© Светлана Веселова, 2015

© Влад Егоров, фотографии, 2015

© Светлана Веселова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Камень. Плоть. Знаки

(вместо предисловия)

Кто создает город: инженеры, архитекторы, урбанисты, планирующие город как линии достижения целей, полагаемых правителями или жители, которые вступая с городом в свою игру, создавая пешеходный эпос своим искусством маленьких шагов? Следуя изгибам улиц, мы погружаемся в темное, слепое течение городской жизни. Мы углубляемся в улицы, способные бесконечно сжимать, отпускать, вертеть и разворачивать наше тело. Аура города, как тонко замечает Вальтер Беньямин, «словно приглашает зарыться в чудесных складках изношенного каменного пальто». Топология города задает движение наших тел и образ мыслей, образ мыслей рождает путь – круговращение, погружение, склон, подъем, углубление, тупик, удар, опрокидывание, разрушение, стремительность, опустошая нас для воспоминаний и для несбывшегося и никогда еще не бывшего с нами. Но и наше движение по городу создает эпосы города, подобно тому, как наши высказывания превращают язык в речь и рассказ. Город как форма не предуготован нам, он возникает там, где встречаются разные силы. Кто правит планирующими город правителями?

Эпическое проживание пространства свойственно детям. На пустырях и чердаках они находят места, где разыгрывают свои истории становления, кружения и превращения пространства. Под стук подземки танцует уличный Шива. Его прыжки и кружения скручивают, деформируют, разбивают город, смещая уровень нормативного пользования общественными местами города. Этот танец переворачивает и рассеивает четкие, прямые линии города и нормативные представления о том, что и как нужно в нем делать.

Город – состояние души. Отправляясь в путешествие, мы едем не столько посещать знаковые места, составляющие «лицо» города, сколько достичь неких состояний души. В путешествие нас толкает необходимость дополнить скудную жизнь, подчиненную рабочему графику, не прожитыми в ней переживаниями. Что как не город, сохраняющий в себе различие пройденных им исторических эпох, эстетических вкусов и политических приключений, способно создать не просто декорацию, а психо-эмоциональную оболочку нашим мыслям, оформить их или захватить нашу душу своими запахами, звуками, касаниями, увлекая ее в авантюры? Мысль топологична. Являясь в мир, мысль создает вокруг себя чувственный топос. Входя в него, мы одновременно касаемся и отстраняемся от мысли. Мы можем пробираться по городу, выбирая улочки, сбегая по лестницам, кружа по дворам, оставаясь на уровне будоражащего чувственного представления, а можем пережить остановку, застав себя в мысли. И это тоже – результат нашего выбора.

Город, в который предпринимается путешествие. Именно его будоражащая неизвестность устремляет нас в сплетения улиц и площадей и дает случаю шанс. В городе путешествия воображение царит над реальностью, возможное —над существующим. Скорость изменения нашего тела запаздывает по отношению к скорости воображения и разбегающихся возможностей. Оттого в путешествии нас так часто одолевает чувство, что мы вне себя. Прошлое путешественника изменяется по мере движения вперед, прошлое путешественника зависит от его будущей дороги. Как заметил магистр воображаемых городов Итало Кальвино, в каждом новом городе путешественник обнаруживает часть своего прошлого, о котором он даже не знал.

Что если на пестром восточном рынке Генуи, Танжера или Стамбула из-за груд сыров, пряных приправ, лимонов и артишоков, платков и пряжек вынырнет коробейник-продавец, извлекающий из походного сундука маршруты, поражающие, неожиданные и соблазнительные? Он пригласит отправиться в путешествие, но прежде задаст семь вопросов:

Чем прогулки по городу схожи с движением во сне? Чем шествие по линиям, соединяющим цели отличается от зигзагообразного блуждания, в котором идти означает быть лишенным места? Это бесконечный процесс отсутствия и появления, которое умножает и культивирует город, делает его масштабным социальным проектом утраты места. Город должен был быть местом, но стал лишь именем, воображением. Способен ли человек жить там, откуда исчезают призраки и тени?

Верите ли Вы, что в средиземноморских городах для того, чтобы обозначить отношения родства, обмена, зависимости и передачи прав, жители протягивают между домами веревки с бельем?

Верите ли Вы, что Альхамбра построена так, чтобы каждый ее архитектурный ансамбль отражался в водной глади многочисленных прудов и фонтанов, создавая мнимый город? Верите ли Вы, что каждое действие в Альхамбре состоит из самого действия и его отражения?

Верите ли Вы, что в средневековом городе, улицы которого запутаны как борода дервиша, самый короткий путь пролегает не по прямой линии, а по зигзагообразной?

Верите ли Вы, что города, спланированные как идеальные, создали атмосферу счастья для своих жителей? Верите ли Вы, что в идеальном городе каждая улица проложена в соответствии с орбитой одной из планет солнечной системы, а памятники и общественные здания повторяют порядок созвездий?

Верите ли Вы что можно создать идеальный город борьбы со временем или же, напротив, текучий город – коррелят дороги?

Верите ли Вы, что рисунки ковров являются отображением порядка городов?

Париж – изгнанные тени

Сегодня как никогда для города важно научиться стареть. Лишь немногие города как Рим, Сиена, Кордоба, Буссана ди Веккия, Палермо научились стареть, что позволило им сохранить жизнь, оазисы, наполненные силой архетипических архитектурных форм и простых вещей, избавленных от современных агрессивно-коммерческих городских конструкций. Кто не ловил себя на мысли, что великие города прошлого, как Венеция, Флоренция, Париж стали почти не досягаемы под покрывалом конструкций туристического брэндинга, предлагая туристам дешевые копии самих себя. И лишь часы ночных прогулок способны напомнить об их былом величие, будоража литературную память, чувства и воображение.

Курьезно, что в качестве «стен переживаний» героев фильм «Ангела А», Люк Бессон выбирает Париж, однако, это совсем не тот Париж, перегруженный транспортом, туристами, коммерческими потоками рекламы и потребителей, который мы можем увидеть сегодня. Бессон снимает ранним утром, Париж – конструкт имперской архитектуры, на фоне пустынного величия которой разворачивается новая история соединения земного и небесного с триумфом «града земного», правда эстетически очищенного от экономического измерения и всех захвативших его коммерческих потоков.

Париж не научился стареть, эту способность у него отняли масштабные перепланировки Османа, превратившие Париж узких улиц в массивный гомогенный город широких бульваров, который позже без боя сдался индустрии развлечений и продаж. После того, как «очистив, проветрив и украсив» (фр.: d’aérer, unifier et embellir la ville) Париж, Осман вторгся в подземные катакомбы для прокладки канализации и газопровода, по городу поползли слухи, что барона инспирируют «божества снизу, а не Бог с небес».

Впрочем, Париж вел давнюю войну со своими тенями, уже в конце XVIII века он попытался изгнать их, заточив в катакомбы. С 1786 года в подземельях Парижа, там, где Гюго размещает свой знаменитый «двор чудес» – пристанище маргиналов и теней мертвых, начинает складываться оссуарий – перезахоронение костей и черепов, которые свозят со всего Парижа на повозках. Парижские кладбища начинают стеснять город и захоронения, начиная с кладбища Инносан, перевозятся на тысяче повозок в подземные гроты и катакомбы, где перемешанные кости десятков тысяч трупов выкладывают «не без орнаментального изыска». «Поколения мертвых накапливаются в этих мрачных складах […] их количество в двенадцать или пятнадцать раз больше, чем нынешнее население Парижа». Се ля ви, такова судьба Парижа быть геометрической сеткой города, наложенной на уходящий во тьму исторический лабиринт подземелий. Они не совпадают, создавая множество микрополей напряжений. Но между светом и тенью, между жизнью и смертью здесь —искусственно возведенная дамба. И оттого Париж, законодатель моды и гламура, давно уже ни жив, ни мертв, давно уже утратил яркость отпечатка, которая случается только там, где свет и тьма проникаю друг в друга, образуя форму.

