«ПО ВНОВЬ ОТКРЫВШИМСЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ»

В Справочной НКВД на Кузнецком мосту, куда бабушка постоянно обращалась со дня ареста отца, наконец, весной 1938 года, сообщили: «10 лет без права переписки».

В послевоенные годы вместо бабушки и мамы к окошку Справочной ходили мы и слышали одно и то же: «Жив, работает. Приговор — десять лет без права переписки». Повторяли это, и когда эти 10 лет истекли.

В 48-м году умерла бабушка, арестовали маму, на следующий год посадили и сослали нас. В тюрьмах, на этапах и в ссылке мы расспрашивали людей, сидевших с 30-х годов, никто в заключении не встречал Артема Веселого…

В 1955 году (мы к тому времени по амнистии вернулись в Москву) появилась возможность хлопотать о реабилитации репрессированных.

Сотрудник Прокуратуры порекомендовал получить ходатайства хотя бы двух писателей, знавших отца.

«Ходатайство в Прокуратуру СССР

Михаила Аркадьевича Светлова. [83]

Я хорошо знал и очень любил удивительно талантливого советского писателя Артема Веселого.

Убежден в том, что он никогда не переставал быть советским патриотом.

18 февраля 1955 г.»

Охотно, что называется с дорогой душой, откликнулся и старый поэт Сергей Митрофанович Городецкий:

«В былые годы я знавал писателя Артема Веселого (Николай Иванович Кочкуров), и у меня сохранилось впечатление о нем, как отличном знатоке русской народной речи, талантливом, честном, любящем свою Родину человеке.

Поэтому я обращаюсь с ходатайством об ускорении по мере возможности рассмотрения дела Артема Веселого.

1 марта 1955 г.»

Через год отец был реабилитирован.

По почте прислали «Справку», датированную 14 марта 1956 года.

«Дело по обвинению КОЧКУРОВА Николая Ивановича /Артем Веселый/ пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 7 марта 1956 года. Приговор Военной Коллегии от 8 апреля 1938 года в отношении КОЧКУРОВА Николая Ивановича /Артем Веселый/ по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено».

Справка не давала ответа на вопросы: жив ли отец, и что за вновь открывшиеся обстоятельства.

Нас не покидала надежда, что отец жив. В тюрьмах и в ссылке мы слышали: случалось, что человек сверх приговора получал так называемый «лагерный срок». Мы еще не знали, что «10 лет без права переписки» означало расстрел.

В Военной Коллегии Верховного суда нам сообщили, что Артем Веселый реабилитирован посмертно, он умер в 1939 году от воспаления легких.

Впоследствии станет известно, что по специальному постановлению (приказ НКВД СССР № 00515.1939) родственникам расстрелянных устно сообщали: «10 лет без права переписки». Обман продолжался долго: в 1955 году Указом КГБ предписывалось родственникам расстрелянных устно сообщать дату смерти в пределах 1938–1943 гг., а причину смерти указывать произвольно 1 .

В ЗАГСе нам выдали «Свидетельство о смерти»: «умер 2 декабря 1939 года».

— Эта дата зафиксирована в энциклопедиях и статьях об Артеме Веселом.

В графах место и причина смерти — прочерк.

Что касается «вновь открывшихся обстоятельств» значение этих слов открылось лишь через много лет.

В РГАСПМ (Российский государственный архив социально-политической истории, бывший ИМЭЛС) хранится реабилитационное дело Артема Веселого 2 .

Документ, датированный 30 января 1956 года:

«Военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры майор юстиции ОЖЕГОВ, рассмотрев архивно-следственное дело № 962069 по обвинению КОЧКУРОВА Н. И /Артема Веселого/, жалобу его дочери ВЕСЕЛОЙ Г. А., и материалы проверки

УСТАНОВИЛ:

[…] КОЧКУРОВ Николай Иванович признан виновным в том, что, будучи кадровым троцкистом, с 1935 г. являлся участником антисоветской террористической и диверсионной организации и принимал участие в подготовке террористических актов в отношении руководства ВКП/б/ и Советской власти. […]

В суд по делу КОЧКУРОВА никто не вызывался. […]

Главной Военной прокуратурой по делу КОЧКУРОВА произведена проверка в порядке ст. ст. 373–377 УПК РСФСР, в процессе которой установлено следующее:

В суде КОЧКУРОВ виновным себя признал, но ввиду краткости протокола судебного заседания из него не видно, какие он давал показания в суде. […]

По заключению заместителя Председателя комиссии по критике [Союза писателей СССР] ДОРОФЕЕВА в романе КОЧКУРОВА „Россия, кровью умытая“, а также и в других его произведениях, политических ошибок не содержится, и в них правильно отражены исторические события.

По сообщению Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР и в документах цензуры не значится изъятие журнала „Молодая Гвардия“ за март [надо „апрель“. — Авт. ]. 1929 года, в котором опубликован рассказ АРТЕМА ВЕСЕЛОГО „Босая правда“.

В Центральном архиве ИМЭЛС при ЦК КПСС каких-либо материалов об антипартийной деятельности КОЧКУРОВА не имеется […]

Из архивной справки Партархива Института истории партии МК КПСС видно, что из партии КОЧКУРОВ исключен после ареста в связи с данным делом. Каких-либо материалов, подтверждающих участие КОЧКУРОВА в троцкистской организации, в Партархиве не имеется […]

Положительные отзывы дали о Кочкурове члены Союза писателей КАРАВАЕВА и КАТАНЯН, а также бывший секретарь фракции ВКП(б) Союза писателей СССР ГРОНСКИЙ […]

Необходимо отметить, что ЖУРБЕНКО [86] , принимавший участие в расследовании дела КОЧКУРОВА, в 1940 г. Военной Коллегией Верховного Суда СССР осужден к ВМН [87] . Наряду с другими контрреволюционными преступлениями ему вменено в вину умышленное нарушение революционной законности и фальсификация следственных материалов […]

Вышеуказанные данные, установленные в процессе настоящей проверки, не были известны суду при рассмотрении дела КОЧКУРОВА.

7 марта 1956 года состоялось заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР по делу КОЧКУРОВА Николая Ивановича /Артема Веселого/.

Рассмотрев материалы дела и дополнительной проверки и согласившись с доводами, изложенными в заключении Главного военного прокурора, Военная Коллегия Верховного Суда СССР

ОПРЕДЕЛИЛА

Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 8 апреля 1938 года в отношении КОЧКУРОВА Николая Ивановича /Артем Веселый/ отменить по вновь открывшимся обстоятельствам, и дело о нем за отсутствием состава преступления прекратить».

Из записок Заяры Веселой

Правда — возможно, опять не вся — открылась лишь с началом Перестройки. И открывали ее понемногу, явно неохотно.

Моя запись, сделанная по горячим следам:

13 января 1988 г.

Вскоре после реабилитации на запрос Союза Писателей о судьбе рукописей Артема Веселого из КГБ ответили, что при его аресте были изъяты рукописи: «Печаль земли», «Глубокое дыхание», «На высокой волне», «Притон страстей» и сценарий «Мир будет наш», но «указанные рукописи не сохранились».

В декабре 1987 года Гайра повторно запросила КГБ об архиве отца (впервые она обращалась по этому поводу в марте 1956 г.).

Месяц спустя ей пришла открытка с приглашением прийти в Приемную на Кузнецкий мост.

Мы пошли вдвоем. Нас принял молодой человек в штатском (другой при этом присутствовал молча), сказал, что нам в свое время был дан исчерпывающий ответ.

Спросили, нельзя ли познакомиться с делом отца, мы даже не знаем, в чем он обвинялся.

Ответил: нет, «ведь он же оправдан» (в его тоне чувствовалось искреннее недоумение — мол, какая вам теперь разница, в чем он обвинялся), а после реабилитации все следственные дела уничтожены.

Подумала, что он врет (так оно и оказалось): когда сидела на Лубянке под следствием, увидела — и очень удивилась — на папке с допросами штамп Хранить вечно.

8 апреля 1988 г.

Вчера мы с Гайрой побывали в Военной Коллегии Верховного Суда СССР на улице Воровского.

На просьбу ознакомить нас с реабилитационным делом отца, нам предложили оставить заявление, указав интересующие нас вопросы. Мы хотели знать дату смерти отца, суть обвинения, каков приговор, а также о судьбе его литературного архива.

Вскоре пришел ответ:

«На Ваше заявление от 7 апреля 1988 года сообщаю, что Ваш отец Кочкуров Николай Иванович /Артем Веселый/ был необоснованно привлечен к уголовной ответственности по обвинению в антисоветской и террористической деятельности и осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР 8 апреля 1938 года к расстрелу с конфискацией имущества.

7 марта 1956 года Военная коллегия реабилитировала Кочкурова Н. И. за отсутствием в его действиях состава преступления посмертно.

Точной даты приведения приговора в исполнение не имеется, но, как правило, он приводился в исполнение в тот же день.

Места захоронения осужденных, по существовавшим в 1938 году правилам, не фиксировались, в связи с чем в настоящее время установить данное место не представляется возможным.

Каких-либо данных о судьбе литературного архива Кочкурова Н. И. в материалах, имеющихся в Военной коллегии, не имеется.

Дело в отношении Вашего отца в 1956 году было направлено в КГБ СССР, куда Вы можете обратиться по интересующим Вас вопросам».

7 декабря 1988 г. в ЗАГСе было выдано новое «Свидетельство о смерти». Дата смерти — 8 апреля 1938 г., место — Москва, причина — опять прочерк…

«По интересующим вопросам» мы обращались в КГБ дважды, в первый раз на Кузнецком мосту были с Фантой.

Нам показали следственное дело отца.

Мы узнали, каких признаний добивались от него на Лубянке и в Лефортове.

Артем Веселый обвинялся в том, что «с 1935 года являлся участником антисоветской террористической и диверсионной организации и принимал участие в подготовке террористических актов в отношении руководителей Партии и Советского правительства».

На листах допросов следователем написано, якобы со слов обвиняемого:

«В 1929 году я опубликовал в журнале „Молодая Гвардия“ враждебный партии и советской власти рассказ „Босая правда“. В этом рассказе переплелись все враждебные партии уклоны, начиная от оголтелого анархизма и кончая правым оппортунизмом. Перед опубликованием „Босой правды“ я этот рассказ неоднократно читал в кругу троцкистски настроенных студентов.

„Россия, кровью умытая“ — антинародный и клеветнический роман о гражданской войне.

„Частушка колхозных деревень“ — книга современной частушки, в которой мною протащено немало частушек антисоветских, кулацких и даже террористических по своему содержанию».

Среди бумаг небольшой листок:

«Отец — 80, мать — 67. Пятеро детей от 13 до 5 лет».

14 марта, ознакомившись с текстом «Обвинительного заключения», отец написал: «Полностью признаю предъявленные обвинения, прошу сохранить мне жизнь».

В материалах следствия имеются документы, датированные 7 апреля 1938 года — день накануне расстрела.

Машинописная «Расписка»:

«7 апреля 1938 г.

Мною, нижеподписавшимся, Кочкуровым Николаем Ивановичем /Артем Веселый/ получена копия обвинительного заключения по моему делу о предании меня суду Военной Коллегии Верховного Суда СССР.

Подсудимый Н. Кочкуров (А. Веселый)».

Судебное разбирательство начато 7 апреля 1938 г. в 13 часов 15 минут, окончено в 13 часов 30 минут.

Хватило четверти часа…

На другой день — 8 апреля Военная Коллегия Верховного Суда СССР

«ПРИГОВОРИЛА

КОЧКУРОВА Николая Ивановича к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего.

Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1.12.1934 г. приводится в исполнение немедленно» [88] .

Полоска бумаги в 2–3 пальца шириной — акт о приведении приговора в исполнение.

«СПРАВКА

Приговор о расстреле Кочкурова Николая Ивановича приведен в исполнение в гор. Москве 8 апреля 1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР т. № 3, л. 142».

Точных сведений о месте расстрела и захоронения нет, и, видимо, уже не будет. Остается принять данные, опубликованные в «Расстрельных списках» 3 . Эта книга, изданная обществом «Мемориал» в 2000 году, содержит «4527 кратких биографических справок и 2187 фотографий людей, расстрелянных в Москве со 2 сентября 1937 г. по 16 октября 1941 г. по ложным политическим обвинениям».

Среди них — Кочкуров Николай Иванович /Артем Веселый/.

В предисловии к «Расстрельным спискам» сказано:

«Изучая и сопоставляя архивные и другие свидетельства, исследователи пришли к твердому убеждению, что прах подавляющего большинства людей, перечисленных в этом мартирологе, покоится в одном месте — на бывшем „расстрельном полигоне“ НКВД близ совхоза „Коммунарка“.

В „Коммунарке“ тела расстрелянных закапывались в общих рвах».

Не так представлял Артем Веселый свою кончину.

В «Стране родной» он писал:

Когда-нибудь у придорожного костра, слушая цветную русскую песню, легко встречу свой последний смертный час.

 

НАЧАЛО ПЕРЕМЕН

После реабилитации отца события поначалу развивались стремительно.

31 марта 1956 года выходит «Постановление секретариата Союза писателей СССР»:

«[…] 1. Писателя Кочкурова Николая Ивановича /Веселого Артема/ восстановить посмертно в правах члена СП СССР с 1934 г.

2. Выдать семье писателя Веселого Артема единовременное пособие в сумме 5.000 /пяти тысяч/ рублей за счет средств Литфонда СССР.

3. Образовать комиссию по литературному наследству А. Веселого в составе B. C. Гроссмана — пред. комиссии, С. М. Городецкого, В. Г. Лидина, И. А. Саца, Светлова М. А., Веселой З. А.»

Позднее в Комиссию вошел литературовед Марк Борисович Чарный.

Комиссия по литературному наследству Артема Веселого обратилась в Государственное издательство художественной литературы:

«Директору Гослитиздата

А. К. Котову

Уважаемый Анатолий Константинович!

Комиссия по литературному наследству Артема Веселого собрала и обсудила книги и рукописи покойного писателя. По единодушному мнению комиссии, […] произведения Артема Веселого представляют большую общественно-литературную ценность, являются неотъемлемой, органической частью нашей литературы.

С особой, выдающейся художественной силой Артем Веселый отразил в своем романе „Россия, кровью умытая“ крушение старого общества, революцию, события гражданской войны. Эта книга, являющаяся основным произведением Артема Веселого, пользовалась особым успехом у читателя.

После ареста Артема Веселого в 1937 году книги его не издавались и были изъяты, они в течение 19 лет отсутствуют в библиотеках.

Комиссия по литературному наследству Артема Веселого просит Вас об издании его произведений, общим объемом около 50 авторских листов. […]

Комиссия также предлагает поместить в книге вступительную статью о творчестве Артема Веселого и его краткую биографию.

Комиссия рекомендует М. Чарного в качества автора этой статьи. Составителями сборника комиссия рекомендует: 3. Веселую, И. Саца, М. Чарного.

19 июля 1956 г.» 1

В июле Артема Веселого восстановили в партии.

Письмо из Самары:

«В Комиссию

по литературному наследству

Артема Веселого

Уважаемые товарищи!

Недавно я узнал, что создана Комиссия по литературному наследству Артема Веселого (Н. Кочкурова). В свое время мы были с ним близкими друзьями, часто переписывались и виделись. К сожалению, его письма, а также книги с надписями, подаренные мне, и несколько рукописей его ранних произведений безвозвратно погибли во время этого проклятого тайфуна 1937–1938 гг. Сам я недавно вернулся „из дальних странствий“, и только теперь узнал, что Артем погиб.

Я считаю своим долгом сообщить Вам о некоторых вещах Артема, которые были когда-то опубликованы в Самарских газетах. Возможно, этих произведений у вас нет, а они, несомненно, будут иметь какое-то значение при изучении его творчества.

Правда, вещи, о которых я говорю, нельзя считать литературными произведениями в общепринятом смысле. Это — его первые опыты — корреспонденции, фельетоны, рассказы.

[Следует список восьми ранних произведений Артема Веселого].

Вот пока все, что я видел в местных газетах.

Прошу сообщить мне, есть в ваших материалах рукопись Артема Веселого. Когда он рассказывал ее содержание, он называл ее „Улыбка первого секретаря“. В ней зло высмеивался подхалимаж. В печати я ее не встречал.

Несколько тетрадей в черных переплетах с его последними произведениями (по-моему не публиковавшимися) он оставил у своей матери, которая жила отдельно от него. Это было незадолго до катастрофы. Если матери нет в живых, то у него был младший брат, который тоже живет в Москве. Он, возможно, сохранил что-нибудь.

11 августа 1956 г.

Попов Ф. Г.» 2

Следом пришло письмо из Барнаула.

«25 августа 1956 г.

Уважаемый товарищ Гроссман!

