Я помню дом кирпичный и пустой, Где мрак глядит в глухие окна; А рядом церкви купол золотой Дождями утренними мокнет. Кругом лабазы и трава, На мостовой клубится ветер: Из памяти камней не оторвать… Те зори — разница от этих. А над заборами откос, И серебром горят нагие рельсы; Там в сутки раз проходит паровоз Поближе к солнцу боком греться. На проводах стрекочут воробьи, Заглядывая стрелочнику в будку, И я дробовиком частенько: пли!.. Потом рыдал на стрелочника дудке. У стрелочника дочь любимицу-козу Пасла, где вился паровозный облак; Я был оборван и разут, Она чинила мне потрескавшийся локоть. Как только день склонялся под откос, Дочь стрелочника звонкую ведерку Несла через чугунный мост, А я — мешок за дальнею осокой. Но раз отдал мешок и долго пропадал, Забыл козу и будку на окраине; Чужая слаще пилася вода, И был весь мир открывшеюся тайной. Расскажет только месяц в вышине, Ему видней пройденные дороги… Теперь простреленную шинель Татарину сменял на ножик светлорогий

Однажды в дымном эшелоне Мелькнула мне знакомая верста: У самой будки пыльные вагоны, Нагруженный снарядами состав. Вернулся — льется зелень на меня… Звезда на рукаве, и каска кверху пикой. Как никогда, тепла была земля, У дочери глаза — стальные повилики. Только жизнь сложилася, как песня, Вытянул гудок тревожные свистки, А за ним снаряд в вагоне треснул… Сотни их еще на волоске. Я бегу по гулкому откосу (Жизнь всегда, как денежка, проста), Видим, в небе огненная россыпь, Рвется со снарядами состав. Видим, как пылает наша будка, А за нею сгрудились дома… Паровозу было очень жутко Подойти к разымчивым громам. …Прицепщик здесь… Прицепщика не стало… Видны только радугой бугры: У стрелочника дочь, упругая, как жало, Когда сошлись и эхо, и разрыв. Ее платок у буферной тарелки — Ведь цепь легка, когда наложен крюк — И, прежде чем закрыть испуганные веки…  Сигнальный флаг упал из мертвых рук. Потом разгневанные вагоны Умчал в луга сутулый паровоз. Боялся я, что грудь моя застонет… Любви моей — нескошенный покос… Уж вечер спал в березовом пазу, Когда несли ее от синего навеса; В ту ночь любимицу-козу По горлу колесом проехало на рельсах. А сколько звезд сгорело наверху, И сколько зорь остыло между нами… Ведь этих дней теперь мне не вернуть, Что сохранила ты, безоблачная память.

В синевеющих просторах День устало потонул, Город томно отгуторил Гулом улиц в вышину. Вечер вдумчивый и маленький Прислонился у стены; Вышел я и на завалинке Рядышком уселся с ним. Мнилось, сердце все отдало бы, Чтоб под вечер отдохнуть, — Но принес мне город жалобу На рабочую весну. Дескать, слово мы нарушили — Ветры нынче донесли: «Семь домов еще разрушенных, Девять нужно остеклить»… Грусть пришла и нелюдимая Стала жалить за грехи; Позабыл я вдруг любимую, Тихий вечер и стихи, Фонари давно потушены А в мозгу сверлит, сверлит: «Семь домов еще разрушенных, Девять нужно остеклить».

Он ходил от дома к дому, Он ходил с двора во двор. Ныло сердце: нет знакомых; Пели руки: есть топор. Занозило плечи мукой, Хрип в груди засел с утра: — Продаются на день руки, Звонкость, свежесть топора! Пару рук, не знавших лени, За макуху с топором!.. Но молчали: двор осенний, Пес худой, безлюдный дом. Вышел дворник за ворота И сказал: в голодный тиф Где ты, брат, найдешь работу, Видишь, даже пес притих! — Что ж, — ответил он, — не спорю, Но пока с твоей руки Обойду еще раз город И три раза кабаки. Было поздно. Стало позже. Он ходил с двора во двор И, встречая дом пригожий, Замирали сладкой дрожью И работник, и топор.

