Ни один в здравом уме человек, не имеющий прямого отношения к таинственному преступному или романтическому следовательскому мiру, — даже вероломно нарушающий брачные клятвы супруг! — не предположит всерьез, что за ним ведется банальная слежка. В ней самой по себе есть что-то почти сексуально непристойное — даже если по каким-то веским причинам не возмущаться несанкционированным вторжением в частную жизнь ничего не подозревающего человека. У Лёси (размышляя об этом, она гнала по изгибчивому Ораниенбаумскому шоссе в сторону уездного города Ломоносова, никогда в жизни не посещенного — и визиту не подлежавшего, потому что свернуть налево предстояло, не доехав до него километров пять), в черной кладовке неприятных воспоминаний, в самом дальнем, паутиной повитом углу, под толстым слоем разных мелких жизненных несуразностей, умышленно наваленных поверх, хранилось одно совершенно особенное. Она почти никогда не прикасалась к нему мысленно, потому что уже точно знала, что оно — наиужаснейшее, в чем-то даже страшней воспоминаний о смерти матери: то горе, в свежести своей казавшееся непреодолимым, со временем стало светлым и умильным; оно, определенно, не требовало отправки в тайную кладовую, что хранила в себе не болезненное, а — гадкое. Там был навеки заперт первый гнусный сексуальный контакт — и вот уже тридцать лет Лёся искренне недоумевала, как можно желать на всю жизнь остаться с мужчиной, с которым пережита такая мерзость; там ждали своего часа — часа ее какой-нибудь особой беспомощности — намертво забытые прямо на школьной сцене идеально выученные слова отрепетированной патриотической песни, заставившие пионерку Лёсю в слезах убежать за кулисы, а потом до конца концерта прятаться в учительском туалете; пылилась там и шелковая, с богатыми кружевами нижняя юбка, однажды выскользнувшая из-под благополучной верхней при всем честном народе на платформе метро, — пришлось гордо перешагнуть потерю и невозмутимо продолжить путь, надеясь лишь на то, что не найдется услужливого дурака, подобравшего бы ее и пустившегося вдогонку за хозяйкой, потрясая оброненной собственностью; там вечно горела под потолком безжалостная хирургическая лампа, распластанная под которой, она когда-то спросила огромного, с голыми до локтей красными руками доктора: «Будет очень больно?» — и услышала в ответ: «Я сейчас твоего ребенка на куски резать начну — вот кому будет больно так больно. А что при этом почувствует какая-то сука, мне неинтересно в принципе»; там под ерзающей паркетной половицей до сих пор таилась и в глаза не виданная ею зеленая «трешка», выкраденная неизвестно кем из сумочки воспитательницы группы продленного дня, спрятанная — и обнаруженная — в том нехитром тайничке у туалета, — но именно второклашку Лёсю дети посчитали преступницей и публично заклеймили воровкой из-за того, что она в самый неподходящий момент невинно попросилась «выйти», — и потом долго демонстративно хватались в ее присутствии за карманы и ранцы, нарочито испуганно шепча: «Осторожней… Здесь воровка…». Если как следует покопаться в том чуланчике ужасов (хорошенько заперев за собой дверь, потому что нежить имеет свойство разлетаться не только из сундучков любопытных женщин), то и не на такое там можно было набрести, — но среди всей нечистой силы не имел конкурентов один приставучий демон.

О, ничего такого — она тогда просто влюбилась, как это периодически происходит со всеми порядочными людьми, даже ласково стреноженными с помощью желанных брачных уз, — мягких снаружи и шипами утыканных изнутри. Знакомый знакомых, периодические незапланированные столкновения, все как обычно… Только с первых же встреч их общение повернуло в русло несказанной задушевности, почти наивной доверчивости — без прикосновений, но глаза в глаза… Веяло не родственной, но уже родной душой, неуловимым яблочным ароматом — тех спелых душистых яблок, что вызрели на одной ветке в разные урожайные годы, и навеки запомнили материнское дерево… Находясь пока в том возрасте, когда близким подругам выкладывают всю подноготную, Лёся поделилась сокровенной тайной со своей убогой Леной — а та в недоумении подняла белесые брови: «Как? Ты не знаешь? Ну, ты даешь — все знают… У него есть невеста, и свадьба уже назначена. Их постоянно вместе видят. Говорят, удивительно красивая… — тут она издала длинный скорбный вздох, изображая покорность судьбе. — Не то, что мы с тобой…». Еще не закончился период времени, когда эта записная уродина пыталась объединиться в некое ущербное «мы» с каждой вполне себе симпатичной женщиной, которой просто однажды не повезло, исподволь убедив ее в том, что причина невезения таится в исключительной некрасивости…

