«Перевал»

Группа «Перевал» является объединением рабочих и крестьянских писателей, ставящих своей целью художественное оформление действительности и целиком связывающих свои судьбы и задачи с задачами и судьбами революции.

Пути развития художественной культуры, равно как и другие пути, вытекающие из дальнейшего развития социалистического строительства, художники «Перевала» видят только в осуществлении и боевой защите ленинской точки зрения: рабочий класс может удержать свою власть и создать все предпосылки для роста своей художественной культуры только при условии тесной смычки с крестьянством и трудовой интеллигенцией.

Отсюда вытекает тактическая позиция «Перевала» по отношению к так называемым «попутчикам». Признавая неустойчивость и сплошь и рядом полную политическую неграмотность этих промежуточных писателей, группа «Перевал», тем не менее, находит необходимость вдумчивого и осторожного отношения, к ним без приемов огульной травли и обвинения. Вместе с тем, группа учитывает художественные и культурные достижения этих писателей, давших уже незаурядные образцы литературы, отражающие нашу современность. Усиленную и углубленную работу по овладению элементами культуры прошлого и формальных достижений мастеров нашего и прошлого времени — группа «Перевал» считает первым условием для всякого писателя из пролетарской среды, приближающегося к культуре, органически спаянной с новым бытом рабочего класса и крестьянства.

Считая себя с общественной стороны целиком слитой с социалистическим строительством рабочих и крестьян, группа «Перевал» со всей решительностью, категорически отвергает какие бы то ни было обвинения в промежуточной, «попутнической» позиции и т. п.

Группа в своем составе на 70 % состоит из членов партии и комсомольцев. Все члены группы являются активными участниками революции и гражданской войны, выращены этой суровой школой и в своей работе твердо ориентируются на рабоче-крестьянские массы, на их культурных представителей: рабкоров, селькоров и ВУЗ-овцев.

Члены группы печатаются во всех лучших партийно-советских журналах, как-то: «Красная Новь», «Молодая Гвардия», «Прожектор», «Рабочая Молодежь», «Октябрь» и т. д.

Возможную массовую работу группа «Перевал» видит прежде всего в оформлении читательской массы рабочих и крестьян, без которого невозможно органическое развитие художника, тесно связанного со своим классом.

В числе своих организационных и культурных задач группа в первую очередь ставит связь с провинцией, с целью привлечения в свои ряды талантливого писателя молодняка, стихийно возникающего в процессе выявления творческих возможностей рабочего класса и крестьянства. С другой стороны, задачи группы сводятся к пропаганде общих культурных начинаний, тесно слитых с задачами писателя.

Своей главной работой группа «Перевал» считает работу производственную. С этой стороны члены группы не ограничены никакими формальными рамками, декларациями и т. п. Считая невозможным устанавливать какие-либо предположения о формальном выражении литературы будущего, группа, отметая все расслабленное, сюсюкающее, эстетствующее, считает единственным путем художника органически здорового и восходящего класса — путь углубленного художественного реализма, выковывающего индивидуальный стиль художника, родственный современному человеку, со всем богатством его общественной и внутренней жизни.

Не собираясь в какой-либо мере активно вмешиваться в совершенно излишнюю полемику с группами, монопольно претендующими на звание «пролетарских» — «Перевал» считает, что при тяжелом экономическом положении страны борьба со всевозможными упадочно-реакционными настроениями в молодой писательской среде возможна лишь при взаимной поддержке и тесной общественности.

Группа «Перевал» призывает всех писателей-одиночек, затерянных в провинции, к постоянной товарищеской связи.

Рукописи и письма следует направлять по адресу правления группы: Москва, Дом Герцена, Тверск. бульвар, 25. Правление «Перевала».

Всем провинциальным лит-организациям

Октябрьская революция разбудила строительно-творческие силы широких рабочих и крестьянских масс.

В период гражданской войны основное внимание революционных рабочих и крестьян было обращено на закрепление позиций Октября.

НЭП открыл фронт хозяйственного строительства, а следом за первой передышкой встал фронт идеологическо-культурный.

Не последнее место в этом строительстве занимает художественная литература. В последнее время руководящие круги партии все более и более уделяют внимание художественной литературе. Вокруг этого вопроса идет и долго еще будет итти самая ожесточенная дискуссионная борьба.

И чем больше кристаллизуется лицо советской общественности, тем больше будет приобретать значения художественная литература, а следовательно, будет больше привлекать к себе внимания и партии и потребителя книжного рынка.

