Зыбь
1.
С чего такое началось.
ВАНЬКА ГРАМОФОН да МИШКА КРОКОДИЛ — такие-то ли дружки — латкой не разгонишь. С памятного семнадцатого годочка из крейсера вывалились. Всю гражданску войну на море ни глазом. По сухой пути плавали. Шалались по свету красну. Удаль мыкали. За длинными рублями гонялись. Не ребята — угар! Раскаленную майским солнцем теплушку лихорадка бьет. Мишка с Ванькой, ровно грешники перед адом, трясутся последний перегон. Жадно тянутся к люку.
— Хоть глянуть.
— Далеко: глазом не докинешь…
На дружках от всей военморской робы одни клёши остались, обхлестанные, шириною в поповские рукава. Да это и не беда. Ваньку с Мишкой хоть в рясы одень, а по размашистым ухваткам да увесистой сочной ругани сразу флотских признаешь. Отличительные ребятки. Нахрапистые, сноровистые, до всякого дела цепкие да дружные. Насчет разных там эксов, шамовки али какой ни на есть спекуляции Мишка с Ванькой первые хваты. С руками оторвут — свое выдерут. Ну, а накатит веселая минутка, и чужое для смеху прихватят. Чорт с ними не связывайся: распотрошат, и шкуру на базар, Даешь-берешь денежки в клёш и каргала.
За косогором море широко взмахнуло сверкающим солнечным крылом. Ванька по-пояс высунулся из люка и радостно заржал.
— Го-го-го-го-о-о… Сучья ноздря. Даешь море!
Мишка покосился на друга.
— И глотка же у тебя, чудило… Гырмафон и гырмафон, истинный господь! Заржешь, — быдто громом фыркнешь — в деревнях на сто верст кругом мужики крестются…
В груди теплым плеском заиграла радость. Пять годков в морюшке не полоскались — стосковались люто. Ветровыми немеряными дорогами умчалась шальная молодость и пьяные, спотыкающиеся радости. Ванька влип в отдушину люка: в двое рук не оторвешь. Глаза по морю взапуски. Думка дымком в бывье. Мрачные, как дьяволы, мешочники валялись по нарам. За долгую дорогу наслушались всячины. Завидовали житьишку моряцкому.
— От ты и знай: хто живет, а хто поживает…
— Фарт — не блоха, в гашнике не пымашь…
— Кому счастье, а кому счастьице…
Теплушка замоталась на стрелках. Дружки торопливо усаживали на загорбки обезьянок. Во все сердце гудели:
— Чуешь сгольго версдужек отсдугали?
— Машина чедыре колеса.
— Клево.
Пригрохали.
2.
Маменька, сердце болит.
С вокзала неторопливо по знакомым улицам. Разглядывали дома и редкие заборы. Попридерживали шаг у зеркальных окон обжорных магазинов: слюна вожжой. В полный голос мечтательно ругались.
— Ни оно!
— Какой разговор: все поборол капитал.
— Наша стара слобода была в тыщу раз лучче ихой новой политики…
— Была слобода — осталась одна горька неволя.
— Маменька, сердце болит…
— Давить их всех подряд.
Взгрустнулось о семнадцатом-восемнадцатом годочке: очень подходящем для таких делов. Грабнул раза и отыгрался. Месяц живи, в карман не заглядывай. Э-э-эх, говорено-говорено да и брошено. Мотнулись в порт.
— Чур не хлопать. Ногой на суденышко — кока за свисток, лапой в котел…
— Ну-ну.
— Охолостим бачка два, штоб пузяко трещало.
— Слюной истекёшь, ждамши-то.
Бухту заметает гул. Сопя и фыркая ползают буксиры. Снуют юркие ялики. На пристанях и округ лавченок людье вьется, ровно рябь над отмелью. Корпуса морских казарм черепахами уползли на гору: развалились на солнце — греются, Полуденную знойную тишину расстреливают судовые гудки. Ванька харкнул на кружевной зонтик дамы, плывущей впереди. Коротко проржал, будто пролаял, и повернулся облупленно-рожий к корешку.
— Монета е?
— Ма.
И карманы выворотил, разбрыливая махру. Да откуда и быть деньгам, ежли еще вчера!..
— Хха!
— Ххы!
— Вот дело, сучий потрох. Умрешь — гроб не на што купить… Заслужили алтын да копу да………………………
— В три спаса, в кровину, в утробу мать.
Призадержались у лавчонки. Чего один, то и другой. Одного направления ребятки.
— Дернем?
— Дернем.
— Майна брашпиль?
— Майна.
— Ха!
— Хо!
Мырнули под крыло двери. За мраморным столиком мирно беседовали. Жадно уминали окаменелую колбасу. Прихлебывали ледяное пивцо. Гадали, какая сольется.
Ходили-ходили — добра не выходили. Опять не миновать какому-нибудь товарищу в зубы заглядывать.
Ножик вострый.
— Нашинску братву пораскидали всю. И во все-то щели кобылка понабилась. А кобылка народ невзыскательный, што в зубы — за то и спасибо…
— Хха, Вань, щека лопнет.
— Ггы!
Намял Ванька полон рот колбасы и глаза выкатил. Грохнул комлястым кулаком по столу. Промычал:
— Омманем… Не кручинься, елова голова.
— Омманем.
— Главный козырь — на суденышко грохнуться.
— Первое дело. А в случай чего и блатных пошукать можно.
— По хазам мазать?
— Почему не так? И по хазам можно, и не — сгорушку где сковырнем.
— Нехитро, а прибыльно.
— Не пыльно, и мухи не кусают…
В гавани динь-дянь: четыре склянки. Братки заторопились. За шапки. За мешки. ХОЗЯИН счетами трях-щелк:
— Колбасы пять фунтов…
Мишка засмеялся. Ванька засмеялся.
— Не подсчитывай, старик, все равно не заплатим.
За нами не пропадет, заявляю официяльно… — примиряюще докинул Ванька и рассовал по карманам куски недоеденного сыра. (От колбасы и шкурок не осталось.) У хозяина уши обвисли.
— Товарищи, яя…
Покатились, задребезжали счеты по полу. Мишка подшагнул к хозяину и надвинул ему плисовый картуз на нос.
— Старик, ты нам денег взаймы не дашь? А?..
Черный рот захлебывается в хлипе, в бормоте. Ванька вмиг сообразил всю выгодность дела. Ухватился за ввернутое в пол кольцо: понапружился и распахнул тяжелую западню подпола.
— Живо!
— Ну!
— Хри-хри-Христос…
Старика пинком в брюхо, в подпол. Западня — чвавк!
Есть налево.
Фасонно.
Деловито обшарили полки, прилавок. Выгребли из конторки пачки деньжат. Сновали проворнее, чем по палубе в аврал.
— Стремь, Ваньчо!
— Шемоняй.
Мишка в клеенчатую дверь. В нос ударила вонь лампадного масла, дельфинья погань. Ванька из лавки вон. У дверей присел на тум у. Задымил трубкой. Равнодушно поглядывая по сторонам, лавке — покупательница, хохлатая старушка. Ванька поперек.
— Торговли нет. Приходи завтра.
— Сыночек, Батюшка…
— Торговли нет — учет товаров.
— Мне кирасинцу бутылочку.
— Уйди.
— И чево ты, — пес цепной, рычишь?..
Матрос рассердился и угарно матюкнулся. Старуха подобрала юбки и, крестясь и отплевываясь, отвалила. Мишка из лавки. От уха до уха улыбка заревом. Под полой банка конфет.
— Сидишь, говоришь? Не стремно?
— Ничуть.
— Пошли?
— Пошли — не ночевать тут.
— Клей…
Неподалеку на углу, подперев горбом забор, позевывает мордастый ПЕС. В усах. В картузе казенном. И пушка до коленки свисла. Подкатились к нему. Из озорства заплели вежливый разговор:
— Землячок, скажи, будь добер, в каком квартале проживает крейсер Орел? До зарезу надо. Ищем — ищем — с ног сбились…
Щурится пес на солнышко. Судорожным собачьим воем вздвоил позевку. Прикрыл пасть рукавом и оттолкнулся.