Свет и тьма – с ними всю жизнь имел дело Надар, фотограф и воздухоплаватель, поднявшийся над Парижем на воздушном шаре и спустившийся в катакомбы, чтобы сделать фотографии при помощи вспышки. В то время дело фотографа напоминало промысел Бога. Современная цифровая фотография декоративна, она смешивает потоки времени, текущие в разных направлениях, и, как раз поэтому, теряет различие исторических эпох. Городу важно удерживать весь спектр различия собственных исторических времен, чтобы не превратиться в дешевую сувенирную пародию самого себя. В своем разнообразии эти превратившиеся в туристические бренды, наполненные сетевыми магазинами и ресторанами города, становятся до отчаяния похожими. Тщетно перебираясь с улицы на улицу, мы не можем найти в них подлинности места и собственного чувства. Ведь подлинность собственного чувства мы обнаруживаем только по отношению к следам присутствия другого. Лишь кое-где наше воображение еще увлекают разрывы на гладких утопиях нового Парижа: старомодный эркер, стиснутая мансарда, обломок здания или стены подобны обломкам корабля из прошлого, потерпевшего крушение в роковом спрямлении улиц, его части выброшены штормом на чужую землю. Рассматривая их, мы хотели бы отправиться в плавание и достичь иных берегов, историю жизни которых эти фрагменты воплотили в себе. Сады, крыши, изрезанные готическими окнами, дворы, булыжники мостовых, горбатые мосты – эти реликвии разоренных вселенных мы все еще можем увидеть на набережной Целестинцев, в квартале Сен-Поль, на канале Сен-Мартэн. Нам не внятен язык эти заколдованных замков, оттого эти места являются потенциальной пустотой для вариативного наполнения их многими языками. Они —места слома однозначности города. Они рождают призраков, без которых город мертв. Современные четко спланированные функциональные районы, кичащиеся своей полезностью и рациональностью, изгнали непозволительные для живущего в графиках и расписаниях человека разнообразные иллюзии. Они слагаются все более и более из такого безличного содержания и материала, что подавляет любую личную окраску и индивидуальность. Но город жив, покуда он культивирует иллюзии и способен стать стенами нашего воображения.

Палермо – свет, ударяющий тьму в спину

Название города переводится как «большая гавань». Panormos – объемлющий все порт, прибежище, объявшее воды Тирренского моря и осколки вытеснявших друг друга некогда культур финикийцев, эллинов, римлян, арабов, византийцев, норманнов. Палеромо – это крепкое объятие, заключающее все, чего больше нет. Обожженные солнцем стены хранят тепло очага и дома. Хрупкость разрушающегося города доносит послание из прошлого. Палермо – напоминание об исчезновении, о том, чего нет и что обретает свою возможность быть лишь будучи утраченным. Тени, изгнанные из комфортабельных городов центральной Европы, обретают здесь дом.

Палермо – пристанище смерти. Поэтому он дает жизнь. В отличие от многих европейских городов, испытавших влияние смертеуборочных машин, всеобъемлющей санации и всеобщей стерилизации, Палермо крепко обнимает смерть, храня ее в катакомбах монастыря Капуцинов (Catacombe Convento dei Cappuccini). Сюда уводит via Pindemonte, с широкой, некогда единственной главной улицы Кассаро, соединяющей Порт и Норманнский дворец. Улицы хранят неслучайный росчерк сил, давших жизнь городу. Палермо —это воля короля и притяжение смерти.

Виа Кассаро, по которой золото из гавани перетекало в золотые своды палаты Stanza di Ruggero и дальше, в храм Santa Maria Nuovaи Монреале. А по другую сторону – обитель мертвых с более чем 2000 мумифицированных тел, среди которых, по некоторым версиям, нашло покой тело Веласкеса. «И я вижу вдруг перед собой огромную галерею, широкую и высокую, стены которой уставлены множеством скелетов, одетых самым причудливым и нелепым образом. Одни висят в воздухе бок о бок, другие уложены на пяти каменных полках, идущих от пола до потолка. Ряд мертвецов стоит на земле сплошным строем; головы их страшны, рты словно вот-вот заговорят. Некоторые из этих голов покрыты отвратительной растительностью, которая еще более уродует челюсти и черепа; на иных сохранились все волосы, на других – клок усов, на третьих – часть бороды. Одни глядят пустыми глазами вверх, другие – вниз; некоторые скелеты как бы смеются страшным смехом, иные словно корчатся от боли, и все они кажутся объятыми невыразимым, нечеловеческим ужасом.

И они одеты, эти мертвецы, эти бедные, безобразные и смешные мертвецы, одеты своими родными, которые вытащили их из гробов, чтобы поместить в это страшное собрание. Почти все они облачены в какие-то черные одежды; у некоторых накинуты на голову капюшоны. Впрочем, есть и такие, которых захотели одеть более роскошно – и жалкий скелет с расшитой греческой феской на голове, в халате богатого рантье, лежит на спине, страшный и комичный, словно погруженный в жуткий сон…». Так в 1890 году в «Бродячей жизни» Мопассан описал это царство смерти. Длинные ряды одетых по рангу, полу и положению в обществе тел от бурого до красноватого оттенков, стоят и лежат в галереях вдоль коридоров или висят в нишах в стене, зацепленные крюками вокруг шеи. Кажется, что с наступлением ночи, поглощающей свет и бесчисленные взгляды туристов, мертвецы разыгрывают спектакль жизни, театр теней, которым на самом деле управляла борьба сил, происходящая на другой более низкой сцене (экономический процесс, открывший катакомбы монахов для знатных граждан, конфликт бессознательных желаний и т. д.).

Первые мумии были созданы случаем или божественным провидением. Монахи капуцины поселились в Палермо в 1534 году в церкви Санта-Мария делла Паче. Они хоронили братьев здесь же под алтарем Св. Анны. В 1597 году было приобретено большее кладбище и тела решили перезахоронить. Монахи обнаружили 45 тел неразложившимися, они высохли в результате естественной мумификации. Их нетленность посчитали чудом, божественным промыслом, а погибших монахов причислили к святым. Со временем богатые жители Палермо облюбовали катакомбы в качестве последнего пристанища. Так под сводами монастыря помимо монахов стали появляться знатные горожане, которых предварительно высушивали и наряжали. «Мне показывают человека, умершего в 1882 году. За несколько месяцев перед смертью, веселый и здоровый, он приходил сюда в сопровождении приятеля, чтобы выбрать себе место.

– Вот где я буду, – говорил он и смеялся.

Друг его теперь приходит сюда один и целыми часами глядит на скелет, неподвижно стоящий на указанном месте…». Так заканчивает описание Catacombe Convento dei Cappuccini Мопассан.

При первом взгляде на Палермо может показаться, что это рассыпающийся, закрученный в немыслимые лабиринты, перегороженный овощными рынками и свисающим с веревок бельем город. Но не торопитесь. Палермо —не есть. Палермо проявляется, подобно фотоотпечатку, превращая темноту негатива в свет, смерть в сияние золотых мозаик. Быть может, именно здесь проявятся и Ваши скрытые свойства, а затемненные стороны души просияют. Выдвинутость в смерть дает бесстрашие жить, меняя само качество жизни.