Я старый журналист, член партии, в настоящее время персональный пенсионер…

Только сейчас прочитал коротенькую заметку в „Литературной газете“ о том, что комиссия по литературному наследству Артема Веселого в основном закончила свою работу и в скором времени будут изданы избранные произведения этого писателя.

Меня несказанно обрадовало это сообщение, как обрадовало недавно появление на полках нашей краевой библиотеки его „России, кровью умытой“.

О том, насколько близок и дорог мне Артем, можно судить по подаренной мне Артемом Веселым „Гуляй Волге“ с автографом:

„Дорогой Миша! Мои читатели и почитатели редки, как белые вороны — и ты один из них. Дарю тебе сей скромный труд сильно искалеченный… цензурой“. Ну, что там стояло вместо многоточия, сами поймете, зная энергичный язык Артема и его озорной характер.

Наша дружба с Артемом началась с 1923 г. и продолжалась беспрерывно до несчастья, случившегося с ним.

Мои „хождения по мукам“ начались раньше и, когда многие друзья стали при встрече со мной перебегать на другую сторону тротуара, письма Артема бодрили, радовали…

Я моряк-балтиец, командир отряда моряков в 1917–1918 г. И наша дружба с волгарем Артемом была крепкой флотской дружбой.

Мне кажется, что нужно не только издать Артема, но тщательно собрать материалы его биографии. Долг друзей Артема собрать все до крупинки — письма, документы, встречи. Это будет необходимо для историков советской литературы.

Да и вообще пора Союзу Советских писателей подумать о сборе материалов об умерших писателях, больших и малых. Много их, умерших и забытых, нередко незаслуженно, но ведь каждый из них хоть маленький кирпичик вложил в величественное здание советской литературы.

Я чувствую за собой долг в отношении многих моих друзей: Артем, В. Ставский, В. Киршон, Дорогойченко, А. Костерин, А. С. Серафимович, К. Гатуев, Демидов и многие другие […].

Вас, товарищ Гроссман, я очень прошу сообщить мне, что известно о судьбе семьи Артема (жена Люся, сын Лева, дочь Волга). Может известен их адрес? Где архив Артема? Его большая интересная библиотека?

Может быть, своевременно поднять вопрос о мемориальной доске на доме, где жил Артем (рядом с музеем Революции).

Я очень надеюсь, что вы мне хотя бы коротко ответите на вопросы.

М. Пантюхов» 3 .

К концу 1956 года появляется в печати имя Артема Веселого:

«„Неделя“ Ю. Либединского, „Падение Даира“ А. Малышкина, „Россия, кровью умытая“ Артема Веселого, „Железный поток“ А. Серафимовича, повести Б. Лавренева и Вс. Иванова двадцатых годов несли в себе большой заряд революционного романтизма» 4 .

Вскоре об Артеме Веселом стали писать более обстоятельно:

«В годы гражданской войны и затем в период мирного строительства выдвинулась большая плеяда молодых советских писателей, которым суждено было в дальнейшем стать общепризнанными мастерами советской литературы… [они] в двадцатых годах создали немало произведений, прочно вошедших в „золотой фонд“ советской литературы» 5 .

И далее среди пятнадцати лучших писателей автор передовицы называет Артема Веселого.

Журнал «Молодая Гвардия» приводит оценку романа «Россия, кровью умытая», данную Юрием Либединским. В очерке «Как я писал свою первую повесть „Неделя“ он вспоминает:

„Помню, как Артем Веселый, прочитав „Неделю“, которую я ему подарил, пришел ко мне.

— Я пережил все, о чем ты пишешь, — сказал он. — Это все правильно, но я вижу эти события с другой стороны, и я напишу об этом совсем по-другому. Я тебе отвечу на „Неделю“ тем, что покажу Россию и революцию по-новому.

Не берусь судить, кто из нас более правильно изобразил эту эпоху. Но считаю, что Артему Веселому в своей книге „Россия, кровью умытая“ действительно удалось показать другую сторону тогдашней жизни. Я давно уже не перечитывал эту книгу, но у меня навсегда осталось ощущение широты и размаха революционных событий, показанных в ней, неизбежность кровавого характера гражданской войны, изображение активного участия масс, — и все это было написано рукой поистине талантливой“ 6 .

Возможно, кому-то из сегодняшних читателей упоминания имени писателя в прессе и краткие оценки его творчества покажутся малозначащими, не стоящими разговора, но надо понять, как ошеломляли они тех, кому был дорог Артем Веселый, кто помнил его произведения, появившиеся после долгого забвения.

29 января 1957 года „Литературная газета“ помещает объявление:

„Комиссия по литературному наследству писателя Артема Веселого (Николая Ивановича Кочкурова) обращается с просьбой ко всем учреждениям и гражданам, имеющим рукописи, письма, фотографии писателя, а также другие материалы, относящиеся к его жизни и творчеству, прислать их в распоряжение комиссии в подлинниках или копиях.

Лиц, лично знавших Артема Веселого, комиссия просит поделиться своими воспоминаниями о писателе“.

В апрельском номере 1957 г. „Знамени“ был напечатан прежде не публиковавшийся рассказ „Седая песня“ — первое произведение, Артема Веселого, увидевшее свет после его реабилитации.

В конце года в сборнике рассказов и очерков „Октябрь 1917“ опубликованы рассказы „Гордость“ и „Побратимы“.

А в следующем году произошло непредвиденное.

Марк Чарный написал статью к готовящемуся к изданию однотомнику Артема Веселого и опубликовал ее в сентябрьском номере журнала „Октябрь“ в рубрике „Литературные портреты“.

В ответ появилась статья А. Макарова „Разговор по поводу…“ с отповедью Чарному за его, как считает Макаров, захваливание Артема Веселого. Критик начинает разговор в снисходительном, чтобы не сказать пренебрежительном, тоне:

„В 20-е и начале 30-х годов работал такой оригинальный писатель, как Артем Веселый, человек самобытного, но хаотического дарования“.

Статья весьма пространна, ограничимся одной цитатой.

„Основное место в статье М. Чарного занимает разговор о романе Артема Веселого „Россия, кровью умытая“. Вопреки исторической правде критик пытается смягчить те явные идейные и художественные просчеты, которые характеризовали это произведение. Не случайно оно, проникнутое пафосом партизанщины, так и осталось недоработанным, сколько ни пытался художник от издания к изданию преодолеть этот пафос“ 7 .

Трудно предположить, что Артем Веселый, „певец партизанской стихии“, по характеристике Марка Чарного, вопреки своим идейным и художественным задачам, стал бы преодолевать „пафос партизанщины“.

Что касается замечания критика о недоработанности произведения, то он, видимо, пренебрег тем фактом, что „недоработавший“ автор был арестован и погиб.

Оказалось, А. Макаров не одинок.

Его поддерживает некий „Литератор“, который возмущен тем, что Чарный с „неудержимой апологетической экспрессией“ создал искаженный литературный портрет Артема Веселого и даже осмелился сравнивать отдельные произведения А. Веселого с прозой А. Толстого» 8 .

Литературовед Ф. Власов пишет:

[…] «Неоправданы попытки зачислить в шедевры отдельные произведения, давно и справедливо преданные забвению в силу их идейной и художественной незрелости» 9 .

Ответом на статью Ф. Власова на страницах газеты «Литература и жизнь» было письмо в газету Василия Гроссмана, побудившее редакцию выразить сожаление по поводу публикации статьи Власова.

Обеспокоенность Василия Семеновича понятна: злопыхательские выпады А. Макарова и других происходили в то время, когда в Гослитиздате решалась судьба «Избранного» и, полной уверенности, что однотомник издадут, не было.

Ольга Ксенофонтовна Миненко-Орловская с присущей ей, фронтовичке, прямотой и напором свое письмо в защиту Артема Веселого отправила не в редакцию газеты, а прямо Н. С. Хрущеву, написав, что удивлена, почему критикам «никто не дал по зубам» 10 .

Между тем в Гослитиздате книга неспешно, но все же готовилась к печати. Комиссии пришлось согласиться с рядом купюр по сравнению с последним прижизненным изданием 1936 года, часть из них была сделана издателями «по политическим соображениям», часть слов и выражений показалась им «грубо-натуралистическими». Никак нельзя было убедить их (при том, что отношение к Артему, надо сказать, было самым благожелательным), что иной раз, выкидывая грубое слово, получаем нелепицу. Например, солдат упрекает офицера (дело происходит на передовой после Февральской революции, и рядовые уже восприняли идею, что «все равны»): «Вы не сидите в окопах по жопу в воде…» После недолгих препирательств убрали грубое слово и осталось: «Вы не сидите в окопах, в воде».

«По политическим соображениям» тоже получалось не всегда гладко. «Ныне по всей Расее верхом большевики сидят, а это, брат ты мой, такие люди, такие люди… из одного кулака пряник кажут, а другим по харе мажут». Сняли выделенное курсивом — осталось неясным, что хотел сказать человек.

Признаться, Комиссия не очень-то и спорила с редактором — издать бы книгу…

 

СТАРЫЙ ДРУГ

10 сентября 1956 г. Барнаул.

Уважаемая Заяра Артемовна!

Возможно, товарищ Гроссман говорил вам о моем письме к нему по поводу Артема Ивановича. Меня вы, конечно, не знаете, но я надеюсь, что это мое письмо положит основание нашему знакомству, а может быть, и дружбе.

У меня, может, несколько устарелые взгляды на отношения людей между собой, но я привык считать близкими людьми и друзьями своими тех, кто является другом моего друга.

С Артемом мы были друзьями много лет. Это была хорошая, немногословная мужская дружба. Многое в характере роднило нас…

Я познакомился с Артемом в 1923 году. Познакомил нас писатель Алеша Костерин, друг Артема и мой.

Кстати, не знаете ли вы или не узнаете ли о судьбе Костерина?

В 1925 или 1926 г. Артем приезжал в Ростов, проделав на верблюдах долгий путь по Астраханским пескам. Он на несколько дней задержался в Ростове, жил у меня.

В 1928 г. Артем приехал в Новороссийск, где я был редактором «Красного Черноморья». Когда я бывал в Москве, то всегда встречался с Артемом.

В 1931 году я приехал в Москву на работу в «Крестьянскую газету» и недели две жил у Артема на Тверской, на знаменитом диване за книжной полкой. Это была «Артемова ночлежка», где находили приют, кус хлеба и рюмку водки бездомные писатели. Несколько ночей рядом со мной спал бедолага Клычков.

Я не знаю человека, более великодушного и снисходительного к человеческим недостаткам и слабостям, чем Артем, и вместе с тем не было более свирепого, беспощадного, способного на крайности человека, когда он встречался с человеческой подлостью, трусостью, вероломством…

Меня исключили из партии, я был без работы и очень нуждался. Артем прислал мне доверенность на получение в Северо-Кавказском издательстве его гонорара за книгу. Он был настолько деликатен, что давал эти деньги (большая сумма) за то, что я написал когда-то, по его просьбе, речитатив в «Гуляй Волге». Трепливый донской казачишко говорит: «У нас на Дону живут богато» и т. д. Кроме того, в 1934 году я собрал для него в Сибири, куда ездил с выездной редакцией, несколько сот частушек для его книги «Частушка». В предисловии он упомянул мою фамилию. Я не считал его должным, так как отдал ему материалы «Крестьянской газеты», которая начала конкурс на сибирские частушки и забросила, а Артем в это время занимался сбором…

Я считаю своим долгом рассказать об Артеме как о писателе и человеке.

Уважающий Вас М. Пантюхов 1 .

26 сентября 1956 г.

Дорогая Заяра!

Ну, вот мы и познакомились и подружились. Ваше хорошее, дружеское письмо меня очень обрадовало.

Мне часто приходилось слышать:

— Почему Артем выбрал такой псевдоним, который ему никак не подходит. Ничего веселого. Он даже улыбаться не умеет. Уж назвался бы Артем Мрачный.

Но мы, знавшие его близко, его друзья, знали, какое горячее сердце, удивительная душевная мягкость и благородство, и радостное жизнеощущение скрыты под суровой внешностью. Он очень мало значения придавал внешней форме. Ему было в высокой степени безразлично общественное положение человека. Для него ценен и интересен был человек сам по себе. Нарком или волжский крючник в его глазах были одинаковы.

Я не знаю, в каком костюме Артем ездил заграницу, но я его иначе не представляю, как в синей косоворотке, штаны-галифе, иногда даже красные, папаха. Иные считали, что Артем оригинальничает и старается внешне походить на своих героев — партизан Гражданской войны. А ему просто была удобна привычная с детства одежда, без всяких там воротничков, галстуков. Человек простой, он ни в чем не признавал изысков.

Для иных Артем казался талантливым примитивом. А Артем был человек высокой культуры, он, например, очень любил французскую литературу. Будучи очень занят своей работой, он, тем не менее, самостоятельно изучал французский язык, чтобы читать Бальзака, Флобера, Мопассана в подлиннике.

Артем — очень цельная, оригинальная натура. Многое в нем было не «как у всех». Для иных он был грубоватый нелюдим, но близкие друзья знали, сколько в нем было озорного, мальчишеского, жизнерадостного. Когда я буду писать воспоминания о вашем отце, я постараюсь написать все вплоть до анекдотического, а уж вы решите, что заслуживает общественного внимания, а что останется между нами.

Мне кажется, что псевдоним Артем избрал удачный (я не знаю истории его псевдонима). Бывает веселый человек, который скажет что-нибудь, по его мнению, смешное, и первый покатывается от смеха. Тогда даже смешное кажется глуповатым. А иной рассказывает необыкновенно забавные вещи с серьезным выражением лица. Только наблюдательный человек заметит у рассказчика в уголках глаз веселых, озорных чертиков. Вот таким был и Артем.

Вы умница, Заяра, что не только стремитесь к реабилитации памяти отца, но собираете по крупинкам материал, рисующий облик писателя. Ищите его друзей. Их, может, осталось немного, но зато это те, у которых имя Артема прикипело к сердцу…

14 октября 1956 г.

Здравствуйте, Заяра!

У меня намечается план воспоминаний об Артеме.

Признаться, со страхом приступаю к своей задаче… Нам нужен не акафист памяти Артема, а живой портрет писателя, коммуниста, гражданина и друга…

У меня в Ленинграде есть друг, капитан II ранга Галактион Гаврилович Терешин, который искал меня 35 лет и нашел осенью прошлого года.

Заяра, если случайно будете в Ленинграде, познакомьтесь с ним. Вам достаточно будет назвать меня, впрочем, я ему уже писал о своей «находке» и обязал прочитать всего Артема. Кроме него у меня там еще 5–6 старых моряков высокого ранга, такие же чудесные парни. Это те, кто помнит грозовые годы 17–20. Мне кажется, что встречи с таким народом помогут вам полнее, ярче, глубже понять творчество отца, писавшего о них и для них…

25 октября 1956 г., Ленинград.

[…] Я получил от командования Балтфлотом через Военно-морской музей приглашение приехать на празднование Октября в Ленинград и выступить на кораблях в Кронштадте, Таллинне. Я быстро собрался, и вот я здесь…

Наша встреча становится реальностью. Сколько пробуду в Ленинграде, не знаю, но примерно месяц. Очень может быть, что вы сможете приехать сюда.

А как вы думаете, Заяра, если организовать литературный вечер памяти Артема в клубе писателей или в другом приличном случаю месте. Чтение отрывков, доклад о творчестве, воспоминания друзей. Это было бы неплохим введением к выходу произведений писателя. Продумайте это дело, посоветуйтесь с кем следует и прежде всего с товарищем Гроссманом. Это облегчит задачу сбора материалов…

Настроение прекрасное. Я был очень смущен сегодня утром, когда на вокзале меня встретил мой друг капитан I ранга и два сотрудника музея. Ну, раз мной интересуется музей, то мне приходится признаться, что я действительно стар, как кнехт у кронштадских причалов…

Если вас устраивает, именуйте меня менее официально. Ну, скажем, дядя Миша. Это короче и лучше. Ладно? Итак, жду звонка.

1 ноября 1956 года, Ленинград.

[…] Я буду очень рад встретиться в Ленинграде. У меня очень напряженный график выступлений (2–3 в день), но я постараюсь выкроить время для друзей. Во всяком случае, днем я буду свободен. На праздники я должен был ехать в Кронштадт, но я сегодня попросил музей на 7-е и 8-е оставить меня в Ленинграде…

Сейчас стоит чудесная, ясная, слегка морозная погода, и Ленинград такой красавец, что хочется его расцеловать, только не знаю, в какое место…

Из записок Заяры Веселой

7-го ноября, Ленинград.

Встретились с дядей Мишей так, как будто знакомы много лет, а последний раз виделись накануне.

8 ноября 1956 г.

Пантюхов — чудо! Отсидел 10 лет… Глаза веселые. Подарил подлинник письма Артема, подписанное «Пират пера». Читал немного из своих записок. Вчера ходили с ним по гостям, везде пили. Сейчас поедем на морские корабли (они вошли в Неву). Вечером — на «Аврору».