Лёся и поверила, и нет: сказанное могло оказаться как вдохновенной «дезой», выданной на пике безжалостной зависти, так и чистой правдой — почему бы нет? Тяжко промучившись несколько дней, она решила поставить точку в своих сомнениях — и либо прекратить общение с обаятельным обманщиком, либо с упоением погрузиться в теплую реку новой оживляющей любви — эдакий полноводный Нил с до времени спящими на дне крокодилами. Адрес узнала в честном, вовсе на коварных дам не ориентированном справочном бюро — существовали тогда еще на земле такие — убедилась, что он одиноко живет в однокомнатной квартире недорогого кооперативного дома, в заведомо рабочее время потрудилась провести тщательную рекогносцировку местности, воровато заскочила в свежеокрашенный подъезд, постояла у пухлой коленкоровой двери, несказанно обрадовалась, обнаружив ее на первом, идеальном для работы шпионов этаже, прикинула, куда выходят окна, высчитала, что на противоположную сторону, осторожно обошла грязно-бежевую, похожую на черствую буханку «брежневку», произвела нехитрый подсчет… Окна глядели в облюбованный собачниками скверик, и, как положено, снабжены были легкими, неосторожно раздвинутыми занавесками — прозрачными, определила Лёся. Операцию назначила на Восьмое марта: если у приличного мужчины есть невеста, то он обязательно проведет этот праздник с ней, ну, а потом… потом они непременно приедут к нему: не дети же — ему за тридцать, она тоже едва ли девчонка… Вряд ли им привалило такое счастье, что по собственной квартире есть у каждого!

Лёся прибыла в скверик со всеми предосторожностями, когда уже достаточно стемнело, чтобы по-глупому не попасться на глаза возлюбленному объекту слежки, и принялась топтаться по мокрой и скользкой, собаками закаканной тропинке взад-вперед, сначала с трепетом, потом с легкой досадой, а через несколько холодных и влажных часов — с глухим раздражением косясь на упорно не желавшие загораться заветные окна. Обидно было уйти ни с чем: неужели они все-таки остались ночевать у этой самой «невесты»? Но существует ли она вообще? Может, он просто маму поздравлять поехал? Или сестру? Но вдруг он сидит себе сейчас с любимой девушкой в теплой компании (рисовался уютный, и, главное, с пылающим камином дорогой ресторан), и у них не текут носы, не мерзнут ноги? Около часу ночи Лёся уже мечтала о том, чтобы проклятое окно зажглось, наконец, она увидела бы их там вдвоем — и с облегчением понеслась бы в свою предусмотрительно далеко припаркованную машину: к чертям собачьим всю эту любовь, когда того и гляди околеешь! Пятнадцать минут второго ей стало абсолютно ясно, что свободный мужчина сегодня решительно не намерен ночевать дома, и незадачливая филерша дала себе последние четверть часа — так, для ровного счета… Ах, если б она так не любила круглые числа! Может, все и кончилось бы хорошо… Да еще как хорошо могло бы кончиться! Так, что не было бы ни дурнотой отзывавшегося рынка с китайскими трусами, ни страшной погони в ночном лесу, ни памятного воспаления легких…

