Финансовое положение моей матери на момент ее смерти в 2004 году по своему характеру было настолько абсурдным, настолько гротескным и настолько экстравагантным, что надо было иметь ярко выраженную склонность к риску и невзгодам, чтобы стать ее наследником. И если я взял это на себя — то есть взвалил на свои плечи пассив более чем в миллион евро, — то оказался точно в такой же ситуации, как когда-то моя мать: все мои банковские счета были блокированы, равно как и все права, подлежащие оплате издателями, а также органами управления и использования авторских прав, включая SACD и SACEM.

В то время сто процентов доходов моей матери были подвергнуты вычетам со стороны различных — и весьма многочисленных — казначейств: VI, VII и XIII округов Парижа, а также Онфлёра, причем перед последним долг был самым крупным. Конечно, доходы моей матери (те, которые были заблокированы) подвергались налогообложению, но налоги не могли быть реально выплачены, так как они тоже были заблокированы, что порождало наказания, часто выражавшиеся в виде штрафов. Таким образом, за последние годы моя мать не имела ни франка на жизнь; утверждали даже, что ей сократили небольшую пенсию, которая должна была составлять примерно пятьсот нынешних евро. Налоговое положение моей бедной матери полностью буксовало в течение нескольких лет, причем совершенно неконтролируемо; она была лишена источников финансирования, она не работала или почти не работала исключительно по состоянию здоровья, и я, в свою очередь, был страшно зол на гротескность всей этой ситуации. Состояние ее здоровья, помноженное на домогательства кредиторов, ускорило ход событий.

Исторически сложилось так, что моя мать держалась в стороне от дел. Наши принципы гласили, что между собой не следует говорить о деньгах (и это правило было введено еще ее родителями). Если нам и доводилось упомянуть деньги в разговорах, то это происходило в смысле их упоминания как фактора, который имеет неоспоримое и растущее влияние в определенных условиях и на определенных людей. Не было и речи о конкретных цифрах, контрактах, экранизациях или уступках прав любого рода. Если все эти слова и были мне знакомы, то я никогда не понимал их смысла. Занятие делами матери позволило мне быстро восполнить эти пробелы.

Помимо признания факта ее долгов, которые невозможно отрицать после стольких лет пренебрежения по отношению к делам и налоговым расчетам, я весь бурлил, видя, что, несмотря на проблемы со здоровьем и разнообразные трудности, несмотря на учрежденный комитет друзей, никто не вмешался в это дело, чтобы хоть как-то остановить все эти преследования. Никто из друзей господина Ширака или господина Тьерри Бретона, занимавшего тогда пост министра финансов, не счел нужным выслушать призывы о помощи со стороны этой женщины, которая заставила заговорить об образе молодой Франции весь мир. А если выражаться более прозаически, то не мешало бы вспомнить, что Франсуаза Саган принесла с момента выпуска романа «Здравствуй, грусть», то есть почти за пятьдесят лет, миллионы франков НДС в государственное казначейство. Никто из них не счел нужным вмешаться, чтобы оставить ей хотя бы минимальный доход, который позволил бы ей жить достойно, ничего не прося у окружающих.

Кроме катастрофического финансового положения к моменту ее ухода, издательская ситуация также находилась в плачевном состоянии. Объявление о ее смерти в средствах массовой информации, естественно, вызвало повышенный интерес к ее творчеству, и многие в порыве любопытства (это касается тех, кто никогда не читал книг Саган) или сочувствия (а это о тех, кто читал, но немного забыл) захотели купить ее книги в книжных магазинах. Но, как я быстро понял, за исключением нескольких редких наименований, романы Саган закончились. Этот печальный факт не был даже упомянут во время передачи, подготовленной Гийомом Дюраном в память моей матери. Таким образом, в первые месяцы после ее смерти, в начале 2005 года, все заставляло поверить — или все хотело заставить меня поверить, — что творчество Саган обречено, что после смерти моей матери я буду присутствовать при исчезновении писателя и его творчества.