Сиена vеrsus Флоренция. Готический эмбрион versus Камера обскура

Никто не знает, почему Сиена существует. Она не имеет доступа ни к морю, ни к судоходной реке, она не стала центром какого-либо производства. Сиена – не место, она разворачивается из старой римской дороги, пережившей Великую Римскую Империю, и превратившейся в средневековый путь паломников, следующих по «виа Франчиджена» из Рима в Кентербери. Дорога приводила и уводила людей, одни оставались, другие уходили. Так в XII – XIV веках в Cиене возникла самая значимая школа живописи того времени в Италии и одно из направлений мистического христианства. Но Сиена, процветавшая до конца XIV века, опоздала на мчащийся поезд Ренессанса. Именно в качестве сильного и инакомыслящего соперника Сиена была «выключена» Флоренцией из политической, экономической и культурной арены. С тех пор Сиена превратилась в политическое и культурное захолустье, новые здания почти не строились, что позволило городу сохранить до наших дней свой средневековый облик. Был ли этот уход с авансцены истории полным фиаско или это был город, у которого в определенный момент его культурного развития пропало всякое желание стать тем, чем стала Флоренция?

История подъема Сиены как культурного и политического центра связана с историей Священной Римской Империи. В XII веке Сиена стала оплотом гибеллинов. Борьба между гибеллинами и гвельфами проходила на фоне борьбы между папством и Священной Римской Империей за господство на Апеннинском полуострове. Парадокс в том, что хотя столицей Франкской империи Каролингов был Аахен, имперская идея была связана прежде всего с Римом, как центром западного христианства. Однако в Риме сидел папа, и амбиции Империи ему совсем не нравились. Итак, Сиена в XII веке становится наследницей политической партии германцев в Италии, поддерживавших императора, а не папу, что сделало ее двойным изгоем: «Итальянское королевство» «Священной римской империи франков». Это смещение: с одной стороны, оторванность от «правильных» городов-государств Апеннин, поддерживающих папу Римского, с другой – территориальное отдаление от центра Империи франков, сдвинуло Сиену в расщелину политического, социального, экономического пространств. Логика антагонизма, которая по диагонали рассекала все существующие конфессиональные, территориальные и политические принадлежности, изначально была присуща Сиене. Логика конститутивной бездомности породила сверхощущение малой родины, малого дома. Отсюда деление города на контрады, особая честь и символика принадлежности контраде, учреждение праздника Палео, атмосфера древнего агона, в которой выигрывает союз лучших жителей города. Эта же логика локального не подверженного уничтожающей правке всеобщего притягивала сюда независимых натур и мятежные душ как, например, Дуччо ди Буонинсенья, который был многократно оштрафован за отказ в участии в военных действиях, за отказ в присяге командиру милиции, за занятие магией, за неуплату налогов. (Штраф за неуплату налогов предполагал позорную прогулку в желтых панталонах по пьяццо ди Кампо). И тем не менее, Дуччо как гений своей эпохи сделал блестящую карьеру художника Сиены.

Город делится на 17 контрад. Эмблемы контрад Сиены: Контрады Носорога, Контрады Улитки, Контрады Черепахи.

Тектонический сдвиг, разлом здесь повсюду. Кафедральный собор Санта Мария Ассунта построен с огромным перепадом высот фундамента: капеллы алтаря уходят на десятки метров в овраг по отношению ко входу. Но именно это хрупкое творение в начале XIV века вознамерилось стать величайшим собором известного тогда мира, превратив главный неф уже построенного храма в поперечный трансепт будущего. Лоренцо Маитани наносит план будущего собора прямо на земле, (как и было принято в строительной средневековой практике), и из земли вырастают огромные колонны будущего главного нефа и величественная стена нового входа. Ныне мы видим их, но не видим чаямого собора мира. Отчего не состоялся великолепный собор и великолепный город? Возможно, в отличие от Флоренции, Сиена и не пыталась создать геометрический город борьбы со временем. И город продолжал смещаться во времени, пропадая и возникая подобно проворачиванию колеса, разворачиванию спирали, то явленный, то пропадающий, он неуловим. Сиена – живой город. Тогда как Флоренция мертва. Флоренция – воплощенная воля к видению города, родившаяся еще до технических возможностей ее осуществления. Эта воля родилась из европейской традиции «гностическо-скопической экзальтации, быть лишь зрячей точкой и более – ничем». Флоренция создала ренессансный принцип избыточно видимого и репродуцируемого пространства и погибла под тяжестью своих копий.

Панорама Пьяцца делла Синьориа, спроектированная Брунеллески по правилу перспективного представления

Во Флоренции ренессансный архитектор встал по ту сторону артели и цеха строителей. Если средневековая архитектура опиралась на шаги строителя, размечающего землю, то новая архитектура опиралась на точный расчет, представление. Для того, чтобы архитектура превратилась в рациональное планирование, она должна была, прежде всего, очистить свои практики от ремесленной прикидки средневековья, когда линии будущих сооружений наносились часто прямо на земле. Прежде архитектурные идеи рождались прямо на строительной площадке. Ренессанс вводит необходимость архитектурного эскиза. О его необходимости много пишет Микеланджело: Нужно действовать по плану, согласно заранее обдуманной завершенной схеме. Именно тогда появляется чертеж как выражение завершенной идеи, предваряющей строительство. В своем развитии архитектура, превратившаяся в проект, породит как тюрьму-паноптикум так и многочисленные утопические идеальные города. Потому что идея создания архитектурного проекта вскоре превратиться в самостоятельную область, все более и более оторванную от практики. Строительство, превращенное в архитектурный проект, получив дополнительное означивание в планировании, дало начало бесконтрольному разрастанию репрезентантов. Архитектура как создание особого времени переживания пространства начинает исчезать там, где человечество заворожено многочисленными репрезентантами-проектами. Геометрия и топология, которые прекрасно обходились без дополнительного означивания, и архитектура как рукотворное ремесло уступают место архитектуре как умозрительному планированию. Европейская традиция использовала эту архитектуру как инструмент рационального планирования и видела в ней единственную возможную архитектуру вообще.

Деформирующееся тело жителя, включенное в средневековый город на уровне моторики, обоняния, осязания, вкуса, слуха, описано Анри Фосийоном: «Чтобы войти в систему камня, человек был вынужден согнуться вперед, отклониться назад, растянуться или сжать свои члены, стать гигантом или карликом. Он сохранил свою идентичность только ценой разбалансированности и деформации; он остался человеком, но человеком из пластического материала». В средневековье человек и камень включены в единый динамический поток сил. Мандельштам в статье «Франсуа Виллон» также уподобляет готическое здание организму, а человека, попавшего в него – камню, захваченному силами, возводящими общую конструкцию. «Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связным, как любой камень в готической постройке, с достоинством выносящий давление соседей и входящий неизбежной ставкой в общую игру сил». Средневековый город и человек растут вместе, подобно норе или гнезду с их обитателями, искривляя пространство вокруг себя. Средневековый город-человек – это раковина или эмбрион, они сопричастны друг другу и развиваются вместе, как бы разворачивая и растягивая «пространство, свернутое в рог». Средневековые города-государства разрешают свои проблемы не на бумаге и не в камере-обскура причинности, а в среде динамического движения камня и тела, еще соприродных и сопричастных друг другу материалов Духа. Это движение противоположно камере обскура, работающей по Декартовым законам линейной перспективы и статики.