Оставляя в стороне причины литературной дискуссии, литературная группа «Перевал», вышедшая целиком из горнила революции, пытается на производственно-творческих принципах объединить вокруг себя всех молодых рабоче-крестьянских писателей.

«Перевал» считает, что главное сейчас — дать молодой советской литературе ряд художественно ценных вещей, возможно полней творчески отобразить нашу действительность, ломку старых и стройку новых человеческих отношений, рост новой общественности и нового человека.

Чем ярче, сочнее, крепче, талантливей будет отображена наша переломная эпоха, тем больше ценностей будет вложено в наше культурное строительство.

Потребитель требует художественно ценных вещей, и писательская молодежь, вышедшая из рабочих и крестьянских низов, должна их дать!

Литературная группа молодых рабоче-крестьянских писателей «Перевал» обращается ко всем провинциальным литературным организациям и писателям-одиночкам войти в организационную связь с «Перевалом». Просьба информировать о положении на местах, об отношении советских и партийных организаций к художественной литературе и писателю, присылать свои вещи для альманаха «Перевал», сообщить подробно состав групп и пр.

«Перевал», со своей стороны, даст возможность провинциальным писателям использовать московскую печать.

Адресовать письма: Москва, Тверской бульвар, 25, Всеросс. Союз Писателей, кв. 2, «Перевалу».

Михаил Клювин

По литературной провинции

«Молодая Кузница»

В Екатеринославе группу молодых писателей и поэтов знают больше по их журналу «Молодая Кузница», а как организацию, собирающуюся по воскресным дням, знают меньше. Собирается человек пятнадцать, двадцать, немного погодя приходят гости или только пробующая быть писателями и поэтами молодежь.

Читка.

Все слушают внимательно, стараются вникнуть без остатка в произведение. Автор кончил. Среди слушателей — молчание. По привычке, смотрят на «сильных» ребят. Ждут. Кто-то пытается говорить. Тишина сломана.

Для многих «младо-кузнецов» сказать что-нибудь критическое о литературном произведении товарища довольно трудно. Косноязычны. Говорят и озираются.

Слушатели внимательны. Они знают, что если кто-то путая, слова, мучительно выбирает их, создает все-таки верное понимание литературного произведения.

Мне не забыть одного рабочего воскресения наших провинциальных литераторов: собрались товарищи в густом небольшом садку губернского партийного комитета, расположились на траве и так чудно, так хорошо молчат.

Кто-то предложил прочесть вслух воспоминание Максима Горького о Льве Николаевиче Толстом, Эта чудесная, замечательная книжка захватила всех, каждый задумался, и интересно было каждому смотреть в глаза.

Вот, у шестнадцати летнего Кудрейко-Зеленяка лицо полно детства и незабываемого мальчишества, розоватые губы сложены бантиком. Кудрейко-Зеленяк спокоен и задумчив, золотые, тонкие слова Горького о Льве Толстом запоминаются, как запоминается первая и радостная влюбчивость.

У Сосновина черные вьющиеся бакенбарды. У Сосновика немного узкие, но умные глаза, — кажется, что он посмеивается над вами. Сосновин не слушает, что скажет Горький на следующей странице о Толстом — Сосновин обмозговывает будущие стихи.

Будет он писать глубокой и тихой ночью, наклонившись над покорным белым листом бумаги, и — близорукий — будет тяжело и шумно вздыхать и много курить.

За спиной Сосновина расположился на траве, пахнущей осенью и земляной гнилью, худощавый Дмитрий Кедрин, — у него нездоровое лицо, блестящие губы, пэнснэ, а за прозрачными стеклами глаза.

Туберкулезный. Он радостен, интересен, голос у него особенный, немного торжественный, чуть-чуть поющий. Мне нравится такой голос, мне нравятся его небольшие лирические стихи, под которыми всегда стоит немного разбежавшаяся подпись — «Дмитрий Кедрин».

Есть в Екатеринославе большой, из железа, из стали вылитый завод. На этом заводе работают поэты Правдин и Звонкий. Есть люди, которые не только молчат, но и могут создавать особую тишину. Такая тишина, плотная, как железа кусок, исходила от неразлучных друзей и поэтов, когда они слышали чтеца, в руках которого с виду такая простая, серая книжка, полная женской нежности и горьковского величия.

Чтец прост и обыкновенен, как эта обложка, всегда робкий в жизни, косноязычный в самом несложном человеческом разговоре — сейчас чтец четок и проникновенен.