Рассказывал, я записала:

«Как познакомились с Артемом?

Алешка Костерин повел меня и Яшку Шведова к Артему на Тверской бульвар, в дом Герцена. Там было писательское общежитие. Нагородили клетушек. У Артема одна стена из свежеструганных досок. На стене — прекрасная кавказская бурка. У окна небольшой стол, заваленный писаниной. На подоконнике — книги, журналы.

Было это в 23-м, в тот год ввели эту гадость — 23-х градусную водку „Рыковку“. Принесли с собой пару бутылок.

Артем — угрюмый. Вроде, недоволен нашим появлением. Я подумал: „Какой неприятный“. Когда узнал, что я моряк — обрадовался. Кинул на пол бурку. „Садись, братва! Работать — так работать, пировать — так пировать!“

Был у него почему-то целый жареный гусь. Сели, выпили, Артем рассказал историю появления гуся, мы хохотали, а он говорит: „Не знал бы что и делать с добром, если бы вас не нанесло“.

В 1929 году в Новороссийске я боролся с пьянством. Создал актив. Сам даже пива не пил — алкоголь! В день получки пионеры подходили к воротам завода с плакатами: „Папа, не пей! Неси деньги маме“.

Приезжает с Волги Артем. Красное галифе. На голове большая лохматая папаха. В карманах по „пол-митрия“. А я-то не пью! Он был очень этим огорчен.

Идем с ним по улице. Вдруг останавливается, начинает расстегивать ширинку. „Артем! Ты что делаешь?!“ Вытаскивает часы, смотрит время. — „На Волге ворья полно. Везде найдут, проклятые. Атак — ничего. У меня и кошелек тут…“

Постепенно я добился того, что в городе закрылись все частные пивные, а потом стали закрываться и казенные.

Тогда — в горком телеграмма из Москвы: „Прекратить излишества“.

Я с горя напился, как сукин сын».

Куда бы дядя Миша ни пошел — а у него что ни день бывало не по одной встрече — брал меня с собой. «Дочь моего друга… Артем Веселый — читал? Нет? Вот скоро книга выйдет, прочти обязательно!»

9 ноября дядя Миша с капитаном Терешиным отправились в пивную, и я с ними.

Темноватый подвал, накурено, кое-как протертые столы, моченый горох на щербатом блюдечке — бесплатная закуска к пиву. Мужчины пили пиво, вели какие-то моряцкие разговоры, при этом иной раз обращались ко мне как человеку, причастному к их компании. Я слушала, жевала горох и — смешно сказать — представляла себя матросом, пирующим с друзьями в портовом кабачке…

2 января 1957 г. Барнаул.

Дорогая Заяра!

Многое мы с тобой обговорили при встрече.

Я очень доволен, что узнал тебя поближе и с радостью заключаю, что нашел в тебе то, что хотел бы в тебе видеть.

Прежде всего, ты девочка с «артёминкой». Есть в тебе черточки отцовского характера…

Ну, а теперь деловой разговор.

Почему бы тебе не обратиться к М. Шолохову? Пусть напишет об Артеме, а кроме того, он мог бы подтолкнуть издание. С ним сильно считаются.

Вообще говоря, твоя застенчивость в этих делах ни к чему. Речь идет не о тебе и даже не об отце, а о большом, настоящем советском писателе Артеме Веселом. Ты пиши всем старикам, надо маститых брать за бороды. Пусть выскажутся. Многие воровато озираются по сторонам: «Как бы не сказать невпопад!»

[…] Издание Артема нужно, как воздух, именно в связи с 40-летием Революции. Ни один писатель так ярко, сильно, правдиво не написал о солдатах-фронторвиках в дни Февраля и Октября…

У Артема должно быть второе рождение, и его полюбит читатель с чистым сердцем. Ведь в этом сущность подлинного таланта. Время над ним не властно […].

Советовал обратиться за содействием к кому-нибудь из писателей и Ф. Г. Попов. Он писал Гайре: «Мне кажется, нет ничего зазорного попросить кого-либо о „заступничестве“. Ведь это будет не заступничество и не протекция, а восстановление справедливости».

 

БРАТ

Из записок Заяры Веселой

В конце марта 1956 года пришло письмо от Левы:

«Здравствуй, Заяра!

Получил твое письмо и не успел еще толком прочесть его, как пришло письмо от мамы, которая уже успела получить письмо от Гайры, так что на меня все эти печальные новости посыпались в темпе снежного обвала. Как все-таки бывает в жизни: живешь, надеясь, хотя понимаешь, что не на что, ждешь, хотя и не веришь в чудеса, строишь какие-то воздушные замки. А оказывается, что всё это на пустом месте, что все-все уже давно кончено. 39-й год… Ведь это было еще до войны. Я учился в третьем классе и твердо был уверен, что всё это — Городец, детдом, крушение семьи (единственного мира, который я знал) — как-то не взаправду, что все вернется к старому, и будет о чем рассказать друг другу…

Живу я потихоньку-полегоньку, после окончания Речного училища остался работать в Горьком, учусь в Заочном Политехническом институте по радио-специальности. Женился, и уже растет девка трех лет от роду. Гляжу на нее и думаю, что вот также и на меня смотрел когда-то отец — смотрел и не знал, что приготовила ему жизнь впереди…

Мне просто повезло: ваша с Гайрой участь меня не коснулась, скорее всего потому, что в метриках у меня отец совсем не записан, а докапываться ни у кого не было причин. Так я и остался в стороне от истории.

Мне очень хочется повидаться с вами, ведь я вас почти не помню и не знаю. Тебя — совсем, а Гайру очень мало: помню, как однажды плыли мы в одно из путешествий на лодке, и отец прямо с лодки подстрелил на берегу селезня. За ним послали нас с Гайрой. Мы притащили его — каждый за крыло — в лодку, а смотреть, как ему будут рубить голову, нам не позволили…

А еще, помню, Гайра подарила мне замечательную книгу „Швамбрания“. Вот, пожалуй, и все. Так что, встретившись на улице, не узнаем друг друга.

Но я надеюсь, что так или иначе я попаду в Москву, и мы, конечно, увидимся и поговорим обо всем.

Вы правы, единственное, что сейчас можно сделать для отца — это издать его книги. Правда, я, будучи далек от литературно-издательского механизма, плохо представляю себе реальные возможности этого дела. Чем руководствуются, издавая ту или иную книгу? Если только экономическими соображениями, то, конечно, успех обеспечен. Но ведь есть еще какие-нибудь идейные нормы. И вот тут, как мне кажется, будет заминка. Уж очень непохожа официозная, причесанная и аккуратно рассортированная на красных и белых революция на „Россию“ Артема Веселого.

Но попытаться, конечно, можно и нужно. И есть еще одно дело не меньшей важности: это собрать воспоминания современников об отце. Ведь есть, наверное, еще и сейчас немало людей, которые хорошо знали его как писателя, а может быть даже и после. Это было бы очень ценно. Какие книги отца у вас есть? Может быть, теперь, после реабилитации, я смогу купить что-нибудь из недостающего в букинистическом магазине здесь, в Горьком. Работая в библиотеке, вы, наверное, сможете найти старые критические статьи о нем — это тоже очень интересно.

Есть ли у вас фотографии отца? У меня есть две, которые я переснял со старых, приеду — привезу…»

Весь апрель мы переписывались — узнавали друг друга.

«Гадаю, где это ты снималась: на работе или дома? — писал Лева, получив мою фотографию. — Склоняюсь в пользу домашнего очага. Журналы „Новый мир“ стоят вместе с книгами, что, по моим представлениям, не соответствует библиотечным порядкам, а еще какие-то журналы вообще лежат сверху книг, плашмя.

К сожалению, кроме „Нового мира“, я ничего больше на полке разобрать не сумел, так что лишен возможности судить о том, как ты живешь. Что ты делаешь „от шести до полуночи“? Кого читаешь? Что смотришь? В частности, какая из кинокартин последнего года тебе больше всего понравилась?

На каком курсе ты учишься и на кого выучишься?..

А полка твоя похожа на мою. Полка у меня в два ряда, поперечные доски не такие толстые, а в середине с подпоркой.

Книг у меня мало [Лева скромничает: он собрал прекрасную библиотеку. — З.В.], а из отцовских есть „Гуляй Волга“ и маленькая огоньковская книжечка рассказов. Были еще рассказы и „Страна родная“, но я их отдал Ляле. Да, есть еще небольшой сборничек критических статей о нем. И все. Это было бы замечательно, если бы достопочтенная комиссия по литературному наследству Артема Веселого, возглавляемая Гроссманом и замыкаемая тобой, разродилась бы решением о 3-х томнике. Но поживем — увидим!..

Заяра, не смогу ли я чем-нибудь помочь тебе в работе по подготовке рукописей? Не претендую на что-нибудь важное, а так, может быть, какая-нибудь переписка чего-нибудь или вроде этого. Ты напиши чуть что.

Теперь о Ляле. Она сумела кончить в детдоме 10 классов и поступила в Минский университет, который благополучно и закончила. Она — биолог. Недавно вышла замуж за журналиста Виктора Говора.

Пару дней назад получил от нее письмо. Она очень тяжело переживает судьбу отца. Все, до самого последнего момента, она пыталась связать в систему, найти какое-то оправдание всему этому. А что искать, когда нет во всем этом ничего последовательного и нет всему этому никакого оправдания!..

Не посылаю своего фото: во-первых, у меня есть сейчас только паспортнообразные, с выпученными глазами, а во-вторых, тебе интересно будет проверить свою память и увидеть меня сразу целиком, живьем.

Приветище Гайре и маме.

9 апреля 56 г. Лева»

«Здравствуй отныне и навек (то есть до 2056 года),

о, Ярмак — Заярий!!!..…! [Я написала, что родись я мальчиком, звалась бы, по желанию отца, Ярмаком. — З.В.]

Приветствие звучит не хуже, чем у Гомера.

Кстати, озвучании. Возможно, что это лишь моя фантазия, но тем не менее, когда я, вместо общепринятого начертания „Ермак“ (помнишь, из хронологической таблицы за 5–6 классы: „Покорение Ермаком Сибири… такого-то года) впервые встретил „Ярмак“ — это было в „Гуляй Волге“ — то последнее показалось мне несравненно сочнее и звучнее чем „Ермак“…“

В этом же письме Лева в шутливой форме подробно рассказывает, как дважды безуспешно пытался сфотографироваться, чтобы прислать мне карточку.

„…Как ты видишь, я сделал все возможное, чтобы ты могла представить себе мой лик зрительно, но — увы и ах!

Остается один выход: давай вообразим, что мы живем не сейчас, а сто лет назад. Фотографий тогда не было, и люди познавали друг друга описательно. Вот и мы также: я „опишусь“, а ты прочтешь и представишь. Ладно? Итак:

1. Рост: в достаточной мере длинный.

2. Волосы: косматые, плохо слушаются расчески.

3. Усы: в зачаточном состоянии.

4. Глаза: жгучие. 5. Взгляд: пронзительный. / Или наоборот, все равно.

6. Нос: отдаленно напоминает римский образец.

7. Рот: изяществом своей формы свидетельствует о непреклонной воле его владельца и о его же хорошем аппетите.

8. Вес: до обеда — 60 кг.

после обеда — 70 кг.

9. Чело (лоб): открытое, говорящее о благородном происхождении и отмеченное печатью, значение которой стерто временем.

10. Характер: покладистый.

11. Общий вид: определенно внушающий доверие.

Вот теперь полная ясность в этом вопросе, и мой образ у тебя как на ладони.

Твой же образ в моем представлении с каждым твоим письмом все растет и наполняется жизнью.

Совершенно очевидно, что не только наши книжные полки похожи друг на друга, но и мы сами.

До встречи.

Лева“.

26 апреля 1956 г.»

Лева приехал в начале мая, пробыл у нас пару дней.

В июне он взывает:

«Зайча, посмотри, пожалуйста, нет ли в ваших с Гайрой „архивах-фондах“ лишнего дубликата „России“ для меня, а то мою единственную книгу отбирают у меня Лялька с матерью. Я плачу слезно, а они говорят: „Мы будем давать ее тебе почитать!“ Я, конечно, не пишу о том, что если ее можно будет где-нибудь украсть-купить, то ты окажешься на высоте».

[Без даты]

«Здравствуй, Зайча!

Ниже перечислены основные библиографические источники, по которым я собирал материалы. Какие еще есть библиографии?

И второй вопрос: Всё ли они отражают или есть смысл перечитывать все газеты, журналы и пр. Сначала я категорически был уверен, что не стоит. Но потом совершенно случайно наткнулся на Кукрыниксовский внебиблиографический шарж (он у тебя есть в потертом виде) — „На литературном посту“ № 11–12, 1927 г. — и подумал, что, может быть, есть еще где-нибудь. В каком-то из номеров того же „На лит. посту“ мне попалось „Дерево советской литературы“, там есть упоминание об отце.

Посему я и обращаюсь к твоему квалифицированному совету, тем более, что всю (или почти всю) периодику ты в свое время, кажется, просматривала»..

Далее следовал библиографический список.

Вскоре Лева сообщает, что нашел еще две книги 1926 и 1928 годов, где есть сведения об отце и добавляет:

«Ничего нового там, конечно, нет, но для системы не помешает».

Время от времени Лева наезжал в Москву.

В 57-м при родах погибла Волга.

Лева, будучи проездом в Москве, заходил, но не застал меня дома, оставил записку:

«Был в Минске, лучше бы мне туда не ездить… Кто бы мог подумать, ведь Ляльке было всею 25 лет. Лялька — и вдруг „было“…

У Ляли осталась дочь Леночка, сейчас она в деревне.

Подробности напишу в письме, потом».

В ответ на мое сообщение, что однотомник отца вряд ли выйдет раньше осени 1958 года, Лева писал:

«Раньше осени… А я вообще молю Бога, что б хоть когда-нибудь, только бы книга увидела свет!»

 

АРХИВ

Из записок Гайры Веселой

В 1956 году, получив сообщение о реабилитации отца, мы с Заярой первым делом поехали на Покровку к дяде Васе, он по-прежнему жил там с женой и детьми. Дедушка и бабушка уже умерли; дедушка во время войны, бабушка в 48-м году. До последних дней ждала она, что вот-вот придет Артем: ведь уже минули «десять лет»…

Я любила дядю Васю. Он еще подростком возился со мной, маленькой, когда я жила на Покровке, позднее я смогла оценить его добродушный характер, чувство юмора, поэтичность его натуры: он увлекался Есениным, хорошо читал его наизусть, любил петь народные песни. У него был красивый баритон, в юности он даже занимался в вокальной и театральной студиях Пролеткульта. Но, пережив в детстве страшный голод 1921 года в Поволжье, потерял здоровье — страдал головными болями, поэтому не смог получить образования, пришлось работать грузчиком.

Услышав о реабилитации Артема, дядя Вася долго молчал, потом позвал нас в другую комнату, выдвинул из-под кровати большую плетеную бельевую корзину, откинул крышку:

— Вот, мы с Клавдией девятнадцать лет хранили.

Сверху — пожелтевшие кипы бумаг и книги, в которых с первого взгляда мы узнали отцовские: «Россия, кровью умытая», «Гуляй Волга», «Пирующая весна», «Страна родная»…

Мы было кинулись рассматривать лежавшие сверху листы, но дядя Вася нас остановил, сказав, чтоб не спешили: он отдает нам архив отца.

В корзине обнаружились рукописи изданных и неизданных произведений, черновые наброски, подготовительные материалы, документы, вырезки из журналов и газет, письма друзей и знакомых Артему, копии его писем в редакции, фотографии.

Все это в полном беспорядке: видимо, отец, предвидя скорый арест, в спешке собрал, что под руку попалось, и отвез на Покровку, в надежде, что до неграмотного отца и брата-грузчика у НКВД не дойдут руки…

Муж Заяры — писатель и литературовед Владимир Брониславович Муравьев разобрал и систематизировал материалы архива.

В последующие годы архив пополнялся за счет наших поисков в государственных архивах, частных коллекций (например, из собрания Алексея Крученыха), писем Артема Веселого, которые вместе со своими воспоминаниями великодушно передавали нам друзья отца. И все же основой архива, безусловно, стала корзина с Покровки, за что наша сердечная благодарность Василию Ивановичу и Клавдии Алексеевне Кочкуровым.

Публикуется впервые

«ЗАПОРОЖЦЫ»

В протоколе обыска при аресте Артема Веселого поминается «Печаль земли». Таков один из нескольких предполагаемых вариантов названия его романа «Запорожцы».

В корзине на Покровке хранились подготовительные материалы к роману: отдельные фразы, небольшие эпизоды, иной раз несколько страниц связного текста.

