ГЛАВА ПЕРВАЯ

Этот солнечный вечер был первым после затяжных дождей. Над ржаным полем поднимался пар. Стаи ласточек дерзко стригли ясное небо от леса до королевского палаццо. Мы, мальчишки, носились с палками по краю ржи, играя в аквитанское сражение. Мы жили далеко от Аквитании — в замке Ингельхайм близ Майнца, но наш король Пипин постоянно воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским.

Толстая кухарка бежала к нам через поле. Я сразу понял: что-то случилось, но надеялся — ко мне это не имеет отношения.

   — Афонсо! — крикнула она. — К отцу, быстрее! — и, задыхаясь, поплелась к палаццо. Я обогнал её и со всех ног припустил домой.

Отец лежал с закрытыми глазами — он болел уже второй месяц. Рядом с ним желтели два свитка. Странно. Он, конечно, переписчик. Но свитки на кровати? Это ведь большая ценность, не дай бог, попортятся. Мать прервала мои размышления, шепнув:

   — Он хочет сказать тебе что-то. Подойди.

Она осторожно коснулась руки отца. Тот приоткрыл глаза и медленно разлепил сухие губы:

   — Афонсо...

   — Я здесь, отец.

   — Афонсо... Ты должен...подружиться...приобрести расположение старшего принца...Карла.

Я испугался, хоть и не подал виду. Приобрести расположение принца мне, мальчишке, хоть и из рода переписчиков, давно живших при королевском дворе! Как это возможно?

Что распоряжение отца можно не выполнить — мне и в голову не пришло. Поэтому я попытался облегчить себе задачу:

   — Отец... А если это... расположение сделать с младшим, с Карломаном? Мы ж с ним хоть по возрасту почти...

Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?

Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и лёгкий гул в ушах от смачного подзатыльника.

* * *

Той же ночью отец умер. Мать боялась, что для нас наступят чёрные дни, но король Пипин, пребывая в благочестивом настроении с тех самых пор, как папа Стефан произвёл его из майордомов в короли, не оставил бедную вдову своей заботой. Он повелел давать ей по сто денариев на Рождество и Пасху и по двенадцать денариев ежемесячно. К тому же, узнав о её таланте вышивальщицы, стал лично заказывать ей вышивки для своей царственной супруги, королевы Бертрады.

Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лёжа на полу, увидел выражение её лица — оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на своё место. Дома спросил её: о чём она думала сегодня и церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и отмстила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днём я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал — Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом — королём Пипином из Аквитании. Гам король провёл столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.

Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было весёлое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожёг злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.

Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева — он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всём. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот — считала, что мне лучше искать доверия Карломана.

* * *

Прошло несколько лет.

Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали — подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за моё будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя своё решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.

   — Карл всё же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, — сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. — Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.

   — Мы не знаем этого наверняка, — осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное — зачем?

Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжёлым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:

   — Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!

Над полем в раскалённом небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока ещё маленькая, но пугающе тёмная.

«Ничего хорошего мне это знание не принесёт», — подумал я.

Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.

   — Афонсо, — наконец решилась она, — у нашей семьи есть... особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?

Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.

   — Мы... христиане? — я боялся ошибиться и разозлить её. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?

   — Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?

   — А! — обрадовался я. — Франки, конечно.

Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы — нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.

   — На самом деле, мы не франки, Афонсо, — спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, — совсем не франки.

   — А кто? — испугался я. — Лангобарды, что ли?

Мы — эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?

Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией, наш Пипин вроде бы не воюет. И при дворе у него есть два грека. Один книжник, как был мой отец, другой — музыкант. Я их обоих видел. Зачем тогда нам скрываться?

   — А почему никто не должен знать, что мы греки? — спросил я у матери.

   — Греки бывают разные. Мы изгнанники. Я происхожу из рода служителей храма Аполлона, а родоначальник семьи твоего отца — профессор знаменитой афинской школы философии. Эта школа была гордостью нашей науки, пока император Юстиниан из-за своей дикости не закрыл её, а профессоров выгнал из страны с позором. Чуть позже разрушили храм Аполлона. На его месте построили христианский монастырь. В итоге Афины из средоточия прекрасного превратились в захудалый городишко. Зато они в очередной раз поборолись с язычеством!

   — Так вот почему... — мне тут же вспомнилось совсем не набожное выражение лица матери, случайно подсмотренное в церкви несколько лет назад.

Мать со вздохом кивнула:

   — Мне не за что их любить. Во имя своего сумасшедшего бога, они насаждают всюду невежество и дикость. Хотя, что с них взять? Они же варвары!

   — А как же Рим? — я знал от дяди, что именно римляне называют всех варварами.

Мать усмехнулась:

   — Тем хуже для Рима. Ему и не снилась слава Афин. Римляне только воевать и умели. Да и то в прошлом. Все науки они переняли у нас, эллинов.

Я посмотрел на мать. Её глаза сверкали, голова, гордо поднята, грозя скинуть скромный полотняный платок. Я не помнил её такой.

   — А ты видела те Афины? Ну, когда школу ещё не закрыли?

Она засмеялась.

   — Это случилось, когда ещё мой дед не родился. Ох, только бы дядя помог отдать тебя в учение! Хотя чему там в этом монастыре научат, кроме писаний про их бога?

Тёмная туча уже закрыла полнеба. Время от времени погромыхивало.

   — Ливень будет, а то и град, — забеспокоилась мать. — Надо успеть поговорить, на вилле слишком много ушей. Не перебивай меня больше.

Всё-таки она не успела. Мы с ней здорово вымокли, пока бежали через поле к большому раскидистому дереву. Но её рассказ вызвал у меня гораздо больше неприятных ощущений, чем мокрая одежда.

Оказывается, мы принадлежим к древнему храму Афины, а в церковь ходим, чтобы не вызывать подозрений. Нашим же богам поклоняемся тайно.

   — И ты тоже ...что-то делаешь тайно? — с ужасом спросил я, забыв, что нельзя перебивать.

   — Конечно, — строго сказала мать, — помнишь, ты ещё несколько раз пугался, когда просыпался и не находил меня? А теперь молчи и слушай.

Она недовольно поджала губы.

Рассказ её включал незнакомые для меня слова и понятия. Как я сейчас понимаю, она, непонятно зачем, пыталась цитировать Аристотеля. Тогда своим детским умом я понял её так:

Все мы, не исключая женщин, должны учить наизусть тексты древних мудрецов и философов, чтобы сохранить их от забвения. Эти тексты люди передают друг другу уже чуть ли не двести лет. Сейчас наступил очень выгодный для нас момент. Варварские короли наконец заинтересовались ещё чем-то кроме войны. Если действовать тонко — можно повлиять на королевские вкусы и подвинуть их в сторону науки. А уж изучив основательно труды древних, король вряд ли будет продолжать верить в это нелогичное и сумбурное учение о Троице и прочих несуразностях.

Промокшие, мы с матерью стояли под огромным дубом.

Видишь, Афонсо, боги решили, чтобы этим занялся именно ты. Недаром твой отец оказался ближе всех к королю. Тебе придётся воспользоваться этим. И горе нам всем, если ты будешь неосторожен и совершишь оплошность.

«Господи Иисусе!» — пробормотал я и осёкся. Получается, этот бог чужой для меня?! А я так готовился к первому причастию!..

— Главное: не выдать себя! — перекрывая стук капель по листьям, бубнила мать. — Ходи в церковь, исполняй обряды. И я считаю: Карломан более перспективен. Карл ведь даже читать не умеет и вообще...

...Словно гигантский кусок сукна треснул над нашими головами. Вспышка была ослепительна, а от грохота заложило уши. Резко запахло горелым, и стало темно.

Когда тьма рассеялась, я увидел ухоженный сад. По нему прогуливались белые фигуры — боги моей семьи, которым я отныне должен поклоняться. Как же они прекрасны! Я скитался среди них, обессиленный, никому не нужный, и чувствовал, что умираю. Внезапно меня занесло в другую часть сада — с нестрижеными деревьями и заросшими травой тропинками. В конце одной из тропинок в кустах бурьяна стоял крест. Мне хотелось упасть на колени и прочитать молитву. Но теперь сделать это искренне нельзя, а неискренне — страшно. И тут раздался голос: «Мне тоже не хватало веры. Не печалься, у тебя будет время для её поиска».

* * *

...Мать говорила потом, что я лежал без памяти несколько дней. Сама королева Бертрада приходила посмотреть на мальчика, в которого ударила молния.

На самом деле, молния, конечно, ударила не в меня, а в огромное дерево, под которым мы стояли. Мы чудом остались невредимы, а толстый ствол расщепился надвое и сильно обгорел.

Королева обещала заказать молебен за моё здравие сразу в нескольких монастырях. Это просто взбесило мою мать, хотя она, разумеется, не подала виду, изображая благодарный восторг и умиление.

   — Лучше бы на твоё образование пожертвовала! — прошипела она, поправляя мне подушку. Я всё ещё лежал в кровати, приходя в себя. Мне вдруг показалось странным, что дядя продолжает раздумывать, вместо того, чтобы немедленно принести в дар монастырю часть своего поместья. Ведь если вся наша семья так хочет возвращения старых богов и философских школ, а на меня вся надежда, то дядя уже давно должен это сделать.

   — Почему дядя не хочет помочь мне с учением? — тихо спросил я у матери. — Разве он не в этом... храме Афины?

Мать бесшумно, но ощутимо ударила меня по губам. Оглянулась, хотя в комнате никого не было, и прошептала:

   — Он сам не прочь приблизиться к королю. Только это не так просто.

   — А... — сказал я скорее сам себе, чем матери.

Я не любил дядю Хильдеберта с детства. Какой-то он был напыщенный и важный. Мне не нравилась его манера говорить — то слащаво воркуя, то вдруг с грубой весомостью, словно гвозди заколачивал. Не нравились борзые собаки, коих он во множестве разводил в своём поместье. Казалось, что псы интересуют его больше людей. Но больше всего меня злило поведение матери, когда мы ещё с отцом приходили к нему в гости. Такая гордая и жёсткая дома, при виде брата она начинала юлить, не хуже собаки. Отец, помню, тоже злился, но ни разу ничего не сказал, во всяком случае, при мне.

...Через несколько дней я полностью оправился. Со мной вроде бы ничего особенного и не случилось, кроме сильного испуга. Но я стал задумываться о вещах, которые меня раньше совсем не интересовали. Кроме того, теперь очень хотелось стать образованным.

Отец успел научить меня читать незадолго до смерти. Вот только читать было нечего. У кого-то из писарей, бывших приятелей отца, я выпросил испорченный свиток. Там было много текста, адресованного управляющему одним из поместий короля. Управляющий должен был собрать определённое количество зерна, верно поделить его — что на муку, что в хранение, что на семена. Проследить за опоросившимися свиньями, чтоб поросята не пропадали. Собрать определённое количество овечьих шкур, которые должны пойти на пергамент для книг. В общем, текст совершенно неинтересный, но я решил попробовать заучить его наизусть, чтобы испытать себя.

У меня получилось. Я похвастался перед писарем своим достижением. Тот, заинтересовавшись, дал мне текст про жизнь Карла Мартелла, отца нашего Пипина. Этот текст, как более интересный, я заучил быстрее.

Довольно скоро о моих развлечениях узнали при дворе. Королева Бертрада пожелала лично испытать меня. Король Пипин вроде бы тоже хотел принять участие в испытании, но оказался нездоров. У него началась водяная болезнь, впоследствии его и погубившая.

Королева дала мне Священное Писание, заложив страницу, которую надлежало выучить.

Меня привели в большую комнату, почти залу, и велели произнести текст, а один писец следил по книге — не спутаю ли я что-нибудь. Помню, это был отрывок из Евангелия от Матфея, где фарисеи спрашивают Иисуса: позволительно ли платить налоги кесарю? Я проговорил наизусть весь отрывок без единой ошибки, только долго вспоминал, как именно Иисус отвечал фарисеям. В это время в комнату зашёл принц Карл и остановился, с любопытством глядя на меня. Теперь он носил усы, придававшие его лицу ещё более весёлое выражение. Он дождался, пока я закончу рассказывать текст, и вдруг спросил голосом, неожиданно высоким для столь внушительного роста.

   — Ну и что? Нужно платить налоги? Ты как считаешь?

Мне казалось, что нужно, но я боялся отвечать — вдруг совершу оплошность и всех подведу. А не отвечать принцу тоже страшно. Меня выручила королева Бертрада:

   — К чему мучить ребёнка? Видно, что Бог дал ему ум. Нужно только, чтобы этот ум развился в согласии с Божьими заповедями. Мальчика нужно отдать в монастырь для дальнейшего обучения. Разумеется, если нет возражения от родителей.

Какие уж тут возражения! Мать могла только мечтать о таком решении моей судьбы. Теперь можно было не просить ни о чём её брата и не зависеть от его переменчивого характера.

Через неделю мать собрала мне дорожный мешок — две полотняные рубашки, сухари, вяленую рыбу... До монастыря, куда меня послали на обучение, насчитывалось несколько дней пешего хода. Королева Бертрада говорила, что туда часто ездит за перепелами один из королевских управляющих. Ему ничего не стоило взять меня с собой, но моя строгая родительница велела не злоупотреблять великодушием благодетелей и идти пешком. Она вообще была удивительно строга ко мне. Порой казалось, что она воспринимает меня не как сына, а как средство для достижения своей заветной цели.

В пути мне крупно повезло. Я ещё не успел потерять из виду замок, когда послышался стук копыт и меня нагнал тот самый управляющий. То ли королева Бертрада послала его из сочувствия ко мне, то ли произошло счастливое совпадение. Интересоваться не хотелось. Он подхватил меня в седло, и мы оказались в монастыре ещё до захода солнца.

Раньше, когда я представлял себе своё обучение, меня охватывало чувство благоговейного восторга. Я думал, что все ученики важные, исполненные достоинства и я стану таким же и буду день и ночь разбирать священные манускрипты. Но сначала мне конечно же предстоит пройти испытание в чтении или ещё в каких-нибудь умениях. Как же я удивился, когда настоятель, едва взглянув на меня, вынес резолюцию:

— Новенького в огород. Как раз морковка не полота.

Надо заметить, что я, сын книжника, морковку в лицо не знал, встречая её лишь в похлёбке. Поэтому за свою первую прополку вместо благодарности получил хорошую порцию тумаков. Через некоторое время к огородному послушанию прибавились и вожделенные манускрипты. Правда, радости они принесли меньше ожидаемого, потому что мне всё время хотелось спать из-за ночных адораций.

Интересно, где и как учился этот коротышка Эйнхард?

* * *

Коротышка сидел на своей рыжей кобылке, вцепившись в поводья. Он неотрывно смотрел на короля, слушающего хвалебные речи. Что ж, я понимал его. Когда-то и сам ловил себя на том, что подражаю Его Величеству в манере говорить и даже ходить. И таких, как я, всегда было много. Жаль всё-таки, что не мне, а этому болтуну Нардулу выпала честь создавать королевскую биографию. Хотя, положа руку на сердце, я бы не утверждал, что напишу лучше, чем Эйнхард. У каждого свой дар. Я зато знаю наизусть все Евангелия.

Мы находились у извива дороги и хорошо видели лицо папы Льва, стоящего с толпой патрициев, почти под нами. Как он отличался от своего предшественника! Я увидел папу Адриана впервые в тяжёлые времена для его понтификата — он только что сжёг за собой мосты, порвав отношения с лангобардами в надежде на помощь франкского короля. При том никаких особенных гарантий у него не имелось — только надежда на Бога и на правильность своего выбора. Но как достойно и прямо он смотрел в глаза собеседникам!

У папы Льва взгляд был потерянный. Говорил понтифик с видимым трудом — до нас не долетало ни слова. Но какое бы выражение не читалось в его глазах — уже хорошо, что они хотя бы есть. И то, что он может говорить. Его ведь собирались ослепить и вырвать язык.

Я заметил, что несколько патрициев выслушивают речи крайне мрачно. Потом они отделились от толпы. Отвязали лошадей, пасшихся среди олив близ дороги, и, вскочив в сёдла, умчались по направлению к Риму.

Мне вдруг стало очень страшно. В многочисленных походах, где я сопровождал короля, постоянно что-то случалось. Приходилось сражаться, хотя воином я никогда не числился. Но даже в самые неприятные моменты я всегда чувствовал, что небесные силы поддерживают Его Величество, хотя трудно понять, чем он это заслужил. К тому же с годами я стал видеть всё больше смысла в союзе Карла с папским престолом. И вот сейчас... Растерянный взгляд понтифика, эти подозрительные патриции... Да и сам король выглядел крайне удивлённым такой неожиданной встречей. Всё шло как-то не по плану.

А ведь если пострадает Карл — нам всем крепко не поздоровится. И легкомысленным принцессам, и этому выскочке Нардулу, и, разумеется, мне. Это справедливо: тот, кто ближе к трону, первым получает и жирные куски, и оплеухи. Я всю жизнь посвящаю тому, чтобы находиться у самого трона. А благ особенных не вижу. Только нескончаемые походы, да беседы с королём. Но, боюсь, если меня лишить этих бесед, мне нечем будет наполнить свою жизнь. Куда уж тут денешься?

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

... В монастыре из-за постоянной усталости и недосыпания я долго не мог проявить себя достойным образом. Только через несколько месяцев брат, обучавший послушников латыни, заметил мою удивительную память. Так же, как королева Бертрада, монахи захотели устроить испытание. Они заставляли меня учить Евангелие фрагмент за фрагментом, проверяли по тексту и восхищались. К концу испытания все сошлись во мнении, что из мальчика получится выдающийся учёный богослов.

Надежды их не оправдались. Выучив наизусть все четыре Евангелия, я теперь отлично цитирую их, но совершенно не способен поддерживать богословские беседы. Видимо, моя голова подобна сундуку, в котором хранятся сокровища.

Несколько лет я провёл в этом монастыре, то изучая тексты и песнопения для литургии, то пропалывая морковку и прочие овощи. Монастырская жизнь состоит из бесконечного количества важных вещей — от начищения подсвечников до подбора священных текстов для адораций. Я настолько погрузился во всё это, что редко вспоминал даже свою мать, не говоря уже о принце Карле.

Однажды я расставлял чаши на алтаре перед богослужением. Предстоятель уже облачался, готовясь выйти служить, как вдруг в ризницу прибежал один из братьев и что-то прошептал ему на ухо. Предстоятель засуетился, позвал министрантов, и они вместе начали торопливо листать антифонарий. Месса задерживалась. Не зная, что мне делать дальше, я отошёл в сторону и стал на колени перед дарохранительницей. Тут прозвонил колокольчик, возвещающий начало мессы, и я услышал неизвестное мне, скорбное песнопение. Весь ход богослужения тоже казался незнакомым. Я сообразил, что это — заупокойная служба и, подойдя к послушнику, только что вышедшему из ризницы, шёпотом спросил:

   — Кого отпевают?

   — Короля, — одними губами ответил тот.

Это значило, что власть вскорости перейдёт к принцам, или хотя бы к одному из них. Покойный Пипин ведь тоже поначалу правил вместе с братом, но тот предпочёл власти монастырское уединение.

«Ну, всё, — подумал я, — теперь мне точно не достичь никакого расположения. К принцу-то непонятно было, как подступиться, а про короля и вовсе думать нечего».

Прошло некоторое время. Королями стали оба принца, поделив между собой Франкское королевство. Карлу досталась часть, вытянувшаяся узким полумесяцем с севера на юго-запад. Наш монастырь и замок, где прошло моё детство, попадал в его владения.

Я всё гадал, что меня ожидает в будущем. Ни одного хорошего варианта в голову не приходило. За стенами монастыря — строгое укоризненное лицо матери, чьё поручение я теперь вряд ли смогу исполнить. В монастыре меня вроде бы оставлять не собирались, да мне и не хотелось провести всю жизнь в молитвах и огородных работах. А на должность переписчика меня вряд ли возьмут. Прекрасная память не помогает писать красиво. Пока что при всём старании мои буквы то залезут за линию, то вообще шатаются, будто пьяные.

Как-то на вечерне я увидел в храме знакомого королевского управляющего. В последнее время он очень редко появлялся в монастыре. После службы он подошёл ко мне:

   — Афонсо, ты ведь умеешь ездить верхом?

Живя при дворе, я играл с детьми аристократов, и мне давали покататься на лошади. Но я видел, как легко взлетают на коня настоящие наездники, кто проводит в седле всю жизнь. Поэтому ответил осторожно:

   — Об особенном умении сказать не могу, хотя небольшой опыт имею.

Королевский управляющий нахмурился.

   — Скверно. Король Карл хочет видеть тебя при дворе. Как же я повезу тебя?

«Всего-то?» — обрадовался я и уверенно сказал:

   — До виллы-то я точно доеду. Я ведь уже однажды преодолел этот путь.

Управляющий усмехнулся.

   — Ты думаешь, у короля только одна вилла? Нет, мы поедем на запад, в Ахен, Карл сейчас там. Но это неблизкий путь.

Понятно, что выбора у меня не было.

Рано утром мы выехали. К счастью, лошадь оказалась покладистой. Хотя бы не пыталась специально сбросить меня или отгрызть ногу.

   — Так ты вообще ничего не знаешь про Ахен? — спросил управляющий, когда стены монастыря скрылись в голубоватой утренней дымке. Я помолчал, вспоминая.

Мой наставник говорил о королевских резиденциях, но подобного названия он ни разу не произносил.

   — Но это ведь не королевская резиденция?

   — Нет, конечно. Она находится в Нуайоне. Недалеко от Суассона, где правит Карломан. Но Ахен нравится Карлу. Поселение там заложили ещё римляне. И знаешь почему? Там есть целебные источники, они дают силу и возвращают молодость. Но раньше жить там постоянно людям было не в радость из-за Бахкауфа.

Про Бахкауфа я знал с детства. Про него любят рассказывать и на кухне, и в детских компаниях. Считается, что он нападает на пьяных. Садится к ним на закорки, заставляя катать его, оттого пьяницы так долго добираются до дома. А если они начинают молить о пощаде — становится ещё тяжелее. Но мне казалось, что это просто сказки. Я спросил:

   — А разве он существует?

   — Слава Богу, уже нет, — управляющий говорил так важно, будто сам победил чудовище. — Бахкауф утащил под воду много народу, но наш покойный король, славный Пипин, одолел его в жестоком поединке. Он отрубил ему хвост, дающий силу, и швырнул прямо в ручей. Правда, источники теперь пахнут серой — хвост-то был ядовитый.

   — Значит, они уже больше не целебные, — заметил я.

Управляющий надолго задумался.

   — Нет, — наконец сказал он с уверенностью, — они стали ещё целебнее, ведь король Пипин сражался с Бахкауфом во имя Господа нашего, Иисуса Христа.

Я благоразумно промолчал. После того как я узнал от матери, что христианский бог враждебен нашей семье — у меня вообще всё смешалось в голове. Верить в Христа и Пресвятую Деву теперь не получалось, а Афина со всем своим пантеоном казалась мне полусказочным существом вроде Бахкауфа, и не тянула на объект поклонения.

Кстати, как там мать? Не много я видел от неё ласки, но всё же надо почитать женщину, родившую тебя на свет (или это опять моё христианское прошлое?).

Да нет, конечно, я соскучился по ней! Интересно, удобно ли попросить заехать на старую королевскую виллу, чтобы с ней повидаться?

   — Послушайте, — сказал я управляющему, — вилла, где мы жили, совсем недалеко, насколько я понимаю. Мне бы хотелось повидаться с матерью.

Управляющий посмотрел на меня с недоумением и прищёлкнул языком:

   — Ты там, в монастыре ничего и не знаешь, кроме священных книг. И то правда, откуда тебе? Матушку твою Карл к себе взял вышивальщицей, ещё когда принцем был. А это что значит?

Управляющий важно поднял палец и замолчал, ожидая моего ответа.

   — И что это значит? — спросил я, не найдя никакого объяснения.

   — А значит это, что матушка у тебя теперь кочевая. Карлу-то на месте не сидится, любит он с виллы на виллу переезжать. И все его люди с ним, кто ко двору приписан.

   — Получается, что матушка сейчас в этом Ахене?

   — Так и получается. Правильно соображаешь, — управляющему явно нравилось разговаривать со мной в покровительственном тоне. — Теперь с матушкой своей навидаешься досыта.

«Как бы не переесть, — с тоской подумал я, — теперь-то она меня уж точно в покое не оставит».

Ехали мы больше недели. Отдыхали на постоялых дворах. К концу пути я чувствовал себя странно. Будто мои ноги искривились и приняли форму седла. Они очень болели, и я опасался выглядеть неуклюжим, когда меня призовут к новому королю.

Ну, вот и Ахен. Он представлялся мне величественным городом — ведь его основали римляне. Однако домишки, построенные наполовину из дерева, наполовину из глины, не впечатляли. Улицы казались грязными. Мы переехали но шаткому мостику через небольшой ручей, не прибавлявший городу ни красоты, ни величия.

   — Вот здесь и водился Бахкауф. — Управляющий со знанием дела указал на тусклые тёмные воды. — Будем надеяться, у него не было наследников. — И он, воровато оглянувшись, плюнул в ручей.

Королевская вилла в Ахене тоже меня не восхитила — квадратная постройка из дерева с глиной. Похоже, она отличалась от бедняцких жилищ только размерами. Правда, комнат в ней и впрямь оказалось немало, побольше, чем в замке, где прошло моё детство.

Нас встретил конюх, которого я помнил ещё с давних домонастырских времён, и незнакомая девушка. Видимо, её послали проводить меня. Простившись с управляющим, я пошёл за ней по свежевыструганным ступеням, стараясь не шипеть от боли в ногах, измученных верховой ездой.

Девица, не оборачиваясь, бодро топала вверх. Одета она была в простое платье из некрашеного льна.

«Служанка, — подумал я. — Навряд ли она знает, когда король собирается принять меня».

Всё же решил спросить:

   — Скажи, милая девица...

Мгновенно обернувшись, она пронзила меня надменным взглядом.

   — Баронесса Имма, племянница Гимильтруды!

Я чуть не свалился с лестницы. Гимильтрудой-то зовут жену Карла! Вот тебе и служанка. Что наш новый король завёл у себя при дворе моду на простоту в одежде, я ещё не успел узнать.

Юная Имма смотрела на меня с вызовом. Надо было продолжать разговор:

   — А меня зовут Афонсо. Любезная баронесса...

   — Я знаю, — перебила она, — ты сын вышивальщицы, которого поцеловала молния.

   — Мне было бы приятнее прославиться более достойным способом, — сказал я, — будем надеяться, всё ещё впереди.

Она скорчила презрительную гримаску. Видимо, у неё не было особых надежд насчёт меня. Стараясь держаться с достоинством, я продолжил:

   — Известно ли, когда Его Величество намерен принять меня?

Баронесса хмыкнула:

   — Он в Аквитании.

   — Вершит государственные дела?

   — Ну да. Копьём и мечом.

Я помнил, что король Пипин долгие годы воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским. Перед смертью ему удалось победить непокорного аквитанца. Неужели тот опять восстал?

   — Вайфарий умер. — Баронессе, видно, не с кем было поговорить, и она решила снизойти до беседы с сыном вышивальщицы. — Теперь в Аквитании правит Гуннольд. Он ещё не воевал с франкским королём и... Вот твоя комната! — вдруг прервала она сама себя, открывая дверь. Оглядела меня и гордо удалилась.

В комнате находились два ложа, застеленные соломой, а сверху ещё и тканями. Роскошь неслыханная! В монастыре послушники и обучающиеся спали прямо на полу, постелив себе соломы, сколько дадут. С каким наслаждением я растянулся на одном из покрывал! Замечательно, что короля нет. К его приезду я точно отдохну, а может, и заскучать успею. Войны ведь имеют свойство затягиваться.

За дверью послышались торопливые шаги и... вот она, моя матушка. Даже не постарела, только пряди волос, выбившиеся из-под платка, стали совсем тусклыми. Я, вскочив, бросился к ней и, как всегда, остановился, не решаясь обнять. Её губы поджались в улыбку — принуждённую, без намёка на теплоту. Она не любила улыбаться, объясняя это гнилыми зубами. Подержав на лице подобие улыбки, мать произнесла:

   — Ты достоин похвалы. Мне сказали, что за всё время тебя ни разу не уличили в лени.

Я почувствовал гордость. Получить похвалу от моей матери почти невозможно. Захотелось продлить приятное чувство, рассказав про тяготы учения, подсвечники и бескрайние морковные грядки. Но она уже не смотрела на меня, думая о чём-то своём.

   — Вот что, Афонсо! — её голос прозвучал решительно. — Король сам вспомнил про тебя. Такими вещами не бросаются.

   — Ещё бы! — я собрался поддержать тему. Мать прервала меня:

   — У кухарки припасена еда для тебя. Поешь, и немедленно спать. Завтра на рассвете несколько воинов едут в Аквитанию. Я упросила Имму, племянницу королевы, дать тебе быстрого коня, чтобы тебе не отстать от них.

   — А... — от удивления и возмущения у меня вылетели из головы все слова. Я-то думал, как пройти по замку, не упав от боли в ногах, а тут выясняется, что впереди новое конное путешествие.

   — Кстати, об Имме, — мать понизила голос. — Мне удалось заинтересовать её тобой. Она пришла ко мне советоваться о вышивке на ворот платья. Я ей рассказала, что молния, касаясь человека, сообщает ему силу небесного огня. Конечно, она сразу начала расспрашивать о тебе. Даже пошла тебя встречать. Будь с ней очень осторожен. Она наверняка захочет поискать в тебе этот небесный огонь. Отталкивать её нельзя, но шашни заводить тоже опасно, тем более, что она считается невинной.

Зачем же ты заинтересовывала её мною? дар речи наконец вернулся ко мне.

Она посмотрела на меня, как на дурачка:

   — Ты что, не помнишь наш разговор? А если помнишь, должен понимать, зачем я это сделала!

В итоге наутро я отправился в Аквитанию с какими-то незнакомыми воинами. Усталый, невыспавшийся. А главное — совершенно не понимающий, зачем я еду и что происходит вокруг.

* * *

И сейчас, на подъезде к Вечному городу, меня охватило похожее чувство — беспомощного слепого котёнка. Впервые за много лет уверенности. А время будто застыло. Речи всё произносились, король внимал.

   — Афонсо, — опять привязался ко мне Эйнхард, — посмотри внимательней, точно ли это папа Лев? Я плохо помню его, но у меня что-то возникли сомнения...

   — Любезный Нардул, — я тяжело вздохнул, — если бы тебе пришлось вынести всё, что вынес наш папа, — боюсь, тебя бы не узнали даже твои благочестивые родители.

Немного поразмыслив, я добавил скорее для себя, чем для Эйнхарда:

   — Но даже если это другой человек, наш король сумеет извлечь из этого пользу.

Сказал эту фразу и сам испугался. Карл никогда не искал пользы лично для себя. Он ведь не завоёвывал народы, а собирал их в единое стадо, чтобы они не растерялись в пути на небеса. Все мы были в его представлении Церковью. А папа — дверью этой церкви. Дверь, всегда широко распахнутая при жизни папы Адриана... Но сейчас, не закрылась ли она, или того хуже — не стала ли стеной?

Эйнхард наклонился ко мне, помолчал, собираясь с духом, и шёпотом спросил:

   — Как ты полагаешь, могут ли обвинения, возведённые на папу быть правдой?

   — Нет, — ответил я поспешно, испугавшись, что мои сомнения отразились на лице. Спохватившись, добавил более учтивым голосом:

   — Думаю, это невозможно.

Король и папа так и стояли на дороге — внизу, почти прямо перед нами. Я вгляделся в лицо Его Величества, знакомое до мельчайших чёрточек. Его глаза потемнели, будто он вглядывался в бездонную адскую бездну. Вдруг он нахмурился и, тронув поводья, медленно поехал мимо священников и патрициев.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На второй день моего путешествия в Аквитанию и десятый с момента, как я покинул монастырь, ноги наконец перестали болеть. Теперь седло казалось мне привычным и даже очень удобным, особенно при взгляде на усталых путников, в изобилии бредущих по дорогам. Окружающие виды постепенно менялись. Исчезли хвойные леса, к которым я привык в Австразии. Болот тоже не стало. Всё вокруг выглядело как-то приветливее по сравнению с севером: домики, окружённые виноградниками, озера с белыми песчаными берегами и множество возделанных полей.

По легенде, моя семья родом из этих мест. Что ж, постараемся запечатлеть их в памяти.

Настроение улучшилось. Я стал прислушиваться к разговорам воинов, едущих рядом. Они обсуждали новое снаряжение.

   — Нет, я понимаю, хороший шлем должен стоить дорого, — говорил один из них, с багровым шрамом во всю щёку, — но не так же, чтобы целая деревня на него работала!

Второй, зевая, возразил:

   — Он ведь жизнь тебе сохранит. Ну не тебе, конечно, это я загнул, тебе шлема хорошего вовек не видать. Но — нужная штука, не поспоришь.

   — Все будем со шлемами, — сказал третий, бородатый, с длинными свалявшимися волосами, — на что вам, думаете, бенефиции пожалованы? Уж не на то, чтобы мясом обжираться, да девок привечать. Впереди война большая.

Тот, что со шрамом, вздохнул:

   — Ох, чую, не посидеть мне с женой дома. Всё, как в церкви, нам говорят: не будет мира, будет меч.

Я возмутился таким искажением текста, хоть он и священный скорее для них, чем для меня. Поэтому встрял в разговор:

   — Там не так! «Не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его».

Воины остановили коней и окружили меня.

   — Ты что это, парень? — сурово сказал тот, что со шрамом. — Мои домашние не враги мне. Думай, что говоришь, а то будешь часто ходить в синяках.

   — Да он уже затрещину заслужил, — проворчал бородатый, — молод ещё старших перебивать, да глупости говорить.

   — Но я же только правильно прочитал Священное Писание!

Воины покатились со смеху.

   — Он про-чи-тал! — прорыдал сквозь смех самый молодой из них. — Посмотрите на него! И где же твоя книга? Может, она у тебя невидимая?

   — Она у него за пазухой, — предположил бородатый, — и читает он её прямо через плащ.

Дождавшись, пока они перестанут смеяться, я сказал:

   — Наизусть читаю. Выучил и могу теперь рассказывать. Что тут такого?

Смех грянул с новой силой:

   — Ты, может, нам ещё родословную Иисуса Христа расскажешь? — это опять бородатый.

   — Конечно, расскажу. — Я начал декламировать нараспев, подражая священникам:

   — Zorobabel autem genuit Abiud. Abiud autem genuit Eliachim. Eliachim autem genuit Azor. Azor autem genuit Saddoc. Saddoc autem genuit Achim. Achim autem genuit Eliud. Что значит: Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора; Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда... — и так, пока не устал.

Ну и лица у них сделались! Они взирали на меня с ужасом, будто у меня отрос ядовитый хвост, подобный Бахкауфу.

Когда я закончил, один из них почесал в затылке и с сомнением произнёс:

   — Чудеса... Как по писаному вещает.

Остаток дороги они беседовали между собой уже не так охотно. Зато делились со мной припасами на привале.

Наконец перед нами открылось поле, уставленное палатками. Воин со шрамом сказал:

   — Приехали. Это лагерь.

   — А как мне найти короля? — поинтересовался я. Он посмотрел на меня непонимающе:

   — Кого найти?

   — Его Величество, — ответил я, а сам подумал: если Карла здесь опять нет, ещё одного путешествия мне не выдержать.

   — Вот как... — неопределённо протянул тот, — это ведь... — И вдруг неожиданно бодро закончил: — Да вон знамя на шесте трепещется. Ну, с Богом, мальчик. Береги свою умную голову.

Помахав воинам, я спешился, чтобы проверить, не утратилось ли умение ходить. С лошадью в поводу побрёл к палатке, над которой развевалось трёххвостое красное знамя с шестью розами.

У королевской палатки толклись двое стражников. Они никак не могли понять, кто я такой. Пока пытался объяснить — полог откинулся, и оттуда вышла королева Бертрада.

Первый раз в жизни я рассмотрел её, будучи в нормальном состоянии — не болея и не волнуясь, как на том испытании, когда нужно было читать наизусть. Королева была высока — уж точно выше моей матери. Её карие глаза таили в глубине такую же искорку, как у сына Карла. Тёмные волосы блестели словно лошадиные бока. Выглядела она величественно, но изящно, несмотря на слишком большие ступни, обутые в красные остроносые сапоги.

   — А! — сказала она. — Это мальчик, которого поцеловала молния! Вижу, твоя матушка совсем не дала тебе отдохнуть. И что это? — она посмотрела на лошадь рядом со мной. — Неужели Имма так расщедрилась, что позволила бедному юноше ездить на своей любимой кобылке?

   — Ваше Величество! Она разрешила мне только доехать сюда, — ответил я, стараясь произносить слова чётко, как учили в монастыре на курсе риторики.

   — Что ж потом? Как она заберёт лошадь обратно?

Я слышал в Ахене, что королева Гимильтруда собирается навестить Карла в ближайшее время. Племянница, скорее всего, будет её сопровождать. Так я и сказал королеве-матери. Она нахмурилась:

   — Вот это совсем лишнее. К тому же Гимильтруда пока не королева.

«Как всё сложно! — подумал я. — Вроде ведь жена Карла, почему не королева?»

   — Иногда случаются путаницы в обрядах, — сказала Бертрада непонятно, но очень строго. — Недопустимые путаницы.

Расспрашивать королеву мне не пристало. Я опустил голову в знак согласия и повиновения. Бертрада взглянула на меня с благосклонностью:

   — Можешь зайти в палатку, немного отдохнуть с дороги, — она кивнула на стражников: — А лошадью займутся эти люди.

И решительными широкими шагами направилась к соседней палатке.

Зайдя внутрь, я смущённо присел на краешек одной из шкур, устилавших пол. Как именно принято по этикету отдыхать с дороги в королевском шатре? Уж наверное, не валяться, как у себя дома, хотя... если честно, валяться мне давно не доводилось, да и дома своего нет.

Я принялся разглядывать внутреннее убранство.

Собственно говоря, никакой особенной роскоши не наблюдалось, кроме шкур. Правда, меха на шкурах тонкие и красивые — не овца, уж точно. Посередине из земли торчал толстый пень, служивший столом. На нём — железные миски, большие песочные часы и тусклый жёлтый кубок. Всё очень просто, но кубок-то, похоже, из золота, хотя и неполированный.

Больше смотреть было не на что. Королева Бертрада не возвращалась. Двойное путешествие сильно вымотало меня. Сам не заметил, как заснул, прямо сидя на шкуре.

Меня разбудил высокий и бодрый мужской голос:

   — Он целое состояние стоит. Но не зря. От такого удара, как сегодня, голова с плеч, как птичка слетает, а мне хоть бы что!

Послышался голос Бертрады:

   — Не поверю, чтобы ты да позволил по голове себя ударить! Ты и высокий, и мечом лучше всех владеешь.

   — Надо же было шлем проверить. Вдруг зря за железку столько золота плачено?

   — Голова-то твоя дороже золота.