— Не слыхал — должно, не в нашем раёне…
Угостили дядю конфетами. Пощупали у него бляху на груди.
— Капусту разводишь, красавец? Да не здешний ли ты?
Польщенный таким вниманием красавец откачнулся от забора: чихнул, высморкался в клетчатый платок и окончательно проснулся. Усы начал подхорашивать.
— Мы дальни — Ирославски. А зовут меня ФОМОЙ. Фома Денисыч Лукоянов…
Ванька дружески хлопнул его по широкой лошадиной спине.
— И куфарка у тебя е?
— Есь небольшая… — виновато ухмыльнулся Фома, но сейчас же подтянул пушку и строго кашлянул. А матрос — бесом-бесом.
— Дурбило! Зачем же небольшая? Ты большую заведи: белую да мягкую — со здобом. На свадьбу гулять придем. Прощай.
— Прощевайте, братишки…
По берегу полный ход.
По дурочке слилось.
— Ха ха!
— Хо хо!..
Конфеты в карманы. Банку об тумбу.
3.
Парни с добром.
С утра бушевал штормяга. К вечеру штормяга гас. С дымной дали, играя мускулами гребней, лениво катят запоздалые волны и усталыми крыльями бьются в мол. Молкнет гул. Зачарованный ветровыми просторами на горе дремлет город, в заплатках черепиц и садов похожий на бродягу Пройди-Свет. В Ваньке сердце стукнуло. В Мишке сердце стукнуло. В раз стукнули сердца.
Вот он… Родной.
Вира брашпиль.
Обрадовались, будто находке, кораблю свому:
Кованый
Стройный
Затянутый в оснастку.
Сила
Не корабь — игрушка: хоть в ухо вздень.
Топают по жидким деревянным мосткам. Топают, уговариваются.
— Бухай, да не рюхай.
— Не бойсь: море не сожгем…
Расспросы-допросы. Как да што? Партейные ли вы коммунисты?
— Лей в одно: так и так, мол, оно хошь и не гармонисты, а все-таки парни с добром. Нефть и уголь и золотые горы завоевали, сочуствуем хозяйственной разрухе и так далее.
— Не подморозим — сверетеним. Бултыхнем.
— Служим за робу.
— Для них не жалко последне из штанов вытряхнуть.
Замусоренная бухта круто дышит перегаром угля, ржавым железом и сливками нефти. Оплывает синью вечер. Кровью затекает закатное око. Качелится море в бардовых, темно-малиновых парусах. У трапа ВОЛЧОК.
Шапка матросская.
Под шапкой хрящ.
Ряжка безусая.
Лощ
Прыщ.
Стручок зеленый.
— Вам куда, товарищи?
— Как куда? — упер Мишка руки в боки, — имеешь ли данные нас допрашивать?..
— То-эсть я хотел…
— Козонок.
— Залупа.
И Ванька шутя попытался вырвать у парня винтовку. Тот зашипел, как гусь перед собаками. Вскинул на изготовку и чуть испуганно:
— Чео надо.
Братки в рев:
— Ах, ты, лярва.
— Мосол. Моряк, смолено брюхо.
— Давно ли из лаптей-то вывалился.
— На! Бей!
— Коли!..
И давай-давай гамить. От их ругани гляди-гляди мачты повалятся, трубы полопаются. Завопил волчок:
— Ваааахтеный!.. Товарищ ваааа!
Лихо:
— Есть!
Подлетел ВАХНАЧ. Такой же сморчок. Из-под шапки чуть знать. Клёш ему хоть под горлом застегивай. На шее свистулька, цепочка медная. Кортик по пяткам бьет.
— Кто тут авралит? Ваши документы?
— Почему такое? Штык в горло: имеет ли данные?..
* * *
Трое в боцманской каюте. Сам старик ФЕДОТЫЧ и ЗАКРОЕВ с ИГНАТОВЫМ — юники, выученики машинной школы. На деловую минутку завернули да и застряли: любят старика — ласковее кутенка сердце в ём. Бойкими гляделами по стенам, по цветным картинкам.
— Товарищ боцман, а это что за музыка?
Гоняет иголку Федотыч — бельишко латает: зуд в руках, без дела минутки не посидит. Укачивается в зыбке воспоминаний:
— Это, хлопцы, англейскый город Кулькута. В Индии помещается. Город ничего, великолепный. Жалко, сляпан на деревенску колодку: домов больших мало.
Оба два:
— И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее…
— Расскажите, Лука Федочч, что-нибудь из своих впечатлений?
Обметан быльем старик, легок.
— Впечатленьями заниматься нам было не время… Неделю-две трепет трепет, бывало, в море — могиииила! Бьет и качает тебя море, как ветер птицу… Нуш дорвёсса до сухой пути — пляши нога, маши рука… Гггггуляй! Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице… Раздрайка-раздрайка. Бабы-бабы…
Оба в думе, ровно в горячей пыли.
— Эх-ба…
— А волны там большие бывают?..
Работу в сторону. Плечо развернул. Кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.
— Дурни…
Помолчал… Строго и торжественно поднял руку.
— О ки ян…
Обмяк старый боцман:
— Местечки там есть — глыбина тыща верст. Можа и больше. Убедительно сказать не могу: сам ни мерил, знающие люди сказывали. Одно слово: о ки ян.
Молодые языки — россыпью-смеха. Молодые языки бойко:
— Ого!
— Эге!
— Новые страны, народы… Интерес но: комсомол у них есть?
— У кого у НИХ?
— Ну, на островах у дикарей…
— Понятно есть.
— Тянет ветер от нас, ну и там волну разводит…
Старик свое. Старик разохотился:
— А бабы у них?.. Прямо надо сказать — проблинатические бабы… За милу душу уважут. Так уважут — чуть уползешь. В наших некультурных краях ноги на-нет стопчешь, а таких баб не сыщешь. И год пройдет и два пройдет и пять годов пройдут, а она тебе стерва все медовым пряником рыгается…
От хорошей зависти зачесался Закроев, ровно его блохи закусали. Сосунок. Волос густой — огневой отлив: метелка проса спелого. По дубленому лицу сизый налет. В синющих глазах полынь сизо-перая. Казенными, щами, знойным загаром и полынью с Закроева. Наслушался всячины — в груди защемило: разгорился парень. Отхлябил мяхкый рот:
— Хренова нашжа слубишка: шамовка ни-куды. Воли мало. Сиди, как на цепи прикованный. Хоть в петлю так в пору, растуды ее суды… Хуже каторги.
А Игнатов сердится. Махом ходят желваки. Голодное лицо пеплом подернуло. Под его взглядом товарищ заерзал и умолк. Старик на растопыренных клешнях разглядывает латки. Выворачивает подсиненные голодовкой губы.
— Не вешай, моряк, голову, не печаль хозяина.
— Да мы ничего… Разве ж не понимаем — разруха… Ничего не попишешь: разруха во всероссиском масштабе.
— А про берег думать забудь. Об зазнобах, об свате, об брате, об матери родной забудь. К кораблю льни. Его — батюшку холь… Так-то, братушки-ребятушки, доживете и вы все переглядите, — перещупаете. А пока вникай и терпи. Служба, молодцы, ремесло сурьезное. Где и так ли не так ли: молчок… И навернется горька солдатска слеза — в кулак ее да об штанину: только всего и разговору. Дисциплинка у вас форменная, это верно. Да и то сказать — для вашей же она пользы: жир лишний выжмет, силой нальет.
Игнатов сказал, ровно гвоздь в стенку вогнал.
— Дисциплина нам нет ни што. С малых лет привычны — мы заводские.
— И советские начальники ваши деликатное обращенье уважают. Чуть што, счас за ручку с вами, в приятные разговоры пустятся, выкают.
— С матросом, и вдруг — за ручку — это дорогово стоит… Эх, комунята вы, комунята, ежли б знали сколько мы, старики, бою вынесли?..
