"Всё есть любовь" Его вилка подрагивала, касаясь округлостей тарелки, и иногда от этого слышался тонкий скрип. Стекло реагирует на металл.
Она взяла ненарезанный батон, аккуратно, двумя руками, и освободила его от пакета.
Надрезали вдоль. Почему-то взяли одновременно нижнюю часть. Он хотел отпустить, уступив хлеб ей, но она подвинулась ближе и дала понять, что вместе есть один кусок батона гораздо лучше, чем по отдельности и разные куски.
Взяли столовые ножи и начали медленно намазывать батон – она со своей стороны мармеладом, он со своей – горчицей.
Потом вместе пригубили-откусили. Поменяли батон сторонами, пригубили-откусили.
Она взяла в ладошки чашку, похожую больше на фужер, а он из чайничка с длинным носиком, долго наливал напиток.
Выпили чаю на брудершафт.
Разговаривали:
– А правда, что на похороны нельзя смотреть из окна?
– Не правда, м*дам, сущая неправда. Каждый раз, когда мимо моей дворницкой проносят очередного нас обогнавшего, я смотрю на идущих ему вослед и говорю: "Вот гады"… Они стенают! Но что? "На кого ж ты нас оставил?!" Они все сидели у него на шее всю жизнь, не думая, что через это самое он загнётся. А когда он таки загнулся, они опять думают о себе, на чьей шее они будут сидеть впредь! Умора! А о нём самом, нас обогнавшем, кто подумает? Ему-то как и он-то куда? То-то. А что касательно этой приметы: я три дня смотрел на похороны, а теперь вот сижу с вами и обедаю.
– В час ночи?
– Вы завтракали? Я тоже завтракал. Значит, теперь – обед.
Где-то в дали ночи прогудел паровоз, в нём видели сны уставшие в дороге пассажиры и проводники разносили романтикам жёлтый чай. Во дворе залился гортанной песней соловей – ночная птица, просит свою крылатую подругу спуститься к нему на ветку. Отдохнув от дождя, выводили рулады сонмы лягушек, не давая спать комарам и мошкам после сытного вечернего пиршества. Мир жил своей жизнью.
Планета поворачивалась, выходя на новый виток. Жизнь продолжалась.
– А вам нравятся поминки? Я так думаю, что мне бы они понравились. Но только чужие поминки не так интересны, я была на двух-трёх. Сидишь, смотришь во все глаза, а виновника-то торжества уже и нет. Он ушёл. Ему как будто и не интересно!
Странно. Ну, ладно, я сама себя выбираю в поминаемого и смотрю… но это всё не так и не то: я вижу, как и что именно они едят, в тот момент, когда я разлагаюсь, когда сквозь деревянный панцирь к моему телу уже рвутся сонмища червяков, а я… я слышу, о чём они говорят!.. О, я не знаю их! Я не знаю, о чём они там ещё и думают в этот самый момент. Ох-хо-хо… ведь это покойный прожил с ними всю жизнь, а не я… и это сглаживает уже возможные впечатления?
– Не затрудню вас ожиданием моего согласия! Да, если домысливать за присутствующих то, о чём они сами думают… то можно ненароком обидеть присутствующих. Но вот свои поминки пережить хотя и любопытно, но не так продуктивно: что, допустим, мне с того, что я увижу, как они без меня едят, ведь я никому даже кружку чая не смогу вылить за шиворот!
– Почему же?.. Можно заставить их поперхнуться. Так и вижу: первого, третьего, пятого, а потом второго, четвёртого, шестого. И на другом конце стола утираются, как бы ничего не заметив: "Нет, нет! Ничего не было! Вы не доставили нам неудовольствия!" – А потом вдруг, поперхнутся утиравшиеся, ра-азом! Никому не обидно, и всем страшно!..
– А вы боитесь смерти?
– Я не могу бояться того, чего не пробовал… Но наверняка скучно лежать в яме и вонять, а со всех сторон уже вода просочилась проточная, она протекла уже через сотни могил, и наполняет мою могилу сущностью отстоя всей сотни предыдущих могил.
И те самые черви, не которых мы едим, но которые нас едят, уже вонзают свои круглые беззубые рты в моё разбухшее месиво… Не-ет, только кремация. И пепел, по моему завещанию, развеют с дельтаплана над открытым морем… А раньше я боялся… самого момента умирания. Но потом одна бабушка мне рассказала, как отдал Богу душу её старичок: он, говорит, повздыхал, покашлял, поплевал, затем этак тонюсенько пукнул и всё… помер…
Гоголиаду уже было не остановить. Она видела, как искрились светом вдохновения его глаза, она впервые жаловалась, она – верила ему:
– А я боюсь не умереть, а что меня закопают… живой… со мной бывало такое, что я падала и сердце замирало, будто навсегда… это бывало, когда… когда у меня тут появлялись всякие… ну, я пугалась… а все думали, умерла…
– Мы никогда случайно не умрём!
Гоголиада поднялась с фужером чая в руках:
– Мы не умрём никогда!
Белый Дворник вскочил и подхватил тост:
– За кремацию!
– Да здравствует кремация и пепел над открытым морем!
– С дельтаплана-а!!!
Их брудершафт выглядел так: он поит её из своей чашки-бокала, она – его.
И тут они оба услышали музыку. Конечно же, вальс Шопена! Им не важно было, откуда раздалась музыка, то ли она звучала только в их воспалённых встречей умах, то ли сам Шопен восстал из Царства Теней и колдует над роялем в соседней комнате, дабы усладить им встречу. Это было даже не интересно! Они кружили по зале, крепко держась руками друг за дружку, словно ветер со всех гор пытается раздуть их в разные стороны. Они нашли друг друга, и теперь главное было одно – чтобы этот вальс не заканчивался, чтобы звучал и звучал, переходя из форте в пиано и обратно из пиано в форте, разносился по всему замку, и заполнил всю их вселенную, состоящую теперь только из их неотрывно глядящих глаз и рук, что не разомкнуть никогда.