   — Милая матушка! Бог не попустит мне такой нелепой смерти. Мне во имя Его ещё слишком много всего нужно сделать.

Тут до меня дошло, что в шатре — король. А я позорно дрыхну, вместо того, чтобы приветствовать его сообразно этикету.

Вскочив так резко, что закружилась голова, я попытался преклонить колено перед Его Величеством, и чуть не упал. Король расхохотался.

   — Мальчик, которого укусила молния! Тебе нет равных по внезапности.

Я почувствовал, что краснею от стыда, но заставил себя закончить приветствие.

Глаза Его Величества смотрели с любопытством, длинный нос придавал лицу острое насмешливое выражение.

   — Ну, так как же с налогами кесарю? — спросил король. — Нужно их платить или нет?

Я не сразу понял, о чём речь. Невероятно, чтобы король помнил моё испытание столько времени! Однако он его помнил. Он помнил всё.

Насчёт налогов я теперь знал правильный ответ:

   — Нужно, Ваше Величество. Потому, что кесарю — кесарево, а Богу — Богово.

   — Вот это правильно. Не зря мы тебя учили. Отдыхай теперь.

Его Величество повертел в руках пресловутый шлем. Увидев, что я всё ещё стою, заметил:

   — Приказы короля должны исполняться, — и неожиданно гаркнул: — Повелеваю — отдыхать!

От неожиданности у меня подкосились ноги, и я рухнул на шкуру, тем самым незамедлительно выполнив королевское повеление.

Король продолжал беседовать с матерью, которая помогала ему снимать кольчугу.

   — Непременно будем и дальше ковать такие шлемы. И давать земли в пользование воинам. Аквитанию, с Божьей помощью, мы замирили, только впереди ещё много войн.

   — С Гунольдом самим-то что? — спросила Бертрада. — Сдался?

Карл усмехнулся.

   — Очень неловко ему сдаваться после того, как он весь запад против меня поднимал.

Бертрада придирчиво осматривала кольчужные колечки — не погнулись ли где.

   — Куда же он делся? Ты убил его?

Король помолчал, глядя на свою кольчугу, и вдруг озорно улыбнулся.

   — Сбежал твой Гунольд. Скрылся в Гаскони. Что посоветуешь делать с ним? Оставить в покое, может?

   — Да ты же всё равно не оставишь! — вздохнула королева-мать. — Оно и правильно. Один раз восстал, значит, и второй захочет.

В этот момент послышался странный звук — то ли шорох, то ли шипение. Бертрада, откинув полог, выглянула наружу.

   — Дождь. Всё небо обложило. Вовремя ты сегодня войну закончил.

Карл задумался о чём-то, поглаживая рукоять меча. Потом неожиданно обратился ко мне:

   — Афонсо... ведь так твоё имя? Скажи, как ты считаешь: хорошо ли воевать в дождь?

   — Должно быть, хуже, чем в хорошую погоду, — сказал я нерешительно.

   — А если в ливень, в бурю, в грозу, а? — Его Величество заговорщицки наклонился ко мне. Я поёжился, вспомнив грозу, в которую мы попали с матерью.

   — Совсем, наверное, нельзя. — И осмелился добавить: — Вероятно, в бурю никто не воюет.

Словно подтверждая мои слова, где-то недалеко ударил гром.

   — Отлично! — воскликнул Карл, переворачивая песочные часы на столе. — Матушка! Прикажи скорей накормить этого юношу, а я пойду, соберу всех. Когда песок досыплется, мы выступим.

И выскочил из палатки под дождь.

   — Вот такой он, — вздохнула королева Бертрада. Высунула голову наружу, крикнула: — Радегунда!

Тут же из соседней палатки выбежала босая женщина. Прошлёпала по лужам и выжидающе сунула голову в королевский шатёр.

   — Покорми его, — велела королева. Служанка сделала мне жест, следовать за ней, но королева остановила её: — Сюда принесёшь. Он ещё успеет вымокнуть.

* * *

Видимо, судьбе было угодно испытать меня на прочность. Только что я думал, что не вынесу ещё одного путешествия, и вот уже трясусь в седле, мокрый до нитки, а вокруг бушует настоящая буря. Куда и зачем едет королевский отряд — мне неведомо.

Через некоторое время дождь немного утих, что не очень-то обрадовало короля. Мы подъехали к широкой реке.

   — Гаронна, — объявил Карл. — Афонсо, ты умеешь плавать?

Как же мне хотелось сказать, что не умею! К несчастью, я был лучшим пловцом среди мальчишек из замка в Австразии. Пришлось сказать:

   — Умею.

   — Вот и хорошо. — Его Величество выглядел довольным. — Возьмём тебя с собой, посмотрим: вдруг ты приносишь удачу? — И обратился ко всему отряду: — Бурдюки. Быстро!

В руках у каждого из воинов оказались кожаные мехи для вина. Их надували и накрепко затягивали верёвками горловины. Такой же мех протянули мне. Я взял его в руки и продолжал стоять удивлённым столбом, пока какой-то воин не ткнул меня в бок локтем, показывая на ненадутый бурдюк. Я начал исправлять свою оплошность, причём дул так старательно, что потемнело в глазах.

Все уже начали раздеваться кроме двоих, которые оставались караулить одежду и лошадей. Я посчитал свою одёжу достаточно лёгкой и решил плыть в ней. Только разулся. Вдобавок мне дали короткий кинжал.

   — А так умеешь? — Король взмахнул своим мечом. Я потупил взор.

   — Тогда держись с краю, — велел Карл и скомандовал: — Поплыли!

Вода, к счастью, была не так холодна, как казалось, глядя на серую неприветливую речную гладь, вспарываемую дождевыми каплями. Отплывая, я обернулся посмотреть — все ли вошли в реку — и увидел, как вдоль берега промчалась группа всадников.

Плыл я с трудом из-за того, что не снял одежду, но особенно по вине кинжала. В воде он стал вдвое тяжелее и тянул вниз. Хорошо, что Карл придумал надуть бурдюки. Наконец-то берег. Я выбрался из воды, упал, не в силах двинуться. И тут послышался приглушённый голос короля:

   — Вперёд!

Эта негромкая команда прозвучала столь убеждающе, что не выполнить её оказалось невозможно. Тело само вскочило с мокрого песка и бросилось бежать.

Впереди за пеленой дождя виднелись палатки — такие же, как в королевском лагере. Мы кинулись к ним. Я не успел ничего сообразить, как в шуме дождя послышались вопли и лязг оружия. Мокрые полуголые воины короля врывались в палатки, оттуда выскакивали люди, тоже не вполне одетые, но пока ещё сухие. Мы застали их врасплох. Не все даже успели вооружиться. Один из них яростно отбивался от меча вертелом. Засмотревшись, я сам чуть не получил удар, но нападавший на меня тут же был кем-то повержен. Он упал затылком мне прямо на пальцы босой ноги, что было очень больно. Глаза его закрылись, изо рта пошла кровь. Я с ужасом отдёрнул ногу.

Вдруг всё затихло — крики и звон. Дождь тоже начал ослабевать. Небо прояснялось.

В проходе между палатками, опершись на меч, стоял Карл — огромный, мокрый, голый по пояс. Он говорил что-то аквитанцам, почтительно склонившимся перед ним. Подойдя ближе, я расслышал слова:

   — К Лупу Гасконскому должно отправить посольство. Это будете вы. Вам он поверит лучше, чем моим людям. Скажите ему: если он сейчас же не выдаст мне Гунольда — я приду и заберу его сам. Расскажите ему и обо всём, что сейчас здесь происходило. Идите немедленно.

Воины Карла переместились обратно к реке, и я с ними. Сам король куда-то исчез.

Я замёрз в мокрой одежде и пытался согреться, бегая взад-вперёд по берегу. Пока носился — большая часть воинов тоже куда-то разбрелась. Пришлось спросить одного из оставшихся:

   — Куда это они?

   — К мосту, — сказал тот, зевая, должно быть, от холода.

   — Здесь есть мост? — удивился я.

   — Там за деревьями... ещё проехать. — Он неопределённо махнул в сторону рощи, расположившейся вдоль берега.

Я ещё побегал, пока не согрелся. Мысль о мосте не давала мне покоя. С этой мыслью вновь подошёл к тому же воину.

   — Зачем же мы тогда плыли через реку, если можно было перейти?

   — На мосту бы нас заметили... Э! Смотри! Едут.

Мы опять потащились к лагерю.

Послышался звук рога, и из рощи начали появляться всадники в полном вооружении. Солнце как раз вышло из-за туч. В его лучах кольчуги и шлемы сияли нестерпимо. Впереди скакал знаменосец с поднятым на копьё красным трёххвостым полотнищем, украшенным шестью сине-жёлто-алыми розами. За ним на прекрасном белом жеребце следовал Карл. Поверх его кольчуги ниспадал сине-зелёный плащ. Когда он подъехал ближе — стало видно, что в руке его палица, красивая и крепкая с золотой рукояткой чеканной работы.

Глаза короля смеялись. Или он просто щурился на солнце? Всё же невероятно, насколько быстро этот человек сумел преобразиться из страшного полуголого дикаря в благороднейшего монарха.

Королевский отряд замедлил ход и остановился, явно ожидая кого-то. И точно: со стороны аквитанского лагеря появилась группа всадников. Один из них вёз пленника, перекинутого поперёк седла. Достигнув королевского отряда, они остановились и спешились. Двое подтащили связанного прямо к ногам королевского жеребца. Вслед за ними медленно, как будто с трудом к королю подошёл богато одетый человек и пал на колени.

   — Лупас, герцог Гасконский, что ты хочешь поведать нам? — осведомился король. Герцог склонил голову ещё ниже и заговорил:

   — Господин, вот я становлюсь вашим слугой, и вот я обещаю вам защищать и оберегать в Гаскони всё против всех людей, какие только будут жить...

Герцог сделал нетерпеливое движение рукой. Тут же ему принесли Псалтирь в изящном переплёте, украшенном серебром и бирюзой. Встав и положив руку на священную книгу, он повторил примерно то же самое и застыл, глядя на Карла снизу вверх. Тот молчал. Потом обернулся и бросил выразительный взгляд на своих воинов. Тут же двое спешились. Один из них погрузил руки в размокшую после дождя землю и вытащил ком размером в две горсти. Другой завернул этот ком в расшитый шёлковый платок и с поклоном подал королю. Его Величество передал узелок с землёй герцогу Гасконскому со словами:

   — Принимаем твою клятву. Прими от нас эту гасконскую землю, которую ты клялся защищать. Да будет имя Господне благословенно!

В этот момент всеми забытый связанный пленник попытался тоже стать на колени перед королём. Карл поинтересовался:

   — А что нам скажет изменник?

Должно быть, Гунольд Аквитанский мог иметь достойный вид. Всё у него было для этого: отличное сложение, благородные черты лица, богатые одежды... Однако сейчас он выглядел жалко. Я стоял близко и хороню видел его глаза. Они покраснели и помаргивали, будто от слепящего света.

   — Ваше Величество! Понимая всю чудовищность своего греха, я всё же осмеливаюсь молить... я молю о милосердии... позволить мне выпить смертельный кубок...

   — Человеку не дано совершить грех, который не может быть прощён Богом. Гунольд Аквитанский! Ты будешь отправлен в один из монастырей в Австразии и проведёшь остаток своей жизни в покаянии.

Гунольд попытался воздеть связанные руки к небу:

   — Господи! Я и помыслить не мог о таком милосердии! Да благословит всемогущий Бог нашего короля Карла!

Вот так на моих глазах закончилась многолетняя аквитанская война.

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Мы возвратились в лагерь. Карл приказал раздать воинам вина и всякой снеди. В своём шатре он устроил небольшую пирушку для избранных. Я стоял у шатра, не зная, куда податься. Спрашивать короля казалось неуместным.

Вдруг он сам обратил на меня внимание:

Мальчик, укушенный молнией! Ты что же стоишь, как чужой? Заходи. Ты отлично поработал талисманом в сегодняшнем сражении. Ну? Что сам-то скажешь?

Я совсем растерялся, но Его Величество ждал ответа.

   — Думаю, моей заслуги в том нет, — сказал я, — всё произошло благодаря вашему уму и вашей удачливости.

Он кивнул с важностью:

   — Удачливым помогает Бог, если мы действуем во славу Его.

«Как у него ловко получается подводить под славу Божию личную выгоду», — подумал я и поспешно опустил глаза, чтобы в них не прочиталось чего лишнего. Впрочем, король уже не смотрел на меня. Гостеприимно открыв передо мной полог шатра, он обернулся к проходившему мимо высокому молодому воину с огромной копной каштановых вьющихся волос: На поясе воина висел большой рог, украшенный серебром.

   — Роланд! Ты, что ли, вздумал бунтовать, как Гунольд Аквитанский? Почему тебя всё ещё нет за королевским столом?

Тот распахнул большие голубые глаза:

   — Не пристало мне за королевский стол, ибо пока что не достоин.

   — Да как ты смеешь говорить такое! Нам лучше знать, кто в нашем королевстве достоин, а кто нет. Э, куда?!

Роланд вдруг исчез за палаткой, и раньше, чем Его Величество успел что-нибудь сказать, появился снова, держа за лапы двух ощипанных уток.

   — Вот. Теперь я достоин.

Карл усмехнулся:

   — Ты не можешь без шуток. Ладно. Надеюсь, твои утки достаточно жирные.

В шатре стало тесно из-за набившегося туда народа. Король сидел выше всех, на деревянном кресле со спинкой. Рядом с ним, на скамейке пониже, расположилась королева-мать, по другую сторону — Роланд. Остальные сидели просто на шкурах. Мне поначалу указали место у самого входа, но Его Величество, отыскав меня взглядом, сделал приглашающий жест, после чего я оказался гораздо ближе к нему — между какими-то знатными воинами. Они посмотрели на меня с удивлением, но не стали расспрашивать.

Вина не жалели. То и дело поднимались кубки за победу над мятежниками. Король, однако, был задумчив. Кто-то в очередной раз предложил выпить за неустрашимого Карла, единственного и нераздельного победителя. «Слава, слава!» — закричали все. Он поднял руку, прервав восторги:

   — Это не слава, а большая печаль в том, что мы — единственный победитель.

Тишина мгновенно воцарилась в шатре. Карл продолжал:

   — Мы должны были сражаться бок о бок с нашим единоутробным братом, но этого не произошло.

Лицо королевы Бертрады потемнело. Со вздохом она произнесла:

   — Сын мой, не суди столь строго брата своего! Он ещё очень молод и горяч, но у него есть время остепениться и признать свои ошибки.

Роланд, раскрасневшийся от обилия вина, встрял без позволения:

   — Карл! Брат твой, конечно, не по-братски поступил, но мятеж-то разгорелся не на его территории. Получается, закона он не нарушил.

Карл молчал. Губы его сжались, и даже следа искорок не осталось в глазах. Наконец он произнёс размеренно и веско:

   — Во-первых, часть Аквитании относится к территории Карломана. Во-вторых... мы — одна страна франков. Так повелел Бог, и не нам менять это. Я пью за Франкское королевство в руках Божиих!

Остаток вечера прошёл скомкано. Кубки поднимались, но прежнего веселья уже не чувствовалось. Больше всех огорчился менестрель, написавший огромную балладу в честь победы Карла над аквитанцами и так и не решившийся её спеть.

Наутро лагерь свернули и выехали в Ахен. По пути Карл посетил несколько аквитанских монастырей, оставив везде богатые подарки.

В Ахене первым, кто встретил меня, была баронесса Имма. Увидев, что я приехал не на её лошади, она закричала:

   — Недостойный мальчишка! Я доверила тебе своё имущество, что ты с ним сделал?!

Лошадь ещё в Аквитании пристроила куда-то королева Бертрада. Мне об этом не доложили. Так и сказал Имме. Она начала кричать, что пожалуется своей царственной тётушке и та покажет нам ...

Крики баронессы происходили в гулком коридоре королевского палаццо. Своей непристойностью они привлекли внимание королевы Бертрады, которая незаметно подошла и некоторое время наблюдала за беснующейся баронессой.

   — Что за крики в моём доме? — наконец осведомилась королева. — Ваша лошадь у меня, но теперь я подумаю, стоит ли отдавать её вам. Боюсь, это животное слишком благородно для такой низкой особы, как вы.

Баронесса опешила, но решила не сдаваться:

   — Я здесь в гостях не у вас, а у своей тёти Гимильтруды! Это — и её дом.

   — Ошибаетесь, милая, — ответила Бертрада, — вы обе здесь в гостях.

В этот миг сам Карл показался в коридоре. Вопросительно посмотрел на мать. Та изобразила на лице сожаление.

   — У твоей возлюбленной поразительно скандальные родственники. Кричат, как на базаре.

С этими словами она величаво взяла сына под руку и вместе с ним удалилась. Баронесса, бросив на меня ненавидящий взгляд, тоже ушла.

Я остался в коридоре, понимая, что забыл, где наша с матерью комната. В первый-то раз меня провожала баронесса, а потом я быстро уехал в Аквитанию. Очевидно, меня ожидали долгие скитания но коридорам, ведь стучать в двери комнат в королевском замке недопустимо. Только я пустился в печальное путешествие, как одна из дверей открылась, и появилась моя мать, как всегда, недовольная.

Не удосужившись сказать приветствие, она схватила меня за руку и потащила на улицу. Видно, собралась поговорить серьёзно. Едва мы вышли за ворота замка, она набросилась с упрёками:

   — Как ты мог испортить отношения с Иммой? Твоя мать из последних сил старается завязывать полезные знакомства, а ты всё портишь!

Хотелось ответить ей чётко и размеренно, как учили на риторике, но то, что легко получалось при Карле и королеве Бертраде — не вышло при моей матери. Только смог пробубнить:

   — Я ничего не портил. Её лошадь забрала королева Бертрада. И...

Мать перебила:

   — Можешь не рассказывать, я всё слышала. Портить отношения было совершенно необязательно. Ты мог бы сказать ей: ваша лошадь столь прекрасна, что сама королева-мать обратила на неё внимание. Или в конце концов пасть к ногам баронессы.

Вряд ли телодвижения, даже самые несуразные, могут заменить пропавшее животное, стоящее к тому же больших денег. Но когда матушка говорит, лучше молчать.

   — Ну ладно. А с королём-то у тебя как? — она уже успокоилась.

Я начал гордо рассказывать. Почему-то рассказ абсолютно не впечатлил строгую родительницу.

   — Матушка, Его Величество позволил мне сесть недалеко от его стола, между какими-то знатными воинами.

   — Какими-то! Ты даже не удосужился запомнить их имена! Весь в отца. Тот был такой же недотёпа. Только одна память хорошая. Без меня он никогда не стал бы королевским переписчиком.

   — Но я запомнил имя воина, сидящего по правую руку от короля. Роланд. Видимо, он достаточно близкий друг Его Величества.

   — Толку от твоего Роланда никакого. Шалопай ещё поболе Карла.

Король показался мне настоящим героем, да к тому же мудрым правителем. Как блестяще он завершил аквитанскую войну! Что женщина может понимать в этом?

   — Аквитания давно обескровлена Пипином! — отрезала мать, мгновенно разрушив мою зарождающуюся уверенность. — Победить такую страну — невелика доблесть. Нет, с Карлом ничего не выйдет. Нужно искать пути к Карломану. Только вначале мы должны на время вернуться в Ингельхайм. Пора посвятить тебя Афине. На аррефорию — праздник росы мы уже не успели. Придётся довольствоваться каллинтерией — она как раз скоро произойдёт. В это время юношей тоже посвящают.

* * *

Карл недолго пробыл в Ахене. Всего несколько дней он наслаждался знаменитыми купальнями. Затем, собрав весь свой немалый двор — и нас с матушкой, разумеется — отбыл в Ингельхайм. Я видел его жену Гимильтруду. Чертами лица она напоминала Имму, но казалась мягче и утончённей. Не такой заносчивой, как племянница. Видел и маленького принца Пипина. Милый ребёнок, правда, ходил он, как-то странно скособочившись.

В Ингельхайме всё оставалось по-прежнему, как во дни моего детства. Вот только дерево, в которое ударила молния, спилили.

Бертрада в замке не осталась. Удалилась рано поутру, без лишнего шума, чем немало встревожила мою подозрительную матушку. Ничего вразумительного по этому поводу выяснить не удалось, кроме того, что повозка королевы отбыла по восточной дороге.

Впрочем, у матушки хватало хлопот и помимо слежки за членами королевской семьи. Она готовилась к таинственной каллинтерии, на которой меня должны были посвятить богине Афине. Однажды проснувшись, я застал свою родительницу за сборами. Из дорожного мешка торчало белое полотно, подрумяненное розовым лучом восходящего солнца. В комнате стоял полумрак. Было ещё очень рано.

— Вовремя проснулся, — одобрила мать, — как раз будить тебя собиралась. Пора выходить.

Дрожа от утреннего холода, мы пересекли росистое поле и углубились в лес. Тропинка скоро закончилась, но мать продолжала идти уверенно, как по хорошо знакомому пути. Шли долго. Продирались сквозь разросшиеся ветки, поднимались в гору, пересекли овраг, по дну которого бежал тонкий худосочный ручей. Из-под ног выпрыгивали мелкие лягушки. Я чуть не наступил на одну. Мать рванула меня в сторону, будто спасая от смертельной опасности.

Наконец мы вышли на поляну, где несколько мужчин сооружали из брёвен что-то вроде помоста. Неподалёку пасся молодой рыжий бычок. Справа от помоста женщины в белых одеждах складывали хворост в кучу. Из леса продолжали выходить люди.

Один из них оказался моим дядей — тем самым, что так и не пожертвовал монастырю на моё обучение. У него были короткие кривые ноги, толстая шея и величественная осанка. Всё это вместе делало его похожим на важного бобра. Он нёс что-то большое, завёрнутое в белое полотно. Я указал на него матери, но та нахмурилась. Дядя подошёл к уже готовому помосту, поставил на него свою ношу и принялся осторожно разворачивать. Под покровами обнаружилась деревянная статуя женщины, сделанная с большим мастерством. Лицо выглядело словно живое, впечатление портили только белые некрашеные глаза.

   — Палладиум, — прошептала мать. — Его хранят у себя самые уважаемые из членов храма.

Она осмелилась подойти к дяде только, когда Палладиум был установлен. Посмотрела заискивающе:

   — Приветствую тебя, Агафокл!

Вот ещё новость! Сколько себя помню, дядю моего звали Хильдебертом.

   — И тебе привет, Халкиопа!

Ага. Мать мою здесь тоже зовут другим именем. Не Гизелой, как при королевском дворе. Лучше не спрашивать. С моей матерью шутки плохи, особенно когда она думает о прекрасном.

Как-то незаметно поляна наполнилась народом. Рядом с Палладиумом разожгли костёр. Несколько мужчин во главе с моим дядей подошли к быку. Как именно они его закололи, я не понял, но сделано это было мастерски. Бычок, не издав ни звука, рухнул на траву, только немного подёргался. Им занялись другие мужчины, а дядя со своими помощниками исчез в лесу. Вскоре они появились вновь, облачённые в длинные белые одежды, и вдруг, откуда ни возьмись, заиграли флейты и выбежали танцовщицы.

   — Только раз в год так бывает, — прошептала мать. Никогда её лицо не выглядело таким счастливым. — Да ещё целого быка! Твой дядя расщедрился. Обычно только свинью приносят в жертву. Но ты же всё-таки его племянник.

Вспомнив, что меня будут посвящать Афине, я ужаснулся. Странно, ведь давно уже не причислял себя к христианам: ни служа министрантом на Мессе, ни уча наизусть Евангелие. Однако не ощущал я себя и язычником. Мне нравилось быть свободным и образованным. Именно образованность привлекла меня в рассказе матери об афинской философской школе, именно неграмотность большинства христиан вызывала раздражение. А теперь эти заклания, флейты, танцы...

Солнце, едва поднявшись над горизонтом, зашло за тучу. Мне показалось, что сейчас откуда-то появится разгневанная богиня Афина. Часть бычьей туши уже принесли ей в жертву, положив в костёр.

По поляне, вызывая тошноту, стлался сладковатый дым с запахом горелого мяса. Жрецы в белых одеждах го колдовали над костром, то омывали ноги деревянной статуе. Вдруг вся толпа, собравшаяся на поляне, начала скандировать что-то по-гречески. Я плохо понимал, хотя в монастыре учил этот язык. Хоровой рокот усиливался. Послышалось слово «катара», что означает «проклятие».

Две танцовщицы, изгибаясь, подскочили ко мне и потащили к помосту со статуей. Ветер, внезапно повернув, окутал её клубом тошнотворного дыма. Показалось, будто фигура богини двинулась и бросила насмешливый взгляд. В ужасе оглянувшись, я увидел мать, со жреческой одеждой в руках. Меня поставили на колени, чтобы целовать ноги статуе. Мать распростёрла надо мной полотно словно сеть над обречённой птицей. «Господи, спаси!» — произнесли мои губы, и сознание меня покинуло.

Беспамятство длилось на этот раз не так долго, как после молнии, но праздник успел закончиться. Дым над поляной рассеялся, и помост разобрали. Люди делили между собой остатки мяса, не пригодившиеся для жертвоприношения, и покидали поляну, незаметно исчезая в лесу. Мимо прошёл мой дядя — уже в своей обычной одежде. На меня он даже не взглянул.

Мать выглядела так, будто ничего не произошло — обычное хмурое выражение лица. Только когда, уже возвращаясь, мы шли по дну оврага, она глухо уронила:

— Ты ещё хуже своего отца. Упустить такую возможность!

Впрочем, надо отдать ей должное, больше она не укоряла меня и даже не вспоминала о нашем тайном походе. А мне было мучительно стыдно и хотелось на исповедь. Только почему-то не к священнику, а к королю Карлу.

Между тем жизнь в замке текла своим чередом. Карл проводил время, то учиняя пиры, на которых обязаны были присутствовать все обитатели замка, то гуляя с женой и маленьким Пипином. Бедный ребёнок вдобавок к своему горбу, начал прихрамывать. Стал капризным, но Карл, несмотря на это, оставался с ним терпелив и ласков.

Мою память ещё несколько раз испытывали. Король велел продолжать учить наизусть священные тексты, а неугомонная родительница для того же самого раздобыла где-то Аристотеля на латинском языке. Учение о вечной несотворимой и неуничтожимой материи захватило меня. Вот оно стройное и величественное мироздание, не зависящее ни от лишённой всякой логики Троицы, ни от Афины, питающейся горелым мясом. Увидев эту картину, я почувствовал такой восторг, что мне захотелось упасть на колени и благодарить Бога... Вот тут-то и возникла загвоздка. Бога вовсе не было в этом несотворимом мироздании! В смущении я закрыл труд Аристотеля и принялся доучивать Евангелие от Марка — это хотя бы приказ короля.

Лошадь вернули баронессе Имме, она гордо разъезжала возле замка. Я редко её видел, проводя целые дни в библиотеке. Мне предстояло стать одним из королевских переписчиков, а для этого помимо грамотности требуется немалая красота букв.

Однажды, спеша к учителю письма, я столкнулся в коридоре с баронессой. Преградив мне дорогу, она строго спросила:

   — Мальчик, поцелованный молнией! Тебя кто-нибудь ещё кроме молнии целовал? Вот так?

Напрыгнув на меня, она показала, как именно. Потом отскочила словно козочка и, хохоча, убежала.

Некоторое время я стоял, подобно Палладиуму. Встряхнулся и на негнущихся ногах продолжил свой путь в библиотеку. Произошедшее так озадачило меня, что весь день я думал только о баронессе, из-за чего делал ошибки, кляксы, а один раз даже ухитрился проковырять дыру в пергаменте. Учитель посмотрел на дыру внимательно. Отвесил затрещину, а потом спросил:

   — Девица-то хоть красивая?

* * *

...Через несколько дней баронесса встретилась мне на лужайке у замка. Проскакав мимо во весь опор, она обернулась. Поворотила лошадь и уже неспешно подъехала ко мне. Усмехнулась и завела пространную беседу об украшении букв.

Если честно, ничего она не понимала в книжном деле, а может, даже и читать не умела, но ...я почему-то шёл за ней, будто привязанный, и отвечал на все её глупые вопросы. Меня угнетала мысль, что моя мать сейчас, скорее всего, наблюдает за нами из окна — она же постоянно высматривала и выслеживала всех. Но я продолжал тащиться за баронессой. Когда своды леса накрыли нас — она спешилась и, привязав свою ненаглядную кобылку к дереву, предложила поискать ягод. Не знаю точно, что бы мы нашли в кустах. Подозреваю, всё же не ягоды. Но не успели мы сойти с дороги, как послышался стук копыт и весёлый голос Карла:

   — Знакомая лошадка! Но где же её хозяйка? Неужели скушали волки? Ай-ай-ай!

В ответ раздались причитания Гимильтруды:

   — Ах! Ужас! Моя бедная племянница! Нужно немедленно найти её!

Имма, поморщившись, начала выбираться на дорогу, я за ней.

   — Что-то захотелось лесных ягод. Я велела ему сопровождать меня! — гордым тоном объяснила баронесса, протягивая своей тётке несколько земляничин. Карл незаметно подмигнул мне и сказал:

   — А ты очень кстати попался на глаза. Будешь читать нам вслух по утрам, а то у Луция-римлянина от старости выпали зубы. За его шепелявостью трудно понять смысл текста.

После этого они втроём ускакали, а я, разумеется, пошёл пешком.

Теперь забот у меня прибавилось. Каждый день с обеда до вечера я обучался у переписчика, а утренние часы проводил у Его Величества, читая ему разные книги. Особенно он любил блаженного Августина «О Граде Божием». Его глаза становились задумчивыми тогда, и он говорил:

Мы построим этот Град, вот увидишь, Афонсо!

Я чувствовал себя счастливым в такие моменты. Ещё бы! Сам король делится со мной своими планами. Да ещё и баронесса проявляет внимание... Однако радости моей суждено было закончиться довольно быстро.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Однажды утреннюю тишину разрушил звук рожка у ворот замка. Ещё он не отзвучал, а мать уже бежала ко мне с известием:

   — Королева Бертрада приехала. С какими-то незнакомыми людьми. Будь осторожен.

Гулко простучали шаги по коридорам, прожурчали тихие речи. Замок замер, будто в преддверии грозы. И гроза разразилась. Через некоторое время мы услышали, как кто-то бежит, всхлипывая. Мы подумали, что это — маленький Пипин, но уж слитком тяжело для ребёнка звучали шаги. Всхлипы затихли в конце коридора и вдруг перешли в рыдания, вовсе не детские. Рыдала королева Гимильтруда, совсем недалеко от нашей комнаты. Негромко, но так душераздирающе, что я рванулся было на помощь. Мать резко одёрнула меня:

   — Сиди. Нельзя видеть сильных в слабости. Потом не простят.

   — Может, мне тогда не стоит сегодня читать Его Величеству? Сказаться больным?

Она шикнула на меня:

   — Даже и не думай! Если ты не придёшь в королевские покои — это ясно укажет на твою излишнюю осведомлённость. Иди как обычно, в срок.

Со встревоженным сердцем я отправился к королю. В коридоре меня догнала баронесса Имма.

   — Афонсо... — первый раз в жизни она назвала меня по имени. Глаза её смотрели умоляюще. — Афонсо! Говорят, король советовался с тобой перед последним аквитанским сражением потому, что в тебе небесный огонь. Ты можешь ему посоветовать... умолить... он хочет выгнать нашу Гимильтруду и жениться на другой!

Моя голова загудела точно от удара. Невероятно! Карл ведь всегда так ласков с женой. Или это только напоказ? А может, супруги просто повздорили, а Имма не поняла. С другой стороны, бегущая и рыдающая Гимильтруда... она всегда казалась мне очень спокойной.

   — На какой ещё другой? Вероятно, вы ошиблись, баронесса.

У Иммы из глаз брызнули слёзы:

   — На дочери лангобардского короля. Она приехала сейчас с Бертрадой. Афонсо, умоляю, попробуй сказать ему, что нельзя бросать жену, вдруг он послушает тебя...

Карл находился в покоях один. Он стоял спиной к окну и смотрел куда-то сквозь стену. Его карие глаза утратили свою весёлую искорку. Заметив меня, он оживился:

   — Пришёл? Ну, бери Августина. Помнишь, на чём мы вчера остановились?

   — Да, Ваше Величество.

Я открыл книгу, заложенную пером на правильном месте и начал читать:

   — ...Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что называется счастьем, или тем, что — несчастьем. Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Своё в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остаётся ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного провидения нет...

   — Да, — сказал король, — истинно так. Великая книга!

Он задумался, снова глядя сквозь стену, глаза его затуманились. Если и можно исполнить просьбу Иммы, то только сейчас. С замирающим от страха сердцем я упал на колени.

   — Что ты хочешь просить, Афонсо?

   — Королева Гимильтруда... — пробормотал я, понимая, что больше не смогу выдавить ни слова. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Его Величество, нахмурившись, велел:

   — Встань и слушай внимательно. Тем, кому Бог дал власть на земле, приходится думать о многом. Подумай сам: если личное счастье властителя мешает спасению его народа, что должен делать властитель?

   — Разве... Гимильтруда мешает?

Он продолжал, не услышав моего вопроса:

   — Король Лангобардии наш давний враг, хитроумный и сильный. Война с ним потребовала бы много крови. Став нашим родственником, он будет сам заботиться о мире. Так будет хорошо!

Кулаки Карла сжались. Он тяжело задышал. Потом тихо сказал, глядя в сторону:

   — Я постараюсь оставить Имму при дворе.

Послышались быстрые шаги. Ещё не войдя в покои, королева Бертрада осведомилась:

   — Ты уже оповестил свою красотку? Имей в виду, она должна отбыть в монастырь сегодня же!

   — Дорогая матушка! Ты могла бы назвать почтительнее мою жену, родившую к тому же мне сына!

   — Позорного горбатого урода? Хотя что ещё могла выродить эта простолюдинка!

   — Она из аристократического рода. И мне нашёл её отец. — В голосе Карла послышалось бешенство. Королева-мать тут же сменила тон:

   — Я потратила всё лето, проводя переговоры, то с твоим кузеном, Тассилоном, то с его женой. Она сестра этой принцессы, как ты знаешь. Мы вместе с ней ездили в Лангобардию и целый месяц уговаривали её отца. Мне удалось даже получить благословение епископа.

   — А благословение папы у тебя есть? — глухо спросил Карл. — Я слышал, что он хочет предать меня анафеме за развод с Гимильтрудой.

Бертрада отмахнулась:

   — Не предаст. Он тоже понимает, что мир и союз наших королевств важнее. Ты понимаешь, что это значит? На одной чаше весов лежит твоё тёплое гнёздышко со смазливой бабёнкой и маленьким уродцем, из которого даже нельзя сделать наследника. А на другой — весь христианский мир, всё наше будущее! Рах romana et pax Christi!. Господи! Что это ещё такое? Почему он здесь?

Взгляд королевы упал на меня. Я не успел уйти и стоял, охваченный стыдом и ужасом за всё, что услышал. Бертрада повернулась к сыну:

   — Стоило мне уехать, как в доме творится полный хаос. Посторонние люди в королевской опочивальне! Неслыханно! Как он попал сюда?

   — Он читает мне вслух. Это же наш новый переписчик, ты что, не помнишь?

   — Книжник — так пусть идёт в библиотеку, ему там самое место. А не в королевских покоях!

   — Иди, — велел мне Карл, — я позову тебя, когда понадобишься.

Скажу, забегая вперёд, что понадобился я ему очень нескоро.

...Из покоев я вернулся в нашу с матерью каморку. В библиотеку идти было ещё рано. Стоя у крошечного окошка, наблюдал за тем, что происходило на лужайке перед замком. Вот, скрипя, подъехала повозка и остановилась на траве. Оттуда вылезли две монахини в чёрном. Огляделись, пошли к замку. Некоторое время их не было видно, затем они появились снова, ведя под руки закутанную фигуру. Я понял, что это бывшая королева, хотя узнать её в таком виде было невозможно. Монахини помогли ей залезть в повозку. Сели сами, повозка поехала прочь. И тут же из-за стены замка появилось несколько всадников, человек десять. Сделав круг по лужайке, они неторопливо потрусили вслед за повозкой.

Потом перед моим окном показалась незнакомая девушка в зелёном платье с пышными рукавами из красного шёлка. Она с любопытством осматривалась по сторонам.

«Лангобардская принцесса», — подумал я, и стал вспоминать, что мне известно о лангобардах. Они постоянно нападали на Святейший престол. Ещё король Пипин воевал с ними, по просьбе папы. Также я вспомнил, что у них воюют и женщины. Перед битвой они подвязывают под подбородком свои длинные волосы, дабы устрашить противника, принимающего их за длиннобородых мужчин. Оттого и зовутся они «лангобарды» — длиннобородые.

Будто услышав мои мысли, девушка подвязалась пышными локонами, как платком. В этот момент на лужайку выехала Имма на любимой кобылке. Принцесса, заулыбавшись, поприветствовала её, но Имма не ответила на учтивость. Подъехав совсем близко к девушке, она что-то сказала и так пришпорила бедную кобылку, что та с места взяла в галоп и вихрем унеслась к лесу. Принцесса осталась стоять, пряча лицо в ладонях.

Разумеется, Имма не осталась при дворе, что меня очень огорчило. Но и без неё принцесса Дезидерата сполна вкушала недоброжелательность челяди всё время подготовки к свадьбе. Откровенных гадостей никто сделать не рискнул, но недоброе отношение ведь можно почувствовать и без поступков. Не то чтобы все в замке сильно любили Гимильтруду, но Дезидерата, сама того не желая, явилась разрушителем семьи, да к тому же принадлежала к враждебному племени. Сам Карл тоже был с ней холодно учтив, во всяком случае, за обедом, где я мог наблюдать их. Единственным человеком, кого радовало присутствие лангобардки (кроме королевы Бертрады) была моя удивительная родительница.

— Наконец-то Карл совершил что-то дельное, — говорила она, с чувством вонзая иголку в полотно, — ему всё-таки хватило ума послушать свою мать!

Свадьбу сыграли в Майнце на Рождество. Я не большой ценитель подобных событий. Как записал в анналах мой учитель Луций-римлянин, она произошла «с особой торжественностью».

Потом Карл начал путешествовать со всем двором по своим многочисленным виллам. Сомнительное это было развлечение. Мы приезжали в холодные неприветливые строения, с трудом обживали их, только-только привыкали к новому месту, как нужно было опять куда-то перемещаться. Временами я видел бледное печальное личико маленького Пипина. Лишённый матери, он теперь ходил, окружённый няньками.

Дядя Хильдеберт (он же Агафокл) тоже ездил с нами и частенько заходил к моей матери. Они шептались, её лицо после этих шептаний становилось всё более радостным.

Однажды днём я задремал, лёжа на соломе. В палаццо, куда мы приехали вчера, кроватей не знали. Слуги вообще спали в конюшнях. Промаявшись на камнях всю ночь, я сходил поутру на скотный двор и натаскал нам в каморку столько соломы, сколько нужно, чтобы сделать мягкое ложе. Ложе получилось отменным, я решил проверить его и незаметно провалился в дремотное состояние между сном и явью. До меня долетали приглушённые голоса. Говорили мать с дядей.