За пару минут до того, как уйти, заледеневшая с головы до ног, жестоко простывшая, она подошла прямо к дому, в котором заведомо не было любимого, — просто чтобы последний раз с тоской глянуть на запретную тьму за по-прежнему не зашторенным окном — и именно в ту секунду оно внезапно вспыхнуло. От неожиданности Лёся растерялась и замерла, стоя непосредственно в желтом прямоугольнике света и обратив вверх ярко освещенное лицо, как нищая чахоточная девочка из душещипательного романа Золотого девятнадцатого века, рискнувшая заглянуть в окно богатого дома, где празднуют Рождество, — и сразу же увидела за стеклом: в мятой футболке, с растрепанными густыми волосами, заспанный, он то ежился, то потягивался со сна… В одно мгновенье несчастная уже знала, что все то время, пока она тут металась, раздираемая страстями, этот умный и симпатичный мужик спокойно спал, радуясь дополнительному выходному, в своем доме, под приоткрытой форточкой; и что нет никакой невесты — мало ли с кем встретили человека на улице! Но главное — что, не устрой она сегодня эту более чем дурацкую, унизительную и ему, и ей, эскападу, — и очень скоро между ними произошло бы все самое хорошее, что возможно в мире, — но теперь ничего не произойдет, и не только сейчас и с ним, но никогда и ни с кем; и что если до этого момента она жила, идя прямо и вверх, то теперь, сколько бы лет ни осталось, а путь один — вниз по склону, все быстрей и быстрей; наступил период бесплодного доживания… Миг прозрения прошел. Лёся отпрянула. «Елена?!!» — донесся из-за форточки его изумленный вскрик — но жалкая и глупая женщина уже уходила, не оборачиваясь, потому что в таких случаях ничего нельзя объяснить. И вернуть ничего нельзя. Больше они никогда не увиделись.

Теперь, как слегка неисправный самолет с еще не успевшими по-настоящему испугаться пассажирами внутри, не сумев выпустить левое, самым роковым образом заклиненное шасси, с надеждой заходит на второй круг, Лёся экспромтом предпринимала вторую, вполне спонтанную попытку слежки. Что-то было не так. Не состыковывалось. Вернее, состыковывалось, но не вполне подходило — как неродная крышка на фирменной кастрюле или красивый, но противоестественный кожаный кушак на драповом пальто. Эта Аля… Так доверительно, так правдоподобно все объяснила, так по-человечески жаль ее, почти как себя, но… Вот черт, если бы она, Лёся, беззаветно любила какого-то мужчину — того, во вспыхнувшем окне, или того, с нежной шерсткой над расстегнувшейся пуговицей, или другого… — разве она позволила бы ему, пусть даже и по собственной вине — но явно и сильно страдающему, валяться на заблеванной кровати, в комнате, воняющей зверинцем, — без квалифицированной медицинской помощи? Алевтина стремилась скрыть от общественности тот прискорбный факт, что маститый и модный художник — всего-навсего конченый алкоголик? Но существуют частные специалисты и клиники, гарантирующие сохранность непрезентабельных тайн, — и, уж, наверное, не из-за отсутствия средств любовница пренебрегает лечением! И по той же причине в доме нет прислуги? Чушь какая — не прислуги нет, а свидетелей! Свидетелей чего — пьянства? Эка невидаль: сколько пьющих знаменитостей ничуть не потеряли во мнении поклонников из-за того, что принято считать вполне простительной слабостью! Это даже чем-то роднит их с простым трудовым народом, не особо уважающим всяких там тунеядцев с кисточкой в тощей лапке — вместо гаечного ключа в мозолистом кулаке: мол, наш человек, свой в доску и выпить не дурак… Значит, Аля скрывает не алкоголизм — или не только алкоголизм… Но что?! Узнать можно, лишь повидав отца, когда тот придет в себя: не может же он не иметь никаких просветов в сознании и, раз весь день пролежал в омерзительном пьяном сне, как под глубоким наркозом, должен, хотя и поздно вечером, но очнуться! И если добраться до него в это время… О, нет, ничего такого: прогулка по мокрым листьям под сенью величественных лип и доверительная беседа об ошибках молодости и смысле жизни отменяются навеки — просто убедиться, что отец понимает, где и с кем находится, и не против всего этого, — а дальше не ее дело.