— И мы, Федочч, не из робких… И мы мяты терты: на всех фронтах полыскались.
— Ну, мы ста да мы — лежачей корове на хвост наступили, герои, подумаешь… Говорено, слушайте, жевано глотайте.
— Вари говори.
— Послушать интересно. Дда, так вот еще на памяти, дай бог не забыть, в ту Кулькуту — в Индейску землю довелось мне плавать с капитаном Кречетовым. Ох, и лют же был пес, ни тем будь помянут, беды… В те поры я еще марсовым летал. В работах лихой был матрос, а вот, поди ж ты, приключилось со мной раз событие: ни успел с одного подчерку марса-фал отдать… Подозвал меня Кречетов да одним ударом подлец четыре зуба и выхлестнул… Строгий был капитан, царство небесное… А то еще помню…
В дверь стук! В дверь вахнач:
— Лука Федочч, на палубе безобразие.
— Лепортуй.
— Так и так.
— Ежли пьяны — гнать их поганым помелом…
— Никак не уходят — вас требуют.
— Меня? Кто бы такая?
Потопали. Свадьба галочья вроде. Мишка — Ванька в обиде:
— Штык в горло!..
— Собачья отрава!.. Ччырнацать раз ранен!
И прочее такое. Боцман баки огненные взбил. Неторопко грудью вперед.
— В каком смысле кричите?
Ванька зарадовался:
— Федочч! Родной!
И старик узнал их. Заулыбался ровно сынам родным. Почеломкались полюбя.
— Баа!.. Ваньтяй! Бурилин!..
— Жив, Федочч? А мы думали сдох давно.
— Какем ветром вынесло? Ждал, ждал, все жданки поел…
Волчок с недовольным видом отшагнул, пропуская горластых гостей.
4.
Что было дальше.
В каюте обрадованный Федотыч с гостями. Помолодели ноги и язык помолодел. Игрив язык, как ветруга морской. Легкой танцующей походкой старого моряка в припрыжку туда-сюда. Выбрасывает на кон все, что нашлось в запасце. Не пожалел и японского коньяку бутылочку заветную: сдавна хранилась в походной кованой шкатулке.
— Раздавайтесь, гостечки желанные, раздевайтесь — милости просим…
Дружки стаскивают рванину.
— Станови на радостя пьянки ведро…
— Скрипишь, говоришь? Аа?..
Стол закусками тралит боцман, забутыливает стол.
Скриплю по-малу. Раньше царю, теперь коммуне служить довелось. Чего ты станешь-будешь делать? Живешь, землю топчешь — ну, знач, и служи. Давненько не залетывали соколики, давненько.
— Не вдруг. Скрозь продрались…
— Подсаживайтесь, братухи, клюйте: корабли по суху не плавают…
Ваньку с Мишкой ровно ветром качнуло:
— Нюхнем, нюхнем, почему не так. Пять годков можно сказать. Вспрыснем свиданьице.
Искрятся стаканчики граненые. Вываливаются языки пересохшие, ну, давай…
— Ху-ху! Всегда у тебя, Лука Федочч, была жадность к вину, так она и осталась: и нет ничего в бутылке, а все трясешь — еще капля не грохнет ли…
— И капле пропадать незачем. Ну, годки, держите. Бывайте здоровы. Дай вам бог лебединого веку: ищо может вместе послужить придется…
Чокнулись. Уркнули. Крякнули. Смешно, понятно, — по стаканчику. Тут ковшом хлестать в самый раз. Пока, ладно. Хлебали кофе.
— Где были, соколы?
— Ты спроси, где мы не были. Пиры пировали, дуван дуванили…
Кофе в кружки. Старик в шепоток:
— На Троицу подъявлялся тут Колька Галченок. По пьянке ухал, што вы с Махно ударяли?
— Боже упаси!
— Огонь в кулак, вонь по ветру…
Наверху языкнули две склянки. Невдалеке суденышко бодро отъэхнулось; динь-нь-ом… динь-нь-ом… И еще бойким градом в лоток бухты зернисто посыпались дини-бомы. По палубе топоток-стукоток: команда на справку:
— Бессонов?
— Есть!
— Лимасов?
— Есть!
— Кудряшов?
— Есть!
— Закроев?
— Есть!
— Яблочкин?
— Есть!
— Есть! Есть! Есть! Есть!..
В деревянном мыке мусолится Интернационал, неизбежный, как смерть, изо дня в день, и утром и вечером — в счет молитвы. Тягуч мык-кулага аа аа а оо… И:
— Шапки на-деть! По своим местам бе-е-гм!
В парусиновую подвесную койку укладывается корабль спать. Спать. В Ваньке сердце стукнуло. В Мишке сердце стукнуло. В раз стукнули мерзлые, отощалые сердце: кораблюха…
— Распиши, старик, как живете? Чем дышите?
— Живем весело — скучать недосуг.
И подмоченный коньяком старик по-малу раскачался. Вываливал вчерашнее, нонешнее. Осыпал слова, ровно черепками брякал. Гармонью морщился.
— Работа: одна отрада, одна потеха. А так ни на што ни глядел бы: назола, ни жись… Моряков старых всего ничего остается, как вихорем пораскидало. На отор рвут: все загребают в свои лапы эти камсамалисты — крупа…
Взгалдели:
— Ботай, чудило. Как же без нас-то?.. Мы в гвозде шляпка… Старый моряк сроду…
— То-то и оно: шляпки ноне не в почете.
Охнули, ххакнули, задермушились.
— Тузы, шестерки, винновы козыри. Мы девятый вал… Мы, сучий рот, завсегда…
Мах рукой просмоленной, обугленной в солнечке:
— Девятый? А то идет десятый вал… Полундра! Все накроет, все захлестнет — партейная сила — она зубаста.
— Эдакого нагородишь… Силы вагон — еще повоюем!..
— Крышка, соколы, о прежнем времячке думать забудь: нонче куда ни повернись — в ячейку угодишь, али в кружок… И мне, старому дураку, кольцо в губу да в тарарам студию — чуть отыгрался. Ты, говорят, товарищ боцман, будешь вроде купца. Тьфу… Мне ли в такие дела на старости лет?
— Ха-ха-ха… Зашел, Федочч. Дела делишки.
— Бывалошно-то времячко любому сопляку припаял бы я неочередной наряд в галюн с рассеиванием, а теперь атанде, шалишь. Как да што? Да на каком основании?.. Вахтеный вызовет какого нибудь салагу, тот и начнет бубнить: почему меня, а не другого? Это ни так да это ни эдак… Башку оторвать мало за такие разговорчики.
— Растурис-ка огоньку бутылку-другую, сосет… Денежки у нас е, денежек наработали. Во вкус вошли…
— К фельдшеру разя сунуться?..
— Крой. Денежки заплатим.
Горели сердца, чадили. Бутылкой не зальешь. Ковшем не зальешь. В море не утопишь. Куды тут. Широки сердца моряцкие, как баржи. Убежал старик.
— Хха!
— Ххы!
— Во, как наши-то вырывается…
— Эдак.
Федочч с бутылками. В стаканы разливал по-русски: всклень, через края расплескивал. Рассказывал про дни и недели, на которы ровно на крутую лестницу царапались.
— Осталась тут после белых лодка с дыркой да челнок без дна… И наш корабушка по уши в воде торчал: котлы порваны, арматура снята, ржавчины на вершок, травой все проросло. Стук. — Приказ: товарищи, восстановить. — Есть. — Какой разговор? — Есть, и отдирай. Взялись. Давай — давай. С чего взяться? Струменту нет. Матерьялу нет. Денег нет. Хлеба мамалыжного полфунта на день… В трюмах вода. В рулевом вода. В кочегарке вода. Клапаны порваны, отсеки разведены — ну, разруха во всех смыслах… Качать воду-то надо. А как ее будешь качать, ежли турбины застопали? Удалые долго не думают: давай в ручную мотать. Гнали-гнали, гнали-гнали: глаза на лоб лезут. — Стой, конвой! Приходим ватагой до начальника-комиссара. — Паек? Паек. — Нет пайка, товарищи. — Разруха голод, красный ремонт сознательный и так далее… Вот, говорит, вам махры по две осьмушки на рыло, а больше ничего сделать ни могу… Скоро пришлют из центры камсалистов на подмогу, а больше ничего сделать не могу. — Закурили мы той самой махры, утерлись да и пошли…
Мишка с Ванькой слушают тяжело. Тяжело рыгают, уперев глаза в пол.