Пробираясь через лабиринт улиц средневекового города человек все время находился в телесной сопричастности архитектуре, новая архитектура пренебрегла многими чувствами, стараясь произвести впечатление посредством выдающегося целостного образа и согласованной артикуляции формы, что привело по мере ее развития к обострению чувств одиночества и страха, вызываемых ею. Возрожденческая традиция перспективного изображения и восприятия породила депривацию сенсорного восприятия, оставив приоритет лишь за зрением среди прочих органов чувств. Кроме того Флоренция времен Медичи прокладывает прямые улицы к Палаццо Дукале, (ныне Палаццо Веккьо), пытаясь ввести единый центральный пункт ориентации в городе, тогда как в Сиене, как и в любом средневековом городе всегда оставалось несколько независимых центров. Флоренция возрождает римский принцип зрения как конституирующей модели культуры. Так знание должно было быть основано на наблюдении, власть —на надзоре, желание – на подсматривании.

В Сиене еще до Флоренции политики поняли, как достичь власти через изобразительное искусство. Политический и социальный эффект живописи и архитектуры был известны правителям. Какого же человека «воспитывают» политики Сиены, поддерживая иконописцев и создателей фресок? Это отнюдь не «титан возрождения», но это подлинно возрожденные Святым Франциском ценности человечности. Послушаем молитву Франциска:

Нежные мадонны с миндалевидными глазами и кроткие мученики за веру, уходящие в свет золотого фона. Образы города возникают в живописи как образы прибежища, своды залов городских палаццо, на которых изображены каменные дома, дворцы и жители всех сословий включают Сиену в порядок града небесного. Те, кто ходили по улицам Сиены, также видели на фресках ее образы, которые скорее осеняли благодатью, чем подавляют величием. Жизнь города была абстрагирована в образах живописи, которые показывали ценности отличные от ценностей, поставленных в центр ренессансной парадигмы. Тем не менее они не мешали сиенцам ощущать себя центром, собранного по их образу мыслить и жить мироздания. В отличие от Флоренции, разработавшей принцип прямой перспективы, нацеленной на схватывание и изображение внешних явлений и овладение миром видимым, Сиена устремлена к внутренней сути мира и человека в нем. Флоренция через театральные эффекты Джотто пытается уверить нас в сверхвидимом и наделяет все важное этим статусом. Сиена верит лишь в то, чего нельзя увидеть. Бог, любовь, жизнь мистериальны и непрезентабельны.

Амброджо Лоренцетти. Плоды доброго правления. Фреска. 1337—1339. Палаццо Пубблико, Сиена.

Мир Сиены уже на закате своего величия дал человечеству аскета, подвижника церкви, мистика – Екатерину Сиенскую. Екатерина описывала свои видения в мистическом сочинении «Диалоги о Провидении Божьем». Она сделала тему «мистического брака», (на которую ссылается Умберто Эко в романе «Имя Розы»), признанной и распространенной в католической иконографии. Из Сиены начинают распространяться представления о «мистическом браке» Христа со святыми, постепенно ставшие общепринятыми в католической иконографии, первое из которых «Мистический брак Катерины» датируется 1340 —ми годами и принадлежит перу Барна да Сиена.

Центральная площадь Сиены так и осталась называться Кампо, (буквально, поле для выпаса скота), образует причудливую вогнутость в сердце города, которая подобно раковине с моллюском наращивала себя до великолепного града. Что может быть еще в центре мистического града как не пустота, символизирующая в вертикальном измерении неизведанное, избыточное, потустороннее, в горизонтальном – втягивающая в свою орбиту талантливых проходимцев, давая возможность пришельцу превратиться в горожанина. Постепенно вокруг Кампо выстроились Капелла ди Пьяцца, Палаццо Пикколомини, Палаццо Публико, тюрьма, Зал Большого Совета. Глядя на фрески Палаццо Публико, изображающие Аллегории Хорошего и Плохого правительства кисти Амброджо Лоренцетти, я задаю себе вопрос: хотели ли сенцы соревноваться с Флоренцией в ее достижениях в области прямой перспективы, соположения вещей мира в качестве объектов по отношению к утверждающему себя в центре мира субъекту, хотели ли сиенцы превратить свою жизнь из мистерии в представление?

Генуя – воображаемая точка в море

Генуя – город мечты. Ощущение от Генуи подобны ощущениям человека, стоящего на корабле, готового поднять якорь, паруса которого уже надувает ветер.

Удивительный город, где район бедных и район мигрантов сосредоточен в историческом центре, периферия же, напротив, населена богатыми людьми, хорошо спланирована и избавлена от скученности и грязи, характерных для арабских кварталов центра. Возможно, этому послужила вытянутость города вдоль моря, которое само по себе являлось центром (ловля рыбы, торговые суда, морские путина). Так море, центрирующее на себя берег, оттеснило традиционное разделение суши: районы богатых в центре, бедных – на периферии. Центр Генуи – не в городе, он в море, а еще точнее, в воображаемой точке чаямых, но еще не открытых земель. Генуя похожа на Лиссабон, город также не имеющий единого центра, не подпадающий разделению центр-периферия. Лиссабон жил в ожидании присоединения еще не открытого, но принадлежащего по праву этому народу мореплавателей, покорителей мира пространства. Оттого центр его в море, и весь он раскинут вокруг этого центра, убегающего за горизонт.

Генуя как и Лиссабон – город мечтателей. Здесь энергетикой мечты заряжено все. Город устремлен не внутрь себя – в кварталы наиболее дорогих доходных домов, нет – он устремлен в море – подвижную стихию, которая вплоть до XVII века была подобна космосу, скрывающему мириады не открытых планет-новых земель. Несмотря на то, что Генуя выросла и укрепилась как город промышленного производства (например, название материи джинс происходит от названия города, ибо здесь производили и назвали так ткань для парусов), она обращена не в превращение городских пространств в капитал, она устремлена горизонту возможного. Сколько историй побед и крушений хранят в себе волны?

Двое, изменившие наше представление о соотношении реального и возможного родились в Генуе. Души и воли Колумба и Паганини, опрокинувших границы возможного, были вылеплены этими немыслимо узкими и грязными, однако уходящими в свет и бесконечность моря, улицами. Каждому отчаявшемуся Генуя дарит надежду и окрыляет разлитой здесь мечтой. Ведь здесь, где бы ты ни был, можно пойти еще куда-то.

