Повесть

I

Не леса там были, а жуть одна. Скачала — низкорослые перелески на которых зайчиха-мать зорко сторожила своих пугливо играющих детенышей, да дятлы тукали носами по буроватой коре сосняка. Потом дорога упиралась в стену деревьев. Потом ползли неведомыми извивами змеи-тропинки, по которым хитрюга-лисица пробегала напиться к ручью. А потом ни проезда, ни прохода, ни пролазу. Даже ветер мог только шнырять среди верхушек угрюмых сосен, а в глубь их попадали лишь свежие дождевые струи в летнюю грозу иль мелкие плясуньи-снежинки, когда метелица ходуном ходила по полям и нагорьям.

В лесах второй год скрывалась от чекистов банда Свистунова, изредка внезапным налетом пугавшая соседний завод, деревни и села.

К концу зимы 1922 года житье свистуновской банды стало плохим. Мужики не несут, как бывало, харчей. В деревня опасно. Смотрят исподлобья и сквозь зубы цедят.

— Вот еще назолы завелись! Покормили на свою шею, а они брюхо и распустили.

Иной раз и в избу не пускали.

— У нас миленький, свекор аль невестка в тифу мается.

А чего там мается? Уйдет посланец, из-за угла посмотрит — свекор в навозе ковыряется, а невестка с подойником в сарай бежит.

Никто почти не идет к Свистунову. Больше от него бегают, к себе, в кривые избенки, в которых неожиданно как-то вместо дымных лучин желтыми глазами засветилось электричество, — осенью провели от завода.

Плохо стало свистуновской банде. Приходили в нее только бегуны: кто за самогон, кто от милиции скрывался, а кто ненароком по пьянке бабу хватил топором в затылок.

Свистуновский адъютант, бывший волгарь, нефтяной баржи водолив Ерофеев жаловался:

— К нам теперь, собственно, преступный елемент собирается. Нашу организацию портют. Но это, собственно, для нас ничего, хотя, пожалуй, в некоторых смыслах и худо.

По деревням иногда рыскали патрули. Хорошо еще, что мужикам не до банды. На расспросы патрульных махали рукой и, сплевывая, говорили:

— Сказывают, в Стрижевских лесах хоронются. Только леса-то большие. Как раз заплутаешь. Да погодьте малость, с голодовки сами придут. Поклоны будут бить, прощенья запросят. Надоели они нам, во как!

А всему виной был председатель Среднинского исполкома бессрочно-отпускной буденовец Семен Гурда. Ходил он всегда с нагайкой и в красных штанах, которые свели с ума черноглазую Алексашку, и хвастался:

— Раз мы с товарищем Буденым Махне по шапке дали, так не я уж буду, коли Свистунова за шиворот не изловлю.

Толковый парень Гурда. Он и электричество с завода устроил. Одна беда — любил речи говорить. Выйдет на собрании, заломит кубанку и начнет чесать, а что чешет — и самому не понять. Под конец же всегда подымет руку с нагайкой и крикнет пронизывающим тенором:

— Долой бандитов Керзона и Свистунова! Да здравствует мировая революция и товарищ Буденый!

О чем бы ни судили: о школе, о покосах, о попе, которого поприжать надо, о чем ином — всегда по-одному кончал Гурда свои речи. Ну, конечно, тут уж не только черноглазая Алексашка, но и другие прочие друг дружку локтями толкали, посмеиваясь.

Не любили Гурду бандиты, а Ерофеев прямо резал:

— Гурда для нашей арганизации, собственно, как бельмо на глазу.

А Гурда ходит себе в красных штанах по Среднику, нагайкой воздух рубит и хвастается:

— Ох и чешутся же у меня руки на Свистунова.

Кроме Гурды, крепко не любила Свистунова учительница Мария Павловна. Вечерком захаживал к ней Гурда чашу пить и оставался там до-поздна, а старухи судачили, что с учительшей любовь крутят. Только не за тем ходил Гурда к Марье Павловне. Все об одном говорили, и это одно — Свистунов в Стрижевских лесах.

Раз осенью, в слякотный вечер, когда за окном черно, а на деревне грязь непролазная, — перед домом Марьи Павловны, в то время как сидел у нее Гурда, бахнул выстрел. Пуля звякнула в стекло, разбила зеркальце на стенке и впилась в бревно сруба. Марья Павловна вскрикнула, а Гурда быстро потушил лампу. Еще ближе бахнуло второй раз. Еще раз звянуло стекло и сверху посыпалась земля. Потом слышно было, как кто-то перепрыгнул через плетень и пробежал мимо школы в огороды. Гурда подождал немного и вышел во двор, где заливаясь, лаяла собачонка. На дворе темень, ни зги. Походил осторожно по двору. После вернулся и заночевал у Марьи Павловны в пустом классе. Оба всю ночь не смыкали глаз, а на утро Марья Павловна дала Гурде бумажку, сказав, что она надумала послать от его имени телеграмму в уездный исполком. На бумажке стояло:

Председателю N-ского уисполкома Свистуновская банда организованно покушалась на жизнь ответственных работников волости точка можно ждать выступления точка пришлите отряд.

Гурда взял бумажку, зашел домой, вынул из сундука отнятый у беляка на Дону наган и верхом поехал на завод подавать телеграмму. Подавая, велел переписать:

Председателю N-ского уисполкома Свистуновская банда организованно покушалась на жизнь партейных и ответственных работников волости точка можно ждать нападений точка срочно пришлите отряд всех родов войска с пулеметами точка председатель Среднинского волисполкома коммунист и буденовец Семен Гурда.

На селе пошли разговоры, что бандиты охотились на Гурду с учительшей. А Гурда в ус не дует. Заткнул за пояс наган, начал учить на палках десяток-другой парней ружейным приемам и чаще грозил кулаком по направлению к Стрижевскому, лесу:

— У-у, сукины сыны! Погодите! Разделаюсь!

II

Никто на селе не знал, как настоящая фамилия Андрюшки. Звали его просто; Андрюшка Сатана. Был мужик непутевый, и изба его, уткнувшаяся одним боком в край оврага, была тоже непутевой: покосилась, окна с выцветшими стеклами, а на крыше бархатом зеленел мох. Андрюшка — большой лентяй. Летом удит рыбу или ходит на завод возить уголь, а больше лежит на лужайке перед кладбищем и смотрит вверх, в синеву безоблачную. Зимой шатается по Стрижевским лесам с тяжелой старой одностволкой и стреляет зайцев. Говорили, что он лют во гневе, но сердитым его не видели: то пропадал неделями, а то сидел у своей милой — краснощекой курносой вдовы Настасьи, за которую, болтали, Андрюшка может и скулу своротить и ребра пересчитать.

Все знали о любви Андрюшки к Настасье и втихомолку смеялись над ним. А Настасья Андрюшку поедом ела. Станет невтерпеж Сатане, нахмурится тогда и уйдет на завод или в Стрижевские леса, — Настасье скучно: ждет непутевого, сидит на крылечке и семечки щелкает.

Жила Настасья на задах у исполкома.