Они скользили-порхали по зале, присаживались за стол, и она держала ладошками кружку, а он лил ей чай из чайничка с длинным носиком, они ели батон, вместе откусывая один кусок, опять пили чай на брудершафт, и он снова увлекал её в танце по мягким коврам жизни. Это повторялось и повторялось, сменялись эпохи, росли и гибли цивилизации, налетали и исчезали стихии, а эти двое продолжали кружиться, продолжали утопать в своей собственной вселенной Неотрывно Глядящих Глаз и Рук, что Не Разомкнуть…
Однако за ними наблюдали.
За ближайшей колонной притаилась и внимательно, с колкой завистью в прищуренных глазках, смотрела на этот праздник жизни молоденькая девушка-подросток. Она была одета в развевающуюся розовую накидку с бахромой на длинных рукавах, кокетливо завязанную бантом на тонкой лебяжьей шее. Коротенькая юбочка подчёркивала стройность стана и длину ног. Непослушный локон светлой чёлки девушка постоянно сдувала со лба. Сперва в её подкрашенных глазках искрилось любопытство. Она даже сделала попытку привлечь к себе внимание присутствующе-отсутствующей пары, делая вальсовые па вокруг них в один из моментов, когда они были заняты едой. Но замечая, что внимания не привлекает, девушка огорчилась или разозлилась и перешла в наступление – в момент третьего (или десятого) брудершафта она просто встала за спиной у Гоголиады и резко сказала: "Кхе! Кхе!".
Где-то совсем рядом ударила молния.
Шопен встал из-за рояля, поклонился и растворился в пространстве у рояля.
Очнувшиеся любовники во все глаза смотрели на незваную гостью. Гоголиада со злостью, а Белый Дворник с любопытством и удивлением.
– А у меня всё щемило – вспомнишь ты о нас или нет!.. – капризно сказала девушка и выпятила губку. Дворник для неё не существовал, она говорила исключительно Гоголиаде. – Я так соскучилась, ну что ты о нас не вспоминала?! – и делано топнула ножкой в розовой туфле.
Вдруг Гоголиада заметила, что Белый Дворник смотрит в сторону Лили.
– Тс-с… – сказала она девушке полушёпотом, – Мне кажется… что он тебя видит…
Девушка, не обращая внимания на предостережение, продолжала капризничать:
– Это значит, мы – "всякие"? Гоголиада, это я – "всякая"? А я-то тебя люблю больше их всех! Ведь я самая простая, самая понятная… Нет! Я не простенькая, я!..
Это я тебя "пугаю"?! Я не могу тебя пугать!
Казалось, перекрыть словесный фонтан у девочки не представлялось возможным никому на свете. Её, как принято считать – несло. Колокольчик голоска звенел не переставая, вызывая в ушах слушателей ровный и настойчивый звон. Окончательно войдя в кураж, она ущипнула Гоголиаду, отчего та пришла в молчаливое бешенство, девушка сама испугалась и, осёкшись, залепетала:
– Я тебя слушаюсь, я тебя слушаюсь, Гоголиадочка!
Не помогло – безумные глаза беллетристки в упор метали стрелы гнева. И тут Лили, вдруг, посмотрелась ей в эти самые глаза, как в зеркало и, молниеносно сменив страх на кокетство, искренне рассмеялась:
– Ой, у меня причёска распушилась! Смотри, я такая смешная!
Её настроения менялись каждую секунду и, что самое интересное, все эмоции были честными! Да, несколько более напыщенные, чем следовало бы, даже гипертрофированные, но – честные! Вдруг она резко повернулась к Белому Дворнику, который во все глаза продолжал на неё смотреть, и закричала строптиво:
– Ну что уставился! Ты что, видишь меня?
Дворник удивился ещё больше и медленно кивнул.
Гоголиада с девушкой так испугались и отшатнулись от ничего не понимающего Белого Дворника, словно рядом с ними оказался разъярённый бык. Первой взяла себя в руки Гоголиада, она как-то сжалась вся, словно даже и постарела. Грустно окинула Дворника взглядом и утвердительно уточнила:
– Вы её видите?
Белый Дворник подошёл к оправившейся от потрясения кокетке, взял её за запястье (причём девушка подняла к небу глаза от жеманства) и пощупал её пульс.
– Вижу, – сказал Дворник и ещё раз кивнул.
– Необъяснимо! – защебетала девушка на ухо Гоголиаде, – Он меня потрогал! Руками потрогал меня! Раньше никто, кроме тебя, нас видеть не мог…
Трогать её, видимо, также не могли. Лили погладила пальчиками себе запястье в том месте, где Дворник обнаружил пульс, выпрямила позвоночник как стебелёк и кокетливо поинтересовалась у мужчины:
– Как я выгляжу?!
Белый Дворник просто застыл в восторге и больше ничего не говорил. Лили приготовилась расстроиться и толкнула хозяйку в плечо:
– Он что, видит меня, но не слышит?..
Гоголиада снова взяла учительский тон, только теперь он не был похож на игру:
– Вы её слышите?
Белый Дворник снова кивнул.
– Кто вы? – лицо писательницы стало серым.
– Ты кто? – эхом повторила вопрос девушка и застенчиво улыбнулась.
– А ты кто? – спросил Белый Дворник девушку и потупил глаза.
– Кто вы!? – отрывисто и строго воскликнула Гоголиада.
– Ты кто-о? – нараспев повторила девушка и покраснела.
– А ты кто? – отозвался Белый Дворник, продолжая то опускать очи долу, то разглядывать розовые туфли незнакомки-Лили.
– Кто вы?! – Гоголиада.
– Ты кто-о-о? – девушка.
– А ты кто? – вторил Белый Дворник и откручивал у метлы ветку.
Гоголиада как-то вмиг потеряла интерес ко всему происходящему. Она отошла от присутствующих, прошла к столу, села, залпом выпила остывший чай и произнесла тихо, словно ставя точку:
– Вы такой же, как они…
Белый Дворник развёл руками и улыбнулся Гоголиаде:
– А я тут вот… подметаю.