Бродя по улочкам Генуи, ты становишься частью этого общего драйва за линию горизонта – здесь нет желаний, которые не могли бы осуществиться. Здесь, даже не имея ничего, ты располагаешь всем тем, чего у тебя нет, и живешь среди желаний стать – стать легендой музыки из бедняка с улицы Черной кошки, стать открывателем нового континента, ютясь в малюсеньком домике примостившемуся у самой городской стены. Эта карта неуемных желаний продуцировала и формировала облик Генуи. Не она ли создала Колумба и Паганини? Быть может в этом тайна того, что бедные районы здесь занимают центр? Здесь с небывалой силой сгущались мечты о далеких портах, заморских товарах, неизвестных землях, немыслимых музыкальных пассажах, о тавернах, застланных дымом и запахом рома, об освещенных окнах, в каждом из которых виднеется фрагмент, который воображение виртуозно достраивает до объекта неземного счастья…

Бродя по улочкам Генуи, ты становишься частью этого общего драйва за линию горизонта – здесь нет желаний, которые не могли бы осуществиться. Здесь, даже не имея ничего, ты располагаешь всем тем, чего у тебя нет, и живешь среди желаний стать – стать легендой из бедняка с улицы Черной кошки, стать открывателем нового континента, ютясь в малюсеньком домике примостившемуся у самой городской стены. Именно эта карта неуемных желаний продуцировала и формировала облик Генуи. Не она ли создала Колумба и Паганини? Быть может в этом тайна того, что бедные районы здесь занимают центр? Здесь с небывалой силой сгущались мечты о далеких портах, заморских товарах, неизвестных землях, немыслимых музыкальных пассажах, о тавернах, застланных дымом и запахом рома, об освещенных окнах, в каждом из которых виднеется фрагмент, который воображение виртуозно достраивает до объекта неземного счастья…

Шаги в восточном направлении от Генуи по Corso Italia приведут Вас в бывшую рыбацкую деревню Bocadasse, которая сейчас уже стала районом города. Если Вам не охота прошагать всю Геную по великолепной набережной, то воспользуйтесь автобусм N31 от привокзальной площади в центре Генуи. Бокадессе встретит Вас маленькой церковью, от площадки которой уходит вниз крутая улочка, по ней спуститесь на набережную Бокадессе. Это один из романтичных уголков города с разноцветными домиками вокруг бухты, террасами, взбирающимися на гору, с мощеными узкими улочками и миниатюрными двориками, сохраняющими старинную атмосферу. Вдалеке на востоке Вы в дымке возвышается гора Портофино, за которой расположились знаменитые курорты Рапалло, Санта Маргарита Лигуре и Портофино. О пеших и паломнических маршрутах по древним дорогамв этом регионе скал, лесов, горных хижин и монастырей справьтесь в нашем Клубе Практической Культурологии nune-art.wix.com/art-locus-transit. В Нерви, (четыре остановки на электричке в восточном направлении от Генуи), можно пройти по Passagiata Anita Garibaldi высоко вдоль волн, разбивающихся о черные скалы. От привокзальной площади начинается пальмовая аллея, справа от нее можно зайти в старинные английские парки и бывшие загородные виллы аристократических фамилий Гримальди и Серра.

Вентимилья – слепые улицы

«Слепые улицы» появляются в период «темных веков». Средневековье, его промежуточность обозначена уже в названии: уже не Античность, но еще не ее репрезентация в эпоху Возрождения. Переход, крытый, стиснутый между кривых, проложенных с перепадом высот улиц, над которыми громоздятся, буквально слепленные подобно гнездам ласточек надстройки. Они перегораживают свет и, проходя у подножий домов под ними, возникает ощущение, что ты оказался на дне чье-то жизни, в самом ее истоке, там, где только рождаются побуждения к словам, мыслям и действиям. Оцепенение обрывается, доносящимися криками, запахами и жаром печей, брызгающими каплями сдуваемыми загнанным в щель ветром с белья, развешанного на веревках, как будто связывающих горожан тайными узами, возвращая меня ко всем пяти чувствам.

«Слепая улица» – тоннель, почти наглухо перекрытый, но зато с хорошей акустикой. Гнездо ласточки, которое она не вьет а лепит, почти повторяет очертание ее тела, создавая вогнутость, нишу жизни. Наверное, для жителя современной, серийной спланированной компьютером урботектуры такое жилище, являлось бы спасением. Но то, что для меня, гулко чеканящей шаги в крытой улице, становится потолком, для слепившего жилье поверх улицы насельника – всего лишь пол. Мы в разных измерениях и каждый продлеваем свое воображение в неизвестный и придуманный на ходу образ жизни другого. Мы не можем встретиться глазами, но я буквально кожей чувствую жизнь сверху. Здесь зрение превращается в тактильность. Вот так и средневековый человек шел по городу скорее ощупью, чем взглядом.

«Слепыми улицами» Вентимилья обзавелась в эпоху средневековых войн. После вторжения ломбардского царя Ротари в 644 году жители оставил древний римский город, укрывшись на правом берегу реки Роя, где построили новый город под названием Vintimilia. Иногда название переводят не верно как «двадцать тысяч». Это не так. Название городу дало имя лигурийского племени Интемели, поселившегося здесь еще в доисторическую эпоху. Во II веке до нашей эры город был завоеван Римской Империей и переименован в Albintimilium. В чреде других городов он был нанизан на великую римскую дорогу виа Аурелия, соединившую Рим с древней Галией (городом Арлем). За верность Цезарю, проявленную при попытке переворота, город был награжден и отстроен архитекторами и инженерами из Рима, которые создали новые кварталы вдоль двух главных улиц Сardo и Decumanus, построили виллы, дома, водопроводы, фонтаны, термы, общественный форум и театр. Руины последних все еще можно видеть при въезде в город со стороны Сан-Ремо.

Исторический факт предотвращения переворота до сих пор почитается девизом, предстающим перед нами на гербе города: «Civitas ad arma iit». «Горожане к оружию». Так город стал вогнотостью щита, защищавшим подступы к границам герцогств, республик, королевств. На протяжении веков, право на город оспаривали Карл Великий и Священная Римская Империя, маркиз Сузы, генуэзцы, Гримальди, анжуйцы, Висконти, Сфорца, герцоги Савойские. Однако к 1505 году Вентимилья в конце концов стала частью Генуэзской республики. С XIV века, когда появляются пушечные орудия, которые непрестанно бомбордировали город с холмов Сан Джакомо, улицы Вентимильи стали перекрывать сверху, дабы обезопасить передвигающихся по городу жителей.

Но война сменялась миром, город рос как вовне, так и вовнутрь и в мирные перерывы перекрытия как ничьи пространства заселялись теми, кто, не имея дома, всегда стремиться создать временную нишу своему телу. Естественно чужаков никто не ждал и места им не было, потому они вживались в город, углубляя и расширяя его, изобретая промежуточные пространства между домами, пространства в пространстве, без какого-либо интереса к внешним последствиям. Так возникли эти удивительные лабиринты, прорезавшие тела средневековых городов. Шаг в них переведет вас через границы исторического времени, позволив ощутить не только прежний город, но и конструкцию души и тела людей населявших их. Следующий шаг приведет Вас к домам, из которых некогда была выстроена оборонительная стена, ныне превращенная в прибежище для беженцев из Балкан и арабского Востока. Пристройки и встройки жилищ мигрантов в тело города, продолжают дробить и растягивать его подобно перчатке. Статус города пограничный, он – между Италией и Францией, видимо, в этом его судьба – быть переходом, промежуточным пространством, попав в которое любое тело подвергается превращениям как внутри черной шляпы фокусника.