На заправке у въезда на холм, где стояла школа, Лёся купила вкуснейшие, горячие слоеные булочки с кремом и малиной, запаслась высоким картонным стаканом кофе, в надежде, что он, хоть и неминуемо остынет, но дружески поддержит в трудный час. Отчетливо темнело — заметней, чем в городе, где при первых же признаках наступающих сумерек судорожно вспыхивают миллионы горящих окон, наливаются пронзительным светом, как ядовитым соком, агрессивные рекламы — так что на подъезде к мегаполису, особенно, если въезжаешь, например, с Пулковских высот, сначала видишь в ночи гигантское оранжевое зарево, как бы отсвет неугасимого пожара, — и только потом появляется внизу словно огромная чаша, наполненная языками пламени (Иерусалим, сход Небесного Огня, вид сверху)… В сельской местности все не так: скромные нечастые фонари, постепенно затухающий собачий перебрех за заборами, каменно и деревянно молчащие дома, да совсем уж изредка — ленивые осенние разборки припозднившихся, то ли самых активных, то ли просто упустивших летом удачу котов… Ненадолго. Потом, как ватное одеяло, поселок укутывает тишина…

Автомобиль Лёся с сожалением оставила на дороге, запихнула пару булочек в свою вовсе не дамскую, а вместительную сумку деловой женщины — а потом, сжимая рукой хрупкий стакан и сквозь перчатку чувствуя стремительно уходящее кофейное тепло, нерешительно свернула в заманчиво тенистый днем, а ночью попросту темный переулок, где, как она смутно запомнила, было еще не менее двух других, не таких шикарных домов. Там стоял с выключенным мотором внушительных размеров шиферно-серый внедорожник, который обходить пришлось, едва ли не обтираясь боком о соседский покосившийся забор — хотя еще днем в переулке не было ни одной машины. Интересно, почему хозяин не загнал его в свой двор? Временно переквалифицировавшаяся в сыщицу модельерша с сомнением огляделась: неужели обладатель мощного авто стоимостью с небольшую однокомнатную квартиру, похожего, по воле знавшего, что делает, промышленного дизайнера, на мрачного и опасного зверя, — мог приехать в одну из этих деревянных развалюх, что торчат из-за хлипких дощатых, кое-как сколоченных заборов? Или кто-то пожаловал к ее отцу? К Але? Вновь ломиться в калитку она не решилась — да и что там можно было найти? Не доходя до искомого синего забора, Лёся остановилась посмотреть, с каким участком он граничит, — и с легким восторгом убедилась, что соседей у ее отца нет, как минимум, лет пять: трухлявая приоткрытая калитка болталась на одной петле, фонарик Лёсиного смартфона осветил неухоженные заросли за ломаной изгородью, заколоченные крест-накрест окна, огромный, обмотанный грязным пластиковым пакетом замок на двери… Там никто не жил — а значит, и возражать против ее незаконного вторжения было некому. Приятный зуд пробежал по хребту: вспомнилось что-то совсем детское, какие-то милые «тайные общества», секретные собрания при свечах в сухом и чистом подвале элитного дома, где жила с матерью странная, в огромных двояковыпуклых очках одноклассница, дочь дававшей знаменитую «подписку о неразглашении» горничной кого-то из горкомовских секретарей… И незаконное предприятие, в которое легкомысленно пускалась сегодня Лёся, враз перестало казаться неловким и уважаемой даме средних лет не подобающим — да и дамы-то никакой, по сути, уже не стало… Кралась по чужому покинутому саду вдоль высокого синего забора, подсвечивая себе в самом прямом смысле тернистый путь фонариком, беззаботная ученица младших классов средней школы, и самое худшее, что могло случиться с ней сегодня, — это стеснительный выговор юного участкового — такого, например, какой накрыл когда-то их засекреченный Орден Желтого Тюльпана за вычерчиванием подробного плана некоего таинственного подземелья, а потом и сам по-мальчишески заинтересовался происходящим и принялся задавать вполне серьезные вопросы: «А это у вас зачем? А тут что?» — и довольно долго не спохватывался о том, что он-то уже взрослый…