Чем существовал Андрюшка, — никто не знал. Живет себе, никому не мешает, и ладно. Настасью — ту видно: работает хорошо, молодая, здоровая, ядреная, только замуж не торопится. Поп пробовал говорить ей о соблазне такой жизни.

— Вы батюшка, сами не соблазняйтесь, а я никого не соблазняю, — смеялась Настасья, и поп прикусывал язык.

Но Гурда на то и председатель, на то и с Буденым воевал, чтобы нет-нет да и пройтись мимо Андрюшкиной избенки: что, мол, за человек Сатана? Зачем по неделям пропадает?

А к Сатане в избу заезжали ночевать двое: по одеже — мужики, а по облику — городские. Тогда Сатана уходил к Настасье.

— Што ли опять приехали? — спрашивала Настасья.

— Опять.

— По што они ездят?

— А кто ж их знает?

— Зачем же ты их пущаешь?

— А мне што! Отночуют, — уедут.

— А может, какие дурные?

— А мне што! Они сами по себе, а я сам по себе.

— Смешной. Да ведь тебе и попасть за это может.

— Стрекочи, сорока. За што попасть-то! Не больно я краденым торгую. Не попадет.

— Мотри, Андрюшка, плохо не было бы.

— Не будет.

Гурда — любопытный мужик. Ходил, ходил мимо Андреевой избенки да и зовет к себе Сатану.

— Сатана, скажи-ка, что у тебя за люди останавливаются.

— А это Романо́вские.

— Какие Романо́вские?

— Демидовской помещицы сыновья.

— А кто они такие?

— Почем я знаю!

— Ну, кем были?

— Не то офицера, не то в городе учились.

— Что они у тебя делают?

— Отночуют, — уедут.

— Может, к ним кто-нибудь заходит?

— Почем Я знаю. Может, — ходют, а может — и нет. Я завсегда как приедут, к Настасье ухожу.

Гурда пытливо смотрел на Сатану. А тот равнодушно разглядывал засиженный мухами плакат о займе, криво налепленный ржаным мякишем на стену исполкома. Вечером Гурда жаловался учительнице, что Сатана не внушает ему доверия, и взял его на заметку.

III

Свистунову донесли, что Гурда послал телеграмму о присылке отряда. Гурда не скрывал, а соглядатаи да посланцы проведали. Свистунов теребил бороду и крепко ругался. Приходил Ерофеев жаловаться.

— По-моему, собственно, надо уходить. Ребята засиделись. Жратвы мало. Дозоры балуют. Дисциплины с этим преступным елементом не установишь. Самогон хлещут. Должно, сами варют, а может, из Средника достают. Мужики к нам, собственно, тылом повернулись. От добра добра не ищут. Пойдем в другой уезд.

Свистунов теребил бороду.

— А Гурда?

— Мать твою за ногу! О Гурде-то я, собственно, и забыл. Жаль, тогда промахнулся, а то ушел бы Гурда по Гурдиной дорожке.

— Знаешь что, Ерофеев. Ты, брат, понимаешь, что волей-неволей приходится с бегунами работать. Эх, за границу бы! О Романо́вских ни слуху, ни духу. Чорт их знает. Тоже говорят — идейные работнички, а сами деньги в карман да и хвост трубой.

Помолчал. А потом:

— Ладно, Ерофеев, уйдем отсюда. Только с Гурдой разделаться надо. Приходи вечерком, подумаем.

Вечером Свистунов и Ерофеев решили сделать налет на Среднинский волисполком этой же ночью, созвали ребят и пошли. Ребята на радостях самогону дернули. А Гурда в это время сидел в исполкоме и, водя по строкам пальцем, читал старый номер «Правды».

Насторожились перелески, всколыхнулись ветки корявые, захрустел снежный наст под ногами свистуновской оравы… Идут… Кто-то запел, и ночь испугал окрик.

— Молчи, дурья голова!

Песня оборвалась:

Впереди дозорные, потом Свистунов с карабином и маузером, за ним Ерофеев, а сзади кто с чем: кто с винтовкой, кто с берданкой, а кто и просто с дубиной. За Ерофеевым везли два пулемета. Вооружились крепко. Видно, сильно захотелось Свистунову разделаться с Гурдой да с мужиками за то, что спиной повернулись.

Темно в лесу. Но дорожка знакомая, не раз тореная. Лес для бандита, как улица родимой деревни, — идет, не путает.

Говорили шопотом, ибо ночь, да холод, да звездное небо, да налет натягивал нервы у всех: и у того, кто от милиции удрал, и у того, кто за самогон попал в бандиты, и у рябого парня Афонаськи, по пьянке хватившего топором свою бабу, и у волгаря Ерофеева, и у самого Свистунова, который называл себя эсэром и говорил, что видал виды.

На опушке леса остановились. Впереди овраг. За ним кладбище, у которого любил лежать Сатана, а там и Среднино. Разделились на три части. Одна слева зашла, другая — вправо на дорогу к заводу, а третья, с пулеметами и с самим Свистуновым через овраг и замерзшую речонку — прямо в село. Село спало.

Гурда дочитал газету, бережно свернул ее, потянулся, выключил свет и хотел уже итти домой, как вдруг в ночкой сон врезался выстрел. За выстрелом по улице побежали тени: туда-сюда, туда-сюда… А поток крики и выстрелы перемешались в беспорядочный шум. Гурда схватился за наган. Защелкал ненадолго пулемет. От околицы побежала долговязая фигура парня — часового из отряда Гурды, но отбежала недалеко. Ее догнал выстрел, и фигура шмякнулась в снег. К волисполкому сбегались люди. Гурда заметил их в окно и бросился в сени. А там — чужие. Гурда обратно. В стекло хлопнули прикладом. Загорелась крыша сарая на исполкомском дворе, и от этого сбегавшиеся люди окрасились в кровавый цвет, а тени их прыгали зловещими кривунами. Гурда проскочил в другую комнату, ударил табуреткой в окно и выпрыгнул в снег. Навстречу двое с диким воплем: а-ааа!.. Гурда выстрелил в одного и бросился бежать на зады. А за ним голос:

— Опустили, дьяволы! Кого опустили? Догоняй! Стреляй! Сволочи!..

За Гурдой погоня. Пробежав зады, запыхавшийся Гурда бросился к избе Настасьи, но та не пустила его к себе. Гурда вернулся. Погоня совсем близко. Гурда побежал за угол избы и, увидав в темноте колодец, подскочил к нему и начал бешено-быстро опускать бадью, а потом — рукой за веревку и спустился в черную дыру сруба.

Бандиты видели, как Гурда пробежал к Настасьиной избе, и начали ломиться в избу, — Настасья не пускала. Тогда рябой Афонаська выломал кол и выбил им раму в окне. Первого полезшего Настасья ударила по голове, и тот мешком свалился в снег под окном. Но Афонаська выстрелил в окно и уже с винтовкой полез в него. Другие успели выломать дверь и, хрипло ругаясь, ввалились в избу. От их пьяного гогота Настасья испуганно сжалась у печки. Афонаська облапил ее.

— Кого схоронила? Сказывай!

Задрожал голос:

— Ни… ко… го… у… мен… ня не… е… ет…

— А-ааа! Никого! Валяй, ребята! — и Афонаська повалил Настасью на пол. Двое других подхватили ее за руки и за ноги, а третий через Афонаськино плечо стукнул кулаком в переносицу. Настасья завизжала.

