1. Античная традиция о принципате Тиберия

Образ преемника Августа в "Анналах" Корнелия Тацита и проблема его достоверности

Проблема Тиберия и его принципата — это в значительной степени проблема источников. У нас есть две взаимоисключающие традиции: апологетическая, представленная сочинением Веллея Патеркула, и другая, берущая начало в памфлетах тибериева времени. С наибольшей полнотой она выражена в "Анналах" Корнелия Тацита.

По мнению А. И. Немировского, сопоставление точек зрения Патеркула и Тацита не дает оснований говорить о противоположности их позиций. Нам кажется, что это не так: Тацит и Патеркул смотрят на Тиберия с совершенно разных сторон; Веллей — как выскочка из муниципия, попавший в ближайшее окружение принцепса, а Тацит — глазами сенаторской аристократии, бывшей главным объектом репрессий со стороны императорской власти.

Веллей Патеркул — современник Тиберия, участник его походов в Германии и Паннонии. После смерти Августа в 14 г. н. э. историк и его брат получили преторские должности как кандидаты Цезаря (Vell., II, 124).

Бывший, в сущности, креатурой Тиберия Веллей приписывает своему покровителю всевозможные добродетели: милосердие и мягкость, твердость и строгость, активность и предприимчивость, щедрость, благоразумие, скромность, благочестие и мужество (ibidem, II, 105, 114, 122, 126, 129–130). Ни при жизни Августа, ни после его смерти Тиберий, по Веллею, не стремился к власти: чтобы блеском своего положения не препятствовать возвышению внуков принцепса, он добровольно удалился на остров Родос, и только общее желание римлян видеть во главе государства именно его заставило Тиберия принять принципат после смерти приёмного отца (ibidem, 99-100, 124).

Таким образом, согласно Веллею Патеркулу, принципат Тиберия основан на его личных заслугах, абсолютно легитимен в плане традиций республики и достойно продолжает блестящее правление Августа. Историк заканчивает свой труд молитвой за Тиберия (ibidem, 126, 129–131).

В научной литературе исторический труд Веллея получил противоречивую оценку. Одна группа учёных (В. И. Модестов, Э. Д. Гримм, Р. Сайм) обвиняет его в сервилизме и раболепии, отказывает Веллею в хоть сколько-нибудь широком понимании исторических событий, и видит в его описании принципата Тиберия, хотя и не безынтересную, но в то же время крайне пристрастную апологию. Их оппоненты (Э. Нажотт, А. Вудмен, Ф. Р. Гудеар, А. И. Немировский) пытаются защитить историка хотя бы от части упрёков в лести Августу и Тиберию, и показать, что "Римская история" Веллея Патеркула представляет собой определённый этап в развитии римского историописания, с присущими ему достоинствами и недостатками.

На наш взгляд нельзя не заметить, что те положительные качества, которыми Веллей щедро (пожалуй, даже слишком щедро) наделяет Тиберия, восходят к аналогичным добродетелям Августа: virtus, clementia, justitia et pietas (RG., 34, 2), то есть в данном случае мы имеем дело с развитием представления о комплексе добродетелей правителя. Этот факт, а также явная близость историка к принцепсу, а, возможно, и к префекту претория Сеяну, похвалы которому содержатся в его труде (Vell., II, 127–128), позволяют расценить его сочинение как придворную историю, сохранившую для нас официальную концепцию принципата Тиберия.

Сопоставление характеристики Тиберия у Веллея с теми virtutes, которые приписывались этому императору современной ему правительственной пропагандой, также подтверждает обозначенный выше вывод. На римских монетах, относящихся к периоду его принципата, встречаются лозунги "справедливость" (justitia), "благочестие" (pietas), "умеренность" (moderatio) и "милосердие" (clementia), при чём последние два — наиболее часто (BMC. Emp., I, 31, 69, 85ff, 90; RIC., I, 3, 30f, 37; MIR., II, 33, 37, 46, 47). Изображения членов правящей династии, помещённые на тех же монетах, свидетельствуют о том, что данные virtutes ассоциировались в сознании римлян с определёнными представителями дома Цезарей.

Непосредственно с Тиберием связаны, как правило, clementia и moderatio. По мнению современных исследователей, из всей массы нумизматического материала, относящегося к его правлению, именно образцы, представляющие указанные типы монет, имеют наибольшее значение. Примером здесь могут служить два дупондия, реверс которых украшен одинаковым изображением — головой Тиберия в центре круглого диска (видимо, щита), а аверс имеет легенду, соответственно, "MODERATIO" или "CLEMENTIA", с прибавлением обычной титулатуры: "TI. CAESAR DIVI AVG. F. AVVST. IMP. VIII" (BMC. Emp., I, 85, 90; RIC., I, 30f; MIR., II, 46, 47).

Равным образом и Веллей Патеркул (II, 122) более всего подчёркивает исключительную умеренность (singularis moderatio) Тиберия, который, заслужив за свои военные победы, одержанные им ещё при Августе, не менее семи триумфов, удовольствовался лишь тремя. Восхвалению умеренности Тиберия посвящена вся CXXII глава II книги "Истории" Веллея, тогда как подробный перечень остальных virtutes принцепса занимает примерно полторы главы (CXXIX и часть CXXX), не считая разбросанных по тексту отдельных упоминаний. Очевидно, что в характеристике Тиберия у Веллея moderatio императора целенаправленно выдвигается на передний план, и в этом отношении его исторический труд хорошо кореллируется с официальной пропагандой того времени.

Образ Тиберия в сочинении другого современного ему латинского писателя, Валерия Максима, выполнен, в общем, в той же панегирической тональности, что и у Веллея. Отличие между этими двумя авторами состоит, по существу, лишь в том, что придворная лесть в отношении преемника Августа, безусловно, присутствующая в посвящённой ему части "Римской истории" Веллея Патеркула, выступает у Валерия Максима ещё яснее (Val. Max., I, pr., 1–2, 8, 13; II, 9, 6; IX, 11, 4).

Помимо Веллея Патеркула положительно характеризуют Тиберия и его правление писатели-провинциалы: Филон Александрийский и Страбон, уроженец понтийского города Амасии (Philo. C. Fl., 3; De leg., 2, 21; Strabo., VI, 4, 2). Римские подданные имели все основания быть благодарными Тиберию: преемник Августа поддерживал мир на границах империи, снизил кое-где налоги, боролся с коррупцией провинциальных властей, помогал городам, пострадавшим от стихийных бедствий и т. д. (Tac. Ann., I, 74, 80; II, 42, 47, 56; III, 8, 66–69, IV, 6, 13; VI, 29; Suet. Tib., 31–37; Dio, LVII, 10; Vell. II, 126; Philo. De leg., 38; Strabo., XIII, 4, 8). Императорская власть проявляла себя в Риме и на периферии отнюдь не одинаково: Тиберий и Домициан заботились о провинциях ничуть не меньше чем optimus princeps Траян или Август.

В облике мудрого правителя, заботящегося о благе своих подданных, Тиберий предстаёт перед читателем в "Иудейских древностях" Иосифа Флавия. Наиболее показательный в этом отношении отрывок — притча о раненом и мухах, объясняющая, почему государю не следует слишком часто менять своих чиновников (Joseph. AJ., XVIII, 6, 5). Впрочем, в этом же произведении можно найти и другую характеристику императора, в каком-то смысле предвосхищающую ту, которая позднее была разработана Тацитом и Светонием (ibidem, XVIII, 6, 10).

Прямо противоположный образ преемника Августа был создан Корнелием Тацитом и примыкающей к нему традицией. Автор "Анналов", безусловно, основного источника, повествующего о событиях правления Тиберия, жил во второй половине I — начале II вв. н. э. Расцвет его литературной деятельности приходится на принципат первых Антонинов: Нервы, Траяна и первые годы Адриана. От описываемых событий его, таким образом, отделяют более 75 лет. Большая временная дистанция, по мнению самого Корнелия Тацита, позволила ему писать историю преемников Августа "без гнева и пристрастия" (Tac. Ann., I, 1).

Однако крайне нелицеприятная характеристика, которую Тиберий получил в "Анналах", послужила историкам Нового времени прекрасным поводом, чтобы усомниться в верности Тацита им же декларируемому творческому принципу (Tac. Histor., I, 1). Еще в 70-ые годы XIX столетия Т. Моммзен дал римскому историку чрезвычайно резкую оценку, указав на различные манипуляции, которые он проделывал с материалом, иногда сознательно искажая истинную картину ради литературного или психологического эффекта. Точка зрения, что, описывая правление Тиберия, Корнелий Тацит не проявил должной объективности, не теряет своей популярности и в наши дни.

На страницах "Анналов" император предстает перед нами как личность исключительная по своей жестокости и порочности: Тацит приписывает преемнику Августа такие черты, как лицемерие, притворство, жестокость, мстительность, надменность, подозрительность, корыстолюбие и жажду власти (Ann., I, 4, 7, 10–13, 72, 81; II, 42; III, 3, 15; IV, 20, 29, 52; VI, 19, 51). Своим принципатом Тиберий более всего обязан судьбе, убравшей с его дороги всех других кандидатов на роль преемника Августа, а также интригам Ливии (ibidem, I, 3).

Тацит крайне негативно оценивает итоги развития системы принципата при Тиберии. Сформировавшийся за годы долго правления его предшественника политический режим трансформируется при нём в dominatio и regnum. Если в начале правления император ещё сохранял "видимость свободы" (imago libertatis), то уже после смерти Друза в 23 г. всё и в государстве, и в его семье пошло по другому, а принципат "начинает меняться к худшему": "…mutati in deterius principatus initium ille annus attulit" (ibidem, IV, 1, 6–7).

Наконец, после казни Сеяна, правление Тиберия приобретает откровенно деспотический характер, что выразилось в захлестнувшей Рим волне судебных процессов об оскорблении величия, описание которых занимает большую часть VI книги "Анналов". Говоря словами Тацита, в конце жизни принцепс, дал волю своим долгое время сдерживаемым влечениям и, забыв о стыде и страхе, с равной безудержностью предался отвратительным преступлениям и гнусным порокам: "postremo in scelera simul ac dedecora prorupit postquam remoto pudore et metu suo tantum ingenio utebatur" (ibidem, VI, 51). У читателя "Анналов" не остаётся сомнений в том, что преемник Августа является родоначальником традиции деспотизма, развитой впоследствии Калигулой и Нероном.

Сходным образом оценивают принципат Тиберия Светоний и Дион Кассий. Образ императора у Светония несколько более противоречив, ему недостаёт того художественного единства, которое есть в "Анналах" Тацита. Автор "Жизнеописания двенадцати Цезарей" склонен более положительно оценивать первый период правления Тиберия; он меньше пишет о лицемерии принцепса, но, в целом, его отрицательное отношение к преемнику Августа не вызывает сомнений (Suet. Tib., 26–32; 50–62). Сочинение Диона Кассия также укладывается в традиционную схему: умеренное на первых порах правление Тиберия после смерти Германика (19 г.) постепенно вырождается в жестокую тиранию (Dio, LVII, 13, 19). По существу, ни тот, ни другой не вносят принципиально новых штрихов в созданную Тацитом картину, и их сведения имеют значение, прежде всего, для восполнения лакун в изложении Тацита.

Большое значение в этой связи приобретает вопрос о соотношении этих трёх важнейших источников. Относительно Светония можно с большой долей вероятности утверждать, что биограф Юлиев-Клавдиев и Флавиев был знаком не только с "Историей", но и с первой гексадой "Анналов". Таким образом, естественно предположить, что совпадение оценок принципата Тиберия в "Анналах" и "Жизнеописании…" обусловлено, до некоторой степени, влиянием Тацита на Светония.