Шаги от Вентимильи в сторону Приморских Альп приведут Вас к целой россыпи средневековых городков, будто нанизанных на хребты и долины горных массивов: Дольчеаква, Пинья, Рочетта, Априколе, независимый город-государство Себорга. Здесь проходят старые римские дороги и дорога Альта Монти Лигурия. Эти дороги бережно сохраняются: размеченные путеводными знаками, они поддерживаются в первозданном состоянии не асфальтированными, но идеально приспособленными древними мастерами под ход ноги. Сквозь сгущение лесов и ширь полей, они взбираются к древним цитаделям и спускаются в города. Для уставших можно воспользоваться маршрутом автобуса N7, соединяющим Вентимилью городами, где застыло средневековье. О историко-культурных маршрутах справляйтесь на нашем сайте http://nune-art.wix.com/art-locus-transit

Шаги от Вентимильи в сторону приморских Альп приведут Вас к целой россыпи средневековых городков, будто нанизанных на хребты и долины горных массивов: Дольчеаква, Пинья, Рочетта, Априколе, независимый город-государство Себорга. Здесь проходят старые римские дороги и дорога Альта Монти Лигурия. Эти дороги бережно сохраняются: размеченные путеводными знаками, они поддерживаются в первозданном состоянии не асфальтированными, но идеально приспособленными древними мастерами под ход ноги. Сквозь сгущение лесов и ширь полей, они взбираются к древним цитаделям и спускаются в города. Для уставших можно воспользоваться маршрутом автобуса N7, соединяющим Вентимилью городами, где застыло средневековье. О историко-культурных маршрутах справляйтесь на нашем сайте http://nune-art.wix.com/art-locus-transit

Туринский треугольник

В Турине ни одна статуя не может устоять перед тем, чтобы не показать на другую, стоящую на соседней площади, а та в свою очередь – на следующую. Перемещаясь вслед взглядам и мановениям рук монументов, вы, как в божественной комедии Дантэ, начав путешествовать во тьме и выйдя к свету, в конце концов, окажетесь подле женской фигуры, держащей в руке чашу Грааля и указывающей взглядом на скрывающее ее место. Взяв в проводники гения места, мы попытались пройти путями эзотерического знания, оставившего свои следы в архитектурном облике Турина.

Слава «города эзотерики и магии» не только давно закрепилась за Турином, но и растиражирована в многочисленных книгах, брошюрах и репродукциях, занимающих не последнее место как на книжных полках библиотек, так и уличных киосков. Ореол города связан с жившими здесь Парацельсом, Нострадамусом, графом Калиостро, графом Сен-Жерменом, Казановой, Густавом Фролом. Уроженец Пьемонта Умберто Эко, закончивший Туринский университет, сделал тему мистики и игры знаков канвой многих романов. Сегодня в Турине зарегистрировано 3 тыс. магов, 2 тыс. гадалок и 1,5 тыс. предсказателей. Многие здания в центре украшены сатанинскими символами (многочисленными изображениями звероголового люцефера с пятиконечной звездой). Как и почему Турину удалось занять такое исключительное положение на ментальной карте городов западного мира?

Этноним «Турин» происходит от кельтского слова «Тау», что означает «гора». Турин возник как римский город. В конце I в. до н. э. Юлий Цезарь основал римскую колонию Юлия Августа Тауринорум (Julia Augusta Taurinorum). До наших дней центр сохранил прямоугольную планировку, характерную для древнеримского лагеря, пронизанного двумя перпендикулярными дорогами cardo и decumano. От эпохи античности до нас дошли постройки театра и ворота Порте Палатине. Город, несомненно, нес отпечаток египетских походов Цезаря и впечатления, оставленного несравненной «последней царицей» из рода Птолемеев. В римский период в городе были построены храм Исиды и храм Осириса, где совершались культы Египта. Не осуществив своего замысла перенести главный город империи Рим в Александрию, Цезарь замышляет Александрию в Римской Империи. Не был ли Турин основан как ода Клеопатре, и не отпечаталась ли в его каменном облике ее исключительная воля к суверенности и эзотерике? Не вдаваясь в подлинность этого свидетельства, отметим лишь, что город был основан не без умысла, который то тут, то там обнаруживается в этой мировой столице загадок и тайн. Волею судеб именно здесь возник самый богатый в Европе Египетский музей.

Происхождение городов загадочно. Город возник как сверх-структура, как твердыня в хаосе, форпост вечности, который насельники пытались отстоять у мира неопределенности и сиюминутных перемен. Если мы обратимся ко многим древним городам, то заметим, что они возникли вовсе не как пространство для жизни, напротив, это были города мертвых, место в которых подобало занять лишь тем, кто покончил с изменчивостью живого. Таковы некрополи майя, египтян, этрусков. Древние акрополи и военные города-castro возникли в первую очередь как центры культа, и менее всего служили целям обычного сожития. Город – это точка в хаосе, которая отмечена кровью жертвы, этот центр удерживает поле неизменного, удаленного из мира хаотических флуктуаций и непредсказуемого течения природы. Город – это разрыв с ритмами природы и вписанного в него поселения. Это создание мира, живущего внутри культовых, религиозных, военных, политических законов. Город возник как сакральный инструмент, управляющий миром людей. Города – странные, избыточные конструкции, сверх-конструкты разума и рук человеческих; древние города возникли не из экономической необходимости, не из повседневных нужд. Напротив, города становились местом политической и сакральной деятельности, царством закона архонта или жреца. Архитектура культовых и светских сооружений служила и служит визуальным напоминанием этих законов, архитектура всегда идет рука об руку с властью, и более того, она наделяет ее языком. Эта говорящая архитектура Турина станет одним из наших сюжетов. Но сперва – немного о географическом положении и сакральной геометрии.

Турин располагается на 45 параллели (т. е. на одинаковом расстоянии от полюса и от экватора) в 666 км от христианского центра – Рима. Возможно, для нейтрализации такого положения герцог Савойский Эммануил Филиберто перевез сюда в 1578 г. плащаницу из прежней столицы Савойи Шамбери. В 1848 г. Карл Альберт провозгласил абсолютную свободу культов. История Турина складывалась так, что каждый раз появление святыни уравновешивалось появлением «черного символа». Турин возникает в точке схождения двух магических треугольников. Один – треугольник черной магии, вершинами которого, помимо Турина, являются Прага и Лион. Второй – треугольник белой магии: Турин, Сан-Франциско и Лондон. «Белый» Турин – это Турин храмов всех религий, а «черный» Турин —Турин магии, алхимии и эзотерики. Внутри этих двух треугольников образуется третий маленький треугольник, который имеет в своими углами Турин, Лионо и Женеву. В этом треугольнике «черный» и «белый» треугольники накладываются друг на друга.

Путь из «Черного» в «Белый» Турин

Туринцы, говорят, что у их города два сердца. «Белое сердце» бьется на пьяцца Кастелло и пьяцца Реале. Здесь расположен королевский дворец, а в кафедральном соборе Иоанна Крестителя хранится одна из главных христианских святынь – Туринская плащаница. «Белому сердцу» вторит «черное», отмеряя свой такт на площади Статуто. Нынешняя площадь находилась за пределами ранней городской стены. Этот второй центр возник на «гиблом месте», куда сбрасывали трупы. За пределы стены, маркирующей границы города, а значит определенного порядка символов, выносили тех, кто не подлежал захоронению на кладбищах. Каждый христианский город подражал «граду небесному» и строился по образу и подобию его. А что за пределами городской стены? Хаос, руина языческого некрополя. Так начинает конструироваться темный центр Турина – «Врата ада», который со временем войдет в черту города, станет местом публичных казней, а позже, увенчается статуей ангела Люцифера на вершине горы из камней и людей (фонтан Ферджюс). Падший ангел держит в руках символ знаний – перо (аллегорически изображая ход Никейского собора, переписавшего иерархию смертных грехов, и поставившего во главу не грех убийства, а грех, символизируемый «яблоком познания»). Во лбу падшего ангела – звезда, которая указывает на место, где расположены «врата ада». Именно здесь находится обелиск, указывающий на проходящую здесь 45 параллель. Под обелиском 45 параллели, овеянной многими легендами, находится вход в городскую систему подземелий.