Но девушка, видимо, решила не сдаваться ни за что. Она всплеснула руками и залезла на стол с ногами, причём Гоголиада едва успела убрать со стола бьющуюся посуду.
– Подме-таю!.. Как романтично!.. – прорвало молодую красавицу. – Я ждала! Я провела свои страстные ночи одиночества, оди-ночества, облака, плыли зловещие облака, ужасные кучи пара надо мной и я думала: это знак(!), он не придёт! Или нет, нет, придёт, разгонит все тучи, разметёт их с запада на восток и выйдет с горячими пальцами к моему ложу, а я… вот она я… в пеньюаре, лежу и благоухаю, как зимняя роза, отогрей зимнюю розу! Зима, ты видишь?! Эта ужасная, холодная зима! Немедленно отогрей розу!! Отогрей зимнюю розу!!!
– Лили, прекрати… – устало сказала Гоголиада распоясавшейся кокетке и, Дворник узнал, как эту кокетку зовут.
– А чего он хочет?!! – вдруг, резко перестав паясничать, грозно спросила Лили.
Белый Дворник, видимо, пропустил последний вопрос Лили, впрочем, как и всё, что она тут наболтала. Он подошёл к Гоголиаде и шёпотом спросил у неё:
– Это твоя подруга?
Лили трусцой подбежала к Гоголиаде и зашептала в другое ухо:
– Я же подруга твоя, ну скажи ему, что я твоя подруга!
Где-то рядом снова полыхнула молния и раздался оглушительный гром, заполнив все закоулки огромного дома. Гоголиада вскинулась и гневно закричала:
– Не смей меня так называть! Я тебе больше, чем старшая сестра, я тебе больше, чем мать!
Лили гипертрофировано, с размаху упала на колени перед Гоголиадой и, взахлёб рыдая, запричитала:
– Ах, простите меня, пожалуйста! Я же только в начале вашего жизненного пути! Я же не понимаю ещё ничего, я же всё за монету принимаю! Я-то подумала: вы снова влюбились, вас снова обманут, а это просто вонючий дворник, вам просто скучно и хочется пофлиртовать, как я могла поду-ума-ать!
Гоголиада взяла голову Лили в свои руки, уткнула её заплаканное лицо себе в колени.
– Прекрати… что же вы меня в покое не оставите?.. вы мне даже забыться не даёте ни на секунду, я ещё не стара, мне надо жить, мне надо радоваться жизни этой поганой, я устала от вас! – и, подняв голову вверх, обрушилась на небо, – Память моя! Сволочь! Память моя, ты мне осточертела!!!
А потом, снова уронив очи долу, писательница погладила кудряшки Лили и уже в сторону, в пространство, плача тихо, почти беззвучно, прошептала:
– Отвяжись от меня, наконец! Оставьте меня… В покое…
Лили поднялась с колен, присела рядом с Гоголиадой, спина к спине и плакала уже по настоящему, всё её юношеское жеманство как рукой смахнуло:
– Как же мы оставим тебя? Ведь мы только твои, мы всегда с тобой, кто мы без тебя? Ведь ты влюбляешься, и я влюбляюсь, ты страдаешь, и я страдаю… я уже расту от страдания, я переполняюсь твоим страданием, я уже, право, самоё страдание! Всё, что есть во мне хорошего, приятного, трепетного, звенящего, вдохновенного, всё это уже просто написано и – всё! Как я всё это вспомню, если страдание стало моей сутью? А ты всё пополняешь это уже переполняющее меня зелье, эту отраву! Не мы тебя должны оставить, а ты должна нас успокоить.
Тишина в замке.
И только слёзы гулко звенят, ударяясь о каменный пол.
Всё это время Белый Дворник стоял за спиной у дам и гладил по голове то одну, то другую: как им помочь или чем их утешить, понять ему было трудно.
Но, после последних слов Лили, Дворник на секунду задумался, посмотрел по очереди на обеих и заметил явное сходство этих двух очаровательных в своей особенной красоте лиц. Он наклонился к Гоголиаде и спросил:
– Так вы её… это…
Лили не дала ему договорить, она вскочила, на лету развернулась и крикнула в лицо Гоголиаде:
– А чего он хочет?!
Но на этот раз её проигнорировали.
Гоголиада ощутила, что ей зябко, или как говорил тут недавно Граф – "промозгло".
Она укуталась в шаль, подошла к камину. С Дворником она могла говорить и через спину, благо он её уже не так занимал.
– Да, я её создала.
Лили грустно кивнула и подтвердила:
– Да! Она мне не мать! Как плохо, что она мне не мать, а гораздо больше, чем мать!
Гоголиада продолжала, словно в помещении и не было никого, а это она так, сама с собой:
– Я беллетристка. Я пишу романы.
Лили подошла к Гоголиаде и обняла её сзади за плечи:
– Мы поём о себе, о чём же нам петь ещё?
Гоголиада уже только соглашалась:
– Да. Пишу я романы о себе, о ком же ещё можно написать честно? Вот такой я была, полюбуйтесь. А теперь они портят мне жизнь, они преследуют меня, они пользуются тем, что их не видят люди и появляются средь бела дня, они пугают меня, они не дают мне жить дальше…
Лили высунула голову у неё из-за плеча и заискивающе взглянула на хозяйку. Та обняла девушку, в голосе было поровну и грусти и любви:
– И ведь никому не расскажешь о вас, никто не может заглянуть мне в душу и помочь, посоветовать, что с ними делать, да просто пожалеть, наконец!.. это ужасно…
Белый Дворник деликатно покашлял, Гоголиада вздрогнула и посмотрела на него, как на сошедшего Бога. Белый Дворник прошлёпал к Лили и шепнул ей на ушко:
– А знаешь, почему она до сих пор ещё не собрала все экземпляры твоей книги… и не сожгла?!
