Что это? Падающая вода или просто плачет то, что должно стать явью и никак не станет?

Я опять один.

Я буду вместе, но лишь для того чтобы снова ощутить, что… я один.

И услышать падающую воду…

И услышать падающую воду – в сезон дождей. Всё.

Что это?

Просто наступил сезон дождей.

Ведь в джунглях обязателен сезон дождей.

С падающей водой…при чем тут я?

Что это? Что это?

Была ли ночь, полная отчаяния ухода снов?

Полная невидимой луны, заблудившейся в облаках, будто в искривленных бровях, словно в нависших зеркалах, плачущих сезоном дождей…

Был ли день?

Я не видел как он наступил.

Не заметил как он прошёл.

Только дождь – и всё…

Был ли я? Ну, конечно был, иначе кто же вдыхал испаренья земли.

Кто же так понимал обречённость воды?

Это был я…это я…был.

Я оделся в кричащий фальцет.

Я пачкаю дымом небо этой Земли..

Но пытаюсь попасть в унисон с сезоном дождей как с собой…

Где я? Где сон? Где утро, где ночь, где день?

Почему сезон дождей и разве это покой?

В скользком потоке идти босиком…

Я держу откровенье в руках, разжимаю ладонь: на пальцах две капли и сотни линий, Тайна как память близка и похожа на сон.

Тайна всегда похожа на сон

Я не иду ни вперед, ни назад и вещаю как слепой король в замке сезона дождей, в стране сезона дождей, на планете сезона дождей, Я вещаю иной сезон, может быть, похожий на сон.

Но, иной…

Вот оно как. Седина в бороду, стих в перо. В последний раз Теодор писал стихи в школе, Маринке, о которой память сохранила только мятный вкус мягких губ. Вот оно как бывает. Вспомнил, на старости лет. А как похоже на картину. Получается, что записал образы, которые осталось нарисовать, словно набросал план картины.

Здорово, а теперь возьмите кисти и пожалуйте за мольберт, сэр. «Сезон дождей».

На холсте образовываются вначале еле видные пятна, потом они проявляются, как фотографии и глаз уже замечает и различает силуэты, куски пейзажей, образы…

Теодор старается успеть их обрисовать углём, где – уже наметить маслом, а следом уже проступают на холсте новые персонажи, новые тени… когда следующие задерживаются с появлением, он возвращается к ранее наспех начертанному, пишет маслом прямо по углю, вынимает эти образы из пространства, образы, которые пока видит только он один, и переносит их сюда, на холст, теперь это будет видно всем, останется взглянуть на картину… он дремлет или идёт заварить чай, а сам всё видит новых гостей, им так тоскливо в пространстве, они рвутся через его голову сюда, в холст, они такие как мы – они болеют без самопроявления, но они отличны от нас тем, что без посторонней помощи (а он посторонний, он – посторонний, зачем себя тешить обманом, ведь у него есть двигающиеся тело и у тела – руки) им не проникнуть в наш мир, им не стать видимыми… но ведь и нам не проникнуть в этот мир без посторонней помощи наших матери и отца… да ничему здесь не появиться без посторонней помощи, а раз так, значит всё связанно единой причиной – помощью в появлении в этом мире… Вот, стало быть, оно как.

И последним жестом он написал поверх картины свой стих про сезон дождей. Вот теперь всё. Готово. Теодор закончил с вами, существа из невидимого мира, поздравляем вас, вы уже здесь. Есть. А художнику можно закурить. И – чай. Пусть полотно постоит на мольберте, просохнет сутки-двое, а он посмотрит. Всегда так удивляется, когда рассматривает законченную работу. Всегда видит что-то новое, чего и не видел, быть может, когда картину писал. Ещё одна, картина из Серии.

Ещё одно непродаваемое полотно. И почему он их рисует? Откуда они лезут? Что заставляет Теодора тратить на них себя? На любой самый сложный вопрос есть самый простой ответ. И, чем сложнее вопрос, тем проще ответ. Вот оно как.

– Добрый день, Теодор Сергеевич! Я не сильно вам помешаю? Вижу вы уже закончили, поздравляю, прекрасно, просто прекрасное полотно,- голос прозвучал тихо и скромно, но Теодор вздрогнул.