   — Об этом можно было бы только мечтать, — раздался шёпот матери, — но папа?

Ответил приглушённый голос дяди:

   — Зависит от того, что такое будет папа к этому времени. Несколько веков назад таких пап толпами пожирали дикие звери в цирках Рима.

   — Ну а нам-то что делать? — это опять мать. — На моего дурачка надежды нет. Только книги может наизусть заучивать да вслух читать. Да и то больше не зовут его.

   — Ничего. Всё меняется. Может, и хорошо, что Карл больше не приближает его к себе. Порою можно лишиться головы, приблизившись ненароком не к той персоне. Главное, ты продолжай трудиться. Твой острый слух нам очень нужен.

И тут я почувствовал злость, какую не чувствовал никогда в жизни. Вообще-то я человек добродушный. Но, согласитесь, каково человеку в шестнадцать лет, чувствующему себя взрослым и образованным, узнать, что его мать участвует в какой-то тайной игре, а его самого считает полным дураком!

При дяде выказывать своё возмущение было опасно. Я помнил, как мастерски хладнокровно он заколол бычка на празднике богини Афины. Другое дело — матушка. Как бы фанатично она ни была предана храму Афины, я — её единственный ребёнок. К тому же теперь понятно, на каком языке нужно говорить с ней. Плохо только то, что я не знал, к кому себя причислить: тайные язычники вызывали у меня отвращение и ужас, а в Карле я после изгнания Гимильтруды жестоко разочаровался.

В итоге я продолжил делать вид, будто сплю, а вечером сказал матери, что она поступает неблагоразумно, имея тайны от единственного сына. Я ей много сказал разных фраз, моей таинственной родительнице, и накопившаяся злость, видимо, добавила мне убедительности. Матушка сдалась и поведала нечто весьма интересное.

Как я узнал, отец нашей новой королевы, Дезидерий, совсем притеснил папу Стефана, отнимая у него область за областью. Папа, в свою очередь, забросал Карла просьбами о помощи, но король никак не отвечает на них. Карломан наконец активно занялся политикой — его гонцы снуют беспрестанно по землям Италии, посещая то Дезидерия, то папу Стефана.

Этот разговор с матерью стал для меня рубежом начала взрослой жизни. До этого я жил в мире книг, абстрактных логических конструкций или поэтических картин. Теперь пелена спала с моих глаз. Картина нового реального мира выстроилась, и я принялся осмыслять услышанное.

Выходило следующее: в ослаблении или даже уничтожении папы заинтересованы многие силы. Дезидерий, по примеру своего предшественника Айстульфа, разевает рот на папские земли. Но Айстульфу его место указал наш покойный король Пипин, а вот Карл что-то не торопится восстанавливать справедливость. А если папа прекратит своё существование как духовный оплот Запада — это на руку Византии. Но особенную радость от исчезновения папского престола несомненно испытают члены тайного храма Афины. Их, судя по рассказам матери, в мире существует немало. Они-то в случае поражения папы быстро заполнят духовную пустоту в Риме, возвратив в него древние культы.

Чем больше я разбирался в картине происходящего, тем тяжелее становилось у меня на душе и тем больше обиды на Карла копилось в моём сердце. С тоской вспоминал свою поездку в Аквитанию. Вот тогда в голове у меня царила полная ясность, ведь король убеждал и вёл за собой, и ему помогали небесные силы, неважно, каким именем они называются... А сейчас короля у нас словно и нету, мы бесцельно таскаемся по замкам, как бродяги. И баронессу Имму мне вряд ли суждено увидеть когда-нибудь...

Наверное, от этих тяжёлых мыслей я и заболел горячкой. В бреду мне всё время виделся Карл, посылающий меня на смертельный подвиг. Если выживу — наградой мне будет Имма. В моей руке оказался кинжал — такой же, как в Аквитании. Я шёл во мгле, готовясь сразиться с какими-то воинами, но навстречу вдруг выскочил Бахкауф — ужасный туманный демон со смертельно ядовитым хвостом. Я закричал: «Как же так? Ведь Пипин давно убил Бахкауфа?» «Он забыл прочитать над ним проклятье, — ответил мне невидимый голос. — Катара! Катара! Проклятье! Ты должен проклясть Бахкауфа!»

И я понял, что происходит обман — почему «катара», если Пипин побеждал Бахкауфа во имя Христово? Сказал это голосу, но тот начал визжать, издеваясь надо мной, к нему присоединились другие голоса, столь же мерзкие. Я пытался поразить их мечом, но клинок только со свистом рассекал воздух. А голоса множились, сливаясь в непереносимый адский хор, увлекавший меня в бездну. Вот уже кинжала не стало в моей руке. Я погибал; неоткуда было ждать спасения, и картины жизни прощально проносились мимо. Вот детство среди ржаных полей и криков ласточек, вот монастырь с бесконечными литаниями... Какой бедной казалась мне тогда их латынь, особенно в сравнении с великолепными изысканными текстами Светония! И вдруг я начал шептать литанию:

Мерзкие голоса становились тише с каждым моим словом:

Вразуми нашего короля, дабы не погиб его народ во тьме адской...

Таких слов не было в литании, но я продолжал страстно молиться о пробуждении короля и наконец увидел белого голубя, парящего в вышине. Словно кусочек пламени вырывался из клювика птицы. Присмотревшись, я узнал трёххвостое красное знамя с шестью розами. Знамя Карла.

Придя в себя, я увидел матушку, сидящую с вышиванием подле меня.

   — Открыл глаза, — произнесла она без выражения, — уж и не думали, что очнёшься.

Лицо её исхудало, глаза покраснели от бессонных ночей у моей постели.

   — Ты в бреду короля звал, — продолжала она, — и он на самом деле пришёл почему-то. Посидел немного около тебя. Я боялась, как бы тебе не сболтнуть лишнего, но ты все молитвы читал...

   — Матушка! — прервал я её. — Что нового у нас?

Она удивлённо посмотрела на меня:

   — Что нового может случиться в таком болоте? Почему ты спрашиваешь?

   — Матушка! — Я сам удивился, сколь убеждённо звучит мой голос. — Пойди и узнай, не произошло ли чего особенного в нашем королевстве?

Пожав плечами, она отложила вышивание и ушла. Мне показалось, что её не было очень долго. Я даже успел задремать. Меня разбудил топот. Кто бы это мог быть? Точно не мать: в последнее время она ходила совершено бесшумно. Однако я ошибся. Почти вбежав в нашу каморку, она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно не веря, что перед нею — собственный сын.

   — Афонсо! Скажи, откуда ты узнал это?

   — Не понимаю, о чём ты, матушка.

   — Сегодня утром Карл отправил свою жену назад к отцу.

   — Как? Они поссорились?

   — Вряд ли так можно говорить о королях. К тому же очень трудно поссориться с такой овечкой, как Дезидерата. Тут что-то другое. Боюсь, ему надоело жить по указке Бертрады и он решил поиграть в самостоятельность. Ох, и начнётся теперь весёлая жизнь! Разве Дезидерий простит такое оскорбление?

Я уже не слышал матушку, погрузившись в размышления. Мои молитвы о пробуждении короля привели его к очередному разрушению семьи и новому неблаговидному поступку. Что же это за страшный Бог, исполненный мудрости и разума, науки и благочестия, который так легко рушит человеческие судьбы? Где логика Его милосердия? Насколько понятнее и человечнее Афина с её кровавыми жертвоприношениями, ведь этот Бог требует таких жертв, каких не выдержит алтарь Афины!

И гулким колоколом загудели в моей голове строки: «Nolite arbitrari quia venerim mittere pacem in terrain non veni pacem mittere sed gladium.veni enim separare hominem ad versus patrem suum et filiam ad versus matrem suam et nurum adversus socrum suam et inimici hominis domestici ejus. qui amat patrem aut matrem plus quam me non est me dignus et qui amat filium aut filiam super me non est me dignus».

«Не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».

   — Афонсо! — Мать трясла меня за плечо. — Что с тобой, ты совсем не слышишь меня! Король велел передать тебе: как поправишься — снова будешь читать ему по утрам.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Выздоравливал я медленно. Слабость и головокружение никак не желали покидать меня. Прошло немало времени, прежде чем однажды поутру я робко постучался в королевскую опочивальню.

   — Входи, — раздался голос Карла.

Лицо короля казалось усталым, тёмные тени залегли под глазами. Изгнание жены не прошло для него так легко, как думала моя родительница.

   — «О Граде Божием» лежит на столе, — продолжал король, — можешь читать с любой страницы.

В углу опочивальни, на резной скамеечке сидела Бертрада. Она пыталась вышивать, но получалось дурно, нитки всё время путались. Раздражённо бормоча себе под нос, королева-мать продолжала сражаться с ними.

Я осторожно раскрыл тяжёлую книгу в переплёте из золота, украшенном разноцветными камнями, и только собрался читать, как в дверь постучали. Вошёл воин в запылённой одежде.

   — Новые вести от Карломана.

   — Говори! — велел король.

Бертрада крикнула из своего угла:

   — Афонсо, немедленно выйди! Это не для твоих ушей.

Карл поднялся во весь свой огромный рост, бросил на мать тяжёлый взгляд.

   — Я доверяю этому юноше. А с вами, матушка, теперь советуюсь только но поводу соления грибов и по другим подобным же вопросам.

Королева-мать сверкнула глазами, но промолчала. Пришелец подошёл ближе.

   — Карломан укрепляет армию. Явно готовится к войне.

   — Где? — отрывисто спросил король.

   — Поблизости от Лангобардии.

   — Карломану известно о нашем разводе с Дезидератой?

   — У Вашего Величества произошёл именно развод? Не размолвка?

   — Нет. Возврата к прошлому не произойдёт. Всё подтверждено епископом. Развод по причине бездетности.

После этих слов Бертрада сердито засопела.

Я подсчитал, что на рождение наследника бедной Дезидерате дали слишком мало — всего-то год. Видимо, король так и не полюбил её. Оно и понятно. Его ведь заставили жениться на ней, изгнав Гимильтруду, с которой он имел если не любовь, то хотя бы взаимопонимание.

   — Так нашему брату всё же известно о разводе? — продолжил король.

   — Наверняка. Во всяком случае, вначале пришла весть о возвращении Дезидераты, а чуть позднее — о его военных сборах. Дальнейшего развития событий я решил не ждать и поехал сюда.

   — Правильно, — одобрил Карл, — но нам надо теперь узнать планы Дезидерия.

Незнакомец наморщил лоб:

   — Виллибад вроде его зовут, кто там из наших в Лангобардии?

   — Да. Виллибад, — подтвердил король, — а ещё Гримберт. Только как до них добраться незаметно?

   — Пошлите меня, Ваше Величество, — раздался голос входящего Роланда, — я пролезу в игольное ушко. Никто и понять не успеет.

Карл захохотал:

   — Это будет достойное представление! Вся Лангобардия сбежится поглядеть на твой тайный поход. Кстати, почему ты не в Бретани? Разве не тебе поручено следить там за порядком? Или тебе не нравится?

Роланд тряхнул кучерявой гривой. Погладил неразлучный рог, висящий на поясе:

   — А, Бретань... Всё в ней хорошо. И вина, и люди. Только скука смертная. Ваше Величество, вы недооцениваете моей способности к перевоплощениям. Вот...

Лениво потянувшись, он сдёрнул лютню, висевшую на стене, поискав глазами, просительно протянул руку к платку, который вышивала Бертрада. Та, улыбаясь, позволила. Роланд повязал им голову косо, как городские нищие, уселся на пол и, лихо бренча на расстроенной лютне, с нестерпимой гнусавостью исполнил сиротскую песню. Бертрада смеялась до слёз. Даже мы с суровым пришельцем позволили себе улыбнуться.

   — Прекрасный театр, — заметил король, отсмеявшись, — только как же твоя гордость? Она ведь бесконечна, насколько я помню.

Роланд с озадаченным видом почесал в затылке, совсем скособочив несчастный платок.

   — Но это же будет служба на благо моего короля! Значит, такой поступок можно расценивать, как дополнительный повод для гордости. А поваляется с лютней в канаве около рынка не благородный Роланд, а... допустим... Арбогаст-кривуля... нет, надо придумать имя ещё ужаснее.

Король кивнул:

   — Приятно видеть твоё рвение. Мы сейчас собираем армию. Нужно много. Поговорить с церковниками пусть ещё дают земли для бенефициев. Земля должна работать.

Роланд с почтительным поклоном вернул платок Бертраде и задумчиво почесал лоб указательным пальцем:

   — Я поговорю, пожалуй...

   — Говорить будет епископ Турский, ещё пара монастырских настоятелей. Тебе нельзя, после твоей беседы в церкви может произойти раскол. Ты проследишь за снаряжением воинов. В этом тебе можно довериться полностью.

   — О да! — с чувством выдохнул Роланд. — Это я люблю превыше многого другого. О, эти грозные франкские мечи! Эти сияющие кольчуги ...

   — Не менее важны шлемы, — напомнил король, — наши оружейники с Божьей помощью научились изготовлять их превосходно. Мы лично проверили один такой в Аквитании.

Он обратился к незнакомцу:

   — Отдохни немного и отправляйся к лангобардской стороне. Горные перевалы наверняка теперь охраняются. Но ты знаешь, как пройти, минуя их. Иди.

Вслед за незнакомцем ушёл и Роланд. Бертрада, окончательно запутавшись в нитках, отшвырнула вышивание и горестно схватилась за голову:

   — Господи! Чем я прогневала Тебя? За что Ты даёшь мне видеть, как один мой сын идёт войной на другого?

Сделав мне знак снова открыть книгу, Карл ответил матери:

   — Если мы начнём войну — это не будет война против Карломана. Мы никогда не будем вести войны против кого-то, но только за Святую церковь, за веру и наше Франкское государство. Разве вас, матушка, это не радует?

   — Красивы твои слова, но тяжёлым гнетом ложатся они мне на сердце, — ответила Бертрада, и вдруг резво встав с резной скамеечки, подошла к сыну, полулежащему на ложе.

   — Отпусти меня к Карломану! Я ведь даже не видела своих внуков!

Карл усмехнулся, весёлая искорка блеснула в карих глазах.

   — Отпустить? Э, нет. Нас ждёт много трудных дел. Кто же будет поддержкой и утешением души моей, как не любимая матушка?

...Теперь почти ежедневно я читал королю по утрам. Часто в это время заходили люди по всяким делам, тогда чтение приходилось прерывать. Если же посетителями были монахи или священники — король мог приказать мне выйти, несмотря на свои слова о доверии. К церкви он относился с особым вниманием, даже как-то приосанивался при виде духовного лица.

Однажды в королевских покоях появился человек, чьего имени я не знал. Тот самый странник, виденный мною в первый день возобновления чтения. Теперь одежда его не только запылилась, но и разорвалась в нескольких местах. Лицо выглядело страшно измученным.

   — Что? — коротко спросил Карл, оглядывая пришельца.

   — В Лангобардии гонения на франков.

   — Резня?

   — Пока что отнимают дома и гонят через перевал сюда. Думаю, это только начало.

   — А Карломан?

   — Его армия собрана и стоит наготове у лангобардских пределов и... — незнакомец замялся.

   — Говори! — жёстко велел Карл.

   — Карломан ведёт переговоры с папой Стефаном. Он даже может прийти к нему на помощь, против Дезидерия, но при условии расторжения союза папы с Вашим Величеством.

   — Что? Нам лишиться поддержки Святейшего престола? — голос Карла сделался страшен. — Неужели папа способен на такое?

Король гневно поднялся во весь рост, нависнув над усталым человеком в запылённой разорванной одежде. Тот не был ни в чём виноват, но я увидел, как лицо его побледнело.

Гнев короля иссяк столь же внезапно, как начался:

— Нет, — уверенно сказал он, — святой апостол Пётр не допустит недостойного поведения своего наместника.

* * *

Может быть, именно эта святая, ничем непоколебимая уверенность в возможности существования Града Божьего на земле и делала Карла таким притягательным для всех, даже для врагов. Конечно, в церкви могли служить недостойные люди и сам король неоднократно уличал подобных служителей, но саму Церковь, как единое Тело, он бесконечно почитал и верил в него. Его постоянная готовность защищать папу была естественным чувством человека, желающего сохранить в целости свои руки и ноги. Многие годы Карл был несомненен в этом устремлении. Что же произошло теперь? Конь Его Величества медленно ступает по пыльной римской дороге, и мы не знаем, когда он дойдёт до ворот Вечного города и войдёт ли вообще...

* * *

В нашей семье начался переполох. Карл послал к Карломану моего дядю Хильдеберта с письмом, в котором без лишних учтивостей требовал объяснения происходящего. Все при дворе понимали, что ответом на такое послание может быть только война.

Моя мать, прекрасно умеющая держать себя в руках, сорвалась, не выдержав. Страх охватил её, лишив разума. Она решила, что брат бросит её, переметнувшись к Карломану, и требовала, чтобы он взял нас с собой. Она неприлично бесновалась, даже падала дяде Хильдеберту в ноги. В итоге ему пришлось уехать незаметно. Поняв, что догонять брата уже поздно, она обрушила все свои чёрные чувства на меня.

   — О боги! — шептала она, заламывая руки. — За что вы караете меня? Оставляете бедную женщину одну на старости лет. Ибо разве сын это? Разве можно на него положиться? Он при виде опасности упадёт в обморок, как нежная девушка.

   — В Аквитании я участвовал в сражении и никуда не падал! — возмутился я.

Она отмахнулась:

   — Аквитанскую войну выиграл Пипин. То, в чём ты участвовал, настоящие воины вообще не назовут сражением. А вот мы здесь можем попасть как кур в ощип. И всё благодаря дурацким выходкам нашего короля.

Бушевала моя ретивая родительница очень тихо, чтобы не привлечь ненароком внимания к своим крамольным речам. Я жестоко страдал. Сбежать было решительно некуда. Как раз в эти дни король с Роландом разъезжали по окрестностям. И даже в библиотеке мне не находилось дела. Мой учитель письма Луций-римлянин хворал уже вторую неделю.

При дворе начали поговаривать о невыгодном для Карла раскладе. Говорили, что армия Карломана в полной боевой готовности и только ждёт сигнала, чтобы выступить. А наш король всё собирает воинов, всё оснащает их дорогущими шлемами, от которых мало толку.

Сейчас я понимаю, что именно подобные сплетники и привели братьев, не особенно любящих друг друга, на грань войны.

Какой-нибудь другой властитель на месте Карла запросто мог начать вылавливать и казнить подобных болтунов, но наш король поступил по-другому. Он организовал смотр войску.

В условленное время весь двор выехал в поле, близ монастыря. Расположились кто на повозках, кто просто на земле. Подошёл народ из окрестных деревень. Ждать пришлось не так долго, но от нетерпения, которое чувствовал каждый, время будто растянулось.

И вдруг что-то нестерпимо заблестело на горизонте. Это играли лучи солнца на отполированных шлемах. Воины приблизились, и стало возможно разглядеть их устрашающе тяжёлые мечи и длинные копья, их кольчуги дивной работы. Они проезжали мимо толпы слаженными четвёрками на породистых ухоженных лошадях. У ворот монастыря показался Карл в сине-зелёном плаще. На голове его сиял, переливаясь драгоценными камнями, золотой обруч. Король поднял руку, и воинство остановилось — слаженно, как один человек, не нарушая четвёрок. Восторженные возгласы потрясли толпу. Я кричал вместе со всеми, не в силах сдержать восхищения. Моя мать вытащила платочек и замахала им, изображая радость, а сама шептала мне на ухо:

   — Лучше им вообще не двигаться. Тогда они смогут с помощью своих шлемов поджечь врага, как это делал Архимед. Драться они всё равно не умеют. И двух недель не прошло, как их сюда согнали.

По пути домой мы сильно отстали от толпы. Тут-то уж матушка излила накопившиеся чувства:

   — Уже столько времени прошло, а моего брата нет. Я думаю, он вообще не вернётся. Останется у нормального короля, у которого есть и достойная супруга, и законный наследник. К тому же Карломан в отличие от нашего забияки умеет ладить с соседями. Он смог не поссориться даже с аквитанцами. Сейчас он переманивает папу на свою сторону, но с лангобардским королём воевать не будет, помяни мои слова! Он станет заодно с Дезидерием, а Тассилон Баварский — женат на дочке лангобарда, и тоже присоединится к ним, хоть он и считается вассалом Карла. Вместе они нападут на нашего короля-шалопая и камня на камне от него не оставят. Вот что ждёт нас. Это всё из-за твоего отца. Из-за него мы остались здесь. Он потребовал с меня клятву, что я помогу тебе стать переписчиком у Карла. Надеюсь, ему хорошо икается сейчас в царстве Аида! Хотя нет, не икается ему. Умершие топят в реке забвения все свои тяготы, не то, что мы здесь! С таким трудом, через Агафокла мне удалось пристроить его переписчиком к Пипину, и он сразу загордился, будто много из себя представлял.

Я осмелился возразить:

   — Наверное, он всё же был хорошим переписчиком. Луций-римлянин до сих пор вспоминает его с уважением.

   — Ещё бы ему не вспоминать, — проворчала матушка, — сколько вина они вылакали вместе.

Что-то в матушкиных словах было странным.

   — Ты говоришь, что мы остались здесь из-за твоей клятвы. А как же храм Афины? Куда бы ты ходила на эти... калинтерии?

Она возмутилась:

   — Не «я», а «мы»!

Мимо во весь опор промчался Роланд. Он чуть не сшиб мою родительницу. При этом скорчил такую рожу, что я, не выдержав, прыснул. Матушка, не смея выразить свой гнев такому знатному человеку, отыгралась на мне, больно вцепившись в локоть.

   — Ты что лыбишься? Эти варвары околдовали тебя, что ли? Ты собираешься предать своих предков и сделаться христианином?

   — Нет-нет, матушка, — поспешно сказал я. Очень не хотелось спорить. Но она ведь говорила мне, что крестила меня в детстве, чтобы никто не заподозрил неладного. Значит, я уже христианин.

Матушка успокоилась и объяснила:

   — Во владениях Карломана тоже есть члены храма Афины. Их там даже больше. Поэтому я и боюсь, что мой брат не вернётся сюда.

Матушкины опасения оказались напрасны. Через некоторое время мы снова увидели дядю. Он зарос бородой до глаз и выглядел измотанным, но походкой и движениями по-прежнему напоминал важного бобра. Толстые ухоженные пальцы поигрывали связкой цепочек. Он всегда собирал их для своих многочисленных псов.

   — Ну что, — кисло спросила его мать, — будет война?

   — Наверняка будет. Но точно уж не с Карломаном, — ответил дядя. — Боги решили вывести эту личность из игры.

   — Восстание, что ли? — ужаснулась моя родительница.

   — Нет. Он просто умер. Спокойно и мирно, за обеденным столом.

   — Просто умер?! Да он же был так молод и здоров! За что боги покарали его?

Дядя прищурился:

   — Кто же поймёт этих богов? Может, им не понравилась фраза Карломана о том, что нужно выявлять язычников и казнить...

Матушка понимающе кивнула.

   — Да-а... тогда это уже не так странно.

Хильдеберт разложил цепочки на коленях. Прищёлкнул языком:

   — Вот на эту посажу старого чёрного кобеля. Всё, что потоньше, рвёт, паршивец! Имей в виду, сестрица, ты сама делаешь выводы из моих слов.

   — А что же Карл? — спросила она, будто не расслышав дядиной реплики. — Должно быть, он сильно удивился смерти младшего брата?

   — Ничуть, — ответил дядюшка. — Он сказал, что пути Господни неисповедимы, но Бог всегда найдёт способ поддержать того, кто служит Ему.

   — Вот, значит, как... — задумчиво протянула матушка.

Дядя покачал головой:

   — Ещё раз напоминаю, сестрица, выводы из моих слов ты делаешь сама.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   — Афонсо! — сказал король, когда я в очередной раз пришёл поутру в его покои. — Наш единственный брат Карломан отдал душу Господу. Наш долг навестить его вдову и оказать ей всяческую поддержку. Сегодня же отправимся. Ты тоже поедешь.

Выехали мы не всем двором, как обычно, но народу всё равно набралось немало. С нами была королева-мать, это предполагало повозки, присутствие служанок и много прочих обстоятельств, замедляющих нашу скорость. Карл очень торопился, подгоняя всех. Время от времени пришпоривал коня и уходил далеко вперёд, а потом нетерпеливо ожидал, пока подъедут скрипучие повозки.

   — Куда теперь спешить-то? Похороны уже прошли, — сетовала Бертрада, ежеминутно поднося к покрасневшим глазам платочек, вышитый моей матерью. К моей великой радости, её самой с нами не было.

   — Поспешим, дорогая матушка! Надо торопиться! — высокий голос короля звучал хрипло, но убедительности ему было не занимать. Возница со вздохом стегнул лошадей, запряжённых в повозку королевы. Карл, немного успокоившись, отъехал в сторону, потом снова вернулся к Бертраде. — Надо защитить семью брата и его земли. Могут быть всякие искушения.

   — Против искушений отлично поможет мой Дюрандаль! — отозвался Роланд, поглаживая рукоять меча, висевшего на поясе. — А если встретятся бесы нерубимые, у меня есть, чем ввести их в великий страх.

Роланд потянул за перевязь свой неразлучный рог. Выпрямившись в седле, поднёс его к губам. Звук родился не сразу, но постепенно нарастая и перекатываясь, наполнил собой всю равнину от края и до края.

   — Воистину чудесен твой Олифан, — сказал король, — но без Святой церкви нам не справиться с бесами!

Путь наш лежал в Суассон — резиденцию покойного Карломана. Город этот славился величием храмов. Несколько веков назад в одном из них хранилась чаша, поражавшая всех своей удивительной красотой. Когда в битве с римлянами Суассон взял Хлодвиг — величайший франкский король из династии Меровингов — чаша оказалась в числе добычи. Епископ взмолился о возвращении чаши и король, хоть и был в то время ещё язычником — внял мольбам священнослужителя. Но в королевском войске существовал нерушимый обычай — вся добыча делилась поровну между воинами, включая короля. Когда Хлодвиг попросил дать ему чашу сверх доли, дабы отдать её епископу — из рядов вышел один воин. «Ты получишь только то, что положено», — сказал он и быстрым ударом меча превратил прекрасный сосуд в мелкие осколки. Говорят, позднее Хлодвиг сделал то же самое с головой этого правдолюбца, сославшись на неудовлетворительное состояние его снаряжения.

Как бы там ни было, чаша исчезла, но легенда о ней продолжала жить. Франкские короли нет-нет да поговаривали о том, что неплохо бы восстановить такую красоту. Только вот мастеров, которые бы осмелились взяться за эту работу, не находилось.

Ночуя на постоялом дворе, мы снова отправлялись в путь, и вот наконец на горизонте выросли высокие серые башни. Я смотрел во все глаза. Суассон показался мне красивее Нуайона, где располагалась резиденция Карла, а уж про Майнц или Ахен и говорить нечего.

Король, однако, и не думал любоваться красотами. Он выглядел озабоченным. То подъезжал к повозке матери, то вполголоса говорил что-то Роланду и другим знатным воинам.

Когда мы въехали в город, он сразу вырвался вперёд, и я потерял его из виду. Моя лошадь трусила за повозкой Бертрады. Та, высунув голову, напряжённо вглядывалась, видимо, пыталась увидеть сына. Вдруг процессия встала.

   — Что ещё? — раздражённо крикнула королева.

   — Впереди стоят, Ваше Величество, — почтительно ответствовал один из воинов.

   — Ну, так пускай едут! Афонсо, — она повернулась ко мне, — ты молодой и ловкий. Протиснись, посмотри, что там впереди.

Странное приказание, если учесть, что я верхом и лошадь моя не страдает особенной худобой. Но приказ королевы нужно исполнять. Поэтому я легонько сжал пятками лошадиные бока. Животина шагнула вперёд и остановилась, мотая головой.

   — Не проехать мне, Ваше Величество! Тесно впереди.

   — Что уж с тобой делать! — разочаровано отмахнулась Бертрада и вновь высунулась из повозки. — О! Ну как там, сын мой?

Карл появился незаметно. Ему не пришлось протискиваться — всадники сами пропускали его белоснежного жеребца, теснясь к стенам домов.

   — Плохо. — Он говорил негромко, но в полной тишине голос его слышался отчётливо. — Их нет в Суассоне. Супруга нашего брата бежала вместе с детьми под покровительство Дезидерия.

...Карл раздумывал: стоит ли ему останавливаться в замке Карломана, когда оттуда приехал испуганный управляющий и пригласил всех на трапезу. Поручив лошадей конюхам, мы вошли в огромный зал с тремя рядами длинных столов, тянувшихся от стены до стены. Ароматы стояли здесь настолько изысканные, что у меня слюнки потекли. Управляющий лебезил перед Карлом, расхваливая всевозможные яства, доступные здешним поварам. Тог слушал вполуха. Потом прервал многословные излияния:

   — Будут ли на трапезе советники моего брата? — И, не дожидаясь ответа, велел: — Передайте им, что они приглашены.

Забегали слуги, разнося вино и разнообразные закуски. Карл, ценящий во всём скромность, даже не пробовал их, ограничившись блюдом жаркого и кубком вина. Постепенно подходили советники и просто уважаемые люди, в том числе духовного звания. Утолив голод, наш король поднял руку, показывая, что желает говорить, и в зале мгновенно воцарилась мёртвая тишина.

   — Великое горе постигло нас... — В этот момент кто-то громко чавкнул. Король неторопливо повернул голову на звук, и стало ещё тише, хотя куда бы ещё? Карл продолжил: — Но Господь не зря посылает испытания. Негоже, когда один народ, имеющий одну веру, раскалывается на своих и чужих. Потому что, если настанет беда, чужие не придут на помощь. Сейчас тяжёлые времена для Святой церкви — нашего оплота веры и единства. Недостойные угнетают её, лишая воздуха. Только объединившись, мы сможем защитить её! Только твёрдая рука приведёт церковь к победе!

   — Да здравствует Карл — король франков! — крикнул один из советников Карломана. Остальные загомонили, непонятно поддерживая или нет.

Опять послышался голос короля:

   — Война в Аквитании, как известно, закончена. У нас есть силы, чтобы прийти на помощь папе, а Господь поможет нам. Но горе тому, кто не услышит зов Господа!

   — Слава Карлу, королю франков! — прокричало уже несколько голосов. В зале стало заметно оживлённее. Застучала посуда, зазвенели кубки. Я встретился взглядом с королём и увидел знакомую весёлую искорку в его карих глазах. Роланд с довольным видом оглаживал свой неразлучный рог. И даже Бертрада повеселела.

Пир продлился недолго. Не играли музыканты из-за траура, да и приятные беседы завязывались с трудом по понятным причинам. Ведь мы находились в доме покойника, чья вдова сбежала, чтобы не встречаться с его братом.

Карл куда-то исчез. Я сидел неподалёку от Бертрады, ковырял жаркое и постоянно осматривался, боясь пропустить что-нибудь важное.

Наконец появился управляющий. С поклонами, изображающими крайнее почтение, он предложил королеве-матери переместиться в покои для отдыха. Та приняла приглашение и удалилась. Проводив её, он вернулся и начал устраивать остальных, начиная, разумеется, с самых знатных персон. Когда очередь дошла до меня, в пиршественном зале почти никого не осталось.

Следуя за служанкой, я шёл по узкой каменной лестнице, стараясь не промахнуться мимо ступеней, плохо различимых в неверном пляшущем свете факела. В замке было уже тихо — видно, все разошлись отдыхать. Каково же было моё удивление, когда у конца лестницы, в нише, я разглядел знакомую высокую фигуру. Завернувшись в плащ, Его Величество разговаривал с каким-то монахом.

«Дело несомненно благое, риск, конечно, но...» — донеслось до меня бормотание священнослужителя.

Мне досталась крохотная каморка. Всё же отдельная, что меня порадовало. Уж очень не люблю ночевать в общих залах, где храпы и прочие звуки, производимые спящими, сливаются в отвратительную какофонию. Радость моя, правда, тут же омрачилась, когда я не обнаружил в комнатёнке кувшина с водой. Служанка уже ушла. Пришлось взять светильник и отправиться на поиски кухни.

Проходя мимо ниши, я опять услышал приглушённый голос, на этот раз Карла:

— На тебя, преподобный Мартин, у нас много надежд. Дело-то Божье, но нужны крепкие и верные человеческие руки...

Смущённо и торопливо я проскользнул мимо.

Кухню удалось найти, хотя и с трудом. Повара давно спали, но кувшин с водой стоял на столе. Тащить его с собой не решился — вдруг хватятся поутру? Напился и пошёл восвояси. Никто мне не встретился в узких коридорах, и ниша у лестницы оказалась пуста.

Утром меня разбудили колокола. Звук их летел со всех сторон. Казалось, что звонит весь город. Я вскочил, оделся. Пожалев, что не взял вчера кувшина с кухни, вышел в коридор. В замке царила суета. Какие-то дамы кричали на служанок. Те сновали словно мыши. Поймав одну из них, бегущую с разноцветными лентами, за рукав платья, я спросил:

   — Куда все так торопятся?

   — В собор, — ответила девица, — служба же нынче большая. Короля будут славить, — и, освободившись, убежала, размахивая разноцветным ленточным хвостом.

Мне служанок не полагалось. Поэтому, попросив на кухне воды, я самостоятельно умылся, и скоро был готов к походу в храм.

Месса ещё и не думала начинаться, хотя народу собралось — не протолкнуться. Говорили, что ждут короля, который в данный момент принимает присягу у подданных Карломана. Толпа всё росла. Пришлось беречь ноги от разных неуёмных горожан и особенно горожанок, которые, толкаясь, лезли поближе к алтарю. Не успели эти проныры расположиться, как появились стражники. Кулаками и дубинками они быстро проделали в толпе довольно широкий коридор для прохождения епископа. И вот тут-то ударил колокол.

Я никогда не видел так много священников сразу, даже когда жил в монастыре. Они шли с пением, не очень, кстати, стройным. Видимо, редко пели вместе. Я стоял в задних рядах, где уже закончились скамьи. Оттуда трудно было разглядеть, что происходит у алтаря, да и слова долетали не целиком. Одно только слышалось явственно и повторялось много раз: «Да благословит всемогущий Бог нашего короля и государство франков». Это значило, что наша страна стала вновь единой, как при Пипине. Народ встречал эти слова ликованием.

Служба тянулась страшно долго, а когда закончилась — разгорячённая толпа так рьяно бросилась к выходу, что возникла давка. Испугавшись, я отскочил в угол за исповедальню и стоял там, покуда храм не опустел. После чего направился к выходу.

За дверями стоял гул. Народ никуда не расходился, толпясь на площади. Толкаться мне очень не хотелось. Тогда почему бы не остаться в храме?

Личная молитва — хорошая защита мыслей от посторонних посягательств. Как часто раньше, встав на колени в часовенке, я предавался мечтаниям, которые не могли нарушить ни мать с её язычеством, ни мои духовные наставники. Я думал тогда о звёздах, о дальних странах, где живут гигантские животные, и о несотворимой материи Аристотеля. В последнее время, правда, я всё чаще грезил об Имме, и это меня не радовало. В конце концов кто такая Имма? Всего-навсего заносчивая девчонка, хоть и баронесса. Она совершенно не ценила меня. А ведь меня есть за что ценить, и сам король понимает это.

Перемещаясь по храму в поисках тихого местечка, я натолкнулся на Его Величество, стоящего у входа в боковой неф.

— Афонсо! — шёпотом позвал он. — Хорошо, что ты здесь. Посмотри-ка туда.

В глубине нефа, перед статуей Пресвятой Марии, стояла на коленях девушка в простом льняном платье. Тяжёлые каштановые волосы окутывали её хрупкие плечи. Со спины она так походила на Имму, что я вскрикнул от неожиданности. Девушка обернулась. Это оказалась не Имма, хотя округлое лицо и по-детски пухлые губки немного напоминали баронессу, только ещё более юную возрастом. Несколько мгновений она смотрела на нас, потом снова отвернулась к Пресвятой Деве.

Карл ринулся к девушке и взял её за плечо. Та решительно сбросила руку, поднялась во весь небольшой рост и, гневно нахмурив брови, погрозила пальчиком. После чего снова встала на колени и больше не оборачивалась, несмотря на то, что король долго стоял рядом. Я успел заметить, что их глаза удивительно похожи — одинаково карие с озорной искоркой на дне. И её искорку не смогли скрыть ни гнев, ни насупленные брови.

Не добившись ничего от благочестивой упрямицы, Его Величество, поманив меня за собой, вышел через заднюю дверь храма. Там был маленький безлюдный дворик, огромное дерево росло посередине. Король начал беспорядочно ходить под ним взад-вперёд. Никогда я не видел его таким растерянным.

   — Афонсо! — наконец сказал он. — Я не понимаю, что со мной. Я, кажется, полюбил её.

   — На всё воля Божья, — осторожно ответил я, а сам подумал: «Как всё-таки хорошо, что это не Имма!»

   — Странно осознавать, но я совершенно не представляю, что теперь делать.

На меня вдруг снизошёл дар красноречия:

   — Ваше Величество! Вы рождены для побед! Стоит вам помыслить о чём-либо — и оно тут же падает к вашим ногам. И сейчас, вам только стоит протянуть руку...

   — Афонсо, — возразил король, — ведь как раз руку-то я только что протягивал...

   — Но ведь вы сами знаете, что для вас не составит труда добиться этой девушки, как и всех других во Франкском королевстве.

   — Я не смогу добиваться её, не будучи уверен, что это принесёт ей радость.

   — Зато вы можете хотя бы узнать, где она живёт.

Карл улыбнулся:

   — Это уж мы точно узнаем, даже если придётся для этого задержаться в Суассоне. Кстати, Афонсо, нехорошо, что прерываются наши чтения. Приходи завтра утром в покои, почитаешь нам Аристотеля, о котором ты говорил. Он есть в здешней библиотеке.

Однако наутро короля не оказалось в покоях. Безуспешно прождав его довольно долго, я отправился побродить по суассонским улицам. Неизвестно ведь, когда судьба ещё раз закинет меня в такой красивый город. Я шёл по серым каменным коридорам с лазурным небом вместо потолка. По стенам то тут, то там курчавился изящный резнолистый вьюнок, украшенный крупными бледно-синими соцветиями. В просветах вьюнка загадочно темнели маленькие окошки.

Так тихо было вокруг, что я слышал своё дыхание.

И вдруг до меня донёсся стук копыт. Он быстро приближался. Кто-то мчался галопом. Я еле успел вжаться в стену, как мимо пронеслась всадница с развевающимися волосами — вчерашняя незнакомка. Не успел я обдумать это, как из переулка выехал Карл на белом жеребце. Увидев меня, он посмотрел вопросительно. Я указал направление, в котором умчалась девушка. Король поднял руку с кнутом, но, задумавшись, остановился.

