— Мы так не договаривались. Мне не хватало только пойти твоей соучастницей по сто второй!
— Что-то слишком бойкая ты за последнее время стала, доченька. Ишь, как на мать огрызаться начала… Но язык-то свой прикуси: так, на минуточку, — все дарственные на счета и недвижимость подписаны на меня, как и завещание на творческое наследие. Никто не удивится: родная кровь. А начнешь особенно возникать — останешься в наших двух комнатах с видом на Большую Пушкарскую…
— Совсем не то ты обещала, мама, когда уговаривала на эту авантюру!
— …которая, как видишь, с блеском удалась.
— Да, но моими стараниями! Моими! Два года жизни, считай, псу под хвост — пока в доверие втиралась, горбатилась на него за копейки! А уж эти последние три месяца… В постели — так вообще чуть не вытошнило! Я, между прочим, могла его попросту на себе женить, все унаследовать по закону, и никаких тебе дарственных! Пил он всегда как лошадь, а уж галоперидол с аминазином, чтоб ему уж совсем крышу снесло, я бы и без тебя как-нибудь достала!
— Верно, Алечка, верно. Только ты не учла, что у него было завещание на бедную доченьку, которая после его смерти тебя бы пинком под зад на улицу выкинула… Надо же, кто бы мог подумать, что эта корова будет тут через заборы перелезать! Видать, узнала как-то, что родитель облагодетельствовать ее задумал. Откуда, интересно…
— Если б я стала его женой, он бы изменил завещание.
— Может да, а может, нет. Скорей всего, просто кинул бы тебе какую-нибудь кость — эту вот халупу с садом, например, и твой же портрет в обнаженном виде… С тремя головами, как у самки Змея-Горыныча. И, главное, ты никогда бы не нашла такой… м-м… клиники… в какую я его упаковала. Тут осведомленность нужна и связи. А они есть только в том мире, где работаю я: среди психиатров и наркологов. Сорок пять лет медсестрой в «дурке» — это тебе не по клаве маникюром стучать. Ничего бы ты без меня не сделала. Ничегошеньки.
— Допустим. Но и ты — без меня. Я ведь твоя дочь, в конце концов… И, если ты со мной честно не поделишься, как обещала…
— И что ты сделаешь? Напишешь чистосердечное признание, которое облегчает участь? Ну-ну. Скинут тебе за это годик-другой строгого режима. Из пятнадцати.
— Мама, давай не будем ссориться! Я не то сказала… С самого начала… Дело-то уже, в любом случае, сделано. Я только боюсь — вдруг кто-то запомнил номер твоей машины.
— Ну, вот и умничка. Куплю тебе за это платьице в бутике… Шучу… Два. Опять шучу. Чего ты боишься? Ты ведь сама, когда он разок у тебя из-под надзора сбежал, с фонариком туда носилась искать его! Место совершенно глухое — я специально не дала ей свернуть на трассу. Никого там не было, и быть не могло. А уехать я успела раньше, чем полицаи налетели. Да и налетели-то они нескоро. Но теперь нам с тобой, как будто, пора и поторопиться… Так что шевелись давай живее — еще принесет их сюда нелегкая: кто-то ведь мог знать, что убиенная к своему папаше отправилась…
— А представь, если выживет.
— Прекрасно представляю — и тихо радуюсь мораторию на смертную казнь. Но только в том пламени не могло остаться ничего живого. Машина лежала на водительской дверце и полыхала круче костра Жанны Д’Арк. Я тебе рассказывала… У нее, наверно, полный бак был.
— Слушай, мама, а тебе… Елену эту… не жалко? Положим, ты ее близко не видела…
— Да, только жирную задницу, и ту в темноте.