Широкий конус серебристого света неожиданно выхватил из тьмы нечто ослепительно белое — будто прилетело крупное привидение и заградило путь. Лёся сдавленно вскрикнула, тут же зажав себе рот и едва не выронив при этом смартфон: береза! Матерая, толстая и кряжистая, расставив, как в хватательном движении, массивные руки-сучья, она росла прямо у металлического забора, навалившись на него, упрямо тесня, закидывая ветви на соседскую сторону… Тут и думать не о чем было: быстро допив уже холодный и противный кофе, бывшая респектабельная дама, а ныне проказница и обаяшка-девчонка, всегда весело избегавшая наказаний за невинные шалости, перекинула сумку через плечо, сунула смартфон в карман и почти на ощупь, радуясь вольной ширине и плотности своих собственноручно скроенных брюк, полезла вверх по березе. Та не возражала: услужливо подставляла один за другим сучья, как ступени, особенно ветками в лицо не тыкала, подсадила на широкую и крепкую, с развилкой, надежную ветвь… Без особого труда удерживаясь на ней, Лёся изловчилась достать смартфон и оглядеть недружественную территорию: там тоже виднелся запущенный сад, чуть ли не с буреломом, несколько в стороне угадывалось что-то похожее на овраг или русло высохшего ручья — дальше свет был не в силах проникнуть. Перегнувшись, она глянула вниз: многолетние заросли мертвой крапивы. Что под ними? Рискнуть? А рука уже перехватывала ветку поудобней, колено осторожно нащупывало соседний сук… Спрыгивая в мокрую, но, казалось, уже неопасную крапиву, она зажмурила глаза. Оглушительный шелест, тупой стук, собственное сдавленное «Ух…» — и, поднявшись на ноги, Лёся принялась наугад продираться сквозь колючие джунгли, прикрывая голову локтями и наскоро подсчитывая понесенные потери: несколько чувствительных ожогов недоумершей крапивы — последней, самой злой, как осенняя гадюка, — пара-другая несерьезных ушибов… Держась вдоль канавы, она довольно скоро выбралась к задней двери отстраненно возвышавшегося дома, осветила ее — и без всякой цели, заведомо уверенная в неприступности, автоматически, потому что невесть когда и кем в таких случаях это «положено», потянула, потом подтолкнула, нажав на массивную ручку… — а дверь взяла — и бесшумно распахнулась внутрь, втягивая незваную гостью за собой в пугающе черный проем. Пахнуло свежей древесиной, кожей хорошей выделки и горькими женскими духами. Ошеломленная, едва на ногах устоявшая Лёся в эту минуту вспомнила, что днем от Али пахло иначе — чем-то несвоевременным, будто весенним, неуместным среди всеобщего тления… Тишина стояла абсолютная: ни дыхания, ни тиканья, ни шороха…

Вспоминая эти секунды потом — то есть, после всего — Лёся четко определяла их для себя как некий рубеж, разделивший происходящее на то, что рождал ее хрупкий внутренний мiр, живший по пограничным, но нравственным законам, и то, что грубо вторглось извне, зло и настойчиво требуя быстрых действий, а не привычной рефлексии. Были чувства — начались события…