Лили беззаботно сдула гуттаперчевую чёлку с красивого лба:
– Ну?.. Ну… – видно было, до неё стал доходить смыл вопроса Дворника. Она посерьёзнела или, сказать точнее – вмиг повзрослела, и уж совсем нетерпеливо прикрикнула: – Ну!!?
Белый Дворник улыбнулся, показав два ряда зубов и, так и не разжимая их, ядовито процедил:
– Ей ещё никто этого не подсказал.
Лили ещё успела пальчиком закрыть ему рот, мол, молчи, не подсказывай Гоголиаде столь простой и страшный способ!
И тут случилось второе за вечер музыкальное чудо.
Вдруг сама собой заиграла механическая шарманка, стоявшая до сего дня без движения со времён прабабушки Гоголиады. Сначала в ней что-то с лязгом хрустнуло, провернулось и заскрипело, а потом жестяночные и медные стаккато разнеслись по зале и Гоголиаде пьяняще захотелось танцевать.
Следующую картину Дворник наблюдал с каким-то только ему понятным удовольствием.
Гоголиада в танце делала несложные и плавные па, а Лили… словно превратилась в куклу-марионетку, невидимый кукловод дёргал прозрачные нити, и Лили угловато вторила танцу Гоголиады, проделывая точно те же движения, что и хозяйка, да только как-то механически, явно сопротивляясь неведомой силе. Через некоторое время, когда Гоголиада заметила странный танец Лили и, догадавшись о собственной роли, уже специально кружила девушку в замысловатых позах, а затем, окончательно распалившись, она просто "выбросила" Лили за ближайшую колонну. Та, опешив от произошедшего, совсем потеряла способность ёрничать и лишь тихо всхлипывала за колонной.
Но не уходила.
Гоголиада не отличалась наивностью.
Она с дрожью догадалась, кому, собственно, обязана своей первой победой. С восхищением глядя на Белого Дворника, она подсела к нему на диван и их пальцы опять заговорщицки начали сближаться.
– Да, я здесь живу.
– Значит, вы здесь живёте?
– Я работаю, когда все отдыхают.
– Я почему-то вас здесь раньше не видела.
Их пальцы встретились, лихорадочно сомкнулись, сжали друг друга. Десять безумных пальцев бешено ласкались чуть больше мига и разлетелись как кометы, столкнувшиеся в безграничном космосе. Помолчали. И опять:
– Я работаю, когда все отдыхают.
– Я почему-то вас здесь раньше не видела.
– Да, я здесь живу.
– Значит, вы здесь живёте?
Гоголиаде стало спокойно.
Словно все моря мира в эти мгновения утихомирили свои волны и стали – штиль.
Она откинулась на диване и прикрыла глаза. Почему покой – это только миг среди бурь? Неужто суть человеческого бытия и есть в том, чтобы ледоколом "Ермак" пробивать льды этого самого бытия? Наяву нет или почти нет ни чертей, ни крылатых серафимов. А вон нате вам, стоит начать работать с миром, коий у тебя в голове или снах (что, может, и так же – в голове. А может и нет.), как эти создания теперь – вечные твои спутники, и требуют внимания ещё хуже собственных детей. У Гоголиады не было детей. Ей хватало Их. И она знала, что Они – хуже детей, ибо дети вырастают и идут своей дорогой. Конечно, помнят о родителях, чтят их. Вот именно – чтят и стараются помочь. Эти же создания – вечная мука, ибо они не вырастают. Они – какие есть.
Белый Дворник убирал стол, потом взялся за метлу.
По комнатам разносилось мерное пошаркивание белых веточек его волшебной метёлки о паркет.
Что метёт этот дворник?
Да и дворник ли это?
Что выметает этот дворник?
Что такое дворник?
Она услышала его мерное бормотание:
– Я думал, что вы спите, после бала, вот я потихоньку и уберу здесь, что надо убрать… или кого.
Гоголиада ответила не сразу, думала, что он продолжит. Не дождавшись, прошептала: -…Их ведь раньше никто не видел, только я. Нет, ну конечно же, и вы правы, все, кто читал мои романы, все их видели, но – каждый по-своему и сугубо в собственной фантазии, не боле. А уж, чтоб наяву… вы не читали мои романы?
Белый Дворник на минутку перестал мести. Наморщил лоб, перебирая что-то в памяти, затем уточнил:
– А какое у вас сценическое имя?
– Сценическое? – ей даже стало смешно. – Да то же самое, Гоголиада. Читали?
Белый Дворник сник. Продолжил мести и пробурчал:
– Нет, извините, не читал. Я вообще не умею читать. Но только книги, всё остальное – прочту.
Гоголиада даже засмеялась, посмотрела, как старательно дворник метёт чистейший пол на одном месте, и умилилась. Но следующая мысль была куда менее весела:
– Если вы не читали моих книг, то как же вы её разглядели?
Белый Дворник пожал плечами и проронил:
– Работа такая.
Пауза. Этот ответ хозяйку дома не устраивал.
– Тогда как же вы её успокоили?
– Работа такая, – опять промямлил Белый Дворник и стал ещё тщательнее мести пол.
Гоголиада не унималась, даже заводилась:
– Значит, вы здесь работаете?
– Да, я здесь живу… – словно подтвердил Белый Дворник, повернулся к подходившей к нему Гоголиаде и прямо посмотрел ей в глаза. С минуту они молча стояли и было бы похоже, что они играют в игру "Кто моргнёт первым", если бы лица не были столь серьёзны. Лили внимательно наблюдала за происходящим из-за спасительной колонны. От неё не ускользнуло, что парочка видит в глазах друг друга что-то ещё. Первая заговорила Гоголиада, она прищурилась, рассматривая глаза дворника:
– Ой, у меня прическа распушилась, а вы молчите…
Пока дама, не отрывая глаз, поправляла волосы, дворник смутился и стал тереть себе лицо рукавом белой фуфайки:
– А у меня пятно на щеке, и вы не сказали…
На секунду они замерли, вспомнив о Лили, повернули головы в её направлении, Лили им чуть помахала ладошкой, да, мол, и я тут, а как же… Оба встряхнули головами, наваждение глаз-зеркал исчезло. Дворник взялся за свою метлу, Гоголиада стала теребить шаль, что-то обдумывая. Наконец она решилась:
– А вы не могли бы остаться?