— Валяй, ребята! — плотоядно закричал Афонаська еще раз, расстегнулся и повалился на Настасью. За ним по очереди и остальные. Все до одного. Настасья вначале пыталась отбиваться, а потом изнемогла и потеряла сознание. Когда уходили, один выстрелил ей в растрепанную голову, другой пнул сапогом в живот, и от этого на ее голом размякшем теле остался комок грязи и снега, а Афонаська, увидев перед дверью деревянную лопату, воткнул ей черень лопаты между ног. Остальные загоготали.

— Ай да Афонаська! Крепко припечатал!

Кроме исполкомского сарая, подожгли еще избу Гурды, но самого Гурду найти не смогли. Кто-то закричал:

— А в школе были?

Крик был, как сигнал. Отделилась толпа и побежала к школе.

А Свистунов, для страху, время от времени от исполкомского двора стрелял из пулемета. Пули, взвизгивая, летели за реку, а кое-где звякали стеклами или чмокались в срубы. Другая толпа пошла по амбарам.

Школа была заперта. Марья Павловна, проснувшись от выстрелов, разбудила старуху-сторожиху и сидела с ней в темноте в ее комнатушке. Вскоре приблизились голоса, много голосов грубых и пьяных. А потом стали ломиться в дверь, и слышно было, как кто-то разбил окно, залез в класс и ходил там натыкаясь на парты. Включить электричество не догадались.

— Ерофеев, давай огня. Темно. Еще ногу сломишь, — прокричал кто-то и, шаря рукой по стене, случайно открыл дверь, где, затаившись, сидела Марья Павловна. Сторожиха с испугу вскрикнула. А голос:

— Эй здесь бабы! Ерофеев, сукин сын, давай огня.

Кто-то прибежал, топоча сапогами, с зажженной соломой. За ним другой. Слышно было, как зашли в комнату Марьи Павловны.

— Учительши-то нет. Сбежала.

Нашли там керосиновую лампочку. Зажгли ее. И с лампой ходили по комнате. В раскрытую дверь было видно, как их тень колыхались по классу.

— Нет, никого нет — ни Гурды, ни учительши.

Шаги приближались вместе с пятном света, и тогда уродливо колыхающиеся тени убегали назад. Тот, кто с лампой, встал в дверях в комнату сторожихи.

— Здесь, што ль, бабы-то?

— Да иди прямо. Чего стал, — толкнули его сзади.

У Марьи Павловны испуга не было. Было оцепенение, да иногда пробегал по спине холодок, от которого вздрагивали плечи.

Вошли в комнату.

— Кто здесь?

— Да, никак, учительша?

— Она самая и есть.

Взяли ее и повели.

— Спроси про Гурду, где схоронился! — закричали сзади.

— Чего спрашивать? Раздевай до-гола, а там видно будет.

И грубые руки начали срывать с нее юбку и разорвали кофточку. А когда шершавая холодная ладонь коснулась ее голой груди, Марья Павловна как-то неожиданно вырвалась. Но впереди — стена из бородатых и безусых лиц и пьяные глаза. Назади — цепкие руки. И Марья Павловна, без юбки, вскочив на парту и прыгая через одну, бросилась в кухню на черный ход (с одного плеча свесились обрывки кофточки). Бандиты за ней. В дверях кухни один нагнал ее, и началась борьба. На затоптанном грязью и снегом полу было скользко, и оба повалились на стол. Бандит ушиб плечо и на время отпустил учительницу. А у той мысль: «Все равно». Быстро нащупала в столе ящик, открыла, выхватила первый попавшийся нож и ударила себя в грудь. Подбежали другие. Кто-то еще раз облапил ее, но, почувствовав под руками липкую жидкость и обмякшее тело, брезгливо отдернул их, и Марья Павловна повалилась на пол. Когда принесли лампу, увидели нож в груди учительницы, стекавшую по голому бедру кровь и кофточку, намокшую красным.

Постояли. Посмотрели. Кто-то вздохнул:

— Сама себя порешила. Здорово…

А потом, сразу успокоившись, вышли из школы. На улице несколько стихло. Пробежал запыхавшийся парень и на-лету крикнул:

— Свистунов велел всем к исполкому итти.

Разговаривая, бандиты зашагали к исполкому.

Уже под утро, не найдя Гурды, бандиты нестройной толпой уходили из Среднина. Посвежело. Собаки надрывались лаем. Сверху торопливо мигали голубые звезды, и ночь сгустилась предрассветной теменью, в которой плавало зарево от бандитского набега.

IV

Бандиты ушли. Розовое солнце весело выпрыгнуло из-за синевы Стрижевских лесов и засверкало по втоптанному сапожищами льду луж посреди улицы. Пахло гарью. По Среднину бродили кучками взлохмаченные хмурые мужики, а на дороге к выгону лежал, раскинув руки, кудлатый парень, и стеклянные глаза его, не мигая, глядели навстречу утру и улыбающемуся солнцу. Над парнем голосила простоволосая баба, а рядом выла собачонка. Баба сморкалась в кулак и изредка злобно пинала ногой собачонку:

— Уйди ты, проклятушшая. Без тебя тошно, — и снова голосила и сморкалась в кулак.

Гурда давно уже вылез из колодца и сидел без шапки на крыльце школы, спрятав в руки лицо. Сторожиха, кряхтя, пронесла воду обмывать мертвую учительницу. Потом вернулась к Гурде:

— Иди-ка, сердешный, чайку испить. Намаялся за ночь-то. Куда теперя головушку склонишь?.. А Марея Павловна прямо, как живая… — и начала утирать глаза подолом исподней юбки. — Я со страху чуть ума не решилась…

Гурда молчал и все глубже запускал пальцы в волосы. Сторожиха еще постояла, повсхлипывала и пошла в школу.

На улице мужики спрашивали друг у друга, когда хоронят мучеников и будут ли их хоронить с попом. Ребята играли в бандитов и лупили парнишку, одетого в материн полушубок.

А солнце вздымалось все выше и выше и вскоре раскололо вмятые в землю льдинки, и они дружными ручьями зазмеились по улице. С крыш, чмокая, падала капель.

Тревожную ночь сменил тревожный день.

Наконец, Гурда встал, тряхнул волосами и пошел к исполкому. Мужики жалостливо глядели вслед.

— И как это в ём силы достает? Просидел в колодце. Руки чуть не отморозил. А всё ничего.

— Известно, привычка. На фронте привык.

К Гурде никто не подходил. Только один юркий Семеныч решился:

— Товарищ Гурда, а товарищ Гурда, куда убитых сложить прикажешь?

Гурда задержался.

— Многих порешили?

— Нет, самую малость. Учительшу Марею Павловну, милиционера, вдову Настасью, двух братанов Баланиных, да Васька Евстигнеев на выгоне лежит. Еще бандит один за исполкомом сдох.

Гурду обожгло. Хоть узнал раньше, но понял только сейчас: Марья Павловна убита. Ответил тихо.

— Снесите всех в школу.

