Анна сидела в парке меж стройных колонн мраморной беседки и смотрела, как шевелится под лёгкими порывами ветра камыш. Как плавно скользят лебеди по водной глади, при встрече друг с другом приоткрывая красные клювы и будто желая друг другу удачного дня.
Весна подходила к концу, и хотя весь апрель светило солнце, столь редкое в этих краях, лето обещало быть дождливым и туманным.
Анна перелистнула страницу книги, которую взяла с собой, как брала её с собой каждое утро, но, как и каждое утро, буквы расплывались перед глазами, а мысли улетали за горизонт – туда, где далеко на севере, под колючими, как обломки скал, лучами солнца, стояла крепость Ле Фонт Крос.
Туда, где осталось не только солнце, но и свежий ветер, дувший с моря, и шёпот волн у подножия стен… И руки единственного человека, чьи касания когда-либо были приятны Анне.
Анна ничего не слышала о герцоге Корнуольском с тех пор, как вернулась во дворец.
В последний раз она произносила его имя в ту ночь, когда вместе с Жанетт Бомон – или Мишель Корнуольской, как по-прежнему называла эту девушку Анна – выезжала из ворот крепости, чтобы никогда уже не вернуться.
Мишель так и не стала для Анны сестрой.
В ту ночь Анна так и не решилась спросить, писала ли Мишель когда-либо письмо королю, а если писала – то зачем, и какой ответ ожидала получить?
Мишель оставалась чужой, несмотря на то, что Анна знала теперь, что в их венах течёт одна и та же кровь. И Мишель осталась той, кого Анна предпочла бы никогда не встречать и с кем предпочла бы никогда не говорить.
Мишель стала той, кто одним махом убил в ней и нежданную любовь к Виктору Корнуольскому, и надежду на долгожданную встречу с потерянной сестрой. Вернувшись во дворец, Анна поняла абсолютно отчётливо, что у неё нет никого, кроме, разве что, старика Оливера – и самого короля. Нет и не будет, потому что так глупо поверить кому-либо, как она поверила однажды герцогу Корнуольскому, она уже не сможет. Но даже после того, как это короткое и яркое чувство покинуло сердце Анны, краски не вернулись в её прежнее жилище.
Всё время, что провела Анна во дворце после своего возвращения, казалось ей пустым и серым. Драгоценные шелка, пестревшие всеми цветами радуги, казались тусклыми и безжизненными. Охотничьи владения короля, где она теперь могла ехать верхом только бок о бок с охраной – бескрайней тюрьмой.
Анна необыкновенно отчётливо ощущала теперь, что всё, что она привыкла считать миром – это только осколок мира. Тесный и душный, не пропускавший внутрь себя ни солнечных лучей, ни запахов настоящей жизни. Даже звуки здесь были другими – ничто не тревожило покой шпалерников и лощёно прямых аллей, только звуки тихих шагов шёлковых туфель по щебню и негромкие перешёптывания придворных.
Казалось, этот мир застыл в вечном безвременье, и даже времена года сменялись здесь мягче, чем по другую сторону воли – зима была тёплой, как осень, а лето холодным, как весна.
Анна достала из-за пояса часы. Посмотрела на стрелку, застывшую на шести, будто она и не двигалась никогда и, убрав часы, захлопнула книгу. В шесть она всегда возвращалась в свои покои. До восьми обсуждала новости с Оливером, чтобы в восемь попрощаться с наставником и начать приготовления к встрече с королём.
Анна никогда не знала, пригласит ли её Генрих к себе. Кажется, теперь уже и сам Генрих не знал этого, потому как с тех пор, как живот Лукреции округлился, жизнь короля потеряла последнюю предсказуемость.
Анна не знала, но готова должна была быть всегда – так было проще и Генриху, и ей.
За ней приходили в десять. Иногда позже, но никогда раньше. Она проходила в апартаменты короля вслед за слугой – теперь это были другие апартаменты, потому как в прежних спала Лукреция.
Генрих не был зол, когда Анна пришла к нему в первый раз после долгого отсутствия. Он влепил баронессе пощёчину, но тут же обнял так крепко, что Анне стало тошно.
Теперь тошно ей было всегда. Если раньше она думала, что та любовь, которой одаривает её король – единственно возможная между девушкой и мужчиной, который имеет над ней власть, то теперь малейшая грубость резала Анне глаз, малейшая невнимательность отзывалась глухой болью в груди.
Почти так же, как и восемь лет назад, ей хотелось плакать от бессилия, когда Генрих врывался в неё, хотя до недавнего времени Анна была уверена, что давно уже перестала ощущать что-нибудь.
Она больше не представляла на месте Генриха Виктора, потому что от таких иллюзий становилось ещё больнее. Виктор стал для неё призраком, в которого она не хотела верить – не хотела, но не верить не могла.