Вопрос о Дионе Кассии более сложен. В своей докторской диссертации Г. С. Кнабе отметил, что в античную эпоху труды Тацита сравнительно быстро утратили популярность. Авторы III–VI вв. н. э. цитировали его неохотно и отзывались о нём, как правило, неодобрительно. Из поздних историков лишь Аммиан Марцелин обнаруживает глубокое понимание творчества Тацита, хотя и не даёт на него прямых ссылок. Если принять это утверждение, получится, что два римских историка, разделённые более чем столетним интервалом, пришли, по существу, к одним и тем же выводам. Отчасти данный факт, вероятно, объясняется использованием общих источников, из которых и тот, и другой, заимствовали не только фактическую информацию, но и некоторую часть своих оценок. Однако всё же есть основания рассматривать посвящённые Тиберию книги исторического труда Диона Кассия как независимое подтверждение основных выводов Корнелия Тацита.

Наконец, из кратких сообщений римских историков IV в. н. э., Евтропия и Аврелия Виктора, можно заключить, что образ Тиберия-тирана, созданный в трудах Корнелия Тацита, Светония и Диона Кассия, дожил до поздней античности, став, в каком-то смысле, хрестоматийным (Eutr., VII, 11; Vic. De Caes., 2; Epit., 2).

Несколько выбиваются из этого ряда лишь христианские писатели поздней античности. Их отношение к Тиберию детерминировано тем обстоятельством, что в правление этого императора произошло важнейшее, с христианской точки зрения, событие мировой истории: мученическая смерть на кресте и воскрешение Иисуса Христа. Тертуллиан и Евсевий передают бытовавшие среди христиан легенды, о том, что Тиберий будто бы делал доклад сенату о событиях в Иерусалиме, и даже предложил сенаторам официально признать Христа богом (Tert. App., V, 1–2; Eus. Hist. Eccl., II, 2, 1–3). Вдаваться в рассмотрение вопроса о недостоверности данных свидетельств не входит в наши планы, тем более, что эти авторы не предоставляют, по-существу, никакой информации по интересующей нас теме: о развитии системы принципата в правление преемника Августа ни Тертуллиан, ни Евсевий ничего не пишут.

С началом эпохи Возрождения и, особенно, раннего Нового времени (XVII–XVIII вв.) сочинения Тацита стали широко использоваться для обоснования актуальных общественно-политических доктрин. В это время в образованных кругах Европы были выработаны две полярные точки зрения на его творчество. Для многих, как, например, для Д. Мильтона, Дж. Вико или Д. Дидро, наиболее созвучным мотивом в нём оказался тираноборческий пафос, присутствующий, как им казалось, в трудах римского историка. Сторонники этого взгляда создали Корнелию Тациту репутацию серьёзного и правдивого писателя (scriptor bonus) и непримиримого врага тиранов (tyrranis advertissimus), устами которого говорят потомство и возмездие. В своих произведениях он выносит справедливый обвинительный приговор не только римским императорам, но и всему в конец разложившемуся обществу империи.

В частности, "Защита английского народа" Д. Мильтона изобилует примерами из античной истории, значительная часть которых восходит к произведениям Тацита. При этом, римские императоры, Тиберий, Нерон, Домициан, аттестуются автором как жестокие тираны и деспоты, а слова "Tacitus ait" звучат у Д. Мильтона почти так же, как знаменитое "сам сказал" в устах учеников Пифагора. С тем же пиететом цитирует римского историка и Дж. Вико, для которого Тацит — глубокий знаток естественного права народов, а римские принцепсы — всего лишь кучка неистовых и развратных наглецов.

Характеристика состояния римского общества и государства при императоре Тиберии в статье "Родина" энциклопедии Дидро и Д' Аламбера явно списана с "Анналов": "Там (то есть в Риме) разбой соединялся с властью, происки и интриги распоряжались должностями, все богатства попали в руки меньшинства… Все принципы правления были извращены, все законы подчинены воле государя. У сената не было больше силы, у частных лиц — безопасности. Сенаторы, захотевшие защитить общественную свободу, рисковали своей. Это была завуалированная тирания, осуществлявшаяся под сенью законов, и горе тому, кто это замечал: высказывать свои опасения означало удвоить их. Тиберий, дремавший на своём острове Капри, оставил все дела Сеяну, а Сеян, достойный министр своего государя, сделал всё, что мог для подавления в римлянах всякой любви к родине".

Противоположную точку зрения в крайней её форме выразил Наполеон Бонапарт, неоднократно высказывавший мнение, что Тацит оклеветал Римскую империю и императоров, изобразив их отпетыми негодяями. Для Наполеона Тацит — сенатор из консервативной клики Брута и Кассия, из мести взявшийся за перо.

В научной литературе первые сомнения в достоверности интерпретации событий у Тацита были высказаны во второй половине XIX — начале XX веков, когда дискуссия вокруг его творческого наследия из сферы актуальной общественно-политической проблематики перемещается в сферу строгой науки. Важно отметить, что переоценка произведений Тацита как источника по истории ранней империи в середине XIX века связана с изменением отношения к самой Римской империи и её исторической роли. Исследователи (А. Тьерри, Ч. Мериваль и др.) видели в ней великое объединение древних народов, результатом которого был взлет цивилизации и культуры. Восхищаясь плодами этого подъёма, они пытались защитить творцов империи, принцепсов, от несправедливой, на их взгляд, критики античных историков, в первую очередь — Тацита.

Сформировавшиеся в рамках историографии второй половины XIX века негативное отношение к Тациту и его произведениям оказало и продолжает оказывать сильное влияние на изучение истории Рима эпохи ранней империи. Своё наиболее полное выражение критический взгляд на "Анналы" нашел в западноевропейской и американской историографии 30-40-х гг. XX века в связи с формированием в эти годы так называемой "традиции реабилитации", наиболее последовательно осуществлённой на примере принципата Тиберия.

Общий смысл упреков, предъявляемых Тациту сторонниками критического направления, сводится к следующему. Во-первых, Тацит пользовался своими источниками (сочинениями Клувия Руфа, Плиния Старшего, Фабия Рустика и др.), не проверяя их данных по документам, причём собственные политические взгляды заставляли автора "Анналов" опираться на наиболее враждебную принцепсам, в том числе и Тиберию, традицию. Производя соответствующий отбор материала, Тацит, с заслуживающей лучшего применения последовательностью, трактовал все добытые таким образом факты в невыгодную для Цезарей сторону. Во-вторых, некоторые психологические особенности, присущие римскому историку, привели к тому, что Тацит воспринял и отразил в своих сочинениях не столько саму историческую реальность, сколько собственное крайне субъективное впечатление от неё. И, наконец, в-третьих, будучи ритором, смолоду приученным становиться на защиту любой позиции и сходу сочинять соответствующие речи, Тацит стремился создать эффектный литературный образ и, ради этого, расставлял акценты так, чтобы преувеличить, или наоборот, затемнить подлинное значение приводимых фактов.

Критическое отношение к произведениям Тацита как к историческому источнику сохраняет сильные позиции в трудах современных западных исследователей. Однако против такого взгляда можно привести целый ряд возражений, главные из которых суммированы ниже.

Опора преимущественно на литературную традицию и малое внимание к документам — общая черта творческого метода античных историков, и Тацит, в сравнении со своими коллегами, если и выделяется, то в лучшую сторону. Он располагал большим количеством достоверной информации о событиях описываемой эпохи, в его руках были разнообразные источники, в том числе и документального характера, которые он сравнивал и сопоставлял. В ряде случаев автор сам называет их: так, например, в "Анналах" упоминаются acta diurnia (Tac. Ann., III, 3; XII, 24; XII, 31; XVI, 22), acta patrum (ibidem, V, 4; XV, 74), commentarii senatus (ibidem, VI, 47), edicta principum (ibidem, I, 7–8; III, 6; IV, 67; V, 5), senatus consulta (ibidem, I, 7; II, 32, 85; III, 51, 57, 63; IV, 45, 63; VI, 6, 12), различного рода письма (ibidem, I, 7, 25, 48; II, 65, 78–79; III, 16; V, 2). Проведённый современными исследователями анализ речей, которые историк вкладывает в уста главных действующих лиц его произведения, римских императоров, включая сюда и Тиберия, показывает, что Тацит верно передаёт не только общий смысл сказанного, но, по-видимому, и некоторые характерные особенности речи своих героев. Данное обстоятельство позволяет предположить, что Тацит, вероятно, имел возможность ознакомиться с фрагментами и переложениями этих речей, которые могли сохраниться в официальных документах и надписях, в частной переписке и т. д. Не исключено также, что в руки историка могли каким-то образом попасть конспекты выступлений принцепсов в сенате: из Светония (Aug., 84) нам известно, что Август, например, имел обыкновение всё произносить по написанному и делал наброски того, что он намеревался сказать в курии или даже в важном частном разговоре.

Другой значительный корпус источников, которым Тацит также активно пользовался, составляла богатая мемуарная литература времени Юлиев-Клавдиев. Мемуары оставили после себя многие видные деятели описанной Тацитом эпохи, в том числе императоры Тиберий и Клавдий (Suet. Tib., 61; Claud., 41), полководцы Лентул Гетулик и Домиций Корбулон (Tac. Ann., XV, 16; Suet. Calig., 8), Агриппина Младшая (Tac. Ann., IV, 53). В распоряжении историка были произведения, вышедшие из под пера оппозиционных принципату авторов: риторов (Тита Лабиена, Кассия Севера и проч.); драматических поэтов, чьи трагедии изобиловали намёками на современные политические события; историков, таких как Кремуций Корд или Луций Аррунтий. Труды многих из них были официально осуждены и подвергнуты публичному сожжению, но, несмотря на это, тайно читались и переписывались (Suet. Cal., 15). К этой же категории источников относятся биографии выдающихся представителей "стоической оппозиции", Тразеи Пета и Гельвидия Приска (Plin. Epist., VI, 19, 5–6). В целом, у нас есть все основания полагать, что главные исторические сочинения Корнелия Тацита, "История" и "Анналы", опираются на весьма солидную источниковедческую базу, создающую адекватное представление об описываемой эпохе.

Противоположной точки зрения придерживается, в частности, А. Момильяно. Итальянский учёный уверен, что Корнелий Тацит, подобно большинству античных историков, не был исследователем в современном смысле этого слова. Он почти не работал с первоисточниками, черпая нужные сведения исключительно из сочинений предшественников. Нам кажется, что различие между методами работы древних и современных историков не следует преувеличивать. Уровень гуманитарной культуры в античности был очень высок, и весьма вероятно поэтому, что такие выдающиеся представители античной исторической науки, как Фукидид или Тацит, если и не достигали совсем уровня современного научного анализа, то, по крайней мере, существенно к нему приближались.

Развёрнутая характеристика методов работы Тацита с историческим материалом содержится в адресованных ему письмах Плиния Младшего. Между Тацитом и Плинием, как известно, поддерживался постоянный и чрезвычайно продуктивный обмен мнениями по актуальным вопросам литературного творчества, которые живо интересовали обоих друзей (Plin. Sec. Epist., VII, 20, 1–2). Корнелий Тацит посылал Плинию отрывки своих сочинений и получал в ответ письма Плиния с пространными отзывами на них (ibidem). У нас есть все основания полагать, что Плиний достаточно хорошо представлял "творческую кухню" своего друга, и, следовательно, мог объективно оценить качество его работы. Таким образом, для характеристики творческого метода Корнелия Тацита мнение Плиния представляет чрезвычайную, и, можно сказать, первостепенную важность.

Плиний не сомневается в том, что историческим трудам Тацита суждено бессмертие (Plin. Sec. Epist., VII, 33, 1). Поэтому он настоятельно просит своего друга включить в "Историю" один эпизод, участником которого был он сам (ibidem). Впрочем, Плиний уверен, что дело Бебия Массы и так не останется неизвестно Тациту, поскольку занесено в acta senatus (ibidem, 3). Данное письмо позволяет со всей определённостью утверждать, что, с точки зрения Плиния, труд Тацита основан на документальных данных, и от его внимания не может ускользнуть ни один мало-мальски значительный факт (ibidem).