— А ты как, товарищ Гурда, после колодца-то? Ничего?

— Ничего.

— Не очень отморозились?

— Не очень.

— То-то. А мы все уж больно жалели, как это вы там просидели экое время. Веревкой, што ль, споясались?

— Нет, за веревку держался. Чуть не утоп.

— А долго вы так?

Гурде начали надоедать вопросы, и он круто повернулся итти обратно, но вдруг увидел, что в конце села догорала изба, около которой копошилось еще с десяток людей.

— Чья изба сгорела?

— Ваша.

— Моя?

— Да. Бандиты запалили.

Сразу вспомнил о ревматичной матери, о которой еще ни разу не подумал.

— А мать?

Семеныч промолчал и отвел глаза. Гурду охватило беспокойство. Бросив Семеныча, он быстро зашагал к своей горящей избе. Перед избой теребил мужиков:

— Что же не отстояли, братцы?

— Куда тут? В такую-то пальбу!

Секретарь исполкома длинной деревиной разрывал головешки и от жары отвернул лицо в сторону. Увидев Гурду, секретарь бросил деревину и подошел к нему.

— Примите мое сочувствие, товарищ Гурда. Мамаша ваша геройски скончалась в огне. Горю пролетарским негодованием и жаждой мести.

Секретарь был пьян с вечера, и сейчас от него еще пахло самогоном. Гурда отмолчался, и только теперь смутная тревога за себя, за будущую жуть одиночества, кольнула его: нет дома, нет Марьи Павловны, нет матери. Увидев позади себя Семеныча, спросил его:

— Сатана где?

— А кто его знает? Не то на завод ушел, не то на охоте.

Сзади крикнули:

— На охоте! Сам видал, как он с ружьем по выгону шел.

Гурда:

— Как придет, немедленно арестовать его и привести ко мне. Семеныч, собери моих. Ты отвечаешь.

Семеныч думал было спрятаться за чью-то спину, но было уже поздно, и он нерешительно протянул.

— Оно, конешно, Сатану обязательно арестовать надо. Сделаем, товарищ Гурда, за первый сорт.

А солнце разжигало хмурые лица и путалось в лохматом чубе Гурды. И как-то не вязался с весенним плясом капели и запахом прелой земли едкий запах гари от догоравшей избы. На соседнем дворе горланил петух. Было время обедать. Но мужики боялись звать Гурду к себе: как бы не проведали бандиты и не отомстили. Только секретарь ломался перед ним.

— Ввиду того, что у вас нарушено местожительство, милости прошу к нашему шалашу. Уплотнимся. А бабу к чер-р-ртям пошлю. Чем богаты, тем и рады.

Но Гурда ушел к школьной сторожихе.

V

Солнце смеялось весь день. Весна горланила птичьим гомоном. Мокрые голые ветки тянулись навстречу солнцу, томясь по зелени и набирая соки в еще незаметные для глаза почки. Смеху солнца вторили ручьи, грязными извивами стремглаво летящие к оврагу, мимо избы Сатаны, прямо в речонку.

Любо Сатане вдохнуть прелые запахи чернозема после лесной сыри и теми, где глаз сторожит дичь, а ухо прислушивается к потайным шорохам.

Сатана шагал к заводу продать настрелянное заводским инженерам.

Черными свечками воткнулись в синеву заводские трубы. Подойдешь ближе, — охватит лязгом и грохотом, и угольная пыль вымажет разрумяненные щеки.

В инженерских квартирах на окнах занавесочки и цветут герани. Сатана с устатку присел на крыльце свернуть крючок. Инженерша, покупая дичь, растревожила Сатану.

— Вы откуда?

— Из Среднина.

— Правда, что у вас сегодня ночью бандитский налет был?

— Ничего не знаю. А разве што слышно?

— Да говорят, будто бандиты за вашим председателем исполкома охотились, сожгли исполком и, кажется, убили председателя и еще кого-то.

— Исполком, говорите, сожгли?

А в груди тревога, и мысль ножом в голову: «С Настасьей не приключилось ли чего?.. Исполком сожгли. А она на задах»… Скорей получил бумажки, засунул в карман и зашагал к Среднину.

А солнце смеялось. Дорога таяла, и сапоги то-и-дело проваливались в рыхлый снег или скользили по грязи. Сатане неймется. Был бы ветром, — в единый дух отмахал бы шесть верст до Среднина. Был бы птицей, — кажется, знал бы, куда лететь. Не радовала весна, и прелый запах земли не будоражил. Одна дума острым ножом резала покой: «Настасья… Настасья… Настасья»…

В это время в Среднине Семеныч и три парня засели в развалившейся амбарушке рядом с избой Сатаны и поджидали его. Но Андрюшка, как завидел знакомую церковь, свернул с дороги и пошел малой тропинкой на зады, к исполкому.

Над Срединным стоял еще запах горелого, и по улицам сновал народ. Андрюшка зашагал быстрее. На задах у колодца он встретил старика Наумыча, который доставал воду. Сатана к нему:

— Старина, чего нового?

— Ой, много, паре, много. Ночью бандиты были. Не видишь, что ли, исполкомский сарай сожгли?

— А Гурда?

— Живой. Чего ему сдеется? В колодце от бандитов схоронился.

Сатана огляделся. Изба Настасьи целешенька, и дверь настеж. Значит дома, по хозяйству на дворе работает.

— Многих порешили?

— Ой, многих, паре. Троих аль четверых парней, да учительшу, да Настасью-вдову.

Разом помутнело в глазах.

— Кого?

— Троих аль четверых парней, учительшу да Настасью вдову.

Сатана бегом в избу Настасьи. Пусто. Окно выломано. В избе беспорядок. На полу черные пятна. И лишь на печке, зажмурясь, сидела кошка. Он назад. Наумыч уже понес от колодца воду. Сатана за ним. Закричал, как раненый:

— Старина, куда ж ее дели?

— Кого?

— Настасью.

— Настасью? Всех, паре, в школу снесли. Вместе хоронить будут.

Сатана не дослышал и так же задами, перепрыгивая через заборы, побежал к школе. Перед школой толпился народ. Завидев Сатану, расступились. Он, не глядя ни на кого, каким-то инстинктом почуял, где покойники, — пробежал в класс и увидел на полу лежащие в ряд тела. Стал искать глазами знакомое лицо. И только по одежде догадался, где Настасья. Она посинела, скорчилась, волосы слиплись в кровавый комок, и нижняя губа была прокушена. Сатана не долго пробыл в классе. Подумал: «К Гурде». И не зная — зачем, вышел вон. А Гурда как раз навстречу. Столкнулись в сенях. Сатана поднял голову и угрюмо сказал:

— Гурда, я к тебе.

Тот на минуту обрадовался, а потом спокойно:

— Ладно, пойдем к сторожихе.

Сторожиху выслали, и Сатана начал:

— Послушай, Гурда. Обидели. За живое хватили. Понимаешь. Настасью-то ведь они убили!

Гурда что-то почуял.

— Ну?

— Убили ведь Настасью-то… Дьяволы!

И вдруг неожиданно нагнул голову и начал тереть глаза оборотной стороной ладони. Гурда удивился: плачет.