Следуя загадочному ритму развития Турина, «Врата ада» были уравновешены архитектурным шедевром, символизировавшим «врата рая». Этим объектом стал фонтан на пьяцца Сольферино, в архитектурное решение которого удалось встроить множество знаков и символов, к разбору которых мы и перейдем. Фонтан венчают две женские фигуры и две мужские, которые можно рассмотреть как аллегории времен года, а можно как масонские символы. На аллегорическом языке сообщается: Ищите истину, осуществляя великую работу, ограняя черный квадрат камня знаний, стремитесь к пределу совершенства священного порога. Также символичны руки гиганта и ореол из листьев и плодов, из которого исходят те, кто слышал слово. Возможно, две мужские фигуры изображают мифические столпы – Боаза и Яхина. Боаз – Северная, Яхин – Южная колонна. Символические колонны напоминают исписанные иероглифами обелиски, которые возвышались перед египетскими храмами. Их находят и в двух округлых порталах готических соборов, как символы постулата: «Врата для посвящаемого, выход к свету для ищущего». Северная колонна также символизирует разрушение, первозданный Хаос; Южная – созидание, упорядоченность, систему, внутреннюю взаимосвязь. Это Земля и Космос, Chaos и Amber. Между колоннами Храма могут изображаться ступени, которые символизируют испытания и очищение стихиями при получении масонского посвящения. Боаз, согласно масонским воззрениям, должен проделать длинный путь до 33 ступени масонской ложи, а Яхин символизирует совершенство и знание. На обратной стороне фонтана возможно рассмотреть младенцев. Один из них протягивает другому рыбу (символ Христа). У младенца, которому протягивают рыбу, на голове находится символ солнца, который может означать божественную сущность Иисуса. На голове у другого – животное, которое часто символизирует антихриста.

Собор Гранд Мадре ди Дио

Далее мы проследуем к линии границы, на которой сходятся силы добра и зла, белые и темные. У бронзовой ограды Королевского дворца на пьяцца Кастело, между статуями Кастора и Поллукса, находится граница территорий белой и черной магии. Ее маркирует улица По, которая ведет нас к храму Великой Матери, расположенному по другую сторону реки. И тут линия нашего повествования вновь касается египетского отпечатка лежащего на Турине. Храм Гран Мадре ди Дио, расположенный у подножия холма Капуцинов на берегу реки По, строился в 1827—1834 гг. в подражание римскому пантеону на месте храма Изиды, возведенного некогда римскими легионерами. Он расположен так, что в день зимнего солнцестояния свет падает прямо на его врата. Уже его название очень двусмысленно – храм Великой Матери Бога – или храм Великой Праматери? Таким образом, облик Богородицы накладывался на облик языческой великой матери Исиды, Кибелы, царицы Клеопатры, что не могло не раскалывать его сугубо христианскую идентичность. Строительство храма Гран Мадре ди Дио уже не просто отмечало место силы, на котором был возведен храм Исиды в римскую эпоху, но возобновляло, а значит, усиливало, в ницшеанском смысле, действие светлых сил. Кроме того, построен он был по проекту Фердинандо Бонсиньоре в 1834 г. в память о возвращении в 1814 г. в Турин савойского королевского дома после наполеоновской оккупации Пьемонта. Нужно обратить внимание на две статуи при входе: Веры и Религии. На первый взгляд, статуя Религии сопровождается привычными символами: крестом в руке, списком добродетелей, а также камнем с заповедями Божьими, который подносит ей ангел. Однако ногами она попирает папскую тиару. И это наводит на мысли, что храм создан во славу не той христианской религии, какой ее понимает и оформляет папа. Еще интереснее символы статуи Веры. В одной руке она придерживает книгу знаний, в другой держит чашу Грааля, из которой пил Иисус на Тайной вечере. Далее, как принято в архитектурном квесте Турина, нужно следить за направлением взгляда статуи. Он должен указать на место расположения загадочного символа. Указывает ли статуя на одну из площадей города или на заветное место в горах вокруг Турина, где спрятан Грааль? Взгляд статуи указывает направление, в котором надо искать чашу. Городская молва твердит, что в этой чаше скрыт изумруд, выпавший из короны Люцифера, когда тот был сброшен в ад.

Статуи Веры и Религии

Одним из интересных мест города является Египетский музей, который считается вторым после Каирского по важности экспонатов. Сегодня в музее насчитывается более 6500 экземпляров. История музейного собрания восходит к 1730-м годам, когда сардинский король Карл Эммануил III, в руки которого попала алтарная табличка из храма Исиды, отправил в Египет ботаника Виталиано Донати для поиска египетских древностей, подобных ей. Так в музее появился первый экспонат – алтарь, выполненный в I в. до н. э. Символ пирамиды не раз повторяется в топике Турина. Подобно своему мистическому брату Лиону, сердце которого расположено между реками Рона и Сона, Турин также вписан в треугольник, образуемый руслами По и Доры. При их слиянии этот треугольник становится как бы основанием пирамиды, вершина которой – холм с королевской усыпальницей фамилии Савойя, откуда покойным монархам как в паноптикуме открывается особый обзор их столицы.

Монте Кассино —мнемоническая схема

Средневековый научный центр между Римом и Неаполем. Перепады высот, подвижные линии скалистого ландшафта и геометрия монастырского комплекса, традиционно замкнутая территория монастыря, следы истории происходивших здесь встреч и событий. Монте Кассино – символ «неразрушимой твердыни в хаосе», которая неизменно восстанавливалась после любых разрушений и набегов. «Города умирают не тогда, когда за них воюют (разрушения при необходимости быстро восстанавливают), а когда их обходят караваны купцов, не жалуют вниманием паломники, ученые и поэты, тогда город покидает население, пустеет и разрушается. О нем со временем забывают».

Ментальный эффект воздействия города на психику заключается в том, что человек здесь особенно остро чувствует переход от линий жизни окружающего ландшафта к строгим геометрическим линиям аббатства – линиям построения и сохранения знания. Строгая последовательность зданий аббатства разделена проходами, расположенными в строго геометрическом порядке. Архитектура аббатства организовывает взгляд и движение в строго определенном порядке, как в математической теореме или музыкальной партитуре, где нельзя вольно менять ни одного элемента. Таким и был средневековый тип знания о мире. Монахи, живущие здесь, знали наизусть строение их маленького островка, на котором они приумножали и культивировали знания добродетелей, грехов, растений и минералов, созвездий, дат соборов и их решений о постулатах веры, имен отцов церкви и т. д. Пространство монастыря подобно мнемонической карте, на которой можно расположить все, о чем тебе нужно помнить, проводя исследование и создавая теорию. Между каждым из элементов монастырского комплекса и каждым понятием можно установить мнемосвязь по тому или иному признаку. Замкнутая жизнь и прокладываемые траектории по геометрически правильным переходам комплекса, высящимся на вершине холма над цветущей долиной, наилучшим образом обеспечивали отделение абстрактного от чувственного, объективной теории от жизненного мира. Ландшафт гор, сходящийся на горизонте задавал устремленность к трансцендентному. Это пространство не вынес бы «философствующий танцуя» Ницше, но именно это пространство произвело таких вероучителей как Фома Аквинский, Павл Диакон. Из стен монастыря вышли три римских папы: Виктор III, Стефан IX и Лев Х.

Здесь был основан орден бенедиктинцев и создан бенедектинский устав. В 529 г. Бенедикт Нурсийский заложил монастырь на месте языческого храма Аполлона. Уничтожив языческие святыни, он посвятил монастырь Святому Иоанну Крестителю. В стенах монастыря хранилась одна из богатейших в Европе библиотек античной и раннехристианской литературы. Кассинские монахи изучали астрономию, медицину, право и философию, перевели многие произведения, написанные на латинском и греческом языках.