Весьма показательно в этом плане, что современные исследователи творчества Тацита и, в частности, такой его знаток, как Р. Сайм, рассматривают изображение принципата Тиберия в "Анналах" как основанное на самостоятельном изучении историком документального материала. Впрочем, по мнению английского исследователя, результаты своих изысканий Тацит попытался согласовать с тем образом преемника Августа, который к тому времени уже успел сформироваться в римской историографической традиции.

Разумеется, Тацит прекрасно знал труды своих предшественников, римских историков I в. н. э. Плиния Старшего, Клувия Руфа, Фабия Рустика, Випсания Мессалы, Сервилия Нонниана и Ауфидия Басса (Tac. De orat., 23; Hist., III, 25, 28; Ann., I, 69; XIII, 20; XIV, 2; XV, 53, 61), и активно использовал их в работе над собственными сочинениями. Из них он, безусловно, мог заимствовать не только те или иные конкретные факты, но также их интерпретацию, однако, знакомство с первоисточниками давало ему возможность проверки полученных таким образом данных. Мнения и оценки Тацита сформировались в результате кропотливой исследовательской работы и в гораздо большей степени являются результатом его личных выводов, нежели каких-либо заимствований и литературных влияний.

Дополнительный авторитет суждениям Тацита в наших глазах придаёт его успешная служебная карьера, в ходе которой он получил возможность непосредственно ознакомиться с государственным механизмом Римской империи. Корнелий Тацит с полным основанием противопоставлял себя тем кабинетным исследователям, которые имели порой лишь самые общие представления относительно повседневной политической и административной практики, и, тем не менее, брались описывать деяния римского народа (Histor., I, 1).

Что касается присущих римскому историку психологических особенностей, то, каковы бы они ни были, очень сомнительно, чтобы данное обстоятельство фатальным образом повлияло на его объективность. Разумеется, на творчестве Корнелия Тацита не могло не сказаться полученное им риторическое образование, однако весьма примечательно в этой связи, что Плиний Младший, являвшийся, наряду с Тацитом, одним из первых ораторов своего времени, строго разграничивает искусство красноречия (eloquentia) и труд историка (historia) (Plin. Sec. Epist., V, 8, 8-11). Мнение Плиния, безусловно, можно рассматривать в данном случае как мнение того круга интеллигентных и образованных римлян, к которому принадлежал и Тацит. Весьма вероятно поэтому, что друг Плиния не только прекрасно понимал разницу между ораторским искусством и историей (в одном случае требуется красота и убедительность речи, в другом — истина), но и руководствовался этим представлением, работая над "Историей" и "Анналами".

События собственной жизни историка всегда оказывают значительное влияние на его творчество. Не был исключением и Тацит. Современник Домициана, одного из самых жестоких принцепсов, он был свидетелем многочисленных проявлений императорского деспотизма, который ненавидел, и этот личный опыт, безусловно, повлиял на его позицию в "Анналах". Но ведь историк и не может быть абсолютно свободен от субъективизма в своих оценках, и в случае с Тацитом, как, впрочем, и в любом другом, можно констатировать лишь степень его объективности или необъективности. Других источников, способных опровергнуть созданную Тацитом картину правления принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, у нас нет, и, следовательно, нет, и не может быть оснований считать, что эти и другие параллели не имели под собой реальной почвы.

Это утверждение справедливо в том числе и в отношении принципата Тиберия, так как "Римская история" Веллея Патеркула, во-первых, никак не освещает "постсеяновский" период его правления, с которым преимущественно и связаны негативные оценки Тацита. Во-вторых, произведение Веллея, в части, касающейся Тиберия, носит панегирический характер, и, следовательно, трудно ожидать от него исторической объективности. И, наконец, в-третьих, сообщение Веллея слишком кратко, количество сообщаемых им фактических данных ничтожно в сравнении с богатством их у Тацита. Связного и хронологически последовательного рассказа о событиях он, по существу, не даёт. Что касается писателей-провинциалов, Страбона и Филона, то эти авторы, по-видимому, не располагавшие полной и достоверной информацией о событиях в сердце империи, Риме, взирают на преемника Августа со своей "провинциальной" колокольни. Имя Тиберия несколько раз упоминает Плиний Старший (Hist. Nat., XXXIV, 62; XXXV, 28, 70, 131; XXXVI, 55, 195, 197), но ценной исторической информации в его кратких сообщениях не много.

Кроме того, характеристика, которую получает в сочинениях Тацита императорский режим в лице своих главных представителей, принцепсов, далеко не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд. В самом деле, резкие выпады, расточаемые Тацитом по адресу тех или иных императоров, а также их приближённых, не мешают ему видеть положительные стороны принципата как системы. Жизненная необходимость сильной авторитарной власти для поддержания порядка и стабильности в огромной империи была доказана всем предшествующим ходом развития римского государства, и Тацит осознал и признал этот бесспорный факт (Tac. Histor., I, 1, 16; De orat., 41). Рисуя образы преемников Августа преимущественно в чёрных тонах, Тацит упоминает и о положительных моментах в их деятельности, и хотя общая картина производит на читателя, скорее, отрицательное впечатление, принципат в его трудах представлен далеко не в столь однозначном освещении, как пытались и пытаются утверждать критики Тацита.

Чтобы наши утверждения не показались голословными, приведём несколько примеров подобных оценок. Больше всего их в "тибериевых" книгах "Анналов". Так, в частности, историк хвалит Тиберия за своевременную помощь, оказанную императором азиатским городам, пострадавшим от землетрясения в 17 г. (Tac. Ann., II, 47). В следующей главе (ibidem, II, 48) Тацит отмечает благородную щедрость, проявленную принцепсом в отношении частных лиц, а также стремление Тиберия поддерживать моральный облик сенаторов на должном уровне. В другом месте он ставит Тиберия в том, что касается благородного отношения к противнику, вровень с древними полководцами Римской республики (ibidem, II, 88). С похвалой отзывается Тацит и о мерах, принятых императором для смягчения закона Папия-Поппея (lex Papia Poppaea) в 20 г. (ibidem, III, 28). Из одной брошенной как бы вскользь фразы (ibidem, III, 56), по-видимому, следует, что Тиберий, по крайней мере, в начале 20-ых гг., принимал определённые меры для борьбы с охватившей римское общество доносительной горячкой и даже добился на этом поприще некоторых успехов.

Ещё более показательно в этом плане начало IV книги "Анналов", где Тацит в сжатой форме даёт общую характеристику деятельности преемника Августа в первые девять лет его правления, отмечая стремление принцепса привлекать сенат к управлению государством и готовность соблюдать принятый политический этикет, продуманную до мельчайших деталей кадровую политику Тиберия, заботу о провинциях и строгий надзор за исполнением законов (ibidem, IV, 6).

Таким образом, римский историк, фактически, признаёт тот факт, что в течение почти целого десятилетия позитивные моменты в государственной деятельности Тиберия явно преобладали. И хотя несколькими строками ниже наш автор утверждает, что после смерти Друза (23 г.) всё и в государстве, и в семье принцепса пошло по другому (ibidem, IV, 7), он тут же, словно оговорившись, отмечает, что Тиберий занимался государственными делами в это время как никогда усердно (ibidem, IV, 15). И наконец, заключительные строки VI книги "Анналов", являющиеся своеобразным "некрологом" преемнику Августа, показывают, что Корнелию Тациту, до известной степени, было доступно понимание сложности и противоречивости характера его героя (ibidem, VI, 51).

Не менее важны для правильного понимания политических взглядов нашего автора встречающиеся в "Анналах" лирические отступления, в которых Тацит излагает свои взгляды относительно задач и принципов историописания. Один из таких "теоретических пассажей", занимающий две главы VI книги "Анналов" (ibidem, IV, 32–33), мы позволим себе разобрать более подробно.

Тацит начинает с того, что защищается от воображаемого упрёка, объясняя, что именно побудило его взяться за описание мрачных десятилетий эпохи террористического режима (ibidem, IV, 32). История не знает мелочей, как бы говорит он, и нередко незначительные на первый взгляд события являются симптомами важных перемен в государстве: "non tamen sine usu fuerit introspicere illa primo aspectu levia ex quis magnarum saepe rerum motus oriuntur" (ibidem).

"Всеми государствами и народами", — пишет далее Тацит, — "правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший образ правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным. Итак, подобно тому, как некогда при всесилии плебса требовалось знать его природу и уметь с ним обращаться или как при власти патрициев наиболее искусными в ведении государственных дел и сведущими считались те, кто тщательно изучил мысли сената и оптиматов, так и после государственного переворота, когда римское государство управляется не иначе, чем если бы над ним стоял самодержец, будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени, потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих судьбах" (ibidem, IV, 33).

Как видно из приведённого выше отрывка, Тациту был не чужд широко распространённый в античности взгляд, согласно которому занятие историей преследовало, в первую очередь, дидактические цели. Однако, наделённый практическим и, в этом смысле, истинно римским складом ума, Корнелий Тацит рассматривает эту дидактическую функцию истории не в виде отвлечённой назидательности: его труд, по мысли автора, должен принести пользу тому, кто готовит себя к активной общественной деятельности при Цезарях.

Чтобы преуспеть на общественном поприще необходимо иметь верное представление относительно основополагающих социальных и политических условий своего времени. Подобно тому, как суверенитет народа и могущество оптиматов были характерны для республики, отличительной чертой императорской эпохи является сосредоточение всей власти в руках принцепса. Каждая форма правления имеет свои положительные и отрицательные стороны (идеальный государственный строй Тацит, по-видимому, считал утопией), и, поэтому должно правильно пользоваться первыми и избегать последних, — такова, насколько мы можем судить, главная мысль процитированного выше отрывка.

Отрицательная сторона императорского режима — произвол принцепсов и интриги их приближённых, и Тацит не пожалел тёмных красок на их изображение в "Анналах". Однако это не означает, что у старого порядка не было столь же серьёзных минусов, или что они были не известны Тациту.

Огромное тело римского государства уже давно не могло обходиться без твёрдой направляющей руки, и Тацит желает не перемены существующего строя, но хорошего принцепса (capax imperii), способного успешно справиться с нелёгкой задачей, — достойно управлять людьми, которые не в состоянии выносить ни подлинной свободы, ни настоящего рабства: "sed imperaturus es hominibus qui, nec totam servitutem pati possunt nec totam libertatem" (Tac. Hist., I, 16).

Однако далеко не всегда случается так, что умершему императору наследует достойный преемник. Рим ко времени Тацита видел уже немало дурных правителей, и ничто не могло предотвратить их появления в будущем. Поэтому следующим поколениям римских граждан будет полезно узнать, каково это — жить и заниматься государственной деятельностью в правление Тиберия, Калигулы, Нерона или Домициана. Но чтобы exempla virtutis и exempla vitii, содержащиеся в его трудах, могли принести пользу читателю, это должны быть истинные, взятые из жизни примеры доблести и порока, поданные к тому же в правдивом и достоверном освещении. Таким образом, требование объективного освещения изложенных фактов органически вырастает из взятой на себя историком задачи — только так он мог научить своих соотечественников быть полезными государству даже находясь под властью правителей, враждебных доблести: "…posse etiam sub malis principibus magnos viros esse, obsequiumque ac modestiam, si industria ac vigor adsint, eo laudis excedere, quo plerique per abrupta, sed in nullum rei publicae usum ambitiosa morte inclaruerunt" (Tac. Agr., 42).

Наконец, помимо аргументов так сказать логического порядка у нас есть возможность проверить данные Тацита свидетельством современника Тиберия, Луция Аннея Сенеки Младшего, значительная часть жизни которого пришлась на те годы, когда Римом управлял приёмный сын основателя империи. То, что мы узнаем о времени Тиберия из его сочинений ("О благодеяниях", "Нравственные письма к Луциллию") хорошо вписывается в нарисованную Тацитом картину: те же бесчинства доносчиков, терзавших государство хуже всякой междоусобной войны; то же чувство собственной незащищенности, отравлявшее жизнь даже самым знатным и богатым римлянам. В памяти Сенеки правление Тиберия запечатлелось как эпоха жестокого террора и связанного с ним страха за свою жизнь, который глубоко пропитал высшие слои римского общества. Привлекать чрезмерное внимание к своей персоне в те годы было опасно, а принцип "живи незаметно" многим казался тогда воплощением житейской мудрости (Senec. De benef., III, 26; Epist. LV, 3).