Федотыч бегает по каюте, вяжет слова в узлы.
— Рази ж когда вызывалось из моряцких рук хоть одно дело?.. Никогда сроду. По щепочке склеили, по винтику снесли… Завод жа опять помог, шибко помог. Камса поддержала: ребятишки, а старались — целки до дела прокляты. Так вот из ничего и сгрохали мы кораблюшку.
— Ты што ж за лычком тянешься?
Хха! Лычка мне ни к чему, издыхать пора и совсем тут не в лычке звук.
Подмокли, рассолодели. В руготне полоскались.
— Утята?
— Крупа говоришь?
— Прямо сказать — пистоны. Никакого к тебе уваженья… Мы, гыт, прынцыпияльно и категорически — ни подойди… Заглянул счас на полубак — забит. Кричат ровно на пожаре. День в работе на ногах, ночью глядишь где бы отдохнуть, а они суконные сыны собранье за собраньем шпарют, ровно перебесились… Политика… И сколько она этого глупого народу перепортила — беды… Пей, соколы!
Ванька воткнул в Федотыча тяжелый гляд:
— Ах, Федочч, рыжа голова. Из старой команды остался кто?
— Есть. Есть… Ефимка подлец, сигнальщик Лаврушка, шкипер Лексей Фонасич, коком все Алешка Костылев, да теперь слышно на берег его списывают за хорошие дела.
— Живут-то как?
— Ефимка стервец в ячейку подался, а эти вола валяют: дела не делают и от дела не бегают…
Боцман по старой привычке поймал горсть мух, выжал в стакан, долил горючим и уркнул одним дыхом. На стрежне заиграли сердца блестко.
— Не подфартит, так всей коллегией гайда в Уманьщину гулять…
— Натуральная воля и простор широких горизонтов.
Старик в скул:
— Нет, годки, я свое отгулял: убежало мое времячко, на конях не заворотишь… Судьба верно мне сдохнуть тут…
— Завей слезу веревочкой…
— Ноги запляшут…
Мишка, захлебываясь пьяной икотой, оживлял в памяти переплытые радости:
— Жизня дороже дорогова. Пьянку мы пили, как лошади. Денег бугры. Залетишь в хутор — разливное море: стрель, крик, вуй, кровь, драка. Хаты в огне. Хутор в огне. Сердце в огне. Цапай хохлушку любую, на выбор, и всю ночь ей восхищайся…
— И сахар и калач?
— Уу, ни накажи бог!
— Церковь увидишь и счас снарядом по башке щелк!
— Да, церкви мы били, как бутылки… Вперед жизни бежали… Так бежали: чоботы с ног сваливались.
Дробно чечетку рванул. Замахал руками старик, зашипел.
— Тишша… На грех старпом услышит — загрызет..
— Качали мы ево. Какой-нибудь интелегент из деревенской жизни…
Федотыч задымился:
— Нну, нет. Он хоть и не горловой, а в службе строгость обожает: дисциплинка у них на ять. Камсалисты, понятно, крупа-крупой и в работах еще не совсем сручны… Но счас уж кой-кому из стариков пить дадут… Хванц… Ругаться им по декрету не полагается, это зря: без ругани какой моряк? Слякоть одна.
— Ну и ну! да луку мешок. Зашло наше за ваше.
Сидели Мишка с Ванькой на столе и все в них и на них играло, плясало. Плясали, метались глаза. Дергались вертляво головы. Прыгали плечи. Скакали пальцы в бешеном галопе. Трепыхались крылья. Убегали и скользили копыта. В судороге смеялись, радовались, едко сердились горячие губы. Торопливо ползали юркие уши. Зудкая ловкость, узловатая хваткость, разбитые в нет ботинки, вихрастые лохмы, язык в жарком вьюхре… Все в них и на них орало: Скорей!
— Скорей!
— Даешь!
Старик свое дугой выгибает:
— Как-то с весны ходили мы в море котлы пробовать. Ночь накрыла, буря ударила. Закачало, затрепало нас. Авралила молодежь. Ребячьи руки, а было чему подивиться — клещи. Бегали по команде ровно гайки по нарезу… Годик-другой и морячки из них выйдут за первый сорт.
Беспокойно зашебутились дружки:
— Заткнись, за лычком тянешься.
— Крутись не крутись — в комисары не выпрыгнешь…
Закостерился боцман:
— Растуды вашу, суды вашу… Чево хорохоритесь? Я вам не подвластный — не испугался.
— А мы тебе жлобье штоль? Нашел чудаков.
Ванька нацелился и метнул бутылкой старику в лысину. Мишка заржал — и в сон, как в теплое тухлое озеро…
5.
В лягавке.
В это же время в заплеванном милицейском районе просыпался дежурный, позевывал скучающий Фома и азартно сморкался хозяин лавки. Сочувственно всхлипывало перо. Сломанный сон дежурного обвис на грузных щеках, на мокрых губах. Просоньем засалились очи карие, очи жгучие. Голос затекший:
— Так двое?
При каждом вопросе хозяин торопливо встряхивая облезлые глаза:
— Двое, товарищ, двое…
Слова Фомы — шары чугунные:
— Абы двое, абы десятеро — скрозь стен не видно…
Ночь в окне. За перегородкой сладкий всхрап переливами. Мильтоны захлебывались позевотой. Старика слеза заливала:
— Усы черные, через щеку рубец…
Шоворлюсил старик — дежурный спал. Кончал старик говорить — дежурный просыпался:
— Так двое?
— Двое, товарищ, двое… Будто кажись двое, а можа цела шайка…
Писарь сопел. Старик сопел. Сопело перо. Фома барахтался в дремоте, спал: носом подсвистывал; ухом слушал… — Напрасные старанья, ложились бы они все спать: не такие Мишка с Ванькой ребята, штоб на всяком пустяковом деле засыпаться — не шпанка в сам деле…
6.
Когти сорванные.
Из койки боцман вывалился в обычный утренний обход. Легким шагом топтал кубрик, жилую палубу: на все кидал зоркий хозяйский глаз. Проверил вахту. Зевнул в сонь утреннюю, мелким крестом захомутлял волосатый рот и к портному Ефимке за утюгом. Умывался с душистым мылом. Старательно утюжил брюки: к катитану (а по-советски — к командиру) собирался. Ванька валяется на полу. Поднял Ванька хриплую голову:
— Брось… Кха-кха… — до дыр протрешь… Достал бы ты лучше опохмельки.
И Мишка из-под стола голос подал:
— Растурился бы капусты кислой иль рассолу… Истинный господь, кирпич в горло не лезет…
В двенадцать, с ударом последней склянки, втроем в капитанскую каюту: Федотыч деревянный и строгий, Мишка с Ванькой — виноватые, опухшие, мятые: ровно какое чудище жевало, жевало да и выплюнуло их. КАПИТАН с кистью. Лоскут полотна размалеванного: море, скалы, облака. Наклонит капитан голову на бок: поглядит, поглядит — мазнет слегка. На другой бок голову перевалит, глаз прищурит — опять мазнет… Забавник. Шея — трубка дымогарная. Ноги — тумбы. Лапы — лопасти. Пальцы — узлы. Спина кряжистая. Хороший капитан: старинной выварки. Якорь. На боцмана по привычке утробно рыкнул.
— Ну?