   — Афонсо, — проговорил он мечтательно, — она не здешняя, её родители из Алемании.

Он покачал головой, как будто сказал нечто удивительное, и со всей силы стегнул жеребца. Тот взвился на дыбы, чуть не сбросив седока, и помчался вслед за девушкой.

Нужно ли говорить, что мои утренние чтения в королевских покоях прервались на неопределённое время.

Мы сидели в Суассонском замке, готовые сняться с места в любой момент, но приказа всё не было. Роланд ходил хмурый и как-то заявил на трапезе:

   — Еду в Бретань. Здесь службы для меня нет... и развлечений тоже.

Король прищурился:

   — Подожди ехать. Будет тебе служба. — И шепнул что-то ему на ухо.

   — О, Пресвятая Дева! — воскликнул тот.

Все непроизвольно вытянули шеи, пытаясь угадать, что сказал король, но безуспешно. А Карл с Роландом покинули зал, не закончив трапезы.

Я отправился в библиотеку и провёл там остаток дня. Но, как известно, горячие новости не любят жить среди пыльных фолиантов. Гораздо проще услышать что-то новое на кухне. Вечером, проходя мимо чуть приотворившейся двери, я услышал оживлённые пересуды кухарок на интересующую меня тему:

   — Женится, уж я вам точно говорю!

   — Она вроде не королевских кровей...

   — Гимильтруда тоже, знаешь, была...

   — Ну и где она теперь? Бьёт поклоны в монастыре.

   — А я слышала, что у этой новой голос, как у погонщика быков.

   — Откуда ж взяться ангельскому голоску, ежели из простых?

   — А я слышала, папаша ейный — герцог Алеманский.

   — Да нету давно уж герцогов в Алемании. Ещё Пипин их отменил.

   — Раскудахтались дуры, будто и в самом деле знают чего! — вмешалась камеристка Бертрады (я узнал её по голосу). — Отец девицы этой, герцог из Винцгау, а мать... Мать вообще из рода самого Меровея вышла. Понятно хоть вам скудоумным, что это значит?

   — Не глупее тебя. Наследник, значит, будет сразу двух королевских родов, да Меровеи-то от морского чудища произошли, не дай бог, с хвостом родится!

   — Вот казнят тебя за такую болтовню!

   — Да я ж «не дай бог» говорю. За что казнить?

   — А и точно: не везёт Карлу с наследниками: от первой жены горбун, от второй вообще не случилось.

   — Зато сам с лица милее не сыскать!

   — Да и не только с лица, поди!

Мне надоело заниматься столь недостойным делом, как подслушивание бабьих сплетен. Раздосадованный, я побрёл в свою каморку. Глупо и неуместно обижаться на короля, но... почему он больше не откровенничает со мной? Он опять отдалился. Именно в тот момент, когда показалось, что между нами возникло особое доверие. Значит, всё произошедшее — только заблуждение, обман, мрак и тлен. Влиять на сильных не удастся. Жизнь пройдёт никчёмно и бесславно, Имма никогда не подарит мне свою любовь...

Назавтра с утра, взяв хлеба и сыра, я отправился бродить по городу. Всё равно мои услуги никому не нужны.

Я обошёл весь Суассон. Снова был на той узкой улочке, где говорил с королём. Стоял, прислонившись спиной к шершавому серому камню, разминал в руках резной лист вьюнка. Мне казалось, что прекрасная незнакомка с королём должны проехать здесь ещё раз, но они так и не появились.

Вернулся в замок, когда уже вечерело. Управляющий странно посмотрел на меня.

   — Все, кто с Его Величеством, уехали утром, — объяснил он. — А ты чего остался? Кормить тебя здесь не будут. Иди вон в харчевню.

Вот это новость! Не лучше ушата ледяной воды на голову.

   — И куда же они уехали?

   — В Нуайон. А может, и дальше. Ваш король любит бродяжничать.

Тут я возмутился:

   — Это и твой король. Ты живёшь в королевстве Франков, не так ли? А тех, кто пытается разделить нашу страну на радость врагам, давно пора вздёрнуть на виселице.

Управляющий насупился:

   — Я человек занятой, мне некогда разговоры разговаривать. Иди в харчевню, там много таких же бездельников, как ты, они тебе всё расскажут и про королевство Франков и про тебя самого.

   — Я уйду! Только не раньше, чем заберу свои вещи и лошадь!

   — Какую ещё лошадь? Всех ваших лошадей забрали. В замке только наши лошади.

Если бы в тот момент я хоть на каплю усомнился в Карле — то пошёл бы пешком. Но я был твёрдо уверен: король не забудет о моём существовании. Ведь не забыл же он за несколько лет наш разговор о налогах кесарю. И я, отодвинув своего нелюбезного собеседника, бросился к конюшням, крича, что есть сил:

   — Конюх!

Он тут же возник в дверном проёме.

   — Мне нужна моя кобыла, та, что со звездой во лбу, — сказал я твёрдым тоном и прибавил: — Немедленно!

Как хорошо, что у неё была эта звезда. Вообще-то звездой продолговатое белое пятнышко назвать трудно, но мой уверенный вид и гневный голос сделали конюха удивительно понятливым. Через минуту я уже держал в руке повод лошади, на которой приехал сюда. Нужно было ещё сходить за мешком, но я опасался, что недобрый управляющий придумает ещё какую-нибудь каверзу с моей кобылкой, пока я хожу.

Мимо пробегала молодая служанка. Я схватил её за локоть. Собрав остатки уверенности, велел:

   — Принеси мои вещи из комнаты, что наверху у самой лестницы.

На неё моя наигранная властность не произвела никакого впечатления. Она прыснула самым неуважительным образом, но мешок всё-таки принесла.

В глубокой досаде, на ночь глядя, я покинул замок Карломана и поехал искать постоялый двор. Мне нужно было переждать темноту, а заодно — узнать дорогу до Нуайона.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Какое всё-таки счастье, что дорожный мешок собирала матушка! Я не догадался, что деньги могут понадобиться, и без её заботы провёл бы эту ночь на улице. А так мне хватило и на ночлег, и на стойло для звездолобой кобылки, и на жаркое с кружкой пива, и ещё немного осталось.

Говорили, что до Нуайона недалеко. Если выехать на рассвете, можно к закату добраться. Всю ночь я ворочался, и с первыми лучами солнца выехал.

Трава блестела от росы, пели птицы. Дорога оказалась удобная и широкая — уж точно не потеряешься. Я ехал, размышляя о короле: не разгневался ли он на мои самовольные прогулки? С другой стороны, у меня ведь не было обязанностей на вчерашний день. И я не узник, которому запрещено покидать стены замка.

Сзади послышался стук копыт. Дорога только что повернула.

«Отлично! — подумал я. — Если это попутчики, можно провести время за приятной беседой».

Из-за поворота вылетели два всадника. Они попытались окружить меня и набросить петлю, но промахнулись.

— Слезай с лошади, останешься жив! — хрипло выкрикнул один из них.

   — И мешок бросай! — отозвался второй.

Кобылка моя не обладала ослепительной красотой и величавой статью любимого жеребца Карла, но она обитала в королевской конюшне, где плохих лошадей не держали. Быстрей меня разобравшись в происходящем, она проскользнула между всадниками и пустилась вскачь. Нам удалось оторваться от преследователей, но ненадолго. Они настигали, к тому же неудача распалила их.

   — Теперь так просто не отделаешься! — кричали мне в спину. — Всю одёжку скинешь! И ещё получишь так, что мать родная не узнает!

Снова полетела петля. На этот раз она скользнула по лошадиному крупу. Я стегнул лошадь, та ещё прибавила ходу. Расстояние между мною и преследователями начало медленно увеличиваться. Мы, скорее всего, ушли бы от погони совсем, но тут из леса на дорогу выскочили трое всадников в кольчугах и с мечами. От неожиданности моя кобылка взвилась на дыбы, скинув меня на землю. Я упал в придорожные кусты. Расцарапал щёку и чуть не выколол глаз.

   — Стоять! А ну! — послышались крики. Что-то загремело, заржала лошадь, потом довольный голос произнёс:

   — О-о-о! Да это старые знакомцы Лаубод и Дагоберт, да ещё и с петлёй! Опять шалим?

   — Закончились ваши шалости, — прервал суровый голос, — теперь всё доказано, ждите суда.

Я выкарабкался из кустов и огляделся. Кони пощипывали травку неподалёку от дороги. Мои спасители вязали разбойников той самой верёвкой, которой те чуть не поймали меня.

   — А что, собственно, доказано? — вдруг возмутился один из разбойников. — Мы не сделали ему ничего дурного. Просто ехали с ним по одной дороге. Разве это запре...

   — Не строй из себя дурачка, Лаубод, — прервал его воин с багровым шрамом во всю щёку, затягивая узел, — все в деревне знают про ваши похождения. Только за руку никак вас поймать не могли.

   — Вы и не поймали, — ухмыляясь, сказал второй разбойник. — Мы торопились в Нуайон на королевскую свадьбу. А вашего молокососа вообще не видели. Вот!

   — Нет уж! — вступил другой воин. — Мы все видели, как ты ловил его петлёй.

   — В законе нет такого, что нельзя ловить петлёй. Ущерба мы ему не нанесли.

Воины обернулись ко мне.

   — Подойди-ка сюда, юноша. Не нанесли ущерба! Да у него вся щека в крови.

   — Потому что ездить верхом не умеет! — нагло отвечал разбойник.

   — Всего-то, царапина! — поддержал его другой. — За это штраф пара денариев, не больше. У меня в кармане, кажется, есть столько. Развяжите мне руки!

   — Царапина, говоришь? — прищурился воин, молчавший до сих пор. — А мы ему сейчас палец сломаем, совсем другой разговор с вами будет.

У меня потемнело в глазах от ужаса. А воин продолжал:

   — Можно ухо надрезать, чтоб висело. Это не очень больно и прирастёт потом, а штраф большой. И парню часть дадим — ему небось деньги тоже нужны.

Я не знал, что и сказать. Воин со шрамом возразил:

   — Зачем же мучить парня. Смотри, у него волосы длинные. Сейчас мы его острижём. За это тоже большой штраф полагается. В законе так и написано: «если кто острижёт длинноволосого мальчика без ведома его родителей».

   — Да какой он тебе мальчик? Ему самому впору родителем быть!

На этих словах дар речи наконец вернулся ко мне:

   — Вы что себе позволяете? Я переписчик самого короля! Король с вас за меня шкуру спустит!

Воины переглянулись.

   — Что ж ты сразу не сказал? Оскорбление придворного сорок денариев стоит! — воскликнул один.

   — Да не сорок, а все восемьдесят!

Мне надоело ждать. Я поднял с земли свой дорожный мешок. Вроде бы ничего не рассыпалось. Поймал за повод звездолобую кобылку:

   — Ну что ж, если вы раздумали стричь мне уши, я, пожалуй, поеду.

   — Ещё чего! — возмутились мои спасители. — Вместе с нами поедешь. Может, ты ещё никакой не переписчик. Тогда с тебя самого будет штраф за лжесвидетельство.

   — Между прочим, лжесвидетельство — грех, — встрял один из разбойников, — и ты обязательно согрешишь. Они тебя заставят врать про нас, а ведь мы ничего дурного тебе не сделали.

   — Всё дело в том, — объяснил второй разбойник, — что этот человек (он указал пальцем на воина со шрамом) ревнует ко мне свою жену, и потому мечтает послать меня на виселицу, но только, чтобы законным путём. Виноват я разве, что его благоверная на меня засматривается?

Излияния разбойника прервал тычок в зубы со стороны хранителя семейных устоев, после чего все начали злобно кричать друг на друга. Воспользовавшись моментом, я вскочил на свою лошадь и стегнул её так, что она понеслась, как ветер. Я долго гнал её, прислушиваясь, не преследует ли меня кто. Но всё было тихо. Остаток пути до Нуайона удалось преодолеть без приключений.

Стражники у входа в королевскую резиденцию не хотели меня пускать. И то верно: вид мой был непраздничный и даже подозрительный. Одежда порвана в нескольких местах, расцарапанная щека распухла. Наверное, я бы доказывал свою правоту до рассвета, но спасение пришло неожиданно. К воротам резиденции подъехали король и та незнакомка. Теперь она выглядела ослепительной красавицей в платье из красных, голубых и белых тканей. На тяжёлых каштановых волосах покоилась маленькая золотая корона. При всей красоте, грации и величественности всадница так уверенно держалась в седле, что я почувствовал лёгкий укол зависти.

Она первая заметила меня и тихо сказала что-то королю.

   — Афонсо! — воскликнул тот. — Ты совершенствуешься в своей внезапности. Пропадаешь и возникаешь в самые неожиданные моменты. Хильдегарда, дорогая, — обратился он к своей спутнице, — это тот самый, укушенный молнией юноша, о котором я тебе говорил. Он знает наизусть Евангелие и читает нам вслух.

Прекрасная Хильдегарда улыбнулась мне. Вместе с королём я беспрепятственно проехал в ворота резиденции. Карл снова обратился ко мне:

   — Афонсо, скажи нам, что за великие испытания обрушились на тебя? Куда ты пропал и почему появился в таком виде? Неужели в Суассоне тебя заточили в темницу?

   — Простите, Ваше Величество! В Суассоне я по легкомыслию отправился гулять и пропустил момент вашего отъезда.

   — Но от этого обычно не случается ран, разве только душевные. Или ты решил подвергнуть себя самобичеванию?

Юная Хильдегарда, уже давно кусала кулачки, чтобы удержаться от смеха. На этих словах она не выдержала и звонко засмеялась. Я начал рассказывать о разбойниках. Король очень заинтересовался.

   — Кто же были эти вооружённые люди? Тебе не удалось понять? И они хотели отрезать тебе ухо, чтобы оно именно висело? Они неплохо знают древние законы франков, ты не находишь?

Смешливая королева вновь занялась покусыванием кулачков. А Его Величество продолжал:

   — Афонсо, ты хоть и заслуживаешь наказания, за то, что не молился в церкви за семейное счастье твоего короля, но принёс нам много пользы. Из твоего рассказа можно сделать выводы весьма важные для королевства. Мы видим, что должно изготовить как можно больше экземпляров наших капитуляриев с новыми законами и разослать по деревням. Иначе люди так и будут продолжать пользоваться законами, принятыми ещё при Меровее. Но это мы сделаем позже. Сейчас пир. Мы и так сильно задержались, показывая нашей милой королеве Нуайон. Тебе же следует прежде подойти к Радегунде, камеристке нашей матушки. Она приведёт тебя в надлежащий вид.

Так я и сделал. Радегунда поворчала, но подобрала подобающую одежду и даже запудрила мне царапины, предварительно смазав их целебной мазью.

Пир превзошёл все мои ожидания. Ради Хильдегарды Карл оставил свою любовь к скромности. Он даже позволил себе жениться, не закончив траура по брату, хотя всегда, насколько я знаю, строго исполнял все церковные обряды. Я думаю, он просто обезумел от любви. Никогда и никого он не любил так, как Хильдегарду. Несомненно она отличалась красотой, но только позже узнав благородную душу королевы, я понял чувства Его Величества.

...На столах стояли сахарные скульптуры, жареные лебеди, многослойные пироги. Посреди пиршественного зала журчал винный фонтан. Мне стало жалко, что матушка не видит этого великолепия, но, осматривая гостей, я заметил её за самым дальним столом. Дядя тоже был здесь, только сидел, разумеется, намного ближе к королевской чете.

Зазвучали струны лютен. Музыканты наперебой славили короля и его прекрасную избранницу. И вдруг послышался резкий мальчишеский голос:

   — Нехорошо, что у нас здесь такие излишества, в то время, как бедняки не могут даже купить хорошего белого хлеба.

Все испуганно завертели головами, пытаясь разглядеть дерзкого мальчонку. Я с ужасом посмотрел на Его Величество — что он сделает с наглецом, голос которого показался мне смутно знакомым. Но Карл улыбался и вовсе не выглядел разгневанным.

   — Дорогая Хильдегарда, — сказал он, — твоё сострадательное сердце восхищает нас не меньше твоей ослепительной красоты!

«Голос у неё, как у погонщика быков», — вспомнил я кухонные сплетни в замке Карломана. Конечно, преувеличение, но всё же никогда бы не подумал, что юная и прекрасная девица может говорить столь резко. Она между тем, нимало не смущаясь, продолжала:

   — Я хотела бы, если мне будет позволено, пойти в город и поделиться с нищими этой прекрасной пищей.

Карл посмотрел на неё обожающим взглядом и велел немедленно седлать лошадей. Бертрада поджала губы. Хотела сказать что-то колкое, но Хильдегарда улыбнулась королеве-матери с таким искренним дружелюбием, что та уже не смогла сердиться и только улыбнулась в ответ.

Его Величество задумался:

   — Но как же ты, дорогая, собираешься раздавать бедным еду? Уверена ли ты, что твоя доброта не совершит ошибки? Ведь как только ты выедешь с блюдом на улицы города — соберётся толпа ротозеев, желающих получить кусок из рук самой королевы. Они уж точно оттеснят настоящих бедных.

Хильдегарда звонко расхохоталась.

   — Ах! Неужели мой король мог представить меня, разбрасывающую кусочки еды на улицах Нуайона? Конечно, нет! Я попрошу отрядить со мной помощников, чтоб тащили мешки со снедью, и поеду к настоятелю того красивого храма с башенкой, где была наша свадьба. Святой отец уж точно знает, кто у него в приходе по-настоящему беден.

   — Господь благоволит тебе, мой король! — воскликнул Роланд. — Твоя избранница не только хороша собой и добра, но ещё и умна. Настоящая королева! Выпьем же за неё!

Его голос потонул в радостных возгласах. Каждый, не стесняясь, выражал своё восхищение. Шум всё нарастал. Король подмигнул Роланду. Тот поднёс к губам Олифан. Мощный раскатистый звук накрыл собою зал, и гомон стих.

Когда кубки за королеву были допиты, Карл отрядил обещанных помощников, меня в их числе. Мне дали мешок с жареной бараньей ногой и мех вина, остальным тоже — какую-то снедь. Хильдегарда вскочила в седло легко, словно кузнечик, и процессия выехала из замка.

Я ехал позади королевы и пытался понять, сколько ей всё-таки лет. Она вдруг повернулась и уставилась на меня с любопытством:

   — Афонсо... скажи мне, а молния ведь очень больно кусается?

Я смутился:

   — Не могу сказать, Ваше Величество, в тот момент сознание почему-то покинуло меня.

   — А сколько же лет тебе было тогда?

Я осмелился подъехать ближе.

   — Около двенадцати, Ваше Величество.

Она надула пухлые губки, раздумывая о чём-то. Потом рассудительно сказала:

   — Это от страха. В двенадцать лет люди ещё совсем дети, всего боятся. Мне вот уже почти четырнадцать, и я бы, наверное...пожалуй, сейчас... не испугалась.

Можно, наверное, было обидеться на такое — ведь она заподозрила меня в трусости. Но сказала так беззлобно и доверительно, что плохих мыслей не возникло. Я тогда понял, что это — моя настоящая королева, которую я буду любить высокой любовью, и, если будет нужно, с радостью отдам за неё жизнь.

Пробыв в Нуайоне несколько дней, мы отправились в Ахен. Король, обожавший купание, постоянно стремился в этот город из-за горячих источников. Королева стойко преодолела верхом всю дорогу, несмотря на то, что ей полагалась собственная великолепная повозка.

В Ахене я ощутил в полной мере, что хороший король может быть настоящим отцом для своих подданных. Карл встречался с городскими жителями, без устали рассказывал им о Граде Божьем и о славной миссии быть народом этого Града. После его речей все, кто мог держать оружие, почувствовали решимость идти в Рим на помощь папе, если таковая понадобится.

Жители Ахена прониклись ожиданием великих перемен. На главной площади города король лично производил расчёты и обмеры, замышляя новый храм, равного которому не было во всём Франкском королевстве.

Наши чтения опять возобновились, но проходили они не по утрам, а после обеда. Утро король посвящал своей супруге.

Теперь процесс чтения радовал меня ещё больше — ведь читал я Аристотеля.

Карлу очень нравилась чёткость определений этого философа, его рассуждения об этике и политике. По нескольку раз я прочитывал Его Величеству учение о первоначалах всего сущего и чувствовал ни с чем не сравнимый восторг, когда мой король внимал моей любимой книге. Он даже просил меня выписывать некоторые фразы.

Помимо чтения любимыми занятиями короля были охота в близлежащих лесах и купание в источниках. На одно из таких купаний Его Величество созвал весь свой двор, точно на пир. Вода оказалась удивительно приятной — не слишком горячая и не холодная, да ещё с мелкими щекочущимися пузырьками. И все мы — огромная толпа — казались друг другу одной семьёй. В какой-то момент я оказался совсем рядом с Карлом. Он подмигнул мне:

   — Римляне-то понимали, как нужно жить. Ничего, мы возродим эту великую империю! Будет у нас Град Божий. И храмы будут и колонны мраморные. Всё, как у римлян, только лучше.

Мне показалось, что сейчас самое время начать исполнять поручение моей матушки. То есть воздействовать на короля в нужную нам сторону. Я осмелился сказать:

   — Но в беломраморных римских храмах должны жить римские боги. Разве не так?

Король внимательно посмотрел мне в глаза:

   — Мальчик, укушенный молнией! Ты же хорошо знаешь, что на свете нет других богов, кроме одного. Зато есть люди, которые ещё не знают этого. Как мы сможем помочь им, если не будем иметь сами крепкой веры?

Мои щёки запылали от стыда. Пересилив себя, я всё-таки спросил:

   — Почему же тогда вы, Ваше Величество, так охотно интересуетесь трудами нехристианских учёных — римских и греческих?

   — Мы берём у них формы. И римляне, и греки умели изготовлять прекрасные сосуды, но наполнить их вином Бог повелел нам.

Он помедлил немного, словно раздумывая, стоит ли говорить это мне, но всё же сказал:

   — Твой Аристотель весьма хорош. Мы обязательно воспользуемся его учением о государстве. Но его несотворимая материя и ум-перводвигатель не придут к нам на помощь в тяжёлое время. На это способен только Господь — ведь Он отдал Своего единственного сына в жертву за наши грехи.

Я не помнил, как выбрался из королевских купален и оказался в своей комнате. Из меня словно вынули стержень, держащий всё моё существо. Не так важно было то, что Карл никогда не придёт к язычеству и напрасны ожидания моих родственников и остальных членов храма Афины. Самое страшное в том, что я сам уже не смогу радоваться стройной и строгой картине аристотелевского мироздания. Король показал мне её ущербность и сделал это так убедительно! Мне негде искать духовного пристанища. Ростки христианской веры безжалостно вытоптаны матерью, в деревянную Афину, пахнущую горелым мясом, мне уже никогда не поверить. А культ Абсолютного Знания, который я возвёл в своей душе, безвозвратно рухнул, погиб, захлебнувшись в горячих ахенских источниках. Наверное, всё же, умирая, Бахкауф успел отравить их своим ядовитым хвостом!

Но, может быть, сам наш король может отравить душу сильнее Бахкауфа? Его власть над душами огромна. Я помню, как на моих глазах он силой своих речей покорил советников Карломана, сделав их своими союзниками. Да ведь и сам я счастлив служить ему, когда не задумываюсь. У него есть удивительный дар. Служа ему — служишь не человеку, но великой идее. Наверное, он сможет построить свой Град Божий. Только найдётся ли в этом Граде место для меня?

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пока король со своей юной женой наслаждался ахенскими источниками и грезил о строительстве храмов с колоннами, в северо-восточных пределах королевства случилась беда. Соседи франков, саксы, видя, что земли Карла плохо защищены, начали вторгаться то там, то тут, учиняя грабежи, пожары и убийства. Гонец, прискакавший в Ахен, поведал о страшном разорении сразу нескольких франкских деревень.

Мне довелось присутствовать при разговоре Карла с гонцом. К этому моменту я официально приступил к обязанностям переписчика и записывал за королём проекты новых капитуляриев.

   — Дезидерию повезло, — сказал Карл, выслушав гонца. — В ближайшее время нам придётся заниматься саксами. Может, за это время Господь вразумит его, и он перестанет притеснять наших братьев-франков, живущих у него в Лангобардии. Сегодня же будет объявлен сбор, и первые отряды отправятся к саксонским пределам.

   — Мой король, вы тоже поедете? — раздался мальчишески-резкий голос Хильдегарды. — Я хочу ехать с вами.

   — Совсем Бог разум забрал. На войну она собралась! — проворчала Бертрада. — Себя бы поберегла!

   — Мне как раз нужно ехать, чтобы беречь себя, — возразила Хильдегарда, — без моего короля я уж точно умру от тоски.

Возможно, Карл собирался не позволить юной супруге сопровождать его. Но после того как мать разрушила его первую семью из-за женитьбы по политическим соображениям, он старался противоречить ей во всём и немедленно отозвался:

   — Действительно, к чему мужу и жене разлучаться? Разве для того мы приносили клятву «быть вместе в счастии и несчастий, в горести и в болезни»?

Подумав, он добавил:

   — Вы, матушка, тоже можете сопровождать нас столь далеко, сколь посчитаете нужным.

   — Хорошо, я поеду, — с плохо скрываемой досадой сказала королева-мать. — Надеюсь, ты найдёшь мне хорошую повозку, чтобы я не переломала себе костей по дороге.

Выезд запланировали на утро.

Вещей у меня было немного. Я быстро собрался и сидел, ожидая, когда меня позовут. Матушка куда-то вышла. Это меня не радовало. Сейчас скажут ехать, я с ней так и не попрощаюсь, а ведь еду-то на войну, хоть и не воином, а только чтецом и переписчиком.

Вдруг дверь нашей каморки тихо скрипнула. Вошёл дядя Хильдеберт, он же Агафокл. Лицо его выглядело довольным. Изящно, насколько позволяла полнота, он опустился на кровать рядом со мной:

   — Афонсо! Ну что, мой мальчик? — он потрепал меня по щеке. Наверное, думал, что мне это приятно, как его многочисленным борзым щенкам.

   — Всё хорошо, дядя, — вежливо сказал я, отодвигаясь достаточно медленно, чтобы не обидеть собеседника, но всё же достаточно далеко, ибо хотелось уберечь свои щёки и иные части тела. Странно, такого внимания никогда раньше не наблюдалось с его стороны по отношению к моей персоне.

   — Афонсо, ты очень высоко вознёсся. Я так рад за тебя, — продолжал он, — но нельзя забывать... надеюсь, ты не забыл, что получил эту почётную должность благодаря стараниям членов твоей семьи?

«Сейчас потребует плату за старания», — подумал я, внутренне сжимаясь. И точно. Дядя придвинулся ко мне вплотную и зашептал, неприятно щекоча бородой щёку:

   — Так получилось, ближе всех нас к королю оказался ты. Сейчас начинается тяжёлое и одновременно важное для нас время. Ты должен ловить каждое слово, каждый жест короля. Запоминай всех, кто к нему приезжает. Хвала богам, они дали тебе прекрасную память. Ну? — вдруг гаркнул он, глядя мне прямо в лицо.

   — Не кричи на меня, — смог выдавить я и начал отчаянно тереть глаза, будто в них попала соринка. Мать говорила, что глаза у меня глупые, всегда выдают, о чём я думаю.

   — Что ещё с тобой? — недовольно проворчал дядя.

   — Соринка, наверное.

   — Надеюсь, ты понял меня? — веско произнёс он. — К тебе будет приходить человек от нас, сообщай ему всё важное.

Я кивнул, продолжая тереть веки, хотя они уже болели.

Хильдеберт, он же Агафокл, ушёл.

Я продолжал сидеть в оцепенении. Жизнь моя будто раскололась на две части — до дядиного разговора и после. А что я ожидал? Меня ведь с детства готовили к подобным задачам, если посмотреть серьёзно. Но серьёзно-то я, видимо, ещё ни разу не смотрел.

Как же вывернуться из этого ужасного положения? Надеюсь, дядя не заподозрил меня в симпатиях к королю? Хотя, кто знает, что в голове у хитрого бобра? Порой мне казалось, что он умеет читать мысли.

Но короля я никогда не предам. Он — единственный, в ком я не разуверился. Пусть лучше Хильдеберт, он же Агафокл, заколет меня, как жертвенного бычка. Но ведь расправа Карла, в случае если он заподозрит измену, может быть пострашнее дядиной.

Пришёл конюх с известием, что моя звездолобая кобылка по кличке Тропинка готова и ждёт меня. Взяв дорожный мешок, я покинул комнату. В дверях столкнулся с матушкой.

   — Заходил дядя? — тихо спросила она.

   — Угу.

   — Что? — она встревоженно оглядела меня. — Всё хорошо?

Я кивнул, стараясь смотреть в сторону. Она прошептала:

   — Дядя — очень серьёзный человек, не забывай об этом.

   — Не забуду. Прощай, матушка.

Королевская армия выступила. Её авангард состоял из воинов, почти полностью одетых в железо. На головах их блестели столь хвалимые королём шлемы, туловища защищали искусно сделанные кольчуги, и даже сапоги грозно щерились железными пластинами. Вооружены франки были тяжёлыми мечами и копьями в форме букового листа. Вид этих воинов внушал ужас даже мне. Я чуть не свалился со своей кобылки, когда перед выездом один из них вдруг пришпорил коня и стрелой полетел прямо на меня, потрясая копьём. Не доехав, он резко развернулся и, как ни в чём не бывало, вернулся в строй. Судя по тяжёлой кучерявой гриве, торчащей из-под шлема, это был Роланд.

Ближе к середине отряда ехали Их Величества. У Карла помимо великолепной кольчуги железные пластины закрывали плечи, ноги и часть бёдер. Сидел он уже не на том, ослепительно-белом, роскошном жеребце, а на поджаром боевом коне серой масти. Казалось, словно тот весь выкован из благородного металла. Рядом на пегой кобылице ехала Хильдегарда, одетая в простое платье из некрашеного льна. Плечи её покрывал тёплый коричневый плащ. Она опять отказалась воспользоваться повозкой, хотя выглядела в последнее время бледной и нездоровой.

Бертрада с камеристкой тряслись где-то в арьергарде. Время от времени король посылал меня проведать королеву-мать. Та сидела с лицом, выражавшим величественное и скорбное терпение. За её повозкой двигались многочисленные телеги, оснащённые непромокаемыми кожаными навесами и накидками. В них лежали мешки с зерном, зернотёрки, солёное мясо, вино, а также лопаты, топоры и длинные канаты — на случай осады какой-нибудь крепости. Карл сетовал, что нет камней для осадных орудий — на месте могли случиться трудности с их поиском. Но ввиду срочности сборов и нехватки вьючных лошадей, камни решили не собирать.

Моя Тропинка трусила тоже где-то посередине. Я старался не терять короля из виду, зная его обыкновение: время от времени высказывать мне свои мысли и планы. И точно:

— Афонсо! — Он обернулся, отыскивая меня взглядом. Я тут же подъехал ближе. — Афонсо, мы едем помогать нашим братьям. Но эти братья — не только франки, наши подданные. Это и те несчастные саксы, чьи души пока ещё объяты мраком звериной свирепости потому, что принадлежат к земному граду. Из этого-то града и выходят враги, от которых нам надлежит защищать Град Божий — ведь так говорил блаженный Августин? Он допускал возможность их обращения. Мы же сегодня уже не можем допускать! Мы должны непременно обратить их, ибо Бог дал нам власть, чтобы Его Град был построен на земле.

   — Они обязательно обратятся, мой король! — звонко воскликнула Хильдегарда и неожиданно схватилась за живот, став белее полотна. Мы резко остановились. На мгновение лицо короля потеряло величавую уверенность.

   — Что с тобой, дорогая? Афонсо, что с ней? — растерянно спрашивал он.

Хильдегарда молча кривилась от боли. Я не знал, что ответить. Тогда Его Величество обратил взор к небу, и мне показалось, что оно качнулось ему навстречу. Тут же глаза Карла просветлились, и уже почти спокойно он сказал:

   — Матушкина камеристка Радегунда хорошо понимает в хворях. Подождём, пока подъедет их повозка.

   — Да тут и без Радегунды всё ясно! — сказала Бертрада, едва посмотрев на позеленевшую, еле сидящую на лошади Хильдегарду. — Наклонись-ка ко мне, король!

Она что-то прошептала ему на ухо, после чего его величество просиял.

   — Это правда? Ты уверена? — только и спросил он.

   — Я уже не девочка, чтобы ошибаться в подобных вещах, — с достоинством ответила королева-мать. — Да и ты, — она оглядела сына, — ты тоже давно взрослый и детей имеешь. Даже странно, что такая мысль не пришла в твою голову. Хильдегарда, девочка моя, тебе нельзя больше ездить верхом. Надеюсь, ты согласишься со мной и не проявишь упрямства.

   — Да, разумеется, — кротко ответила Хильдегарда. Её личико выглядело очень испуганным. «Дети всего боятся, — вспомнил я её слова, — теперь мне почти четырнадцать, и я, наверное, уже не испугаюсь».

Бертрада продолжала:

   — Было бы замечательно тебе вообще не ехать дальше, а пожить в каком-нибудь из ближайших королевских палаццо.

Глаза юной королевы покраснели, губки дрогнули, но голос прозвучал твёрдо:

   — Мне нельзя без моего короля, я это точно знаю.

   — Моя верная голубка, — произнёс Карл, нежно глядя на неё.

Дай Бог, чтобы эта верность не ослабела с годами, — вздохнула Бертрада.

Теперь Хильдегарда ехала в повозке с королевой-матерью и Радегундой. Его Величество разрывался между долгом, предписывающим ему быть рядом с воинами, вдохновляя их, и желанием постоянно видеть супругу. Он выходил из сложного положения, постоянно гоняя меня к повозке Бертрады.

   — Ну, как? — спрашивал он меня по возвращении. Я сосредоточенно кивал, и он успокаивался, чтобы через некоторое время снова послать меня выяснять тот же самый вопрос: «Ну, как?»

Между тем окружающие леса изменились. Стало попадаться больше хвойных пород. Это говорило о том, что мы довольно далеко продвинулись на северо-восток.

И вдруг впереди показалось чёрное пятно. Подъехав ближе, мы увидели обгорелые остовы домов. На выжженной земле лежали тела убитых. Среди них были и дети.

   — Ужасно, что она сейчас увидит это, — горестно произнёс Карл.

   — Мне съездить к ним, Ваше Величество? — осторожно спросил я.

   — Нет-нет, мы не можем мстить! — пробормотал он, явно думая уже о другом. — Град Божий и просвещение... другого пути нет нам на этой земле.

Рядом с сожжённой деревней на границе пределов Франкского королевства разбили лагерь.

Афонсо, — сказал король, — у нас мало доспехов, не хватает даже на всех хороших воинов. Но необходимо, чтобы ты видел всё, что произойдёт, и записывал в назидание франкам и прочим народам. Тебе дадут небольшой меч и щит. Это только для твоей защиты, поэтому, когда начнётся бой, — держись в стороне и наблюдай со всей тщательностью.

Перед боем надлежало выспаться. Разумеется, отдельной палатки мне не полагалось. Пришлось разделить её с пятью воинами. Я надеялся, что хоть не все они храпят, но надежды мои не оправдались. Храпели все. С посвистами, с переливами, с раскатами и подвываниями. К тому же они немилосердно воняли чесноком. Устав от тщетных попыток заснуть, чуть не задохнувшись, я вылез из палатки на свежий воздух.

Над лагерем странно близко висели яркие звёзды. Где-то вдалеке покрикивала ночная птица. Глядя на чёрное небо, я задумался о странном нелогичном тройственном Боге моего короля. В какой-то момент мне даже удалось почувствовать эту тройственность. Было огромное небо, были звёзды, великим множеством составлявшие небо, и был я, маленький муравей, однако способный вместить в свою душу величие этого неба и этих звёзд.

Задумавшись, я не заметил подошедшую ко мне тёмную фигуру.

   — Афонсо, не пугайся, — послышался тихий голос, — дядя передаёт тебе привет и интересуется: всё ли хорошо у тебя?

Я кивнул, чувствуя, как по спине ползёт струйка холодного пота.

   — Значит, всё хорошо? Завтра выступаете?

Я снова кивнул.

   — Благодарю. Гнев богов да не коснётся тебя, — еле слышно проговорил неизвестный и исчез за палаткой.

Кровь стучала у меня в голове, точно погребальный колокол. Как быстро и незаметно этот ночной тать похитил самое ценное — моё честное служение королю! Ведь получается, что дядя получил нужные сведения без малейшего сопротивления с моей стороны.

Немного успокоившись и уняв дрожь, я подумал и решил, что не всё так плохо. Ведь в нашем завтрашнем выступлении нет ничего тайного. Мы могли бы выступить и сегодня, если бы не прибыли на ночь глядя, а уж завтра и дураку ясно, что будет сражение. Наверняка дядин посланник просто проверял меня. В таком случае моя покладистость даже очень кстати. Но что будет дальше? Как мне противостоять этим людям?

Вернувшись в палатку, я долго искал себе место. За время моей прогулки спящие воины успели вольготно развалиться по всему свободному пространству. На мои уговоры они отзывались невнятным бормотанием, а один даже ухитрился, не просыпаясь, послать меня в пасть дьявола с подробным описанием пути. С трудом, в скрюченном положении поместившись у самой стенки палатки, я попытался заснуть.

Только я сомкнул веки, как меня разбудил оглушительный рёв Олифана. Казалось, Роланд протрубил мне прямо в ухо. Палатка была пуста. Дрожа и потягиваясь, я вылез наружу и увидел, что все уже восседают на конях в полном вооружении. Карла нигде не было видно. Кто же даст мне обещанный меч и щит? Я спросил об этом Роланда, но тот только оглушительно расхохотался. Скоро все отправились и я с ними — злой и голодный.

За полем начинался лес. Узкая дорога, рассекала его, будто коридор. Туда уже втянулись первые всадники. Моя звездолобая Тропинка испуганно захрапела и, замотав головой, встала. Мне тоже не хотелось вступать в мрачное лесное пространство, но куда денешься? Я стегнул бедное животное, и мы двинулись за остальными.

Тёмные стволы вековых елей и дубов поросли мхом и выглядели словно мохнатые ноги гигантов. Нехорошая стояла тишина, как перед грозой. В голове роились невесёлые мысли. Если сейчас на нас нападут — мне и защититься будет нечем. А всё из-за этого кичливого зазнайки Роланда! Не зря моя матушка любит его ещё меньше Карла.

Если честно, я сам проспал — без всякого Роланда. Но очень уж не хотелось признаваться в этом даже самому себе. Оставалось только вновь мысленно осудить этого выскочку и ткнуть пятками Тропинку.

В этот момент в нас полетели стрелы. Мне поначалу показалось, что это — птицы. Такие, бывает, с удивительной быстротой выпархивают из-под самых ног. Но тут одна из них, пролетая, клюнула меня в руку. Не смогла вонзиться, упала на траву, но кожу содрала порядком. Потекла кровь, пачкая висящую на боку сумку с кусочками пергамента для записей. Я смотрел на это, и мне почему-то было жаль пергамента больше, чем руки.