Белый Дворник посмотрел на неё внимательно, она не отвела взгляд. Он, держа метлу наперевес, подошёл к ней вплотную и, прямо у её ног провёл метлой по паркету, словно расчищая ей путь:
– Я мог бы остаться.
Гоголиада сделала шаг вперёд на расчищенное место:
– И что же вам мешает?
Белый Дворник отошёл на шаг и вновь провёл метлой перед её ногами, путь становился всё свободней:
– Незнание. Незнание моей работодательницы, что я вам нужен.
Она опять сделала шаг по расчищенному, и продолжила спрашивать:
– А работодатель? Он ничего не скажет?
Вновь взмах метлы и Белый Дворник запросто улыбнулся:
– Не скажет. Зачем ему говорить? Он всё знает и вполне счастлив от этого.
Вновь шаг вперёд и новый вопрос, похожий на констатацию: -… Кто ваш работодатель?
– Я сам.
Гоголиада протянула руку, говоря жестом: "Дай", Белый Дворник обернулся вокруг и поискал глазами, не найдя больше ничего взял с камина вазу, вынул из нее цветы, ваза оказалась без дна, и он, вместо рупора, подал её Гоголиаде.
– Где ваша работодательница? – деловито осведомилась Гоголиада, и Белый Дворник в реверансе подал ей и цветы.
Гоголиада поднесла "рупор" к губам и пространство оглушил её усиленный вазой-рупором крик:
– Он нужен мне! Пусть он останется!! Он мне нужен!!!
Она улыбнулась и надела рупор ему на голову, как шлем:
– Пусть останется…
Как фарфоровая статуэтка, она наклонилась к нему и отставила ножку, он снял импровизированный шлем и прикрыл от ненужных глаз их поцелуй.
Хлопнуло распахнувшееся окно, и полетели осколки разбившихся стёкол.
Полыхнувший морозный ветер вынес штору вместе с гардиной на середину залы.
С грохотом на пол были опрокинуты столовый сервиз и ваза времён китайского императора Ли Бо Шина.
Испугалась только Лили.
Эти двое ничего не заметили.
А зря.
Под аккомпанемент проливного дождя с молниями и громом, под литавры вынесенного порывом ветра окна, невесть откуда в залу явилось видение ещё одной заметной фигуры. На первый взгляд, этой женщине было что-то чуть более тридцати трёх. Вся в чёрно-красном одеянии, накидках и балахонах, однако ничего из одежды не прикрывало прекрасных в своей стройной длине ног, обтянутых чёрным капроном. Это был триумф рока и подиума, Сама Пиковая Дама не явилась бы столь торжественно и величаво царственно. Но, как нам не трудно догадаться, триумф сей оценить было некому. Почти. За одной из колонн продолжала прятаться Лили.
Появившаяся дама продефилировала по зале, замерла возле целующихся Белого Дворника и Гоголиады, оценила обстановку, заметила Лили и подошла к ней. Вначале могло показаться, что Лили не на шутку испугалась появлению загадочной гостьи, может, даже так оно и было, но когда та подошла, они поздоровались поцелуями в носик. Дама жестом спросила, видела ли Лили эту парочку, Лили безнадёжно махнула рукой, тогда дама сделала ей знак: мол, смотри, в дело вступает профессионал.
Она подошла к целующимся, бесцеремонно уселась на стол за Белым Дворником и постучала кулачком ему в спину, словно в дверь:
– Сударь, у вас вся спина сзади! – и сама деланно засмеялась. Ветер парусами раздул по замку тяжёлые шторы. Дама, прервав смех, продолжала:
– Что вы здесь делаете, чумазый? Давеча, в Сантрофе, я видела такого же… о, Гоголиада, доброй ночи, отгадайте же, милочка, кого же я видела давеча в Сантрофе? Небольшая подсказка…
Целующиеся вздрогнули и только сейчас заметили непрошенную гостью. Дворник недоумённо уставился на наряд и боевую раскраску Дамы Вамп. Гоголиада устало закатила глаза к небу и, зная наперёд все слова гостьи, процитировала саму себя:
– "Он ещё не молод второй молодостью, он ещё игла граммофона, зависшая между песнями и неловко шипящая, он…" Дама нервно дёрнулась и перебила хозяйку:
– Откуда вы всё знаете? Ах, да…запамятовала…
Она переменила позу, описав в воздухе выпрямленными ногами полукруг, балетная школа, трюк "ножницы", на мужчин действует безотказно, ведь им стоит только на миг показать бельё и – он ваш. Её не смутил внимательный взгляд голодранца, она не эта пустышка Лили, её не сбить с толку никакими сюрпризами. Смотрит? Видит?
Вот и замечательно, значит – не зря старалась. Более высокомерно продолжила, обращаясь к дворнику, но глазами скосив в бок:
– Она всё про нас знает, она не дает помечтать, фу, капризная! А вы – миленький.
Что вы тут делаете?
Белый Дворник сразу-то и не нашёлся:
– Я этого вот…
Но, даме этого вот и не требовалось, дама была, видимо, опытна и догадлива:
– Ах, вот оно что… вы под-ме-та-ете! Романтично как! Вас никогда не лишали права гражданства? Нет? Странно, но я ещё не разочарована, я надеюсь, что вас ещё лишат, ведь здесь всегда нехватка дворников, потому что их регулярно лишают гражданских прав… и высылают… а, может, вас уже выслали? – с надеждой или мольбой в голосе продолжала дама. – Ну скажите, ведь вас выслали! Сюда! Вас сослали из Чистой Страны сюда, в это гарантированное убожество, в этот мусороотстойник, вас назначили сюда Дворником, в Чистой Стране всегда переизбыток дворников, ведь она чи-истая, им даже девать некуда свою чистоту, вот вас и сослали… чудовищно!.. вас постигла моя участь, меня тоже лишили гражданских прав на небе! И вот я здесь… перед вами…
Белый Дворник решил подыграть даме и нараспев продекламировал:
– Вы сошли на серебряном облаке в поиске света!