Все они такие…

Уже октябрь. Вечера полны осенними предчувствиями и неожиданным, из-за угла выбегающим холодным ветром. Небо звездно и крепко.

Воздух еще хорош в этом саду, где когда-то прогуливался губернатор со «всея» домочадцами и охранниками.

Читка кончилась, кончились суховатые, резкие характеристики молодого писателя Волотковского, кончились и лирические стихи нервного и заикающегося Вульмана.

Есть такая традиция. Не по домам расходятся после собрания. Что дома? Скука. «Младо-кузнецы» гурьбой направляются в 1-й дом Советов, в комнату Игната Мусиенко и Михаила Сосновина.

В небольшой, для проформы прибранной комнате на двух кроватях, стульях и на подоконнике вся «младо-кузнецкая» шатия усаживается. Электричества нет. Беседуют в темноте. Каждый старается прощупать друг друга крепкими, душевными словами, у каждого есть о чем рассказать.

Поднимаясь на третий этаж вот по этой грязной и скверно пахнущей лестнице, хорошо знаю, что в небольшой комнате грустят, поют и радуются. Поэты и писатели — одинокий и одержимый любовью и страданием к делу своему народ. Они одиноки в своих поэтических чаяниях и творчестве. Они одержимы.

Такой случай. Битком набитый зал. Молодежью. На большой голой сцене — поэт. Зал гудел, шумел и не слушал растерявшегося и загрустившего поэта. Поэт ушел. Ушли и остальные. Только тогда они поняли, как тяжело быть непонятыми, как горько быть одиноким.

Я привел маленький пример. Таких маленьких примеров много, глядишь — к концу месяца из этих примеров — стена.

Собираются они в прокуренной насквозь и незавидной комнатухе, где раньше их росли и расцветали поэты: Михаил Голодный и Светлов Михаил.

Частенько можно слышать, как поют «младо-кузнецы»:

Песни, вечерние беседы, неожиданные прочувствованные исповеди имеют свои хорошие и плохие стороны.

Хорошо, что можно своей группке товарищей (а как хочется всем) прочесть свои последние вещи, поделиться своими радостями, горем своим, прочитанными книгами.

Плохо, что, собираясь по вечерам, иногда создается такое гнетущее настроение, словно попадаешь в тупик. Нужно быть крепким и здоровым человеком, чтобы лбом и песней (именно, песней и лбом) противостоять выросшей толстой каменной стене непонимания.

В провинции поэтов считают баловниками и чудаками. Если на улице встречают их, то, по обыкновению — как всегда, куцому и самодовольному обыкновению — ыгыкают на них.

— Ыги, поэты идут.

Идут поэты! Слышал я, и не только я, как видный комсомольский работник сказал серьезно и просто:

— Поэты — собаки.

Это было сказано человеком, у которого небольшой, низкий лоб и душа в высоких сапогах.

Я помню разъяренную тоску Михаила Голодного, когда большие черные глаза были злобны и сам он задыхался от слов, набившихся во рту.

Это запомнилось. Тяжелым камнем легло в сердцах, не от этого ль многие из «младо-кузнецов» сутулы.

«Поэты — собаки!»

Если иногда заглянуть поздней ночью в комнатуху, можно слышать и видеть, как тяжело дышит близорукий Сосновин и как Мусиенко руками удерживает бешеные стуки своего больного сердца, которое вот-вот выскочит, полное обиды и простой человеческой крови.

Мусиенко и Сосновин не только поэты, но и рабочие, если хотите — чернорабочие пера. До отвалу работают в местной комсомольской газете, отдают ей сердце и тело. Значит собаки работают, ничего не стоящие собаки.

Ну, как после этого воистину дикого определения и многих других гвоздков, так щедро вбиваемых провинцией в трепещущие и худые ладони писателя, не загрустить напропалую, не запить. Грустят и пьют. Утром, после неспокойного, пьяного сна еще более серьезными уходят по горло, по глаза в провинциальный будничный хомут.

Редко услышишь слово участия, товарищеского внимания — всегда упреки, всегда нотации. Принято считать — пишет человек, значит и богемит. Как неверно. «Младо-кузнецы» все-таки здоровый и молодой народ.

Богемские настроения чувствуются, но эта же богема не только среди литераторов, но среди вас и других, остальных — налицо.

Криками и цуканием богемщины не ликвидировать, нужны совершенно другие меры. Если даже группа «Молодая Кузница» и богата комсомольцами и производственниками — приказом мало что можно взять, нужно стараться создать среду, в которой не было бы конфликтов, которые все больше и больше дают себя знать.