Впереди закричали. Заржали лошади. До меня донеслась чья-то команда: «Быстрее! Дальше поле! Вперёд!»

Тропинка пустилась вскачь, не дожидаясь моего кнута. Мы мчались, и мчалось всё вокруг, а между тем мне казалось, что отряд едва ползёт. Я тогда ещё не знал, что время в бою течёт по-другому. Стрелы шмякались где-то рядом, как редкие дождевые капли. Одна со звоном отскочила от кольчуги воина, ехавшего передо мной. Другая вонзилась в бок его лошади, но та продолжала скакать, как ни в чём не бывало. Видимо, она происходила из породы боевых лошадей, что служат своему господину, покуда живы.

Внезапно лес кончился. Всадники вынеслись на широкое поле. Я увидел, как раненная стрелой лошадь с размаху рухнула на землю, придавив всадника. Из шеи у неё торчал боевой топор. Такой же попал в другую лошадь. Страшно закричав, она начала медленно оседать.

Из леса выскочила толпа саксов. На них не было ни шлемов, ни пластинчатых доспехов — только кольчуги, да и то не у всех, но дрались они страшно. Не жалея себя, лезли с топорами на всадников.

Копьё настигло одного из нападавших. Уже смертельно раненный, он схватился за древко и, погружая наконечник ещё больше в себя, не давал франкскому воину вытащить оружие до тех пор, пока другой сакс не перерубил древко. Обезоружив таким образом франка, сакс поразил его топором.

Я, как мне велели, оставался с краю, стараясь внимательно наблюдать за происходящим, но тут двое разъярённых саксов заметили меня. Они были без топоров — видимо, метнули и не успели подобрать. Один схватил под уздцы Тропинку, другой вцепился в мою ногу и стал тянуть, что есть силы. На помощь к ним уже бежал их соплеменник с топором. Я закрыл глаза, понимая, что смерть неизбежна, и вдруг услышал знакомый хохот и звон железа. Роланд, вихрем промчавшийся мимо, раскидал моих врагов, будто жухлые листья. Саксы бросились на него словно стая волков на добычу и полегли за несколько мгновений — кто сражённый насмерть, кто с тяжёлой раной. Несмотря на страх, я залюбовался его мастерством. Он казался одним целым со своей лошадью. Настоящий кентавр, носящийся взад-вперёд и поражающий противников смертоносным копьём.

И вдруг он, словно потеряв интерес к врагам, закружился вокруг рослого всадника, почти целиком одетого в железо. Я не сразу признал Карла. Слишком уж привык к его яркому сине-зелёному плащу. Король двигался неспешно, будто совершая вечернюю прогулку. Неторопливо привстав на стременах, плавно занёс руку с копьём, и очередной сакс, хрипя, упал на землю.

Роланд кружился рядом, опасно свешиваясь с седла вниз, и виртуозно поражал противников длинным мечом. Он двигался быстро, не давая им приближаться к королю. Впрочем, они уже и не пытались. Их план, рассчитанный на внезапность и быструю победу, провалился, не выдержав столкновения с франкскими мечами и доспехами. Враги гибли один за другим, а наши воины, защищённые с ног до головы, не несли сильного ущерба, за исключением, кажется, только одного воина, задавленного лошадью, и того, которого саксам удалось стащить на землю и сообща изрубить.

Наконец лесное племя дрогнуло и побежало. Франки бросились преследовать врагов. Поле кончилось. Впереди шумела дубовая роща, а за ней обнаружилось небольшое поселение. Стены из камней и потемневших от времени брёвен превращали его в подобие маленькой крепости. Перед бегущими открылись ворота, но те, кто их открыл, — не рассчитали скорости и бешеного напора наших воинов. Неистовый Роланд и его дружина оказались внутри стен быстрее беглецов. Их продвижение сопровождалось громкими воплями и стонами поверженных саксов. Кто-то из франков уже поднёс пылающий факел к какому-то строению, крытому соломой. Крыша мгновенно вспыхнула, вызвав новые крики ужаса и боли. В это время сам король спешился и, взяв тяжёлый топор, подрубил столб, держащий ворота. К нему подошли другие воины, на этот раз вооружённые кирками и лопатами. Они принялись разрушать стены. Саксы, видя это, побежали через другие ворота.

   — Ваше Величество! Позвольте, мы догоним их! — крикнул Роланд. — Живым не уйдёт никто!

Но Карл, покачав головой, поднял руку:

   — Мы возвращаемся в лагерь.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вместе с королевской армией в Саксонию прибыло множество священников. На богослужении, что началось, стоило нам приехать в лагерь, они образовали длинную процессию. «Удивительно, что не отслужили мессу перед боем», — подумал я. Но, вслушавшись в разговоры, понял, что короткая утренняя месса благополучно состоялась, вот только некоторые сони на неё не попали.

Сейчас служили долго. За наших убитых и раненых, и особенно — за скорейшее обращение саксов.

Я стоял, подпевая в нужных местах, чувствуя усиливающуюся боль в раненой руке. Ещё там, в поле, какой-то воин перевязал мне её грязной тряпицей, и кровь остановилась. Что делать с болячкой дальше, я не знал. Лекаря в войске, конечно, имелись, но как-то стыдно казалось подходить к ним с пустяшной царапиной. В довершение всех злоключений нестерпимо хотелось есть.

Окончание мессы совпало с первыми каплями дождя. Совсем опечалившись, я потащился к своей палатке.

   — Эй! — окликнула меня Радегунда. — Сегодня после обеда читаешь Его Величеству.

   — А не знаешь ли ты, где происходит обед у воинов? — с надеждой спросил я.

   — Не имею понятия, — грубо ответила камеристка. Развернулась и зашлёпала босыми пятками. Она любила ходить босиком при каждом удобном случае. Берегла башмаки, хотя от бедности уж точно не страдала.

   — Афонсо! — раздался резкий мальчишеский голос, но для меня он прозвучал нежнее серебряных колокольчиков. Голос моей королевы.

   — Приходи в наш шатёр — говорят, жаркое получилось отменное. Правда, я что-то не в настроении сегодня кушать. Ах! — она заметила окровавленный рукав. — Тебя ранили в бою! Значит, ты теперь будешь настоящий летописец, не такой, как мой учитель грамматики, который ничего в жизни не видел, кроме своих книг. Пойдём, я лично перевяжу тебе рану.

До такой милости дело не дошло, что и к лучшему. Бертрада, тоном, не терпящим возражений, сказала, что это недопустимо. Её Величеству сейчас вреден вид крови. Позвали всю ту же Радегунду. Презрительно хмыкнув, она промыла мою рану и помазала её странно пахнущей мазью. Камеристка Бертрады не любила меня за чрезмерную, ничем не заслуженную, на её взгляд, приближённость к королевской семье.

Дело своё она всё же знала хорошо. Рука, немного посаднив, перестала меня мучить.

Дождь уже шумел вовсю. В шатёр вошли Карл с Роландом — мокрые и весёлые. Увидев меня, оба засмеялись. Его Величество спросил:

   — Мальчик, укушенный молнией! Кто же укусил тебя на этот раз?

   — Стрела, Ваше Величество.

   — Стрела... Хм. Щит и меч, которые ты проспал, вряд ли уберегли бы тебя от неё, но думаю, хороший урок ты всё же получил.

   — Да, Ваше Величество.

   — Ну и что ты об этом думаешь?

   — Жаль пергамента, Ваше Величество, сильно испачкался кровью. Надеюсь, возместить сей убыток усердным трудом.

   — О-о-о! — удивлённо протянул молчавший до этой поры Роланд. — Вот это достойный ответ. Хвала храброму и верному переписчику!

   — Мы подумаем, как защитить тебя, — продолжал король, — а ты к завтрашнему дню опиши нам бой с саксами. Сейчас покушаешь с нами, и будем читать о Граде Божием.

Прикрыв глаза, Его Величество осенил себя крестным знамением и прочитал молитву о благословлении пищи. После чего все наконец приступили к трапезе.

Жаркое и вправду оказалось превосходным, особенно учитывая мой пропущенный завтрак, да и не особенно плотный ужин накануне. В горшок положили какие-то неизвестные мне травы и ягоды, придававшие особый вкус. Пришлось сдерживаться, чтобы не вкушать пищу неприлично быстро.

После трапезы, тщательно омыв руки, я раскрыл толстый фолиант трудов блаженного Августина. Правда, хорошего чтения не случилось. Хильдегарда, внимательно прослушавшая первые несколько строк, вдруг, согнувшись, выскочила из шатра. За ней бросилась перепуганная Радегунда. Бертрада, посидев немного, тоже вышла вслед. Карл явно заволновался, но велел продолжать. Только я открыл рот, как в шатёр буквально вполз сильно избитый человек в монашеском одеянии.

   — Брат Ансельм! — воскликнул король. — Что они с тобой сделали?! А где отец Бернард?

   — Они принесли его в жертву Ирминсулу, — ответил монах, — и брата Ксаверия тоже.

   — Позвольте, мой король! — вскричал Роланд. — Я поеду с моими вассалами и сравняю с землёй все их жалкие деревеньки! А этого идола низвергну и брошу к вашим ногам!

Карл задумался:

   — Нет, дорогой Роланд. Не всё возможно решить силой клинка. Идола мы, конечно, должны низвергнуть, но по возможности не проливая кровь наших будущих братьев.

   — Братьев? — переспросил Роланд, нахмурив брови, отчего благородное лицо приобрело неприятное выражение. — Вы называете братьями этих paganos, убивших наших священников?

   — Брат Ансельм, — обратился король к несчастному монаху, — ты считаешь, что язычников следует истреблять?

Тот вздохнул, осторожно ощупывая синяки:

   — Нет, Ваше Величество. Мы для них — единственная надежда, свет к просвещению. Придётся идти дальше, хотя и тяжело это. Но Иисусу ведь было ещё тяжелее.

Роланд упрямо тряхнул головой:

Всё равно, только сила способна внушить уважение. Они пойдут на разговор не раньше, чем почувствуют на себе доблесть наших воинов.

Карл усмехнулся:

   — Они уже почувствовали её, дорогой Роланд. Смятение их велико, поверь нам.

Вид этого несчастного не говорит об их смятении, — возразил неугомонный бретонец.

   — Они мучили нас вчера, ожидая вашего приезда, — позволил себе вмешаться брат Ансельм. — Сейчас они пребывают в страхе перед «железными людьми». Их глубоко устрашили наши доспехи. Они ведь раньше таких вообще не видели.

Он помедлил, не решаясь продолжить, но всё же сказал:

   — Ваше Величество! Несмотря на неудачу, я готов снова идти проповедовать.

Король внимательно посмотрел на монаха:

   — Мы были бы слишком жестоки, если бы послали тебя туда в таком состоянии. Скажи, тебе удалось выяснить, как часто они поклоняются своему идолу?

   — Поклоняются-то всегда. Видимо, Ваше Величество интересует, когда у них происходят большие сборища.

   — Так.

   — Я знаю, что для них важны дни солнцестояния, а также различные фазы луны. Вскоре вроде бы как раз должен быть такой праздник, только вот я не знаю точного срока.

   — Надо узнать точно. — Карл задумался. — Пошлём разведчиков.

   — Тогда... позвольте мне всё же вернуться? — попросил брат Ансельм. — Боюсь, что навряд ли кто-то из франков знает Тевтобургский лес так, как знаю его я.

   — Не раньше, чем тебя осмотрит лекарь.

   — Как будет угодно Вашему Величеству.

Монах ушёл с Роландом.

   — Ну что же, Афонсо, продолжай, — велел король, укладываясь на шкуры, — нам необходимо освежить в памяти мысли мудрейшего Августина, дабы не совершить ошибки.

Когда я вышел из королевского шатра — дождь давно закончился. В моей сумке лежал новый пергамент, предназначенный для описания сегодняшнего боя. Впечатления переполняли меня. Вспоминались то свирепые саксы, швыряющиеся топорами, то юное округлое лицо королевы, побледневшее от страдания. Но больше всех меня занимал Карл. Почему-то так получалось, что любые его поручения, даже самые мелкие, казались мне значительными, и сама моя жизнь рядом с ним приобретала особенный смысл.

Итак, мне предстояло создать исторический труд. Не в библиотечной тишине, неторопливо, как, наверное, пишут настоящие летописцы, а в грязной палатке, наполненной грубыми воинами, да к тому ещё нужно успеть в срок. Ну что же, справлюсь. Не зря ведь именно меня поцеловала молния.

Размышляя так, я двигался к лесу в поисках укромного местечка, чтобы потом, начав работать, не отвлекаться. Вот уже и лес, но мне хотелось забраться подальше. Вдруг из-за дерева появилась замурзанная крестьянская девочка лет тринадцати и уставилась на меня во все глаза. Вздрогнув, я сделал шаг назад. Она — за мной. Я повернулся и быстро пошёл вглубь леса. Она не отставала.

   — Что тебе надо? — я разозлился не на шутку. — Прекрати ходить следом!

   — Хильдеберт. — Она произнесла только одно слово. Имя моего дяди. Всё сжалось у меня внутри.

   — И что Хильдеберт? — спросил я, будто не понимая.

   — Он передаёт привет и хочет знать, как дела у его племянника, — бойко протараторила девчонка.

   — У меня всё замечательно. Шёл дождь, теперь перестал. Все здоровы. Большой привет дяде Хильдеберту. Ну? Что тебе ещё нужно от меня?

   — Ваши новости, — ответила эта мерзавка, совершенно не собираясь уходить.

   — Послушай, если мне захочется поговорить с моим дядей о жизни, — я сделаю это лично, без помощи сомнительных личностей. Иди отсюда.

Не дожидаясь ответа, я бросился напролом сквозь заросли к лагерю. Никто меня вроде бы не преследовал.

Всё равно странно — откуда в этих диких лесах дети, знающие моего дядю?

Забившись в палатку, я попытался разложить письменные принадлежности. Не так-то это оказалось легко, хоть и воины мне не мешали по причине своего отсутствия. Поставив чернильницу на землю, я тут же чуть не опрокинул её. Пришлось выйти наружу, разложить всё на большом пне и стать перед ним на колени.

Подробно я описывал всё сегодняшнее сражение. Работа мне очень нравилась, а главное — можно было отвлечься от неприятных мыслей о дяде. Но только записи закончились, как невесёлые думы охватили меня с новой силой. Понятно, что дядя не оставит меня в покое. Если бы меня преследовал посторонний человек — я бы давно уже попросил у короля защиты, но жаловаться на брата родной матери...

   — Храбрый писарь, ты никак проглотил лягушку? — Роланд подошёл незаметно и теперь с любопытством вглядывался в моё лицо.

   — Отчего же, ваша... — я начал вспоминать, его титул, — ...светлость?

   — Если бы ты видел сейчас своё лицо! Точно лягушку... хотя нет, тут, может, и целая жаба была! Глотни вина — полегчает.

   — Да вино же в походе ограничено...

Он расхохотался:

   — Надо просто знать благодатные источники и припадать к ним иногда. Пойдём, покажу один, вместе припадём. А ты петь-то умеешь? Должен вроде бы, я знаю, ты в монастыре воспитывался.

   — Умею. Но только григорианские хоралы.

   — А про прекрасных дам?

   — Про дам не умею...

Роланд вздохнул:

   — Где ж мне найти умельца-то... Есть такая дивная баллада о прекрасной Женевьеве, да только она на два голоса, вот беда! Раньше с Его Величеством пели, а теперь у него один Град Божий на уме. Ладно, пиши, писарь, не буду мешать.

Назавтра я зачитывал свой труд Его Величеству. Он ни разу не перебил меня, а по окончании сказал:

   — Ты очень прилежен и наблюдателен, Афонсо, только не умеешь вычленять главное и делать правильные акценты. Без этого невозможно создать настоящую летопись.

Заметив моё огорчение, король прибавил:

   — Твой труд несомненно ценен, мы сохраним его для обработки другими книжниками. А теперь подожди-ка здесь. Мы, помнится, обещали защитить тебя от стрел. Хотя главная защита человека в Господе.

Карл позвонил в колокольчик. Тут же появился слуга. На вытянутых руках он нёс кольчугу. Она выглядела легко и изящно, будто кружевная. Однако когда я взял её в руки — то чуть не присел от нежданной тяжести. Король засмеялся:

   — Это тебе не пергамент с чернильницей! Ничего. Привыкнешь — даже чувствовать скоро перестанешь. Но это ещё не всё, — продолжал король, и в глазах его мелькнула знакомая мне искорка. — Тебя необходимо познакомить с оружием по-настоящему, и сейчас мы это сделаем. Положи-ка пока кольчугу.

Он вытащил из ножен короткий меч. Тёмный, без украшений, только гарда скована как-то необычно и сложно — с дополнительными тонкими изогнутыми прутьями, защищающими кисть.

   — Пошли.

Мы покинули королевский шатёр. На свободном пространстве между палатками Карл остановился. Крутанул меч в руке, быстро словно сверкнула тёмная молния. Потом протянул оружие мне:

   — Бери, не бойся!

Заранее напрягши руку, чтобы не получилось, как с кольчугой, я осторожно взялся за витую гарду.

   — Смотри, — продолжал он, — кончик клинка должен словно висеть на небе, а рукоять свободно движется туда-сюда...

Тут до меня дошло, что король сам, своей собственной персоной взялся обучать меня, ничтожного мальчишку из захудалого, к тому же сомнительного рода.

   — Ваше Величество... За что мне такая милость, что мой король тратит на меня своё бесценное время?

   — Хорошо, что ты считаешь это милостью, такое отношение говорит о твоём благородстве. Но на самом деле мне приносит удовольствие учить молодых людей искусству боя. А сейчас так случилось, мне учить некого.

Действительно, раньше король всюду возил с собой маленького Пипина. Почему он не взял мальчика сейчас? Конечно, на войне опасно, но ведь самого Карла отец брал в военные походы сызмальства. Да и Хильдегарда находится в лагере, невзирая на своё особое положение. Может, она невзлюбила Пипина, ведь она ему как-никак мачеха? Но разве можно заподозрить нашу королеву в злых чувствах?

   — Афонсо, ты никак задумался? В бою много думающие лишаются головы в первую очередь. Э, да у тебя рука дрожит. Рано тебе ещё приступать к искусству поединка. Научись пока просто держать оружие. Вот так.

Он вытянул перед собой руку. Передал мне меч и ушёл.

Задание показалось бессмысленным. К тому же рука быстро заболела. Я опустил её и, ковыряя мечом землю, начал снова думать о дяде. Его придётся обманывать.

Смогу ли я? По моему лицу ведь можно прочесть всё, о чём я думаю. Причём без труда.

А что, собственно, выражает лицо, когда человек неумело обманывает? Замешательство, неудобство, что-то в этом роде. Тогда нужно всего лишь пустить дядю по ложному следу. Придумать такую историю, при которой замешательство на моём лице будет выглядеть уместно...

   — Так-то ты выполняешь приказы короля? — послышался за моей спиной голос Карла.

Вздрогнув от неожиданности, я так ковырнул клинком уже размягчённую землю, что взлетевший фонтан песка попал мне в рот. Король расхохотался:

   — Видать, молния, что тебя укусила, имела весёлый нрав! С тобой не заскучаешь. А теперь — держать оружие. Если увижу, что опять ленишься, — выгоню из переписчиков.

Он снова ушёл. Я держал меч. Сначала превозмогая боль в руке, потом боль в боку от онемевшей руки, потом головокружение. Вышло солнце — лучи ударили прямо в лицо. В глазах поплыли красные круги. Я подумал, что сейчас упаду в обморок, но не упал, и снова превозмогал... Подпёр онемевшую руку второй. Стало чуть удобнее, но что-то потекло из носа, а я уже боялся пошевелиться, а тут ещё прилетели мухи...

   — Афонсо... — в полузабытьи я даже не узнал голос Карла. — Хватит, опусти руку.

Он протянул мне платок, но онемевшая рука не смогла его взять. Тогда Его Величество сам вытер моё лицо от противных струек, и я увидел пятна крови.

   — Мало кто из моих воинов простоял бы столько, — тихо сказал он и спросил: — А если бы я не пришёл сейчас?

   — С-стоял б-бы. — Губы почему-то слиплись и стали непослушными.

   — Я запомню твоё усердие. И меч этот ты заслужил.

Глаза короля были совсем тёмными, без намёка на искорки.

Этой ночью на наш лагерь напали. Я проснулся от криков и звона. Воинов в палатке не было. Нащупал кольчугу, подаренную королём, попытался надеть, но в темноте спросонья никак не мог разобраться, где в этой груде колечек ворот и рукава. В этот момент звуки отчаянной схватки раздались совсем близко. Сейчас рухнет палатка. Но нет, откатились дальше. Я наконец разобрался с кольчугой. Поняв, что в ней и с мечом не смогу двигаться быстро, всё же осторожно выполз наружу.

В предрассветной мгле между палатками кипела драка. Трудно понять, где свои, где чужие, хотя почему же... вот те с топорами, это саксы. Вдруг что-то полетело прямо в меня. Отпрыгнув легко, как зайчик (и кольчуга не помешала), попытался закрыться мечом. Под ноги упал топор, но предназначался он не мне, а Роланду, оказавшемуся за моей спиной.

Сильными руками он легко отодвинул меня с дороги и полез в самую гущу драки. Тут же послышалось несколько сильных ударов по железу. Так гулко прозвенело! По сравнению с ними предыдущие звуки боя показались грохотом кухонной утвари.

Начало светать, и стало видно, что Роланд, защищая двоих раненых франков, в одиночку сражается с целой толпой разъярённых врагов. Из-за палаток уже бежали его верные вассалы, но гордый бретонец не желал помощи.

   — Виллибад, отойди, все отойдите! — прорычал он. — Я сам справлюсь с этой поганью.

Он действительно справился. Крутанувшись словно в бешеном танце, сшиб тяжёлым Дюрандалем сразу троих. Те упали, как подрубленный кустарник, а он уже молниеносным колющим ударом поразил четвёртого. Саксы побежали, петляя между палатками. Но где-то на другом конце лагеря снова раздался звон оружия. Воины Роланда бросились туда. Подмигнув мне, бретонец последовал их примеру. Скоро мощные удары донеслись оттуда, и тут я услышал высокий голос Карла:

   — Западный край! Конюшни! Быстро!

Клинки загрохотали чаще. Потом раздался многоногий топот — и всё стихло. Я увидел Роланда, шествующего между палаток. В левой руке он держал Дюрандаль, а правой неторопливо разбирал свою роскошную кудрявую гриву, спутавшуюся во время боя. Одна штанина его порвалась и пропиталась кровью, однако он не думал хромать и вид имел страшно довольный.

   — Ну что, храбрый писарь? — сказал он мне. — Хочешь, побьёмся в шутку?

   — Нельзя мне с вами биться.

   — Это почему же? — удивился он.

   — Церковь считает самоубийство грехом.

Он расхохотался своим оглушительным смехом.

   — Беззащитных убивать — тоже грех. Тут мы квиты будем. Давай, не боись.

   — Вам бы ногу перевязать, — осмелился посоветовать я.

   — Ты что, писарь? Занудствовать вздумал? Моя кровь. Хочу — проливаю. Так?

   — Нет, не так! — резко оборвал Карл, выходя из-за палатки. — Кровь твоя принадлежит Господу и твоему королю, ты не имеешь права проливать её без смысла.

Храбрый вояка от удивления чуть не выронил свой Дюрандаль.

   — Как без смысла? Ваше Величество! Не я ли только что сражался, защищая моих братьев и моего короля?

Или надо было, сберегая кровь, отдать вас на растерзание поганым язычникам?

   — Ты ведь далеко не простой воин, дорогой Роланд, а ведёшь себя порой, как юнец.

Тот недоумённо пожал плечами.

   — Простите, Ваше Величество, не думал, что доблесть в сражении может вам не понравиться.

   — Доблесть твоя прекрасна, но нельзя творить из неё кумира. Почему ты не протрубил в рог, когда на нас напали?

Бретонец опустил голову так низко, что кудри закрыли ему всё лицо, и долго молчал. Потом произнёс неохотно:

Ну, протрубил бы я. Суеты потом не оберёшься. А так их немного было, мне и одному нетрудно справиться...

Весёлые карие глаза короля побелели от гнева:

   — Существует порядок в войске, согласно которому каждый, кто заметил опасность, обязан поднять тревогу. Тот, кто не делает этого, совершает преступление. А тот, кто, имея сигнальный рог, не делает этого... — голос его зазвенел металлом, — ...тот совершает грех, наказание за который — смерть!

Роланд молчал, потупившись.

   — Что ты скажешь нам в своё оправдание? — тем же непереносимо металлическим голосом спросил король.

   — Мне нечего сказать. Казните меня, Ваше Величество, если так нужно...

Повисло тягостное молчание. Потом король, глубоко вздохнув, сказал своим обычным голосом:

   — Невозможно совершить великих завоеваний без строгого порядка в войске. Тебе это должно быть известно лучше, чем другим, Роланд... Наша дружеская приязнь к тебе велика...очень велика, ты знаешь. Но если она будет мешать нам строить Град Божий — придётся вырвать её с корнем из сердца, несмотря на боль.

Угрюмо глядя вниз, бретонец попросил:

   — Простите меня, Ваше Величество!

   — Прощаю, — ответил король, — но тебе это должно стать хорошим уроком. Иди, займись своей ногой. Сегодня мы выступаем. Продвинемся чуть дальше к нашим братьям-саксам.

   — Покажем им наконец? — с надеждой спросил Роланд, крутя в руке Дюрандаль.

   — Покажем. Принесём им свет к просвещению. Выехать нужно скоро, чтобы к полудню найти подходящее место и начать строить крепость.

   — Крепость? — бретонец будто не поверил своим ушам. — Я правильно понял, Ваше Величество?

   — Да. Сегодня мы заложим первую из крепостей, откуда потом будем просвещать наших братьев.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В многочисленных телегах находилось обилие строительных инструментов — топоров, лопат и каких-то других, мне неизвестных. Проехав некоторое время вглубь страны саксов, король облюбовал хорошую гладкую равнину. Прозрачная быстрая речка прорезала её, а вдали чернели кроны столетних деревьев. Говорили, что это и есть тот самый Тевтобургский лес, скрывающий таинственный Ирминсул.

Карл велел отслужить короткую мессу за погибших братьев.

Потом, поев сухарей, все взялись за строительство. Сначала поставили палаточный лагерь — ночевать-то где-то нужно. Затем взялись за строительство бревенчатых стен. Работали все, независимо от знатности. Сам король неустанно перемещался по равнине, производя какие-то замеры и подсчёты. К тому же он постоянно навещал Хильдегарду, которой стало хуже от ночных волнений. Погода стояла отвратительная — всё небо затянули тяжёлые серые тучи, источавшие промозглую сырость. Юная королева страдала. Она лежала в повозке, ожидая постройки шатра, а Бертрада и Радегунда пытались развлечь её беседой.

Меня поставили копать ямы вместе с несколькими воинами. Двое из них оказались моими соседями по палатке в прошлом лагере. Они рассказали, что их товарищи погибли сегодня ночью. Остались в саксонской земле, и это очень плохо.

   — Разве они не на небе? — удивился я.

   — Они в чистилище, — сказал один из воинов, странно на меня посмотрев, — но на Страшном суде, когда им понадобятся тела, может случиться, что их не найдут в языческих краях.

   — К Страшному суду эта земля станет христианской, — возразил второй воин.

   — Как знать? — раздумчиво произнёс первый. — Конец света уже близок, все знамения указывают на то. Недаром наш король так торопится собрать побольше народу для спасения. Только он ведь тоже человек. Может и не успеть.

Нет, — вступил в разговор третий, незнакомый мне, — он не простой человек. Он посланник Бога. Ему помогает небо. Вспомните, что случилось, когда брат вздумал идти на него войной?

Воцарилось долгое молчание. Потом первый воин сказал, понизив голос:

   — Не нашего ума дело, что там случилось. Тёмная история.

И все снова принялись рыть ямы.

Работали до темноты. На ночь выставили караульных, с рассвета строительство продолжилось.

Прошло несколько дней. Мозоли у меня на руках возникали и лопались, потом загрубели. Стены бревенчатого частокола наконец сомкнулись. На восточной стороне новой крепости выросла часовня, увенчанная крестом.

Хильдегарда смотрела на строительство и радовалась. Ей стало гораздо лучше, хотя ходила она теперь медленно, заметно пополнев в последнее время.

Дни потекли теперь однообразно. Самое необходимое уже построили, а на усовершенствования уже не требовалось так много сил. Я вернулся к обязанностям переписчика — копировал указы, которые потом увозились и распространялись по всему Франкскому королевству. Работы было невпроворот. От усталости я уже не радовался так сильно, когда приходила пора читать Его Величеству.

Так прошло лето и ранняя осень. Из Тевтонбургского леса выползла тяжёлая холодная мгла и накрыла нашу крепость. Карл весь извёлся, переживая за здоровье своей обожаемой супруги. Следил, чтобы в шатре никогда не гасла согревающая жаровня. Но Хильдегарда держалась молодцом, даже находила силы подбадривать остальных. Глядя на неё, Бертрада стыдилась высказывать неудовольствие или просить сына о возвращении на виллу.

Однажды у ворот — у нас теперь были ворота, будто в настоящем городе, — появился знакомый человек в монашеском одеянии с капюшоном, брат Ансельм. Выглядел он много лучше прежнего, но на лице виднелись шрамы, да и ногу слегка подволакивал. Я провёл его в королевский шатёр. Карл велел мне остаться и разложить письменные принадлежности. Монаха усадил на шкуры и угостил вином.

— Рассказывай, брат Ансельм.

   — Ваше Величество, мне удалось выяснить, когда у Ирминсула соберётся много народу. Это будет примерно через две недели, на полнолуние. Насколько я понял — главное поклонение идолу у них происходит не ночью, а на рассвете.

   — Ты не ошибся?

   — Надеюсь, что нет. Я знаю, что мне нельзя ошибаться.

   — Будем уповать на Господа. И... — король задумался. — Афонсо! Сейчас мы создадим новый капитулярий. Или нет. Пока что мы напишем им о нашей вере. Только какой язык избрать?

   — Пишите на латыни, — подсказал брат Ансельм, — всё равно ваш переписчик навряд ли владеет их наречием. Они и сами в большинстве своём неграмотны. Те же, кто сносно читает, скорее всего, знают латынь.

Долго мы втроём придумывали текст. Это ведь очень трудно — доступно и красиво рассказать о таком нелогичном предмете, как христианская вера. К тому же брат Ансельм предупредил, что в саксонском наречии вообще нет таких понятий, как «грех», «вина» и «прощение». В конце концов Его Величество велел мне вспомнить подходящий случаю фрагмент из Евангелия. Я предложил отрывок из Евангелия от Иоанна: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». На том и порешили.

Я аккуратно переписал текст на несколько кусочков пергамента. Их вручили брату Ансельму, и тот, выйдя за ворота, исчез в Тевтобургском лесу.

На следующий день была замечательная погода. Непрекращающаяся мгла, вгонявшая нас в тоску уже невесть сколько времени, наконец развеялась. Хильдегарда, жмурясь, будто котёнок, вышла на солнце. Карл смотрел на неё и ласково улыбался.

Что это там? — спросила она, указывая нежной ручкой, унизанной перстнями, по направлению к забору. Широкими шагами король подошёл к указанному месту и вдруг метнулся обратно к жене, будто ей угрожала опасность.

   — Там дохлый ёж, — торопливо сказал он и, взяв её под руку, повёл прочь. — Пойдём, дорогая, тебе сейчас вредно смотреть такое. Афонсо! Немедленно закопай ежа где-нибудь в укромном месте.

   — Бедный ёжик! — вздохнула королева. — Что же с ним случилось?

Когда я оказался у забора, где в траве лежал тёмный круглый предмет, — они успели уйти довольно далеко и не услышали моего вскрика. Я не смог сдержаться, потому, что это был не ёж. Это была голова брата Ансельма. К ней кривой иглой был пришпилен тот самый кусочек пергамента с отрывком Евангелия от Иоанна...

Преодолевая содрогание, я закопал то, что осталось от несчастного проповедника, и пошёл к королевскому шатру. Карл в задумчивости стоял у входа.

   — Ты отметил место? — понизив голос, спросил он. Я кивнул. — Потом нужно будет захоронить в часовне. Вот так, Афонсо... — Его Величество хотел начать какую-то новую мысль, но тут из шатра вышла Хильдегарда. Вид у неё был грустный.

   — Мой король, — сказала она, — прошу вас, велите отслужить мессу за всех священников и монашествующих, кто проповедает язычникам.

Карл тревожно посмотрел на жену:

   — Отчего тебе, дорогая, вдруг пришло это в голову?

   — Я сейчас в шатре молилась на чётках и вдруг услышала голос. Он сказал, что много проповедников погибает по всей земле, и мы должны за них молиться, потому что они спасают нас.

Король посмотрел на небо, потом на свою супругу и тихо сказал:

— Благодарю Тебя, Господи, что ты дал мне в жёны эту удивительную женщину!

Стало совсем холодно. Приближался срок поклонения Ирминсулу, указанный братом Ансельмом. Карл потерял покой. Часто совещался в шатре с Роландом и другими знатными людьми. Утомившись, призывал меня читать труды Августина, но, видимо, не мог сосредоточиться. Тогда приказывал мне надеть кольчугу и, взяв меч, обучаться ратному делу. Занимаясь со мной, он успокаивался и снова становился тем мудрым и несокрушимым властителем, которому хотелось служить до последней капли крови.

Но вот пришёл ожидаемый срок полнолуния. Следующим утром, на рассвете, у саксов должно состояться великое поклонение Ирминсулу.

Накануне меня вновь настиг привет от дядюшки. На этот раз в виде незнакомого монаха, якобы случайно оказавшегося около крепости. Сначала я долго разыгрывал непонимание, потом мне в голову пришла замечательная идея. Я дал понять монаху, что Карл оттягивает сражение с саксами из-за приближающихся родов королевы, дабы не напугать её. Это прозвучало правдоподобно. Монах, удовлетворившись ответом, исчез, а я с тайной радостью пошёл готовиться к завтрашнему походу.

Я думал — ночь полнолуния светла. Во всяком случае, я помнил такие ночи в Ахене, когда по улицам бродили без страха споткнуться и даже записку можно было прочесть без света факела. Здесь же, в Саксонии, всё ополчилось против нас. Небо ещё с вечера затянули такие толстые облака. Луна даже бледным пятном не могла обнаружить своё присутствие, а не говоря о том, чтобы освещать дорогу.

Несмотря на темень, королевский отряд выступил. Роланда с его людьми Карл оставил в лагере — охранять Хильдегарду и Бертраду. Нельзя сказать, чтобы это понравилось задиристому бретонцу, день и ночь мечтающему о сражениях и подвигах. Но охрана жены сеньора — признак особого доверия и к тому же, немалая честь. Поэтому жаловаться Роланду было не на что, и он молчал, поигрывая Дюрандалем, когда мы выезжали за ворота.

Покинув крепость, королевский отряд двинулся к Тевтонбургскому лесу. Ночью он казался неприступной чёрной стеной. Я с тоской подумал о ветках, хлещущих по лицу, и корягах, на которых спотыкаются лошади. Не говоря уж о лесной нечисти. В неё так легко поверить при виде этой грозной тёмной громады вековых деревьев, чутко стерегущей подступы к Ирминсулу. Но король не собирался вступать в ночной лес. Он пустил отряд вдоль его края. Правда, лошади всё равно испуганно всхрапывали — видимо, чувствовали присутствие враждебных лесных духов.

Так мы ехали довольно долго. Некоторые воины начали сомневаться в правильности пути и шёпотом предлагали какие-то варианты. Но светлое пятно — королевский жеребец цвета металла — продолжало уверенно двигаться вперёд.

Зажурчали воды ручья. Вскрикнула птица, разбуженная множеством всадников. Лес отступал, вогнувшись крутой дугой словно глубокая миска, полная тьмы. Копыта шлёпали — внизу была вода. Под ногами шуршала сухая длинная осока. Потом лес внезапно кончился, и оказалось, что уже не так темно. Ночь отступала. Впереди явственно различались причудливые очертания скал.

Карл повернулся к отряду:

   — Там скрывается их святилище. Брат Ансельм, принявший мученическую смерть, успел поведать нам о пути туда. Только мы не знаем наверняка, как далеко можно проехать верхом.

Послышался гул голосов. Воины обсуждали, где оставить стреноженных лошадей. Король поднял руку:

   — Тихо. Шуметь нельзя. — Слова Его Величества передавали по рядам люди, выбранные заранее для этой цели. Я впервые увидел удивительную слаженность и дисциплину королевской армии, которой потом восхищался многие годы. Тишина наступила мгновенно. Карл негромко продолжал:

   — Чёрные дыры в скалах, которые мы видим, — окна на запад. По словам брата Ансельма, сейчас ни одна живая душа не посмотрит на нас оттуда, потому что по закону своего идола, на сегодняшнем празднике они должны смотреть только в сторону восхода. Наша задача — подъехать к ним верхом как можно ближе. Если возможно — до самого идола, которого нужно низвергнуть прямо у них на глазах. Да будет с нами помощь Господа!

Он воздел руки к небу, долго молчал, после чего закончил:

   — Разбиваемся на два отряда и как можно тише огибаем скалы слева и справа в поисках широкой тропы. Святилище находится в самом сердце скал.

Королевский приказ тут же передали в дальние ряды. Отряды двинулись к серой скалистой громаде. Моя звездолобая Тропинка начала отставать от коня Его Величества. Светло-серый круп благородного животного мелькал далеко впереди. Это мне не понравилось. Как же потом описывать в летописи действия короля?

Мне никогда не забыть стыда моей первой попытки. Я ведь так старался ничего не упустить. Описал множество мелких ненужных подробностей. А действий Его Величества не упомянул вовсе. Всё потому, что по глупости оказался в самом хвосте, на другом конце поля, где король появился только к исходу сражения.

Я пришпорил Тропинку и рванул вперёд. На меня посмотрели неодобрительно, но никто не произнёс ни слова. Вероятно, из-за необходимости тишины. Скоро Тропинка трусила почти рядом с жеребцом цвета стали. Король даже обернулся на меня. Как хотелось прочесть одобрение в его глазах! Но он смотрел куда-то сквозь людей, снова ведя беседы с небесными силами.

Вид скал вблизи впечатлял ещё больше. Они казались огромной крепостью или даже замком. Диким и нерукотворным, словно сами древние духи леса выстроили здесь своё жилище — монументально-величественное и в то же время призрачное. Вид его волшебным образом менялся с каждым шагом моей лошади. Я видел башню, возносящуюся в небеса, и тут же она пропадала, превращаясь в каменный хаос, а там, где только что нависали бесформенные скалы, — возникали изящные балконы и галереи, которые так же исчезали по мере приближения к ним.

Ещё не рассвело до конца, но восток налился серым светом. Ни капли розового не проникало сквозь густую мглу, отчего нельзя было сказать с уверенностью, взошло ли солнце.