— Ну, зачем ты так? Я ведь с ней разговаривала. Она мне показалась даже милой и такой… несчастной, что ли… У нее ведь ни мужа, ни детей…
— Скажите, какая сентиментальность! У тебя, что ли, они есть? А мне вот, представь, чужую бабу не жалко. Я ее и пальцем, между прочим, не тронула, она сама перевернулась… А вот дочь родную — мне жалко. Мне шестьдесят четыре года стукнуло — рак вырезали, да кто его знает, где и когда метастазы выстрелят… И с чем ты тут без меня останешься? С двумя неоконченными образованиями? Забыла, как я тебе липовые дипломы у метро покупала, чтоб этому придурку предъявить? У настоящих работодателей такое, поди, не прокатит! А куда ты без подлинного документа, кроме как на «подай-убери-напечатай»? Доверчивая, все время ожигающаяся о каких-то сутенеров! Даже платье нормальное купить себе неспособная — вечно в каких-то колхозных шмотках… А чем я тебе могла помочь, на сестринские-то полторы ставки? Даже на квартиру отдельную не заработать, спасибо от бабки твоей площадь осталась! Машине пятнадцать лет, того и гляди, на ходу рассыплется — спасибо, хоть тебе почти новую купили на его подачки! Вот ты хочешь, чтоб я теперь с тобой «честно поделилась» и выпустила — дурищу сорокалетнюю! — в свободное плаванье. А ведь не отдаешь себе отчет, что первый же проходимец обдерет тебя, как липку, и просто выкинет на помойку, — а ты и не поймешь ничего! Думаешь, хитрая: старого проститута ловко обработала — типа, Мата Хари? Но ведь каждый твой шаг именно я тебе подробно расписала, каждый жест в тебя вложила, каждое слово! Вот кого мне жалко, если вдруг, не ровен час, околею! И себя — немножко, представь себе! Потому как подыхать на бесплатной больничной койке в коридоре и врагу не пожелаю! И дома неделями орать не хочу, так, чтоб на всю лестницу слышно было, как — помнишь — соседка сверху, которая тоже от рака матки помирала! Хоть откинуться достойно, за собственные денежки… А ты говоришь — «жалко». У пчелки в жопке, у киськи — в письке, у собачки — в срачке!!! Вот где жалко, а у меня его, извини, нету!!! Давно уже…
— Мамочка, не плачь! Все ведь закончилось, теперь будет только хорошо… Мама, ну, что ты, Господи…
— Вот только Его не зови! Нечего: не для нас Он. А для таких, как этот наш… Им Он все дает — за просто так. А нам — дулю под нос. А потом еще не хочет, чтобы мы свое сами брали, без Его участия…
— Ну, не скажи… Если б твоя школьная подруга не была нотариусом — ничего бы у нас не получилось. Подпись человека в таком состоянии никто и никогда законно не заверил бы… Подумаешь — три миллиона всего за это взяла. По-божески, можно сказать… Это же для тебя теперь капля в море! Так, может, это Он нам одноклассницу твою и послал, а?
— Дай салфетку, тушь течет… Действительно, что это я сегодня рассопливилась… Это, наверно, следовая реакция… Ну да, конечно… Нет, дочка, — таких Он не посылает. Таких посылает… не Он… Ты чему смеешься?
— Я просто вспомнила, как этот урод первый раз увидел нашего Ромео на верхней площадке… «Милости просим, — говорит, — господин Мефистофель»… Слушай, он ведь, пожалуй, и правда в тот момент подумал, что к нему сам сатана явился!
— Не оставлять же собаку в городе… Но следить надо было лучше… Хотя плевать, ты же их, в конце концов, познакомила — и ничего…
— Ромео — что… По-настоящему страшно мне было три раза — аж ноги подкашивались…
— Дай угадаю… Два я точно знаю: первый — когда он удрал, накачанный нейролептиками и с флягой коньяка в кармане, — да и в той клофелин был; второй — это, конечно, когда ты первый раз сунулась к нему подписывать бумаги, а он отказался… Я бы, наверно, на месте обгадилась: мозги — дело темное; хоть по всем правилам он давно уже никаких букв различать не должен был — да кто ж с уверенностью скажет… Тем более что «Дарственная» и «Завещание» крупно так, черными буквами напечатано… Я за дверью стояла — и то тряслась, как перед наркозом… А третий… Когда он в постель тебя потащил? Да с чего бы — тебе-то! — пугаться? Когда он во двор нагишом среди ночи выскочил? Глупости: ты за конец его — и обратно… Нет, не знаю… Сдаюсь!