Не меньшее значение в этом плане имеют драматические произведения Сенеки. Написанные, в основном, на мифологические сюжеты, его трагедии Сенеки ("Эдип", "Фиест" и др.) содержат массу намёков на современную ему римскую действительность. Принято считать, что Сенека приступил к работе над трагедиями во время своей корсиканской ссылки (41–49 гг.), то есть в правление Клавдия, однако в них легко могли отразиться и более ранние впечатления автора.

В трагедиях Сенеки есть один весьма примечательный персонаж. Это — правитель-тиран, в уста которого автор вкладывает речи, защищающие право властителя по собственному усмотрению распоряжаться жизнью своих подданных, доказывающие, что власть монарха стоит над законом и справедливостью.

Таким правителем-тираном предстаёт у Сенеки царь Микен Атрей. В диалоге со своим наперстником он отстаивает тезис о том, что моральные запреты и нормы существуют лишь для простых граждан, правитель же может делать всё, что ни пожелает (Senec. Phiest., 217–218). Преимущество царской власти видится Атрею в том, что народ вынужден не только безропотно переносить произвол властелина, но и раболепно пресмыкаться перед ним. Его не страшит дурная слава: повелитель, заботящийся о сохранении своей власти не может и не должен быть связанным в своих действиях представлениями о чести, долге, порядочности или святости семейных уз. Сильнейшим средством укрепления единовластия Атрей считает страх (ibidem, 206–216).

Представление о том, что любая власть, пусть даже монархическая и царская, должна быть ограничена законом и нормами общественной морали было в высшей степени свойственно римскому сознанию. Однако практика террористического режима вступала с таким взглядом в резкое противоречие и, следовательно, проблема соотношения власти правителя с законом и моральной нормой, приобретала в I в. н. э. актуальное общественное звучание. И не потому ли некоторые высказывания Атрея в "Фиесте" так напоминают нам сохранённые римской традицией изречения принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, что его образ у Сенеки сформировался под влиянием не только греческой мифологии, но и его личного опыта жизни при дворе Цезарей?

"Пусть кроткий убивает царь; в моей стране должны молить о смерти!" — восклицает Атрей (ibidem, 246–247), и ему вторит Тиберий, ответивший как-то осуждённому, умолявшему его ускорить казнь: "Я тебя ещё не простил" — "Nondum tecum in gratiam redii" (Suet. Tib., 61, 5). "Царь волен делать всё, что он хочет", — защитником такого принципа выставляет Сенека легендарного микенского царя (Senec. Phiest., 217–218), но ведь именно этот принцип пытались претворить в жизнь некоторые римские императоры: "omnia mihi et [in] omnis licere" (Suet. Calig., 29). "Злу и коварству даже не наученных престол научит", — эти слова Атрея (Senec. Phiest., 312–313), вложенные в его уста Сенекой, звучат как вывод из заключительных строк VI книги "Анналов", относящихся к Тиберию: "… жизнь его была безупречна и он заслуженно пользовался доброй славой, покуда не занимал никакой должности или при Августе принимал участие в управлении государством; он стал скрытен и коварен, прикидываясь высокодобродетельным, пока были живы Германик и Друз; он же совмещал в себе хорошее и дурное до смерти матери; он был отвратителен своею жестокостью, но таил ото всех свои низкие страсти, пока благоволил к Сеяну или, может быть, боялся его; и под конец он с одинаковою безудержностью предался преступлениям и гнусным порокам, забыв о стыде и страхе и повинуясь только своим влечениям" (Tac. Ann., VI, 51).

Сенека Младший лично наблюдал, как по мере укрепления императорского режима, власть Цезарей из династии Юлиев-Клавдиев высвобождается из под всякого контроля со стороны общественного мнения, как к императорам постепенно приходит понимание всей безграничности их могущества, как принцепсы-тираны утверждают свой сверхчеловеческий статус, попирая все общепринятые моральные нормы и освещённые авторитетом предков традиции. Одним словом, воспитатель Нерона был очевидцем тех негативных явлений в общественной жизни Рима I в. н. э., описание которых составляет основное содержание "Анналов" Тацита.

Венцом деградации режима Юлиев-Клавдиев выступает у Сенеки правление Нерона. Конечно, ожидать от него полной объективности в оценке этого императора трудно: будучи, наряду с Афранием Бурром, фактическим руководителем государства в первые годы правления Нерона, Сенека, как известно, был впоследствии отстранён от власти, и естественное чувство обиды и разочарования не могло не сказаться на изображении им своего воспитанника в трагедии "Октавия". К тому же мысль о том, что во многих преступлениях Нерона виноват, в сущности, он, Сенека, не справившейся с взятой им на себя ролью наставника юного государя, по всей вероятности, сильно беспокоила философа, а значит, желание освободиться от комплекса вины занимало среди мотивов, побудивших его написать "Октавию", далеко не последнее место. Однако нас в данном случае интересует не принципат Нерона как таковой, но эпоха Юлиев-Клавдиев в целом, какой её видел Сенека.

С тех пор, как Октавиан одержал победу в братоубийственной войне и принял под свою руку римское государство, единственно прочным основанием власти, по мнению Сенеки, стал страх, внушаемый императором своим подданным. Принципат был утверждён на крови тысяч павших в Гражданских войнах, своим происхождением он неразрывно связан с насилием, которое является лучшим средством поддержания и упроченья власти принцепса. Этот тезис защищает в трагедии Нерон (Senec. Octav., 492–532), защищает, вне всякого сомнения, не только от своего лица, но и от имени своих предшественников на императорском престоле. Важно отметь при этом, что принципат Тиберия ни коим образом не выпадает у Сенеки из обрисованной им общей картины: преемник Августа воздал своему приёмному отцу божеские почести и продолжил его дело (ibidem, 529–530). Складывается впечатление, что, подобно тому, как трагедия дома Атридов — результат преступлений, совершённых несколькими поколениями правителей Микен, так и трагедия, переживаемая римлянами при Нероне — плод преступных деяний не только этого принцепса, но и Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия.

Таким образом, мы практически ответили на вопрос о том, как соотносится с исторической реальностью известная нам из произведений Тацита картина принципата преемников Августа в целом, и Тиберия, в частности. Однако, поскольку история изучения данной проблемы насчитывает не одно десятилетие, будет уместным (и даже совершенно необходимым) более подробно, чем мы делали это до сих пор, рассмотреть хотя бы некоторые из точек зрения на этот счёт, бытующих в исторической литературе. Но коль скоро проблема "Тацит и принципат" интересует нас лишь в плане влияния политических воззрений великого римского историка на его литературное творчество, и, в особенности, на изображение им принципата Тиберия, основное внимание будет уделено тем исследователям, в трудах которых данная проблема получила, на наш взгляд, наиболее яркое освещение. Подобная выборка тем более необходима, что в настоящее время налицо известное "перепроизводство" литературы о Таците. К тому же исчерпывающий обзор научной литературы, посвящённой римскому историку, имеется в докторской диссертации Г. С. Кнабе, что, в какой-то мере, избавляет нас от необходимости исследовать данный вопрос самостоятельно. Однако в виду важности обозначенной проблемы, а также, принимая во внимание то обстоятельство, что в ряде работ о принципате Тиберия проблема "Тацит и Тиберий" или, в более широком плане, "Тацит и принципат", является по существу центральной, оставить данный вопрос совсем без внимания не представляется возможным.

 

2. "Анналы" Тацита перед судом исторической критики

(вторая половина XIX–XX вв.)

Реабилитация Тиберия

Выход в свет книги Г. Р. Зиверса "Тацит и Тиберий" открыл новый этап в изучении творчества Тацита, ознаменовавшийся переходом от истолкования трудов великого римского историка к их всестороннему исследованию. Г. С. Кнабе несомненно прав, когда указывает, что именно с Г. Р. Зиверса начинается академическое изучение жизни и творчества Корнелия Тацита. Монография Г. Р. Зиверса породила целый ряд работ, в которых развивались её основные положения, и использовались методы исследования, впервые применённые немецким учёным.

Общий ход рассуждений Г. Р. Зиверса таков. Римская империя была несомненным шагом вперёд в сравнении с господством республиканской олигархии с характерной для неё безответственной политикой, борьбой аристократических кланов за власть, хищнической эксплуатацией провинций. В этих условиях установление режима принципата было величайшим благом для римлян, не говоря уже о покоренных ими народах. Таким образом, созидатели империи, Цезари, действовали в интересах исторического прогресса, а, следовательно, все обвинения их в жестокости, терроре и аморализме не что иное, как клеветнические измышления оппозиционеров из аристократического лагеря.

Корнелий Тацит рассматривается Г. Р. Зиверсом как виднейший идеолог этой аристократической оппозиции принципату, а образ Тиберия в "Анналах", по мнению немецкого учёного, основан на преднамеренном искажении исторической действительности. Восстановить истинную картину можно лишь в том случае, если рассмотреть приводимые историком факты вне их тенденциозного освещения. Чтобы согласовать полученные из источников свидетельства государственной мудрости и величия души Тиберия с мнением своего круга, Тацит вопреки очевидности изобразил императора злобным лицемером.

Г. Р. Зиверс расходится с Тацитом в интерпретации целого ряда частных фактов, иначе, нежели римский историк, объясняя, например, поведение Тиберия во время похорон Германика в 20 г. Как вполне оправданные расценивает немецкий исследователь суровые меры, применявшиеся императором против представителей аристократической оппозиции.

Можно сказать, что в основе всех построений Г. Р. Зиверса лежит характерное для европейских историков середины — второй половины XIX столетия преклонение перед историческим прогрессом и его плодами. Принципат в условиях Древнего Рима рубежа старой и новой эры был прогрессивным явлением, а потому Тацит, усматривающий в нём отрицательные стороны, аттестуется Г. Р. Зиверсом и его последователями как реакционно-мыслящий и предельно тенденциозный историк.

Выше мы уже имели случай упомянуть о критическом отношении к Тациту Т. Моммзена. Великий соотечественник Г. Р. Зиверса в целом разделял его негативное отношение к Тациту как к историку, хотя отдельные высказывания, которые можно обнаружить в его статье "Корнелий Тацит и Клувий Руф", позволяют предположить, что понимание сложности и внутренней противоречивости политических взглядов римского историка было не чуждо Т. Моммзену. Однако предложенное им объяснение этих противоречий не оставляет сомнений в том, что немецкий учёный не вышел за рамки концепции творчества Тацита, сложившейся в рамках немецкой историографии второй половины XIX века. Отмеченное им стремление Тацита дистанцироваться и от клевретов императора, и от оппозиционеров является для Т. Моммзена не свидетельством стремления римского историка к объективности, но доказательством его беспринципности и оппортунизма, готовности пресмыкаться перед власть имущими, лишь бы удержаться на плаву.

О широком распространении взглядов Г. Р. Зиверса, Т. Моммзена и их последователей во второй половине XIX в. свидетельствуют изданные в это время общие работы по истории Римской империи, в которых их выводы цитируются как нечто очевидное и бесспорное. С определёнными коррективами их принимают и многие исследователи следующего поколения.

Радикальная критика произведений Тацита, осуществлённая учёными школы Моммзена-Зиверса, способствовала росту интереса к творчеству римского историка в научных кругах Европы. При этом сформировавшиеся в немецкой исторической науке негативное восприятие Тацита и его творчества, разумеется, не могло не оказать соответствующего влияния на национальные исторические школы других европейских стран.

Особое место среди работ, примыкающих к данному направлению, занимают труды М. П. Драгоманова: русскому учёному, чьи взгляды на исторический процесс развивались, в общем-то, в русле позитивистских воззрений, удалось во многом избежать односторонних суждений и оценок, столь характерных для его западных коллег.