Федотыч шагнул с левой. Мишка с Ванькой глазом подкинули капитана и ни полслова не сказали, а подумали одно: ежли топить — большой камень нужен… Вспомнился семнадцатый годочек: сколько смеху было…
— Ну?
— Мы, Вихтор Митрич…
— Подожди! Видишь, я занят.
На стене вожди, модель корабля, гитара на шелковой черной ленте. К стене прилип затылком трюмный механик Черемисов: жидкие ножки подрыгивают, сосет сигарку, пожалованную самим, рыбий глаз на картину косит:
— Недурственно, знаете. Ей-богу, недурственно. Перелив тонов и гармония красок эдак удачно схвачена, знаете…
Капитан задним ходом на середину каюты. Картинно откидывает могучий корпус и прищуривается.
— Дорогой мой, а не кажется ли вам, что эти камни кричат?..
Бесстрашный боцман попятился. Черемисов прокашливается, давится словами:
— Камни?.. Да, как будто действительно того…
Ванька шаг вперед:
— Разрешите… Чаек у вас нет. А без чайки — море не в море. На озере и то утки, например…
Капитан грозно хмурится, светлеет, раскатисто хохочет и хлопает Ваньку по тощему брюху.
— Правильно! Люблю здоровую критику. Очень верное замечанье… Ты кто такой?..
Федотыч.
— Мы, Вихтор Митрич…
Утакали. Удахали. Съетажили дела по-хорошему. Из каюты вывалились в богатых чинах: Ванька баталер, Мишка кок. По палубе КОМИССАР. Дружки колесом на него:
— Даешь робу, товарищ комисар.
— Рваны-драны, товарищ комисар…
Ванька вывернул ногу в разбитом ботинке. Мишка под носом комиссара перетряхнул изодранную в клочья фуфайку.
— Полюбуйтесь, товарищ комисар… А который в тылу, сучий их рот…
Комиссар бочком-бочком да мимо.
— Доложите рапортом личсекретарю, он мне доложит…
— Какея такея рапорты? — Перевод бумаги…
— Дело чистое, товарищ комисар: дыра на робе всю робу угробит.
Братухи дорогу загородили — комиссару ни взад, ни вперед. Поморщился комиссар, шаря по карманам пенснэ. Ни крику, ни моря он не любил и был прислан во флот по разверстке. Тонконогий комиссар и шея гусиная, а грива густая: драки на две хватит.
— Извините, товарищи, аттестаты у вас имеются?
Вот атестаты — засучил Мишка штанину показывая зарубцеванные раны — белогвардейская работа.
Ванька из глубоких карманов — целую пачку разноцветных мандатов, удостоверений, справок. Изъясняться на штатском языке, по понятиям дружков, было верхом глупости, и, стараясь попасть в тон вежливого комиссара, Ванька заговорил языком какого-нибудь совслужа.
— Пожалуста, читайте товарищ комисар, будьте конкретны… Ради бога, в конце концов, сделайте такое любезное одолжение… Будьте добры, извините…
— Робу выцарапали.
* * *
Клёши с четверга в работу взяли: уж их и отпаривали и вытягивали и утюжили и подклеивали и прессовали — чего-чего с ними не делали… Но к воскресенью клёши были безусловно готовы. Разоделись дружки на ять. Причесочки припустили а-ля-шапя. Усики заманчивые подкрутили. Заложили по маленькой.
— Давай развлеченья искать.
— Давай.
По кудрявому по бульварчику. Взад-назад, туда-сюда. Семячки плюют. К девкам яро заедаются.
— Эй, Машка, пятки-то сзади…
Конфузятся девки:
— Тьфу, кобели.
— Черти сапаты.
— Псы, пра, псы.
Ванька волчком под пеструю бабу. Сзади вздернул юбку — плюнул. Баба безусловно в крик.
— Имеешь ли право?..
И так магюкнулась — Ваньку аж покачнуло. Мишка с Ванькой на скамейке от смеху ломятся.
— Ха ха ха ха…
— Го го го…
Весело на бульварчике. В ветре электрические лапы раскачиваются. На эстраде песенки поют. Музыка пылит. Девочки стадами. Пенится бульварчик кружевом да смехом. А дружкам, ах не весело. С чего бы такое? Мотались туда и туда. Папироски жгли. На знакомую луну поглядывали: вечер насунул.
— Агашенька…
— Ципочка…
Не слышит АГАШКА ГОЛА ГОЛЯШКА — мимо топает. Шляпка фасон Вера́. Юбочка клеш. Пояском лаковым перетянута. Бежит, каблучками стучит, тузом вертит… Ох ты, стерва… Догнали Агашку. Под ручки взяли. Близко-близко в личико пухлое заглянули. Зазнаваться стала?
— Иль денег много накопила — рыло в сторону воротишь?
— Ничего подобного — одна ваша фантазия…
Купили ей цветков. Красных и синих, всяких. Цена им сто тыщ. Ванька швыркнул в рожу торговцу десять лимонов и сдачи не требоват: пользуйся, собака, грызи орехи каленые… Агашка гладит букет, ровно котенка.
— И зачем эти глупости, Иван Степаныч? Лучче б пиченьев купили.
— Дура, нюхай — цвет лица лучше будет: цветы с дерева любви.
Агашка сияла красотой, но печальная была. Пудреный носик в цветки и плечиком дернула.
— И чего музыка играть перестала?..
Гуляли-гуляли — надоело. Как волки овцу, тащут Агашку под кусты, уговаривают.
— Брось ломаться.
— Не расколишься: чай, не из глины сляпана, брось…
— И опять же мы тебя любим. А ты-то нас любишь ли?
Щерится на бравых морячков, ровно коза на овес. Поджала губки крашеные. Клеш, между прочим, замечательный, даром что ночью и то превосходный клеш: ах, мять не хочется… А моряки красивы сами собою, и им от роду только…
— Люблю, люблю, а никакого толку нет от твоей любви. Это не любовь — одна мотивировка.
На корабль ворочались поздно. Пьяная ночь вязко плелась нога за ногу. Окаянную луну тащила на загорбке в мешке облачном. Дружков шатало, мотало, подмывало. Ноги — как в вихнутые: вихлить, вихлить — раз на тротуар да раз мимо. Травили собак. Рвали звонки у дверей. Повалили дощатый забор. Попробовали трамвай с рельс ссунуть. Ввалились в аптеку.
— Будьте любезны, ради бога, мази от вшей.
Таращит аптека заспанные глаза:
— Вам на сколько?
— Мишка, на сколько нам?..
— Штук на двести! Ха ха ха ха…
С ревом на улицу. Мишка Ванька, Ванька Мишка разговорец плели… Ванька в Мишку, Мишка в Ваньку огрызками слов.
— Женюсь на Агашке… Токо больно тощая стерва — мослы одни.
— Валяй.
— Она торговать — я деньги считать.
— В случай чево и стукнуть можно: разы-раз и голову под крыло.
— Куда куски, куда милостинки… Службу по боку. Шляпу на ухо. Тросточку в зубы и джа-джа джи-вала… На башку духов пузырек. Под горло собачью радость. Лихача за бороду. Гуляй малый…
Собачья радость — галстух. Агашка, у Агашки лавка галантерейная в порту…
7.
Камса.
В железном цвету кораблюшко, в сером грымыхе, сытом лоске бока. Шеренгами железные груди кают. Углем жадные рты люков. И так и так заклепками устегано наглухо. Одних клапанов десять тысяч — все занумерованы: каждый винт в корабле на учете. Со свету до черна по палубе беготня, крикотня. С ночи до ночи гулковался кораблюха. В широком ветре железные жилы вантов, шкотов, гитовых: гуууу юууу. Рангоут под железо. В захлеб бормотливой болтовне турбин — буль уль уль пульк ульх: жидкого железа прибой. Дубовым отваром, смолкой хваченая оснастка задором вихревым стремительно вверх! в стороны! водопадом! по крыльям мачт хлесть! хлесть! Утречка вымя теплое, вязкое. Кубрик в жарком храпе. Молочный сонный рот хлябло: «пц’я пц’я»… В стыке губ парная слюна — по пушистой разгасившейся щеке. Прикурнуло румяное сердце, воркует голубем. Мертвецки пьян молодой сон. А железное кораблево сердце в железном бое, в сердитом урке. В медный лоб солнца, в уши моряков бьет дудливой стаей железных:
Зу зу зу зу зу зу ууу!.. Зу зу зу зу зу зу ууууу!..