— Недавно он принялся своему приятелю названивать, а робот сказал, что номер не существует. Конечно, твоя идея стереть все номера из его телефона… Еще и вставить новую сим-карту с теми же именами, да неправильными цифрами… Это был гениальный ход — но вдруг он заметил бы? Хоть я и переадресовала всех, кто ему звонил, на себя, — а ну, как он сам все-таки до кого-нибудь по памяти дозвонился бы?! Стоит передо мной — лохматый, смердючий, борода желтая, глазами вращает… Телефоном трясет — «Испохабили!» — кричит… И требует немедленно собирать вещи… Уж и не помню, какие кнопки я там тыкала, — сама себе позвонила, кажется, лишь бы он длинные гудки услышал: мой-то телефон внизу остался, в нашем с тобой домике… Думаю, сейчас возьмет, 112 наберет — и полиция приедет… Вообще от страха соображать перестала…
— То-то ты его чуть на месте не угробила — четверо суток под себя ходил, думала, не выкарабкается… От такой дозы аминазина и лошадь бы сдохла! Я как увидела — думала, все, придется его в саду закапывать, деньги по твоей доверенности снимать, сколько удастся, — и в Аргентину какую-нибудь, пока не хватились… Лично была готова тебя убить, дура безмозглая! Я тебе какую дозировку написала?!
— Да ладно, мам, теперь-то уж чего… Ты и сама-то, между прочим, по дому, как слониха по посудной лавке расхаживала, вообще не стеснялась… Свет везде включала, двери оставляла открытыми… Ему, честное слово, привидения мерещились! Как-то раз спрашивает: «Ты в призраков веришь?». Козел.
— Вот дочурку его эту… как ее… Ленку… ты жалеешь — а его — нет… Странно… Что, такой противный был?
— Жуть. Говорю же, меня в постели его зассанной чуть не рвало. Дерьмо он, конечно, а не мужик. Всегда таким был?
— Не сомневайся. При нашей последней встрече он протащил меня… вдоль той вот улицы… волоком по земле — все колени мои разодрал об острые камни и почти сломал мне руку.
— Сволочь какая… И что — вы так больше ни разу и не виделись?
— Нет. Меня не тянуло. Его, думаю, тоже… Счеты у нас, видишь ли, старые… Очень… А насчет привидений — ты что, не поняла? Я так и хотела. Пусть бы решил, что до него тут мертвецы добираются… Из прошлого, так сказать… А знаешь, однажды мне показалось, что он меня узнал. Да, представь себе. Я как-то склонилась над ним — там, внизу, на кухне, в самом начале, — ну, еще когда он сдуру вместо сердечных капель галоперидола хватил и на диване больше суток провалялся… Думаю, вдруг окочурился, больно тихий, а он вдруг глаза открывает — и… воздух нюхает. А взгляд вдруг такой стал, словно понял что-то, верней, вот-вот дотумкает… Ну, я на цыпочках — задом, задом…
— Слушай, мам, а в этом доме — что? Правда кого-то убили, или… несчастный случай произошел какой-нибудь? Да?
— Да. Произошел. Произошли… Не хочу вспоминать… Ты чего там разглядываешь? А-а, рукопи́сь его, так сказать… Последнее творение великого человека…
— Зря ты. Судя по первым страницам, у него был определенный литературный талант. Это потом постепенно пошли какие-то каракули, только отдельные фразы можно разобрать, слова… «Аввакум»… Какое странное имя… «Солнышко, птичка»… «Спец-интернат»… А вот еще: «за отсутствием события преступления»… Но после двадцатой примерно страницы понятных слов больше почти не попадается… Все петли, волны… А потом и вовсе просто кривые линии… Только иногда зигзаг… Еще один… Вот сразу четыре… И опять… Как кардиограмма умирающего…
— Ну, милая моя, а чего ты хотела — чтоб я тут ему позволила в здравом уме роман о жизни написать? Хотя… Дай-ка сюда… Интере-есненько… Ты не боялась, что он спохватится и велит принести перепечатанный «труд» для какой-нибудь правки? Или попросит, чтоб ты вслух читала? Да нет, не боялась, конечно… Это мы бы мгновенно купировали… Хм… Да… А знаешь, хотела б я это прочесть… Понять, что там действительно написано… Жаль, что этот шифр — неразгадываемый… Ладно, сколько можно копаться! Готова? Тогда поехали. Ты заводи машину, а я пойду выпущу Ромео пописать на дорожку… Что ты так смотришь?
— Мам… А не может он в этой… ну, в этой твоей клинике… прийти в себя и… Это точно невозможно?..
— В этой «клинике», милая Аля, никуда не приходят. Тем более, в себя. Там, так сказать, плавно переходят. В бесконечность.