Осенью, в течение нескольких недель, последовавших после ее смерти, я связался с Министерством культуры, которое, как я знал, вступило в контакт с матерью летом 2004 года, чтобы попытаться найти выход из сложившегося положения. Я, в свою очередь, хотел знать, были ли найдены какие-то способы, чтобы ослабить мертвую хватку, душившую ее. Вскоре я понял, что с этим министерством дело не заладится, что наши встречи, всегда вежливые и дружелюбные, ни к чему не приведут. Я даже был проинформирован от имени министра, господина Доннедьё де Вабра, что состояние налогового досье моей матери делает любую инициативу с ее стороны обреченной на провал и что я должен обращаться непосредственно в Министерство финансов к господину Тьерри Бретону. В августе 2005 года я написал письмо министру финансов, в котором рассказал о своей обеспокоенности в отношении имущества моей матери. Долг, которым она обременена, делает вступление в наследство невозможным, и что единственный способ урегулировать все эти моменты заключается в использовании ее авторских прав и реализации поэтапного плана погашения долга, то есть в введении своего рода моратория, который позволил бы со временем полностью возместить задолженность.

Мы с моим адвокатом Жаном Эттуаресом были приняты в Министерстве финансов в октябре, после того как они получили мое послание. Мы встретились вдесятером за большим столом. Каждый из наших собеседников был связан, по разным причинам, с делом моей матери, что заставило меня подумать, что сумма, стоящая на повестке дня, еще более значительная, чем я себе представлял. Атмосфера была серой, а лица — угрюмыми, и мы с моим советником достаточно быстро сообразили, что «досье Саган» не станет объектом какого-либо особо благосклонного отношения. Мои опасения по поводу того, что дело моей матери может вызвать неприятие и даже враждебность со стороны определенных органов, подтвердились. Сегодня я думаю, что для этой враждебности было несколько причин. Налоговое досье моей матери перемещалось по коридорам Министерства финансов с самого начала возникновения «проблем», то есть в течение почти пятнадцати лет. Помимо того что оно было обременено многочисленными претензиями, которые регулярно в него добавлялись, оно также было перегружено всевозможными политическими нюансами, иногда дружескими — как в случае с Франсуа Миттераном, а иногда и враждебными — как с «делом Эльф».

После того как мы с моим блестящим адвокатом получили адекватное представление о ситуации и нам была обещана новая встреча через три месяца для представления конкретных предложений, не произощло абсолютно ничего нового. Весной 2006 года, то есть через полтора года после смерти моей матери, поступления были по-прежнему заморожены, и не было никаких свидетельств в пользу того, что что-то изменится. Что касается литературного наследия, то тут тоже ничего не изменилось ни на йоту, и ситуация выглядела заблокированной. Мне же невозможно было даже поинтересоваться происходящим, поскольку я не обладал необходимой легитимностью из-за того, что официально еще не вступил в права наследования. Например, я не мог обратиться с письмом к редактору (я не мог ему даже позвонить!), чтобы попросить посмотреть счета или копии издательских договоров. Я пока не проявил себя как наследник, но такой шаг мог de facto превратить меня в него. И эта неспособность действовать, принимать решения лишь усиливала мои раздражение и разочарование.

Подобное положение было тем более абсурдно, что нам с адвокатом нужно было получить информацию об имущественном состоянии моей матери. Нам были нужны копии ее контрактов, чтобы знать, какие отчисления предусмотрены по каждому из ее произведений, нам нужно было знать об уступках прав, совершенных в последние годы издателями, о том, где и как продавались книги и т. п. И, наконец, нужно было получить подтверждение — а это стало ясно чуть позже — того, что некоторые из ее издателей или, по крайней мере, кто-то из них практически отказались от использования произведений моей матери во Франции (и это произошло задолго до ее ухода), довольствуясь получением роялти из-за рубежа и от третьих лиц. Короче говоря, вступление в наследство было настолько обременительным, что у меня не было достаточных оснований, чтобы окончательно решить — «да» или «нет». В случае моего положительного решения я бесповоротно связался бы с наследством моей матери. Но у меня, прежде всего, было мало времени, плюс ко всему я знал, что администрация еще не начала гнаться за мной по пятам, поскольку не знала, каково будет мое окончательное решение. Над сложившейся ситуацией следовало как следует поразмышлять, но время поджимало. Мы с адвокатом использовали его с выгодой для себя и продвинулись в нашем расследовании; мы искали самые неблагополучные вещи, самые неприятные и опасные, и прилагали все усилия, чтобы оценить их потенциальный вред, ибо именно от таких вещей и нужно было себя защитить при вступлении в наследство.