Был замысел большого исторического повествования (общий план книги состоит из ста глав), действие которого происходит в XVII веке. Если в «России, кровью умытой» Артем Веселый — суровый, подчас жесткий реалист, то обращаясь к временам отдаленным, он, как и при создании «Гуляй Волги», решает тему в лирическом плане, определяя жанр «Запорожцев» то как роман, то как поэму. Тем ярче на этом романтическом фоне выступают реалистические описания кровавых исторических событий, которыми изобиловал XVII век, как в Русском государстве, так на Украине и в Польше — местах, где действуют герои «Запорожцев».

Артем Веселый тщательно подбирал эпиграф к роману. Среди вариантов:

Тысяча лет перед лицом Господа, как один миг.

Псалом.

Только рабы не помнят своей истории. А. Франс.

Отселе я вижу потоков рожденье и первое грозных обвалов движенье. Л. С. Пушкин.

Не море топит корабли, а ветры. Пословица.

Не тот силен, кто по железу ходит, а тот силен, кто железо носит. Пословица.

И, очевидно, окончательный вариант эпиграфа, соответствующий характерной для этой книги эпически-приподнятой манере повествования:

Вострубим в серебряные трубы разума своего и ударим в златые литавры сердец.

Слово Даниила Заточника.

Сюжет «Запорожцев» можно назвать авантюрным. В один клубок завязаны в нем судьбы многих людей. Через все повествование проходят две основные сюжетные линии.

Первая — история Катерины. Сирота, она, на свою беду, полюбила польского паныча; родившую от него ребенка, ее с позором выгоняют из панского дома, где она была в услужении, разлучают с новорожденным сыном; после многих тяжких испытаний она становится маркитанкой и погибает во время боя.

Другая сюжетная линия — судьба побратимов Данилы и Михайлы. Оба при татарском набеге на Хмелевку попадают в полон. Михайло становится предателем, а потом, осыпанный милостями хана, его сатрапом. Данило, истинный казак, верный и надежный товарищ, подвергается нечеловеческим мучениям, но стойко хранит долг чести и братства.

Эти частные истории разворачиваются на фоне эпохальных событий, о чем можно судить по заметкам, в которых обозначено содержание каждой из ста глав романа: «Польша воюет: шведы, немцы, прибалтийские бароны»; «Москва: Годунов, голод, борьба за выходы к морю»; «Осада Троице-Сергиевой лавры»; «Москва защищается»; «Минин и Пожарский»; «Степь меж трех огней: Польша, Москва, Стамбул» и т. д.

Завершены только две главы — первая и вторая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Степь, степь…

Я стою над твоими могилами с обнаженной головой и с сердцем гулким, как походный бубен.

Поведай мне, степь, тайны свои.

О чем шумят ветры твои?

О чем ведут немолчные речи реки твои?

О чем в твоих дебрях зверь ревет и птица поет?

Столетья пролетели над тобою, подобны тучам, пролившим кровавый дождь и смертный град.

Ты слышала ржанье скифских коней и светлую песнь половчанок, пленявших своими голосами киевлян.

Ты помнишь насупленную бровь Святослава и соколиную повадку запорожца, что стоял на сторожевом кургане, опираясь на копье и сонно озирая заднепровские дали.

Ты стонала и содрогалась, терзаемая хохочущим монголом.

Закованные в железо пришельцы с запада разоряли твои шумные села и многолюдные города.

Дружины бородатых москалей вытаптывали цветущие нивы твои, лаптем попирали твою волю.

Поведай мне, степь…

О чем шумят травы твои?

О чем в лесу ворчит ручей?

И о чем напевает мать, склонившись над колыбелью дитяти?

Не раз среди плача и стонов недруг пировал на могилах твоих верных сынов.

Не раз, чая твоей конечной гибели, полчища врагов смыкались над тобою, точно волны шумящего моря.

Заваленная бревнами войн, голода и моровых поветрий, ты не раз, казалось, готова была испустить свое последнее дыхание.

Своими стонами и слезами досыта поила землю.

Долгие годы, точно в смоле, кипя в своей крови, покорно влачила ярмо неволи.

Знавала и дни народного гнева, когда во все небо пластались багровые знамена твоей страшной мести.

Тяжкой поступью, не спеша и не медля, будто круторогие волы, шли годы за годами.

Под копьями исторических судеб гибли твои враги, а ты снова и снова подымалась из пепла и праха и являла миру лицо свое, овеянное порохом, страданием, огненной славой…

О, степь…

Я стою над твоими древними шляхами, над глухими яругами, над светлыми реками, стою подобен дубу и ветви свои несу до облак, а корни мои глубоко уходят в твою почву.

Дай мне, степь, приют живому.

Придет пора, крылом своим укрой меня мертвого.

Оплети кости мои полынью, прорасти сквозь ребер моих ковылем седым.

Закоченела во мне душа.

Черной кровью запеклось во мне сердце.

Грозою невыплаканных слез полна душа моя.

Размычь, степь, печаль мою.

Согрей меня дыханьем своим.

Умой меня студеною днепровскою волною.

Напои меня, степь, живой водою песен твоих.

Взвесели меня кипением неистощимых сил твоих.

Перепутай мои мысли с цветами и травами, слова смешай с шумом ливня!..

О, степь, степь…

Полон смятения я прохожу по тебе из края в край, и из-под стопы моей сочатся слезы и кровь твоего народа.

Скольких славных богатырей ты качала на своих коленях?

Сколько доныне здравствующих народов ты вскормила своими смуглыми сосцами?

И сколько в твоих просторах свершилось битв, немыми соглядатаями которых были лишь орлы да серые волки?

Страшные и дивные истории, захватывающие сердце песни и сказания и поныне кружат над степью, точно стаи птиц, пожаром согнанных из-под родной кровли.

Одну правдивую историю, что мне посчастливилось услышать где-то над Днепром в придорожном шинке, я ныне и расскажу, как сумею.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В давние времена на славной Украине жили-были два казака — Данило Коломиец и Михайло Недотык.

Побратала их степь да воля.

Данило был неказист собою, невелик ростом, большеголов, хотя для матери своей Коломиихи не было на свете хлопца краше и милей его. А тому хлопцу было уже под тридцать, и ухватив за рога вола, он ставил его перед собою на колени, ударом кулака валил с ног лошадь. Как природный степняк он ходил по земле, спотыкаясь на ровном месте, зато на коне скакал, не уступая в ловкости и татарину, мог бы на скаку и книжку читать, коли умудрил бы его Господь грамоте. Веснушчатое и тронутое оспой лицо его являло собою оживление, выгоревшие на солнце бесцветные брови почти срастались над переносьем. Седых смушков шапка-заломайка с красным верхом досталась ему в наследство после покойного батька, которого верный конь примчал к своему двору мертвого с татарской стрелою в горле. В шапке той Данило ходил зиму и лето, спал на ней в походе, сунув под ухо, и, случалось, спускал с себя в шинке все, кроме медного креста — материнского благословенья да красноверхой шапки — памяти отца.

Михайло был повыше побратима ростом, потемнее волосом и лицом, погуще в плечах. Еще будучи совсем зеленым хлопцем увязался он за бродячим фокусником-персом да и проблукал с ним невесть где полных два года. От перса он перенял всякую чертовщину. В свое село вернулся возмужавшим, с поясом, туго набитым дукатами и как будто стал жить, как и все прочие православные христиане. Однако временами накатывала на него блажь: то надумает ночевать на ветле вместе с воронами, то ходит по селу день и ночь, смотря в землю и все чего-то приборматывая, то еще чего несуразное ему в голову взбредет. Однажды Михайлю поймал выдру, приручил ее, и она — по сказанному слову — приносила ему из глубин Днепра щуку, язя, налима.

В другой раз он возымел желание научить зайца всяким проказам, целую зиму с ним возился и уже многому такому его научил, что самые бывалые деды диву давались и, покуривая трубки у порожков своих хат, неодобрительно покачивали сивыми чупринами. А после того как заяц на удивленье старым и малым проскакал верхом на черной собаке через все село, деды окончательно уверились, что в того зайца вселился бес, затравили его собаками, а Михаилу поколотили батогами, однако дури из него не выколотили. Старая Коломииха и крещенской водой его сонного спрыскивала, и в лавру на богомолье его водила — ничто не брало Михайлу. Неизъяснимое наслаждение доставляло ему держать село в страхе, нет-нет да и выкидывал он какую-нибудь штуку. […]

Одной грудью выкормила Коломииха родного Данилушку и приемыша Михайлика, мать которого умерла в родильной горячке, а батька позатерялся где-то в Валахии, куда ушел на заработки.

Под одной крышей побратимы выросли, вместе играли в бабки, лазили в чужие огороды, воровали мед у пчельника Семена Полтавца, уже хаживали они и к перекопским рубежам промышлять ордынца, едывали галушки из артельного котла в Запорожьи, на легких чайках летывали к турецким и кавказским берегам, одинаковой удали у них были кони, в походах из одной сумы делились они последним сухарем, оба любили петь песни, люты были на пляску, при нужде не отказывались и от работы и, наконец, за одной они увивались девкой.

Звали ту девку Катериной.

И в те поры не меньше на земле лилось слёз и крови и не меньше было сирот, чем в наш просвещенный век.

Войны, насилия и набеги были обычным явлением.

Степь — из края в край — была засеяна костями, вскопана конским копытом и копьем кочевника.

После каждого удачного набега казаки пригоняли отары ордынских овец, косяки степных коней, приводили ясырь (пленных) и заставляли их работать на себя, или выменивали на своих пленных, или продавали в вечную неволю в богатые панские поместья. Не одна крымчанка и турчанка рвала на себе волосы и, кляня казаков, оплакивала мужа, дитя, брата, жениха.

После каждого татарского наезда множество христиан с арканами на шеях, в тучах пыли уходили в Крым, и на невольничьих базарах Кафы (ныне Феодосия) и Гозлеве (ныне Евпатория) продавались в рабство в Турцию, Персию, Египет, Венецию, Испанию и другие страны ближнего и дальнего Востока и Запада. Не одна славянка рвала на себе волосы и, кляня безбожных агарян, оплакивала мужа, дитя, брата, жениха.

Из году в год велись войны князя с князем, веры с верой, города с городом, пана с паном и сытаря с голодарем.

После каждой войны пустели города, села, аулы.

Народы мусульманского Востока, чей гений в эпоху чингисидов и тимуридов вновь взлетел до облак, в XV–XVI веках явно стали клониться к распаду.

Но хмельна еще и густа была кровь славянских народов.

Скифы, половцы, печенеги, Батый… Пролетали ветры лихолетья и снова, как по волшебству, из пепла и праха подымались города, крепости, блистая на страх мусульманскому Востоку золотыми крестами, застраивались сожженные села, на пустошах возникали новые хутора и заимки — всюду заплеталась жизнь со всеми ее горестями и радостями.

Круглой сиротой была Катерина.

Славный запорожский атаман Семен Полтавец, возвращаясь однажды в родное село на излечение ран, подобрал ее, семилетнюю, где-то на Черном шляху, привез в свой курень и приставил пасти гусей.

Прошло девять лет.

За это время Хмелевка дважды была сожжена татарами и дважды отстраивалась вновь.

Весь исколотый басурманскими копьями, Семен почуял под старость в силах умаленье, в Сечь не вернулся, а принялся хозяйствовать, завел себе в полуверсте от села на лесной поляне пасеку, где и стал жить-поживать вдвоем с подросшей и похорошевшей приемной дочкой. На досуге он любил играть на бандуре, ганивал по степи зверя. И Катерина мало-помалу пристрастилась к охоте, узнала повадки и нравы птицы, ловила в Днепре рыбу, мыкалась на коне по степному раздолью, засекая волка на скаку, а одного — со скрученной ремнем мордой — живого привела ко двору. В селе все любили ее за сиротство, юность и приветливый характер.

Хмелевка была раскинута по высокому правому берегу Днепра. Белые хатки там и сям выглядывали из зелени разведенных пленными татарами вишневых садов. Огороды сбегали по откосу к самой воде. Над селом возвышалась сколоченная из досок убогая церковка, увенчанная дорогим крестом.

С весны, отсеявшись, казаки почти поголовно — по обычаю того времени — на легких чайках уплывали в низовья на рыбную ловлю и на разбой. Все заботы по хозяйству возлагались на женщин, подростков и стариков. Осенью казаки возвращались в села и хутора с возами вяленой и соленой рыбы, с военной добычей — то-то в каждой хате было радости и слез.

Наступала пора шумных ярмарок.

А зимами — при свете каганца — женщины валяли кошмы и сукна, кожемяки выделывали кожи. Казаки в шинках спускали добытое сетью и ружьем.

В Хмелевке, как и всюду по степи, богато жил не тот, кто много трудился или счастливо воевал, богател старшина Андрей Перелюб, что помногу засевал земли, содержал шинок, на которого работало много пленных татар, и возы которого — с рыбой и солью, шерстью и кожами — под присмотром сына Федьки ходили до Львова и Варшавы…

Из записок Заяры Веселой

Под Новый 1937 год отец привез родителей, семью брата, Гайру, Фанту и меня на дачу в Переделкино.

Вечером в ожидании празднования отец прилег отдохнуть в своем кабинете, мы втроем примостились рядом. Поговорили о том о сем, потом он сказал:

— Представьте себе такое…

Врезалось в память: отец говорит размеренно, как будто с листа считывает, и при этом пристально вглядывается в черноту окна, словно ему что-то видится в этой черноте:

— В походном шатре двое — хан и молодая русская полонянка. Хан угощает ее яствами и вином, она от всего отказывается, потом внезапно говорит: «Дай хлеб». Он дает. «Дай мясо». Дает. «Дай нож!» Дает нож. Она режет на доске мясо и хлеб, говорит хану: «Возьми!» Хан протянул руку (отец тянет руку в сторону темного окна), как вдруг!.. Вдруг взмахнула полонянка ножом и пригвоздила руку хана к доске! Закричал хан, вбежали его телохранители, совсем было схватили девушку, но она, гибкая, как змея, выскользнула из шатра, лишь ее одежда осталась у них в руках. Вокруг шатра расположилось станом бесчисленное ханское войско, в ночи горели тысячи костров… За девушкой гнались, но она — нагая, с распущенными волосами — прыгала и прыгала через костры, бежала и бежала, покуда ночная степь не скрыла ее…

Годы спустя, читая отцовские рукописи, я поняла, что в предновогодний вечер он рассказал запомнившийся мне эпизод из «Запорожцев».

Рассказанной отцом сцены в рукописях нет, но есть строки, ей предшествующие и за ней следующие.

Около Марийки [так первоначально звалась Катерина] заспорили два татарина.

Один потянул ее за руку к себе и сказал:

— Моя.

Другой к себе:

— Моя.

Привлеченный шумом спора и свары, подошел хан и сказал:

— О, храбрецы моего племени, я дам вам много волов и коней, овец и меду, но отдайте эту девку мне.

В толпе черных харь лицо юной полонянки блистало, как солнечный луч.

Чтобы прекратить этот спор, один из татар выхватил шашку, намереваясь зарубить девку, но хан взмахнул спрятанным в широком рукаве япанчи ножом, и татарин упал окровавленный.

Хан забрал Марийку и увел ее к себе в шатер.

Далее, совершенно очевидно, должна быть сцена, рассказанная нам отцом, а после нее приходится встык следующий сохранившийся набросок:

По ночной степи она летела нагая на неоседланном жеребце… Утро приветствовало беглянку улыбкой ясной и потоком лучей, от которых она тщетно старалась прикрыть наготу свою. Волосы ее были рассыпаны по плечам, спине, высокой, с острыми сосцами груди, что была белее серебра…

Вылетела на курган и огляделась: степь была пустынна, погони нигде не было видно, вдалеке ясно вырисовывался остроголовый курган Семи братьев. Опасность миновала.

В черновиках «Запорожцев» Артем Веселый подвел итог подготовительной работы: «Тема моя шумит передо мною, точно созревшая и ожидающая серпа нива». Видимо, роман был продуман в целом и в деталях.

Не достало времени его написать…

Публикуется впервые

ЧЕРНОВАЯ РУКОПИСЬ РАССКАЗА

Рассказ композиционно завершен: в нем есть завязка, развитие сюжета и концовка. Однако он далеко не закончен — некоторые темы, детали и речевые обороты лишь намечены автором, в этих случаях он делает помету в скобках: (пара банальных фраз об истории; развернуть; имена, факты), подчеркивает слова и фразы, нуждающиеся в замене.

Рассказ о том, как начинающий драматург Михаил Онучин (автор называет его Мишкой), вознамерившийся написать пьесу о Степане Разине, благодаря рекламе в одночасье становится «подающим огромные надежды пролетарским писателем», интересен не только своим по сути анекдотическим сюжетом.

