Ударит ли гнев по сердцу плеткой, Сойдется ль в мыслях клином свет, Тоскую ль, нелюбим красоткой,— Гляжу на ласковый портрет.         И вдруг краснею, как березка.         Когда за письменным столом         О Марксе старый друг и тезка         Беседу поведет тайком. Начнет бранить за вид унылый, Шептать, прищурясь со стены: — Ты болен, тяжко болен, милый, Худой болезнью левизны.         Как горестно тогда по строкам.         По комнате в мышиный лаз         Сочится разум жарким током         Из прорези монгольских глаз. И хочется на полуслове, Цветистый сон стряхнув с плеча, Понять, что в мире нет толковей И ласковее Ильича.

И был. Мне надо было сталью звенеть. И был я как стальной, но есть усталость и у стали отливающая синевой. И у людей есть. Под глазами есть у людей стальная синева, у тех, что многое узнали и не сказали все слова. Так хочется иной раз лечь, прилечь и отдохнуть хоть малость, хоть малость вышибить из плеч в плечах застрявшую усталость. И ороситься волчьим потом, забыть и повернуть назад: мои тяжелые глаза, мою чахоточную поступь. Но строг тяжелый горизонт, он, как и мы, забыл про жалость, и будто бред. И словно сон моя вчерашняя усталость, и снова злой и милый путь, меня уводит по проселкам, туда, где, славя вещий труд, дымят рабочие поселки. И если я грущу о ком, и думаю о чем не надо, все оттого, что боль тоской, тоской, что не взглянуть глазком на сделанную нами радость, что в ночь разбухнет голова, что в волчью ночь, под звездной кровлей, я захлебнусь соленой кровью, не досказав свои слова.

Ночей апрельских не пересказать И только булькаешь веселым сердцем; Зимой — лазейка в май через глаза, В которые б глядеться и глядеться; В апреле же лазейка напрямик Через звезду и собственный язык. Кромсает воздух будто бы ножем Далекими гудками и свистками, И я по голову перегружен, И под ногами кирпичи и камень! Швырнуло в май, швырнуло как в ручей, Волна шипит, захлестывает, душит… А я накрылся полотном ночей Уткнулся носом в ветер, как в подушку. Люблю ногами шаркать и бродить, С самим собою ночью говорить (Заборы, фонари и люди — мимо…) И думать, что вот эта болтовня Никем не рассыпалась до меня, Что болтовня моя неповторима! Я ночью никогда не промолчу Веселому, ребячливому сердцу О том, что жить до чортиксв хочу И в чьи-нибудь глаза глядеться; О том, чтоб долго, долго надо мной Дышали б небеса и не мешали Мне потрясать вихрястой головой И шевелить квадратными ушами.

Меня здесь много, там и тут, Бессменно предстоящих, И каждый день меня берут И складывают в ящик. А я верчусь, как под ножем, Болею и линяю, И вновь собой отображен, И снова замираю.

Зашел погреться у соседки: — Миляга, чаю мне налей! В сосновой, новой темной клетке Трепещет потный соловей. Под потолком, в разгульной чайной  И ты, свободу затая, Не спишь под равнодушной тайной  Защелкнутого бытия?

           В селении праведных Учини, господи, душу мою! Заверни ее в чистую тряпочку,            Положи в шкатулочку И поставь на самую верхнюю полочку Под большим, большим номером, Так, приблизительно, в несколько квинтильонов.            Квитанцию выдай н́а руки. Дабы о втором пришествии Не напрасно стоять в очереди, А случись — пропадет шкатулочка, Чтоб можно было с полным основанием Начать судебное разбирательство            Против тебя, господи!