— Убили… дьяволы… отомщу… видит бог… на дне моря найду… в самой чаще достану… по одному сволочей перестреляю…

— Не плачь. Слезами горю не поможешь. Меня ведь тоже не обошли. Избу с маткой спалили. Сам в колодце всю ночь просидел, руки чуть не отморозил.

Об учительнице Гурда смолчал. Сатана поднял голову:

— И тебя?

— И меня.

Оба задумались. А потом первым начал Сатана:

— Слышь, Гурда, каюсь — я с ними, с бандитами-то, водился. Помнишь про Романо́вских сказывал? Так от них письма Свистунову носил. Что хошь делай со мной… Только дозволь прежде разделаться с ними. Не дозволишь, — из острога сбегу, сторожей зарежу, а всё же подстрелю Свистунова. Не уйти теперь ему от меня.

— Давно бы так, Сатана. За что, скажем, Настасью сгубили, замучили? Здря. А ты работал на них. По правилам, тебя сейчас к стенке надо бы, да ладно, успеется. Вот что, посиди здесь, а я схожу тут по дельцу по одному. Да заодно скажу, чтоб сторожиха тебе самоварчик вздула. А ружье, пока что, мне отдай.

Сатана машинально отдал Гурде ружье и крепко задумался. Гурда же, выйдя из школы, постоял, подумал и зашагал потом по направлению к избе Сатаны. Навстречу ему попался парень и закричал еще издалека:

— Эй, Гурда, сказывают — Сатана на селе, а в избу не кажется.

— Ладно, пойдем обратно. Только, какой же ты часовой? Я тебе секретный приказ отдаю, а ты орешь во всю глотку.

Парень смутился.

У избы Сатаны Гурда сказал сторожившему Семенычу:

— Вот что, Семеныч. Хочешь поработать на славу Советской власти?

Тот неуверенно протянул:

— Хочу.

— Так слушай. Сатану у меня не трогать ни единым пальцем. Кто к нему в избу будет приходить — пропускать, а выпускать можно только меня да Сатану. Понял?

— Понял. Значит, стрелять по им?

— Нет. Арестуй. Назначь сам себе помощников и действуй. Будете дежурить по трое. Смену скоро пришлю. Всех на селе дежурить заставлю. Потому Среднино объявляю на военном и осадном положении. Понял?

— Понял.

— Если же ты да кого-нибудь упустишь или хоть одним словом бандитам донесешь, — знай, все равно расстреляю. Ночью сюда войска придут, с пулеметами да с пушками, — соврал Гурда для острастки.

— Ну зачем упустить? Што мы — в первый раз, што ли? Нам не привыкать, — утешал Гурду Семеныч и нервно щипал свою бороденку.

Гурда вернулся в комнату сторожихи, где, не шелохнувшись, мрачно грустил Сатана. Гурда неслышно вошел в комнату и долго стоял, разглядывая Сатану, который сидел, наклонив голову, и думал, думал… Молчанье нависло угрозой. Но пришел конец настороженной приглядке Гурды, и тот разбудил Сатану от его цепенеющих дум тихим голосом:

— Сатана, а Сатана. Пришло время и мне до тебя дело иметь.

Сатана очнулся.

— Не наврал? Не сменил свое слово отомстить за Настю?

Сатана удивился мягкому голосу Гурды.

— Нет покамест. Раз сказал, — сделаю. Всех по одиночке перестреляю, и Свистунова тоже.

— То-то же. Смотри у меня.

Помолчали. Молчанье прервал Гурда.

— А у меня план есть.

— Сказывай, — равнодушно и тихо буркнул Сатана.

Гурда начал:

— Слушай, друг. Можешь ты дойти до Свистунова?

— Могу.

— Хочешь банду изничтожить?

— Хочу.

— Ну, так вот, как приедут Романо́вские, мы облаву устроим. Романо́вских схватим, а тебя отпустим. Ты бежи прямо к Свистунову, донеси ему, что Романо́вских схватили, а тебя чуть не подстрелили. Понял?

— Понял.

— Свистунов тебе поверит. А ты ему еще и письмо от Романо́вских представь. А это сможешь сделать?

— Смогу. Они завсегда, как приезжают, мне письмо для Свистунова оставляют.

— А потом будешь приходить ко мне и рассказывать, что и как. Встречаться будем за погорелым местом.

— Понял.

VI

Романо́вские приехали через два дня. Дежурил Семеныч и еще двое. Как увидели, что к Сатане прошли двое незнакомых, обрадели, и дрожь по телу прошла, как после свадьбы перед молодой женой. Зарядили ружья и ждали. Ждали долго, чуть не всю ночь. Уже под утро распахнулась дверь, и кто-то вышел на крыльцо, попыхивая папироской. Из темноты выпрыгнуло:

— Кто такой?

— А тебе что?

Голос не Сатаны, и Семеныч взялся за дело. Тупо стукнул приклад об голову, и огонек от папиросы покатился под крыльцо. Одного не стало. Другой — в избе. За этим зашли просто туда. Когда тот выдернул из штанов револьвер, Сатана схватил его за руку, и он только успел злобно проскрипеть:

— Засада… Ладно… Ответите…

Ночью же доставили связанных проезжих Гурде, а на утро через завод он переправил их в город. После немного постреляли, напугав баб, которые подумали, что опять пришли бандиты.

Как уговорились, Сатана выбежал из избы и помчался к Стрижевским лесам. Отбежав сажен сто, он вернулся назад и для хитрости разбил окно в своей избе. А после зашагал сначала по перелеску, потом по лесорубной дороге, а потом еле видными тропками, которыми раньше бродил за дичью. Шел наугад. Ночь тихая. Небо — шатер из звезд, и голубые светляки их трепетали в просветы между деревьев. Сатана шел и шел, похрустывая сапогами по снежной корке. Ему все равно. Не удастся, — плохо. Но только, зачем не удастся? Про Сатану там знали. Не впервой письма переправлял… И если придет, встретят, как своего. А страху нет. Суметь бы все следы замести. Романовские пока что не докажут. Крепко скрутили их. Наверное, по железной дороге в город отправят. А ему что? Бабы нету, робят тоже. Сам, как перст. Сумеет отплатить за Настасью.

Сатана подошел к бандитскому логову, когда утреннее солнце заиграло пятнами на высоких соснах, еще не успевших стряхнуть с себя ночного холодка. Выставленный в секрет рябой Афонаська долго не пускал Сатану.

— Хто такой будешь?

Но Андрюшка ловко попал в нужный тон.

— Доведи к атаману, — скажу.

— К какому еще атаману?

— А к вашему. Чего кричишь? Не знаю, што ль, чьи будете.

— А знаешь, так и проваливай к чортовой матери, покудова цел.

— Вот и не уйду. Доведи к атаману, — потому первостепенное дело. Я, может, в вашу бандитскую организацию человек со сто достану, а ты, дурень, препятствуешь.

Афонаська недоверчиво глядел на Сатану, не зная, что делать. А потом неожиданно ткнул его в спину.

— Валяй! Пойдем!

Шли узенькой извивчатой тропкой в самую густоту леса. Над тропкой корявыми переплетами торчали голые ветки, которые Афонаська раздвигал руками, и от этого они хлестали шедшего сзади Сатану по лицу и по шапке. Сатана ругался.