Дама не поняла намёка, казалось, любая человеческая фраза способна воспламенить эту женщину. Она истерично закатила глаза и вскрикнула:
– Нет! Меня сбросили! Повергли во мрак!
Тут уже не выдержала Гоголиада, она строго прикрикнула на даму:
– Пика, перестань ломать комедию.
Тогда Белый Дворник узнал, как зовут и эту непрошеную гостью. Действительно, как могли назвать её иначе, чем дама Пик? Однако же она – Пика, острая, значит. Ну, ничего, ничего.
В это время Пика уже обращалась непосредственно к Белому Дворнику, теребя его за рукав и нашёптывая на ухо:
– Попытайтесь отгадать, мы же с вами родственные души, ещё никому не посчастливилось меня выслушать, а вы можете, так попытайтесь, угадайте, кто лишил меня гражданства на НЕБЕ?
Белый Дворник прищурил глаз:
– А вы были на небе?
Пика кивает, она забыла всё своё высокомерие, она кивает голодным псом перед куском мяса. Дворник с той же интонацией спросил:
– И как оно там?
Словно молния полыхнула в глазах Пики, эту женщину нельзя было злить:
– Классиками становятся сразу, либо никогда! Классик этой земли сказал: "Идеи носятся по небу!". Я была на небе! Там такие как я носятся в пространстве, наги и свободны!… пока их не выцарапают оттуда и не нацарапают здесь, на бумаге, пока не лишат…
На этот раз испугались все. Кроме, пожалуй, дворника.
Он повёл себя так: резко вскинул руку, и Пика с Лили замерли на полуслове и полу-движении.
Поднял уроненную было метлу, по-солдатски вскинул её на плечо, отмаршировал назад несколько шагов, словно для разгона, затем, как ружьё, снял метлу и резкими, размашистыми движениями начал мести. С каждым махом его метлы, Лили и Пика в каком-то механическом мульте меняли позы, приближаясь к Гоголиаде. Это были скорее осмысленные позы, чем просто движение в сторону хозяйки. Это замирали и менялись картины жизни писательницы. Причём те картины, кои не вошли в рукописи этих двух книг и, следовательно, специально пропущенные Гоголиадой, по только ей известным причинам. Может, интимным причинам, но – приватным – уж точно. Так у умирающих проходят перед глазами куски из жизни. Но – умирающим уже поздно что-то понимать и изменять. А Гоголиада забыла даже, что эти приватные картинки с ней видит так же и Белый Дворник. Она широко раскрыв глаза следила за ними и угадывала, где и когда что было, и что из этого было не так, как хотелось бы. И вырисовывалось, что делать теперь. А отгадка была очень проста и всегда под боком, каждую секунду её жизни – рядом. Ведь она – писательница… О, Боги-Боги, как всё просто! Как прост Ваш замысел этой простой жизни…
Впервые за многие годы Гоголиада возблагодарила Богов за то, кем родилась. Или за то, что этот странный человек ворвался в её жизнь. Или за всё вместе. Теперь она понимала, что ей не надо умирать, дабы решить – что есть её жизнь, и что с этой жизнью делать. И особенно – что делать с прошлым. Кто-то сказал, мол, наша жизнь – это воспоминание о жизни. То есть, о том, что было. Жизнь это – память.
Но, чем отличаются воспоминание о происходившем во сне, и воспоминание о реальной жизненной ситуации? Да – ничем. Кроме нашего собственного знания о том, что есть что. А если перепутать? Ведь тогда и не разобрать, что было, а что приснилось. А чем отличается память о твоих произведениях, действие в которых тобой точно так же выстрадано, как в жизни? Чем она отличается от воспоминания о реальности? Да и что более реально? И, ведь… всё можно просто переписать.
И когда уже Пика и Лили оказались поверженными у ног Гоголиады, к ним подошёл Белый Дворник, указал на Гоголиаду и спросил Пику:
– Это ты?
Пика хлопала испуганными ресницами, всё, что могла она сделать сейчас – это кивнуть.
Кивает.
Белый Дворник обратился к Гоголиаде, указывая на Пику:
– Это ты?
Гоголиада согласно опускает взор.
Белый Дворник, похожий на пророка Моисея пророкотал, обращаясь к Пике:
– Где небо?! Где ты была?! Была ли ты?!!
Шарманка не заставила себя упрашивать.
В этой допотопной коробочке опять что-то щёлкнуло, побряцало и в залу полилась механическая мелодия. Опять пришло время кукол.
Гоголиада поднимает вверх правую руку и Пика с Лили в том же механическом мульте, угловато и искусственно поднимают руки, вторя ей, как куклы кукловоду.
Здесь не нужны были нити, ведь они – не больше, чем её собственная фантазия, отражение мысли, формулировка. Гоголиада, и никто боле, здесь хореограф собственного творчества, она правит бал, она расставляет партии и создаёт их жизнь от начала до слова "конец".
Она вспомнила, как в детстве вырезала с сестрой из картонок стены кукольного домика, как они раскрашивали этот домик и изнутри, и снаружи во всевозможные небывалые цвета. А потом придумывали жизнь внутри домика. Потому что их куклы в этом домике жили. Смеялись, болели и плакали, ходили друг к другу в гости, ели и болтали. Они, куклы, делали всё, что нужно было их хозяйкам. Так чем же отличны от этого детского бреда её теперешние забавы? Откуда в них сила и есть ли в них воля? А если есть, то кто наделил эти несущества такими дарами? Да кто же ещё?
Она? Но, тогда, как? И где тот момент, когда был утерян контроль? И почему он был утерян?
Обычное человеческое недомыслие? Нет предела… нет предела…
От такого количества вопросов и ответов Гоголиада растерялась, потом разозлилась.
Взяла, и со всего маху обрушила, повергла измученных неестественным танцем Лили и Пику себе в ноги.