Побудка. По кубрику и рядам спящих Федотыч, вахнач, старшины и иного званья люди с свистками, дудками, с крикоревом, с моряцкой крепкой молитовкой, ровно с крестным ходом:
— Вставать, койки вязать!
— Поднимайсь, братва!
— Ээй, молодчики!
— Вставать, койки вязать!..
Слаще поцелуя сонь утренняя — не оторваться. Из-под казенных шинельных одеял льет-бьет крепкый дух теплых молодых тел. Недовольные глаза сердито в начальство. Бормот под нос:
— Шас ша…
— Разинули хлебалы-то…
— Рано — и чо бузыкать безо время?..
В позевотину. В одеяло. В храп. — Это те самые разговорчики, которые… И вторым ходом шел Федотыч с свитой, с шумом, руганью и свирепыми причитаньями. Шутка ли сказать — двенадцать годков боцманил старик: к лаю приохотился, ровно поп к акафистам. От самого последнего салаженка до боцмана на практике всю службу до тонкости произошел. Каждому моряку с одного погляду цену знал. Крик из него волной, а до чего прост да мягок старик и сказать нельзя. — Вторым ходом шел, стегал руганью больнее плети:
— Встава-а а-ать…
Время в обрез. Вскакивают ребята, почесываясь. Койки шнуруют. Койки в бортовые гнезда: у каждого свой номер. В штаны. Пятки градом. В умывальнике фырк харк. Краснобаи рассказывают никогда не виденные сны. Здесь же на ходу сговор о работе…
— Кипяток готов!..
— Есть!
Котелки, бачки, кружки, сухари ржаные, сахару горсть на целую артель. И только губы в кружку махнешь — сигнал на справку: чавкать некогда, все бросай, пулей лети наверх: прав Федотыч — раньше надо вставать. Пятки дробью: через полминуты по бортам в нитку, вытянуты шеренги.
— Варасов?
— Есть!
— Викторов?
— Есть!
— Чурилин?
— Есть!
— Славнин?
— Есть!
— Рожков?
— Есть!
Есть! Есть! Есть! Есть!
Капитан с полуюта отзывает Федотыча от строя и морщится — ругань слышал капитан.
— Воздерживайся, старик… Приказ — строго.
— Есть — это в счет дисциплины, а самого мутит: долго пыхтит, сопит загогулистой трубкой в смысле несогласия.
— Ну?..
Горячую трубку в карман. Руки по форме. В просмолку словам устало качает головой:
— Декрет декретом, Вихтор Митрич, а при нашем положении без крепкого слова никак невозможно… И то сказать: слово не линек: им не зашибешь… Так только глотку пощекотать…
Капитан в свое время тоже ругаться не любил. Сумрачный отвертывается. Ломаются брови, ломаются углы крепко сжатого рта. Говорит с откусом капитан: форменная качка, не иначе. Федотыч знает своего хозяйка до тонкости, до последнего градуса… Сейчас будет вздрайка…
— Службу забыл, а еще старый боцман. Вышибалой тебе быть, а не боцманом военного судна. Команду распустил. Безобразие. Ты за своих людей мне ответишь…
— Есть — Федотыч мелким мигом смаргивает. Капитан-то, Вихтор Митрич, тяжеленько вздохнул, ровно море переплыл, да и давай-давай чесать:
— В строю стоять не умеют. Подтянуть первую шеренгу левого борта: на два дня без берега. На полубаке вечером песню пели. — Нелюдимо наше море. Запретить. Море загадочно и таинственно — не следует навлекать гнев его дурацкими песнями.
Самоволная отлучка с корабля рулевых Клюева и Рытова. Неделю без берегу и по пяти нарядов. Почему проглядел вахтенный начальник? Расследовать и привлечь. Подробности доложить через полчаса лично.
Вчера, после вечерней окатки палубы, плохо протерты колпаки вентиляторов: блеску должного нет. Не-до-пу-стимо!.. Виновных наказать по своему усмотрению.
Понятно?..
— Есть! — через левое плечо Федотыч да ходу — приказ сполнять. Сам вернул его:
— Постой… Погоди.
Тяжелый, как падающая волна, капитан невидящим глядом режет шеренгу молодых, черепичные вершинки домов, полощется в оглохших просторах… Коротким густым хлопком поласкал боцмана, жадно вгляделся в его бессмысленно-вытаращенное лицо, пусто отвернулся и рассовал слова-гири:
— Относительно ругани ты, боцман, безусловно прав. У меня у самого язык саднит… А все же воздерживайся. Дда..
Капитан густо вздохнул. Федотыч вздохнул:
— Ничего не попишешь, Вихтор Митрич… Ба-ааалыдущий шторм идет — надо держаться.
— Да. Дуюот новые ветра. Ничего не попишешь, старик. Надо держаться.
Широкой ровной волной, буй-порывами хлестали новые ветра… Играли, ветрили новые веселые ветра…
* * *
На мостике СТАРПОМ. Маленький, визгливый, цепкий, козонок. Брось в тысячную толпу — сразу узнаешь: военный. Одна выправка чего стоит! Посадка головы! Корпус! Орел. Привычка кричать с юнкерского осталась. Старпом сердит: вчера спуск флага вместо обычных 6 отнял 30 секунд. Позор! Чорт знает что! Скоты! Старпом угнетен, старпом удручен: он любит точность и свой корабль. Плохо спал, до завтрака не дотронулся: в чувствах расстройка. Перегнулся с мостика, кричит на полубак: в визге злость жгет:
— Не плевать!
— На борту не виснуть!
— Ходи веселей! Назаренко, два наряда!..
На полубаке, на брезенте (штоб палубу не вывозили) жарко разметались кочегары — только с вахты сменились: черные, головяшки. Одни зубы сверкают. Солнце лижет кочегаров. Ветер продувает легкие. С мрачным весельем поглядывают на мостик.
— Лай, лай, зарабатывай советский хлеб…
— Злой что-то нынче.
— Он добрым никогда не был.
— Держись, палубные, — загоняет.
— И чего, сука, орать любит?
— Дворянин… Аль не видал анкету-то?
— Ааа.
— Оно и похоже.
Через весь корабль гремит, катится команда.
— Третьи и седьмые номера, стройсь на левых шканцах!..
— Выходииии!..
— Треть, седьмые номера на лев шканцы!..
— Шевелись!
— Подбирай пятки!..
— Треть, седьмые номера!..
Бегут боцмана и старшины: разводка по работам.
* * *
Солнце на ногах. Команда на ногах. Верхом на корабле. Вперегонышки швабры, метелки, голики. Плещется песок, опилки. Веселое море опрокидывается на палубу, заливает кубрик. Глотки котлов отхаркиваются корками накипи. Топки фыркают перегаром: зернистой угольной золой. Всхлипывают турбины. Гремят лебедки, опрокидывая кадки шлаку в бортовые горловины. Крик дождем. Руг градом. Работа ливнем.
— Давай! давай!..
Солнце горячими крыльями бьется в мокрую палубу, щекочет грозные пятки, смехом кувыркается в надраенной до жару медной арматуре, поручнях. Руки ребячьи, а хваткие — артельные. Глаза — паруса, налитые ветрами. Глотка у Федотыча луженая:
— Живо, молодчики!
— Бегай, бегай!
— Е-ей! поторапливайся… Брыкин, бегооом!..
— Глядеть тошно, когда это в самую горячку какой-нибудь раззява шагом идет и брюхо распустит, ровно на прогулке: башку оторвать сукиному сыну — службу не любит.
— Бегаааааай!