Мы должны были как можно лучше защитить себя при столкновении с ордой кредиторов — а мы даже не знали их точного числа, — одни лица которых порой не сулили ничего приятного. Главным среди них было французское государство, которое владело более чем шестидесятью процентами дебиторской задолженности. Но не это пугало меня больше всего. Я знал, что если мы все же придем к соглашению (а мне было приятно думать, что эта гипотеза наиболее вероятна), то встанем на перспективный путь, на котором при уважении наших взаимных обязательств у меня был бы хороший шанс полностью погасить долг лет через тридцать или сорок. Я знал, что со временем у меня станет одним врагом меньше, но речь в данном случае шла о французском государстве, но не о некоторых частных лицах. Оказалось, что оставшиеся сорок процентов долга были очень неравномерно распределены между частными кредиторами — владельцами жилья, которым не была выплачена арендная плата, сотрудниками, которых неожиданно уволили, честными людьми, которые имели давние векселя, а теперь предъявили их к оплате… Они были явно не склонны растягивать выплату долга — и так по три года ждали, что я наконец стану наследником. Жан, мой советник, сделал очень хорошую работу, идя, там где это было возможно, навстречу им и делая предложения, которые через три года после смерти моей матери выглядели неожиданными. Подобным образом он пресекал любые чрезмерные требования, исходившие от них.

В течение длительного периода времени, который продолжался с того момента, как в сентябре 2004 года умерла моя мать, и до июня 2007 года, когда я официально вступил в наследование, мне приходилось заставлять других думать, что я еще не уверен в том, вступлю ли я в наследство. Хотя в глубине души я знал, я чувствовал это интуитивно с самого первого дня, что приму на себя это бремя. Я был готов отказаться от своей карьеры фотографа, что я в конечном итоге и сделал. Впрочем, я не думаю, что это была какая-то уж очень большая потеря, так как, несмотря на то что это дело позволяло мне жить достаточно безбедно, я был лишен необходимого таланта. Оглядываясь назад, я отдаю себе отчет в том, что все события, все испытания и опасности, которые могли приводить меня в уныние с сентября 2004 года, когда моя мать ушла из жизни, одинокая и всеми брошенная, лишь усилили мою уверенность и мое желание принять ее наследие и реабилитировать ее память. За последние семь лет я сделал немало, и это сплотило меня со многими людьми, даже с теми, кто был против моего вступления в права наследника. Некоторые, испугавшись объема работы, необходимого для приведения в порядок дел моей матери, думали, что я оробею и быстро откажусь от всего этого, оставив позади себя еще больший беспорядок. Другие, потрясенные бездной, которую нужно было преодолеть, и угрозами судебных разбирательств, которыми угрожала «орда», выражали опасение за мой рассудок и за мою семью.

Весной 2006 года ответ, обещанный администрацией, так и не пришел, не пришел он и в течение лета. И это молчание, я это точно знал, не было результатом какой-то небрежности или задержки в обработке досье, оно было явным выражением четкого и ясного отказа.

Я знал, что любой отказ администрации вообще, и в частности, господина Ширака, является окончательным и что любые новые попытки бесполезны. Я знал также, что ничего не изменится, если не произойдет какого-то крупного потрясения — например, выборов. Было начало осени 2006 года, я находился в тупике, но все еще в безопасности. Благодаря талантливому адвокату, которого я встретил после смерти моей матери — а он умело защищал меня от самых серьезных опасностей, — я не подвергался ежедневным нападениям сорвавшихся с цепи судебных исполнителей и не был выброшен на улицу. Но я не имел ни малейшего представления о том, как я смогу выбраться из сложившейся ситуации.

Сначала мне пришлось ждать, пока господин Ширак и его министр финансов покинут свои должности — и это должно было произойти в самое ближайшее время, через шесть месяцев, если быть точным, так как страна находилась в преддверии президентских выборов 2007 года. Если бы этому что-то помешало, я бы, наверное, впал в неистовство, что иногда случалось с моей матерью; я бы занимался всем, то есть ничем — какими-то фотоаппаратами, «Макинтошем», картинами — и, кто знает, может быть, я закончил бы свою жизнь в бесплатной столовой для бедных. Но это было бы огромной потерей в моральном плане, так как меня вынудили бы отказаться от прав наследования, что означало бы, что труды Саган будут проданы по частям на публичных торгах, чтобы хоть как-то расплатиться с долгами. Эта печальная гипотеза, которая время от времени крутилась в моей голове, означала бы также, что Франция больше не признает ее и тем самым покрывает себя позором, отвергая ту, кто так много дала ей, и которую в свое время так обожали почитатели ее таланта. (Это также означало бы, что я должен был бы взять свои чемоданы и покинуть Францию, чтобы никогда больше туда не возвращаться.)