Луч фонарика выхватил черно-белые очертания мебели, высокий арочный проход к лестнице, ноги бесшумно ступали по мягкому ковролину; широкий, бледнеющий от центра к краям круг холодного света воровато крался перед затаившей дыхание преступницей. Она словно негаданно попала в захватанный кадр, столетие кочующий по всем, претендующим на маломальскую ужасность фильмам, — тот самый, клишированный, обязательный в любом уважающем себя триллере или детективе, будто единый для всех. Никакого особенного страха не чувствовалось — лишь здоровое щекочущее любопытство: так ощущают полную безопасность и легкое возбуждение люди, созерцающие в темном зале непритязательную страшилку в продвинутом формате 3D. Лёся помнила, что дверь в комнату ее страдальца-отца — прямо на площадке второго этажа, и стала осторожно подниматься по лестнице; подошла к двери, прислушалась и принюхалась, ощущая пока только приятный канифолево-терпкий запах древесины, почему-то напомнивший ей какие-то давние сборы в остро-зеленом мху приятных на ощупь грибов — с замшевыми, болотного цвета шляпками и оранжевыми толстыми ножками; да, да, моховики, странные грибы, которые пахнут мужским вожделением… Пришелица мотнула головой и надавила плечом на послушную дверь. Запах немедленно сменился на давешний тошнотворный, но она была готова к этому и сразу принялась дышать через рот — ничего, терпимо… Полуобнаженный человек, наискось лежавший вверх лицом на кровати, почти свесив с нее лохматую голову, по-прежнему недвижимый, дышал на этот раз ровно и тихо, без пугающих хрипов и стонов, — казалось, сон его стал спокойней. Луч скользнул по сбитым и разбросанным простыням, в беспорядке валявшимся подушкам, сползшему одеялу, осунувшемуся, до глаз бородой заросшему, оскаленному лицу — создавалось впечатление, что неискусный фильм продолжается закономерной находкой вполне реалистичного трупа. Лёся протянула руку, хотела позвать — и запнулась: как обращаться? «Отец»? По имени-отчеству? А то еще лучше — «господин Щеглов»?

Она дотронулась до холодного влажного плеча и сказала:

— Папа.

Его веки быстро дрогнули, и глаза распахнулись — мгновенно и страшно.

Именно в эту секунду снизу отчетливо стукнула дверь — и Лёся метнулась к окну, давно мерцавшему чем-то голубоватым, на что она собиралась посмотреть чуть позже: внизу напротив сияло другое окно — поменьше, и за подсиненной тюлевой занавеской виднелся в полутьме мирный компьютерный экран, а перед ним — прилежно склоненный мягкий женский профиль в золотистом нимбе: Алевтина. Но внизу кто-то ходил — это было очевидно. Ходил тяжело, по-хозяйски, не думая скрываться, — вот обозначилась вокруг двери тонкая тускло-желтая рамка — включили на кухне свет; потом звякнуло стекло, хлопнула легкая дверца… Лёся стояла посреди чужой комнаты ни жива, ни мертва, прекрасно осознавая, что путь к отступлению отрезан, и почти уверенная, что удары ее взбесившегося сердца так же прекрасно слышны внизу, как и здесь — мирные передвижения человека, совершающего некие рутинные, им самим едва замечаемые действия… Только тут она спохватилась, что нужно потушить фонарик, но сделать это дрожащими, откровенно вышедшими из повиновения пальцами оказалось не так-то просто: сначала включился интернет, потом таинственный «синий зуб», за ним — беззвучный режим — и только на четвертый тычок погас знак горящего фонарика. Тьма, разбавленная голубым, мягко обхватила и чуть-чуть успокоила; обнаружились словно временно отлучившиеся ноги — и удалось быстро и тихо перебежать к стене, чтобы, на случай, если неприятель — а кто там еще мог быть! — войдет, оказаться под прикрытием открывшейся двери. Но не успела Лёся справиться с бурным дыханием, как шаги вверх по лестнице и правда раздались — быстрые, уверенные — и она замерла от ужаса, изо всех сил зажимая себе обеими руками рот…

