Я помню — когда-то, когда-то, В пятнадцатом, что ли, году, За хмелем увенчанной хатой Издохла собака в саду. И люди, не зная печали, Едва пожелав посмотреть, Спокойно, спокойно ворчали: — Собаке — собачья смерть! И помню, как — раз втихомолку, В забаву, без тени угроз, Я в хлебе шальную иголку Голодной собаке поднес; И та с благодарностью съела, Но верен был злобный клинок — И долго и горько хрипела, Пока не скончалась у ног. И тут же — как многие дети, — Стараясь под старших уметь — Я так же спокойно заметил: — Собаке — собачья смерть. Потом, когда взял меня город, Я помню в одном уголке — Поймали неловкого вора, С чужим чемоданом в руке. В те дни, — когда стали шататься Законы богов и царей — В судах не могли разбираться. И чтобы покончить скорей — Взмахнули злосчастного вора, Хватили о камни раз-два, И вот… только кровь у забора Да жуть — где была голова; И судьи от этой печали, Еще продолжая шуметь, Я помню зловеще кричали: — Собаке — собачья смерть! Я в жизни и лучшее вижу, Но тем — что так горько пишу — Я многих при жизни обижу, Быть может, и жизни лишу. За это, у всякого лона, Хотя бы, положим, и тут Объявят меня вне закона И жить у себя — не дадут. У вас будут кровля и дети, За вас и законы и знать, Меня же на всем белом свете Не пустят к себе ночевать. Такой-то, ненастной порою, В ничем не отмеченный год Навек я себя успокою У вечно-спокойных ворот. И голос мой — все еще ранний Замрет среди прочих могил С упреком таких обещаний, Каких вам никто не сулил. И всё ж, вспоминая пропажу, Глядя на последний портрет, Я знаю, что многие скажут: — Собаке — собачья смерть…

Знать, всегда ты издали красива И к мечтанью побуждаешь взор. Тонет солнце — розовая слива В голубых глазах твоих озер. Этих глаз, задумчивых и кротких, Радужные вспышки на заре Так загадочны и так коротки, Как порывы в песнях косарей. Затоскует, загрустит — и вспыхнет, И рванется песня из души, И последней звонкой ноткой стихнет Над простором в вековой глуши. А за песней в предзакатном зное Как-то вдруг и оборвется шаг, И певец, задумчив и спокоен, Прополощет крюк свой в камышах. И клубятся пыльные дороги. Застилая алый горизонт, И овсом нагруженные дроги Седока укачивают в сон. Только в ночь влюбленная гармошка С гармонистом чуть навеселе, Разнесет дары свои к окошкам И разбудит девок на селе. И пойдет, пойдет, срывая ноты, Удаль молодецкая чесать, Выше встанут белые ометы И замолкнут соловьи в лесах. А луна, дивясь мятежной воле, Всколыхнувшей на болотах гать,— Будет долго колебаться в поле: Уходить ей или обождать.

Ой, плыви, плыви, зеленый вечер! По тропам туманы полегли, — Задремал, притих закут овечий, Не тряхнет телега по пыли. Месяц старый лазит все по хатам, Между труб соломою блестит. Ты, трава моя, трава моя не смята, Неплетеной гривой шелести! Но придут и скосят все в курганы… Дней моих кудрявых бахрома, Как же я один здесь стану Обходить лесные терема?! Ой, плыви, плыви, зеленый вечер! Шевели раскинутым листом! И мои глаза погаснут словно свечи, Сложат руки и мои крестом…

Горячим мёдом налиты ладони И грудь, как яблоко, туга, Звенит зелёная дуга, Нетерпеливо рвутся кони. Как коршун желтого цыпленка Тяжёлым камнем из-за туч Хватает быстро на лету, Так губят девушку — ребенка. Когда ж гостей похмелье сломит И постучит жених к тебе, Рассыпь в пирующей избе Овсяный сноп пылающей соломы. Гори приданое и зарево пылай! Пускай испугом вспыхнут лица. В поля широкие умчится Шальная тройка, стиснув удила. Плывут в малиновом рассвете Разливы половодных рек. Озера стынут в серебре, Свистит и вьется ветер. И что тебе за дело, Что погорит постельное добро? Дороже дней весенних серебро И май девического тела. Горячим мёдом налиты ладони И грудь, как яблоко, туга. Звенит зелёная дуга, Нетерпеливо рвутся кони.