— Эй, ты, рябая рожа, короче на поворотах.

— Ты кому это? Не мне ли?

— Конешно, не вчерашнему дню.

— Чаво лаешься?

— А ты ветками-то не больно орудуй, а то как раз глаза к дьяволу выколешь.

— Ничего. Не велика птица. Кривым походишь.

Тропка постепенно сошла на-нет. Продирались прямо сквозь густую целину, еще не обогретую солнцем. Его лучи скользили по верхушкам деревьев и терялись в мокрой паутине сучьев. Афонаська мурлыкал песню, Сатана молчал.

Вдруг деревья разредились, и только путаный кустарник охранял еще бандитское логово. Но вскоре и он, забежав в овраг, потерялся в его изрытых окраинах. За оврагом черными проталинами и лысинами нерастаявшего снега улыбалась поляна, на которой лихо гуляло апрельское солнце. Вверху синь безоблачная, теплая, смотри — не насмотришься. Внизу на поляне земля изрыта. Три землянки, начатый сруб, палатка да десяток шалашей. Перед одной землянкой бородатый мужик в расстегнутом полушубке колол дрова. У потухающего костра трое, тоже в полушубках, спорили. Афонаська еще с оврага заорал:

— Братва-а! Здоро́во живете́-е!

Один лохматый встал от костра и пошел навстречу, держа винтовку на плече дулом вниз. От него крепко пахло самогоном. Поровнявшись с Афонаськой, встал, сдвинул шапку на лоб, почесал в затылке и зевнул.

— А-аа-а… Кого привел? Языка што, ль?

— А кто е знат? — добродушно ответил Афонаська. — Может, язык, а может, другой хто. Сам напросился.

Мужик зевнул другой раз.

— А паролю спрашивал?

— Не-ет. Запамятовал.

— Дура!

После к Сатане:

— Хто будешь?

— Не твоей пьяной башки дело.

Мужик поднял голову.

— Эге! Зубастай! Чего надоть?

— Сказал, не твое дело. Веди к Свистунову.

Мужик опять зевнул.

— А и впрямь. Афонаська, сведи-ка его к командеру.

Афонаська повел Сатану к одной из землянок. Перед землянкой Свистунова Афонаська высморкался и отер ноги о грязный снег. Вошел туда и вскоре позвал Сатану.

В землянке было полутемно и душно. Горела керосиновая лампочка. Свистунов лежал на походной кровати и, должно быть, только что проснулся. Голос у него был сиплый.

— Откуда?

— Из Среднина.

— Зачем?

— Письмо от Романо́вских привез.

Свистунов быстро вскочил на постели.

— От Романо́вских? От обоих?

— Конешно.

— Давай сюда.

Сатана снял шапку и вынул из-под пропахшей потом подкладки конверт, на котором стояло: «Свобода и революция. Свистунову». Свистунов читал письмо, быстро бегая глазами, и все время повторял: так, так, так… так… так-так… Кончив, он вскинул на Сатану бегающие глаза:

— А где ты их видел?

— Так они же ночевали у меня. А под утро нас и застукали. Все Гурда, чтоб ему кашей подавиться. Одного Романо́вского не то порешили, не то поранили. Другого живьем взяли. Не успел даже нагану из штанов вытащить. А я, как завидел неладное, схватил письмо, махнул в окно и давай бог ноги. Версты три бегом бег. Насилу отдышался.

— Что ж тебе Романо́вские говорили?

— Мне-то мало што. А вот промежду себя разговаривали.

— А ты помнишь, о чем они между собой говорили?

— Ну, да, помню. В другой уезд собирались. Говорили, что здесь набор плохо идет. Большевики да Гурда здорово мешают… Да, окромя всего, и налет подкузьмил.

Свистунов перебил:

— Ты говоришь, что ты из Среднина?

— Из него из самого.

— А где ты во время налета был?

— Я? В Стрижевскнх лесах. Охотился. К вечеру пришел.

— Что же мужики говорят?

— Не больно довольны твоими робятами.

— Гурда жив?

— Жив, подлец. Хорохорится.

— Чем же недовольны мужики?

— Говорят, коли злы на Гурду, так и разделывались бы с ним. А то наши здря пострадали.

— Кто же пострадал?

— Да так. Убили кое-кого.

— Много?

— Нет. Человек пять, не больше. Да я не больно все знаю. Сказываю, к вечеру пришел, не успел ни с кем и переговорить путем. А ночью — облава.

— Чем занимаешься?

— Охотничаю.

— Земля есть?

— Какая земля? Курицу выгнать некуда.

— Фамилия как?

— Андрюшка Сатана.

Свистунов вскинул голову и поглядел в упор.

— Это ты самый Сатана и есть? Как же! Романо́вские писали и так говорили. Что же раньше ко мне не приходил?

— Недосуг было. Да думаю, надо же кому-нибудь на селе быть да письма доставлять.

— Верно. Большевиков любишь?

— Како люблю! Вот они мне где, — и Сатана показал на затылок.

Свистунов засмеялся.

— Ничего. Мы им немало крови попортили.

Свистунов, молча, разглядывал Сатану. Вдруг он усомнился.

— Смотри, Сатана, если обманешь, — расстреляю. Ни одной минуты в живых не останешься.

— Зачем расстреливать? Мы и так на тот свет дорогу найдем.

Во время разговора Афонаська обогрелся и, сидя на пеньке в углу землянки, клевал носом. Сатана стоял, ухарски заломив заячью шапку на левое ухо, и все время сторожил сам себя, не сболтнул ли, часом, лишнего. Но все шло, как по маслу. И только когда Свистунов отпустил Сатану, он понял, чего стоило ему это первое испытание и чего это еще будет стоить.

Когда шли в другую землянку, где Свистунов велел поместить Сатану, Афонаська лениво расспрашивал его.

— К нам, што ль, пришел?

— А к кому же? Не к лешему.

— Что? Убег?

— Нет, на машине приехал.

— Чего путем не отвечаешь? Жалко, што ль? Самогон пьешь?

— Нет, нюхаю.

— Дурак.

— А мне сказывали, што тебя рябым зовут. Значит, наврали.

Афонаська раскрыл рот.

— Ты про кого же это?..

Но не кончил. Вошли в землянку, в которой Афонаська сразу лег на нары и заснул. В землянке было человек восемь. Четверо играли в карты, Один мешал что-то в горшке. Остальные лежали на нарах и курили. Так же, как и у Свистунова, в одном углу горела керосиновая лампочка. Над входом висел фонарь. Пахло онучами, по́том, махоркой и самогоном. На Сатану никто не обратил внимания. Он немного постоял, потом лег на край нар рядом с Афонаськой и вскоре захрапел.

VII

Сатана сдержал слово. У бандитов — бандит: так же ругается, так же баклуши бьет. Только самогону не пил да раза два в неделю уходил не то на разведку, не то просто так. Уходил тайком, никому не сказывал. Так прожил недели две. А на третьей вдруг в бандитской берлоге стало тревожно. Ночью кто-то вырезал троих часовых и среди них рябого Афонаську. Кричали, галдели, а Свистунов хмурился и кидал исподлобья испытующие взгляды. Сатана тоже кричал и галдел. А когда дошла очередь до него итти в караул, он наотрез отказался один итти.