Тяжело живется поэту и писателю в шумной переулочной Москве, тяжело ему и в провинции, пыльной, с чахлыми деревцами окраинной провинции. Группа «Молодая Кузница» — единственная литературная организация в губернии.

Трудно работать. Все-таки живут большой творческой жизнью.

За год выпустили 10 номеров журнала «Молодая Кузница». Журнал нравится, его любят и требуют. Журнал собирает вокруг себя лучшие и талантливые силы молодежи. Эти «младо-кузнецкие» воскресники — самые светлые дни в их работе. Обо всем вдоволь можно поговорить: о своих стихах, о последних стихах Есенина (любят его здесь отчаянно), о стихах Казина, о милых сердцу земляках и поэтах: Голодном, Светлове.

Весной сего года «Молодой Кузнице» предложили стать на точку зрения Всеукраинской ассоциации пролетарских писателей (провинциальной литературной мануфактуры Ваппа). Группа «Молодая Кузница», не зная хорошо и тонко современные литературные траншеи, отклонила платформу Ваппа. Сейчас в процессе своих творческих достижений и некоторого ознакомления с литературной современной действительностью «младо-кузнецы» приняли резолюцию, где они целиком присоединяются к резолюции знаменательного литературного совещания при ЦК РКП. Крепко хотят связаться с московской организацией молодых писателей «Перевал».

Такая связь много даст молодой, поднимающейся литературной провинции. Еще более бодрые и радостные, они возмутся за писательский труд.

Н. Зарудин

Город Клюква на поприще «художественной политики»

Нет никакого сомнения, что и Миргород, и Пошехонье, и город Клюква — все это здорово пострадало от революции. Исконные места «широкомедного» русского тупоумия, места святые российской обывательщины и мракобесия до-тла вычищены огненной метлой наших дней. И надо сказать, вычищены так, что место то, где некогда зияла миргородская лужа, доставлявшая пищу для измышлений заезжего писателя, осталась на время сама по себе.

Если в общественной жизни наших захолустий и выдвинулся ряд новых, невиданных еще и своеобразных общественных деятелей, то они настолько поглощены строительными заботами, что им, в конечном счете, некогда заниматься вопросами миргородской лужи. Вопросы культуры, вопросы искусства еще чрезвычайно мало и неглубоко затронули нашу провинциальную руководящую общественность. Город Клюква и по сие время дальше танцев «За власть Советов» не идет, а если и встречается необходимость разрешения вопросов культурного свойства, то он решает оные «административным» путем.

За примерами лазать далеко не приходится. Если и в Москве не так уж давно при обсуждении вопросов политики в художественной литературе договаривались чорт знает до чего, то город Клюква все эти вопросы разрешал проще, без длинных и сложных теоретических измышлений.

Вопрос стоит, понятно, о писателях и о связи с рабочей массой. Слово это святое, хорошее, отнестись к которому надо серьезно.

К несчастью, его так замотали наши «художественные» руководители, изолгали его так, что некоторым честным и хорошим советским писателям становится от него тошно.

Да и как же, — основная связь, и самая кровная и крепкая, эхо — связь писателя со своим читателем через книгу. Невидимый мост этот тем прочнее, тем крепче, чем больше тиражи изданий, и чем приятнее потирает руки Торгсектор Госиздата. Культурная база писателя — оформленная читательская масса, постоянная, формирующая изо дня в день свои вкусы, создающая спрос и в конце концов, так или иначе, кладущая свою печать на его лицо.

Вторым условием, вторым «воздухом», необходимым писателю, является та художественно-культурная среда, где он мог бы развиваться, учиться разрешать тонкие и специальные стороны своей профессии, которые для большинства читателей проходят органически воспринимаемыми, совершенно без учета вложенной туда работы, опыта и изощренности.

Город Клюква — хоть он и советский, и хоть в нем руководитель культотдела Райпрофбюро и коммунист, — а ни читательской массы, ни художественной среды не имеет. Вся «среда» и весь «базис» заключается в самом руководителе.