За поворотом в расселине скалы обнаружилась довольно широкая тропа. Превозмогая страх, мы ступили на неё. Теперь мрачные серые скалы нависали с обеих сторон. Казалось, им ничего не стоит сдвинуться, бесследно поглотив воинство Карла. Кони медленно переступали копытами, люди молчали, но всё равно наше продвижение сопровождалось гулом, усиленным эхом. Потом в этом гуле я стал различать невнятный шёпот, будто духи скал отговаривали нас идти дальше.

Вдруг тропа резко повернула, и перед нами открылось большое пространство, окружённое скалами. Его заполняло множество коленопреклонённых людей. Над ними в центре возвышалось что-то непонятное. Вроде бы гигантское мёртвое дерево. В то же время ствол его был скорее похож на мраморную колонну.

Вокруг диковинного предмета, исступлённо заламывая руки, медленно двигались одетые в ниспадающие чёрные одежды женщины. Бестелесный шёпот, мечущийся в темнице скал, сопровождал их странный танец. «Ирминсул! Ирминсул!» — скорее угадывалось, чем слышалось в этих блуждающих звуках. Длинные волосы танцовщиц спутанными космами падали на лица, перекошенные то ли от страдания, то ли от экстаза. У самого ствола неподвижным полукругом стояли мужчины тоже в чёрном. Видимо, жрецы. Они неотрывно смотрели на огромный плоский камень, лежавший перед ними. На наше появление никто не обращал внимания.

Внезапно шёпот стих. Жрецы выволокли из коленопреклонённой толпы двух связанных полуобнажённых юношей. Подтащили к плоскому камню и бросили на него. Один из несчастных закричал мучительным криком. Карл, неподвижно наблюдавший за происходящим, шевельнулся в седле.

   — Вперёд! — негромко приказал он воинам и тронул поводья, но стоявшие на коленях не думали расступаться. В это время один из жрецов медленно достал нож и занёс над одним из распростёртых на камне юношей.

   — Расступись! — взревел Виллибад, один из наших командиров, обращаясь к толпе. Никто опять не отреагировал. Тогда закованное в железо франкское воинство, яростно пришпорив лошадей, ринулось к Ирминсулу прямо по людям. Раздались страшные вопли и хрипы. Саксы, спасаясь от копыт, начали метаться, давя друг друга. Жрец, не обращая на весь этот ужас никакого внимания, совершил красивый замах. На краткий миг его рука замерла, а взор обратился к хмурящемуся небу. Точным движением он вонзил нож прямо в сердце одной из жертв и снова медленно поднял руку. Второй обречённый с ужасом следил за каждым его движением. Но рядом с жертвенником уже стоял Карл.

   — Твоё время кончилось, — сказал он жрецу, — бросай нож.

Тот, будто не слыша, продолжал красиво замахиваться. Доведя руку с ножом до нужной точки, он точным движением бросил её вниз, к груди связанного юноши. Но вместо глухого, почти бесшумного звука, с которым острое лезвие входит в плоть, раздался звон металла. Столкнувшись с королевским мечом, нож выпал из руки жреца. В следующее мгновение хозяин ножа, пронзённый, лежал на земле.

   — Начинайте! — велел Карл своим воинам. Они бросились к Ирминсулу с топорами, молотами, кирками и начали крушить и подрубать исполина. Другие уже бежали с мотками верёвок, чтобы безопасно завалить его.

Саксы взирали на это с безмолвным ужасом. Карл мечом перерезал путы, связывающие юношу, лежащего на окровавленном жертвеннике, рядом с трупом несчастного собрата.

   — Ты свободен. Иди, — сказал король. Тот, однако, не шелохнулся. Безумно расширившимися глазами юноша наблюдал за уже шатающимся Ирминсулом и вдруг запричитал, коверкая слова:

   — Беда! Беда! Пусть бы убили! Убей меня, иноверец, убей жестокий!

Раздался грохот — это со ствола гигантского дерева посыпались глыбы мрамора, каким-то непонятным образом державшиеся на нём. Потом послышался треск, и через некоторое время огромный идол рухнул, ломая мёртвые ветви и давя тех язычников, что не пожелали отойти на безопасное расстояние.

Вопль отчаяния пронёсся над поляной и заметался, запутался в скалах, многократно повторенный эхом. Тогда заговорил один из жрецов. Хотя он не казался стариком, длинные волосы его были белы, как туман саксонских болот, глубокий низкий голос, казалось, проникал в самую душу:

   — Франкский король! Ты говоришь, что несёшь нам свет. На самом деле, это — обман и смерть. Ты говоришь, что твой бог возлюбил нас всех, но смотри, сколько страдания ты принёс сегодня во имя своего бога! Ирминсул единственный спасал этот мир от гибели, поддерживая его небеса. Ты уничтожил его — так уничтожь теперь всех нас, потому что нам незачем больше жить. Уничтожь также всех своих воинов и свою семью, ибо проклят ты и не увидишь прощения!

   — Проклятие! — послышался шёпот. Он креп, наполняя собой ущелье. — Проклятие! Проклятие! Гневные небеса падут на погубителя Ирминсула!

Уже давно рассвело, но день был мрачнее сумерек из-за беспросветно тёмных низких туч, затянувших всё небо. Карл сгорбился, сразу став ниже ростом. Лицо его страшно побледнело. Я знал, что он думает сейчас о Хильдегарде, и страх за неё сжимает ему душу. И вдруг, словно отбросив тяжкий гнёт, он выпрямился. Воздев руки, начал читать Pater noster. Его высокий, так не сочетающийся с богатырским телосложением голос уносился в небеса. Все франки подхватили молитву, и даже я, грек, не чувствующий себя христианином.

И произошло чудо. Конечно, мы можем называть подобные случаи совпадениями, но разве не чудесны удивительные совпадения? В тяжёлых беспросветных тучах возник разлом, и лучи оранжевого осеннего солнца хлынули на головы людей, вмиг затопив светом мрачное ущелье. Освобождённый юноша, пошатываясь, поднялся с жертвенного камня и упал перед Карлом на колени. Потрясённые саксы молча взирали на эту картину. Жрецы склонили головы. Тот, что недавно проклинал франкского короля, заговорил снова:

   — Ты разрушил самую великую ценность и защиту моего народа. Но к тебе благоволят небеса — значит, ты настоящий вождь. Мы готовы служить тебе и принять покровительство твоего божества.

В тот день многие саксы крестились. Король позволил своим воинам взять награду из бывшего святилища Ирминсула. Там было, что взять. Я видел золотые и серебряные слитки, и даже изящные вещи, украшенные драгоценными камнями.

Главный жрец, принадлежавший к высшей местной знати, пригласил нашего короля в свой дом — отметить заключение мира. Для этого пришлось переправиться на другой берег реки, называемой Везер. Знатный сакс вроде бы изо всех сил старался расположить Карла к себе, но что-то мне в нём сильно не нравилось. Трудно было понять, насколько он пользуется влиянием у своего народа. Он то рассказывал об Ирминсуле, как Древе жизни всех северных народов, и проливал горькие слёзы по поводу его гибели. То признавал, что время Ирминсула прошло. Ось мира повернулась к другому божеству, но не все саксы это поймут, ведь они так разобщены, рассеяны. У каждого шварма свои небесные покровители, потому что их вожди происходят из разных древних родов, иногда враждебных друг другу.

Карл прервал витиеватые излияния жреца:

   — Отныне у саксов только один небесный покровитель — Христос. И одна защита на земле — сила франкского оружия.

   — Франкское оружие могущественно. Не менее прекрасны и доспехи вашей непобедимой армии. — Жрец долгим внимательным взглядом посмотрел на короля. — В Саксонии скрывается много богатств. Нелегко их отыскать, но знающие люди могут помочь в этом. А за хороший меч или кольчугу — сами принесут такие драгоценности, что и королю захочется обладать.

Его Величество усмехнулся и спокойно ответил:

   — Франкское оружие рождено во славу Господа нашего Иисуса Христа, оно не продаётся.

Мы пробыли в доме жреца день, потом поездили с ним по деревням. Он присутствовал при зачитывании капитуляриев, введённых Карлом. Планировалась постройка новых крепостей, а также — храмов и монастырей на саксонской земле. Языческие богослужения отныне объявлялись вне закона. Люди угрюмо слушали, но не возражали. Мы переезжали от деревни к деревне, и я видел, как пугает жителей вид наших воинов, закованных в железо. К тому же широко распространились слухи о сражении, где полегло так много саксов и так мало франков.

Отныне саксы считались нашими друзьями и братьями. Для гарантий дружбы они выделили Карду двенадцать заложников, которых он собрался увезти с собой.

Итак, наш король одержал блистательную победу. Силой оружия, мудростью правителя. Но главное — поддержкой неба, которая проявилась столь ярко и несомненно.

Однако сам он не выглядел счастливым. Его душа разрывалась от тоски по королеве и от страха за неё. Понимая, что неразумно уезжать в крепость, не закрепив своих завоеваний в умах знати и душах народа, он продолжал ездить, раздавая капитулярии и списки с Евангелия. Я работал дни и ночи напролёт вместе с ещё одним переписчиком. Чернила въелись в мою кожу, на пальцах образовались особые болезненные мозоли от постоянного держания пера, но экземпляров всё равно не хватало.

Однажды утром выпал снег. Тогда терпение Его Величества наконец истощилось. Он объявил о возвращении в крепость.

Всю дорогу король молчал. Я не помнил его таким угрюмым. Моё сердце тоже начало сжиматься от боязни за королеву. Победа победой, но ведь жрец успел произнести проклятие. Как знать, насколько велика его сила? Мои губы сами зашевелились в молитве к Деве Марии. И вдруг у меня получилось то, над чем я втайне посмеивался, считая, что так могут вести себя только тёмные малограмотные люди. Я обратился к Пресвятой Деве лично.

«Она ведь так похожа на тебя! — будто сказал я мысленно. — Не дай её в обиду злым силам! А я прочитаю тебе сто молитв».

И тут перед моим внутренним взором всё осветилось, будто улыбка наполнила меня. Испуганно я оглянулся — не заметил ли кто-нибудь того, что происходит со мной. Но все ехали как ни в чём не бывало.

На воротах крепости сидели нахохленные галки. При виде нас они жалобно загалдели и разлетелись.

Въехав в ворота, король тут же ринулся к шатру, где оставил Хильдегарду. Выскочил оттуда белее полотна.

   — Афонсо! Их нет. Никого!

Голос его сорвался.

   — Где Роланд? — страшно прохрипел он подошедшему воину.

   — Повёз вашу супругу и матушку в Ингельхайм. Молодой госпоже потребовался лекарь, Радегунда сказала, что сама может не справиться.

   — Кто не справится? С чем? — простонал несчастный супруг, но тут же собрался с духом и приказал: — Выезжаем в Ингельхайм!

Вот тут-то я и ощутил прелести быстрой езды. Карл немилосердно гнал своего коня. Казалось, у бедного животного вот-вот вырастут крылья от безысходности. Моей Тропинке, да и не только ей, оказалось не под силу выдержать столь бешеную скачку. Многие из свиты начали отставать.

   — Ничего, — подмигнул мне Виллибад, — дело такое, нужно быстро. Езжай с теми, кто отстал, с пути не собьётесь. Надеюсь, скоро встретимся в Ингельхайме. Ну, с Богом!

Он пришпорил коня и мгновенно исчез в холодной мгле.

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Уставшие, голодные и злые, вступили мы в родные франкские пределы. Проехали через разорённые саксами деревни.

   — Ишь ты, торговать у нас оружие вздумали! — проворчал воин по имени Беремунд из свиты короля, обращаясь ко мне. — Пусть за так отдают свои самоцветы на восстановление наших деревень. Или строят своими руками, что разрушили. Верно, Афонсо? Ты как думаешь?

Мне саксы не понравились. Доверия они не внушали.

   — Скользкие они какие-то вместе со своим жрецом, — нерешительно сказал я, — боюсь, натерпится наш король с ними...

   — Вот и я думаю, — отозвался Беремунд, — жрецов этих вздёрнуть бы на виселице, чтобы всяк боялся, а не переговоры с ними переговаривать.

Я осторожно возразил:

   — Но ведь для короля главное — не победить их, а просветить. Спасти их души.

Беремунд рассмеялся:

   — Да ты, Афонсо, весь в своих умных книгах, как я погляжу. Жизнь-то она другая. Не такая умная, зато хитрая. Это только красивые слова о просвещении да о спасении!

   — А как же чудо с солнцем у Ирминсула? — мне стало обидно за Карла. Беремунд задумчиво пожевал усы:

   — Думаю, всё же совпадение, — помолчав, произнёс он. — С другой стороны, счастливые совпадения правят миром.

Мы проезжали мимо монастыря, где я учился. Значит, Ингельхайм уже совсем близко.

В палаццо наблюдалось странное молчаливое оживление. Все ходили на цыпочках, значительно поглядывая друг на друга. По коридору с резвостью, не подходящей ни возрасту, ни высокому положению, пробежала Бертрада и скрылась в одной из комнат. Короля нигде не было видно. И вдруг откуда-то зазвучал рог Роланда и сразу раздалось многоногое топотание, шёпот и тихий смех.

«Что там, о Пресвятая Дева?» — мысленно спрашивал я и не слышал ответа в своей душе.

За спиной послышалось шлёпанье босых ног.

   — Salve, Афонсо! — от радости Радегунда даже забыла облить меня обычным ушатом презрения. — Поздравляю тебя с нашим новым законным наследником!

На радостях Карл закатил пир. Хильдегарда не смогла в нём участвовать. Она ещё была слаба и лежала в покоях. Все подходили с поздравлениями к королю и королеве-матери. Я тоже подошёл. Не зная, как выразить свой восторг словами, просто склонился перед моим королём до земли. Карл ласково поднял меня:

   — Встань, Афонсо. В столь радостный для нас день приятно сообщить хорошую весть и моему преданному книжнику. Только что прибыл Хильдеберт. Он очень гордится твоими достижениями и, наверное, хочет немного побаловать своего единственного племянника. Ну? Ты что, не рад дяде?

   — Рад, Ваше Величество, — прошептал я, изо всех сил пытаясь удержать на губах подобие улыбки.

* * *

Дядя выглядел страшно довольным. Ущипнув меня за щёку, он захихикал и защёлкал языком:

   — Как ты возмужал-то, племянничек! В плечах раздался. Говорят, сам король подарил тебе меч и кольчугу?

Я кивнул, чувствуя неприятный комок в горле. А мой родственничек продолжал распинаться:

   — Молодец, молодец! Матери твоей можно не стыдиться за сына. Ну, пойдём, прогуляемся по свежему воздуху, пока ты ещё вконец не зазнался.

Мы вышли на лужайку перед замком, знакомую мне ещё с детства. Сейчас она выглядела нерадостно — пожухлая, тронутая инеем.

   — Ну что же, тебе совсем не интересно, как дела у твоего дядюшки?

   — Как дела у вас, дядюшка, — покорно вздохнул я, — как щенки?

   — Ах! Как приятно, когда любимый племянник помнит про увлечения своего дядюшки! Щенки... ну что тебе сказать про них? — Он сделал паузу. — Всё хорошо с ними... один вот только паршивец неблагодарный попался. Всё к чужим липнет, да ещё думает кусать руку, которая его кормит. Ну что с таким прикажешь делать? Топить таких надо, не так ли?

   — А может, он просто боится? — осторожно предположил я. — Боится и чужих и своих?

   — Ну а зачем тогда такой нужен? — пожал плечам дядя. — Кормить его ещё.

   — Разве вы его кормите? Мне кажется, он давно уже находит пищу сам.

Дядя прищёлкнул языком:

   — О-о! Конечно, ему кажется! Ведь благодаря мне он живёт среди кормушек! Только это слишком хорошее место, его надо отрабатывать честной службой.

   — Я честно служу, вы это знаете. А девчонка в лесу была слишком подозрительна, чтобы говорить с ней о важных вещах. Вы сами могли бы догадаться.

   — Я догадался! — изменившимся голосом прошипел дядя. — Особенно хорошо я догадался, когда ты обманул монаха и тем самым не дал нам спасти Ирминсул!

   — А зачем жрецам храма Афины Ирминсул? — удивился я.

   — Храм Афины — это сборище жалких мечтателей, заучивающих наизусть Аристотеля. А у саксов в жилах течёт настоящая кровь, способная дать отпор и христианской чуме, и этому твоему тирану, который задумал подмять под себя весь мир. В общем, послушай меня хорошо, щенок! — дядя взял меня за плечо цепкими пальцами. — Твоё тёпленькое местечко у кормушки действительно не так-то просто занять другому человеку, как это ни печально. Я допускаю, что ты мог ввести в заблуждение монаха не по злому умыслу, а по собственной лопоухости. Потеря Ирминсула для нас — не смертельная беда, хотя благодаря удачным совпадениям при его разрушении твой Карл наверняка смог задурить головы некоторым из саксов. А это уже осложняет дело. Но главное не в этом. Ты, — он посмотрел на меня так, что у меня похолодело в животе, — должен научиться работать хорошо, если хочешь остаться и дальше у тёплой кормушки, да и вообще остаться в живых. Если ты думаешь, что в случае чего предашь свою семью и твой король защитит тебя — ты глубоко ошибаешься. Во-первых, ему сразу станет известно, что ты никакой не франк. Это сильно уменьшит его доверие к тебе. А во-вторых, ты просто исчезнешь, и никто и никогда не сможет тебя найти. Запомни ещё одну интересную вещь. Если нам действительно понадобится вытащить из тебя нужные сведения — мы это сможем сделать и без твоего особого желания. У нас есть замечательные умельцы. Они вгоняют длинные иглы в самые чувствительные места. Самое прекрасное, что умереть от этого почти невозможно, а вот долго выносить — тоже почему-то ни у кого не получается. Помни всегда об этом. — Он отпустил моё плечо, изобразив на лице приветливость. — Ну а в целом, я очень рад за тебя, дорогой племянничек, и матери твоей расскажу о тебе только хорошее. Ну, пойдём, присоединимся к пирующим! Ведь жизнь нам дана для наслаждения! Мы-то с тобой это хорошо знаем, не правда ли?

И дядюшка, масляно улыбнувшись, вновь с чувством ущипнул меня за щёку.

Тяжко мне было на пиру. Пение менестрелей казалось заунывным, и смех гостей царапал уши. Одно занятие отвлекало меня от горьких мыслей — необходимость держать прилично-радостное выражение на лице. Не знаю уж, как оно смотрелось, но губы честно болели от постоянного натужного улыбания.

Не один я страдал на пиру от плохого настроения. По пиршественному залу с удручённым видом слонялся старший сын Карла, Пипин. Горб на его спине сильно вырос за время, пока я не видел мальчика. Несчастный принц не мог радоваться рождению брата. Всем своим видом он выражал крайнее недовольство, временами кидая на отца злые взгляды. Король вначале старался его как-то развлечь, подкладывая ему лучшие куски. Но, видя, что это никак не действует, нахмурился и перестал замечать Пипина.

Прочие пирующие искренне веселились. Не часто ведь у короля случается такая радость, как рождение наследника. Беспрестанно поднимались кубки — за короля, королеву и маленького Карла. Вино прибавило всем живости, особенно дамам. Некоторые из них смеялись значительно громче, чем того требовали приличия, а иные пошли танцевать. Среди танцорок особенно отличилась некрасивая, но, видимо, знатная дама, черноволосая с большой бородавкой под носом. Танцевала одна и весьма необычно. Изображала страстные объятья, и делала это столь убедительно, что несколько молодых девушек, покраснев, потупили глаза.

Только глубокой ночью гости начали расходиться, и мне стало прилично покинуть пиршественный зал. Слава Богу, дядя куда-то исчез раньше.

— Афонсо! — крикнул мне король. — Приходи завтра после обеда. Пора возобновить наши чтения.

Я проворочался всю ночь. Жёстким и неудобным казалось соломенное ложе, устланное овечьей шкурой и тканями. А ведь мне приходилось сладко засыпать и на голых камнях. Воистину, все наши беды рождает наш разум. Неоднократно я вскакивал, нащупывал в темноте кольчугу и меч — подарки короля. И ложился обратно в ещё большей печали.

Когда в назначенное время я появился в королевских покоях, Карл стоял у окна и делал сложные движения сжатым кулаком, упражняясь с воображаемым мечом. Лицо было сосредоточенное и грустное одновременно.

   — Как здоровье Её Величества? — робко спросил я, испугавшись за Хильдегарду. Лицо его тут же озарилось сияющей улыбкой:

   — Она удивительная! Такая маленькая и такая сильная! Говорит, что теперь всегда будет ходить со мной на войну. Уже встала сегодня и качала на руках нашего маленького Карла!

Я вдруг заметил, что вокруг глаз Его Величества появились морщинки, а на висках — седые волосы. А ведь он ещё так молод! Сколько же ему пришлось пережить за последнее время...

Как бы в ответ моим мыслям тень печали вновь легла на его лицо.

   — Афонсо, — сказал он, — сегодня к нам приехал дьякон Мартин. Он служил у Карломана, а сейчас служит у Дезидерия, но продолжает оставаться верен нам. Рассказал, что происходит в Лангобардии. Франков страшно угнетают. Поджигают дома, заставляют уезжать угрозами. Дезидерий продолжает ущемлять папу Стефана, отнимая у него церковные земли. А главное — он требует от папы помазать на царство наших племянников. Ты понимаешь, Афонсо, что это значит? Королевство Франков окажется вновь раздробленным! — Он резко взмахнул рукой, будто разрубая что-то надвое. — Пойдут мятежи в Аквитании и Гаскони. А нам нельзя возвращаться к пройденному, иначе мы не успеем построить Град Божий до Страшного суда. И не успеем обратить и спасти от геенны огненной множество наших братьев! По земному суду наши племянники имеют право на царство, но небесный суд говорит другое, и Бог не простит нам, если мы будем руководствоваться земным судом. Афонсо! Да что с тобой такое?

Я упал перед ним на колени, не в силах сдержать слёз:

Ваше Величество! Зачем вы говорите столь важные вещи такому недостойному рабу, как я?

Его Величество сильной рукой взял меня за шиворот и легко поставил на ноги:

   — Какая молния тебя укусила на этот раз? Что это ещё за безумие?!

   — Мне страшно знать слишком много. Я и так незаслуженно приближен...

Король коротко рассмеялся:

   — Это не тебе решать. Открывай книгу.

Вечером я вышел прогуляться на лужайку перед замком и столкнулся с дядей Хильдебертом. Он ухмыльнулся:

   — Как работа, племянничек? Достаточно ли совершенен был сегодня твой почерк?

Я понял: нужно срочно кинуть дяде какую-нибудь кость, чтобы окончательно развеять подозрения насчёт меня. Тогда, может быть, хоть немного получится пожить спокойно. Только вот как сказать, чтобы заинтересовать дядю и не повредить королю? Надо бы про Лангобардию, но вдруг я выдам таким образом дьякона Мартина?

   — Дядя, — осторожно начал я, — известно ли вам, что происходит в Лангобардии?

   — Что происходит? Да то, что и должно. Лангобарды выдавливают помаленьку франков. Обычная грызня варваров. А почему ты спрашиваешь? — Он уставился мне прямо в глаза.

   — Короля волнуют вести, приходящие оттуда.

   — Хм! Это неудивительно. Его любимый папский престол уже фактически под Дезидерием. Да опять же, наследники Карломана. Он знает, что их будут короновать?

   — Похоже, нет, но сам факт их существования доставляет ему немало беспокойства.

— Было бы странно, если по-другому. Я вижу, наша беседа пошла тебе на пользу. Ничего полезного ты пока не узнал, но это дело наживное. Главное — старание. Завтра я должен ехать в Саксонию. Девочек и монахов обещаю тебе не посылать. При дворе у нас есть один доверенный человек из свиты короля — Беремунд, ты его знаешь. Но это на самый крайний случай, ему, как ты понимаешь, негоже отлучаться со службы. Матушка твоя в Ахене. Здорова. Вышивает Бахкауфа на большом полотне. Бедное чудище само подносит покойному Пипину свой отрубленный хвост. Такой вот у неё заказ.

Дядя ушёл, переваливаясь с боку на бок, точно жирный довольный бобёр. Неприятное чувство охватило меня. Вдруг я всё же сказал ему лишнее и навредил своему королю? Ещё и Беремунд предатель! И ведь не сделаешь ему ничего. Служит безупречно, в излишнем пьянстве и расточительстве не замечен. Вот уж действительно жизнь много проще и одновременно хитрее того, что пишут в книгах...

* * *

   — Мы идём в Верону! — объявил король однажды, когда я, по обыкновению, открыл труды Августина. Карл, посмотрев на книгу, качнул головой: — Нет. Как бы нам не нравились мудрые мысли этого святого человека, сегодня мы должны припасть к источнику напрямую. Афонсо... у тебя ведь чудо-память, ты наверняка помнишь, в каком Евангелии нужно искать о родственниках. О том, что они не должны мешать нам служить Господу.

   — Не нужно искать, Ваше Величество! Я помню наизусть этот фрагмент Евангелия от Матфея: «Nolite arbitrari quia venerim mittere pacem in terram non veni pacem mittere sed gladium.veni enim separare hominem adversus patrem suum et filiam adversus matrem suam et nurum adversus socrum suam et inimici hominis domestici ejus».

«Не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его».

— Мы не ошиблись в тебе, Афонсо! Открой всё же Священное Писание. Не из-за недоверия к твоему дару. Я хочу посмотреть своими глазами на буквы, передающие эти слова.

Без труда найдя нужное место, я положил раскрытую книгу перед королём и вдруг задумался: а умеет ли тот читать? Никогда на моей памяти он не брал в руки книг. Да и мои чтения вслух... Зачем они ему, если бы он легко читал сам?

И тут я почувствовал, что мои представления о мире вновь накренились. Ведь остатки культа логики и ясной научной мысли Аристотеля продолжали жить в моей душе — несмотря на понимание христианской молитвы. Поэтому образованного человека я ставил выше верующего, а не умеющих читать, не задумываясь, относил к людям второго сорта.

Что же за человек наш король? Он говорил, как блестящий ритор, и на самом деле являлся им. Знал латынь и греческий не хуже меня, да ещё вдобавок, мог изъясняться на саксонском наречии. А когда я читал ему — задавал такие глубокие вопросы, что нередко ставил меня в тупик. Я видел, как он пытался тренироваться в письме, но всегда почти сразу отставлял письменные приборы, говоря, что рука его слишком сильно приучена к тяжёлому мечу и лёгкое перо ускользает из пальцев.

Сейчас он долго смотрел на открытые страницы. Исподтишка наблюдая, я заметил, что взгляд его не движется по строчкам. В то же время, Его Величество не ушёл в свои мысли, глядя именно на текст, и глядя очень внимательно. Такое ощущение, будто он воспринимал всю страницу, как единый, нераздельный монолит.

Наконец он нарушил молчание:

   — Итак, мы идём в Верону. Там находится жена нашего покойного брата с детьми. Она поступила неправильно, отказавшись от покровительства короля франков и прибегнув к помощи нашего врага, Дезидерия. Ибо король лангобардов — наш враг, раз он враг Святой церкви. Мы должны исправить ошибку нашей родственницы.

Помолчав ещё немного, он тихо прибавил:

   — Сердце моё разрывается. Хильдегарда зачахнет от разлуки. Но она ещё так слаба! А у нас нет времени на ожидание. Решается судьба Града Божьего на земле!

Тяжело вздохнул и закрыл Евангелие.

   — Завтра утром мы выезжаем.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мы выехали небольшим отрядом, состоящим из крепких, хорошо обученных воинов. Называлось это скаррой. Я выглядел среди них белой вороной, но королю зачем-то потребовалось моё присутствие, хотя даже читать в пути он не попросил ни разу.

Стояли дни Великого поста. Сама природа, измученная зимой, словно изливала безмолвную строгую печаль. Бурые луга не радовали глаз, пожухлые виноградные лозы скорбно тянули руки к серому безответному небу. А когда выходило солнце — горные вершины начинали сиять светом ослепительным, но холодным и мертвенным, напоминающим ту безотрадную пустыню, где сорок долгих дней без пищи в молитве провёл Спаситель.

Я впервые задумался о смысле поста. Раньше с матерью мы соблюдали посты только для того, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Помню, мать ещё утешалась пользой для здоровья, хотя я не особенно понимал, какая от голода может быть польза.

Сейчас я тоже навряд ли смог бы внятно объяснить себе, что такое пост, но собственное лёгкое головокружение и всеобщая величавая сдержанность наполняли мою душу странным ощущением свободы. Я словно парил где-то среди холодных вечных вершин, и это было посильнее логики Аристотеля.

Франкские доспехи, гордость короля, нестерпимо сверкали на солнце и поблескивали во мгле. Медленно, как во сне, мы двигались по горным дорогам, напоминая призрачное небесное воинство.

Вдруг кони резко остановились. Справа нависала гора, покрытая низкорослым тёмно-зелёным кустарником, а над нею словно тень этой горы реяло огромное треугольное облако. Из-за него часть долины, что простёрлась внизу слева, казалась залитой тёмной краской. Зато другая часть, озарённая солнцем, играла яркими оттенками, непонятно откуда возникшими в это время года.

   — Что стоим? — спрашивали меж тем друг друга воины.

   — Его Величество пошёл поклониться Кресту, — ответил кто-то.

Все смотрели на гору. Приглядевшись, я заметил небольшую площадку, недалеко от самой вершины, и тонкий, еле различимый крест на ней. А на склоне, гораздо ниже, — маленькую фигурку, неуклонно поднимающуюся вверх. Она ползла среди кустарника, исчезала и появлялась вновь.

Подъехал капеллан, — такой же мощный и крепкий, как остальные воины скарры, и мы начали петь длинную литанию к Святому Духу, прямо не сходя с лошадей. К концу песнопения крошечная чёрная точка появилась на площадке у креста.

* * *

...Нам оказалось не суждено достичь Вероны в том походе. Когда скарра миновала перевал, нам повстречался оборванный и усталый человек. Его посеревшее от пыли лицо показалось мне знакомым. Это был тот самый гонец, посланник или шпион, чьего имени я не знал, но несколько раз видел его в королевских покоях. Карл поманил меня. Вместе с Роландом мы отделились от скарры, чтобы подъехать к нему ближе.

   — Как вы очутились здесь? — человек выглядел удивлённым. — Перевалы закрыты, насколько мне известно.

   — Наверное, только с Божьей помощью, — отвечал Карл. — Нам удалось подняться к Кресту и помолиться там.

   — Но почему Ваше Величество путешествует небольшим отрядом в столь опасном месте?

Карл нахмурился:

   — Мы едем по личному делу. Необходимо навестить наших родственников, находящихся в Вероне. Сейчас они особенно нуждаются в нашей защите.

   — Да простит меня великий король, если я позволю себе не согласиться с его утверждением.

Карл внимательно посмотрел на шпиона:

   — С ними что-то случилось? Папа Стефан больше не собирается их короновать?

   — Случилось. Но не с ними, а с папой Стефаном. Его больше нет. Понтификом стал папа Адриан. Он благородный и горячий человек, радеющий за силу Церкви.

И он уже послал к Вашему Величеству гонца с мольбой о помощи против Дезидерия.

— Благодарю Тебя, Господи! — Король быстро перекрестился. Роланд недоверчиво хмыкнул, но ничего не сказал. Таинственный оборванец исчез за скалой так же неожиданно, как появился, а король велел скарре поворачивать обратно.

Для Карла это было, насколько я понимаю, что-то вроде знака с небес. Первый в его жизни настоящий призыв, исходящий от Святой церкви. Церковь находилась в опасности, и только он мог помочь ей. Король словно вступил в некий сакральный диалог и отныне действовал уже не по собственному почину, как раньше, когда он подавлял мятежи или даже обращал саксов, но в неразрывной связи с мистическим телом Церкви.

Естественно, подобный уровень событий требовал особенно тщательной подготовки. Нечего было и думать спешить на помощь понтифику тем небольшим отрядом, которым мы ехали в Верону. К тому же такое серьёзное послание из Рима требовало официального подтверждения. Поэтому Его Величество немедленно повернул назад.

Пасху мы встретили в Ахене, любимом городе короля. От Адриана действительно приезжал официальный посланник, подтвердивший просьбы о помощи. Монах был немало удивлён тем, что королю уже всё известно. Сам он добирался до Ахена долгим путём через Марсель. По его словам, все горные перевалы взяты под охрану лангобардами.

Это выглядело, как вызов. Но Карла всё ещё останавливало от объявления войны Дезидерию воспоминание о браке с его дочерью. Пусть этот брак заключался по расчёту, не принёс королю счастья и стал причиной ссоры с матерью, но всё же это был настоящий церковный брак.

Карл отправил Дезидерию письмо, с рассуждениями о значении Церкви и предложением совместно защищать и укреплять Святой престол. Чуть позже он составил и отослал ещё одно послание, в котором призывал и заклинал Дезидерия решить все разногласия мирным путём. Он пошёл даже ещё дальше, предложив лангобардскому королю огромную сумму в несколько тысяч римских монет, если тот перестанет нападать на папу и займётся достойным делом укрепления Святого престола. Оба письма остались без ответа. Тогда Его Величество объявил подготовку к большой войне.

Наши послеобеденные чтения возобновились, но Августин теперь открывался нечасто. Его сменили военные теоретики былых времён. Карл изучал Фукидида, Ксенофонта — особенно «О начальнике кавалерии» и «О верховой езде», а также рассуждения о стратегии и тактике моего любимого Аристотеля.

Довольно быстро переосмыслив все эти труды, он создал новые капитулярии, изменившие саму суть франкской армии. Раньше у нас охотно служили крестьяне, в том числе совсем небогатые. Таким образом многие из них надеялись поправить свои дела. Они не могли позволить себе дорогие доспехи и в сражениях гибли быстро и бесславно. Уже с самого начала своего правления король предписывал таким людям скидываться втроём, чтобы обмундировать четвёртого. Или даже вчетвером, для пятого. К тому же он раздавал своим вассалам земли, так называемые бенефиции, для того, чтобы у них появились средства на вооружение. Теперь в новых королевских капитуляриях указывалось, что каждый, имеющий бенефиций, обязан явиться по первому зову в войско Карла на коне, с оружием и снаряжением.

Карл лично подсчитал в коровах полную стоимость тяжёлого вооружения и велел мне подробно записать свои подсчёты. Они выглядели так: шлем стоил шесть коров, латы — двенадцать, меч с ножнами — семь, поножи — шесть, копьё и щит — две коровы, боевой конь — двенадцать. Итого получалось сорок пять коров. Целое состояние. Но если свободный франк, имеющий эти средства, решил бы уклониться от военной службы — с него полагалось брать штраф — шестьдесят коров.

Воевать теперь призывалось не всем, а только тем, кто действительно мог снарядить себя. Прочих планировалось оставлять на хозяйстве, что тоже шло на пользу Франкскому королевству — куда же без хозяйства?

Наконец новая армия собралась. Теперь она выглядела ещё более устрашающей, чем раньше, когда не все воины были вооружены полностью.

Хильдегарда ликовала. Угрозы Дезидерия Святому престолу оскорбляли её до глубины души. Может быть, сюда примешивалась и ревность — лангобардский король являлся отцом предыдущей жены Карла. Королева с нетерпением ожидала восстановления справедливости. Она уже достаточно окрепла после рождения сына и на всех смотрах присутствовала лично, разъезжая верхом рядом со своим супругом.

Я тоже чувствовал душевный подъём вместе с моими властителями. Единственное, что сильно портило мне настроение — мысли о дяде. Но тот не появлялся. Да и ничего тайного не происходило на моих глазах. Король занимался подготовкой к войне, а такое не спрячешь, даже если захочешь.

До выступления армии оставалось всего ничего. И тут моя неутомимая матушка неожиданно придумала мне развлечение. Придя как-то перед сном ко мне в комнату (я теперь, как особо уважаемый книжник, имел свой угол), она с торжествующим видом показала мне записку. «Ваш интерес весьма интересен» — кудрявым дамским почерком было написано на клочке пергамента, щедро пропитанном розовой водой.

Я пожал плечами:

   — Что это, матушка?

   — Это Ансефледа! — сказала матушка с такой важностью, будто речь шла о папе римском. Хотя папа-то уж точно не вызвал бы у моей родительницы уважения.

Она сделала паузу, желая насладиться произведённым эффектом. Я терпеливо ждал, пока мне объяснят, что это за Ансефледа.

   — Как! Ты не слышал о ней? Да ты вообще ничего не слышишь, что происходит вокруг. Единственное, что у тебя ценно в голове — это память. Да и та, наверное, скоро засохнет от этих варварских святых, которых ты читаешь с утра до вечера. Ансефледа — дама знатнейшего рода, она родственница Лупа Гасконского. Если бы не влипла в историю, то уж точно бы никогда не обратила внимания на человека с такой сомнительной родословной, как ты.

   — А что за история, в которую она влипла?

   — Да обычная интрижка. Забыла о приличиях, бывает такое. А кавалер тоже непрост оказался. Познатнее её. Женат вроде бы. Или ещё что-то. В монастырь её не сослали — отец уж больно любил дочку, не позволил. Но ославить — ославили. А она ещё и не особенно красива — вот теперь и останется одна навеки.

Я потряс головой, тщетно пытаясь понять тайную связь между надушенным пергаментом и печальной повестью о некрасивой старой деве.

   — Матушка! А зачем ты рассказываешь всё это мне?

Она возмутилась:

   — А ради кого я всё это затеяла? Неблагодарный! Тебе и в голову не приходит думать о будущем, в то время как твоя мать ночами не спит, ломая голову, как устроить твою судьбу! Ты собираешься всю жизнь прислуживать, как мальчик на побегушках?

   — Я не прислуживаю, а служу! Король уважает меня! — удивительно, насколько легко матушке удаётся вывести меня из равновесия. Я ведь уже кричу, хотя обычно все считают меня спокойным и рассудительным.

Она прервала мои вопли:

   — Тихо! О таком не шумят. Если у меня всё получится — можно считать, что тебе в жизни повезло.

   — Что получится?! О чём ты говоришь?

   — Об Ансефледе, — прошептала матушка, глядя мне в глаза. — Она уже вполне заинтересовалась тобой. Ещё бы. Я написала ей такое письмо от твоего имени! Только, конечно, будь она помоложе, покрасивее, да приличная девушка — тебе всё равно нечего было ловить. А так очень даже есть надежда.

   — На что... надежда? — логика упорно не выстраивалась в моей голове.

   — Афонсо, не строй из себя дурачка. — Она посмотрела на меня так, будто я только что упал у лужу. — Надежда на женитьбу, очень выгодную для тебя.

   — Но я не хочу жениться! Тем более на некрасивой старой деве.

   — Женятся не для хотения. Думаешь, твоему отцу очень хотелось жениться на мне? Ничего. Женился, не умер. В смысле, я имею в виду, что умер он не от этого. И ты переживёшь как миленький и ещё спасибо мне скажешь.

   — Не скажу! Потому, что никогда не сделаю этого.