Дверь действительно немного прикрыла незваную гостью — и, осторожно высунувшись, в матовом свете с площадки она беспрепятственно увидела спину высокой худой женщины в черных брюках и облегающем свитере, разглядела даже большую блестящую заколку в ее седых — или очень светлых — небрежно прихваченных волосах… Что-то держа в руках, женщина склонилась в потемках над лежащим, но времени на дальнейшие наблюдения у Лёси не оставалось: совершив слепой, отчаянный бросок вокруг дверной створки, она, не таясь, стремглав бросилась вниз по ступенькам. Хотела спасаться прежним сомнительным путем — через сад и стену, на которую с этой стороны вряд ли смогла бы забраться без дружеской помощи старой березы, но, увидев в холле приоткрытую дверь сбоку, инстинктивно выскочила на улицу через нее и оказалась в знакомом нешироком, плиткой вымощенном дворе — а невдалеке справа, на ярко-белом с изнанки железном заборе заметила прямоугольник калитки с карикатурно огромной задвижкой. Беглица ловко отодвинула ее — сзади уже нарастал гром приближающейся погони — и брызнула наугад по переулку, в сторону недалекого света главной улицы, на лету нащупывая в кармане спасительные ключи от машины. (Некстати пришла идиотская мысль: «Сейчас оступлюсь, упаду, и острый ключ с размаху воткнется мне в глаз».) Протиснулась мимо джипа — позади с лязгом захлопнулась, и вновь распахнулась калитка — «Ах, вот, он чей — понятно!» — вырвалась на широкую дорогу — «Надо же, я и сумку тащить умудряюсь!» — еще чуть-чуть — ключи в дело — рванула дверцу — какой холод внутри — где эта херова кнопка — все четыре двери блокированы — теперь просто так не достанет — попасть в зажигание — слава Богу!

Оказавшись в своей машине, Лёся мгновенно обрела кентавровую уверенность: все же за годы она сумела стать неплохим, вполне вменяемым автомобилистом, любила и чуяла машину, как часть собственного тела, доверяла ей, словно другу, без нужды не мучила — и железная тварь с таинственным нутром, про которое каждый водитель знает, что оно больше, чем только пламенный мотор, платила ей полной взаимностью, в трудные минуты не подводя. Синяя «Кия» свою работу знала: она послушно снялась с места, развернулась среди ям, как балерина, и понеслась во тьму — бесшумно и плавно, разбуженной в ночи птицей. Когда свернули на асфальтовое шоссе, Лёся расслабилась, не разжимая хватку внимания, как всегда делала за рулем, — и снисходительно усмехнулась сама себе: все, хватит очком играть — на что им теперь за тобой гнаться — застрелить разве — так это вряд ли… Но не успела приятная мысль благополучно погаснуть, как в зеркале заднего вида, грузно вывалившись из-за поворота, возник давешний — сомнений не было, Лёся вмиг узнала злобную квадратную морду с тяжелым неоновым взглядом — тускло сверкнувший внедорожник. Тот, кто сидел внутри, жестоко пришпорил его, и гордый автомобиль, как оскорбленный шпорой и плетью мустанг, с глухим ревом одним рывком почти настиг низкую и хрупкую, слабой женщиной управляемую машинку…

В груди горячо плеснуло, нога сама нажала на газ.

Дорога шла под уклон, и, не привыкшая к такому безграмотному обхождению, всегда лелеемая хозяйкой «Кия» возмущенно клюнула тупым своим носом и, недоумевая о внезапных прихотях водительницы, вынужденно принялась опасно ускоряться в условиях, когда по правилам однозначно следовало тормозить. Цепочка редких молочных огней сразу же будто прыгнула навстречу, и в одно перехватившее дух мгновение Лёся пронзительно поняла, что на такой скорости попросту невозможно удачно вписаться в поворот под прямым углом… А Ораниенбаумское шоссе — вот оно: гремящее и мигающее, уже пересекает путь. Нет, не суметь! Намертво приклеившийся сзади внедорожник не давал ни малейшей возможности хоть сколько-нибудь сбавить ход, недвусмысленно грозя в этом случае безжалостным пинком в багажник, крутым заносом — с последующим непременным сальто-мортале…

«Что она делает?! Зачем?!! Ведь это же убийство!!!» — высветлилось очень логичное, но по вполне понятным причинам должного развития не получившее соображение.