— Втроем пойду. Вдвоем — и то страшно. А один ни за какие мильоны. Что — мне жизнь не мила, што ли? Зарежут, как цыпленка, и ни пользы, ни толку не добьешься.

— Правильно, Андрюшка, верно, — орали бандиты. — В одиночку какой дурак пойдет! Убьют и спасибо не скажут. Втроем — все веселей. Да на троих-то не всякий и полезет.

Свистунов ходил, хмурился и всё приглядывался. Думал сначала на своих, ни до чего не додумался, — и рукой махнул. Только велел Ерофееву посылать в караул по-трое.

Не выдал лес тайны, как после попойки, когда Афонаська бахвалился, что во время налета на Среднино изнасиловал двух баб, кто-то затаил в себе желанье хватить его поленом по черепу до другого, удобного часу. А вместо этого стал издеваться.

— Ну, будто двух?

— Вот не сойти мне с этого места.

— Врешь, рябая рожа!

— Чего врать-то! Спроси кого угодно. Во-первых, за исполкомом которая живет, — ту, а потом и еще одну.

У спрашивающего забилось сердце. Подумал: «Ага, значит вот кто». Овладел собою и опять начал издеваться.

— Так я тебе и поверил.

— Не веришь? Хошь докажу? Не хошь? Ладно. Мне наплевать. А будешь задаваться, можно и в морду…

Через день Афонаська ушел в часовые, и в самую глухую темень с поляны, где стояли землянки, неслышно прокралась за овраг одинокая фигура. А потом долго и тихонько выступала шаг за шагом по знакомой тропинке, сжимая в руке охотничий нож и болтая в кармане штанов наганом. Это был Сатана.

Приметил в кустах человека. Сидит и курит. Подполз сзади, всадил нож в шею, — не пикнул. Засветил осторожно спичку: ошибся — не Афонаська. А впереди из кустов:

— Эй, ты, стерва, не дури с огнем, — заметят.

Пополз на голос. Но часовой в кустах услышал треск.

— Стой! Кто идет?

Тень встала.

— Это я, Сатана.

— Чего надо?

— Ерофеев послал посты проверять.

— А пароль какая?

— Эх, пароль-то я и забыл. Постой, на бумажке записано. Сейчас достану.

Пока для видимости лез в карман, равнодушно уронил:

— Афонаська рябой тоже дежурит?

— Дежурит.

— Где?

— На самой на опушке. Версты две будет.

— А куда итти?

— Держи на погорелое место. Там и найдешь его.

— Ладно.

Говорил с часовым, а сам обдумывал, как быть. Всё лишний свидетель. Скажет, что ночью видел. Часовой торопил Сатану.

— Ну, скоро ты там найдешь?

— Погоди, в махорке завалялась.

В это время бандит отвернулся спиной, и Сатана ударил его ножом снизу вверх так, как бывало вспарывал брюхо у убитого волка. Тот охнул и повалился. Сатана выдернул нож и резанул бандита по горлу.

Справившись с этим, пошел к Афонаське, которого сначала хватил попавшей под руку дубиной, а потом, оглушив, зарезал, как и первых двух. По дороге обратно вытер нож о нестаявший снег, зажег спичку и посмотрел, нет ли на себе крови. Руки тоже вымыл снегом. Вернулся, когда светало. Нож спрятал в дупле старой сосны, решив почистить его днем. Подходя к землянке, встретил Ерофеева.

— Чего, Сатана, рано встал?

— До ветру ходил.

Но Ерофеев внимательно посмотрел ему вслед на его покрытые грязью и крупинками мерзлого снега сапоги.

Зарезанных бандитов нашли через день. А лес так и схоронил тайну апрельской ночи.

VIII

В Среднино пришел отряд, и Гурда каждый день совещался с его начальником, но уже не хвастался, как раньше, а нет-нет да и задумается среди разговора. Не тот Гурда стал, будто подменили его. О Сатане же не поминали: так себе, непутевый мужичонка, с бандитами водился, убежал — и ладно. По крайней мере, покойнее будет. А Гурда все советовался и советовался. На последнее свидание с Сатаной ходил вместе с начальником. А мужики думают:

«Зачем это Гурда частенько в лес уходить начал? Ой, замышляет парень что-то».

Но у Гурды одна мысль — изничтожить банду. Только после бандитского налета стала она еще тверже да крепче.

Последнее свиданье с Сатаной было не ночью, а к вечеру, когда над лесом уже начали спускаться сумерки.

— Значит, так. Мы пойдем, как ты сказал. Не здесь, а по заводской дороге, а потом по речонке. Часть от Средника пошлем прямо. Только как бы не заплутать. Ты выйди нам на дорогу.

— Ладно, сделаем, — говорил Сатана.

Начальник расспрашивал о дороге. Сатана рассказал. Решили, что ночью отряд выйдет из Среднина, а на рассвете вступит в лес, чтоб захватить банду днем и не запутаться самим. Начальник удивлялся:

— Всё-таки, как они близко прячутся. Неужели здесь такие густые леса?

— Эге! К Среднину самая гущина и выходит. Редкий мужик может похвастать, что забирался в её. Бандиты не больно-то всех допущали, да и болото по пути тоже. А обходную дорогу мало кто знает. Знают, что есть. А где она — проклятая, — не найдешь. Больше через завод ездют. Ну, я-то знаю, проведу, — уверял Сатана.

Попрощались. Разошлись. И Сатана пошел. А следом за ним Ерофеев. Запомнил, что за день до того, как нашли зарезанных, Сатана рано утром пришел к землянке в грязных сапогах. Усомнился в Сатане, но никому не сказал, а стал сам следить за его каждым шагом.

Проследил и на этот раз, как Сатана на погорелом месте с Гурдой разговаривал.

Сатана идет впереди, а Ерофеев от дерева к дереву за ним. Не хочет из виду опускать. Зато и увидал все. Видел, как Сатана спустился в овраг за полянкой, огляделся, подошел к дереву, что-то вынул из дупла и после забрался по откосу на полянку. Сатана — к себе в землянку, а Ерофеев — к Свистунову. Не успел Сатана лечь на нары, как пришли за ним.

— Сатана! Свистунов зовет.

Вышел Сатана и смотрит: у костра стоит Свистунов, Ерофеев и с десяток бандитов. А Ерофеев сразу с вопросом:

— Куда ты сегодня днем ходил?

Почуялось неладное. Насторожился.

— А тебе зачем?

— Спрашивают тебя, куда ходил, — ну, и отвечай.

— Никуда не ходил.

— Ах, ты, сукин сын! Шпион! А кто за болотом с Гурдой разговаривал?

Сатана понял, что не отпереться, засунул руку за пазуху и нащупал нож. Ответил твердо:

— Я.

Ерофеев ударил его. Свистунов перебил:

— О чем говорили?

— Не скажу.

— У-у, шпион!

Ерофеев ударил его еще раз. Из носа Сатаны потекла кровь.

— Может, ты и часовых зарезал?