Не сделаешь? — она запустила пальцы мне в волосы, как бы желая приласкать, но вместо этого больно сгребла их в кулак. — Куда же ты денешься, дурачок? Ты же не граф и не герцог, чтобы поиграть со знатной дамой и бросить её. За такие игры простой человек легко может расплатиться головой. А ты ведь уже как бы начал ухаживания. Дороги назад у тебя нет. Так что продолжай в том же духе.

Вырвавшись из её цепких пальцев, я отшатнулся, забившись в угол комнаты:

   — Ты не мать, ты — чудовище!

Она туго перевязала на голове серый полотняный платок, знакомый мне с детства. Скорбно склонила голову, напомнив изображение богини Деметры, потерявшей дочь в царстве Аида.

   — Всё, что я делаю — это только для тебя и для твоей пользы. К сожалению, ты ещё слишком молод, чтобы понять и оценить это.

   — О, Пресвятая Дева! — прошептал я, когда дверь за матерью закрылась. — За что же мне такие родственники? Что мать, что дядя...

И вдруг вспомнил, что не прочёл сто молитв, обещанных за королеву.

Тут в дверь тихо постучали. Даже скорее поскреблись. Выскочив в коридор, я увидел незнакомую девушку, по-видимому, служанку. С таинственным видом, она поманила меня за собой. Я заметался. Если Ансефледа зовёт меня — лучше бы не ходить, а то уже точно дороги назад не будет. Или, всё же сходить объяснить ей, что произошла ошибка? Как вообще выглядит эта Ансефледа? Действительно ли она так стара и дурна?

Раздумывая обо всём этом, я незаметно для себя самого шёл за служанкой. Она провела меня в часть замка, куда мне ещё ни разу не доводилось заходить. Еле слышно девушка поскреблась в одну из дверей. Дверь открылась. Пахнуло розовой водой, тонкие руки, унизанные перстнями, схватили меня и втянули в душный полумрак.

   — Ты пришёл, мой ангел, — раздался шёпот. Я прищурился, пытаясь разглядеть её черты. И отшатнулся, узнав. Это была та самая дама с бородавкой, что непристойно танцевала на пиру, в честь рождения маленького Карла. Меня затрясло от отвращения, а она продолжала тянуть ко мне руки:

   — Не бойся, маленький. Иди сюда.

Преодолев желание повернуться и убежать, я как можно учтивей произнёс:

   — Многоуважаемая Ансефледа! Прошу меня простить. Произошло недоразумение...

С диким визгом она вцепилась мне в волосы:

   — Ты что, вздумал отвергнуть меня? Меня — Ансефледу Гасконскую? Да ты съешь свой язык по кусочкам, запивая собственной кровью! Понял? Ну, иди ко мне...

Мне удалось убежать от неё. Правда, заснуть в ту ночь не получилось — как только я закрывал глаза, чудился истошный визг.

Ночные кошмары сменились на тяжёлые утренние размышления. Я понимал, что эта разъярённая фурия обязательно отомстит. Наверняка обвинит меня в нападении или в чём похуже. Как бы король хорошо не относился ко мне — законы есть законы. Кажется, за оскорбление такой знатной дамы можно и на виселицу попасть. Да и без виселицы штраф такой огромный, что мне его в жизни не оплатить. В голову приходило единственное сомнительное утешение — может, всё-таки моя невыносимая родительница поймёт, что была не права? Да нет, скорее она обвинит во всём меня...

Между тем время шло, а стража не приходила за мной. После обеда я как обычно, пошёл к королю читать.

Его Величество пребывал в удивительно весёлом расположении духа.

   — Хватит с нас военных теоретиков, Афонсо, — сказал он, — скоро будем проверять всю их мудрость на деле. А сегодня — только Писание.

   — Какое из Евангелий, Ваше Величество?

Он усмехнулся. Подмигнул подошедшей Хильдегарде:

   — Сегодня из древних книг будем читать. «Песнь песней» Соломона.

Такую книгу в Священном Писании я даже не помнил. Карл улыбнулся.

   — Священное Писание весьма обширно и переводы его недостаточно выверены. Эта работа ещё предстоит нам и нашим книжникам. Поэтому пока что не все книги доступны даже в монастырских библиотеках. Ведь если исказить божественные тексты и понять их превратно — может случиться большой вред. Но с нами тебе нечего бояться, Афонсо. Читай!

Нерешительно открыл я тяжёлые листы пергамента. Они немного слиплись и пахли сыростью. Слова были странные и тревожащие. Совсем непохожие на текст Евангелий.

«...Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твоё — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя... Влеки меня, мы побежим за тобою; царь ввёл меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя!..»

   — Всё есть в этой великой книге, — задумчиво произнёс Карл, — вся жизнь человеческая...

   — Мой король! — вмешалась Хильдегарда. — Мы хотели всё же спросить Афонсо...

   — Да. — Его Величество хитро прищурился. — Поведай нам, Афонсо, что там у тебя за трудности в сердечных делах?

Я почувствовал, что неодолимо краснею, но ответил со всей твёрдостью, на которую был способен:

   — У меня нет иных дел, кроме служения Вашему Величеству.

Король нахмурился:

   — Мальчик, укушенный молнией... Ты, что же врёшь нам? А мы так верили в твою честность...

   — Я всегда был честен, и сейчас тоже.

Король шевельнул усами, поджав губы. Явный признак неудовольствия. Хильдегарда, всё это время неотрывно смотревшая на меня, вдруг спросила короля:

   — А где лежит черновик капитулярия, над которым вы работали вчера?

Король удивлённо поднял бровь:

   — Должно быть, в корзине для бумаг, дорогая. Этот юноша, полагаю, знает точно. Но зачем тебе черновик?

   — Мне нужно проверить одну мысль, — уклончиво объяснила королева и полезла в корзину. Выбрав два кусочка пергамента, она резво покинула комнату. Карл пожал плечами, но ничего не сказал. Отошёл к окну и занялся созерцанием замковой лужайки.

Через некоторое время послышались лёгкие шаги. Мальчишеский голос королевы возвестил:

   — Афонсо не обманывает нас. Письмо написано не его рукой.

Карл восхищённо посмотрел на супругу:

   — Не перестаю изумляться твоей мудрости, дорогая. Но кто же тогда написал это письмо? Сама Ансефледа?

   — Нет. Она пишет с хвостиками и крючочками. К тому же, несмотря на свою грамотность, может писать только короткими фразами. Когда я ещё лежала не в силах взять перо, мне пришло в голову попросить её составить записку от меня к вам, мой король. Она не смогла выразить ни одной моей мысли.

   — Тогда совсем интересно. Афонсо, может быть, у тебя есть предположения, кто мог написать любовное письмо от твоего имени?

   — Не могу сказать, Ваше Величество. — Как замечательно, что эту фразу можно понимать двояко! Кажется, Карл понял её как нужно, в смысле, что мне неизвестен автор письма.

   — Всё же любовь — прекрасное чувство, — подытожил король, — и когда-нибудь мы женим тебя, Афонсо.

   — Если вам будет угодно, Ваше Величество. Мои же помыслы заняты только служением вам и ... — Я хотел добавить «и королеве», но не решился.

   — Когда-нибудь потом... — задумчиво повторил он. — Боюсь, это будет нескоро. Нас ожидает долгая война.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

К концу лета, после долгих приготовлений, королевская армия собралась неподалёку от Женевы и выступила в направлении Альп. Теперь она была оснащена несоизмеримо лучше, чем во всех прежних походах. Размеры её увеличились до нескольких тысяч человек. Кроме собственно воинов, в поход отправился огромный обоз с кучей слуг, повозочных, погонщиков мулов и прочего невоенного люда. За обозом медленно тащились стада.

Я знал примерные цифры, но смог оценить размеры нашего воинства только, когда дорога пошла в гору. Находясь в авангардном отряде, обернулся и застыл в изумлении. Позади текла широкая бесконечная река людей и животных. Казалось, что весь франкский народ снялся с насиженных мест, чтобы идти в Лангобардию.

Надо ли говорить, что верная Хильдегарда ехала рядом со своим супругом? Она снова была в положении и снова королева-мать, ворча, сопровождала её. Как говорила сама Бертрада: «Стара я уже куролесить, но нельзя ведь оставить бедную девочку без заботы среди лошадей и воюющих мужчин». В последнее время она стала на редкость общительна, а сегодня даже нагнала на своей повозке авангард войска и ехать рядом с сыном, поминутно о чём-то его спрашивая. Это вряд ли могло понравиться Его Величеству, но, будучи верен своим принципам, он отвечал матери только уважительно и доброжелательным тоном.

Горы становились всё круче. За ними расположилась страна лангобардов, куда мы не попали в прошлый раз.

Время прозрачной тишины и строгой печали давно закончилось. Теперь всюду кустилась зелень: буйные заросли, кое-где уже поспевали плоды. Стало чуть холоднее. Дышалось с трудом, это значило, что перевал близок Когда мы достигли узкого мрачного ущелья между двумя вершинами, все разом замолчали. Никому не хотелось двигаться дальше. Шли разговоры о том, что перевалы контролируются лангобардами.

Карл остановился, советуясь с Роландом насчёт правильности пути. Тот подтвердил. Даже королева-мать, помнила этот перевал. Его она преодолевала, когда ездила за Дезидератой, тем же путём везла потом лангобардскую принцессу в земли франков. При упоминании имени Дезидераты лицо Карла омрачилось.

   — Вперёд! — приказал он.

Медленно, нехотя, первые всадники вступили в ущелье. Король повысил голос:

   — Ну что вы трусите? Святая церковь ждёт от нас помощи!

Понукая лошадей, они продвинулись вперёд ещё на несколько шахов, и тут раздался грохот. Сверху посыпались камни. С диким ржанием лошади заметались по ущелью. Одна упала, зашибленная, и лежала на боку, конвульсивно дёргаясь. Всадника не было видно.

   — Что же это? Неужто Бог против нас? — воскликнул Роланд.

   — Это не Бог, — спокойно отозвался король, — посмотри-ка вон туда.

Вверху на склонах с обеих сторон шевелились маленькие чёрные фигурки.

   — Конечно! — встряла в разговор Бертрада, высунувшись из повозки. — Там лангобарды, и они не пропустят нас. Ты слишком самоуверен, сын мой. Зачем ты вообще пошёл на этот перевал — ведь ты знал, что он охраняется!

Словно в ответ на речь королевы-матери о стенку повозки чиркнула стрела. Несильно из-за далёкого расстояния, но Бертрада испуганно взвизгнула.

   — Надеюсь, Хильдегарда в арьергарде? — ровным голосом спросил король. Роланд кивнул.

   — Матушка, немедленно возвращайтесь к ней и не выезжайте больше вперёд без надобности. Это приказ.

Погонщик начал стегать кнутом мулов, пытаясь развернуть повозку, но животные, испуганные видом умирающей лошади и паникой других лошадей, не слушались. Один из мулов заупрямился, другой, наоборот, вздыбился, чуть не опрокинув повозку. Ещё несколько стрел упало сверху, совсем далеко от цели. Увидев бесполезность этого занятия, лангобарды прекратили стрельбу. Бертрада сидела, зелёная от страха. Карл, подъехав, лично стегнул мула, и тот наконец развернулся в нужном направлении. Его Величество произнёс доброжелательно, но не без назидательности:

   — Пусть это послужит вам уроком, дорогая матушка. Вы должны впредь более тщательно беречь себя и нашу возлюбленную супругу.

Повозка уехала.

   — Что же нам делать? — сказал Роланд. — Ведь они могли закрыть все перевалы.

   — Несомненно, они это и сделали. Ну и что с того? Будем открывать, — весело ответил Карл, подмигнув мне. — Бог на нашей стороне.

   — Может, и так, но они-то наверху, а мы внизу, — возразил бретонец.

   — Всё меняется в этом мире, дорогой Роланд. И первые становятся последними. Удача изменчива, как луна. Лишь Божьи заповеди вечны.

Они смотрели на гору. По склону двигались чёрные фигурки. Роланд нахмурился.

   — Вы убиваете меня, Ваше Величество! Я честный воин и не могу философствовать, когда в меня летят стрелы. Скажите мне, кого поразить во славу вашего величия, я пойду и совершу этот подвиг.

   — Надо немножко поштурмовать вон ту горку, — сказал Карл, улыбаясь.

   — Что значит «немножко поштурмовать»? — возмутился Роланд.

   — Немножко, — продолжал король тем же странно шутливым тоном, — осторожненько, чтобы никто из наших, по возможности, не погиб.

   — Что с вами, мой король? — Роланд встревожился. — Что вы говорите? Кому, как не вам знать... или... может, я сам ничего не знаю... может, нам просто и не нужно брать эту гору?

   — Сейчас не нужно. Но мы должны хорошенько занять лангобардов, чтобы они не заскучали и не начали рыскать по горам, пока там пробирается Борнгард со вторым отрядом.

Бретонец, шумно вздохнув, вытер лоб:

   — Простите меня за недоверие, Ваше Величество! А куда он движется? В Сен-Бернар? Но там ведь тоже может быть завал.

   — О да. Но и там тоже можно поштурмовать... немножко, — озорная искорка заиграла в глазах Карла. — А тем временем мы с тобой и частью нашей скарры пройдём по одной хорошей тропе, где точно нет никаких завалов. И тогда наши братья лангобарды будут сильно удивлены.

С этими словами король развернул серого жеребца и поскакал в сторону арьергарда.

Глаза Роланда заблестели. Схватив свой неразлучный Олифан, он протрубил коротко и решительно. Эхо подхватило обрывок мелодии и понесло его, дробя, множа и изменяя до неузнаваемости.

   — Проклятые горные бесы! — воскликнул бретонец с досадой. — Вы что же это, решили посмеяться надо мной? Вам это даром не пройдёт!

Он снова приложил рог к губам и трубил так долго и громко, что у меня заболели уши, а в горах произошёл обвал, похоже, без участия лангобардов.

Вокруг Роланда собрались его вассалы. Каждый из них готовился броситься в бой по первому слову своего сеньора.

   — Братья, как вы относитесь к театру? — спросил их Роланд. Они удивлённо переглянулись, он продолжал:

   — Сейчас мы разыграем маленький театр во славу Божию. Пьесу написал наш король, а актёрами будем мы и вон те нечестивцы, что спрятались наверху. Они столь дурно воспитаны, что кидаются камнями в достойных людей. В пьесе им дана роль обманутых простачков, надеюсь, они справятся.

   — Какова наша задача, господин? — Виллибад не разделял куража своего сеньора.

— Нам нужно сделать вид, что мы отбиваем эту горку. Да и если возьмём её на самом деле — думаю, хуже не будет. Вперёд, да поможет нам святая Женевьева!

Они ту же спешились, отдав коней слугам, и полезли вверх по крутым, еле заметным тропинкам. Я смотрел на них с ужасом. Какой удобной мишенью они становились для лангобардов. Те не заставили себя ждать. Сверху навстречу смельчакам покатился огромный валун, но на полпути остановился, зацепившись за торчащий обломок скалы. Возможно, лангобарды стреляли из луков, со своего места я бы не смог разглядеть стрел. По склону покатилось ещё несколько камней. К этому моменту дружина Роланда уже исчезла в зарослях кустарника, и было непонятно, попали в них камни или нет.

Неожиданно грохот раздался с противоположного от них склона. В проход между горами обрушилась целая лавина камней. Образовавшийся завал выглядел совершенно непроходимым, так, что самым разумным казалось — повернуть обратно в поисках другого пути через горы.

Оглянувшись, я увидел, что в войске происходит непонятное движение. Некоторые воины уходили назад, другие, наоборот, подвигались ближе к закрытому перевалу. Слуги с лошадьми дружинников Роланда оставались на своих местах. Моя Тропинка топталась неподалёку.

Я спохватился, что опять упустил короля из виду. Ведь моя задача — всегда быть рядом с ним, чтобы верно описывать его действия для анналов. С другой стороны, сейчас план короля воплощает дружина Роланда, это тоже весьма важно. Правда, уже давно не видно, где они и что с ними происходит.

Уйдя в размышления, я чуть не оказался растоптанным новым отрядом, во весь опор бегущим к горе, король всё же решил взять эту высоту? Или они спешат на помощь воинам Роланда?

Тут передо мной показался Виллибад, со шлемом в руке. На лице его красовались многочисленные царапины.

   — Проклятые кусты! — прошипел он, влезая на коня.

   — А Роланд? — хотел спросить я и услышал голос бретонца, весело распевавшего песню о прекрасной Женевьеве. Скоро из кустов выкарабкался и он сам, собственной персоной.

   — Ну что, летописец? — он подмигнул мне. — Пойдём, посмотрим продолжение пиески?

Вскочив на коня, он пришпорил его и помчался в направлении арьергарда. Мне ничего не оставалось, как поскакать за ним. Обернувшись, я увидел, что гору продолжают «штурмовать».

   — Дорогой Роланд, вот тебе и представилась возможность пролезть в игольное ушко во славу Божию, — сказал король. — Спешиваемся, братья! — обратился он к своей скарре.

Роланд, однако, не спешил покидать седло:

Ваше Величество! Как там насчёт размеров ушка? Может, мой Вельянтиф тоже пролезет? В Писании говорится о том, что в игольное ушко пролез даже верблюд!

   — А мы вот сейчас спросим нашего обладателя чудесной памяти, что потом сталось с этим верблюдом. Афонсо! Ты помнишь, что в Писании сказано про верблюда?

   — Конечно, Ваше Величество! Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное.

Роланд погрозил мне кулаком:

— Несносный писарь! Не мог вспомнить чего-нибудь получше! С другой стороны, там ведь и нет никаких доказательств, что он не пролез... Ладно. Вернусь в Бретань — раздам милостыню всем бездельникам, что сидят у церкви. А Вельянтиф поделится своим овсом со всеми деревенскими клячами. Авось тогда пролезем!

Кряхтя словно древний старик, он начал слезать с коня, всем своим видом показывая, насколько неприятное действие его заставили совершить. Остальные спешились без возражений. Бросили жребий, кому остаться с лошадьми.

Явился проводник. Мне он показался подозрительным, возможно, из-за отсутствия одного глаза. Уцелевший глаз, пронзительно-синий, смотрел с таким шальным выражением, что по спине пробегали холодные мурашки. Карла внешность проводника не впечатлила, или он просто не подал виду. Впрочем, рядом с ним часто появлялись сомнительные личности, даже я сам тому примером.

Королевский отряд углубился в лес. Это немного удлиняло путь, но надёжно скрывало наше передвижение от глаз лангобардов. Под прикрытием деревьев мы перешли глубокий овраг и начали подниматься по крутому склону. Лес закончился. Мы ступили на лужайку с удивительно зелёной травой. Раньше я думал, что авторы в книгах преувеличивают, называя траву изумрудной, но как же ещё назвать такой оттенок? На краю лужайки отражало небо неподвижное озерцо. Так хотелось отдохнуть здесь в царстве красоты и покоя, но мы уже спешили дальше к серым каменистым склонам, на которых почти ничего не росло.

Силы заканчивались. Нелегко всё время идти вверх. Да ещё и солнце палило нещадно. Глядя на воинов в тяжёлом снаряжении, мне становилось страшно. Сам я не смог бы, наверное, пройти ни шагу с таким количеством железа на себе. Помнится, чуть не задохнулся, когда мне дали поносить знаменитый франкский шлем.

Наш одноглазый остановился и начал объяснять что-то, беспорядочно жестикулируя.

«Отдых!» — мысленно взмолился я, но нас ожидал не привал, а самая опасная часть пути. Нам предстояло проползти по узкому карнизу над пропастью. Проводник надоедливо объяснял каждому, что во время проползания нужно смотреть вправо и вверх на склон, и нельзя смотреть влево и вниз. Это меня раздосадовало. Разве мы — стадо баранов, и не понимаем? Да и сам карниз показался мне достаточно широким, чтобы пройти обычным способом, не вставая на четвереньки. Я попытался ступить на него, но тут же услышал визгливый окрик одноглазого. Ладно, незачем нарываться на неприятности.

Все поползли вслед за проводником. Карниз уже не выглядел таким же широким, как при взгляде на него с безопасного места. Я честно смотрел на склон, но левая сторона будто притягивала. Не буду смотреть, только взгляну...

Вмиг моё тело будто оцепенело, не желая двигаться дальше. Левый бок налился свинцовой тяжестью и неуклонно тянул вниз. Ползший сразу за мной Виллибад, видимо, понял, что случилось, и взревел:

— Афонсо, вперёд, или я столкну тебя!

Угроза возымела действие. Страх перед Виллибадом, известным своей жёсткостью, вытеснил страх высоты, и я пополз дальше. Но вот карниз достаточно расширился, чтобы не бояться, а потом мы и вовсе выползли на большую площадку. Сразу за ней начинался удобный спуск.

Мы шли без отдыха ещё довольно долго. Пересекли долину, поднялись на каменистый уступ. После него нам встретился ещё один опасный карниз, правда, не такой длинный. Памятуя о своей оплошности, я теперь не отрывал взгляда от пятки впереди ползущего. После второго карниза подъёмов больше не попадалось. К заходу солнца мы оказались возле самого лагеря лангобардов. Обогнули скалу и увидели палатки и шест, с водружённым на нём знаменем Дезидерия.

   — Назад! — приказал король. — Прячемся среди камней. Нужно молить Бога, чтобы они заметили нас как можно позже.

Королевский отряд надёжно скрылся в глубоких расселинах. Одноглазый беспокойно крутился подле короля, но тот, погруженный в думы, не замечал его. Наконец проводник осмелился обратиться:

   — Господин! Это ведь то место, куда вы хотели попасть?

   — Хорошее место. — Король продолжал пребывать в своих мыслях.

   — Нужно ли мне вести вас дальше или я могу возвратиться к своим делам?

   — Можешь...

Тот не уходил. Карл, пристально посмотрев на него, рассмеялся:

   — Впрочем, нет, не можешь! Ты прав. Виллибад, дай нашему проводнику обещанную награду.

   — Долго ли пребудем здесь, Ваше Величество? — спросил Роланд.

   — Недолго. Нужно немного восстановить силы перед решительным броском.

   — Решительный бросок... — мечтательно произнёс бретонец. — О, как это прекрасно! Мой Дюрандаль уже давно...

Карл прервал его:

   — Пусть все попьют... Совсем немного. И не едят пока. Нам нужна лёгкость и быстрота. Иди, проследи.

   — Резонно. А ну, как роптать будут?

Король пожал плечами:

   — Сделай, чтобы не роптали.

Солнечные лучи уже окрасились оранжевым, когда Его Величество решил, что пора показаться лангобардам. Воины оставили свои мешки в пещерах, взяв только оружие, и выстроились под прикрытием скалы, совсем близко от врага. По команде короля они выбежали на поляну, где стояли палатки.

Лангобарды совещались, время от времени поглядывая в сторону перевала, который мы благополучно обошли. Видимо, «представление», учинённое нашим королём, благополучно продолжалось. Они явно не ожидали нападения с тыла, и при виде франков застыли на месте, будто в оцепенении. Лица у врагов были настолько растерянными, что трудно было удержаться от смеха, несмотря на важность момента. Когда наши воины бросились на врагов, крича и размахивая оружием, те резво повскакали на лошадей и, без малейшего сопротивления обратились в бегство, бросив палатки, вещи и даже оставив знамя на шесте.

   — Смотрите, сам Дезидерий среди них! — крикнул Виллибад.

   — Коня! Где мой верный Вельянтиф? — заметался Роланд. — Надо догнать этого горе-короля и засунуть в мешок! Да я его сейчас догоню!

   — Если только у тебя вдруг вырастут крылья, — усмехнулся Карл, глядя вслед удаляющимся врагам. — Слава Господу, вселившему в них такой ужас! Если бы они вздумали сражаться — нам бы могло не поздоровиться. Их больше, чем нас, да ещё и лошади.

   — Странное дело, — заметил Роланд, — это уже третья война, куда я вступаю с Вашим Величеством, и опять — никаких сражений!

   — Ну почему же? — возразил Виллибад. — В Аквитании мы сражались. И в Саксонии тоже.

   — Сражались, конечно. Но вы же понимаете меня, братья, что война предполагает совсем другие сражения. Иначе это и не война вовсе.

Король снова усмехнулся:

   — Дорогой Роланд! Ты никак не хочешь понять, что наша задача — не разрушать, а строить. Поэтому Бог и помогает нам.

   — Да понимаю я, Ваше Величество! — молниеносно крутанувшись, он сделал грозный выпад в сторону ускакавших лангобардов. — Только душа моя сохнет без подвигов. Нету ей наслаждения, и всё тут!

   — Потерпи. Будет наслаждение на небесах.

   — Ну а мне здесь хочется, — капризно произнёс бретонец и снова рубанул мечом воздух.

Мы сменили знамя на шесте. Теперь там развевался красный трёххвостник Карла с шестью сине-жёлтыми розами. Прошлись по лагерю. Подкрепились горячей похлёбкой из горшков, стоявших на жаровнях, брошенных лангобардами.

   — Неблагородно всё же выходит, — размышлял Роланд, уминая лангобардскую снедь, — лишение врага жизни может называться подвигом, а вот лишение его ужина больше, чем на разбой, не тянет. Хотя, чёрт побери, как же кстати эта похлёбка!

Чтобы пройти к своим, после трапезы мы попробовали разобрать устроенные лангобардами завалы. Но огромные валуны плохо поддавались. Карл решил оставить половину своей скарры в захваченном лагере. Сам же с Роландом, мной и другой половиной скарры полез прямо по камням, дабы скорее воссоединиться с остальным войском.

Расстояние было совсем небольшим, но преодолеть его оказалось нелегко. Груды валунов имели то острые края, на которые не поставишь ногу, то, наоборот, слишком ровные и скользкие. Порой каменные нагромождения обрушивались, грозя переломать нам кости. Мы быстро утомились от борьбы с норовистыми валунами. К тому же сказывался многочасовой переход по горным тропинкам.

Начинало темнеть. Неужели придётся ночевать здесь среди камней? Но вот впереди замерцали огоньки костров. Ободрённые надеждой на скорый отдых, мы прибавили скорости.

Знакомые неприятные звуки возникли неожиданно. Шипение летящей стрелы и удар о чей-то шлем. Я скатился в ложбинку между камнями, чувствуя себя бычком, приготовленным к жертвоприношению. У меня-то голову ничего не защищало.

   — Да что это?! — воскликнул Роланд. — Бесы похитили у франков разум? Они стреляют по своим!

   — Это другой перевал, — отозвался король. — Смотрите, одна гора намного ниже другой. А там, откуда мы вышли, горы были одинаковы.

   — Значит, там лангобарды, — мрачно произнёс Виллибад, — и их, судя по кострам, поболе, чем в лагере Дезидерия.

Стрелы уже не летали, но из долины к перевалу бежали люди в доспехах, похожих на франкские. Точнее понять не получалось из-за сгустившихся сумерек. Король повернулся к своим воинам:

   — Надеюсь, это не лангобарды, а наш родственник Борнгард со вторым отрядом. Но, похоже, они приняли за лангобардов нас. Как же дать им понять? Дрогон, у нас есть ещё знамя?

   — Осталось на шесте в лагере, Ваше Величество.

   — Там оно необходимо. А здесь в сумерках они, пожалуй, и не разглядели бы его. Одна надежда на Олифана. Наверняка, Борнгард вспомнит его звук.

Схватив рог, бретонец торопливо приложил его к губам. «Сейчас посыплются камни и погребут нас», — с ужасом подумал я. Но Роланд, видимо, тоже помнил о страшной силе своего Олифана и протрубил негромко и красиво.

Воины опустили мечи и подошли к нам. Это были франки. Их лица казались не такими растерянными, как недавно у лангобардов. Скорее удивлёнными. Преодолев последний завал, мы начали спускаться в долину. Роланд ещё раз протрубил и возгласил:

   — Его Величество, король франков, Карл!

Немолодой светловолосый воин, стоявший ближе всех к нам, сделал шаг к королю. Тот обнял его:

   — Здравствуй, Борнгард! Вот мы и встретились снова.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Через несколько дней появился дьякон Мартин, один из шпионов Карла. Он сказал, что мы на перевале спутали лангобардского короля с его сыном Адельхизом. Принц, охваченный паническим страхом, совершил измену, сдав перевал без боя. Узнав от этом, Дезидерий решил укрыться в Павии, столице королевства Лангобардов.

   — Будем брать Павию. — сказал Карл.

   — Она достаточно неприступна, — возразил дьякон.

Его Величество пожал плечами:

   — Значит, возьмём не сразу.

Карл хотел ехать в Павию без жены, но, поняв, что осада затянется, взял с собой не только Хильдегарду, но и обоих детей — маленького Карла и горбатого первенца Пипина. Призвал к королеве кучу слуг и лекарей, чтобы пребывание в лагере никак не сказалось на её положении. Бертрада со своими людьми тоже отправилась наблюдать за осадой. Она не одобряла войны своего сына с соседом, особенно если учесть все старания, потраченные ею впустую на династический брак Карла с лангобардской принцессой. Но все ворчания королевы-матери становились смешными перед непоколебимой уверенностью сына в своей правоте и его обезоруживающей сыновней нежностью и заботливостью.

По пути в Павию войско Карла для поднятия боевого духа взяло несколько небольших лангобардских городов. Жители в ужасе бежали при виде закованных в железо воинов. Один из таких городков опустел ещё до нашего появления — слухи о приближении непобедимых франков заставляли людей бежать, бросая свои дома.

Таким образом, армия изрядно обогатилась не только ценными вещами, но и съестными припасами, что было весьма важно для грядущей осады. Правда, количество едоков тоже увеличилось за счёт немалого количества весёлых дам, пристававших к войску по мере продвижения. Среди них попадались даже знатные особы, а уж одевались они столь кичливо, что Хильдегарда в своём свободном льняном платье казалась рядом с ними чуть ли не простолюдинкой. Разумеется, королю не нравилась эта армия нахлебниц, но он решил не прогонять их, дабы не сеять недовольства среди воинов. Ведь сам он ехал с супругой.

У стен Павии построили лагерь. Привезли множество камней для метания. Король приказал изготовить тараны из брёвен, утяжелённых с одного конца заострёнными металлическими болванками. Перед началом боевых действий он в последний раз послал к Дезидерию гонца для переговоров. От лангобардского короля требовалось предоставление трёх заложников для гарантии мира и возвращение папе Римскому всех городов, захваченных лангобардами. Переговоры не состоялись.

— Значит, пора начинать, — решил Карл.

К этому моменту уже была построена осадная башня. Выглядела она как-то неустойчиво, но короля это не беспокоило. Перед началом осады он велел отслужить мессу и теперь взирал на приготовления с уверенностью провидца.

У меня такой уверенности не было. Я ведь, читая Его Величеству труды великих стратегов Эллады и Рима, обращал внимание на чертежи осадных орудий. Какие хитроумные и сложные машины там использовались! Метательные устройства, напоминающие громадные луки, посылали тяжёлые стрелы на огромные расстояния. А катапульты, использующие энергию скручивания? Они работали на женских волосах. В Древнем Риме целый цех мастеров занимался острижением кос у рабынь и пленниц и превращением их в жгуты, необходимые для осадной техники. Тараны тоже были много совершенней карловских брёвен с железными наконечниками. Для защиты таранщиков они обстраивались досками, превращаясь в маленькие крепости на колёсах, а сверху к тому же покрывались мокрыми шкурами, чтобы спасать от огня.

«Бог поможет! — саркастически размышлял я. — Он, конечно, помогал королю уже не раз. Но почему-то всё время это происходило вкупе с замечательными франкскими доспехами и мечами!»

Между тем штурм крепости начался. Как я и предполагал, осадная машина стреляла плохо. Недалеко и не прицельно. На таранщиков с брёвнами со стен в лучших традициях вылили кипяток, обварив кого-то насмерть.

В ответ воины Карла выпустили в защитников тучу стрел, оснащённых горящей паклей, но огненное утяжеление сильно сказалось на меткости. Зажигательные стрелы, похоже, не причинили никому вреда, разве только напугали.

Я находился в замешательстве. Мало того, что король, являвшийся моим единственным духовным ориентиром, проявил такое недостойное легкомыслие. Мне ведь ещё придётся, как летописцу, описывать всё происходящее в героическом ключе, а это уже просто неправда.

Я вышел из палатки посмотреть — не изменилось ли что-нибудь. Таранщики больше не суетились у городских ворот. И лучники разбрелись. Только тощая шатающаяся осадная башня время от времени посылала булыжники в сторону стен.

«И это называется штурм?» — будучи человеком совсем не военным, я даже начал понимать Роланда с его тоской по подвигам.

   — Ну что, Афонсо? Достаточно ли хорошо тебе удалось всё рассмотреть? — король не выглядел удручённым. Скорее наоборот. Глаза его светились лукавым весельем. Может, он сумасшедший?

   — Удалось, Ваше Величество. Только не много сегодня случилось... э... — я замялся, не зная, как повежливее рассказать королю свои впечатления.

   — Ай-ай-ай, Афонсо! Ты ведь книжник, а не хочешь видеть дальше своего носа! Ты что же, ожидал, что мы сегодня возьмём Павию? Мы же не разбойники какие-нибудь. Ведь там за стенами наши братья-христиане, пусть и заблуждающиеся. Наш долг — помочь им избавиться от заблуждений, но отнюдь не уничтожить.

   — Так о чём же мне написать сегодня, Ваше Величество?

   — Если не знаешь о чём — не пиши вовсе. Придёт время, и в череде разрозненных событий узришь божественный замысел. Написать ты успеешь. У стен Павии мы простоим долго.

   — Как скажете, Ваше Величество.

   — Но скучать мы не будем. Съездим в Верону, навестить наших родственников. В прошлый раз это не получилось, зато теперь выйдет лучше, чем могло бы. Поедешь с нами, Афонсо?

   — Как скажете, Ваше Величество.

Вечером ко мне в палатку пришёл Беремунд. Принёс вина и вяленого мяса, приготовленного на редкость вкусно. Я помнил, что он — пособник дяди Хильдеберта, потому кусок не лез мне в горло и вино казалось уксусом. Беремунд тем временем тянул душу, болтая о никому не нужных мелочах. Хотелось крикнуть ему: «выкладывай, зачем пришёл!», но я сдерживался, понимая, что это не в правилах игры. Посидев так довольно долго, он засобирался. Уже уходя, спросил как бы между прочим:

   — Как там наш король, не собирается ли навестить свою невестку с племянниками?

   — Пока, насколько я понимаю, он собирается осаждать Павию.

   — Павия — это хорошо, — зевая, сказал Беремунд, — в Павии хранится много сокровищ, небесполезных для честного воина...

...Через некоторое время король со скаррой отбыл в Верону, оставив основную часть армии у стен Павии. До Вероны было несколько дней пути. Все эти дни я удивлялся, насколько спокойно Карл чувствует себя в стране, с которой находится в состоянии войны. А вот жители деревень, через которые мы проезжали, глядели на нас со страхом. Оно и понятно. Таких мощных сверкающих доспехов здесь отродясь не видывали.

* * *

...Ранним утром франкское воинство подъехало к воротам Вероны и, расположившись полукругом, застыло в ожидании. Ждать пришлось не слишком долго. Из городских ворот выехали встревоженные представители знати и начали выяснять, что происходит.

   — В вашем городе находится вдова нашего покойного брата со своими детьми, — ответил Карл, — отдайте их нам, и мы покинем эти места.

Городские начальники сделали вид, что не понимают Карла. Церемонно кланяясь, они пригласили его на пир, но без воинов, потому, что в Вероне якобы очень тесно.

   — Тому, кого ведёт Бог, нигде и никогда не будет тесно, — возразил король. — Мы приехали сюда не ради пиров, а для того, чтобы наставить на путь истины наших родственников, совершивших серьёзную ошибку.

Но они опять притворились, что не понимают Его Величество. Тогда он сказал:

   — То, что не дают люди, даст Бог. Мы возьмём ваш город, и сами разыщем в нём своих родственников.

   — Подождите, — попросил один из веронцев, — мы должны созвать совет.

   — Это ваше право. Но помните: как только солнце перевалит черту полудня — мы станем здесь лагерем и начнём осаду.

Веронцы поспешно удалились. Роланд слез с коня и, приосанившись, воинственно поигрывал Дюрандалем.

   — Эх, надо было порубить их сразу, без всяких советов!

Остальные тоже постепенно спешились. Размять ноги, пожевать сухарей. Нашли ручей, но пить не решались — выглядел источник мутным.

   — Не бойтесь. Кровь Христова всё очистит, — сказал король, и велел воинам, набрав воды в баклаги, разбавить её вином. Прочитал молитву перед трапезой. Некоторое время все благостно двигали челюстями.

   — Едут! — воскликнул Роланд. — Недолго же они советовались!

Из городских ворот к нам двигалась процессия. За ними медленно катилась большая крытая повозка.

   — Да там везут чего-то! — не унимался Роланд. — Торговаться, вздумали, не иначе. Вы в случае чего только мигните, Ваше Величество, они пожалеют о том дне, когда родились на свет!

   — На коней! — скомандовал король.

Спокойно доехать до нас им не удалось. Откуда-то из-за стены появился отряд вооружённых всадников и набросился на идущих людей, загоняя их обратно в город. Послышался женский визг, процессия смешалась и, беспорядочно толпясь, начала отступать к воротам.

   — Может, я умер и нахожусь в аду? — задумчиво произнёс Роланд. — Как ещё объяснить столь дьявольские измывательства над моей бессмертной душой? На глазах у воина враги поражают сами себя, не давая ему совершить подвиг!

   — Ты невнимательно смотришь, — возразил Карл, — никто никого не поражает. Они просто гонят их в город, точно стадо овец. Но ворота ещё открыты. Вперёд, мы успеем проникнуть в город!

Королевская скарра, пришпорив лошадей, вынеслась к воротам. Их никак не могли закрыть из-за повозки. У неё от резкого разворота отскочило колесо. Несколько всадников, спешившись, толкали её. На них, сидя на прекрасном скакуне, яростно кричал тот самый лангобард, которого Роланд принял на перевале за Дезидерия. Конечно, для короля он выглядел слишком молодо. Видимо, это действительно был принц Адельхиз.

Увидев приближающихся франков, он дал команду своему отряду.

Лангобарды отчаянно бросились на нас. Всё произошло так быстро, что я не успел занять подобающее летописцу место — с краешку. Вокруг меня закипел бой. Грохот железа. Проклятья на незнакомом наречии. В тесноте и шуме я не мог понять — кто побеждает. Оглянулся, отыскивая Карла. Король, невозмутимо нанося удары, продвигался в воротам. Я отклонился в седле, чтобы удобнее наблюдать. Это спасло меня. По боку, защищённому кольчугой, проехало копьё. Если бы я сидел прямо — меня продырявили бы или, как минимум, сшибли на землю. Тропинка, прижав уши, метнулась вперёд, уйдя от ещё одного лангобардского копья.

Лангобарды проигрывали. Я видел, как ломались их мечи, встретившись с роландовским Дюрандалем, да и с мечами других франков. Адельхиз что-то вопил срывающимся голосом, потрясая обломком копья, но его никто не слушал. Тогда он, выхватил меч и, отмахиваясь им, начал выбираться из гущи сражения.