Неожиданной отдушиной стали балы, которые до сих пор казались Анне лишь скучнейшим орудием пытки. Если до сих пор Анна опасалась нарушать волю короля, то теперь на неё накатило какое-то странное бесшабашное безумие. Ей было всё равно, узнает ли Генрих о её выходках – и накажет ли он её саму или её жертву. Анна развлекалась.
Она выбирала для своих развлечений тех, кто меньше всего для них подходил – тучных женатых аристократов и гвардейцев, абсолютно уверенных в своей мужественности, чьи сердца никогда не трогала любовь. Она твёрдо знала, что игра закончится раньше, чем ей придётся отдавать проигрыш – потому что она не проигрывала никогда.
Она доказывала благочестивым священникам, что их благочестие лживо. Неприступным юношам, что их неприступность хрупка, как стекло. Благоверным мужьям – что они верны лишь от того, что на стороне их не ждёт никто. Мужественным солдатам – что их сила перед её красотой – ничто.
Стоило очередной жертве поддаться её чарам, Анна ускользала, иногда переключаясь на другой объект охоты, а иногда попросту позволяя лабрадорам короля разобраться с несчастным. И когда после Генрих бил её по щекам, требуя объяснить простую вещь: «Зачем?», Анна лишь смеялась. Ей было всё равно. Настолько всё равно ей не было никогда.
Анна ждала, когда король устанет, потому что была уверена – не может столь ревнивый и дикий человек, как Генрих, терпеть обман со стороны собственной игрушки. Тем более, когда в спальне его ждёт молодая жена, готовая выносить его дитя.
Что он сделает потом? Анна сама хотела бы знать ответ на этот вопрос, но была уверена, что больнее, чем теперь, сделать ей не сможет никто.
Когда май уже переходил в июнь, и из окон доносился пьянящий запах первых цветов, Оливер принёс Анне весть, что начинается война. Анне было всё равно. Она знала, что такое война только по рассказам герцога, о котором не желала помнить.
Спустя ещё неделю Оливер принёс ещё одну новость: командиром сил, идущих на смерть, был назначен герцог Виктор Корнуольский.
– Почему на смерть? – спросила Анна с недоумением, хоть и была уверена до того момента, что ей всё равно.
Оливер принялся долго и пространно объяснять, что шансов взять крепость, которую Генрих выбрал объектом первой атаки, нет.
– Он не ожидает победы, – только и поняла из всей этой речи Анна. – Первая армия будет разбита, и ганолийцы решат, что наши силы не велики. И вот тогда мы ударим севернее, но уже основными силами. Туда, где они атаки не ждут.
Анна всё равно ничего не поняла и не была уверена, что хочет понять. Но почему-то в тот вечер она пожалела, что не сохранила письмо, посланное ей Виктором – единственное, пусть и фальшивое, подтверждение того, что когда-то она была любима.
Анна плохо спала, а когда наутро король пожелал взять её с собой на охоту, не могла отделаться от де жа вю, наполнявшего её до краев.
– Скажите, милорд, – произнесла она, когда отряд уже настрелял достаточно дичи, и был сделан привал, чтобы поджарить её и накрыть ужин, – почему вы отдали под начало герцогу Корнуольскому армию? – Анна чуть запнулась, встретившись с суровым взглядом короля, но всё же продолжила: – Ведь он предал вас.
– Вы не разбираетесь в войне, Анна, – ответил Генрих, заметно смягчившись. – И вам это не нужно.
– Но что, если он не будет верен вам? Если потерпит поражение от того, что недостаточно желает принести вам славу?
По губам Генриха скользнула мимолётная улыбка.
– Он умрёт, – сказал он, глядя мимо Анны. – Он умрет, если проиграет – и тем более, если победит. На сей раз будет только так.
Генрих снова посмотрел на Анну в упор.
– И так будет с любым, кто пожелает вас, Анна.
Анна долго смотрела в огонь – всё время, пока Генрих пил вино и смеялся с приближёнными. Она была уверена, что всё прошло. Что несколько недель не смогут сломать её жизнь. И всё же теперь, когда точно знала, что Виктор должен погибнуть, эта мысль причиняла такую боль, будто сама она получила смертельную рану.
Когда король насытился и снова вспомнил о своей спутнице, Анна терпеливо переждала, пока Генрих насытится ещё и ласками. Сама она не могла заставить себя отвечать.
Всё время, пока они оставались наедине в королевском шатре, пока Генрих врывался в неё привычно жадно и жёстко, Анна думала только о том, что сказал ей Оливер, а теперь подтвердил и король.
Когда же Генрих уснул, Анна осторожно, стараясь не обращать внимания на неудобство, которое доставляло недавнее вторжение, оделась и выскользнула наружу. Она не знала, что станет делать. Не знала, где искать Виктора. Она знала только, что если останется рядом с Генрихом ещё хотя бы на день – то сама умрёт от удушья.