Написанный в конце 20-х годов, в то время, когда Артем Веселый работал над «Гуляй Волгой», он содержит мысли автора о проблемах создания художественного исторического произведения.

— Через столкновение мнений познается истина, — сказал Юрий. — Сегодня я познакомлю тебя с профессором Благовидовым…

Комната, пыль, книги, кукарекующий профессор.

— Молодой человек, должен сказать вам, что я специалист по морскому разбою (Брокгауз, пиратство, царства, торговля, открытие новых земель).

— Ах, нет! — нетерпеливо и раздраженно перебил Мишка. — Мне нужен 17 век России.

— Понимаю. Я знаю мало по этому вопросу, но все же с удовольствием побеседую с вами.

Мишка удовлетворенно откинулся в кресле и закурил, приготовившись слушать.

Профессор рад был отвести душу: давно никто не спрашивал его об истории.[…]

— Ваше стремление, — начал профессор дребезжащим голосом, — ваше стремление написать исторический труд весьма похвально. В нашу бурную эпоху произошло какое-то всеобщее поглупение — никто ничем не интересуется, кроме сегодняшнего дня, а между тем, значение истории огромно (пару банальных фраз об истории) […] Чтобы понять 17 век, нужно знать в совершенстве 16–18, пожалуй, 19, не говоря уже о нашем веке. О Разине, нужно полагать, написаны сотни книг, и научно-исследовательских, и беллетристических, в самых различных разрезах: бытовом, фантастическом, этнографическом, фольклорном и проч. и проч. Книги, несомненно, есть и плохие, и хорошие. Писать еще одну плохую книгу — нет смысла, а чтобы написать хорошую, при наличии таланта и усидчивости, вам необходимо овладеть всем материалом, перерасти его, и на его почве создать свою книгу, которая показала бы Разина с какой-то новой стороны. […]

Робкие полувозражения и полувопросы молодого драматурга вызывали словесную бурю со стороны профессора […]

— Наука — основа основ, — и профессор начал говорить о заслугах науки за последние века.. — Наука воскрешает перед нами прошлое, утверждает настоящее и ярким лучом гипотез освещает будущее.

— Ну нет, — сказал обиженный за всю свою братию Мишка и даже вскочил от волнения. — Экстаз поэта поднял и показал восхищенному человечеству штуки, о которых все ученые вместе взятые не имеют никакого представления… Множество современных достижений и техники, и науки поэты-фантасты предсказали за сотни лет. (Развернуть. Имена, факты) […].

Опустошенный и ошеломленный, с головой, кружащейся, как пылающая карусель, Мишка вышел в ночь, расписанную звездами. Он просидел у старика 14 часов.

[…] Он не мог остановиться только на исследованиях главных историков, потому что для художника порой какая-нибудь художественная мелочь важнее большого события.[…]

Чем больше он читал, тем больше утверждался в мысли, что о казачестве ничего не знает: во всяком случае, чтобы достигнуть известной полноты и всесторонности в изучении вопроса нужно было прочитать сотни царских грамот, отписок атаманов, летописей, серьезных исследований и сказок о ведьмах и чертях, ученых трактатов и монографий. Помимо того нужно было основательно познакомиться с культурой тех народов, что жили в Крыму, на Урале и по всему юго-востоку России. Абсолютно необходимо нужно было знать, кто и как жили на казачьих землях до их появления. А экономические причины, побуждавшие царя московского к колонизаторской политике и торговле с востоком! А одежда и оружие того времени!..

Или возьмем язык. Он был смешан. Обычаи казаков многим отличались от обычаев Московских или Киевских. И, наконец, вера. От господствующей церкви казаки всеми мерами отгораживались, и чуть ли не до конца 17 века у казаков и попы были свои, выборные. По всему юго-востоку России, еще в 18 веке насчитывалось не более пяти убогих церковок, сколоченных из досок. Со стародавних времен обычая венчания и в помине не было. Казаки вели жизнь безбрачную: жен они выбирали из пленниц. В базарный или праздничный день выводил казак на базарную площадь (майдан) свою нареченную, и при всем честном народе, назвав ее по имени, говорил: «Будь мне женою». Она кланялась ему в ноги и отвечала: «А ты будь мне мужем». Не сложнее был и развод: муж выводил жену на собор и кричал: «Не люба!» Если она была стара, он ее продавал в батрачки, в если молода и красива, то передавал ее кому-нибудь в жены и получал за нее добра, сколько может увезти нагруженная, но не перегруженная лошадь. Купивший покрывал жену полою бешмета, в знак снятия с нее позора, и тем дело кончалось. Богатые казаки, как восточные ханы, имели по несколько жен. […].

Режиссеру, которому Мишка прочел «с пятого на десятое» несколько своих набросков, чужды его творческие муки. Постановка заказанной драматургу пьесы о Степане Разине приурочена к Октябрьским праздникам, до которых осталось две недели, и режиссер дает Мишке совет: «Писать надо короче, хлеще, и ни в коем случае не перегружать излишними эпизодами. А главное, не задумываться. Детали, всевозможные подробности безжалостно изгоняй, оставляй самое существенное…»

Разумеется, написать пьесу за две недели невозможно. Мишка прячется от режиссера, не ночует дома. Однако тот не слишком озадачен: зная в общих чертах содержание пьесы, он решает сделать спектакль экспромтом.

По городу были развешаны огромные афиши.

Составлены они были крикливо, безвкусно и вещали народу, что в Октябрьские празднества он — народ — будет обрадован невиданным зрелищем: на речке (название), под открытым небом, будет показана грандиозная драма из эпохи освободительного движения, написанная молодым, подающим огромные надежды, пролетарским писателем Михаилом Онучиным.

Подкатились и праздники. […]

Пьеса имела успех, в областной газете появилась хвалебная рецензия.

Через месяц Мишка уезжал в Москву с чемоданом, набитым самыми лестными отзывами и рекомендациями.

«ЧТОБ КНИГА БЫЛА КАК ЛИТАЯ»

В архиве Артема Веселого сравнительно немного рукописей незаконченных, неизданных произведений, гораздо больше рукописей книг изданных, есть и машинописные тексты с авторской правкой.

Критик Полонский писал об Артеме Веселом: «Он много и настойчиво работает. Одно из самых крупных заблуждений молодежи заключается в уверенности, будто литература — легкое искусство; Веселый знает, какой большой ценой покупается каждое художественное слово. Это значит, что он на верном пути: замок славы открывается именно ключом труда» 1 .

Артем говорил Павлу Максимову:

— Работа художника всегда была и будет подвижничеством. Ни за славой, ни за деньгами, ни за похвалой критиков я не гонюсь.

«Взяв какую-то книгу за корешок, — вспоминает Павел Максимов, — Артем потряс ее, повернув вниз листами. — Книгу надо делать так, чтоб, когда потрясешь ею, из нее не выпала бы ни одна строка, ни одна фраза, чтоб книга была как литая» 2 .

Сравнивая многочисленные варианты рукописей Артема Веселого, можно понять, почему труд писателя он называл подвижничеством.

Зачастую заменяя одно-единственное слово на другое, более выразительное, он заново переписывал целый абзац, а если его не удовлетворяли несколько строк на странице, то и всю страницу целиком. Тому есть много примеров, остановимся на одном. Среди рукописей — шесть листов, текст каждого из них начинается одинаково:

На армию навалилась вошь,

                                            армия гибла.

Хлестала осень дождями, свинцом и кровью.

Это — «Россия, кровью умытая», начало главы «Горькое похмелье». Каждый лист датирован февралем 1931 года. Числа не проставлены, однако последовательность изменения текста четко прослеживается по эволюции названия главы: сначала вместо названия стоит ее номер — 12; на втором листе — 12. В песках; на третьем — 12. Путь побежденных, на четвертом — Вшивая беда [зачеркнуто], Горькая кровь [зачеркнуто], Горе горькое; на пятом — Горюшко, головушка [зачеркнуто], Горькое похмелье.

В пяти вариантах эпиграф:

Шестой лист озаглавлен «Горькое похмелье», эпиграф — вошедший в книгу:

В России революция — деревни

в жару, города в бреду.

Есть и седьмой лист, написанный другими чернилами; тоже — «Горькое похмелье», он также не датирован, но явно позднейшего происхождения: его текст наиболее близок к книжному.

Если на первых четырех листах города, через которые отступала армия, написаны в строчку, то, начиная с пятого, как потом и в книге, они представлены «лесенкой»: красные части, как с горы в пропасть, скатываются:

Минеральные воды

    Пятигорск

        Прохладная

            Владикавказ

                Грозный

                    Святой Крест

                        Моздок

                            Нальчик…

(В книге «Нальчик» заменен на «Кизляр» и «Черный Рынок»).

Далее в рукописи следует абзац:

Хотя и богато наше время событиями, из коих одно грознее другого, но уцелевшие партизаны [вариант: но уцелевшие от гражданской войны бойцы] до конца дней своих будут помнить и детям своим расскажут, и внукам своим расскажут о тех незабываемых годах и кровавых вехах, по которым отступала и гибла двухсоттысячная армия.

Эта пространная фраза в книге преобразилась в предельно лаконичную:

Живые долго будут хранить в памяти эти кровавые вехи.

Артем Веселый продолжал работать и над опубликованными произведениями. На третьем издании «Гуляй Волги» он делает дарственную надпись:

В 1936 году «Гуляй Волга» выходит шестым изданием.

10 декабря того же года редактор художественной литературы Сталинградского краевого издательства сообщает автору о решении переиздать «Гуляй Волгу» в первом квартале 1937 года 3 .

И Артем принимается за переработку книги.

В первой же строке исключено слово сияющие.

Было:

Заря, распустив сияющие крылья, взлетела над темной степью.

Стало:

Заря, распустив крылья, взлетела над темной степью.

Одно слово — и совсем другая тональность зачина.

«УМЫРНУЛ ФИЛЬКА В ЧЕКУ»

Один из этюдов «России, кровью умытой» — «Филькина карьера».

Прежде, чем попасть в состав романа, этюд был дважды издан отдельной книжкой: в 1925 году в Самаре, на следующий год — в издательстве «Молодая гвардия».

Филька Великанов («за унылый рост и редкий голосок в слободке его прозвали Японцем»), вернувшись с войны и оглядевшись, сразу смекнул, какие безграничные возможности открывает перед ним советская власть, поскольку он «сын трудового ремесленника, увечный воин». Филька пристроился в райисполком разъездным инструктором, но на службе не преуспел, поскольку был малограмотен («две зимы в приходской школе голыми пятками сверкал»), не помогла и присущая ему наглость.

В представленном начальству «на предмет отчетности» документе, озаглавленном им «Доклад в крадцах», Филька продемонстрировал, что ничуть не затрудняется в решении сложнейших проблем.

Два карандаша исписал Филька. Утрясся доклад в пятьдесят страниц с гаком. […]

Десятый параграф дорываясь заехать в коммуну графа Орла Давыдова до нитки разграбленную неизвестными личностями, к великой жалости мне проведать не удалось и дурак ямщик с пьяных глаз завез меня в деревню Пустосвятовку с мордовским народонаселением бедного состояния и пришлось мне собрать сход. Есть у вас совет? Нету. Есть комбед? Тоже самое нету. Чего же у вас есть? спрашиваю. Ничего товарищ, нет, мякину пополам с дубовой корой едим, на пять дворов одна лошаденка осталась, голодная тоска задавила нас.

Одиннадцатый параграф и пришлось мне собрать всех грамотных человек шесть на всю деревню и выбрал из них председателя и секретаря, остальных членами назначил и объявил о присоединении ихой деревни к советской России. Бабы давай плакать, мужики креститься, а председатель солдат Судбищин закрутил ус смеется не робей православные помирать так всем вместе и открытым голосованием на месте порешили переназвать в мою честь Пустосвятовку деревню в Великановку.[…]

Горько и обидно вытряхнули Фильку из инструкторского тулупа, на краткосрочные курсы сунули; три месяца, даром что краткосрочные, а тут день дорог — распалится сердце, в день сколько можно дел наделать… Не понравились Фильке курсы: чепуха, а не курсы.

Умырнул Филька в милицию.

Так заканчивается «Филькина карьера» в «России, кровью умытой»; в двух отдельных изданиях было иначе:

В партию Филька прописался, умырнул Филька в чеку.

В архиве Артема Веселого сохранилось продолжение рассказа о карьере Фильки.

В деревне бушевали чекисты Упит, Пегасьянц и Филька Японец: о их подвигах далеко бежала славушка недобрая.

…Из Фирсановки попа увезли. Ни крестить, ни отпевать некому — кругом на сто верст татарва.

…В татарской деревне Зяббаровке пьяные катались по улице, перестреляли множество собак, ранили бабу.

…Неплательщиков налога купали в проруби и босых по часу выдерживали на снегу.

…Сожрали шесть гусей без копейки.

…Реквизиции и конфискации направо-налево, расписки плетью на спинах.

…Члена комбеда на ямской паре посылали за десять верст за медом к чаю.

…До полусмерти запороли председателя волисполкома «за приверженность к старым порядкам».

Упит был следователем. Каких только дел не вмещал его объемистый портфель! Какой рассыпчатой дрожью дрожала трепетная уездная контрреволюция под его тусклым оловянным глазом! И какой обыватель, завидя скачущих во всеоружии чекистов, не уныривал в свою подворотню: «Пронеси, Господи… Спаси и помилуй, Микола милостивый». Пегасьянц и Филька состояли при нем как разведчики, вольные стрелки. Обвешанные кинжалами, бомбами и пушками, они неустанно мыкались по уезду, одним своим видом нагоняя неописуемый страх на тайных и явных врагов республики.

Долго деревня кряхтела, ежилась, а когда достало до горячего, посыпались в город скрипучие жалобы, приговоры обществ, ходоки. Ходоки напористо лезли на этажи, к зеленым столам и выкладывали обиды. На места выезжала специальная комиссия, большинство жалоб подтвердилось, выплыли и новые концы.

Пока велось следствие, удалая тройка грызла решетку в бахрушинском подвале. Томились от безделья.

Филька:

— Я тут ни при чем, не своя воля… У меня, сучий рот, покойный отец коренной рабочий из маляров, вся слободка скажет… И сам я парень хошь куда, чево с меня возьмешь — горсть волос?

Пегасьянц:

— Во мне кровь горячая…

Упит молчал, беспрерывно заряжая трубку сладчайшим табаком.

Скоро двоих отправили в Губтютю (Губчека), а Фильку предчека Чугунов вызвал к себе:

— Гад.

Филька заплакал:

— Я ни в чем не виноватый….

— Гад […] — И деревянной кобурой маузера по скуле. — Иди.

Филька выполз из кабинета на четвереньках. Его разжаловали в канцеляристы и под страхом расстрела запретили выезжать за черту города. Однако звезда его славы не лопнула. Знать, от роду счастьем был награжден татарским, широким; сидел Филька на своем счастье, как калач на лопате:

— Эх-хе, но… Ехало-поехало и ну повезло…

Назначили Фильку комендантом могил.

С конвойцами заготовлял в лесу ямы, провожал приговоренных в последнюю путину, «на свадьбу», без промаха стрелял в волосатые затылки (плакали морщинистые шеи), зачищал снегом обрызганные кровью валенки и, откашливая волнение, валился в ковровые санки, скакал домой […]

Работа Филькина не хитрая, а занятная, и он так к ней пристрастился, что когда долго не было операций — захварывал, дичился людей, плакал; зато после хорошей ночи зверел весельем, в слободке на вечорках всех ребят переплясывал и морозу совсем не боялся, разгуливая в папахе и в одной огненно-атласной рубашечке, перетянутой наборным черкесским поясом. Днями спал или в комендантской с дружками в карточки стукался; ночами, если не было «свадьбы», уходил гулять на Мельницы, а то в Дуброву. Слободские ребята дали ему новое прозвище: «Комендант в случае чего».

В чека всю ночь горели огни, в кабинете преда коллегия планировала детали большой операции. По столу были разбросаны донесения, сводки и карточки людей, которые где-то еще строили козни или в кругу своих семей беспечно доедали свои последние обеды: дни их и дела их были уже подытожены.

Коллегия заседала в мезонине, а внизу по коридорам слонялись сотрудники в предвкушении дела.

Филька не спал третью ночь и, имея охоту развлечься, постучал в стенку тяжелой серебряной чернильницей, которая сияла на комендантском столе для фасону, чернила же наливали в простой пузырек.

На стук явился начальник конвоя.

— Есть?

— Двое дожидают.

— Кто такие? Какой губернии?

— Контры, я чай, из Саботажницкой губернии в Могилевскую пробираются, так вот за пропуском пришли, — доложил конвоец; челюсти его были крепко сжаты, а в бездумных глазах, как челноки, сновали мрачные молнии.

— Введи, — приказал Филька и устало откинулся в обитое синим шелком ободранное кресло.

