчиняться моим требованиям, достойным сутенера, и я проводил по отношению к Герши политику кнута и пряника. Ими, соответственно, были опасность ее положения и моя преданность ей. Как ни странно, но после того, как я заставлял ее изменять мне, наши объятия становились еще более жаркими. (Но сама она не желала в знак протеста найти себе любовника на стороне. Это было бы для меня невыносимо.) Британца предателя, снабдившего меня информацией о новом секретном оружии — танках, я вознаградил тем, что отдал в его распоряжение Герши, которая должна была неделю ублажать его. После этого мы с ней провели ночь, полную блаженства. Швед, с которым она спала после этого, был ей неприятен, и она была апатичной. Рандеву с любовником-эльзасцем повергло ее в отчаяние, и в поисках «идеала» она кинулась ко мне в объятия.

Когда я попытался заставить Герши задать ряд вопросов одному молодому французскому офицеру, который, по моему мнению, не умел держать язык за зубами, оказалось, что от нее никакого проку.

— Я начинаю заикаться, — объяснила она. — Это все равно что сказать: «Послушай, дорогой. Дело в том, что я шпионка, так что давай-ка потолкуем о таких-то и таких-то предметах, и дело с концом». Иначе у меня не получается.

Каждое очередное «задание» сопровождалось впоследствии упреками и просьбами простить. В остальное время мы жили, как подобает любовникам, и она играла роль, вполне соответствовавшую ее очаровательной внешности.

Париж вновь предавался развлечениям. Герши даже заговорила о том, чтобы выступить перед войсками! Ее домашние вечера стали настолько популярными, что я подумывал, уж не выкупить ли виллу в Нейи. Однажды мы съездили туда с нею. Оказалось, что особняк в прекрасной сохранности, мебель французского и английского производства элегантна и интимна. В свое время Герши отвезла на виллу несколько коробок и заперла их в помещении, где хранились ранее приобретенные ею вещи, сложенные в кофры и картонки. Мне стоило немалого труда убедить ее не везти с собой ничего в и без того заставленные вещами номера в отеле «Атеней».

Из кладовой мы направились в гостиную. Взглянув на сложенный из камней очаг, она коснулась краешка каминной доски и грустно улыбнулась чему-то своему, затаенному.

— Ну так как? — спросил я. — Хочешь переехать сюда?

— Боже упаси, — ответила Герши. — Знаешь, что это такое — владеть домом в нынешнее время? Где ты найдешь прислугу, достаточное количество продовольствия и топлива? Я люблю «Атеней», там сущий рай.

Ее часто охватывало ощущение счастья. Она умела забывать обо всем и жила одним днем. Радовалась солнцу и облачкам, проплывавшим по небу и нависшим наподобие полога над площадью Согласия, тому, что я был добр к ней. Тому, что среди детей беженцев, живших в приюте, где она через день работала по доброй воле, много сорванцов, пришедшихся ей по душе. Тому, что ей улыбнулись приехавшие на побывку солдаты.

Думаю, она радовалась даже тогда, когда, по моему настоянию, ублажала нужного мне «клиента», если тот оказывался благодарным и симпатичным человеком. «Все они могут скоро погибнуть», — говаривала она.

После того как я приказал ей соблазнить некоего месье Камбона, ответственного сотрудника министерства иностранных дел, Герши послушно уехала с ним на три дня, не сообщив мне, куда именно. Вернулись они большими друзьями — друзьями, уверяю вас! — а я ревновал. Какое-то время я даже держал ее только для себя.

Одним из ее поклонников был генерал Мессими — претенциозный, бестолковый франт, в вольготные мирные времена бывший военным министром. Хотя его и вышвырнули вон, он сохранял свой генеральский чин. Когда Краузе написал мне лично, что ему позарез нужна информация относительно убыли во французских резервах, я сразу подумал о Мессими — болтливом маразматике, едва ли не окончательно выжившем из ума. Я был уверен, что если бы Герши стала его любовницей, а я представился ему кузеном-голландцем, питающим симпатии к французам, то сумел бы выудить из него нужные сведения.

Привыкнув к ее повиновению, я велел Герши заняться этим господином. Но она встала на дыбы:

— Этим стариком? Этой развалиной? Нет, Франц! Ни за что! Франц! Это непорядочно с твоей стороны! Я имею право выбирать!

— Ничего подобного! — грубо оборвал я ее, чувствуя, как ее сопротивление вызывает во мне похоть. — У тебя есть лишь те права, которые я предоставляю!

Почему же так случилось, что из-за L'affaire Messimy я ее потерял? Это был приличный старик, довольно глупый, но, как выяснилось позднее, на мою беду, патологически скрытный, когда речь шла о военных секретах, и очень милый в личном общении. В первую же ночь, когда по моему приказу Герши приняла его, она не стала держать на голодном пайке человека, который был ей неугоден. Тот был настолько без ума от нее, что писал ей чрезвычайно несдержанные послания, в которых напоминал ей о «золотых часах», в конце указывая: «десять миллионов поцелуев на твоем чудесном теле оставляет М.»

Я не сразу осознал, что потерял свою Герши. Несколько дней она лежала, сказавшись «больной», и я держался в стороне от нее, поскольку больные и калеки вызывают во мне отвращение. Поняв, что Герши симулирует, я сперва решил, что мне нетрудно будет вновь заручиться ее расположением. Нам обоим нужна была передышка, чтобы прийти в себя от водоворота жизни, в который мы окунулись.

Как только она стала мне по-настоящему нужна, я пошел навестить ее.

Она лежала неподвижно, уставясь невидящим взглядом в окно спальни.

Наклонившись над ней, я негромко произнес:

— Очнись. Где ты витала, моя птичка?

— Я потеряла свою душу и пытаюсь найти ее вновь, — отозвалась Герши.