На улице дробятся звоны И волны вешнего тепла, — А у нее в глазах бессонных Остановилася игла. За строчкою уходят строчки, Шурша душистым полотном: А луч нащупывает щечку: Под солнцем ломится окно. Ах, выброситься б в эти звоны, В изломанные тростники! И к солнцу тянутся безвольно Ее больные васильки. Вот скрипнула устало стулом, Два шага непослушных ног — И судорожно распахнула Под солнце узкое окно. Хлестнули уличные гулы И цоканье со всех концов, Веселым ветром опахнуло И солнцем залило лицо. Так жадно-жадно задышала, — Откидывая шелк волос, Пьянеющая, грудью впалой Впивала терпкое тепло. И кланялась лучам и ветру Приветливо… А на столе — Застыла змейка сантиметра И платья стачанный скелет.

Стоит только зрачки закрыть — Образ деда всплывает древний, Днем выходит он зверье душить, По ночам — боится деревьев. Стоит только зрачки расширить, И в расширенных — образ внука, Над огнем, над машинной ширью Он кнутом подымает руку. Между внуком и между дедом, Где-то между, не знаю где, Я в разбитой теплушке еду, Еду ночь, И еду день… Потому я и редок смехом, В том моя неизбывная мука, Что от деда далеко отъехал, И навряд ли доеду до внука. Но становится теплушка доброй, Но в груди моей радость иная, Если деда звериный образ, Если внука железный образ Мне буденновка заслоняет. Но в захлебывающейся песне Задыхающихся колес Научился я в теплушке тесной Чувствовать свой высокий рост. Понимаю — в чем мое дело, Узнаю — куда я еду: Пролегло мое длинное тело Перешейком меж внуком и дедом.

Где туманы соснами пришпилены, Где заря повесилась на сук, — На рассвете не смеются филины, На рассвете хорошо в лесу.          На опушке изумрудно-пуховой,          Где пасутся васильковые стада,          На рассвете зайцу длинноухому          Отдалась зайчиха без стыда. Ах, недаром на складки моха Земляникой упала кровь, — В сладострастьи заячьего вздоха Прозвучала первая любовь.          Но в тумане радости и дрожи          Не видали заячьи глаза,          Что охотник шагом осторожным          На опушку тихо вылезал. Только выстрел, повторенный эхом, Только раненого сердца крик, — В колокольцах заячьего смеха Оборвали звонкий миг.          Умерли и заяц и зайчиха,          Умерла их первая любовь.          И опять все зелено и тихо,          И не пахнет высохшая кровь. Ветерком развеяны печали, Заросли охотничьи следы. Только сосны старые скучают, Что не видят зайцев молодых,          И осталась только пара чучел          От проклятой заячьей судьбы.          А двуногих кто теперь научит          Без стыда по-заячьи любить?

Был двор, как двор, как всякий двор Заводский огорожен. Блестели рельсы, как укор Пропыленным дорожкам. А в поле камень — так и тот Заулыбался Маю. Угрюмый сторож у ворот Светлел необычайно… И мальчик шел, а дома мать, А за стеною — поле… Станки, как мальчики, с ума, Сошли с ума по воле. Но сталь не любит, чтоб устал, Железо любит резвость… Гадал мальчишка о кустах, А ноги врозь полезли, Мотор секунду не гудел, Секундой стало тише… На каменном полу хрипел Урезанный мальчишка… Взревел испуганный гудок, Взвыл жалобней и глуше. Бросая сотням жадных ног Случившееся в уши. Бежали, прыгая чрез ров, Чрез головы глазели, Как рыжая сочилась кровь, Как камни розовели. А в поле камень — так и тот Заулыбался Маем… Угрюмый сторож у ворот Светлел необычайно.

Я — простой вагоновожатый, Вожу трамвай По нитям рельс, И на улицах, Зданьями сжатых, Ногой рассыпаю трель.         От чумазых домишек заставы,         Через         Шумный гранитный центр         Перевожу я         Людей оравы         И ссаживаю в другом конце. А когда, На перекрестке, Стрелочница переводит путь, — Я люблю ей, Как знакомой, Подмигнуть.         Между остановками         Проскальзываю,         Электро-цветы         С проводов срываю,         И звонками         Всем приказываю         Сторониться         Перед моим трамваем. Пока сон людей не скосит, Продолжаю Трамвай гонять, И ворчат на меня Колеса: «Когда же в депо отдыхать?»