У меня было ощущение, что творчество моей матери будет прибито к позорному столбу людьми, которые, вероятно, не так хорошо знали ее творчество или вообще не читали ее книги, и эта простая мысль еще больше усугубляла мое негодование. Я представлял себе, что моя мать, которая была известна в свое время разными выходками и глупостями, проводя время на вечеринках, играя в казино, приглашая всех к себе и быстро водя машину, может выйти из моды. Я понимал, что ее творчество, ее романы тоже могут быть забыты, отодвинуты на второй план или просто «убиты» той самой состоятельной буржуазией, пресыщенной и беззаботной, что спровоцировала «притупление интереса читателей». Я очень боялся, что вся работа матери будет выброшена в корзину. И уже был готов это понять и принять. В конце концов, она не была ни первым, ни последним из писателей, что растворились в небытии XX века, который не мог простить некоторым своим авторам недостатка реализма.

Но прежде чем выбросить все в корзину, я стал думать не об издателе книг моей матери, не о Министерстве культуры и уж совсем не о Министерстве финансов. Нет. Я подумал, что если уж кто-то и будет решать судьбу ее творчества, ее потомства, так это непременно должна быть публика, то есть ее читатели. Только они могут вершить судьбу ее «маленькой серенады», решать, нужно ли книгам Саган быть изданными в веке грядущем. Иначе и быть не могло. Ведь должен же был существовать хоть какой-то смысл в этом чудовищном беспорядке. А поэтому было необходимо, чтобы книги моей матери переиздавались, пусть это будет вопреки всему и наперекор всем. И я был готов к этому. Я был готов написать мировым лидерам, которые, как я знал, любили ее, — Биллу Клинтону, Михаилу Горбачеву, Эли Визелю, был готов подать иск в Европейский суд, утверждая, что Франция не выполняет обязанностей по защите и поощрению своего культурного наследия. Наконец, в самом крайнем случае я был готов разбить палатку и растянуть большой плакат на улице Берси, на котором можно было бы прочитать: «Обязательно спасем писательницу Саган» (выделив слово «обязательно» курсивом). Я даже был готов — скрепя сердце — собрать всех представителей прессы. Думаю, эффект был бы гарантирован.

Я ждал чуда, но чудес не бывает. Моя единственная надежда заключалась в неизбежных президентских выборах, и, хотя я в тот момент был весьма далек от занятий политикой — судьба нации явно имела для меня второстепенное значение по сравнению с творчеством моей матери, — мне настойчиво порекомендовали написать письмо господину Саркози. Как оказалось, он был единственным, кто мог бы вывести меня из этого тупика, к тому же его шансы на победу крепчали день ото дня. В октябре 2006 года я переслал ему письмо на площадь Бово, в Министерство внутренних дел, в котором рассказал о своем горе, о непростой ситуации, выход из которой следовало найти незамедлительно. (Я также не преминул отметить тот факт, что Министерство финансов, где сам Саркози когда-то работал, не отвечало на мои просьбы.) Я получил ответ спустя всего две недели, что явно свидетельствовало о заинтересованности господина Саркози; он обещал сразу же поручить это дело министру по бюджету Тьерри Бретону и министру культуры Рено Доннедьё де Вабру.

Таким образом, я вернулся к тому, с чего начал, но все же мне удалось обратить внимание будущего обитателя Елисейского дворца на угрозу, нависшую над наследием моей матери. Я успокоился, надеясь, что после изменений, которые произойдут после ухода господина Ширака, ситуация изменится к лучшему и я смогу найти людей, готовых мне помочь.

Проклятие «дела Саган» было снято лишь много позднее. Долгие недели прошли с тех пор, как Николя Саркози весной 2007 года вступил на должность президента, а я по-прежнему бездействовал, мучаясь и ожидая чуда. В начале лета, а точнее, 26 июня 2007 года, я понял, что порядком пресытился обещаниями, и решил действовать наобум: в присутствии нотариуса я согласился на вступление в наследство моей матери.