Такое у Федотыча занятие; никому из команды ни минуты спокою не дать, всем дело найти. Гонять и гонять, чтоб из рыхлого людского месива настоящих моряков сделать — на то он и старший боцман. Старпом говаривал частенько, что не худо бы моряку все слова забыть и запомнить только одно: ЕСТЬ.
— Ходи веселей!..
Пищат аппараты в радио-рубке: принимают Париж — Лондон. На мостике в проворных руках плещутся пестрые сигнальные флажки. А в машинном отделении под присмотром спецов ребята моторы перебирают…
* * *
Шлюпки на рейде, в голубом плеске — гребное ученье. Размеренно падают весла, откидываются гребцы.
— Обе табань!
— Суши весла!
— Шабаш!
— Весла!
— По разделеньям. Не спеши.
— На во-ду! Раз. Два!
— Раз. Два!..
— На-вались!..
— Обе табань! Запевай…
Загребные заводят:
И все одной глоткой:
Морг качелится. Песня качелется. Качелятся блесткие крики чаек.
* * *
Зу! зу! зу! зу!.. Зу! зу! зуу!..…
На купанье. Команда по борту. Федотыч бодрит левофланговых.
— Гляди ни робей. Воды не бояться — не огонь. Казенное брюхо береги: снорови головой руками вперед.
— Знаем.
— Есть, товарищ боцман.
Боцман руку на отлет.
— Сми и и ир р р на!
Шеренга замерла.
— Делай — раз!
Рубахи на палубу.
— Два!
На палубе штаны.
— Три!
Пятки за борт. В пене, в брызгах сбитые загаром тела. Горячие брызги глаз. Пеной, брызгами крики.
— Го го го го го го о о!..
На борту Федотыч смешно и кургузо машет руками, кричит: его никто не слушает.
— Го го го го го о о о о о!
Обед. В супу редкая дробь круп, ребра селедочьи. На второе по ложке пшена. Выручают все те же ржаные сухари.
— Ладно.
— Ладит да не дудит.
— Уу, в бога мать.
— Закроев, ты же в комиссии по борьбе с руганью.
— Ха ха ха.
— А ну их туды растуды.
Поговорят так-то да и ладно. А в послеобеденный час отдыха, или вечером набьются в красный уголок: потрошат газеты, библиотекаря и буржуазию всего мира. На полуюте кольца, гантели, русско-французская. Заливаются балалайки. Ревет хоровой… Динь-ом… Динь-ом… Зацветают корабли огнями. Спать полагается семь часов и ни минуты больше. Завтра ровно в шесть боцман всех поднимет. Ночью в кубриках и по палубе молодые моряки мечутся во сне, сонно бормочут:
— Эжектора… Трубопроводы… Клапаны… Товарищи градусы… Магнитное поле… Моторы… Контр-гайка…
8.
Не подумать плохова.
Ходовые, деловые Мишка с Ванькой: не шпана какая-нибудь. Широкой программы ребятки. Оторвыши разинские: верно. И ОТЧАЯННОСТЬ обожают — тоже верно. Матрос. Слово одно чего стоит — надо фасон держать. Да и то сказать — бывало, отчаянность не ставилась в укор: все прикрывал НАГАН и СЛОВО простое, как буханка хлеба, и горячее, как язык огня. Это в наше рас…… времячко ТЕЛЯЧЬЯ КРОТОСТЬ в почете. В почете АРШИН, РУБЬ, ДА ЯЗЫК С ЛОКОТЬ: никогда, никогда не понять этого Мишке с Ванькой — не на тех дрожжах они заквашены. Бывало… Эх, говорено-говорено, да и брошено. Бывало и в Мишке с Ванькой ревели ураганы. И через них хлестали взмыленные дни. Не жизня — клюковка, по муслу сусло — язык проглонишь.
Леса роняли.
Реки огненные перемахывали.
Горы гайбали.
Грома ломали.
Облака топтали.
Вот они какие: не подумать плохова. Не теперь, давно — в Мишкиной груди, в Ванькиной груди, как цепная собака по двору, метался баальшущий бог… Клыкастый бог — красногвардейский. С ним и авралить любо. Никакие страхи не страшны. ДАЕШЬ и: гвоздь.
Гайдамака в штыки.
Буржуй? Душа с тебя вон.
Петлюру в петлю.
На Оренбург бурей.
По Заказанью грозой.
Волгой волком.
Урал на ура.
Ураган на рога.
Дворцы на ветер.
Шумели, плескались реки огненные. Шумела сила тягловая. Дымились сердца косматые. Цвела земля волнами гудливыми. Забрало язычок… В те разы да ежли бы на все вожжи пустить. Наскрозь бы весь белый свет прошли. Табунами пожаров моря сожгли ба, горы посрывали. А тут на беды да на горе: стоп, забуксовала машина. Хвать-по-хвать, дыра в горста. Измочалился бог — ни кожи, ни рожи. Так званье одно — бог да бог, а поглядеть не на што: зачах, завял… Слов нет, в огневых-то переплетах и ребятки в мызг уездились. От жары волосы на башке трещали, глаза лопались. На шкуре места живого не осталось — все в синяках да ссадинах. В уголь ужглись. Укачало. Утрепапо… Ну да все-таки не валились: руки делали, ноги бегали. Одним сплетом глотки гремели: д а е о о о о ошь… В бога, в боженят, в святых угодников. Не вытерпел бог удали матросской — околел! Вонь, чад, смрад, вносу верт. Ни хомута, ни лошади. Кнут в руках — погонять некого…
Тоска
Смертный час
Тошнехонько…
Нынче теплушка. Завтра теплушка. На одной станции недельку. На другую перебросятся — там недельку. Винтовочки заржавели. Люисы и Максы зеленью подернуло. Девочек развели. Девочки подобрались на ять. И не подумать, чтобы насильно или там за глотку. Ни-ни. Избави и не приведи. Никогда моряк на такую программу не пойдет. Ну, а как это срисует девочку грубую, сейчас к ней подвалится, сармачком тряхнет, начнет американские слова сыпать — апсолютно, вероятно и т. д. А той известно чево надо — поломается трохи да и:
— Ах, мое сердце любовью ошпарено.
Тут и бери ее на прихват. — Птички… В теплушках печки чугунные. Нары. Мешки вещевые. Узлы с барахлом. Белье на растянутых бечевках. Днем на базарных столиках счастье вертели. Скандалы запаливали. Пожирали жареную колбасу. Оладьи пекли. Били бутылки. Через всю ночь на легких катерах: пых пых пых пых. Грох трудфронт.
Хха!
Ххы!
Ну и пиньжак перед глазами, рукавами машет чучело.
— Которы, гыт, товарищи, поддерживай разруху…
Братки в скуку.
— С чего такое?
— Што мы вам фразера?..
— Сучий потрох.
— Топор курве в темячко.
— Товарищи, разобраться надо.
Голоса в разнобой. В глазах у всех черно, ровно в угольных ямах. Голоса в россыпь: никогда такого не бывало. Братки кто куда. Мишка с Ванькой в лёт……………………………………………
……………………………………………………………………………………………………………………………
Юрки ключи вешние — тёклые сливачи. Сильна, жгуча вешняя вода: заревет, не удержишь. Вволю тешься, сердце партизанское. Кровью плещись по морям, по пыльным дорогам. Полощись в крутых азиятских ветрах. Жри, полным ртом жри радость. Хлебай гремучие, кипящие просторы. Хлебай медовые зерна дней.
* * *
Широки степя. Неуемны озорные ветра. Кровь сладка. Пляско вино. Буй огонь. Кипуч огонь. Хлюпки росы. Говорлючи журчьи. Девчоночки алый цвет. Голубушки мяхки, хоть в узел вяжи.
— Сади!
— Гвозди!
— Рвись в лоскутья! Колись в куски!
— Шире круг!
— Давай давай!
Раскаленную до красна печку пинком за дверь.
— Сыпь!