Втолкнутый конвойным, в комендантскую щукой влетел татарин в рваном бешмете, а за ним — белобрысый крохотный мужичонка, похожий на стоптанный лапоть.

В пучине препроводительных протоколов тонул усталый глаз. Филька почитал с пятого на десятое и все понял: татарина звали Хабибулла Багаутдян, другого — Афанасием Цыпленковым. Присланы они были из дальней Карабулакской волости. Князь — самый крупный в деревне бай, имевший шесть жен и косяк лошадей, — обвинялся в неплатеже налогов, спекуляции и организации какого-то восстания. На двух страницах перечислялись качества Афанасия Цыпленкова: он ярый самогонщик, он отчаянный буян, он искалечил у председателя корову, сына родного чехам продал, убил соседа за конное ведро и прочия и прочия… У Фильки в глазах зарябило.

«Фу ты, черт побери, — подумал он, разглядывая его рожу, похожую на обмылок в мочалке, — мокрица мокрицей, а какой зловещий мущина…»

Он подманил к столу татарина и бросил ему первый навернувшийся вопрос:

— Законного ли ты рождения?

Багаутдян полой бешмета вытер красное, залитое жиром лицо и мелко-мелко залопотал:

— Фибраля, вулсть, онь не спикалянть, присядятль цабатажник, члинь Абдрахман, биллягы, джиргыцын… — Упал на колени и, захлебываясь страхом, заговорил на родном языке.

Выкатив глаза и раскрыв рот, Филька беззвучно смеялся, а конвойный Галямдян пересказал слова Хабибуллы:

— Ана говорит, товарищ, прошу низко кляняюсь проверить мои дела, ни адин раз в жизни не был буржуем, а с него контрибуцию биряле, лошадка биряле, барашка биряле, ямырка биряле… Брала Колчака, берет и чека. Подушка продал, две самовары продал…

— Встань, несчастный магометанин, — равнодушно сказал Филька Багаутдяну, все еще ползающему на коленях и не смеющему поднять лица от заплеванного пола.

— Товарищ, товарищ…

— В подвал.

Кланяющегося татарина увели.

В комендантской было тихо, только от двери наплывали рыхлые вздохи осьмипудового конвоира Галямдяна да где-то за двумя стенками взвизгивала машинистка Кутенина.

Афанасий Цыпленков часто мигал, с придурковатым видом оглядывал потолок, заметив под ногами натаявшую с лаптей лужу, поспешно вытер ее шапкой и шапку сунул за пазуху.

— Цыпленок.

Афанасий дернул шеей, как лошадь в тесном хомуте, и подшагнул к столу.

— Жалуются на тебя, дядя, житья людям не даешь.

— Не знай.

— Вот тебя и арестовали за твое изуверство, кого винишь в своем несчастье?

— Не знай.

— А советска власть ндравится?

— Не знай.

— Как не знаешь?

— Не знай.

— Понятна ли тебе партейная борьба?

— Не знай.

— Какой деревни?

— Не помню.

Филька восторженно вскочил:

— Подойди, плюнь мне в кулак.

Афанасий, видя, что деваться некуда, плюнул.

Весный Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье.

Сельский писарь за бутылку перваку научил Афанасия на все вопросы отвечать «не знай» и «не помню», но в этой глухой, без единого окна комендантской Цыпленков понял, что с комиссаром шутки плохи, и, отчаянно дернув всхохлаченной башкой, он откашлялся в кулак:

— Мы, стало-ть, Егорьевски, Карабулацкой волости.

— За что арестован?

— За свой хлеб.

— Сколько раз в жизни напивался пьяным?

— Не пью, товарищ, истинный господь, духтора запретили, нутру, вишь, вредно… А у нас, известно, какое мужичье нутро — чуть ты его потревожь, и готово… Самогоны этой проклятой и на дух мне не надо, не пью, нутру вредно, а я сам себе не лиходей.

— Сочувствуешь ли чехам и союзникам?

— Сохрани бог, видом не видал и слыхом не слыхал.

— Зачем жаловался чехам на сына, что он большевик?

— Врут.

— Как врут?

— Так… На Петьку я обижался, отцу хлеба не давал, а чехи-псы приехали да убили его.

— Жалко?

— Жалко, родная кровь.

— Правильно ли они его убили?

— Убили правильно, хлеба отцу родному не давал, шкуру бы с него, с подлеца, спустить.

— А тебя расстреляем, тоже будет правильно?

— Тоже правильно… Спаси бог… — Мужик торопливо закрестился.

— Боишься ли красного террора?

— Ни боже мой… Правду люблю.

— Да ну?

— Умру за божескую правду.

— А не приходилось ли тебе продавать керосин?

— Не помню.

— Как смотришь на идейных коммунистов?

— Смотрю дружески, идейным надо подчиняться.

— Что ты понимаешь в революции?

— Ничего, сынок, не понимаю.

— Как по-твоему, за кем останется победа?

— У кого кишка толще, штоб тянулась, да не рвалась.

— А не снятся ли тебе черти?

Допрос продолжался вплоть до той минуты, когда задребезжал телефон. Чугунов приказал готовить роту и прислать наверх всех сотрудников секретно-оперативной части.

Из ворот выходили небольшими кучками и молча, рубя острый шаг, ссыпались в черные колодцы улиц и переулков.

Дом.

№.

Властный стук.

Тишина.

Стук настойчив и неотвратим.

Испуганный крик:

— Кто там?

— Обыск.

У дома зазвенело в ухе.

На хозяйке трепетные губы и заспанный капот.

Движенья ночных гостей быстры, и в притихших комнатах гулки их шаги.

Приторно пахнет семейным туалетным мылом и теплой, надышенной постелью.

Кто-нибудь плачет, кто-нибудь, задыхаясь, уверяет:

— Это недоразумение, честное слово… Мы никогда и ничего… Васенька даже сочувствует… Васенька, объясни ты им… Господи…

Васенька, обуваясь, долго не может поймать шнурка ботинка и старается говорить как можно спокойнее:

— Конечно же, недоразумение, ошибки возможны и даже неизбежны… Ты не волнуйся, Мурик, тебе вредно волноваться… Допросят и выпустят… Я больше чем уверен, что выпустят…

Уходили, уводили Васеньку.

Дом после обыска, как после пожара.

Погиб Филька за чих.

Башка его была вечно всхохлачена — расчески не было и купить негде: базары разорены, а в аптеке советской после белых одна валерьянка да зубной порошок. При обыске Филька придавил пяткой, а потом спустил в карман Васенькину роговую расческу. Комиссар Фейгин узрел, донес Чугунову, а тот порылся в Филькином личном деле и по синей обложке ахнул:

По всей вероятности, Артем Веселый даже не пытался опубликовать рассказ полностью: цензура не пропустила бы описания того, как «бушевали чекисты».

Впервые вторая половина рассказа появилась в печати в 1988 году 4 .

Полностью «Филькина карьера» не опубликована по сей день.

«ЦЕНЗУРНЫЕ ВЫКИДКИ»

Среди бумаг — папка, надписанная Артемом: «„Большой запев“. Третье издание (цензурный экземпляр). Изд. „Недра“. М., 1931 г.».

В папке — типографские гранки будущего сборника. На каждом листе фиолетовый штамп: ПРОВЕРЕНО. На первой странице Артем отметил: «цензурные выкидки», далее следуют номера страниц. Всего красный карандаш цензора сделал более тридцати вычерков отдельных слов, фраз, и целых абзацев.

Некоторые из них «идеологические» (вычеркнутое выделено курсивом):

«В деревянном мыке мусолился Интернационал, неизбежный, как смерть, изо дня в день. И утром и вечером в счет молитвы.

Ефим […] пошел через площадь мимо похожей на виселицу арки, выстроенной к советским торжествам.

Красная казарма „Парижская коммуна“. Лоб в лоб с тюрьмой.

Под ним плясала шершавая и капризная, как комиссарская жена, кобыленка».

Публикуется впервые

СОЛДАТСКАЯ СКАЗКА

Солдатская сказка не была опубликована по соображениям этическим. Цензор (в данном случае редактор) отсекал не только «идеологически вредное», но и недостаточно, по его мнению, целомудренное.

В наше время, когда в литературе к месту и не к месту используется ненормативная лексика, солдатская сказка (явно не авторская, а фольклорная), которую Артем Веселый намеревался включить в одну из глав «России, кровью умытой», представляется не более, чем озорной. В те поры она воспринималась как похабная.

Впервые о ней (без единой цитаты) упоминается в тексте, вошедшем в сборник «Пирующая весна»:

Лобастый краснобай, свеся с верхней полки стриженую ступеньками голову, с захлебом рассказывал похабную сказку.

В отдельном издании «России, кровью умытой» Артем Веселый не называет сказку похабной. Здесь он приводит ее начало и реакцию слушателей:

Лобастый краснобай […], поблескивая озорными глазами, с захлебом рассказывал сказку про Распутина:

— Заходит Гришка к царице в блудуар, снимает плисовы штаны и давай дрова рубить…

Смеялись дружно, смеялись много, заливались смехом. Накопилось за три-то годика, а на позиции не до веселья — кто был, тот знает.

В архиве остался машинописный листок — продолжение сказки:

— Сколько раз ты можешь поставить?

— Десять разов, — отвечает царице Гришка и бороду оглаживает.

— А двадцать?

— Десять, сказать — не соврать.

— Двадцать?

— И десятком, матушка, сыта будешь… С десятку, моли бога, глаза не полопались бы.

— Я хочу ну хотя пятнадцать, — упорствует царица, — хочу силу твою испытать, желаю тебя до донышка спробовать.

— Силу мою пытать, — говорит Гришка, — только дьявола тешить… Силой меня господь не обидел.

Рядились они рядились, помирились на дюжине.

Распоясался наш Гришка, шелками вязаный поясок на серебряный гвоздь повесил и… да-а, хорошо.

Съездит раз — и на стенке углем чакрыжинку посадит для памяти. Выпьет на меду томленого квасу ковшик, наново съездит — и опять чакрыжинку.

Науглил он так десять значков, отвернулся к ведру с квасом, а царица-ненапора, не будь дурна, и сотри тайком один значок.

— Ну, еще два удара, што ль? — спрашиват Гришка.

— Три, касатик…

— Два…

— Три.

— Тьфу, вот оно у меня записано…

— Посчитай, голубок.

Стал он считать, насчитал девять.

— Десять было засечено, — говорит.

— Девять.

— Десяток, хорошо помню.

— Девять.

— А, язви те! Не дорога мне чакрыжина, дорога правда… А коли так… — Харкнул Гришка на стенку, и рукавом стер все отметины. — Давай начнем сначала.

В уголке машинописного листа Артем Веселый написал: «Россия, 2-я глава, снято по настоянию редактора „Недра“. Кн. 10. 1926–1927 г. Я не упирался».

Публикуется впервые

ВСЯЧИНА

Собственные наблюдения и размышления, чье-то неординарное высказывание, яркое словечко, удачная метафора, зарисовка небольшой сценки или свидетельство ее очевидца…

Обычно подобные материалы, оседающие в личном архиве писателя, называют «из записных книжек».

Вслед за Гоголем Артем Веселый назвал их «всячиной» 5 .

Всячина, — писал он в уголке листа рукописной или машинописной подборки, иногда помечая, к какому произведению относятся записи: Гуляй Волга, Золотой чекан, Босая правда, Россия, иногда более конкретно: Перекоп, Станица, Чернояров…

Две короткие черточки в начале красной строки — принятый Артемом Веселым опознавательный знак всячины.

Карусель

(1921 г.)

= Глаза зимы ворожат холодным злым блеском.

= Напудренные березы.

= Седые космы зимы расчесывает вьюга.

= В снежном туманном море, как заблудившийся корабль, в свете ночных огней плывет город к далям неведомым, взметнув в небо светлые столбы огней-фонарей.

= Пыль счастья. В груди огонь, в сердце цвет, в душе пожарище, в голове хмельной и пьянящий мед жизни.

= Серебряные пояса весенних рек, путаные узоры лесов и полей, расплеснутые брызги цветов.

Россия

= — Довольно войны, мы окончательно одичаем.

= — Нам надо жить дружно, как зернам одного колоса.

= С холоду да с ветра лица зачугунели.

= — Патроны береги до самой крутой минуты.

= — Мы люди военные, нам воевать.

   — Работать не хотите, вот и воюете.

= — Сыт моим куском? Что б те, сукин ты сын, с кровью пронесло.

= — Махно опять зашел с тыла и начал стучать Деникина по затылку.

= Атаманша давала тому, кто отличился в бою.

= — Зря никого не грабили, грабили тех, кого следовал.

= — Дал мне хлеба три буханки. — Тяжело. — Не ты будешь хлеб нести, а он тебя.

= — В огне боя они сгорели, как стружки.

= — Оборвали песне крылья.

= Железная дорога подавилась эшелонами.

= Губтютю (Губчека).

= На базарной площади валялись нищие, как медные монеты.

= — Окруженные конвоем, мы проходили по улице. Жители — одни смотрели на нас жалостными глазами, другие плевали нам в лицо и упрекали неприятными словами.

= — Разграбили как полагается.

= — Во банк! — скомандовал Махно, и мы пошли в атаку.

= — Кто просил, а кто в огородах воровал без разрешения хозяев.

= — Раньше боялись по земле ходить, а пришла свобода — грабят смело.

= Выборы — от повара до командира,

= — Следи за конем, хлеба 3 фунта — сам не съешь, а коня накорми.

= — Кисловодск, дача — игрушка, тетка царя Марья Павловна. Мы ее раздели догола и привязали до окна, и весь день она на подоконнике гнулась, как прожектором всю улицу освещала. (Рассказ матроса).

= Чьи имена и какие события не источит поток времени?

= Кулаку:

   — Повоюем — и назад вернем и коней, и бричку.

= Старые солдаты недовольны бестолковщиной:

   — Чем так воевать — лучше дома сидеть.

= — Таких анекдотов было много (зверства).

= Море. По дикому простору волна неслась, как победа.

= На партию казненных одному всегда давал амнистию:

   — Иди куда хочешь.

= — Твоя пехота так бежала, что кадетская кавалерия догнать не могла.

= — Увидел я на нем подходящую гимнастерку.

= — Не годится с бандами одни тропы топтать.

= О грабеже мирного населения;

   — Отдел снабжения работает плохо: жалованье четыре месяца не платили. Бойцу есть-пить надо.

= — Братцы… По мне хоть коммуна, хоть что… Я никому ничего.

= — Вывести жителей из контрреволюционного заблуждения — порубить.

= — Не боюсь ни дождя, ни грому.

= Весна заневестилась.

= Углем чертит план по крашеному полу.

= — Их орудия бьют, а наши промалкивают.

= У подножья горы топтались три березки.

= — Копейка да блоха мне спать не дают, в кабак идти велят.

= — Увидел печку — есть захотел.

= — Ты не плачь, я скоро вырасту.

= Собака во сне ворчит — доругивается с селезнем.

= Полукругом перед избой вора — сход. В первом ряду стоят старики, опираясь о подоги. Они молчаливы и хмуры. За ними угрожающе шумят мужики помоложе. Из избы выходит стовосьмилетний дедка Лутоня. Перешагнув подворотню своего двора, он останавливается (босой, в истлевших портах, в посконной до колен рубахе; ветер перебирает на его непокрытой голове белее снега густой волос) и, подняв к тихому вечернему небу подобное сгнившему ядру ореха сморщенное лицо — молится. Потом он подходит к впереди всех стоящему старику Думарю и кланяется ему в ноги. Так он обходит всех стариков, каждого величая по имени-отчеству и каждому кланяется в ноги, с христовым словом смиренно прося простить его внука Емельку, первого по селу вора.

= — Начинается политическое просветление в голове.

= — Жить привольно — хлеба нет, воды довольно.

= — Коня не только не бью, но и не ругаю.

= — Смотри, какую с нами играют картину.

= Волчий тулуп — лошадь боится.

= Колос роняет слезы.

= Ветер черкнул крылом по пыльной дороге.

= — Люблю, люблю… А чего там любить? Она и вся-то с рукавичку.

= — Не спится, как зайцу в собачьих зубах.

= — Не хвали день с утра, а бабу с вечера.

= — Советская в тебе совесть.

= В банду шли, как в отхожий промысел на заработки.

= — А там хоть волк траву ешь.

= — Нерв терпения, не видя ниоткуда поддержки, лопнул.

= — От Ростова до Москвы не хватит телеграфных столбов, чтобы перевешать большевиков.

= — В нашем распоряжении только мы и дух наш.

Перекоп

= Из воды на берег, отряхиваясь, как собаки, выходили бойцы (названия полков), подтягивались на линию огня и ввязывались (вступали) в бой.

= — Ох, брат, от страха, того гляди, глаза полопаются.

= Не успела сестра развернуть бинт, как покатилась убитая.