Эта игра с судьбой, как мне показалось, принесла свои плоды. Всякий раз, приезжая в Министерство финансов, я чувствовал, как искра надежды вспыхивает во мне все ярче. Так, например, с начала зимы 2007 года дело приняло новый оборот, когда был создан план, позволяющий постепенно возмещать налоговый пассив моей матери. И вот после трех лет упорной борьбы мне наконец удалось воплотить в жизнь свои замыслы.

Как уже было сказано, только принятие прав и обязанностей наследника позволило бы мне взять на себя руководство этим тонущим кораблем. Но теперь я стал капитаном, лишенным всякой инициативы. То есть, по сути, я оказался не только под ударом всех ветров и штормов, но также стал целью для нападок со стороны некоторых разгневанных кредиторов. Осенью 2007 года я должен был написать пояснительную записку в сотню страниц, которая стала бы своего рода всеобъемлющим докладом о творчестве Франсуазы Саган, начиная с 2001 года. Только так я мог получить представление о потенциальных доходах на будущие годы. Нужно было убедить Берси в том, что это творчество писателя, при условии, если им руководить грамотно, все еще может приносить достаточно денег для погашения всех обязательств. В то же самое время, проанализировав с моим советником операционные отчеты о книгах моей матери, я с ужасом понял, что наши самые тяжкие подозрения подтвердились. Выяснилось, что уже почти четырнадцать лет творчество Франсуазы Саган находится в состоянии почти полного забвения. Из тридцати девяти наименований, составлявших ее «каталог», только семь еще можно было найти в книжных магазинах.

Причины этой катастрофы объяснялись просто: все четырнадцать лет книгами моей матери никто не занимался. Управление своими авторскими правами мать поручила юристам — у нее просто не было других средств, чтобы платить им, — но, как мне кажется, они не всегда добросовестно выполняли свои обязанности. Некоторые просто хотели побыть рядом с Саган. Другие, испытав ужас от масштабов задач, исчезли так же быстро, как и появились.

Понятно, что подобное пренебрежительное отношение к ее творчеству способствовало постепенному забвению имени Франсуазы Саган, но мы пытались выявить и другие причины того, что почти все произведения моей матери были засунуты на «пыльные антресоли». Ведь важнее всего было то, что такое отношение к ее наследнию ставило под вопрос поступление новых средств и погашение задолженности…

Кроме того, даже весьма ограниченные доходы тут же изымались, вызывая все новые и новые долги по налогообложению. Таким образом, лишенная доходов, моя мать даже не отдавала себе отчета в том, что некоторые из ее издателей просто «спали». Такая ситуация продолжалась довольно долго, но она еще более усугубилась после смерти Саган. Таким образом, объявив себя наследником матери, я оказался почти в таком же положении, как и она сама тремя годами ранее. У меня не только не было никаких доходов, наоборот, я получил массу колоссальных долгов.

Несмотря ни на что, я сохранял относительное спокойствие, ибо Министерство финансов теперь, похоже, могло предоставить мне необходимое время для покрытия долгов моей матери. Но хоть я и боялся, что этих лет забвения будет достаточно, чтобы полностью стереть Саган из памяти, я регулярно получал от моего нотариуса хорошие новости. Он отвечал за наследство до моего согласия, и это давало ему информацию о различных запросах на переводы книг моей матери, и таковых было много. Это утешало. Несмотря ни на что, Саган все-таки не была забыта, по крайней мере за рубежом. Как и при жизни, мама вызвала неподдельный интерес в России, в бывших республиках Советского Союза, в Германии и Соединенных Штатах, где планировался перевод романа «Здравствуй, грусть». Так что зря говорят, что Уэльбек — единственный французский автор, чьи романы продаются за рубежом. Книги моей матери тоже лучше распродавались за границей, чем во Франции, особенно в восточных странах, где она и сейчас остается своего рода иконой.

Но акцент был сделан на переиздании книг, ведь моя мать была в первую очередь писателем, и, как только я подписал бумагу, окончательно и бесповоротно связавшую меня с ее великим наследием, для меня начался новый отсчет времени. Я хотел понять, почему найти книги Саган в книжных магазинах стало практически невозможно. Некоторые работы, вроде «Женщины в гриме», были в свое время опубликованы издателями, которые сейчас уже больше не существовали, и я мог автоматически вернуть себе права. Другие — «Синяки на душе», «Неясный профиль» и «Приблуда» — принадлежали издателю, который больше их не публиковал, и поэтому был вынужден (после того как я послал ему соответствующее заказное письмо) вернуть мне права на эти произведения. Дело заключалось в следующем: французский закон предусматривает, что любой владелец произведения может взыскать свои права с их получателя, если тот не использует произведение так, как это было отражено в договоре.