«Кия» стремительно перелетела шоссе, чудом увернувшись от столкновения с протрубившей, как разъяренная мамонтиха, фурой и едва не задев бетонную стену слева; оказавшись на узкой земляной дороге, с размаху врезалась во что-то твердое низким беззащитным брюхом, истерическим усилием отпрянула, попала в глубокую каменистую яму, сумела выскочить — и понеслась, взлетая и падая на рытвинах, наугад в зловещую темень. Лёся не чувствовала ровно ничего: так бывает только перед неотвратимостью самых страшных, смертельных катастроф и потерь. Как за спасательный круг, взмывший на гребень девятого вала, в странном оцепенении она хваталась за грозивший сокрушительным переломом ребер, утративший всю былую послушность и силу, скользкий от ее смертного пота руль… Впереди стояла непроницаемая ночь без единого проблеска, но и доли секунды нельзя было выкроить на то, чтобы пальцем дотянуться до рычажка и включить спасительные фары, повернуть зеркала, чтоб не слепили отраженьем дремуче-огненного взгляда настигающего хищника — той машины, где сидел — сидела! — хладнокровная убийца. Жалкий и тусклый «ближний свет» лишь чуть-чуть пробивался сквозь мрак, иногда вырывая из него прыгающий кусочек неровной, усеянной провалами и булыжниками дороги — с глухою стеной по левую и беспросветным мраком по правую руку. «Это конец. Мне не вырваться. Так вот, оказывается, какая смерть меня все эти годы ждала…» — отвлеченно мелькнула беспомощная мысль в ту секунду, когда на машину обрушился сзади свирепый удар стального намордника, мгновенно смявший хрупкий багажник дешевенькой иномарки, как серебряную фольгу от съеденной шоколадки. Взвывшую от боли и захлебнувшуюся «Кию» развернуло и швырнуло вправо, она замерла на миг, балансируя на невысоком земляном взгорбии, но раньше, чем сорвалась в кювет, под колесами начала проседать и крошиться почва… Старая машина сдалась. Она делала все, что могла, из последних скромных силенок спасая беспечную владелицу, но теперь, смертельно раненная, стала медленно и неловко заваливаться набок перед конечным кувырком — и именно своей неуклюжестью (точно такой же, как и у человека, схватившего на бегу роковую пулю) дала хозяйке последний ничтожный шанс. В те растянувшиеся до бесконечности секунды Лёся сумела механически совершить левой рукой два последовательных молниеносных движения: разблокировать выход и потянуть ручку… Очертя голову беглица боком выбросилась в темноту через куда-то вниз ускользающую дверцу… Она упала на твердое и острое, покатилась по бугристому откосу, ожгла слепящая боль в боку, плече, затылке — руки панически вцепились во что-то невидимое, но на ощупь крепкое, — земляной выступ!.. Надежность его оказалась мнимой: целый пласт влажного песчаного грунта оторвался от родного основания — и рухнул на трепыхающуюся добычу, засыпав ее рыхлой пахучей землей, оглушив и подмяв, — но остановив низвержение в неведомую бездну.

Боль пришла такая, что из всех невнятных обрывочных импульсов задержался в сознании один, перешедший в паническую молитву: «Почему я не теряю сознание… почему… почему… вот сейчас… нет… Господи, Господи, дай мне забыться!..». Внезапно рядом, буквально метрах в пяти, словно сам собой возник высокий костер: до отказа заправленная машина все-таки вспыхнула — и сразу сквозь обрывки растений и куски земли стал виден четкий человеческий силуэт на фоне ярко пульсирующего зарева. Статная женщина в брюках какое-то время внимательно вглядывалась в огонь, а потом из ее руки как выстрелил острый белый луч и, расширяясь до конуса, начал бросаться из стороны в сторону. Свет дважды прошел мимо Лёсиной полузасыпанной головы: один раз слегка мазнул поверху, а другой — промчался по жухлой траве у подбородка. Пометавшись еще немного, он умер, и в отсветах крепчавшего пламени высокая женщина легко побежала вверх по некрутому склону, задержавшись буквально в полушаге от своей почти погребенной заживо изувеченной жертвы. Но жадный взгляд убийцы был безопасно устремлен совсем в другую сторону — туда, где вот-вот ожидался впечатляющий фейерверк:

— Ну, что, получила моего… — и последнее слово утонуло вместе с Лёсей в теплом море долгожданного забвения, где не было ни грызущей, выворачивающей боли, ни глупых, заведомо безответных вопросов.