— Я.

Бандиты бросились к нему. Но Свистунов остановил их и отрубил просто:

— Повесить.

Тут Сатана выхватил нож и ударил им в лицо стоявшего ближе всех Ерофеева. Ерофеев закачался и упал. Сатану схватили и повели к первой попавшейся сосне. Принесли веревку, избили и повесили. А Свистунов отдал приказ немедленно собираться в поход.

Собрались к ночи. Пошли сначала прямой дорогой, но в лесу было слишком темно, забрели в болото и завязили там пулемет. Вытащили, вернулись обратно и пошли обходным путем к речонке. А в это время с другого конца к той же речонке пришел с разведчиками Гурда и залег, ожидая Сатану. Ждал всю ночь. Сатаны не было. Против воли заползла тревога: «Обманул, провел». И как-то на время почудилась усталость, нашла и дремота, Гурда начал засыпать, но разбудил шум.

Гурда — не лесной человек, однако понял, что лес не может так шуметь. Сосны стонут или плачут. А тут не стон и не плач, а шум, как будто пустили мельницу, и треск, как от горящей избы. Насторожился. Ночь посерела, уступая место утру, и в предрассветной серости послышались чьи-то голоса.

— Стойте-ка, товарищи! Никак, кто-то идет.

— Мы и то слышим, как будто идут.

Заговорила буденовская сметка.

— Вот что. Лезь-ка один на дерево. Двое к отряду бегите. А я с кем-нибудь послежу.

Сказано — сделано. А шум ближе, голоса резче. Идут… По спине мурашки. Серый предутренний стал белесым. И вот, вдруг, по лощине речонки, пробираясь кустами, один за одним пошли бандиты. Пять… десять… двадцать… пятьдесят… Ого! Не мало же их! Бородатые и безусые, лохматые и стриженые, в полушубках, в шинелях, а то и просто в крестьянской одежде. Протащили пулемет. Гурда лежит в яме за камнем, сжимает винтовку, шевельнуться боится. А глаза впились в проходящих: который Свистунов? Не узнал. Вот направился один к яме, где лежал Гурда, не дошел, вернулся обратно. Идут бандиты один за одним, идут с опаской, по сторонам оглядываются. Сзади Гурды тоже прошли, разговаривая. Гурда припал к земле. Холодно. В яме вода. Но все равно. Ведь перед ним вся банда. Вон и еще пулемет протащили.

А в это время разведчики добежали до опушки, встретили конного, и тот галопом навстречу отряду.

А Гурда лежит и ждет. Эх, сзади бы их садануть, да сил мало! Банда прошла почти уже вся. Догоняли ее поодиночке запоздавшие. Скоро и они прошли. Гурда насчитал человек со сто и продолжал все еще лежать в яме. Волновался. Минуты казались часами. Добежали ли разведчики? Не упустят ли? Где же Сатана? Не пошел ли другой дорогой? К Гурде подполз товарищ. Спросил топотом:

— Видал?

— Видал.

— Не мало их…

— Да-а…

— С пулеметами…

Время идет. Молочный предутренник стал розоветь. Должно быть, за лесом взошло солнце. А минуты, как часы. Наверное, не успеют и упустят их. Поднялся и тихонько пошел вслед ушедшей банде. А мозг все время жгло: «Не успеют… не успеют… упустят»…

Вдруг лес дрогнул. Раздался первый неровный залп. Эхо повторило его сначала близко, а потом два раза: дальше и еще дальше. Другой неровный залп, и пошла трескотня.

Гурда закричал тому, который был на дереве:

— Това-арищ, слеза-ай!

А тот и сам быстро-быстро спустился вниз и подбежал к Гурде. Гурда взволнованно распоряжался:

— Если наши их погонют, другой дорогой им не пройти. Обязательно по речке. А тут место узкое. Давай заляжем.

Разведчики поняли Гурду, залегли и приготовились. Трескотня то ближе, то дальше. В ружейную болтовню врезалась ровная дробь пулеметов, и эхо уже не повторяло отдельных выстрелов, а вздыхало глухо и протяжно.

Первым показался растрепанный мужик без шапки. Его взял на мушку разведчик. Бабахнул выстрел, и птицы с криком полетели с деревьев. Бандит упал в речку. Потом выбежало несколько. Выстрелили сразу трое. Один бандит опять упал в речку. Остальные вернулись. Потом выбежали еще несколько. Гурда начал стрельбу, но те быстро спрятались за деревья и отстреливались. Тогда Гурда и разведчики уже без выбора стали выпускать обойму за обоймой.

Трескотня ближе и ближе. Бандиты повалили кучей: кто по реке, кто по кустарникам. Тут уж Гурда натешился. Испуганные люди метались. А трескотня ближе. Над Гурдой свистят пули. Не поймешь, чьи. Теперь не было ожиданья. Наоборот, часы стали, как минуты. Наконец, Гурда вложил последнюю обойму и пополз отступать. За ним разведчики. Бандиты осмелели. Поняли, что стрелявших мало. Стали делать перебежки и гнать Гурду в лес, где было болото. Отступали недолго. Вскоре один разведчик провалился, и на том месте, куда он ступил, была круглая дыра во льду, а из нее подымалась пузырями вода. Разведчик же так и сгинул. Гурда сразу понял, что конец. Сзади болото. Спереди наступающие бандиты. Лег и стал целить в перебегающих. Выстрел, — и нет одного. Другой выстрел, — нет другого. То же самое делал и разведчик. Должно быть, оба молчаливо решили не сдаться живыми, а в случае чего — утонуть в болоте. Но вот откуда-то сбоку затявкал пулемет, и сноп пуль пролетел над головой Гурды. Бандиты остановились. Вдруг в промежуток между деревьев Гурда увидел красноармейский шлем. Обрадовался. — Пришли, не опоздали… И выпустил последние три патрона. Бандиты начали отступать. Потом побежали.

Скоро бой кончился. Свистуновской банды уже не было. Кто лежал в кустарнике, кто потонул в речонке, кто убежал, а кто и в плен попал.

Среди пленных был раненый в ногу Свистунов. Он сидел на сваленном дереве и озирался исподлобья. Гурда вылез из засады и пошел к своим. Его встретили криками:

— Товарищ Гурда! Жив! Уррра! Советская власть взяла!

Но первым вопросом Гурды было.

— А Свистунова поймали?

— Конешно, вон на дереве сидит.

Гурда посмотрел и пренебрежительно сказал:

— Такой-то плевок да еще бандитским главарем назывался.

Подошел и молча ударил Свистунова по щеке, от чего голова у того мотнулась в сторону.

Красноармейцы, немного отдохнув, повели пленных в Среднино, а Гурда с разведчиками дальше, в лес, к бандитскому логову. Дойдя до поляны, они нашли там разбросанную солому, потухающие костры да покинутые шалаши и землянки. Никого не было. Только в стороне на нижней ветке сосны крутился то в одну, то в другую сторону повешенный, изуродованное лицо которого с вытаращенными глазами и распухшим высунутым синим языком было страшно до ужаса. И лишь по одежде Гурда узнал в повешенном Андрюшку Сатану.

Анатолий Дьяконов.