А сей руководитель, житель города Евпатории (то же, что и Клюква) — некий тов. Виктор с фамилией Шверцайдт — руководит всей культурой и, в интересах «связи с рабочими массами», предписывает…

Надо сказать, что тов. Виктор очень самолюбивый человек и поэтому считает, что не кто иной как он только и может разрешить сложные вопросы культуры, а в частности литературы, поднятые в городе, как пыль, заезжим чудаком и писателем, посетившим, в порядке обозрения, места оные…

Пыль поднялась от тарантаса, привезшего сего чудака в сонные евпаторийские улицы, а главным образом и от того, что задумал он организовать в городе литературную студию. В городе оказались пролетарские поэты, нео-крестьянствующие, имажинисты, Леф и еще несколько, всё честь честью, как и полагается.

Вся эта братия — молодая, жизнерадостная и активная, состоящая из партийцев, комсомольцев и советских граждан, объединилась и решила составить литературную студию.

Совершенно понятно, что провинциальные условия, где задыхаются от малочисленности культурных людей, не позволяют мечтать об организации отдельных самостоятельных групп. Это было бы непростительной глупостью. Объединившаяся молодежь совершенно разумно не стала заниматься писанием деклараций, поставив себе задачи, главным образом, содружества для проработки своих литературных опытов.

Коротко была сформулирована основная позиция, и приступили к делу. Руководитель студии Л. Я. Коровин-Карпов как библиотечный работник устроил так, что литературные вечера студии стали устраиваться в городской библиотеке, привлекая все большее и большее число интересующихся…

Заезжие гости — Асеев, Третьяков, Безыменский — своим выступлением сразу привлекли внимание евпаторийских жителей, — и дело пошло на лад.

Казалось бы, чего тут плохого? То, что молодые советские писатели стремятся к созданию художественно-культурной среды, то, что они стремятся к общественной работе, к обмену мнений — разве это плохо?

Но обратимся опять к городу Клюкве. Пыль, поднятая гамом молодых голосов в городской библиотеке, не давала тов. Виктору, руководителю Райпрофбюро, никакого покоя.

Во-первых, «на каком основании?» (!?), Во-вторых, какая это «независимость в художественно-литературном отношении»?

Честь города Клюквы была затронута. Тяжелая административная рука тов. Виктора готова была опуститься… Но своевременно вмешался Райком, и благополучие студии, кстати названной «Горн», было сохранено.

Однако надо не знать клюквинские нравы, чтобы сказать:

— Ну, вот, все и благополучно. Раз вмешался Райком… Все-таки — есть у нас понимание литературы!

Раз нельзя занести свою руку за счет «подрывания основ», существует еще один способ, практикуемый оголтелой напостовщиной, кстати сказать, возникающей не по почину московских авторитетов, а стихийно, органически — из невежества и недоумия…

«Связь с рабочей массой». Но и здесь «Горн» целиком идет навстречу. «Горн» — целиком — согласен выступать в клубах, сам же предлагает свои услуги. Но он, к своей чести, категорически отстаивает «независимость с литературно-художественной стороны».

И вот на такое естественное и необходимое право учиться искусству художественного слова и искать сложные пути его выражения, которое не только законно, но которое мы все, и прежде всего партия, должны ставить первым условием нашему писательскому молодняку, начинается дикая, бессмысленная травля, доходящая до изуверства и мракобесия и кончившаяся своеобразной «Дымовкой».

Перевыборы Райкома, поддерживавшего «Горн», создают удобный момент. После тысячи издевательств, вроде запрещения выступать в клубах и т. п., товарищ Виктор настаивает перед Агитпропом Райкома о закрытии студии.

В виде обличительного материала на заседание Агитпропа представляется обвинение, исчерпывающе показывающее всю подоплеку этой мелкой крупицы «уездного»…

Оказывается — грехи «вредной» организации только в том, что:

1) «Студия заявила о своей независимости в художественно-литературном отношении».

2) Студия осмелилась думать, что в Республике существует оплата лит-труда… гонораром (!?).

Никаких других обличительных материалов уездный громовержец и «культурник» Виктор не нашел. Тому свидетельство — протокол заседания. И особый интерес представляет заявление начагитпропа тов. Зиньковского, помещенное в том же протоколе, Он заявил:

«Горн» хочет работать с массой и согласен принять наше руководство. Ему трудно расстаться с литературной самостоятельностью и с ярлыком. Мы должны привлечь его к клубной работе и увлекать его в рабочие массы.

В чем же дело?! Начагитпроп Райкома говорит «привлечь» и «хочет», зав. культотдела Райпрофбюро объявляет «вне закона», предписывает, запрещает выступать и т. д.?!