Воцарилась пауза.
Каждый думал о своём.
Первой в себя пришла Пика.
Поняв, что прямая опасность миновала, она ползком начала приближаться к Белому Дворнику, который к тому времени успокоено присел на диван и прикрыл от усталости глаза. Пика подползла, схватила дворника за белый рукав телогрейки и страстно зашептала на ухо:
– Если бы вы меня поймали! Я бы смогла стать королевой под вашим пером.
Белый Дворник вздрогнул и встал на диван прямо в сапогах, так как увидел, что Пика явно хочет завладеть метлой. Диван теперь напоминал пьедестал, с застывшей на нём "статуей Свободы" в образе дворника. Вместо факела "статуя" держала метлу, к которой тянулась Пика. Она цеплялась за телогрейку, висла на дворнике, но дотянуться не могла.
Пика сменила тактику, теперь она попробовала уговорить дворника:
– Хочешь, я стану Принцессой, ну графиней, ну Джульеттой, наконец! Да ты только подумай: ни одной смертной это не под силу, они из мяса, а мясо портится, и мечты не исполняет! Ты ведь… Вы ведь умеете писать! Все дворники умеют писать!
Напишите на моей судьбе продолжение, второй том! Вы ведь можете это, а я буду обвиваться вокруг вас ласковым плющом, я разогнусь, я поднимусь… к Солнцу, к свету… обратно… на Небо…
На последних словах Пика прыгнула, но и теперь ей не удалось выхватить метлу, и этим не преминула воспользоваться Лили, внимательно наблюдавшая всю эту сцену.
– Он хотел отогреть меня! – капризно прикрикнула Лили на сестру.
– Тебя? Он?! ХОТЕЛ?!! – Пика только скривила губы, чтобы не захохотать. Она отошла немного в сторону, уступая младшей место: ну, мол, дитятко, давай-ка, дуй, а мы тут поглядим, что у нашего карапуза выйдет…
Лили не заставила себя ждать. Она взялась за дело обстоятельно:
– Да! Меня!
Повернулась к Белому Дворнику, улыбнулась ангельски, посмотрела ласково и чуть грустно, зашептала страстно и вкрадчиво:
– Ты же помнишь? Это же у меня память девичья, а ты должен помнить… Мой творец!
Повелитель метлы! Напиши моё продолжение, сотвори мне второй том! Зачем тебе все они?! Я молодая, я гибкая и красивая, я то чудо, кое ты в силах сотворить веточкой этой живительной метлы!
Тут нервы Лили так же сдали, и она дикой кошкой прыгнула вверх, но даже до кисти дворника не дотянулась. Тогда девушка стащила Белого Дворника за лацкан телогрейки с "пьедестала", вскинувшись и, оборотившись уже настоящей пумой, прыгнула ему за спину и вцепилась в волосы:
– Ты только напиши МЕНЯ, и весь грёбаный мир будет у твоих ног, что ты черканёшь на листке, то я и внесу в этот мир, как ты пожелаешь, так я и буду зваться, лелея и оберегая тебя, своего живого БОГА…
Она уж очень сильно рванула своими маленькими пальчиками и выдрала из головы бедного дворника порядочный кусок волос. Обнаружив, что её пальцы в чём-то неприятном, Лили чуть притормозила, но не опомнилась. Она только заметила, что дворник схватился за голову и ему больно. Но сострадание у вечно юного создания давно путалось с собственным горем, и она продолжала, постоянно наращивая темп, переходящий в истерику: -…ой, ты смертен, но это не помеха, это ничего, ничего, мы успеем, до того как я тебя похороню, успеем! Мы проживем тысячу написанных тобою жизней – томов, ведь жизнь – это книга, и только Бог может написать их хоть тысячу! Хочешь, мы станем пиратами, и будем пускать на дно огромные бригантины, а затем…
Её колотит, лицо постоянно меняет форму – то она ведьма, то – богиня, она – сырой материал писателя, она – всё, и она – ничто! Истерика девочки неисчерпаема, горе – безмерно, надрывно плача, она запускает бумерангом последний свой аргумент: -…мы будем ками-ка-адзе, со скоростью грома мы направим свой начиненный толом самолёт во вражий эшелон с атомными боеголовками! Мы разобъё-ёмся на куски, мы пожертвуем свои жизни ради нибудь-чего! Да-а!!! Банза-ай! Не-ет! Не-е-ет!!! Это я разобьюсь, а ты снова меня оживишь в следующем томе!!!…
Жалок ребёнок в своих мечтах о спасении, когда спасения нет. Лили теперь тихо плачет, дело проиграно, отходит, оттирая с рук прилипшие волосы дворника.
Белый Дворник сел в позу мыслителя.
Всё, блин, приехали…
И всё-таки создания бывают гораздо опасней создателей.
Пика.
Повернула голову и довольно, даже плотоядно улыбнулась.
Она медленно наклонила голову и скосила глаза, разглядывая свою левую грудь.
Декольте нервно вздрагивало, дворник увидел, как бьётся о перегородки рёбер сердце Пики. Не успел он поразмышлять над тем, откуда сердце у литературного персонажа, как Пика поднесла к своей левой груди пальцы и острыми ногтями обеих рук методично разорвала кожу. Кровь полилась по чёрному платью, став бурой. Пика с усилием втолкнула пальцы в разверзнутую рану и раздвинула рёбра, как опоздавший ездок двери лифта. В кровавом месиве показалась тонкая ткань пульсирующего сердца, покрытого белыми прожилками.
Пика левой рукой не позволяла рёбрам сомкнуться, а правой поддела своё сердце как грушу и одним рывком вырвала его из груди. Дворник почувствовал ледяные потоки, полившиеся по позвоночнику вниз. Обычно пот бывал горячим…
Пика встала на одно колено и окровавленной рукой протянула Белому Дворнику продолжавшее биться сердце. Сознание не покидало её, но голос стал глуше:
– Ну, съешь яблочко… Ты же сам смеешься над её юношеской непосредственностью!