В дверях стоит дорого одетый господин в тройке и кашне. На вид – приятен и ведёт себя скромно, интеллигентно. Но это мы ещё поймём позже. Большие залысины, лет пятидесяти, загоревший и поджарый, видать, по заграницам ездит. На мизинце золотой перстенёк, явно из новой национальности русских, это их пароль. И давно он тут стоит? Судя по позе – давно, это Теодор дверь не закрыл, а стуки он и так никогда не слышит, а уж когда работает, тут хоть весь дом вынеси. Да что ж молчать, надо что-нибудь сказать.

– И вам день добрый, чем обязан и с кем имею честь говорить?

Голос у него как из колодца, в горле проклокотало и пробулькало. Да и зубы надо пойти почистить. Это что же, уже следующий день начался? Он протягивает визитку.

«Надо Сашку попросить,- отмечает про себя Теодор.- Чтоб мне тоже наделал визиток, а то не солидно как-то, блин».

– Извините, что без звонка и приглашения. Селифанов Антон Владимирович, предприниматель. Я пришёл познакомиться с вами, Теодор Сергеевич. Имел честь вас пригласить в гости или повод ждать звонка, но, не дождавшись, решился сам вас отыскать… Вы уж извините за беспокойство.

Теодор молча разглядывал натуру. Мысли предательски отражались у него на лице.

Ага, стало быть это благодетель, скупивший три картины в Галерее. Хорош, что тут сказать, такому не страшно доверить свои картины, уж он найдёт им применение после моей смерти, с аукционов сметать будут. И то хорошо. Глаза карие, не бегают, брови ровные, волевые, подбородок интеллигентный. Нормальный образец, нормальный. Итак, что вам угодно, нормальный образец крепежа нового государства?

– А какой сегодня день, Антон Владимирович?

– Пятница, двенадцатое июля.

– Вот оно, стало быть, как. Это я со вторника тут пишу… вы располагайтесь, уважаемый, а я, наверное, пойду умоюсь. Чаю поставить?

– Я подожду вас, Теодор Сергеевич, делайте свои дела, это я к вам пришёл, да ещё без приглашения. А уж потом и чаю.

– Ну, как знаете, может, оно и так. Я скоро, извините.

И, пока Теодор скоблит скулы и подбородок, сдирает с зубов трёхдневный налёт, мы можем наравне с зеркалом в ванной увидеть его блуждающие мысли:

Вот всегда так. Сядешь поработать, а три дня вылетели из жизни, словно кто-то пришёл и украл. Как так, казалось несколько часов рисовал. Да нет же, я и дремал раз пять, и чай пил раз пятьдесят… могло, могло уйти дня три. Вот они и ушли. А, хрен с ними, лучше уж их на картину потратить, чем на… а на что ещё их не жалко потратить? Скоро мысль летит, долго дело делается. Во, рожа как осунулась, глаза впали, щетина на сантиметр, теперь раздражение от бритья будет… вот же напасть какая. Но, умытым и выбритым чувствовать себя гораздо приятнее, чем неумытым и невыбритым. Что-то я туплю. Это от переутомления и запаха краски. Александр прав насчёт запаха. Три дня без свежего воздуха. Надо пригласить этого типа куда-нибудь, как раз, поедим нормально, подкрепимся, хоть развеюсь.

Люди, это – хорошо, когда вовремя и понемногу. Тут они даже полезны и почти не раздражают.

Надо надеть чистую рубашку. Блин, он во как расфуфырен, надо тоже что-то поприличней натянуть. А не гульнуть ли нам в кабаке, уважаемый? А отчего бы и не гульнуть? Картину надо отпраздновать? Надо. Кофе мне сейчас не поможет, следовательно, надо рушить устоявшиеся привычки, отметим немного иначе, чем всегда. Разнообразие – сестра… ну, не знаю, чья она там сестра, но то, что разнообразие полезно, никто не возражает? Вон зеркало не возражает.

Стало быть, так оно и есть.

А что там наш гость, не уснул, ожидая?