Монастырь неизменно восстанавливался после разрушений сарацинами, лонгобардами. В период Второй мировой войны, в 1943 г. холм Монте-Кассино стал центральной точкой укрепленной немецкой линии, защищавшей подступы к Риму. Командующий немецкими войсками Рихард Хайдрих, понимая огромную культурную и историческую ценность монастыря, приказал вывести из него все ценности и запретил своим солдатам приближаться к строениям ближе, чем на 300 м. Несмотря на все предосторожности 15 февраля 1944 г. аббатство Монте-Кассино было практически стерто с лица земли бомбардировкой американской авиации. Центральная крипта монастыря, вырубленная прямо в скале в XVI в., к счастью, осталась практически нетронутой.

Альхамбра – зачарованные ворота

На вершине одного из холмов Гранады утопает в садах величественная крепость и город дворцов султаната Эль-Андалуз династии Насридов. Вы уже поняли, что это другое название Андалусии. В этой земле странным образом переплелось арабское и готическое. Местное население имеет восточную страсть ко всему чудесному и волшебному, здесь как на мусульманском востоке, и по сей день, любят рассказывать сказки, связанные с тайными знаниями и заклятиями берберов, замурованными в крепости сокровищами и скитающимися по крепости призраками мавров.

Завоевание берберов, шедшее от Гибралтара до Пиренейских гор, было настолько молниеносным и блестящим, что остается удивиться, отчего улицы Парижа и Ниццы не сверкают великолепием мусульманских мечетей и дворцов. Столь же внезапно померкло это сказочное могущество арабских султанов и халифов. Пожалуй, история не знает примера другого столь же полного истребления народа как истребление мавров испанской инквизицией. Где они, сильные правители и мудрые звездочеты, арабские волшебники и дервиши, движущиеся путем знания-шествия, собравшие знание Шумер, Египтян, Ассирийцев и Вавилонян? Никто не ответит вам. Изгнанные остатки некогда могущественной и богатейшей культуры рассеялись среди африканских варваров. Но остались их сказки, их песни, их легенды, столетиями передаваемые из уст в уста под страхом смертной казни. Все эти обстоятельства, стремительный расцвет и гибель империи, ни раз порождали догадки о фатуме или роке, довлеющем ее мистической судьбе.

Одна из самых замечательных легенд Альхамбры связана с воротами башни, открывающей главный вход в крепость. Вход в башню предваряет изящная подковообразная арка. Если мы подымем голову и внимательно присмотримся, то увидим в центре нее выгравированную ладонь. Сделав еще несколько шагов вглубь арки, опустим голову, перед нами предстанет гигантский ключ, вылепленный на замковом камне. В многоязычной речи экскурсоводов вы расслышите, что это символы Ислама: ключ – символ веры, который противопоставляется христианскому кресту, и рук – символ учения пророка. Учение и вера должны были защитить Гранаду и провести ее через столетия нетленной.

Но, как всегда, с тем, что говорят во всеуслышание идет рука об руку то, о чем из поколения в поколение молчат, или нашептывают так тихо, что расслышит разве только ветер, гуляющий в башнях Альхамбры, а может это он сам веками шепчет эту легенду розам садов Дженералифе. Шепчет о том, что мавританский царь, основавший и выстроивший Альхамбру, хотел достичь в ней земного совершенства и сделать вечным раем на земле. Был ли сам он магом, купил ли знание у странствующего дервиша ценой страшной жертвы или продался дьяволу, но магическое заклинание было встроено, вмуровано в саму крепость, чтобы сделать ее неподвластной бичу времени. Заклинание состояло в том, что крепость выстоит и в землетрясениях и в битвах, и тогда, когда падет слава Аллаха и Пророка его, и Гранаду наводнят христиане. Заклинание останется в силе до тех пор, пока рука на верхней арке не протянется вниз и не достанет ключ. Тогда по мановению той же руки с ключом крепостные стены и дворец превратятся в руины, розы высушит ветер, и ключ отомкнет все спрятанные в крепости сокровища Насридов.

Но покуда, входя в крепость, мы все еще возводим взгляд к небу и видим ладонь – символ учения пророка, делаем еще шаг вперед и преклоняем голову перед ключом – символом веры мусульман, благословением Аллаха или магическим заклинанием?

О чем же нашептывает эта вторая легенда?

О том, что у того города дворцов, который предстает перед нашими глазам, есть двойник, «мнимый» город, на котором лежит магическое заклятие. Его построил мудрый дервиш по просьбе гранадского султана, руководствуясь Книгой Соломона и мудростью египетских жрецов. Поскольку султан просил о крепости, которая бы надежно защищала его от наступающих христиан, то дервиш воссоздал виденное им во время странствий по Ирану чудо – Ирам. Ирам – город дворцов народа ад, выстроенный царем Шеддадом, то являющийся, то исчезающий в безбрежной пустыне. Такой флуктуирующий город-крепость был бы неуязвим для противников, т.к. обладал более чем одной степенью реальности. Стратегия же христианских воинов, как и этос христиан вообще, напротив, предполагают удержание единственной степени реальности, отметая все прочее в область «кажущегося». Вся эта европейская тактика «обнаружения цели, атаки и поражения» рассчитана только на то, что подпадает под прямой взгляд и совершенно игнорирует то, что происходит в области бокового зрения. Поэтому лучшим ответом на просьбу султана было создание города —двойника, или города двойников, или, как сказали бы христиане, кажущегося дворца.

И вот, когда все было готово, дервиш повел своего повелителя в созданную им реальность города двойника или города двойников. Но ни сияющих в вышине башен, ни теряющихся в своих отражениях в зыбких водах бассейнов дворцов, ни садов, ни тенистых аллей, убегающих вверх по склонам горы, не было видно.

– Это тайна, сохраняющая город в неявленности, – сказал дервиш. Ничего нельзя будет увидеть, пока ты не пройдешь скованные чарами входные ворота, с встроенными в них и хранящими город талисманами – рукой и ключом. Покуда рука не протянется и не схватит ключ, никто, кроме тебя не будет в силах завладеть реальностью твоего города. Султан уже предвкушал зрелище, готовое предстать перед его глазами, как межу ним и дервишем возник какой-то спор: то ли вознаграждение, которое попросил дервиш за свое колдовство, показалось ему слишком велико, то ли они не поделили какую-то наложницу султана, но люди говорят, что разгневанный дервиш вдруг куда-то исчез, а султан так и остался в недоумении стоять перед воротами.

В народе одни называют это место La locura del Rey – сумасшествие короля, другие – El Paraiso del Loco – рай сумасшедшего. Говорят, что и по сей день, когда солнце садится, и реальность дня меркнет, можно видеть закутанную в плащ фигуру старого дервиша, медленно, опираясь на посох, испещренный египетскими иероглифами и исламскими имагинатами, он проходит зачарованные ворота и исчезает в реальности своей крепости. Говорят, что иногда он берет себе в спутники зачарованных красотой Альхамбры странников. А в полночь на кануне дня Святого Хуана под лунным светом можно увидеть выходящих из ворот мавританских королей, шествующие войска и танцующих наложниц.

Несколько столетий спустя, в одной из далеких от Испании варварской стран жил поэт. Вдохновленный сюжетом этой легенды, он написал свою последнюю сказку «Сказку о золотом петушке».