В чем же дело?! И почему, несмотря на свои слова, начагитпроп согласился на постановление, которое, от имени партийной организации по приведенной смехотворной мотивировке (о литературной независимости и гонораре) ликвидировало «Горн». Мало того. Через два дня после постановления все организаторы и руководители «Горна» снимаются с занимаемых ими постов на советской работе.

С работы сняты:

1. Тов. Л. Я. Коровин-Карпов, библиотечный работник, с начала революции принимавший деятельное участие в революционном движении на Д. Востоке, член Рев. штаба Партизанской Кр. армии Приморской области; как военный работник, библиограф и библиотекарь-организатор был на ответственнейших постах и имеет лучшие характеристики.

2) Тов. Е. Н. Костецкий — поэт. Один из честнейших работников — педагог, имеющий личную рекомендацию тов. Маниаф, члена Крымского ЦИК.

3) Тов. Вабья-Кассабор — армянский писатель-общественник,

4) Тов. Яр-Мухамедов — турок; художник, лишенный всех заказов и таким образом — средств к существованию.

5) Тов. Клечковский, В. — зав. школой I ступени.

6) Тов. Шабаев, И.

7) Тов. Снесарева — пролет. поэтесса; снята с руководства лит-кружком.

Я бы мог привести все документальные данные, устанавливающие, что ни с какой стороны все указанные товарищи не могут быть в чем-либо обвинены, в чем-либо уличены, и в равной степени не соответствовали бы своему назначению по занимаемым постам. Недостаток места — сделать этого не позволяет.

Совершенно очевидно, что такая расправа имеет только одно очевидное нам основание. Тем более, что ни один из товарищей, снятых с работы, никаких объяснений, несмотря на все старания, не получил.

И совершенно очевидно, что на примере этого захолустья: мы имеем все данные, чтобы поднять голову. Надо сказать, что на этот раз знаменитый город Клюква превзошел самого себя. Мы знаем десятки примеров, иллюстрирующих положение нашего молодого писателя, рабкора и селькора, лицом к лицу стоящего с провинциальным мракобесием застойной рутины, чиновничества и невежества. Но этот случай пройти бесследно не должен и не может. Борясь с «напостовщиной» культурной и организованной, мы должны обратить полное внимание на другую «напостовщину», вырастающую вокруг миргородской лужи и в канцеляриях города Клюквы.

Иначе проклятая Клюква задавит своим свиным рылом не одно молодое дарование, не одно свежее начинание молодых рабоче-крестьянских писателей, создающих свою художественно-культурную среду и оформляющих читательскую массу, разбросанную в глухой мгле провинциальной клюквинско-российской действительности.

Л. Бариль

Заметки о комсомольской литературе

[2]

(ИЗ КОМСОМОЛЬСКОГО БЛОКНОТА)

В последнее время наметился некоторый сдвиг в партийно-коммунистических кругах по отношению к литературе. После литературного совещания, состоявшегося весною при ЦКРКП, было прорублено молчание, узаконенное общим безучастным отношением к писателю. Это молчание давало себя знать и у нас в комсомоле. Давало себя чувствовать в двойной, увеличительной дозе. Если кое-где и говорили о пролетарском писателе, о попутчике, то о комсомольском писателе — никто не говорил. Все хранили молчание. И лучше всего хранила молчание сама комсомолия. Ныне оно заменено шумно-бестолковыми разговорами, не выходящими из пределов кавалерийских наскоков. В другом случае индиферентное и безразличное отношение принимало форму узкого практицизма. Есть у нас и такие. Им, видите ли, этим молодым комсомольским купцам купеческое достоинство не позволяет променивать Нижегородскую ярмарку на какую-то полу-ощутимую поэзию. А в толстых журналах, не уставая, скрипят перья журналистов.

Сегодня новость — ругают Пильняка, завтра Тихонова, послезавтра Сейфуллину. Спорят по всем правилам, приличествующим спору. Спорят умно, долго и непонятно. Мало пользы от этих споров. Теоретизирование, доктринерство затемняет живые факты.

Из-за умело подобранной цитаты Маркса, Ленина, Плеханова не видать литературной улицы с ее интересами, не видать писателя, живого художника.

И впрямь, как будто сказано народной пословицей к литературе о живом человеке — «днем с огнем не сыщешь». Наша критика не имеет того, что было у Чернышевского, у Белинского, у лучших представителей классической русской критики внутреннего срастания с художником. Подходы внешние, а не изнутри.