С главным издателем моей матери, владевшим правами на семнадцать ее книг (включая «Здравствуй, грусть»), но использовавшим лишь три или четыре из них в течение многих лет, я решил быть более осторожным. В конце октября 2007 года мы с адвокатом узнали через судебного пристава, что двенадцать наименований книг этого издателя отсутствуют в книжных магазинах.

Тогда в середине декабря я направил ему письмо с уведомлением о том, что он не выполняет свои обязательства по «постоянному использованию и коммерческому распространению в соответствии с принятой книгоиздательской практикой». Несколько дней спустя он прислал мне ответ, в котором утверждалось, что произведения моей матери «постигла обычная судьба произведений художественной литературы. Со временем интерес читателей к ним ослабевает, и продажи сокращаются». Одновременно с этим этот издатель выразил готовность выполнять свои обязательства, опубликовав большой сборник, содержащий десяток произведений моей матери. Я возмутился. Как читатель, не имеющий средств, например, студент или пенсионер, который захочет прочитать, скажем, «Смутную улыбку», сможет купить большой сборник произведений Саган? Это же полная бессмыслица!

Я с нетерпением ждал скорого ответа издателя, который якобы тяготился владением правами на книги, не имевшие особого успеха у читателей. Я ожидал, что он передаст эти права мне. Но этого не произошло. А в марте 2008 года издатель резко изменил свое решение и переиздал все двенадцать книг моей матери одним блоком без объявления об этом, безо всякой рекламы и без акций по продвижению. Однако этого оказалось недостаточно. В течение длительного периода времени в книжных магазинах по-прежнему отсутствовали романы Франсуазы Саган. Поэтому я, недолго думая, обратился в органы юстиции.

Мне в первый (и, надеюсь, в последний) раз пришлось прибегать к таким радикальным действиям. Я чувствовал себя очень неловко из-за того, что многие люди, участвующие в этом деле, исказили или неверно поняли истинные причины этого моего поступка. Мне пришлось выслушивать массу насмешек. Я был вынужден признать: люди, совсем не знавшие мою мать, вдруг стали приписывать ей ужасные высказывания и неблаговидные намерения, с чем я был в корне не согласен. Складывалась отвратительная и неприятная ситуация. У меня возникло ощущение, что кто-то вторгается в нашу жизнь, попирая саму суть наших отношений с матерью.

И, наконец, еще одно огорчение: адвокат, защищавший интересы моей матери в 1980-е годы, к которому, как казалось, она питала истинно дружеские чувства и доверие, оказался одновременно и адвокатом оппонирующего мне издательства. Это досадное стечение обстоятельств сразу же расставило нас по разные стороны баррикад. Я думал, что знакомство с моей матерью и ведение ее дел послужат для него поводом поддерживать со мной контакт или хотя бы проинформировать меня о своих намерениях. Но он этого не сделал. И моему адвокату пришлось принудить его к отказу от защиты издателя.

Когда в конце лета 2007 года я повстречался с этим человеком, он стал утверждать, что был очень близок с моей матерью, что он сохранял с ней прекрасные отношения, — и я с этим не спорю. Тем не менее он никогда не захаживал к нам ни на обед, ни просто для того, чтобы поболтать и пропустить рюмочку. К тому же моя мать ничего мне о нем не рассказывала.

Напротив, я регулярно видел Жана-Жака Повера и Анри Фламмариона (до их ссоры), Франсуазу Верни и Оливье Орбана как в Париже, так и в нашем доме в Нормандии. Неужели моя мать имела с этим самым издателем такие же близкие и добрые отношения, как с Сартром, Миттераном или Флоранс Мальро? Не думаю. Я не верю также, что она была способна на какие-то предосудительные отношения со своим издателем, ведь это был человек, который занимался ее книгами. Он стоял слишком высоко в ее глазах. Ей важно было чувствовать уверенность в отношениях с ним, как если бы он был ее хорошим другом. Только при таких отношениях она могла отдавать ему свои тексты, в которые вкладывала столько сил и эмоций.