= Добровольческая армия пятилась, пятилась, отступала, скользя в своей крови.

= Колючую проволоку резали ножницами, рубили лопатами, через проволочные заграждения перекидывались на винтовках, настилали на проволоку доски, шинели, лезли под проволоку в дождевые промоины.

= В подвале — перевязочный пункт. Раненые сидели во дворе, курили и нервно болтали; истекали кровью и стонали тяжелые, ожидая своей очереди. Сюда сносили и убитых со всего простирающегося на полверсты участка.

= — Хоронить не успеваем. Вчера к вечеру зарыли сотни три, а за ночь и в утренней атаке опять набили гору.

= Из окопов, из-за прикрытий как бы нехотя выходили цепи.

= Спали, обняв винтовки, и во сне прислушивались к стрельбе.

= Кашевар: развести огонь, не показывая дыму. В окопах горячий борщ горячая каша и горячий чай. В каше хрустит песок.

= Среди ада спокойный насмешливый голос.

Отступление

= — Нам умирать не любопытно, будем отступать с вами, чтобы спастись.

= Кружил по степи горячий ветер, завивая на дорогах черную, как сажа, пыль. Несжатые и местами уже начавшие осыпаться хлеба ходили волной, кланялись пахарям в пояс; но пахарям, одетым в шинели, было не до хлебов. Они стреляли и в них стреляли. Они убивали, и сами валились в ямы.

= Многие уходили из станицы навсегда.

   — Прощайте, родные, молитесь Богу.

= В обозе — награбленное барахло.

= — Солдаты хорошие, командиры плохие.

Митинговщина

= — Там, по степям, как тигр, крадется Деникин и готовится к прыжку, чтобы вонзить окровавленные когти в крестьянскую грудь.

На отдыхе

= — Отдохнули — драки, песни, девки. Надо в бой, а то кровь застоится — никого с места не стронешь…

Ставрополье

1-я годовщина Октябрьской революции.

   — Да помянет господь Бог совет народных комиссаров. Ленину и Троцкому многая лета…

= Приказов никто не хотел выполнять. Мобилизованных одевали, раздавали им последнее оружие, и они разбегались, образуя банды.

Станица (воюющая)

= Паперть, матросы шашками рубят попу волосы…

   — Пойдем к нам в пулеметчики.

= Белые в атаку — с хоругвями и иконами.

= — Бей по направлению хутора, — сам смеется.

   — Куда наводить?

   — Бей без наводки, летела бы дальше.

= — Два дня стреляем в этот мост и никак попасть не можем.

= — Прошу пустить меня домой, потому что я измученный, истерзанный.

Станица (мирная)

= Окна в ревкоме были побиты и залеплены бумагой. Разок пуля, посланная рукой невидимого врага, залетела в ревком, расщепив угол шкафа. Заседали ревкомовцы в темноте, голосовали зажженными папиросками. Обсуждали и свои, станичные дела, и отношение к Брестскому миру, решали дела земельные, военные, продовольственные и всякие другие, которые кому в голову приходили.

   На столе — ведро воды.

   Пленных австрийцев от кулаков — солдаткам.

   3.000 десятин войсковой земли поделили между безземельными.

= — От веку был у нас в станице хозяин — атаман, а ноне председатель ревкома — каторжный.

   — Так он же за политику.

   — Все равно каторжник. С тузом на спине.

   — Он каторжник, да выборный, его сместить можно, а вам поставят чучело в погонах и ему будете молиться.

= — Царь поставлен от веку, он помазанник божий, а эти властители, набеглые.

= — Он человек твердый, а нам твердые нужны.

= — Я не в состоянии больше продолжать революцию и уезжаю на хутор к своим родственникам.

Горькое похмелье

= — Ложек много, есть нечего.

= Снял шинель, укрыл кобылу.

= — Кто воюет, а кто в карты играет.

= — Семьи убитых товарищей голодают, а комиссары гуляют.

= — Шкура зудит, душа чешется — микробы кусаются.

= Каша в ящике из-под патронов.

= Сытый ворон сидел на крупе коня и лениво чистил дубовый свой клюв.

Чернояров

= Кочубей Иван Антонович, сын казака станицы Апександро-Невской, родился в 1893 г. Вывел из своей станицы сто всадников.

= И с того дня пошла гулять по Кубани его страшная, напоенная кровью слава.

= — Подъезжает к группе бойцов спросить огоньку на трубку — и дух их сразу поднимается.

= Боец отказывается идти в караул, ругается. Чернояров застрелил его.

= Рубил офицеров.

= — Атака — его любимая игра.

= Плетью бойца.

   — За что? Зря.

   — Обидно?

   — Обидно.

   — И кобыле обидно. Зря ее бить незачем, она того не скажет… Лошадь, она ласку понимает.

= Раненых везут, скачет вперед заготовить место.

= — На Рождество пришел поздравить раненых с праздником, принес белого хлеба и сала и легкого вина на троих по бутылке.

= Хитрость. Чернояров кричит: «Кадеты прорвались!» Из лазарета подхватились — и бежать — те, кто еще минуту тому назад охал, стонал, не мог пошевелиться. Самых прытких Чернояров направляет в действующую часть.

= — Что вы развылись, как собаки к пожару?

= На знамени: Ни шагу назад!

= — Что ты крутишься, как хвост овечий?

= — По бугру фигурировали казаки.

= — Ты — пятое колесо в нашей коммунистической телеге.

= — Добровольцы все с целью наживы, мобилизованных нет.

= На лодке через Кубань: подгребают досками, винтовками.

Босая правда

= — Влачил бедную и скучную жизнь до того дня, когда над нашей станицей раздался первый выстрел, и вздрогнуло мое сердце радостью.

= — Сиротам и вдовам и близко не подходи, за сто лет ничего не добьешься.

= — Спец говорит: «Кто тебе велел воевать», и ты поворачиваешься и с болью в душе уходишь, не найдя ответа.

= «Дорогая жена, когда я умру, не суди меня и не ругой меня, ибо плакать не приходится, а нужно дальше пробивать дорогу через тернистый путь, который еще не пробит…»

= — Комиссия взялась за дело, и быстро выяснила, что кругом все запутано.

= — Рано ли, поздно ли — возгорится заря светлой жизни всего мира коммунизма.

= — Остается без ответа воплощенный голос коммунара.

= — Хожу по улицам, спотыкаюсь, в поисках куска хлеба.

= — Защитники в земле, инвалиды на земле, а главки наверху на основе нэпа давят нас.

= — Помочь старым партизанам — не богадельню разводить. Это важное дело для нашей революции. Грянет война, опять агитаторы будут сулить золотые горы и посылать нас в самое пекло…

Гуляй Волга

= Рассказ Ивана Кольцо про Москву: удивление — богатство дворца, базары, казаки служилые живут сытно, одеваются богато, немцы, литовцы, стрельцы на слободах. Сукна на разные цвета и цены, холсты беленые и суровые. Оружейные и пушечные мастера на царевом жалованьи. Великое похабство — бабы рожи красят.

= — Камень долго мокнет в воде, а вынь камень, ударь о камень — искра будет.

= Победители также несчастны и дики, как и побежденные.

= — Кафтан на нем, а на кафтане пуговицы из сушеных змеиных голов.

= — Тощая. Бежит — кости в ней гремят.

= — Што невесел, аль корову пропил?

= Деньга — полкопейки.

= Зелье — порох.

= Река летела, распластав пенистые крылья, выметывала острова.

= На отмель накатываются, плещут волны, неспешно ведя свой эпический сказ.

= По волжскому раздолью плыла весна.

Золотой чекан

= Терек и хорош, потому что он сдавлен скалами. Разлейся он по равнине — болото. Все прибрежные куры подохли бы со смеху.

= Он забежал в цветочный магазин и купил весны на трешницу.

= В ожидании гибели, пригорюнившись, сидел на березе черный дрозд.

= Строка, что играет на солнце, как солнечный луч.

= Шакалы собираются в стаи, лев — один.

= Вечер, догорали цветы.

= В такой день воробьи и те не чирикают, а лирикают.

= Старость… потянуло прохладой.

= Разнообразие цветов — грамматика красоты.

= Радуга песен.

= Калоши, поставленные на туалетный стол, мой взор меньше бы оскорбили, чем эта книга.

= Судорога притворства и лжи. Когда оба вынуждены были отказываться от всего, что манит и зовет.

= Когда он взирал на нее, как на пустыню — и серо, и жарко, и не на чем глаз задержать.

= Строка — топор.

= Строки — качели.

Колхозы

= Гостиница с клопами. Новизна положения радует. Разговор с коридорным. Разбойничий притон.

= Кому предстоит большая дорога, кто жаждет сбежать от жены, кому надоели книги, кто оглушен молотами города.

= Слаще всякой музыки звучат два простых слова — «лошади поданы».

   Тот, кому предстоит ехать, наскоро, как попало, рассовывает по мешкам и чемоданам необходимые в пути вещи, одевается поплотнее и, тяпнув стопку водки, выходит на двор. А там около заложенной в возок пары гнедых похаживает и ласково ворчит на них чего-нибудь такое заумное — ямщик. Запухшие с похмелья глаза его пока еще глядят на бывший божий свет невесело.

   — Поехали?

   — Поехали.

   Лихо промчались по улицам городка, промелькнули последние хибарки окраины и — простор, снега, снега и синяя каемка леса на далеком горизонте и еле различимые дымки деревень.

   Ах, и хороша же ты, зимняя дороженька!

   Глухо позвякивает подвязанный колокольчик. От седелки — на обе стороны — через оглобли пущены кисти. Пляска кистей — трусцой, рысцой, галопом.

= Сыта душа моя…

Записи, сделанные Артемом Веселым во время плаванья по Волге в 1935 году:

= Серый осенний денек… Небо сплошь обметано грязными тучами. Волга во всю ширь и даль свою наглухо закована в чешуйчатую броню мелкой ряби, вздымаемой свежим ветром. Лодка мотается на причале под высоким берегом. Мутно плещется частая мелкая волна, набивая под лодку пену, арбузные корки и всякий мусор.

= Плес за плесом — и мужик, и землянка уплывают назад, сливаются с чернотою берега, а еще немного спустя уходят из глаз, скрываются за мысом и ветрянка, и церковь безкрестная, и само село, и сам мыс сливается с чернотою берега и лишь сигнальная мачта — на мысу — долго еще виднеется на заревом фоне июньского неба, по которому уже прядают первые звезды.

= Форма коряг.

= Опаленные руки в засохшей рыбьей чешуе.

= Краски заката.

= Гофрированный ветром и водой песок.

= Исключительная слышимость по тихой воде.

= Чайка в красных сафьяновых сапожках.

= Второй месяц они не видели газет. Как далеки от них были страсти и суета больших городов.

= Эхо гудка — удаляясь и затихая — катится по водной глади целую минуту.

= Крепок сон после здорового труда.

= — Народу празднишного — как маку.

= Верблюд, как сумел, улыбнулся.

Закаспийский фронт

= Пустыня, жара. Боец садится на землю в тень от лошади.

= Восточная пословица: «Не режь от того куска, за который хан уже ухватился зубами».

= Проявление ярости: Кариб хватает из костра горсть горячих углей и швыряет в лицо собеседнику, у того начинает дымиться борода.

= Между прохладительными яствами одно из самых видных мест занимают блюда с чистым снегом. (Снег доставлен, может быть, за сотни верст).

= Шакал — в ожидании добычи — словно в лихорадке щелкает зубами.

= Не хитри, не лижи языком грязи. (Туркменская пословица).

= Тигр в камышах.

= Дезертира запрягают в арбу, чтоб опозорить.

= Собака вырывает яму в песке и прячет голову.

= Оратор стучит по столу гранатой.

= — Перед боем не кормить, чтоб злее были.

= — Спать хочется? — Хочется. — Не спи, кончим войну, тогда отоспимся. (Часовому).

= Слово стреляет дальше ружья.

 

ПОИСКИ СПРЯТАННЫХ РУКОПИСЕЙ

Из записок Заяры Веселой

Поскольку намереваюсь опровергнуть несколько досужих вымыслов, опираясь на свои детские воспоминания, хочу сразу оговориться: утверждаю только то, в чем абсолютно уверена, что ярко запечатлелось в памяти.

Летом 1937 года я жила в Переделкине при бабушке с дедушкой в то время, как старшие сестры Гайра и Фанта путешествовали с отцом по Волге. В августе они вернулись, и остаток лета отец провел на даче, вместе с женой Людмилой Иосифовной и их детьми Левой и Лялей.

Однажды, разгуливая по дачному участку, я заглянула внутрь настежь отворенного сарая. Бревенчатый сарай был почти пуст, там хранился лишь садовый инвентарь. У дальней стены в углу — куча дранки, остаток кровельного материала. С лопатой в руках спиной к двери стоял дедушка, у его ног лежал небольшой линялый рюкзак.

Дедушка оглянулся и шуганул меня, что было ему, человеку мягкому, а с детьми неизменно ласковому, несвойственно. Меня это удивило — и запомнилось.

Много лет спустя, когда архив отца уже был обнаружен на Покровке, мне не раз думалось: может быть, отец поручил дедушке закопать какие-то особо важные рукописи?..

И вот, предварительно разузнав, что бывшая наша дача принадлежит Валентину Петровичу Катаеву, мы с Гайрой поехали в Переделкино.

Поднявшись в кабинет Валентина Петровича, объяснили цель нашего визита.

Выйдя с ним на участок, увидели, что приехали напрасно: сарая вблизи дома не было, на его месте росли кусты смородины. Стало очевидно, что, если бы дедушка, и в самом деле, закопал в сарае рюкзак, при посадке кустов его бы неминуемо обнаружили.

Поняв, что затеяли пустое дело, мы извинились за беспокойство и ретировались.

Тут уместно сказать, что на другой день после ареста отца, 29 октября на даче был обыск. Под протоколом обыска — нетвердая подпись дедушки: он был неграмотен, да и рука, наверное, дрожала.

При обыске, как записано в протоколе, изъято:

1. Ружье охотничье двуствольное — 1 шт.

2. Ружье одноствольное старинное — 1 шт.

3. Пишущая машинка «Гамонна» № 106484 — 1 шт.

4. Патроны боевые охотничьи — 2 шт.

Уж не машинку ли как наиболее ценную вещь задумал, а потом передумал спрятать на случай обыска дедушка? (О том, что идут аресты, в то лето знала даже я).

О нашей поездке в Переделкино я рассказала однажды в компании окололитературных знакомых.

А дальше произошло следующее.

То ли мой рассказ, пройдя по кругу, ко мне и вернулся, то ли о нашем визите кто-то узнал от Валентина Петровича, только однажды, уже в другой компании, я услышала: «Говорят, на даче Артема Веселого в Переделкине спрятаны его рукописи».

Через некоторое время мне сообщили: «Говорят, на даче Бабеля спрятаны рукописи Артема Веселого».

Много лет спустя ко мне попали ксерокопии двух номеров газеты «Русская мысль». Оказывается, в середине 80-х годов в Париже кого-то занимал вопрос о зарытых в землю рукописях Артема Веселого!

Первая публикация касается судьбы переделкинской дачи Корнея Ивановича Чуковского. Ее автор, Анатолий Копейкин, один из добровольных помощников Лидии Корнеевны, начавших в 1981 году ремонт ветшающего дома, среди прочего пишет:

«Когда мы рылись под домом, то нашей мечтой было — раскопать архив Артема Веселого, автора книги „Россия, кровью умытая“. Дело в том, что первым арендатором дома был этот пролетарский писатель и, когда он почувствовал, что тучи сгущаются, то куда-то упрятал свой архив, так что до сих пор он не найден. Были предположения, что он закопан под дачей. После того, как Артема Веселого арестовали и расстреляли, дом сдали К. И. Чуковскому в аренду» 1 .

«Раскопать архив» под домом Чуковского (улица Серафимовича, 3) было невозможно: Артем Веселый жил по ул. Серафимовича, 5. А то, что кто-то кроме нас, мечтал найти архив Артема Веселого, безусловно, отрадно…

Вторая публикация принадлежит переводчику Игнацию Шенфельду. Его заметка — отклик на очерк Анатолия Копейкина:

«Дело в том, что Артем Веселый никогда ничего общего с домом Чуковских не имел, разве только что жил по соседству, отделенный забором. В начале шестидесятых годов мне довелось тщательно исследовать жизнь и творчество Веселого, так как я тогда работал над польским переводом эпопеи „Россия, кровью умытая“. (Кстати, узнав об этом, выдающийся литературовед Виктор Шкловский сказал: — Батюшки, да это надо сначала перевести на русский язык! — имея в виду неповторимый язык этого произведения, своеобразные говоры крестьян, солдат и матросов). Желая предпослать тексту романа подробности сложной биографии тогда только что посмертно реабилитированного писателя, я отправился из Варшавы в Москву в поисках нужных материалов. Мне удалось разыскать дочерей писателя, Заяру и Гайру, и получить от них нужные сведения, перепечатки рукописей, первые издания книг и семейные фотографии. Между прочим, архив писателя был уже тогда найден [на Покровке].