Говорят об историческом усвоении молодым писателем Октября и пропускают мимо быт писателя, его жизнь, как в плоти художника осуществляется то, о чем говорят критики. Без плоти наша критика. Оттого она не замечает живой литературной улицы. А в ней не все благополучно. Живой человек, живой писатель требует, чтобы его увидели. Нужно только внимательно посмотреть, поглубже вникнуть в быт молодого писателя, и тогда расплывчатые и теоретические споры уступят место настоящему созданию молодой литературы. А пока мы в неведении о писателе и знаем только, что он страшно нереальное существо. Вгрызться в быт писателя. Вгрызться во все то, что образует писателя — пароль наш, и должен стать паролем всей организации.

Певчая птица поэзии молча выслушивает штурмующий вал критика. Комсомольский поэт, комсомолец-писатель, как и всякая мудрая птица, дает о себе знать при закате солнца, вечером, — в своих дневниках, статьях, заметках.

Освобожденное чувство и разум, оглядываясь на пройденное, подвергают его критической проверке. Житейские заботы — будь то материальное положение писателя, его отношение к организации, — все находит себе отражение через вечернюю писательскую музу. Птица мудрости вылетает по вечерам. И вечером можно сказать то, о чем в трезвом состоянии не скажешь утром… Этим вечерним закатом, лирической грустью, мудростью вечера окрашены многие произведения комсомольских писателей.

Материальные условия положения комсомольского писателя более чем скверные. По крайней мере, до последнего времени это материальное положение сохраняется в своей неприкосновенности и нерушимости. Еще не так давно поэты украинского комсомола — М. Голодный, М. Светлов, А. Ясный — валялись, в буквальном смысле этого слова, на улице.

Со всей ясностью можно провести родственность настроения молодого писателя с тем материальным положением, бытом, которые являются камнем преткновения творчества всякого писателя.

Материальное положение нашего писателя… ох, как весело… Нечего иногда поесть; бывает и так, что писатель целый день торчит в редакции в ожидании рубля, а вечером — в поисках квартиры. Жилищный вопрос требует немедленного разрешения. Слишком скверно обстоит дело с ночлегом. Недавно один комсомольский поэт с легкой усмешкой вспоминал свой ночлег в мертвецкой.

Человеку с фантазией не мешает и поспать в мертвецкой. Белые саваны, подымающиеся трупы, — как это восхитительно! Напрасно вы смеетесь. Со всей авторитетностью, я слышал суждение: «Спать в мертвецкой поэту полезно, — он напишет про мертвых».

Про мертвых? Да нужно ли живым?

Ультра-поэтическое место нашел поэт в мертвецкой — для того, чтобы родить веселые стихи и поэму.

А голод неумолимо говорит свое. В результате этих двух фактов — голодного существования, холодного прозябания на улице — происходит в писателе процесс самоубийства творческой энергии, которую мы обязаны, во что бы то ни стало, сохранить. Темы, мысли, чувства — все эти моменты, составляющие поэтическое содержание, облекаются в одежды беспредельной скорби и грусти. Пока это проявляется дымками, слегка пробегающими в стихах комсомольских поэтов. Закончится ли только на этом?

И сейчас уже комсомольский поэт пишет стихи с босяцким мотивом, с прославлением своих собственных нужд и вечерней улицы, ее мути, ее грязи.

В комсомольской литературе явственно звучит художественное оживление мотивов мудрости голодного поэта, мудрости человека, находящего себе утешение в песнях об улицах с затерянными детьми, тоскующими, как писатель. (Целый ряд неопубликованных стихов комсомольских поэтов, напечатанная поэма «Гришка» Бориса Ковынева — подтверждают полноту художественного оживления босяцко-богемской лирики.)

Бывает и так, что за художественным оживлением последует протест голодного поэта, облекающегося в тогу римского, великого презрения ко вселенной, ее делам и презрение к живым, сегодняшним задачам. Слегка прокуривающийся дымок лирической холодной грусти напоминает нам о вое голодных собак, о глухих переулках.

Наша общественность, наши комсомольские организации, наша литературно-коммунистическая критика — к сожалению, глухой переулок. Мы не слышим воя человека, воющего оттого, что он голоден, оттого, что он в своих переживаниях, в своем росте остается чуждым организации. Коллективная мысль организации остается в каком-то прошлом или далеком будущем. Между тем, настроения развиваются, ими никто не интересуется, не регулирует, и художнику самому приходится расплачиваться. Ему самому нужно обдумать, перерешить, потому что наша организация не сумела выдвинуть людей, интересующихся писателем, связанных с ним.