Я знал, что моя мать давно таила обиды на этот издательский дом, а со смертью его основателя, в год моего рождения, обиды заставили ее перейти в издательство «Фламмарион». Это произошло в самом конце 1960-х годов. Она сожалела об этом, а также по поводу поглощения этого издательства большой издательской группой, в чем ей виделась больше денежная выгода, нежели литературная.

Анри Фламмарион говорил с моей матерью о книгах. Однажды, когда она встречалась с ним, он рассказал: «У моего отца была знакомая танцовщица по имени Колетт; в то время это была единственная женщина в издательстве, и с тех пор нам так не хватает танцовщицы». Моя мать ответила ему: «Вам повезло, я прекрасно танцую». И тогда Фламмарион сказал то, что она хотела услышать: он попросил ее остаться с ним на всю жизнь; он говорил, что, даже будучи старым и больным, он будет заботиться о ней, что деньги не имеют большого значения, что должно быть полное доверие между издателем и автором. Моей матери нравились такие отношения, ей претили разговоры о деньгах, и она не хотела себя чувствовать купленной, словно мешок с углем.

Продолжая тему денежных дел, отмечу, что я был весьма озадачен, когда этот самый издатель начал утверждать, что все мои «маневры» (он имел в виду процесс, который я инициировал) были направлены исключительно на то, чтобы заработать денег и разбогатеть. Но желая разбогатеть и заработать денег, человек вряд ли начнет с того, что примет на себя задолженность в размере более миллиона евро, тем более не будучи уверенным в возможности возмещения такого долга даже за всю свою жизнь!

Впрочем, к своему удивлению, я довольно быстро обнаружил, что даже имея колоссальные долги, я вдруг приобрел определенный иммунитет по отношению ко всевозможным искателям выгоды и мошенникам. Они, безусловно, могли бы объявиться перед «наследником Саган», но теперь, при виде объявленной суммы задолженности, напротив, сбежали, как крысы с пресловутого тонущего корабля. Как часто и вполне резонно говорила моя мать, «вес денег мешает набрать высоту, он скорее дает преимущество перед другими имеющими деньги, чем перед теми, кто их не имеет».

В октябре 2009 года, благодаря нашей настойчивости и, как я думаю, тем доверительным отношениям, которые нам удалось установить с людьми из Министерства финансов, мы составили и подписали соглашение, позволявшее мне возвращать долги французскому государству по согласованному расписанию, в соответствии со статьями, приемлемыми для обеих сторон. Я считаю, что государство просто не захотело впутываться в эту бесконечную историю, потеряв всякую надежду на окончательную выплату долга (что, пожалуй, было справедливо). Но нужно было также, чтобы у меня осталось достаточно денег на жизнь. Мне следовало вознаградить адвоката и бухгалтера, а также нести прочие расходы, в том числе и после погашения долга и уплаты всех налогов.

Вопрос о возмещении налогового долга моей матери был окончательно решен после пяти лет усилий, напряженной работы и всевозможных осложнений. Признаюсь, что в тот день я вздохнул с облегчением, испытав то самое счастье, которого не чувствовал в течение столь длительного времени. Теперь оставалось лишь использовать книги матери наилучшим образом, дать им шансы на успех, заставить снова говорить о Саган — и это выглядело относительно простым делом, так как моя мать сохранила (даже спустя пять лет после своей смерти) все тот же образ, в котором удачно сочетались щедрость, симпатия и современность. Оставалось лишь надеяться, что ее «маленькие романы», как она сама их называла, будут переведены за рубежом, ибо только это могло помочь сократить срок погашения долга перед французским казначейством.

Все выглядело так, будто в конце 2009 года счастливая звезда пролила на меня свой свет, поскольку за несколько недель до подписания соглашения с французским государством я нашел издателя, я бы даже сказал — чудесного человека, который согласился переиздать четырнадцать произведений Саган, те, права на которые мне удалось вернуть за годы моего «крестового похода». После пяти лет бесплодных поисков, постоянных просьб и «кулачных боев», после бесконечных проблем, связанных с этими четырнадцатью произведениями, я пришел к выводу, что их просто необходимо издать в одном издательстве. Сама идея распределения книг по разным издательствам была для меня невыносимой, и я мечтал о счастливом воссоединении «блудных детей».