Ноги пляшут. Теплушки пляшут. Степя пляшут… В болотах тихой зелени стоячие полустанки, затканные садочками. В окошечках цветочки, занавесочки марлевые (чтоб комары не кусали), пухлые, сытые рожи в окошечках.
— Почему такое?
— В кровь в гроб с перевэртом!
— Бей!
Бух Бух Знь зянь Бух Длянь — длянь — нь — длянь-нь… Машина: Ду дуду у у ду. Поехали, запылили машинисту браунинг в пузо.
— Гони без останову.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Гони и гони: только в тупик не залети.
— Слушаюсь.
— Полный ход.
— Котлы полопаются.
— Крой, чего на сколько хватит.
— Подшипники перегреются.
— Полный ход: душа вон и лапти кверху.
— Есть.
— Рви! Полный!
Та та та… Та та та… Та та та…
Та та та… Та та та… Та та та…
Ш пш ш пш ш пш шш ш ш…
Та та та… Та та та… Та та та…
Да да да… Да да да… Да да да…
Паровоз в храпе. Паровоз в мыле. Пыль пылом.
— Гони. Бабу дадим. Напоим.
Тяжелые ветра пылали, густо плескались. Пылали, плескались зноем травы. Поезда бежали, зарывались в горы. С разбегу пробивали туннели. Табунами бродили пожары. Бежали сизые, полынные степя. Дороги половодьем шумели. Вытаптывая города и села, крестами бежали красные, белые, серые, черные, зеленые. Кованные горы бежали, дыбились, клещились. Бежали, как звери густошерстые, тучи, хвостами мутили игравшие реки. Партизаны бежали, падали, бежали. Плевались тресками, громами, бухами, хохом, ругом. Залпами расстреливали, бросками бросали наливные зерна дней. Всяко бывало и гожее и негожее — всего по коробу. Жизня сказать: ни дна, ни берегов… Сдыхал бог и каждому по два тавра выжег.
ОТЧАЯННОСТЬ и НЕ ЗЕВАЙ.
Все бывалошное-то уплыло, сгинуло, будто и не было ничего. Мишка с Ванькой, приплясывая, своим шляхом бежали, одним крестом крестились, одной молитовкой молились:
— Не зевай —
— а больше и не было ничего. Не взвидать красного солнышка — не было и не было…
* * *
В корабле как? Шапя-валя. Нога за ногу. По тихо-легонечку жили-поживали. Котел да баталерка — костер. Опять и заповедь подходящая: греби деньгу лопатой. И очень даже просто: отсобачил кусок и в кусты. Да ведь и то сказать: до кого ни доведись — как можно муку таскать да в муке не испачкаться? Чево тут косоротиться — говорить надо прямо:
— Дело идет, контора пишет. Дружки денежки гребут.
Деньги родник, одевка груба́я, а поди ж ты! не кажется Мишке с Ванькой жизня кораблиная. Корявая жизнь: ячейки разные одолели. Школы. Какие-то хулькомиссии. Закружили кружки. Што-ни день, што ни час, как из прорвы — собранья, заседанья, лекции, доклады и все об одном и том же:
— Мы товарищи, да вы товарищи…
Больше и не поймешь ничего, ни в какую. Мишка с Ванькой, до комиссара:
— Так и так, товарищ комисар. Как мы есть сознательный элемент, товарищ комисар, просим от разной политики освободить.
Комиссар и рыло в сторону. Сучья отрава — ни погулять тебе, ни што. Да и с крупой из-за всяких таких делов походя схватки. Первый шухор из-за пустяка слился: член какой-то комиссии в умывальне зубы чистил. Мишка щелчком сшиб в раковину зубной порошок —
— Дамское занятие — и пошел. А разобиженный паренек и зыкни в догонку:
— Не больно швыряйся, уховерт!
— Што будет? — обернулся Мишка через плечо:
— Ты, паценок, не побей, кой грех.
— А что, думать, на твою харю и кулака не найдется?
Мишке обидно показалось. Обернулся да в ухо.
— Гнида, счас от тебя одну копию оставлю.
Хлопчик с копыт долой — со смеху покатился. Вскочил. Сладить — не сладит, а кинулся на Мишку. Тот еще раз сунул его. Сцепились — не разнять. Да случись к разу дюжий кочегар Коська Рябой, сгреб члена какой-то комиссии в охапку да за борт — только этим и розняли. В тот день собранье знач общее: Мишку судить-рядить. Почему такое суд? Разговор один и больше ничего. Черные Мишкины брови на лоб лезли от удивления:
— Какое дело?.. Ну, ударил… Тычка бояться — жить на свете ни надо.
И Ванька голос подал:
— Какое же это избиение? и хлестнул только раз: всево ничево…
— Два зуба вышиб.
Мишка виновато качнул лохматой башкой:
— Рука у меня чижолая…
Фитильнули Мишке строгый выговор, а ему хоть бы хны. Об обедах и говорить нечего. Кому из своих зачерпнет Мишка из котла — не в проворот — хоть ложку в бачок втыкай. Молодым голой воды плеснет. Сядут ребята над бачком — фыркают, фыркают, берега не видать. Мишку похваливают:
— От стервец. Накрыть его в темную… Или бачок с горячими щами на башку надеть.
Чумные ребята. От голодной тоски в строю валились — глаза под лоб. А Мишка верхом на котле. Пссмеивается Мишка.
— Собранья у вас с утра до ночи и разговоров много, а жрать ни хрена. Воды, верно, вдоволь. В море воды хватит. Кают-кампании опять развелись. Начальников полный конплект… Слыхано ли штоб моряк голодал?.. В бога мать… Заходи в любой дом, вытряхай буржуя из штанов, рви глотки начальникам… Эх, ячеишны вы моряки, пропадете, как гниды…
9.
Хвост.
Гром упал. Подходящее житьишко вдребезги. Мишка с Ванькой за чубы.
— Завалились?
— Какея данные?
— Так и так.
— Ага.
— Угу.
Вылезла КОМИССИЯ по очистке от элементов. И сразу, ни говоря худого слова, Мишку за же:
— Ваша специальность?
— Комисар Драгомиловского райёна великой Октябрьской революции.
— То-есть?
— Не то-есть, а истинный борец за слободу — борец безо всякого недоуменья, на что и могу представить свидетелей.
— Ваше занятие на корабле?
— Какое у нас может быть занятие — в настоящий, текущий момент — кок. В семнадцатом ривалюцию завинчивали, офицеров топили, был я тоже членом в судовом комитете, а возносясь еще дальше, полгода состоял я вестовым.
— Тээкс…
Переглянулась стерва комиссия.
— Бурилин, придется вас списать с корабля… Уставший элемент — раз, специальность малая — два…
— Понимаем. Отслужили. Понимаем.
Ваньку за жабры:
— Ваши специя?
Глазом не моргнул Ванька:
— Электрик и трюмный машинист.
— Что знаете о водоотливной системе?
— Ничево не знаю.
— Каково назначение кингстонов?
— Мммм… Твердо не помню.
Перемигнулась стерва комиссия и ну опять, ровно неразведенкой пилой:
— Представьте: в главной магистральной цепи освещения сгорела ответвительная коробка — как исправить?
Вспотел парнюга: Не в свою зашел, как говорится.
— И к чему вся эта буза, товарищи? Не могу спокойно переносить, товарищи… Мое существо тяготится переполнотою технических и политических оборотов… Ааах, в бога, господа мать…
Схватила Ваньку кондрашка: покатился парень. Бьется Ванька об пол головой, пена изо рта. Придерживают его Федотыч да Мишка.
— Псих.
— В натуре.
— И зачем человека терзать?
— Здоровье ево в болезненном виде…
На другое утро раздетые и разутые, с тощими мешками на горбах, уходили Мишка с Ванькой. С трапа обернулись, в последний раз любовно оглядели корабль и в молодую команду, выстроенную на палубе, глаз занозой.
— Ууу, крупа…
Ваньку Грамофона и Мишку Крокодила провожали загорелые глаза. В глазах мчались новые ветра и пересыпалось молодое солнце.