Задача историка, по мнению М. П. Драгоманова, состоит в том, чтобы не судить время ни с точки зрения отвлечённой морали, ни, тем более, в категориях последующих эпох: его цель — "изображение и объяснение типических явлений жизни, и гуманный суд над ними". Под "гуманностью" автор понимает, во-первых, показ всей сложности и неоднозначности исторических событий и явлений. Применительно к истории Рима I в. н. э. это означало, что оценка перехода от республики к принципату как исторически прогрессивного явления, сочетается в трудах русского историка с признанием за императорским режимом и определённых "тёмных сторон". Во-вторых, "гуманность" подразумевает поиск исторического и психологического объяснения любого поступка, каким бы мрачным он не казался нам в свете наших сегодняшних представлений. Читатели, ознакомившиеся с его книгой о Тиберии, по мнению самого М. П. Драгоманова, если и назовут императора злодеем, то, по крайней мере, поймут, как и почему он стал таким.

Корнелий Тацит, на взгляд М. П. Драгоманова, не удовлетворяет этим высоким требованиям, так как подходит к Цезарям, прежде всего, как ритор и моралист, и, вдобавок, как аристократ и консерватор. Отказывая Тациту в звании историка, М. П. Драгоманов тем не менее признаёт за ним "гениальный инстинкт художника".

Из Германии критический взгляд на Тацита и его творчество проник в Англию. Под сильным его влиянием написана, в частности, книга У. Донне. Ярче всего это влияние в монографии У. Донне заметно в том, как автор характеризует общую тенденцию "Анналов".

По мнению У. Донне "Анналы" были задуманы историком в качестве своеобразного панегирика императору Траяну: изобразить в самых мрачных красках правление предшественников Траяна на императорском престоле, Тацит счёл лучшим способом, чтобы восславить наступление новой эры римской истории. С приходом к власти первых Антонинов для Рима наступил Золотой век, и отошёл в прошлое Железный — эпоха Юлиев-Клавдиев и Флавиев. Отсюда тот резкий протест против цезаризма, которым полны страницы заключительного произведения Тацита.

Тацит судит Юлиев-Клавдиев с точки зрения своего собственного поколения. Сильнейшее влияние на изображение им эпохи приемников Августа оказала практика террористического режима при Домициане, которую историк наблюдал лично. Его чувства по отношения к принцепсам I в. н. э. могут быть выражены теми словами, которыми в трагедии Шекспира "Юлий Цезарь" Гай Кассий осуждает узурпацию власти первым из Цезарей.

Немало выводов, развивающих известные положения немецкой историографии второй половины XIX века, содержится в монографии французского учёного Ф. Фабиа об источниках Тацита, использованных им в работе над "Историей" и "Анналами". Считая Корнелия Тацита посредственным и несамостоятельным историком, Ф. Фабиа предположил, что вся сумма фактов, содержащаяся в двух его больших сочинениях, заимствована им из несохранившегося исторического труда Плиния Старшего, который послужил основным источником также для Плутарха и Диона Кассия. Собственно тацитовскими являются, во-первых, группировка и освещение заимствованных фактов, разумеется, самое тенденциозное, а во-вторых, речи, которые римский историк вкладывает в уста своих персонажей. В целом, Тацит выступает в "Истории" и "Анналах" не как историк-исследователь, а скорее как моралист и мастер красноречия, усматривающий ценность произведения в его риторической форме.

Итоговый вывод французского учёного, по существу, повторяет мысль, высказанную Г. Р. Зиверсом, который, отказывая Тациту в звании историка, считал его ловким ритором, видевшем смысл своей работы в том, чтобы, войдя в роль того или иного действующего лица, сочинить для него речь, соответствующую его мыслям и чувствам. Практически на той же позиции остаётся Ф. Фабиа и в своих более поздних исследованиях.

Свою крайнюю форму критицизм в отношении трудов Тацита как источника по истории ранней империи принял в XX столетии в Англии. Прекрасным примером здесь может служить книга Р. Коллингвуда, который, повторяя все ставшие уже традиционными упрёки в тенденциозности и риторизме, доводит их практически ad absurdum, приписывая Тациту презрение к мирной административной деятельности, слепое преклонение перед завоеваниями и военной славой в сочетании с полным неведением в отношении военного дела, и, наконец, абсолютное нежелание задуматься над важнейшими проблемами труда историка.

В 30-40-ые гг. XX века на Западе, главным образом в Великобритании и США, в рамках изучения истории ранней империи возникает и развивается своеобразная историческая школа, получившая название "традиции реабилитации Тиберия". Исследователи, придерживающиеся данного подхода, не просто подвергают критике сообщения Тацита, указывая на его недостатки как историка, но противопоставляют Тиберию "Анналов" свой образ преемника Августа. В работах сторонников этого подхода, таких как Ф. Б. Марш, М. П. Чарльзуорт, Р. С. Роджерс, Ч. Э. Смитт и др., многие тезисы историографии XIX века приобретают новое звучание.

Классическим примером работы, выдержанной в духе "реабилитации Тиберия", может служить книга Ф. Б. Марша "Правление Тиберия". Английский учёный считает, что созданный Тацитом в "Анналах" образ преемника Августа в целом недостоверен: римский историк исказил общую картину правления Тиберия под влиянием предшествующей традиции и необоснованных, с точки зрения автора, параллелей с Домицианом. Легенда о Тиберии-тиране — плод вымысла флавианской историографии: современники знали императора как деятельного и способного администратора, блестящего финансиста, мудрого и миролюбивого политика, обеспечившего Риму более 20 лет процветания.

Курс Тиберия автор оценивает как продолжение политической линии Августа: новый принцепс опирался на старую столбовую знать, выказывал должное уважение к республиканским традициям, что проявилось, частности, в процедуре принятия власти, и, в целом, демонстрировал стремление сохранять и укреплять конституционную форму режима. Император старался поддерживать независимость сената и даже хотел придать ему статус равноправного партнера.

Ф. Б. Марш отбрасывает главное обвинение против Тиберия — практику закона об оскорблении величия: lex majestatis, по его мнению, действовал против реальных заговоров, представлявших значительную опасность, причем принцепс не только не поощрял, но даже боролся с практикой процессов и деляторством. Ситуация не изменилась и после казни Сеяна, так как общее число процессов, на его взгляд, сильно преувеличено традицией.

Похожую точку зрения высказывает другой видный английский учёный, М. П. Чарльзуорт, автор посвящённого Тиберию раздела "Кембриджской древней истории". М. П. Чарльзуорт решительно отметает обвинение Тиберия в лицемерии, объясняя колебания в момент принятия власти искренним желанием следовать примеру Августа. Злоупотребления законом об оскорблении величия были вызваны не активностью самого Тиберия, но действиями Сеяна и его ставленников, а после казни префекта — реакцией императора на заговор в своём ближайшем окружении. Объективно Тиберий стремился продолжать политический курс позднего Августа, что в полной мере удалось ему в отношении администрации, финансов и внешней политики, но наладить отношения с римским обществом император оказался не в состоянии.

Особое место в ряду посвящённых Тиберию работ занимает книга М. Гранта "Некоторые аспекты принципата Тиберия". В ней английский учёный вновь применяет метод изучения политической истории, уже опробованный им в его исследовании о принципате Августа. Основой всех выводов и построений М. Гранта является подробный анализ оставшегося от эпохи Тиберия богатого нумизматического материала. Легенды и титулы на монетах используются им для реконструкции тех принципов, которые были положены преемником Августа в основу его политической деятельности. При этом, по мнению М. Гранта, Тиберий был последним истинным (то есть в духе Августа) принцепсом, и это столь же очевидно, как и то, что его преемник, Гай Калигула, стал первым тираном на императорском престоле.

Таким образом, в историографии XX века продолжают жить критические установки, выработанные учёными предшествовавшего столетия. Вместе с тем нельзя не отметить появление в XX столетии нового направления, основанного на более широком, чем ранее использовании междисциплинарных связей, в первую очередь с психологической наукой. На широком привлечении данных психологии построена, в частности, работа Б. Уокер, посвящённая "Анналам" Тацита.

Б. Уокер констатирует определённый разрыв между фактическими данными, приводимыми Корнелием Тацитом на страницах своего труда, и авторскими оценками и суждениями, которые она характеризует как субъективные. Источник субъективизма Тацита, по мнению Б. Уокер, коренится в особенностях его психологического склада: римский историк был человеком ярко выраженного интуитивного типа, иначе говоря, главным для него в изображаемых событиях всегда был их внутренний смысл, или, точнее, собственное представление о нём. Поэтому, описывая, например, императорский террор, Тацит рисует его не как таковой, но стремиться навязать читателю своё субъективное впечатление, сложившееся у него в ходе работы над источниками.

Критика Тацита по другую сторону Атлантического океана, в США, обнаруживает немало общих черт с работами английских учёных, что позволяет, в данном случае, говорить о единой англо-американской исторической школе. Примером здесь могут служить книги Ч. Э. Смита "Тиберий и Римская империя" и К. У. Менделла "Тацит. Человек и его труды".

Ч. Э. Смит сходится со своими английскими коллегами, Ф. Б. Маршем и М. П. Чарльзуортом, в общей оценке политики Тиберия. Автор, в частности, указывает, что ни до, ни после в истории Рима императорская власть не проявляла более искреннего стремления к сотрудничеству с сенатом, чем в период правления Тиберия. Сенат не пошел на такое сотрудничество, что принцепс воспринял как оппозицию. Разочаровавшись в идее сенатского режима, Тиберий удалился на остров Капри, после чего в его правлении усиливаются монархические и деспотические черты.

Процессы об оскорблении величия при Тиберии были, по мнению Ч. Э. Смита, немногочисленны, имели дело с реальными заговорами и полностью соответствовали нормам римских законов. Приводимые Тацитом фактические данные полностью разрушают им же созданную картину широкомасштабного правительственного террора.

Анализируя предшествующие попытки критики работ Тацита, К. У. Менделл отмечает, что такие исследователи, как Г. Р. Зиверс, Л. Фрейтаг, А. Старр и, в особенности, Ф. Б. Марш, внесли существенные коррективы в созданную в произведениях Тацита картину правления императоров из династии Юлиев-Клавдиев (прежде всего Тиберия). Однако ими была допущена одна ошибка: в пылу полемики критики обвинили римского историка в преднамеренном искажении исторических фактов, что, по мнению К. У. Менделла, не соответствует действительности. Впрочем, это не означает, что события римской истории I в. н. э. представлены в трудах Тацита в адекватном освещении.

Тацит не искажает фактов напрямую, но зато он особым образом интерпретирует события в свете своих убеждений и своего драматического метода. При этом достоинства Тацита как художника оборачиваются К. У. Менделлем против него самого, ведь чем больше писательский талант того или иного историка, тем легче ему навязать читателю собственную точку зрения.

Реконструируя политические убеждения Корнелия Тацита, К. У. Менделл приписывает ему, во-первых, преклонение перед старой республикой и её героями, Цицероном, Брутом, Кассием, Катоном. Во-вторых, заметное влияние на историка оказали, с одной стороны, поверхностно воспринятая Тацитом стоическая философия, игравшая в императорском Риме роль идеологического знамени противников принципата, и его личный опыт жизни при Домициане, с другой. И, наконец, в-третьих, К. У. Менделл по существу вообще отказывает ему в звании политического теоретика, объясняя его неприязнь к империи и принцепсам личными мотивами: падением в эпоху принципата роли сенаторского сословия, к которому принадлежал Тацит, и ограничениями, наложенными режимом на литературное творчество.

Немецкая историческая наука, в которой в XIX столетии зародилось критическое отношение к Тациту как к историографу принципата Тиберия, и в XX веке не осталась в стороне от переосмысления традиционной схемы правления преемника Августа. Крупным событием в изучении второго принципата стал выход в свет монографии Э. Корнеманна "Тиберий", в которой немецкий учёный в полном объёме изложил свой вариант реабилитации этого императора, в общих чертах намеченный в его более ранней работе о Тиберии.