Вопрос долга перед налоговыми органами был теперь окончательно решен; благодаря бесценным знаниям моего советника я пришел к соглашению с другими частными кредиторами и наконец установил доверительные (даже, пожалуй, дружеские) отношения с издательством «Сток», которое взялось продвигать осиротевшие романы моей матери. Мне оставалось лишь отправиться в суд, чтобы сразиться там с последним издателем, который, как я считаю, нарушил свои обязательства, прекратив публиковать книги, правами на которые он владел.

Слушания состоялись в конце 2010 года, 7 декабря, и очень быстро стало понятно, что удача будет не на нашей стороне. Помимо неприкрытой агрессии адвоката противной стороны, мы вынуждены были противостоять утверждениям главного редактора, который дал следующее объяснение тому, почему он так давно не издает книги моей матери: по его мнению, читательский интерес к книгам Саган упал, что неизбежно привело к снижению продаж. Более того, он утверждал, что именно моя мать, видя, что дела идут плохо, находясь под налоговым давлением и будучи загнанной в угол, сама попросила его прекратить публикацию своих книг. Действуя таким образом, она, дескать, надеялась значительно уменьшить свою долю в доходах, чтобы снизить сумму налогов в следующем году. Таким образом, получалось, что моя мать сама просила прекратить публикацию ее книг, что представляло собой самую незначительную часть ее доходов, но она не хотела уступать свои права, особенно в плане изданий за границей, что составляло основную часть доходов от ее творчества. Подобное заявление сразу же дало почву для многочисленных вопросов. Но еще более странным показался тот факт, что этот издатель, один из трех, с кем она работала в то время, оказался единственным, кого она как будто попросила действовать подобным образом. Другие издательства — «Галлимар» и «Плон» — никогда не получали подобных инструкций ни в устной, ни в письменной форме. Утверждения, с которыми нам с моим адвокатом пришлось столкнуться в зале суда, были сколь удивительны, столь и невероятны. Издатель не только не имел ни малейших письменных доказательств того, о чем он говорил, но все это было совершенно несовместимо с натурой и характером моей матери. Я думал даже сказать издателю, чтобы он «притормозил», более того — прекратил свою речь, тем более что в данном случае речь шла о деньгах, которые моя мать, как я уже неоднократно упоминал, всегда тратила легко, не нуждаясь в чьих-либо мнениях или советах.

Тот факт, что она дождалась шестидесятипятилетнего возраста, чтобы попросить своего издателя сэкономить деньги, был просто смешон, если не сказать сильнее, и нужно было слишком плохо знать Саган — ту, которая всегда избегала любой умеренности, мелочности и безопасности. «Я ненавижу в других чувство безопасности, что делает их спокойными. Мне нравится избыточность […] Меня привлекает все, что не обнадеживает […] Я не люблю иметь и экономить деньги». Подобные ее утверждения еще больше укрепляли меня в моих сомнениях относительно заявлений издателя, который заверял всех, что хорошо знал ее и находился с ней в прекрасных отношениях. Я даже подумал, что на самом деле подобные вещи, столь далекие от реального образа моей матери, да еще после стольких лет знакомства с ней, были с его стороны формой выражения своего презрения по отношению к Саган.

Чтобы покончить с этой историей, которая, я надеюсь, будет последней в судебных разбирательствах по поводу долгов моей матери, я хочу сказать, что меня останавливает сегодня только то, что речь идет вовсе не о деньгах. Ведь я прекрасно понимаю, что книги Саган, которые будут продаваться в книжном магазине в Лиможе или в Шалон-сюр-Сон, не наполнят казну государства и не позволят мне приобрести «Ламборджини». Я хочу другого: чтобы некая пожилая дама, живущая в Лиможе или Монтелимаре, смогла бы найти «Сигнал к капитуляции» в ближайшем книжном магазине, не тратя на эту книгу тридцать евро.

В апреле 2012 года, в то время как я пишу эти строки, мы с моим адвокатом все еще ждем сообщения о дате начала процесса по нашей кассационной жалобе. А в суде первой инстанции мы проиграли.

Сегодня маленький мир Саган практически исчез, его поглотила, всосала в себя наша повседневная жизнь и общественные изменения конца прошлого века. С ней ушли и ее персонажи с их непринужденностью, беззаботностью, а порой и опустошенностью. Но, читая ее книги, я нахожу в них очень важные вещи: желание жить и потребность любить. А их герои вовсе не хотят нас покидать.