Комсомолец-поэт и читатель слышат только суровый окрик: «богема», отрыв от комсомольской организации, непонимание комсомольской молодежи… Что делать? Как реагировать на такие возгласы? Борис Ковынев в стихотворении «Четвероногий прадед» пишет:

Ох, ты, какой, Ковынев, страшный. Поэт, наверное, сам уверен в этом. Но мы-то знаем, почему поэту волчий вой дороже человечьей речи.

Потому, что ряд сомнений, вопросов общественно-политического роста, волнующих поэта, не разрешается общественной мыслью, и по сей день поэту приходится самому разрешать все вопросы и все сомнения. Незатейливая дружба поэта с волком произошла потому, что поэт не слышит человеческой речи, а отсюда надо искать другую речь, в малейшей мере помогающую поэту. В этом же стихотворении «Четвероногий» поэт с завистью сообщает:

Тов. Ковынев. Он и сейчас не ходит в засаленной сорочке и не пишет грустных стихов. Симптоматично и характерно то, что поэт материальные невзгоды, материальную нужду противопоставляет четвероногому, которому, — ах, как хорошо! — не приходится носить грязной сорочки и дырявых башмаков. Четвероногим прадедам поэт завидует и по другой причине: ему не приходится откалывать лбом каждую строчку, а потому ему и не приходится выслушивать громы и порицания за его отрыв от организации, за богемско-босяцкие настроения. Счастливый четвероногий прадед…

Те же настроения находят себе отражение в стихах Голодного. Стихи Михаила Голодного нервны, волнующи и заражают эмоционально потому, что Голодный — художник. Эта боль и неврастения дают поэту повод становиться в театральную позу и торжественно провозгласить:

Остановить процесс пессимизма в творчестве комсомольского писателя, и в частности — поэзии Голодного, можно различно. Идеологическое воздействие играет не последнюю роль в развитии писательской личности, при общении с комсомольской жизнью и втягивании в обще-партийную, союзную жизнь. Здесь слово принадлежит фабзавкому, ячейке и другим рычагам партийно-коммунистического воспитания.

Эти способы, формирующие личность писателя-революционера и художника, при всем их достоинстве, не все сделают.

Нужно скрепить поэта с общественной жизнью, ликвидировав материальные невзгоды созданием более или менее сносных условий существования. Материальный быт, материальная почва помогают произрастанию богемско-босяцких настроений с наклоном в мохнатые леса, дубравы, к четвероногим поближе. Материальные невзгоды приводят к потере поэтического осязания, и зачастую вместо коммунистического художества мы видим неистовство и судорогу поэта, цепляющегося только за свою боль, за свою обиду.

Комсомольский писатель — пока что — остается одним. Организации им не интересуются, его забыли, а он существует. Стоит вспомнить. Настроениями комсомольского писателя никто не интересуется. Они проходят мимо комсомольской молодежи. Но зато на всех углах и перекрестках — громы и молнии рассекают музу и дорогу поэту, оборванному и голодному, застрявшему в одиноких переживаниях.

Блистательные и суровые молнии, облекаясь в гнев, выбрасывают разъяренные и свирепые лозунги — «богемщики оторвались от организации». А поэт, слегка обескураженный этими громами и молниями, останавливаясь недоуменно, сначала вопрошает, откуда пришли, а потом устанавливает старое с ними знакомство. Да, эти лозунги мы слышали — они нам знакомы… и на этом расходятся.

Наши комсомольцы сами создают базу для отрыва. У нас нет участливого и товарищеского коммунистического подхода к художнику. Фанатические проклятия и священнодействующие лозунги с проклятиями вряд ли что-нибудь могут сделать, а если и способны, то взбудоражить уличную тишь, по которой бродит застрявший поэт-комсомолец. Не лучше ли было бы морализирование заменить сближением с комсомольским поэтом и эти настроения подвергнуть товарищеской коммунистической критике.

По нашему мнению, комсомольская общественность обязана призадуматься над сложными вопросами, выдвинутыми комсомольской литературой. Конкретная программа и на ней первые пункты — борьба за постель, за комнату, за полноту материального и духовного быта, за сближение комсомольской молодежи с комсомольским поэтом. Второй пункт этой программы — комсомольские организации лицом к поэту, к начинающему писателю. Малейшее удовлетворение этих требований поможет поэтам комсомола вырваться из богемских, есенинских настроений, установит упругость мышц, упругость творчества, потерянных в результате материального и морального отрыва от организаций.

Стихи