Тиберий Э. Корнеманна — истый римский аристократ, приверженец республиканских традиций, лишенный каких бы то ни было личных монархических амбиций. В начале правления он стремился поднять свои отношения с сенатом до уровня равноправного партнёрства, отказавшись с этой целью от некоторых одиозно-монархических атрибутов принципата. Однако он пришёл слишком поздно: его политический курс, в перспективе нацеленный на республиканскую реставрацию, потерпел неудачу, так как сенат и римское общество в целом были уже не способны эффективно сотрудничать с императорской властью. Поистине роковую роль в судьбе преемника Августа сыграли близкие к нему люди. Его невестка, супруга Германика Агриппина Старшая, способствовала падению престижа принцепса в римских верхах и росту оппозиционных настроений, а командир преторианцев Луций Элий Сеян, ближайший помощник и друг императора, создал тот репрессивный аппарат, опираясь на который преемники Тиберия могли деспотически управлять римским государством.

Тезис Э. Корнеманна о республиканизме Тиберия, высказывавшийся, впрочем, в исторической литературе и ранее, получил поддержку в научных кругах. Так, в частности, по мнению Б. Левик, преемник Августа был типичным представителем своего класса, римской аристократии, политические взгляды и сословные предрассудки которой он полностью разделял. После смерти своего предшественника Тиберий оказался в двойственном положении монарха-аристократа и был вынужден постоянно наступать на горло собственной песне. В начале своего правления он попытался сочетать принципат с приоритетом сената, но попытка основать реальное сенатское правление потерпела неудачу из-за враждебности нобилитета. Крах его политической линии, враждебность общества и натянутые отношения с другими членами императорской семьи побудили Тиберия покинуть Рим и обосноваться на острове Капри, где он оставался до смерти, всё больше и больше замыкаясь в себе.

Тацит, Светоний и Дион, заключает Б. Левик, представили Тиберия человеком, который не может не вызывать отвращения у их читателей. Между тем, главной чертой его политики было стремление сохранить status quo, сложившийся при Августе. К подобной оценке Тиберия склоняется и Д. С. Шоттер, подчёркивающий свойственный ему пиетет перед Августом и желание поддерживать традиции предыдущего принципата.

Резкая критика в адрес Тацита довольно быстро вызвала ответную реакцию в научном мире: у Г. Р. Зиверса нашлись не только последователи, но и противники, взявшие на себя защиту Корнелия Тацита от несправедливых, на их взгляд, упрёков в тенденциозности и враждебности всем прогрессивным новшествам, которые принесла с собой империя. В трудах русского учёного В. И. Модестова и французского историка античности Г. Буассье впервые получил признание тот бесспорный научный факт, что резкая критика уродливых сторон императорского режима соединяется у Тацита с признанием исторической закономерности и неизбежности перехода к принципату.

"Тацит не был другом принципата, — писал В. И. Модестов, — но, с другой стороны, он знал, что восстановление прежней республики невозможно, и что в данных обстоятельствах принципат неизбежен". Не будучи сторонником империи, Тацит, в то же время, не был на стороне тех непреклонных приверженцев республики, которые предпочитали смерть с гордо поднятой головой неизбежному подчинению тиранической власти.

Корнелий Тацит, по мнению Г. Буассье, был человеком умеренных взглядов, принципиальным противником крайних теорий. Идею возрождения республики он справедливо считал утопией и, в полном смысле этого слова, принял империю, хотя и осудил в своих сочинениях тиранические эксцессы Цезарей.

В отличие от исследователей школы Г. Р. Зиверса, В. И. Модестов и Г. Буассье акцентировали внимание на тех высказываниях Корнелия Тацита, в которых отчётливо проявилось присущее ему понимание объективного характера эволюции политического строя римского государства (Tac. Histor., I, 1, 16; Ann., VI, 33, 42; De orat., 41). Отношение римского историка к режиму принципата, по мнению этих учёных, строилось на принципе "умеренности" (moderatio), который проходит красной нитью через всё творчество Тацита и является основой его жизненной и исторической философии.

Руководствуясь принципом "умеренности", Тацит, по мнению В. И. Модестова и Г. Буассье, на протяжении всей своей жизни оставался неизменно лояльным по отношению к действующей власти, приноравливаясь к условиям своего времени. Если историк и сожалеет порой о минувших временах, то, в целом, он не только сам смирялся с существующем положением вещей, но и призывает к этому других. Впервые сформулировав эту теорию в "Жизнеописании Агриколы" (Tac. Agr., 42), Тацит остался верен ей на протяжении всей последующей жизни.

Значение теории "moderatio" для последующей разработки проблемы "Тацит и принципат" состоит, прежде всего, в том, что в рамках концепции Буассье-Модестова была, по-видимому, впервые раскрыта вся сложность и неоднозначность отношения римского историка к империи Цезарей, под властью которых ему приходилось жить. Однако в условиях фактического господства школы Моммзена-Зиверса, взгляды В. И. Модестова и Г. Буассье не получили распространения в научном мире. Теория "moderatio", таким образом, не оказала должного влияния на изучение творчества Тацита при жизни её авторов, пока в 30-50-ые годы XX века многие выводы, впервые сформулированные В. И. Модестовым и Г. Буассье, не были повторно введены в научный оборот Ф. Клингнером, И. М. Гревсом, Э. Параторе и Р. Саймом.

По мнению Ф. Клингнера, центральное место в системе мировоззрения Тацита занимают две группы ценностей. Важнейшим элементом первой из них является унаследованное от республиканского времени понятие гражданской доблести (virtus), и связанные с ней понятия свободы (libertas) и воинской славы (gloria). Напротив, во второй группе главную роль играют идеалы новой эпохи: порядок (ordo), а также внешний и внутренний мир (pax). Несовместимость virtus с ordo и pax порождает острый внутренний конфликт, который был сутью восприятия Тацитом окружавшей его имперской действительности на протяжении всей жизни историка. Отсюда присущий его творчеству трагизм и какая-то особая напряжённость, ощутимая в его произведениях.

И. М. Гревс считал, что с точки зрения своих личных предпочтений, Тацит скорее республиканец, чем сторонник империи: симпатии историка направлены не к настоящему, а к прошлому, когда римский народ был силён, а сенат могущественен. Притягательность республиканского идеала для Тацита И. М. Гревс объясняет тем, что, по мнению римского историка, только республика может обеспечить подлинную свободу (libertas), которую он рассматривал как величайшее общественное благо. Однако Тацит не питал никаких иллюзий относительно гражданского уровня былой республики и понимал, что лишь твёрдая единоличная власть может сохранить равновесие общественных сил в государстве. В условиях, когда реставрация старого порядка была невозможна, а существующий казался ему причиной тех бедствий, которым подвергся римский народ под властью своих вождей, Тацит пытается найти перспективы достойной жизни для отдельной личности, средний путь, одинаково далёкий и от низости, и от опасности.

Будучи практически мыслящим человеком, Корнелий Тацит все свои надежды на будущее связывал с тем государственным строем, который зарождался на его глазах. Этим строем был принципат первых Антонинов, Нервы и Траяна, с характерным для него адоптивным престолонаследием, в противоположность династической преемственности власти при Юлиях-Клавдиях и Флавиях. Первые шаги нового режима вселяли в Тацита чувство уверенности в завтрашнем дне, надежда ободряла его как летописателя, его пессимизм в конце жизни смягчается верой в человека.

Подобно Ф. Клингнеру, Э. Параторе также полагает, что в основе мировоззрения Тацита лежит конфликт имперско-монархических и римско-республиканских начал, принципата и свободы. Однако если немецкий учёный воспринимает указанный конфликт как внутренний, присущий скорее сознанию Тацита, чем окружающей действительности, то, по мнению его итальянского коллеги, данный конфликт составлял также и суть эпохи, описанной и пережитой Тацитом. При этом согласно Э. Параторе, политические взгляды Тацита, сильнейшим образом повлиявшие на его творчество, не оставались неизменными, заданными раз и навсегда: в течение своей жизни историк претерпевает длительную и сложную духовную эволюцию.

Суть этой эволюции состояла, по Э. Параторе, в следующем: если в начале своего творческого пути Корнелий Тацит исходил из противопоставления принципата и свободы, то затем (в "Истории"), под впечатлением от событий правления Нервы и Траяна, он приходит к мысли о возможности соединения этих казалось бы несовместимых принципов. Условиями, которые Тацит считал необходимыми для воплощения своего политического идеала в жизнь, выступают у Э. Параторе система адоптивного престолонаследия и сотрудничество императорской власти с провинциальной элитой. Именно они составляют содержание двух важнейших "программных заявлений" Тацита, вложенных им в уста императора Гальбы (речь в сенате по поводу усыновления Пизона Лициниана) (Histor., I, 15–16) и Петилия Цериала (обращение к вождям галльских племён) (ibidem, IV, 73–74).

В конце жизни, после воцарения Адриана, когда Тацит понял всю утопичность своего идеала, его охватило глубокое разочарование: историк впал в уныние и пессимизм, и это его настроение самым непосредственным образом повлияло на изображение им эпохи Юлиев-Клавдиев в "Анналах", его последнем произведении.

"Олигархия — главная, центральная и сквозная тема римской истории", — таким заявлением открывается посвящённая Тациту двухтомная монография Р. Сайма. Через революционный век олигархия связывает аристократическую республику с монархией Цезарей: процесс ротации правящей элиты не завершился в эпоху Гражданских войн, но продолжился в столетие между Августом и Траяном. Для Р. Сайма Корнелий Тацит одновременно и историограф этого процесса, и в то же время один из его участников, своего рода "человеческий документ".

Приведённая выше фраза определяет замысел книги английского исследователя: фоном, на котором раскрывается в ней жизнь и творчество Тацита, служит история римского правящего класса начала эры Антонинов. Историк предстаёт пред нами как идеолог широкого слоя homines novi, возвысившихся при Флавиях выходцев из западных провинций. Констатируя известную двойственность политических взглядов Тацита, Р. Сайм замечает, что иными они просто не могли быть, так как сама эта двойственность отражала ту историческую ситуацию, в которой жили и действовали "провинциальные" римляне. Суждения, которые ставший историком римский сенатор высказывает на страницах своих сочинений, как правило, очевидны и легко предсказуемы, поскольку выражают мнение породившего его социального слоя.

Республика и монархия не казались Тациту реальными альтернативами: для римлян ничем не сдерживаемая свобода и неограниченный деспотизм были одинаково неприемлемы. Центральное место в его взглядах занимала идея "среднего пути", заложенная в принципате со дня основания этой политической системы. Эта идея была найдена, осознана и понята массой людей, положивших её в основу своего поведения задолго до того, как она была теоретически сформулирована Тацитом.

В плане государственно-политическом "средний путь" означал компромисс между сенатом и императором во имя сохранения империи; в плане личном — умение быть полезным государству даже при дурных правителях. Между твердолобым сопротивлением потомков старой знати и низким сервилизмом клевретов принцепса оставалось ещё пространство, ниша, в которой пытаются жить и работать на благо отечества истинные герои произведений Тацита — люди "среднего пути", такие как Юлий Агрикола или Вергиний Руф.