Я уже знаю жизнь, я уже многое умею, откуси яблочко! – Пика ткнула своё сердце дворнику прямо в лицо. – Разве сравнится отсутствие морщин с той, коя уже знает и может?!
Свет стал тускнеть. Канделябры забыли о своём предназначении и перестали светить.
Подуло сыростью и заброшенностью. Промозгло. В рояле отсырели струны и неестественно напряглись. Пауза.
Белый Дворник не выдержал.
Он берёт метлу и "выметает" Пику и Лили к камину, он даже лупит их метлой по спинам, но они теперь и не думают противиться, а только послушно следуют указке метлы, как-то даже легко "сметаются" и ложатся вокруг сидящей Гоголиады, как каменные львицы. Полны достоинства и изящности. Гениальные произведения даже в проигрыше остаются непререкаемыми в искусстве быть классикой. У Пики нет и следа крови, грудь продолжает соблазнительно блестеть из-под декольте. Лили полна дерзновенного достоинства.
Белый дворник посмотрел на эту идиллию и встряхнул головой.
Потом, шаркая тапочками и усмехаясь, он начинает просто подметать.
Наверное, он их простил.
Кстати, а слово "простил" тоже происходит от слова "просто"?
Неизвестно, сколько продолжалась эта картинка, но нарушила её на этот раз Гоголиада.
Она поднялась и пошла навстречу Дворнику, по пути собирая с пола хлопушки и прочий праздничный мусор. Гоголиада и Белый Дворник остановились в своём дружном рабочем порыве, только когда оказались друг против друга, меж ними красочный мусор в её руках. Она постаралась как можно глубже заглянуть в его глаза и спросила:
– Скажите честно… Вы их отвергли… потому что знали, что с ними ничего не выйдет?
Белый Дворник только меланхолично любовался ей и глупым эхом повторил:
– С ними ничего не выйдет…
Лицо писательницы посерело.
Нам остался неясен ход беллетристской мысли, но реакция была таковой – Гоголиада швырнула в лицо дворнику мусор и закричала каким-то диким голосом:
– Да! Ничего с ними у вас не получится! Пика – уже написанное продолжение Лили, а перед Лили ещё был…
Белый Дворник не стал этого дослушивать. И, может – зря. Он взял её руки в свои, нежно поцеловал пальцы и примирительно сказал:
– Нет. Я не потому их отверг. Да я их и не отвергал. Я их полюбил. Они такие милые, живые, хотя и книги, много фантазии… я даже решил научиться читать.
Гоголиада ещё не включила тормоза, продолжала нервно и резко:
– И вас не удивляет?
– Что?
– Что "такие живые, хотя и книги"?
Белый Дворник, видимо, обладал ангельским терпением. Он ещё раз взял её выхваченные было руки в свои, опять поцеловал и шепнул:
– Нет, не удивляет.
– А, "работа такая"!
– Их ты написала, какими они могут быть ещё?
Гоголиада почувствовала себя маленькой девочкой, принявшей велосипед за быка.
Она глупо и немного некрасиво растерялась, что бы скрыть румянец – присела, собрала брошенный хлам, поднялась и утвердительно спросила, даже, предварительно, кивнув:
– Значит…
– Значит…- кивнул Белый Дворник.
Они бы, по логике, должны были в этот момент сентиментально обняться и она бы поплакала от счастья на его мужественном и терпеливом плече… но им мешал мусор, который Гоголиада теперь продолжала судорожно сжимать своими писательскими пальчиками. Тогда Белый Дворник нежно взял у Гоголиады этот красочный хлам, отнёс его к камину и выбросил в пылающий зев. Вид огня, захватившего новую бумажную добычу, заставил дворника остановиться и замереть, на секунду позабыв о Гоголиаде. Конфетти горели ярко и истерично.
Белый Дворник шмыгнул носом и продекламировал:
– Горит в камине старый хлам, сжигают люди память.
А потом вдруг повернулся к Гоголиаде, и она заметила, как огонь отразился в его левом глазу, и зрачок показался красным и пылающим. Он криво улыбнулся и громко спросил:
– А ты никогда не жгла в камине рукописи?
Эхо вопроса пронеслось по балюстрадам залы.
Гоголиада отшатнулась, и наваждение затмило её взор.
Под жгуче раздирающую сознание музыку, хлынувшую из пустого рояля, она увидела как Пику и Лили словно засасывает в жерло камина, они визжат от страха и боли, цепляются пальцами за углы, а неведомый ветер сдувает их в огонь. Вдруг резко всё прекратилось, Гоголиада увидела, что её девочки опять просто лежат, греясь у самого жерла.
Но её поразила реакция Белого Дворника, который же просто не мог видеть всё это!
Он сломя голову подбежал к камину и, взяв Лили и Пику за руки, по очереди помог им сойти. Девушки сразу же ощутили себя на подиуме и грациозно направились вглубь залы.
Белый Дворник в ужасе даже вскрикнул:
– Нет, нет! Как же можно! Как же можно? Живые они… – помолчал немного и заискивающе спросил Гоголиаду, – Это все равно, что самосожжение, да?
Гоголиада устало опустила глаза и только согласилась:
– Да, как самосожжение…
Если бы у Гоголиады были соседи, то этот вечер, затянувшийся у эксцентричной писательницы глубоко к утру, показался бы им, по меньшей мере, странным.
До самой зари в доме играл рояль прекрасные лёгкие вальсы, а под эти волшебные звуки по зале двигались, плыли и скользили танцующие вальс вчетвером – мужчина, одетый во всё белое и не снявший треух, женщина, счастливая впервые, и две девушки, странные в своих нарядах. Они кружили, взявшись за руки или полуобнявшись, менялись партнёрами, в замысловатых па создавали венок из тел, напоминающий семейную фотографию, где все улыбаются и счастливы, да они просто наслаждались танцем, хореографом в котором теперь была сама Судьба.
Но, если бы соседи действительно были… то, может, они бы увидели совсем другое, может, это нам так померещилось.