История же дома Артема Веселого такова: когда созданный в 1934 году при Союзе писателей СССР Литфонд приступил к строительству городка писателей „Переделкино“ рядом со станцией Баковка Киевской ж.д., Артем Веселый был одним из первых, который туда переселился. Утомленный тяжелыми условиями жизни в тесной квартирке на улице Тверской, где пришлось ютиться с женой, четырьмя детьми и старыми родителями, писатель не ждал, пока на выделенном ему участке начнут строить дом, но, как бывший плотник, в паре со своим отцом, бывшим самарским крючником, сам стал его воздвигать. Он был мастером на все руки, и весь дом он сам и отделал. Скоро после того, как дом на улице Серафимовича, 5 (где ныне живет писатель Валентин Катаев) был готов и семья Веселых в него въехала, хозяина внезапно арестовали за принадлежность в двадцатых годах к литературной группе „Перевал“, объявленной в 1937 году контрреволюционной. После расстрела писателя его осиротевшую семью тут же из дома выбросили и вселили в комнату коммунальной квартиры…» 2

Мой комментарий:

«Жил по соседству, отделенный забором».

По свидетельству В. Карпова, К. И. Чуковский «поселился в Переделкине в 1938 году» 3 .

В 1936–1937 годах дача слева от нас принадлежала Николаю Николаевичу Ляшко, кому справа — сказать не могу, в 37-м там жила крестьянского вида женщина, она держала козу, чем мне и запомнилась.

«В тесной квартирке на улице Тверской…»

На Тверской не было тесной квартирки. В двух смежных комнатах коммунальной квартиры отец жил с Людмилой Иосифовной и двумя их детьми, мы с Гайрой жили с нашей мамой в Кривоарбатском, дедушка с бабушкой — на Покровке.

Дачу, как и весь писательский поселок, выстроили строители, правда, сдавали ее в 36-м году с некоторыми недоделками.

Сохранилась фотография: отец на террасе первого этажа, у еще не убранного рабочими верстака с долотом и молотком в руках, возможно, мастерит книжную полку. Но отец отнюдь не был плотником, и сказать, что он «воздвигал дом», смешно. Семью не «выбрасывали» и не «вселяли»; в конце октября, когда арестовали отца, все уже давно вернулись в Москву.

Дача была конфискована.

Остается надеяться, что эта тема себя исчерпала.

 

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

Весна 1957 года. Ждем выхода однотомника. Первая после реабилитации книга будет означать реальное возвращение Артема Веселого в литературу.

Хочется верить словам старого друга отца: «У Артема должно быть второе рождение».

Выход книги все затягивался и затягивался, возможно, просто по техническим причинам, но тем не менее это вселяло тревогу: не сделали ли свое черное дело «разоблачительные» выпады некоторых критиков?..

Наконец свершилось! В конце 1958 года вышел том «Избранного».

В сборник вошли: «Россия, кровью умытая», «Гуляй Волга», рассказы «В один хомут», «Седая песня», «Далекое зарево» и очерк «Дорога дорогая»; книгу открывает статья М. Чарного.

«Книгу Артема получил и не знаю, как за нее благодарить, — писал М. О. Пантюхов в декабре 1958 года. — Конечно, Артем причесанный, облагороженный. Я знавал его другим, понимаю, что иначе нельзя было, но и это хорошо».

Можно понять досаду Михаила Осиповича на то, что в сборник не вошли «Реки огненные» (он говорил об этом еще на стадии подготовки книги к изданию). Что же касается эпитетов «причесанный, облагороженный», тут он не прав. Несколько купюр, сделанных по настоянию редакции, конечно, существенно не повлияли ни на содержание, ни на стиль произведений Артема.

Журналист из Армавира М. Н. Мазанов писал М. О. Пантюхову:

«Ты был, сколько помню, в дружеских отношениях с Артемом Веселым. Книгу я перечитал с новым вниманием и волнением. „Россия, кровью умытая“ — это эпопея, очень правдивая. Это документ эпохи… Между прочим, мы приобрели эту книгу (2 экземпляра) для краеведческого музея (я у них член совета), там имеются очень яркие страницы… И все написано до того правдиво, что многие старожилы удивились…» 1

Из письма Ф. Г. Попова Гайре Веселой

4 декабря 1958 г.

Сколько чувств нахлынуло, когда я перелистывал дорогие мне страницы! Сколько воспоминаний, сколько ярких незабываемых картин вызывает эта книга!

Как живой, встает Артем, со своим огромным талантом, со своей прекрасной душой. И подумать только, такого человека загубили! Сколько прекрасных произведений получила бы наша литература, какие шедевры могли выйти из-под его пера!

Очень рад выходу сборника… Думаю, что читатели по-настоящему оценят талант Артема, его неповторимо яркий язык, незабываемый колорит его произведений.

Из писем Г. П. Григорьева Заяре Веселой

16 сентября 1959, г. Киев

Я знал Артема Ивановича до 1936 года. Несколько раз с ним встречался и беседовал, иногда по 3–4 часа, особенно в 1934 году. У меня было несколько его писем. В 1937 году меня арестовали, отправили на Колыму. Одним из пунктов обвинения выставили переписку с «контрреволюционером Артемом Веселым»…

Для меня навсегда останется трагически волнующим образ Артема Веселого — невинного страдальца за свою исключительную чистую правдивость. Радуюсь от души, что справедливость восторжествовала, и том избранных его произведений снова совершает победное шествие по читательским сердцам…

23 ноября 1959, г. Киев

Я поддерживаю связь с нашими библиотеками. «Избранное» Артема Веселого всегда на руках, на полках не залеживается. В продаже давно нет… 2

Книгу раскупили в считанные дни; появилась надежда, что Артема Веселого снова издадут в недалеком будущем.

Между тем литературные критики, точно сговорившись, никак не отозвались на такое неординарное событие, как первая посмертная книга крупного писателя.

Критика не откликнулась, но тем не менее автор одного-единственного сборника (прижизненные издания не в счет: в свое время их изъяли из публичных библиотек, теперь они лишь изредка попадали к букинистам, не много сохранилось их и в личных библиотеках) вновь становится известен. О нем пишут в периодике, статьи о его творчестве печатают различные «Ученые записки», академическое «Литературное наследство» публикует его стихотворения в прозе «Золотой чекан». Несколько молодых литературоведов, до 58 года не слыхавшие о писателе Артеме Веселом, занялись изучением его творчества: одна за другой были защищены диссертации в Ленинграде, Москве, Минске, Ташкенте.

75 тысяч экземпляров «Избранного» разошлись не только по России, но и за рубежом.

«Писатель этот заслуживает большого внимания, — еще в 1929 году писал Вячеслав Полонский. — Пройдет немного лет — произведения Артема Веселого будут переводить иностранцы, и несуразное имя его станет вровень с самыми славными именами новейшей нашей литературы» 3 .

В Японии напечатан сборник рассказов советских писателей 1920-х годов, в него включены «Реки огненные»; «Россия, кровью умытая» двумя изданиями (1964 и 1967 гг.) вышла в Варшаве; в Праге был издан сборник, состоящий из первой главы «России, кровью умытой» и целиком — «Страны родной» (1966 г.); «Россию» издали в Бухаресте (1967 г.), в Софии (1982 г.), в Лейпциге (1987 г.); «Гуляй Волгу» — в Праге (1974 г.); «Дикое сердце» — в составе сборника советских писателей «Дикое сердце» (Берлин, 1980 г.); «Реки огненные» в сборнике «„Реки огненные“. Проза и поэзия 20-х годов» (Прага, 1987 г.).

В начале 1961 года Комиссия по литературному наследству Артема Веселого обратилась в Союз писателей с просьбой организовать вечер его памяти.

Председатель Московского Союза писателей Степан Щипачев просьбу Комиссии отклонил.

Василий Семенович Гроссман был настойчив, и 12 апреля в ЦДЛ прошел вечер памяти Артема Веселого.

Воспоминаниями об Артеме Веселом поделились писатели Валерия Герасимова, Виктор Баныкин, художники Даниил Даран и Владимир Милашевский. Литературовед Марк Чарный подытоживает свое выступление словами: «Важно то, что Артем Веселый за свои 38 лет успел сделать очень и очень многое».

Письмо Николая Асеева, переданное для оглашения на вечере памяти Артема Веселого

В Артеме Веселом запропал, по моему мнению, один из лучших писателей Советского времени. Он не был похож ни на какое уже известное в литературе прошлого явление. Его размашистая, неудержимым напором движущаяся проза порой казалась безродной дочерью народа, дикой и неустроенной в своей судьбе.

Ни один писатель тех лет не обладал такой могучей уверенностью в своей речи — речи непосредственно воспринятой от народа. Иногда этот говор, эта разноголосица заставляли настораживаться своей непосредственной обнаженностью. Слова нежные и грубые, грозные и одухотворенные, соединялись в отрывочные периоды, как бы вырвавшиеся из уст народа. Грубость и подлинность некоторых выкриков отталкивали любителей изящной прозы тургеневского стиля. Сложность множества слившихся в одну речевую лаву выражений, присловий, здесь же в процессе творчества явившихся из революционной волны на ее гребне, заставляли отступать от оценки критиков, не имевших еще практики в разборе таких явлений. Поэтому замечательная эпопея «Россия, кровью умытая» не вызвала длительных дискуссий и глубоких оценок, служа, скорее, примером революционно-стихийной удали, а не совершенно новым литературным явлением. Артем Веселый пытался, и не только пытался, но и осуществлял роман без героя, вернее с массовым героем, в котором соединялась такая множественность черт народов, образовавших население бывшей царской империи, что не было возможности воспринять эти черты, как объединяющие кого-нибудь. И вместе с тем рос и возвеличивался могучий облик стихии народной, ее единой воли, несущей новые слова и новые возможности существования. Ни у кого из известных мне писателей прошлого и настоящего не было такой свободы выразительной речи, такого бесшабашного и вместе с тем волевого ее провозглашения. По-моему, Артем Веселый мог бы стать совершенно невиданным и неслыханным советским писателем, открывавшим дорогу всему языку, всем чувствам народа без прикрас и преувеличений, без педагогических соображений, что дозволено в строении и стиле произведения. Я люблю и «Россию, кровью умытую», и «Реки огненные», и «Гуляй Волгу». Еще нет исследования о новом, необычайном стиле этих вещей, о языке и композиции произведений этого богатырского эпоса.

11 апреля 1961 г. 4

Поскольку однотомник «Избранное» в 600 с лишним страниц не вместил в себя даже тех рассказов, которые были рекомендованы для издания Комиссией по литературному наследству, возникло намерение издать двухтомник. Однако все переговоры с московскими издательствами — «Советским писателем», «Советской Россией», «Военгизом», формально вполне доброжелательные, неизменно кончались ничем.

Дальше других договоренность об издании продвинулась в Куйбышевском издательстве; машинописные тексты сборника «Самарские страницы» легли на стол главного редактора, как вдруг выяснилось, что у издательства «нет бумаги».

Отказались от готового сборника и в Ульяновске, хотя мы его составили по просьбе самого издательства.

«Очень жаль, — писал Гайре Федор Гаврилович Попов, — что и в Ульяновске, и в Куйбышеве вдруг не стало бумаги для Артема. Причину Вы, конечно, понимаете…»

Федор Гаврилович надеялся, что со временем «все образуется».

Со временем книги Артема Веселого стали издаваться большими тиражами:

«Россия, кровью умытая». «Гуляй Волга». Москва. «Художественная литература». 1970 г. Тираж 50000.

«Россия, кровью умытая». /«Библиотека российского романа»/. Москва. «Современник» 1977 г. Тираж 200000.

«Россия, кровью умытая». Куйбышевское книжное издательство. 1979 г. Тираж 100000.

«Россия, кровью умытая». /«Библиотека российского романа»/. Москва. «Современник». 1980 г. Тираж 200000.

«Гуляй Волга». «Кемеровское книжное издательство». 1981 г. Тираж 150000.

«Избранная проза». /«Мастера русской прозы XX века»/. Лениздат. 1983 г. Тираж 200000.

«Россия, кровью умытая». Волгоград. «Нижне-Волжское книжное издательство». 1986 г. Тираж 100000.

«Россия, кровью умытая». Москва. Издательство «Правда». 1987. Тираж 500000.

«Избранное». Москва. Издательство «Правда». 1990. Тираж 200000.

«Россия, кровь умытая». Москва. «Военное издательство». 1990 г. Тираж 100000.

«Россия, кровью умытая». Москва. «Художественная литература». 1990 г. Тираж 200000.

Из письма Валентина Распутина Заяре Веселой

4 октября 1978 г.

Проза Артема Веселого была для меня откровением еще в мое студенческое время.[…] Немалая часть советской классики со временем очень заметно стареет, этой книге подобная судьба не грозит, потому что это и талантливая и во многом современная книга 5 .

В ноябре 1963 года «Новый мир» напечатал подборку воспоминаний «Об Артеме Веселом».

Волжане, земляки Артема Веселого хранят память о нем.

В экспозиции Самарского Литературного музея с 1971 года представлены книги, рукописи, фотографии Артема Веселого, старые самарские газеты с его очерками и корреспонденциями.

В Мелекессе (ныне Димитровград Ульяновской области), где Артем Веселый в 1919 году три месяца был главным редактором газеты «Знамя коммунизма», его именем названа улица. В декабре 1969 года по случаю 50-летнего юбилея газеты Ульяновское телевидение показало снятый в Мелекессе документальный фильм «Первый номер», посвященный Артему Веселому. С 1991 года «Знамя коммунизма» называется «Димитровград-панорама» и выходит на 16 полосах. В 2002 году газета победила во Всероссийском профессиональном конкурсе «Золотой гонг» в номинации «Новая жизнь старой газеты». В юбилейном номере (газете исполнилось 85 лет) не раз упомянуто имя ее основателя и первого редактора.

В феврале 1994 года пришло письмо из Ульяновска. Надежда Васильевна Алексеева, преподаватель кафедры литературы Ульяновского педагогического университета им. И. Н. Ульянова, доктор филологических наук, профессор, писала:

«Уважаемая Заяра Артемовна!

У нас на кафедре возникла идея проведения „Веселовских чтений“. Чтения эти мы хотели бы проводить не в краеведческом ключе. Имя Артема Веселого интересно нам прежде всего как художественное явление.

Он, по нашему глубокому убеждению, один из ярчайших представителей очень мощного стилевого явления русской литературы XX века — орнаментальной прозы. Явление, родившиеся из двойственности художественного мировосприятия: на грани реализма (стихийного, о чем, как Вы знаете, написано очень много, хотя больше с уклоном в содержательный аспект) и модернизма.

В этом плане у Артема Веселого есть предшественники: Андрей Белый, Е. Замятин, А. Ремизов; современники: Б. Пильняк, А. Неверов, И. Бабель, ранние Вс. Иванов, А. Малышкин, А. Серафимович и др.

Есть и последователи, хотя им приходилось „скрывать“ свою стилевую манеру, ибо она была объявлена, мягко говоря, нежелательной.

Подход к „орнаментальной прозе“ как органическому стилевому явлению открывает, как мне кажется, огромные исследовательские возможности. Принять участие в таких чтениях могли бы не только узкие специалисты по творчеству Артема Веселого, и не только знатоки 20-х годов, но и фольклористы, лингвисты, зарубежники, а, возможно, и специалисты по художественной культуре (живопись, музыка). И, разумеется, краеведы.

Вот такая вызрела у нас идея. Идти к ее реализации (а мы хотели бы чтения всероссийского масштаба приурочить к 1999 году, 100-летию со дня рождения Артема Веселого) мы думаем по таким ступенькам: конец 94 — начало 95 — провести своими силами: пединститут, университет, Союз писателей, Литературный музей; 1996 — силами Поволжья, 1999 — всероссийские.

Обращаясь к Вам с этой идеей, я хотела бы, во-первых, знать Ваше мнение и Ваше отношение ко всему, нами затеянному. […] В любой ситуации мы хотели бы с Вами встретиться. Если Вы дадите на это свое согласие, мы найдем возможность пригласить Вас в Ульяновск. Очень рассчитываем на Вашу помощь» 6 .

Первые «Веселовские чтения» прошли в 1995 году, четвертые — в 2001. С научными докладами на них выступали ученые, аспиранты и студенты Ульяновска, Москвы, Самары, Казани, Ижевска, Дмитровграда.

Мы, по приглашению кафедры литературы, приняли участие в первых и третьих чтениях.

Третьи «Веселовские чтения», как и предполагалось, были приурочены к 100-летию со дня рождения Артема Веселого.