Тацит не мог не восхищаться высокими моральными качествами республиканской традиции, но восхищение славным прошлым никогда не носило у него характер слепого преклонения: не все вещи были лучше в старое время и, хотя заветы предков и следует чтить, сообразовываться, по мнению Тацита, приходиться всегда с текущими обстоятельствами. Не испытывал он и пиетета перед старой аристократией и древней республикой, давно уже исчерпавшей себя; оппозиция, выразителем взглядов которой его долгое время считали, казалась ему глупым и, возможно, вредным пережитком уходящей эпохи. Противник тирании, Тацит далеко не всегда защитник её врагов и жертв, однако существовали принципы, в отстаивании которых он был неизменно последователен и твёрд. Важнейшие из них: dignitas, достоинство, понимаемое как уважение принцепсом прав и привилегий сената, и libertas — право граждан на личную безопасность от произвольных действий власти и критику правительства.Нельзя не заметить, что исследователи, взгляды которых мы только что изложили, при всём различии их позиций, сходятся в одном: все они, так или иначе, усматривают в системе мировоззрения Тацита две составляющие, связанные, соответственно, с республиканской традицией и современной ему империей. Тезис о двойственности мировоззрения Тацита, которое органически включало в себя понимание исторической обусловленности как старой республики нобилей, так и уничтожившего её принципата, резкую критику в адрес императоров и их приближённых, и не менее резкую — в адрес представителей оппозиции, отражён во многих исследованиях, опубликованных в 60-ые годы. Для примера можно привести работы Д. Р. Дадли, Ж. Л. Ложье, А. Мишеля и Н. Миллер.

В характеристике политических взглядов Корнелия Тацита эти учёные следуют, в основном, Ф. Клингнеру и Р. Сайму. Так, например, Д. Р. Дадли отмечает, что общественно-политическая позиция римского историка включала в себя известное противоречие. Прекрасно понимая историческую неизбежность и даже правомерность принципата, Тацит, в то же время, горячо протестовал в своих сочинениях против террористических эксцессов императорского режима. По мнению Ж. Л. Ложье, Тациту были хорошо известны сильные и слабые стороны, как прежней аристократической республики, так и пришедшего ей на смену нового политического порядка. Поскольку иметь всё сразу, по-видимому, невозможно, каждому поколению должно пользоваться выгодами того времени, в которое ему выпало жить, терпеливо перенося сопряжённые с ними недостатки, — таков, согласно Ж. Л. Ложье, главный тезис Тацита, выраженный, в частности, в "Диалоге об ораторах" (Tac. De or., 41).

Д. Р. Дадли и Ж. Л. Ложье вторит А. Мишель: истина, говорит он, как правило, сложна и неоднозначна, и Рим в век Тацита не только хранил древние традиции, — он ещё и строил новый мир. Диалог между созиданием нового и сохранением былого не мог не быть двусмысленным, поэтому и Тацит у А. Мишеля одновременно и верен римской традиции и противостоит ей. Н. Миллер, перечисляя различные точки зрения на Тацита и его труды, высказывавшиеся в предшествующей историографии, отмечает, что в каждой из них есть как доля истины, так и элемент односторонности. Изучая сочинения Тацита, мы должны помнить, что их стиль и содержание обусловлены эпохой, в которую он жил и писал. Нельзя требовать от него невозможного: понимание ограниченности Тацита как историка не должно закрывать от нас его величие. Тот факт, что различные люди по разному прочитывают его труды и выносят из них порой диаметрально противоположные убеждения — лучшее доказательство его высоких достоинств.

Политические взгляды Тацита в том виде, как они реконструируются Ф. Клингнером, И. М. Гревсом, Э. Параторе, Р. Саймом и их последователями, исполнены острых противоречий, но в их главных антитезах (империя и принцепсы; принципат и деспотизм; император и сенат), воплощены ключевые противоречия римской жизни I в. н. э., и в этом смысле открывается возможность говорить о Таците как об историке-диалектике.

По мнению Г. С. Кнабе, высказанному им в своей докторской диссертации, Тацит, наряду с Аристотелем и Лукрецием, — один из крупнейших представителей античной диалектики. Воззрения историка противоречивы: он исходит из исторической оправданности принципата и, в то же время, резко осуждает его.

В этом противоречии, с точки зрения русского учёного, нашла своё отражение объективная двойственность ранней империи: она представляла собой исторически целесообразную общественную форму, которая оказалась способной на два-три века продлить жизнь огромного конгломерата покорённых Римом провинций и обеспечить развитие производительных сил. В то же время она могла выполнять свою функцию лишь путём постепенной ликвидации той хозяйственно-политической, административной и морально-психологической системы, которую представляла собой гражданская община города Рима, столетиями служившая основой культурных, художественных и нравственно-гражданских достижений всемирно-исторического значения.

Тацит, родившийся в 57–58 гг. и создававший свои труды на рубеже I–II вв. н. э. при первых Антонинах, в пору окончательного омертвения и обесценивания традиций римской гражданской общины, смог ощутить и выразить это противоречие во всей его остроте и глубине. Это делает его центральной фигурой всей античной римской культуры, а его исторические сочинения — итогом всей ценностной римской гражданско-духовной традиции. Очевидно, что при таком подходе к произведениям Тацита, они приобретают роль первостепенного исторического источника, не только благодаря содержащимся в них сведениях о Римской империи и окрестных варварах в I в. н. э., но также благодаря самому их построению и философии, в которой нашёл своё отражение со всеми присущими ему противоречиями феномен античного римского полиса.

Реабилитация трудов Тацита как источника по истории ранней империи во второй половине XX века нашла своё отражение в посвящённом ему разделе такого фундаментального издания, как "Кембриджская история классической литературы". Автор данного раздела, Ф. Р. Гудеар, характеризует взгляд Тацита на исторический процесс как, в целом, реалистический. Лишь иногда он искажается под влиянием его личного неблагоприятного опыта или же приобретает ностальгический оттенок: великие события римского прошлого возбуждают его энтузиазм; он уверен, что свобода, в Римской республике расцветшая пышным цветом, обречена в эпоху принципата на медленную смерть.

Более мудро, продолжает Ф. Р. Гудеар, принимать Тацита таким, какой он есть, чем, как делали многие его критики, указывать, о чём и как он должен был писать. Как историк, Тацит не лишён серьёзных недостатков, если судить его с точки зрения наиболее строгих современных требований. Однако он никогда не нарушал своих собственных стандартов, им самим установленных для себя. Не довольствуясь простым правдоподобием, он упорно трудился над установлением истины: проверял достоверность фактов, ставил перед собой вопросы и старался найти ответы на них. И, наконец, помимо всего прочего, Тацит великий писатель.

Реабилитация Тацита-историка во второй половине XX века, также как его осуждение историографией предшествующего столетия, имеет определённую общественно-политическую природу. Между Т. Моммзеном, Г. Р. Зиверсом, и их последователями с одной стороны и Ф. Клингнером, И. М. Гревсом, Э. Параторе, Р. Саймом и Г. С. Кнабе с другой пролегла целая эпоха — эпоха революций и тоталитарных диктатур, двух мировых войн и множества локальных конфликтов. Тезис о безусловной ценности и оправданности прогресса в конце нашего столетия уже не кажется таким неоспоримым, как в середине XIX века. Вместе с новым историческим опытом к людям постепенно пришло сознание того, что каждый шаг вперёд на пути цивилизации оплачен кровавыми жертвами человечества.

В этих условиях вновь становится актуальным тот исторический опыт, который сохранили для нас "Анналы" Тацита. Римский историк оказывается востребованным в качестве наставника в изучении тоталитаризма и деспотизма. Конфликт между человеческой личностью и авторитарной властью, проблема нравственного выбора в условиях тиранического режима, разрушительное воздействие тирании на общественную мораль, свобода слова как неотъемлемое условие здорового общества — эти вопросы и проблемы, составляющие стержень исторических сочинений Тацита, со всей очевидностью обнаружили в XX столетии свою всемирно-историческую и общечеловеческую значимость.

Отношение Тацита к принципату было, таким образом, чрезвычайно сложным. Как историк он понимал неизбежность и закономерность утверждения нового порядка; как политический мыслитель не видел ему иной альтернативы кроме хаоса и сознавал его очевидные преимущества (Tac. Histor., I, 1, 16; Ann., VI, 33, 42; De orat., 41); как гражданин — деятельно служил империи большую часть своей жизни и призывал к тому же других (Tac. Agr., 42). Но жестокости, произволу и деспотизму владык империи Тацит всегда был враждебен, и с этой, только с этой, точки зрения его можно назвать оппозиционным писателем, или даже республиканцем.

Полная противоречий жизнь Римской империи I в. н. э. порождала противоречивых героев. Одним из них и был Тиберий Тацита: умный, осторожный и властолюбивый политик; прекрасный полководец и администратор; мужественный, стойкий даже в тяжких испытаниях человек, способный к тому же на глубокое чувство (достаточно вспомнить его отношение к первой жене (Suet. Tib., 7)) но в то же время жестокий, подозрительный, а порой и лицемерный деспот.

Говоря о реабилитации Тацита во второй половине нашего века нельзя не отметить одну её особенность, имеющую самое непосредственное отношение к теме настоящей диссертации. Современные исследователи (Р. Сайм, Ф. Гудеар и др.), в целом положительно оценивающие Тацита как историка, делают одно весьма примечательное исключение. Изображение принципата Тиберия в "Анналах" рассматривается современной историографией как в принципе недостоверное: римский историк будто бы не понял своего героя, не сумел увидеть в императоре искреннего приверженца республиканских традиций, стремившегося поднять сенат до уровня равноправного партнёра принцепса и даже реально поставить его во главе государства. Образ Тиберия-лицемера был создан историками I в. н. э. и без должной критики воспринят Тацитом, который взялся за написание истории преемника Августа уже имея в голове готовую схему.

К прежним обвинениям Тацита в предвзятости, в необоснованном сопоставлении Тиберия с Домицианом во второй половине XX века добавились новые. Так, с лёгкой руки Р. Сайма широкое распространение в исторической науке получил тезис о сравнительно поздней (после 123 г., а возможно даже в конце 20-ых гг. II в. н. э.) дате смерти Тацита, и, соответственно, более поздней, чем было принято считать, датировки "Анналов". В их первую гексаду, написанную ещё при Траяне, Тацит, на которого восшествие Адриана на престол произвело очень сильное негативное впечатление, сделал ряд вставок и добавлений, навеянных современными ему событиями.

У последователей Р. Сайма высказанная им идея о том, что образ Тиберия сформировался в сознании Тацита под непосредственным впечатлением от преемника Траяна, который казался историку сгустком отрицательных черт всех предыдущих правителей, вульгаризируется таким образом, что Тиберий "Анналов" — это памфлет на Адриана, а его племянник доблестный Цезарь Германик, играющий у Тацита роль антитезы Тиберию, — не кто иной, как Траян. Понятно, что при таком подходе, "Анналы" Тацита оказываются не столько источником по римской истории I в. н. э., сколько документом политической борьбы адрианова времени.

"Тибериевы" книги "Анналов", раньше других произведений Тацита ставшие объектом уничтожающей критики, и в наше время остаются поводом для обвинения римского историка в нарочитом сгущении красок и искажении исторических фактов. Так, например, в своей докторской диссертации Г. С. Кнабе фактически солидаризируется с Г. Р. Зиверсом в оценке образа Тиберия в "Анналах". Можно сказать, что на протяжении без малого полутора столетий, прошедших с момента выхода в свет монографии Г. Р. Зиверса, господствующим в исторической науке остаётся взгляд, согласно которому, Тацит, по тем или иным причинам, не проявил должной объективности в изображении преемника Августа.

Это наше утверждение, безусловно, не следует понимать в том смысле, что в историографии XX века отсутствуют работы, авторы которых тяготеют к более традиционной точке зрения. Такие работы есть, и для полноты нашего обзора необходимо хотя бы вкратце упомянуть о некоторых из них.

Защитить Тацита от несправедливых на его взгляд упрёков критики в том, что историк очернял Тиберия на страницах своих "Анналов" пытается, в частности, Э. Кёстерманн. Немецкий учёный подчеркивает важность не только сообщаемой римским историком фактической информации, но и его оценок, мнений и представлений для понимания характера режима Тиберия. Дж. Бэлдсон указывает, что если Тиберий и не был инициатором политических процессов, то он, всё же, не сделал ничего, чтобы их прекратить, и, таким образом, косвенно виновен в имевших место злоупотреблениях. Отринув обвинение в жестокости и терроре, предъявленное принцепсу римской традицией, английский исследователь, по существу, выдвигает против него новое: Тиберий, по его мнению, был слишком слаб и не способен контролировать политическую ситуацию. Более решительно высказывается П. С. Гафф, возлагающий на императора прямую ответственность за "ливень" политических процессов, обрушившийся на Рим в его годы правления.. Особого упоминания в этой связи заслуживает русская историография принципата Тиберия. Несмотря на то, что отечественные исследователи занимались Тиберием сравнительно мало, и в русской исторической литературе XX века почти нет специальных работ по данной теме, учёным нашей страны удалось внести свой вклад в разработку проблем, связанных с Тиберием и его принципатом.

Представителей отечественного антиковедения, обращавшихся к теме принципата Тиберия, от их западных коллег отличает в первую очередь большая сдержанность в критике античной традиции. Картина правления преемника Августа, созданная в "Анналах" Тацита, не пересматривается кардинально, хотя отдельные коррективы в неё всё же вносятся.

Примером применения такого подхода может служить посвящённый Тиберию раздел фундаментального труда "Исследования по истории развития римской императорской власти" Э. Д. Гримма. Автор рассматривает развитие принципата при Тиберии, в целом, как развитие монархии: "…монархические элементы принципата как бы въедаются в жизнь и разъедают последние республиканские установления, чтобы, наконец, захватить все в свои руки".

Исследуя данные античной традиции о процессах по lex majestatis при Тиберии, Э. Д. Гримм считает необходимым несколько скорректировать известную нам из Тацита картину: свой страшный характер обвинения в laesa majestas приобрели далеко не сразу, и если в конце концов и произошёл переход к политике террора, виноват в этом не только Тиберий. Преемник Августа со всеми его достоинствами и недостатками предстаёт пред нами в труде русского историка античности как продукт определённой общественной системы.

В русской историографии советского периода широкое распространение получил тезис о конфликте в период принципата Тиберия между императорской властью и старой аристократией, оплотом которой был сенат. Императорская власть развивалась в сторону деспотизма, а аристократия хотела ее ограничить. Эти устремления аристократии и спровоцировали конфликт, разрешившийся серией политических процессов.А. Б. Егоров, посвятивший принципату преемника Августа специальное исследование, подчеркивает субъективное стремление Тиберия обеспечить преемственность политического курса и сохранить сложившийся при его предшественнике стиль отношений с сенатом и римским обществом в целом. Однако объективная составляющая эволюции системы принципата после смерти её основателя заключалась, на взгляд А. Б. Егорова, в усилении монархического характера императорской власти и её постепенной институционализации и формализации. Данное обстоятельство делало неизбежным отход от традиций Августа, а в перспективе вело к полному разрыву с ними, несмотря на личное желание Тиберия удержать ситуацию в законных рамках. Отношения принципата с римским обществом начинают меняться в сторону более жёсткого подчинения общества императору, причём главным средством такого подчинения становится закон об оскорблении величия и его практика.

Рассматривая проблему практики lex majestatis в период принципата Тиберия, А. Б. Егоров демонстрирует свою приверженность классическому правилу aurea mediocritas, "золотой середины", благодаря которому он счастливо минует как Сциллу гиперкритического отношения к информации источников, так и Харибду безмятежного почивания на лаврах античных авторов. В частности, А. Б. Егоров указывает, что процессы об оскорблении величия приобрели широкий размах далеко не сразу, маховик политического террора раскручивался постепенно: от единичных процессов первых лет принципата Тиберия к репрессиям против семьи Германика и сторонников Агриппины, и далее к повальному террору постсеяновского времени. Кроме того, ряд известных нам из источников судебных дел о laesa majestas были связаны с проводимой правительством Тиберия кампанией по борьбе с коррупцией в провинциальном управлении, когда в разряд преступлений против величия римского народа (crimen majestatis) попадало вымогательство в крупных масштабах (crimen repetundarum). Вместе с тем, А. Б. Егоров подчёркивает, что именно на плечи Тиберия ложится основной груз ответственности за гибель невинных людей, осуждённых на основании заведомо ложных обвинений в государственной измене, и высказывает вполне обоснованное предположение, что общее число имевших место процессов намного превышало известное нам из источников. Сравнивая политические репрессии в эпоху раннего принципата с проскрипциями времени гражданских войн, А. Б. Егоров приходит к выводу, что, хотя императорский террор и не достигал масштабов репрессий Суллы или триумвиров, однако он произвёл на римское общество не менее сильное впечатление.

Таким образом, отечественная историческая литература в значительно большей степени основана на доверии к традиции, что на наш взгляд, является её несомненным достоинством. Позиция "осторожного доверия", выгодно отличающая труды русских учёных от работ их западных коллег, станет основой нашего подхода к избранной теме в рамках настоящей диссертации. При этом наше обращение к проблеме развития политической системы принципата в правление Тиберия продиктовано, помимо личного интереса к фигуре преемника Августа, во-первых, общим состоянием изучения данной проблемы в отечественной и мировой науке об античности. Изучение принципата Тиберия на Западе страдает от серьёзного методологического недостатка: в западной историографии с середины XIX века прочно укоренился гиперкритический подход к свидетельствам античных авторов о правлении Тиберия и, в частности, к первой гексаде "Анналов" Корнелия Тацита. Данное обстоятельство, на наш взгляд, существенно снижает ценность наблюдений и выводов, сделанных историками Западной Европы и Соединённых Штатов, которые так или иначе касались в своих исследованиях круга проблем, связанных с принципатом преемника Августа. С другой стороны, степень разработанности данной темы в русской исторической науке представляется нам явно недостаточной. В том, что касается количества посвященных Тиберию работ и детальности проработки отдельных частных вопросов, отечественная историография XX века, к сожалению, не может серьёзно соперничать с западной, в первую очередь с англо-американской.

Во-вторых, правление Тиберия (14–37 гг. н. э.), по существу, открывает период длительной эволюции принципата, главным содержанием которой было постепенное нарастание авторитарных черт режима, усиление его монархического характера. Трансформация системы Августа наложила отпечаток на все стороны общественной жизни Рима при Юлиях-Клавдиях и, в силу этого, безусловно, представляет чрезвычайную важность для изучения политического развития римского государства и состояния римского общества в эпоху ранней империи.

Наконец, в-третьих, нам кажется, что помимо очевидной важности изучения принципата Тиберия для истории Древнего Рима, данная тема представляет большой интерес также в общеисторическом плане. Столкновение авторитарной по характеру власти и общества, основанного на гражданских традициях, составляющие сущность драматической коллизии, пережитой римлянами в начале новой эры, является феноменом не только римской, но и, в целом, мировой истории. Проблема выбора между порядком и свободой, безропотным подчинением деспотической власти или чреватым опасностями сопротивлением ей не раз вставала и, по-видимому, ещё не раз будет вставать перед гражданами разных стран в различные исторические эпохи.

Воспринятые в таком ракурсе события римской истории I в. н. э. приобретают характер грозного предостережения последующим поколениям, предостережения, открывающего нам всё зло деспотизма, показывающего, каким дурманом может оказаться ничем не ограниченная власть и как, устав от борьбы политических партий и возжаждав "твёрдой руки", чтобы под её сенью вкусить, наконец, спокойствия и мира, общество может попасть в западню авторитарного режима, освободиться из которой оно уже не сможет. История авторитарных систем прошлого наглядно демонстрирует нам, как даже относительно умеренный на первых порах режим, при отсутствии здоровых общественных сил, способных противостоять нарождающейся автократии и ограничить её, может перерасти в откровенную тиранию одного лица, наделенного высшей государственной властью.

Этим обстоятельством, в значительной степени, объясняется наш интерес к эпохе преемников Августа, и в особенности к Тиберию, правление которого, на наш взгляд, является наиболее ярким примером того перерождения принципата, о котором говорилось выше. Начав с демонстрации стремления соблюдать все конституционные условности, придерживаться либеральных традиций предшественника во взаимоотношениях с сенатом и римским обществом, он в конце жизни правил как жестокий тиран, утверждающий свою власть на основе репрессий и порождаемого ими страха.

***

Подводя итоги обзору научной дискуссии вокруг проблем, так или иначе связанных с принципатом преемника Августа, нельзя не отметить, что вся имеющая в нашем распоряжении историческая традиция от древности до наших дней укладывается в два сформировавшихся ещё в античности направления. При этом если в античности критическое отношение к Тиберию преобладало, то в наши дни в большинстве его апологеты. Особое значение в этой связи приобретает вопрос о достоверности образа императора Тиберия у Тацита.

Конечно же, нам не удалось рассмотреть все работы, посвящённые римскому историку; тем не менее, представляется, что в нашем обзоре были адекватно отражены основные тенденции указанной полемики, и, таким образом, он может служить вполне достаточным основанием для некоторых выводов и обобщений.

Во-первых, интерес к Тациту и его произведениям никогда не ограничивался узким кругом учёных-антиковедов, и в этом смысле наше утверждение о том, что в середине XIX века началось академическое изучение творческого наследия великого римского историка, носит, конечно же, условный характер. Не только возникновение дискуссии вокруг "Анналов", но и весь её дальнейший ход определялся сменой господствующих общественных настроений, причём позиция, занимаемая тем или иным исследователем, детерминировалась и порой весьма жёстко современными ему общественно-политическими условиями.

Во-вторых, негативная оценка Тацита-историка историографией круга Моммзена-Зиверса, равно как и позитивное восприятие его творчества рядом учёных середины — второй половины XX столетия, были заданы особенностями соответствующей эпохи, так как актуальные вопросы современности экстраполировались на материал римской истории I в. н. э. Вопросом первостепенной важности для Германии середины XIX века была задача объединения конгломерата разрозненных земель в единое государство под эгидой сильной монархической власти, которая должна была обеспечить стране внутренний мир, экономическое процветание и достойное место в семье великих европейских держав. Соответственно, и в деятельности первых Цезарей, руками которых выковывалось единство Средиземноморского мира, немецкие историки хотели видеть лишь эту, глубоко прогрессивную, по их мнению, сторону, а все не укладывавшиеся в неё факты предпочитали списывать на недобросовестность древних авторов. Но и учёные XX столетия, как мы постарались показать, в некоторых из своих оценок творчества Тацита демонстрируют нам пример столь же актуализированного подхода к истории.

В-третьих, необходимо констатировать факт сохранения в течение длительного времени гиперкритических установок в отношении сообщаемой Тацитом информации о правлении Тиберия и, в особенности, об императорском терроре. Это объясняется, как влиянием соответствующей историографической традиции, так и естественным желанием несколько ослабить то гнетущее впечатление, которое производит на каждого читателя "Анналов" чреда преступников и безумцев, сменявших друг друга на императорском престоле после смерти Августа. Наибольшее распространение традиция "реабилитации" Тиберия (с несколько меньшим основанием можно говорить об аналогичной традиции в отношении Домициана) получила в XX веке в Великобритании и США, то есть в тех странах, политическое развитие которых в новейший период отличалось завидной стабильностью и не было нарушено эксцессами тоталитарных режимов и авторитарных диктатур. Данное обстоятельство является, на наш взгляд, ещё одним свидетельством того, что события современные историку-исследователю или близкие к нему по времени оказывают порой определяющее влияние на изучение далёкого прошлого, задавая те исходные установки, с помощью которых из массы разнородных фактов выстраивается связная историческая концепция, одухотворённая определённой идеей.

Наконец, помимо указанных частных наблюдений, рассмотрение научной дискуссии вокруг "Анналов" Тацита позволяет, на наш взгляд, сделать и более общий вывод относительно характера работы историка в целом. Историописание является в такой же степени видом научного творчества, как и одним из родов литературы или, в некоторых своих вариантах, разновидностью политической публицистики. Подтверждением данного тезиса может служить не только творчество Корнелия Тацита, на что не раз указывали его критики, обвинявшие автора "Анналов" в излишнем риторизме и политической ангажированности, но и всё, что было написано о нём и его сочинениях. Любой из упрёков, традиционно предъявляемых Тациту, может быть с лёгкостью переадресован его критикам, писавшим о римском историке cum ira et studio.