— Ты куда, благородный наследник? — вскричал Роланд. — Я вызываю тебя на поединок!

Лицо Адельхиза исказилось от ужаса. Не глядя, он швырнул обломком копья в гордого бретонца и, пришпорив скакуна, умчался в неизвестном направлении.

После бегства командира лангобарды совсем приуныли и попытались скрыться в городе. Это им не удалось. Из ворот выехали ещё всадники. Франки выстроились полукругом, готовясь к новому сражению, но вновь прибывшие, крича, начали теснить своих же.

   — Проклятье! — Роланд с размаху всадил Дюрандаль в ножны. — Они хотят, чтобы я умер от бешенства! Опять воюют друг с другом! Что вообще происходит?

   — Не мешай вершиться Божьему промыслу, — прервал его Карл. — Сейчас всё станет ясно.

И точно. Лангобарды быстро успокоились и выстроились у стен. К Карлу подъехали два веронца — те самые, что вели переговоры вначале.

   — Ваше Величество! — почтительно сказал один из них. — Жители Вероны не хотят войны. Поэтому мы намеревались выполнить ваши условия. Но нам помешали исполнить наши намерения. Вы сами видели. Мы надеемся, что это недоразумение не станет причиной вашего гнева.

Пока он говорил — какие-то люди, страшно торопясь, чинили колесо у повозки. Наконец с жутким скрипом она сдвинулась с места. Стоило ей приблизиться, знатный веронец указал на неё широким жестом.

   — Ваши родственники, сеньор! — объявил он с видом слуги, поднёсшего кубок вина своему господину. Другой веронец распахнул двери повозки и вывел оттуда даму в траурных одеждах. Увидев Карла, она упала на колени и, скинув вдовье покрывало, начала рвать на себе волосы. Два маленьких мальчика в повозке испуганно наблюдали за этим действом.

   — Убей меня, жестокий изверг, погубитель моего дорогого мужа! — запричитала она. — Растопчи меня или подвергни жестоким пыткам! Делай со мной что хочешь, но не трогай моих детей — они ангелы! Неужели ты убьёшь их тоже?!!

Карл поднял вопящую женщину, покрыл её голову покрывалом.

   — Дорогая Герберта! У нас и в мыслях не было принести вам вред. Но вы совершили большую ошибку, отвергнув нашу помощь и найдя пристанище здесь. Это — прегрешение не против нас лично, но против самого Господа, поэтому его придётся искупать и вам и вашим детям. Сейчас все вы отправитесь в монастырь, где в течение своей жизни будете молитвой очищать свою душу. Да благословит вас Всемогущий Бог!

Вдова Карломана, всхлипывая, залезла обратно в повозку. Король подозвал Виллибада:

   — Обеспечь госпоже Герберте и её детям должный уход и охрану. Наши родственники должны достигнуть монастыря в целости и сохранности. Следите, чтобы не отвалилось колесо и не напали разбойники.

Тот склонил голову:

Всё будет, как вы велите, Ваше Величество.

Он сделал знак. Человек десять всадников окружили повозку. Возница ударил кнутом мулов, и та, поскрипывая, покатилась.

Два знатных веронца, те, что вели переговоры, переглянулись.

   — Милостивый король, — нерешительно начал один, — значит ли сие произошедшее, что у вас больше нет претензий к нашему городу?

Карл посмотрел на него долгим взглядом:

   — Для того чтобы ответить на ваш вопрос, нам необходимо поговорить с Адельхизом, сыном Дезидерия.

   — Это невозможно! — испугались веронцы. — Он бежал. Его нет в городе. Со стен видели, как он поскакал на восток.

   — Вы можете сами поискать его, если не верите нам, — добавил один из них. Карл покачал головой:

   — Не нужно. Мы верим вам. Мы сами видели, как он бросил свой отряд и скрылся. У нас есть претензии к Адельхизу, но Верона не в ответе за него. Бог да благословит ваш город. А мы уходим.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Возвращение в Павию меня пугало. Слишком уж явно обманул я дядиного Беремунда. Сказал, что король не собирается ехать в Верону, а сам оказался там вместе с ним. Но мне ведь могли сообщить о поездке внезапно. Настолько внезапно, что я не успел предупредить. Да нет, хотел бы — обязательно предупредил.

Ещё у меня немилосердно ныл бок. Тот, по которому проехалось копьё. Наверняка синяк образовался изрядный.

Беремунда по приезде я не обнаружил. Обрадовался отсрочке. Хотя, по правде сказать, факт этот не обещал ничего хорошего. Если королевский вассал смог уехать, оставив свои обязанности, — значит, на то появились серьёзные причины. Интересно, знал ли король об его отсутствии? Наверное, всё же знал.

В остальном лагерь жил обычной жизнью. Построили ещё одну осадную башню — такую же неустойчивую на вид, как первая. Время от времени воины принимались забрасывать стены камнями. Обычно происходило это недолго и без особого рвения. Король велел постоянно производить такие небольшие обстрелы, чтобы угнетать моральный дух защитников Павии.

Не знаю уж, насколько это было действенным. Вот у нашего войска моральный дух точно падал. Победу Карла в Вероне большинство воинов не оценило — ведь никто не получил добычи. Стены Павии по-прежнему казались неприступными, а наступившая осенняя сырость принесла в лагерь лихорадку. В ответ на эти злоключения Его Величество ужесточил распорядок дня, увеличив время, отведённое на отрабатывание боевых навыков и молитву. Теперь отдыхать и раздумывать о своей нелёгкой судьбе воинам стало некогда.

За нарушение распорядка полагались большие штрафы. Пороптав, все смирились. А что ещё им оставалось? Ведь большинство из них жили на королевские бенефиции и причём неплохо.

Приближалось Рождество. Король велел праздновать его как «торжество, со всей радостью и благочестием». И действительно, вышло торжественно, несмотря на походные условия. Какие пышные службы устраивались! Капелланы раскатисто провозглашали Рождество, весь лагерь пел. Воины происходили из разных земель, и их песнопения оказались совершенно непохожи. Именно тогда Карлу пришла в голову идея собирать церковные песни и распространять копии сборников, чтобы сделать службу единообразной по всему королевству.

Посреди лагеря нарядили райское деревце. Построили маленький вертеп. Весёлые дамы, в обычное время живущие незаметно, вышли щегольнуть нарядами в праздник. Состоялась и настоящая рождественская мистерия, в которой я играл роль одного из волхвов. Мне сделали тюрбан и бороду из соломы и поручили речи, подходящие книжнику: «Я изучал звёзды, их природу и различное движение, и в совершенстве знаю их число. Но когда я смотрю на эту звезду, то более и более удивляюсь, потому что ещё никто, кажется, не видел такой... Однако после более внимательного размышления я прихожу к выводу, что родилось Дитя, которому покорится мир и перед которым вострепещет вся вселенная...»

После праздника жизнь быстро вернулась в свою колею. Карл постоянно объезжал лагерь, наблюдая за тренировками, а порою лично участвуя в них. Иногда он брал с собой маленького Пипина, пытаясь объяснить ему основы военного искусства, но мальчик слушал из рук вон плохо. То капризничал, то замыкался в себе и глядел исподлобья, точно дикий зверёк. Это очень расстраивало короля. От огорчений и от страха за беременную жену Его Величество стал плохо спать и часто звал меня почитать по ночам. Я очень радовался этому, ибо сам мучился бессонницей с того самого момента, как исчез Беремунд.

Никогда я не забуду это время. В королевском шатре стоял большой ящик с сеном. В нём хранились зимние яблоки — крепкие и душистые. Король брал себе одно, другое давал мне. Я читал ему на латыни римских авторов — «Записки о галльской войне» Цезаря, «Естественную историю» Плиния. От серьёзных трудов мы переходили к лирической поэзии, в частности, к элегиям Проперция, посвящённым любви к красавице Кинфии.

Несколько раз к нам приходила из соседнего шатра Хильдегарда. Ей тоже не спалось. Она слушала звучные латинские строки и тихо улыбалась, а я, читая, бросал быстрые взгляды на её тонкий профиль, освещённый зыбким светом масляной лампы, и чувствовал себя совершенно счастливым.

После чтения я шёл, ёжась от холода, к себе в крошечную палатку, которую делил с лекарем. Лагерь спал, только порой меня окликали караульные, да звёзды мерцали в чёрном небе, будто крошечные снежинки.

А утром приходилось вставать со всеми. Нарушить порядок мне и в голову не приходило. Сам король всегда вставал рано и умудрялся выглядеть свежим после бессонных ночей.

Однажды постоянное недосыпание сыграло со мной злую шутку. Как обычно, ночью я читал для королевской четы. Внезапно Хильдегарда встала и, сославшись на головную боль, собралась уйти. Карл захотел проводить супругу, велев мне ожидать в шатре. Сидя на мягких шкурах, я размышлял о личности Цезаря, сравнивая римского императора с нашим королём. Незаметно они слились в один образ, и этот новый император что-то говорил мне быстрым приглушённым голосом... нет... сразу двумя голосами...

...Я проснулся оттого, что в рот мне грубо запихнули какую-то тряпку. Закричать из-за этого не получилось, я изо всех сил замычал. Меня больно пнули, набросили на голову мешок и потащили. Судя по всему, моих похитителей было двое. Они схватили меня за ноги и за плечи и побежали. Два раза они резко останавливались, скидывая меня на холодную сырую землю. Видимо, прятались от караульных. Я пытался мычать как можно громче, но на помощь никто не пришёл, зато разбойники, разозлившись, изрядно попинали меня сапогами. Потом поволокли дальше.

Я был напуган, но не удивлён. Дядя и так слишком долго верил мне. И теперь, после Вероны, он решил покарать меня. Только как похитителям удалось проникнуть в охраняемый королевский шатёр? Видно, охрана ушла сопровождать королевскую чету. А злодеи уже давно охотились за мной. Что же впереди? Медленная смерть от пыток в каком-нибудь подземелье?

Тащили меня довольно долго. Потом вскинули на круп лошади и ещё немного провезли, после чего внесли в помещение, пахнущее сыростью, и положили на кучу соломы. Послышались удаляющиеся шаги и лязг засова.

Скинув мешок, я увидел серый сумеречный свет, струящийся из маленького зарешеченного окошечка. Я лежал на кровати, устланной соломой, рядом стоял деревянный столик с изящными резными ножками. Надо мной нависли каменные своды. Камень кое-где полированный, а стены оканчивались мозаичными окантовками. На тюрьму эта комната не походила никоим образом. Но замучить человека ведь можно и в королевских покоях. Вот только найти их труднее, чем просто подвал.

Долго размышлять не пришлось. Лязгнул засов, и вошли двое мужчин в одинаковых красно-синих одеждах. Один из них нёс таз с водой, другой — кувшин и полотенце. Тот, что с тазом, поставил свою ношу на столик и сказал, странно выговаривая слова:

   — Умывайся и будем идти.

Вот как. Неумытого племянника дяде допрашивать неприятно. Ладно, не будем спорить. Да и холодная вода после бессонной ночи — то, что нужно.

Они придирчиво осмотрели меня, пригладили мне волосы и повели по лестницам и коридорам. Похоже, мы находились в каком-то замке. Кованые цветы на перилах лестниц и мозаичная отделка коридоров говорили о немалом богатстве его владельца. Я подивился расторопности дяди Агафокла, заведшего себе такие высокие связи. Чей же это замок? Уж не Дезидерия ли? Логично, если мой хитрый родственник водит с ним дружбу именно сейчас.

Меня ввели в роскошный зал. Посреди него на резном деревянном троне сидел немолодой полноватый человек с редеющими длинными волосами. Голову его венчала простая железная корона без каких-либо украшений. Лицо показалось мне смутно-знакомым, только я никак не мог вспомнить, где его видел.

   — Вы хотите сказать, это принц? — он говорил на чужом наречии, но достаточно похожем на латынь, поэтому я понимал почти всё.

   — Он спал в королевском шатре, — отвечал один из тех, кто привёл меня.

   — Он слишком стар для принца. Тот должен быть ребёнком, а этому уже лет пятнадцать.

На самом деле, мне уже исполнилось восемнадцать, просто я не имел крепкого телосложения из-за того, что слишком много сидел за книгами.

Тут распахнулась дверь. Вошла наша бывшая королева Дезидерата и уставилась на меня.

   — Что скажешь, дочь моя? — вопросил Дезидерий. Я понял, почему его лицо мне столь знакомо. Он как две капли воды походил на своего сына Адельхиза, то есть, наоборот — сын полностью унаследовал черты отца.

Дезидерата смотрела на меня и молчала, обдумывая что-то. За время, пока мы не виделись, она сильно изменилась. Юношеская розовая свежесть сошла со щёк, лицо исхудало и заострилось. А глаза, которые она так широко и радостно раскрывала, когда только прибыла в замок Имельхальм, теперь не выражали ничего, кроме скуки и раздражения.

   — Всё же это принц Пипин, папочка, — сказала она после долгого молчания. — Я, конечно, давно не видела его, но, думаю, это он.

Дезидерий ошеломлённо посмотрел на дочь и почесал затылок, отчего корона задвигалась у него на голове.

   — Пипину, по моим подсчётам, может быть от четырёх до семи лет. В крайнем случае восемь. Но никак не пятнадцать.

   — Но это правда Пипин! — в голосе принцессы послышались истерические нотки. Дезидерий поморщился. Дочь, заметив это, тут же сменила тон:

   — А если это всё же не он, ты отпустишь его, папочка? — кротко спросила она.

   — Разумеется, нет. Зачем отпускать? Чтобы франки посмеялись над моей мягкотелостью?

   — Значит, ты бросишь его в тюрьму?

   — Доченька, мы находимся в осаждённом городе, где вопрос пищи остро встанет уже совсем скоро. Ты хочешь, чтобы я кормил ненужного пленника?

Принцесса нетерпеливо топнула ногой:

   — Так послушай меня, отец! Это действительно принц Пипин. Ты можешь вести какие угодно подсчёты, а я прожила с ним под одной крышей целый год. Кто же из нас с тобой лучше его знает после этого?

   — Можешь ли ты подтвердить это, дочь моя, положив руку на Библию? — спросил её отец.

Дезидерата задумалась:

   — Мне нужно хорошенько испытать его, прежде чем я соглашусь на такие серьёзные клятвы. Вдруг я всё же ошиблась.

Король лангобардов устало отмахнулся:

   — Женщина всегда найдёт, как выкрутиться. Забирай своего принца и уходи. У меня ещё много дел сегодня.

   — Хорошо, отец, — тоном послушнейшей и нежнейшей из дочерей сказала принцесса и, сделав мне знак следовать за ней, решительно покинула зал.

Она буквально летела по лестницам и коридорам. Я с трудом поспевал за ней. Наконец мы оказались у небольшой двери в форме арки. Дезидерата по-хозяйски распахнула её и приказала мне войти.

Там располагалось настоящее женское царство. Столько непонятных и ненужных мелких вещей в одной комнате мне ещё не доводилось встречать. Многочисленные полочки, уставленные какими-то баночками, коробочками, засушенными цветами, изображениями и прочей ерундой.

У высокого узкого окна стоял столик с серебряным зеркалом на витой подставке. За ним сидела совсем юная девушка, почти девочка. При виде Дезидераты она, ойкнув, вскочила.

   — Теоделинда, ты опять смотришь мой портрет без спросу! — гневно закричала принцесса на латыни. — Я скажу твоей матери, пусть высечет тебя!

Девочка бросилась к Дезидерате и, сев на корточки, обняла её колени со словами:

   — Прости, милая сестрица!

Та, однако, не думала смягчаться:

   — Ты влезаешь в мою комнату, стоит мне только уйти. И прекрати называть меня сестрицей — ты не сестра мне, а только кузина!

   — Прости, дорогая! — глаза девочки наполнились слезами. — Я не хотела тебя обидеть.

   — Да тебе ведь самой хуже, глупая! — уже спокойным голосом сказала Дезидерата. — Что ты всё смотришь на этот портрет. Он никому не принесёт счастья.

Присмотревшись, я увидел на столе то, о чём они говорили, о котором они говорили. На резной подставке из светлого дерева стояла весьма искусно выполненная миниатюра. Она изображала нашего короля, Карла.

Дезидерате между тем надоело вести беседу с кузиной. Взяв девочку за плечи, её подняла и бесцеремонно толкнула к двери:

   — Ступай, Теоделинда, я занята сейчас. Можешь прийти вечером.

   — Хорошо, дорогая, — глотая слёзы, ответила та и, всё ещё поглядывая на миниатюру, медленно покинула комнату.

Лангобардская принцесса оглядела меня с презрением:

   — Слушай, книжник! Я не помню, как тебя там зовут, да и не собираюсь запоминать. Бертрада говорила, что Карл к тебе почему-то привязан. Только из-за этого я и сохранила тебе жизнь. Ты ведь разобрал, что сказал мой отец? А также, надеюсь, понял, что я не дурочка, которая может спутать такого верзилу с семилетним ребёнком. Понял или нет?

   — Понял, принцесса, — ответил я со всей учтивостью, на какую был способен.

   — Тем лучше для тебя, — она взволнованно ходила по комнате, поправляя сухие букеты на полочках. Подошла к столу. Внимательно посмотрела на портрет Карла, потом решительно повернула его лицом к стене. Кинула на меня сердитый взгляд и уставилась в пол.

   — Ну, раз ты такой сообразительный, книжник, значит, легко поймёшь и дальше. Ты ведь мне нужен не для того, чтобы любоваться на тебя, так?

   — Так, принцесса.

   — Конечно. Любоваться тут нечем, это ты правильно рассуждаешь. Значит, для того, чтобы жить дальше, тебе нужно стать полезным для меня. Я ещё не придумала, как это сделать, но обязательно придумаю в ближайшее время. А пока поселю тебя в каморке служанки, рядом с моей комнатой. Запирать не стану — всё равно из дворца тебе не выйти, у входа стража. Попытаешься сбежать — тотчас схватят. Незнакомцев здесь у нас не водится. По замку тоже особо не разгуливай. Понял меня?

   — Понял, принцесса.

   — Тогда налево — соседняя дверь. Иди, чтоб я тебя не видела.

Каморка, о которой говорила принцесса, оказалась совсем маленькой. Обстановка её состояла из тазика, кувшина с водой, ночного горшка и охапки сена — вместо кровати. Зато в ней имелось узкое окошко, из которого открывался вид на многочисленные черепичные и соломенные крыши. Вдалеке за крышами виднелась стена.

Присмотревшись, я разглядел небольшие точки — людей, бегавших по ней. Время от времени над ними вспыхивали крошечные огоньки. «Зажигательные стрелы, — понял я. — Значит, наши снова пошли на штурм». Вдруг на суетящихся человечков упало что-то, не больше оливковой косточки, и их разметало. На самом деле, эта косточка была огромным камнем, выпущенным из метательного орудия. На стену прибежали другие фигурки. Они метались взад-вперёд, но ни огоньков, ни камней больше не прилетало. Через какое-то время всё успокоилось. Смотреть стало не на что.

Я отхлебнул воды из кувшина. Она показалась мне затхлой, но пить очень хотелось. Лёг на охапку сена. Голод тоже давал о себе знать. Интересно, принцесса собирается кормить меня? Или она думает, что книжники питаются исключительно Святым Духом?

За дверью раздалось шарканье. Вошла угрюмая старуха с корзинкой. Достала оттуда несколько сухарей, швырнула мне и вышла, не сказав ни слова.

Сухари тоже оказались не самые лучшие, кое-где тронутые плесенью. Счищая её, я размышлял о том, какие задания может поручить мне принцесса. Впрочем, любые её планы я навряд ли смогу осуществить. Ведь странно было бы надеяться, что она придумает нечто полезное или хотя бы безвредное для моего короля.

Сухари закончились быстро. В животе снова заурчало. Всё-таки человек не мышь, чтобы наесться таким количеством. Но надо подождать. Может, соизволит прийти Дезидерата, или старуха расщедрится ещё на несколько сухарей.

Время шло, но никто не являлся. День клонился к вечеру. Бурчание в животе стало невыносимым. Я вышел в коридор. Попробовал позвать принцессу. Тишина. Откуда-то доносился запах мясной похлёбки. Я решил проигнорировать запрет и пойти поискать кухню.

Внимательно запоминая дорогу, чтобы не потеряться, спустился вниз. Там пахло гораздо сильнее. Потом раздался гул женских голосов. Я прислушался. Разговаривали на том же наречии, что и утром. Я понимал почти всё, но некоторые слова всё же ускользали.

   — Отбили? — (или отвалили) спрашивала одна женщина.

   — Отбили, слава Богу! — отвечала другая. — Но дальше...

   — Что дальше? Отобьют... стены всё же.

   — ...мало. Очень мало уже.

   — Дезидерий боится... Что сделаешь?

   — Он прав. Люди из железа... все боятся.

   — …………………! — горестно воскликнула ещё какая-то женщина. Тут я не понял ни слова.

   — Горе нам! — подхватили все. — Столько железа!

Не выдержав вкусного запаха, я нерешительно ступил на кухню. Женщины замолчали, потом загалдели, перебивая друг дружку. Уже знакомая мрачная старуха грубо вытолкнула меня со словами:

   — Пошёл, пошёл! Сейчас позову... запрут...

Пришлось вернуться в каморку и довольствоваться затхлой водой, стараясь не думать о похлёбке. Запах её проник через дверь и дразнил хуже вредных бродячих мальчишек, что постоянно таскаются за войском нашего короля.

Ночью у меня страшно разболелся живот. Я лежал и думал, что, может, лучше было попасться к дяде, чем к лангобардам. Хильдеберт он или Агафокл, но всё же родственник. А эти вообще враги. Уморят голодом и только порадуются.

Утром, лёжа на сене, я предавался мрачным мыслям и вдруг вспомнил про сто молитв, которые задолжал Пресвятой Деве. Нечестно получалось. Вспоминал я о ней только, когда становилось совсем плохо. Поэтому сейчас решил ничего не просить, а только прочитать всё, что должен. Заодно и время скоротать.

Я сбился со счета где-то после семидесятой молитвы. Остаток дочитал уже примерно, надеясь, что Дева простит мою невнимательность.

Ближе к вечеру, когда я уже совсем измучился от голода, появилась старуха с подносом, полным всякой еды. За ней шла Дезидерата.

Она понаблюдала немного, как я, давясь, заглатываю куски пирогов и жаркого. Потом отобрала еду и отдала её обратно старухе, чем, скорее всего, спасла меня от смерти вследствие обжорства. Впрочем, моё здоровье принцессу совершенно не волновало.

   — Ну что, книжник, — начала она, выпроводив старуху вместе с подносом, — сравнил вчерашнюю трапезу с сегодняшней? Какая больше понравилась?

   — Сегодняшняя, ваше высочество, — ответил я с подобающей учтивостью.

   — А ведь может и не быть никакой, — продолжала Дезидерата, — если ты окажешься несговорчивым.

Я промолчал.

   — Я тебя отпущу на свободу, — понизив голос, сказала она, — если ты поклянёшься, что исполнишь моё желание. Я дам приворотное зелье для Карла и ты... Говори немедленно: ты поклянёшься?

Сердце моё замерло в страхе, но тотчас застучало ровно и радостно. Я увидел своё спасение, и было оно в том странном даре — моей невероятной памяти, позволившей мне знать наизусть все Евангелия. Мне вспомнились строки Евангелия от Матфея...

   — Нет, принцесса, я не могу клясться. Да и вы, если считаете себя христианкой, тоже никогда не должны делать этого. Ибо Христос сказал: «Не клянитесь... Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого».

   — Боже мой! — сказала принцесса. — А ты не врёшь, книжник?

   — Вы можете сами проверить, ваше высочество.

   — Я не умею читать. Это у Карла при дворе женщины учат грамоту. Ну что же мне с тобой тогда делать? Если ты просто пообещаешь — я ведь не поверю.

   — Я и не пообещаю. Насколько мне известно, приворотные зелья — тоже недопустимы для христианина.

Её глаза гневно засверкали:

   — Тогда я скажу отцу, что ты никакой не Пипин, и он тут же убьёт тебя. Я и так стала обманщицей из-за тебя, больше это продолжаться не будет!

И она выбежала из каморки, изо всех сил хлопнув дверью.

Я снова лёг на сено. Смешно надеяться на помощь Пресвятой Девы. Если она и помогает кому-то — то уж точно не таким полуязычникам, как я. Ведь настоящие христиане верят всей душой, без сомнений... а меня ожидает смерть... по-другому никак.

От этих мыслей стало холодно. Руки задрожали так, что я не мог их остановить. К горлу подкатила тошнота. Чтобы хоть как-то совладать с собой, я начал снова читать молитвы, механически, без всякого чувства.

По коридору загрохотали шаги. Послышался голос Дезидерия. Надо же, как быстро она выдала меня. А зачем ждать, если от меня никакой пользы?

Хлопнула дверь принцессиной комнаты. Отец с дочерью продолжили начатый разговор. Они говорили так громко, что я слышал через стену каждое слово, благо говорили они на латыни. Собственно, беседой это назвать было трудно. В лучшем случае — словесной баталией.

   — Он прислал тебе четыре письма, — возмущалась дочь, — даже предлагал денег! Ты не ответил ни разу. Хотел войны. Что же теперь не воюешь?

Лангобардский король пытался говорить грозно, но голос его звучал скорее растерянно, хоть и громко:

   — Разве тебе говорить об этом? Не из-за твоей ли поруганной чести развязана эта война?

   — Ты врёшь, отец! Карл выгнал меня потому, что ты притеснял папу Стефана! Ты начал первый!

   — Была бы хорошей женой — тебя бы не выгнали.

   — Я старалась, — в голосе принцессы послышались слёзы, — но его насильно женили на мне. Что же мне было делать?

   — Родить ему сына, как будто непонятно. Хотя бы дочь. Вон, моя жена нарожала аж четырёх. Я настолько устал от ваших замужеств, что единственного сына правильно воспитать не смог.

   — Отчего же?! — язвительно спросила Дезидерата. — Адельхиз поступает ровно так же, как его отец. Сначала петушится, где не просят, а потом пугается и прячется.

Тут послышался грохот и крик Дезидерия:

   — Я высеку тебя, противная девчонка! А потом отправлю в монастырь, чтобы ты не позорила отца.

Дочь заплакала:

   — За что мне это? Пережить сердечную рану, да ещё такое непонимание от близких!

Женских слёз Дезидерий, судя по всему, не переносил. Он сразу смягчил голос. Мне пришлось приложить ухо к стене, чтобы дослушать беседу.

   — Не плачь, дочка. У нас ещё есть надежда. Самим нам не справиться с Карлом, но я уже написал твоей сестре Лиутгарде. Её муж Тассилон может помочь нам.

   — Тассилон, герцог Баварский? — воскликнула принцесса, горько рассмеявшись. — Ты что, забыл, что он вассал Карла?

Дезидерий ещё понизил голос. Мне пришлось буквально вжаться ухом в стену.

   — Тассилон, конечно, вассал франкского короля. Но он давно мечтает о свободе. Около десяти лет назад, в шестьдесят третьем году, насколько я помню, он отказался воевать за Пипина в Аквитании, и тому не удалось вернуть его к повиновению. У него, наверняка, достаточно сил. Карлу он присягнул, чтобы выждать удобный момент. Ах, если бы нам объединиться с Тассилоном, Лупом Гасконским, да ещё привести на свою сторону кого-нибудь из саксонских вождей! Роди ты Карлу сына — у нас было бы на это время.

   — Для Карла его великие идеи важнее семейных связей, — горько возразила Дезидерата. — Гимильтруда родила ему сына, и что с того?

Дезидерий, спохватившись, вспомнил обо мне:

   — Так всё же это Пипин или нет?

   — Пипин, Пипин, — усталым голосом отозвалась принцесса, — папочка, у меня ужасно болит голова. Позволь мне сейчас немного отдохнуть...

   — Не представляю, как Пипин мог так быстро вырасти, — недовольно проворчал король лангобардов. — Тебе, конечно, виднее. Выкуп за него я всё же повременю требовать.

Хлопнула дверь принцессиной комнаты. Я отскочил от стены и стоял с колотящимся сердцем посреди каморки. Неужели Пресвятая Дева всё же помогла?

Надежда постепенно возвращалась в мою душу, точно вода в сухое русло.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Шёл второй месяц моего пребывания в замке Дезидерия. Меня не морили голодом специально, но наесться досыта не получалось. Не удивительно — продукты в осаждённом городе постепенно заканчивались. По иронии фортуны, нехватку стали ощущать как раз в Великий пост. Правда, пасхального угощения впереди не ожидалось.

Я больше не боялся, что принцесса выдаст меня лангобардскому королю — она слишком нуждалась во мне. Ни о каких приворотных зельях она больше не помышляла. Но каждый вечер звала меня к себе в комнату с требованиями рассказать о короле Карле. Ей нравилось по десять раз переспрашивать подробности его одежды. И самой вспоминать его привычки и манеру говорить. Юная Теоделинда, несмотря на запрет, постоянно проникала в принцессину комнату. Садилась у ног Дезидераты и с жадностью слушала мои рассказы.

Чем дольше длилась осада, тем неспокойнее становилось в Павии. На кухне, у двери которой я частенько крутился, говорили о проломах в стене. Открыв окошко моей каморки и высунув из него голову, можно было увидеть вход в замок. В последнее время около него постоянно суетились какие-то люди. Некоторые из них, богато одетые, попадали внутрь, других не пускали, и те выражали недовольство на улице.

Однажды пришла целая толпа простолюдинов в серых заношенных одеждах. Стража пыталась разогнать их, но они не уходили, мрачно взирая на замок. К ним начали присоединяться женщины и люди побогаче. Когда толпа заполнила всю площадь перед замком, на лестницу, в сопровождении целого отряда стражников, вышел Дезидерий.

При виде своего короля лангобарды зашумели. Дезизерий выпрямился, стараясь выглядеть величественно, и возгласил:

   — Дорогие жители Павии! У нас есть надежда. Сегодня удалось заделать все проломы в стене. Мы будем сопротивляться дальше! Железным франкам не сломить нашего духа!

   — Какого ещё духа? — закричал из толпы ремесленник. — Мы тут скоро всё этот дух испустим. Может, у вас в замке пируют. А моя семья уже второй день без еды.

   — Сдавайся, Дезидерий! — отозвался какой-то богач. — Тебе не победить короля франков!

   — Да он и не пробовал! — крикнул ещё кто-то. — Не одного боя ведь не было! Отсиживаемся, как мыши в погребе.

   — Это что, смута? — король лангобардов попробовал возмутиться. — А ну!..

Он сделал знак стражникам. Те неохотно двинулись к толпе и начали топтаться, не предпринимая никаких действий. Дезидерий повысил голос:

   — Что стоите, лентяи? Вязать их!

Стражники сделали ещё шаг, толпа угрожающе загудела. В этот момент раздался чей-то отчаянный вопль:

   — Там опять стену проломили! На помощь!!!

Толпа разбежалась. Дезидерий, хватаясь за грудь, скрылся в замке. Я изо всех сил вглядывался вдаль, но на участке стены, обозримом из моего окна, ничего не происходило.

   — Ты заснул, что ли, книжник? — послышался раздражённый голос принцессы. — Сколько мне тебя ждать?

Я нехотя поплёлся к ней в комнату. От неё сильно пахло вином. Тяжело топая, она прошла по комнате и рухнула в своё любимое плетёное кресло. Из-за него тенью выметнулась бледная Теоделинда. Испуганно взглянула на принцессу и, решив, что всё же можно остаться, забилась в угол.

   — Так что же эта его Хильдегарда? — Дезидерата повертела в руках серебряный кубок. Взяла большой кувшин, чтобы налить ещё, но отпила прямо из узкого горлышка.

   — Какова она? Правда, что она вульгарна, как торговка?

   — Что вы, ваше высочество! — Я оскорбился за свою королеву. — Да благороднее её нет!

   — Ты, что ли, поглупел, книжник?! Хвалишь женщину в присутствии соперницы? Отдать тебя отцу, чтобы поучил мудрости?..

Юная Теоделинда прошептала из своего угла в полузабытьи:

   — Какой он красивый... А он правда выше всех на свете? А какой масти его конь?

Дезидерата с презрительной жалостью взглянула на девочку, потом на меня:

   — Скажи уж ей про коня. Удовлетвори любопытство этой дурочки.

   — Насколько мне известно, такая масть называется серая. Но выглядит конь, как будто сделан из металла.

   — Из металла! Ах! — девочка восторженно прижала к груди руки, словно боялась, что сердце сейчас вылетит. — Господи! Как это красиво! Как я хочу его увидеть!

Дезидерата собралась сказать что-то колкое, но бессильно взмахнула руками и снова отхлебнула из кувшина. По лицу её побежали слёзы.

   — Иди отсюда, книжник! — крикнула она, отвернувшись к стене. — Иди, чтоб я тебя не видела! Никакого понятия о благопристойности!

Я мгновенно ретировался. В этот день еды мне не принесли.

Наутро, не дождавшись никого, я решил пойти на кухню и самому попросить поесть. Там сидела всё та же мрачная старуха. Теперь она выглядела ещё мрачнее.

   — Бери, — она протянула две подгорелые лепёшки. Я уже привык к лангобардскому наречию и понимал каждое слово, — растягивай, как можешь, когда ещё дам, сама не знаю.

   — Заканчивается еда? — опасный, конечно, вопрос, но уж очень хотелось знать. Старуха неожиданно повернулась ко мне и зашептала:

   — И так мало было, так ещё король велел поделиться незнамо с кем. Всё смуты боится. Будем теперь друг друга поедать, ровно тати какие. И в мучениях адских умрём. А все за королевские грехи, прости его Господь!

В тяжёлом настроении, пусть и с лепёшками, я поплёлся в каморку.

Потянулись долгие дни, похожие друг на друга постоянным чувством голода. Принцесса теперь редко звала меня к себе. Больше я не видел её пьяной — видимо, вина не осталось. Она сильно исхудала и сгорбилась. Только юная Теоделинда слушала меня с прежним восхищением, хотя и она страдала от голода. Щёчки её побледнели, глаза ввалились.

Я стал плохо спать ночами, зато иногда проваливался в сон днём, чего не случалось со мной раньше. Однажды меня разбудил звук возбуждённых голосов. За стеной спорили отец и дочь.

   — Почему, когда франки проломили стену, им никто не дал отпор? — гневно вопрошала принцесса.

   — Какой отпор? — огрызался Дезидерий. — Что ты вообще понимаешь в воинском искусстве, женщина? Эти люди целиком покрыты железом. Наши мечи ломаются от ударов по их доспехам!

   — Почему на них не вылили хотя бы кипятку? Почему ты вообще не командуешь обороной города?

   — Нет никакой обороны! Нету смысла! Нас ничего не спасёт! — горестно восклицал король лангобардов. — Пищи почти не осталось, а эти вездесущие конники рыщут вокруг стен день и ночь и не дают никому ни выйти из города, ни войти в него! Горе нам всем, потому что небо помогает Карлу. А я проклят! Эти лукавые понтифики прокляли меня и мой народ! Зачем я всю жизнь слушал женщин? Сначала свою мать, потом жену, потом дочерей? А теперь Бог отвернулся от меня!

С улицы раздались отчаянные крики. Вероятно, стену опять проломили.

   — Отец, — закричала Дезидерата, — умоляю тебя, прими вызов! Ты должен поступить достойно. У меня никогда не будет ни мужа, ни сына, которым я смогу гордиться. Вся надежда на тебя, отец! Созови знатных горожан, пусть берут своё оружие и идут в бой. Неужели, зря мы делились с ними последним куском хлеба?

   — Они не пойдут за мной, — ответил Дезидерий. — Никто не будет сражаться с железной армией Карла. Они перейдут на его сторону. Война проиграна. Я сейчас открою ворота, выйду к нему и стану умолять его о милосердии.

   — Ваше Величество, — я узнал полный восхищения голос Теоделинды, — можно я пойду с вами?

Крики за окном стихли. Я прислушался — не ворвались ли всадники в город. Но на улице не наблюдалось никакого движения.

   — Мы все пойдём! — сказал король. — И этого твоего Пипина тоже возьмём с собой. Где ты его прячешь, дочь моя?

С королём лангобардов, его дочерью и свитой я шёл по улице, которую так долго наблюдал из окна каморки. Мне связали руки за спиной, а конец верёвки дали одному из стражников.

У городских ворот стояли небольшие глинобитные строения, некоторые — полуразрушенные. Возле них суетились люди. Снаружи доносились глухие удары. Вдруг раздался страшный грохот. У одного из домиков обрушилась часть стены. Видно, осадная машина снова выпустила камень.

Мы подошли к самым воротам, которые не открывались с момента начала осады. Густая трава проросла под створками. Они подрагивали от мерных ударов с внешней стороны, но пока держались.

   — Лезьте на стену оповестите их, — велел стражникам Дезидерий. — Я выхожу.

Двое воинов поднялись и прокричали на латыни:

   — Прекратите стучать! Наш король сейчас выйдет!

Удары тотчас стихли.

   — Ваше Величество, — Теоделинда выскочила из толпы приближённых, — позвольте мне, можно я открою!

   — Сумасшедшая, — проворчала Дезидерата, отворачиваясь. Теоделинда упала на колени перед королём:

   — Ваше Величество! Умоляю вас! Заклинаю вас!

Дезидерий поморщился:

   — Дайте ей, пусть откроет. Чёрт знает, что такое!

   — Створки тяжелы, благородная девица, — предостерёг один из стражников.

   — Я сильная! — голос её звенел от слёз, глаза горели безумным восторгом.

Стражники отодвинули тяжёлый позеленевший от времени засов, выдернули траву. Палкой подцепили заколодившую створку.

   — Теперь благородная дева должна справиться, — нерешительно произнёс стражник. — Только осторожнее. Там снаружи уже ждут.

   — Я справлюсь! Пустите! Отойдите все! — воскликнула Теоделинда и бросилась к воротам. С силой, удивительной для девушки, к тому же истощённой недоеданием, она рванула на себя створку и, выскользнув в щель, отчаянно толкнула её с другой стороны, где столпились франкские всадники в сверкающих доспехах.

Распахнув ворота, она встала в проёме, раскинув руки, и закричала:

   — Приди, о мой король! Приведи нас к славе Божией! И не забудь свою верную овечку! Она ведь...

Никто так и не узнал, что сделала несчастная овечка. Воины Карла, ворвавшись в Павию, сбили с ног безумную, ослеплённую экстазом девушку. Копыта коней втоптали в грязь её тело, истерзанное страстью.

Дезидерий перекрестился и закрыл лицо руками, не желая останавливать всадников, устремившихся вглубь Павии. Но его дочь, наша бывшая королева, сохранила присутствие духа и, возвысив голос, обратилась к всадникам на франкском наречии:

   — Немедленно вернитесь! Именем Его Величества короля лангобардов! Он здесь и желает говорить с Его Величеством, королём франков!

Как ни странно, её призыв возымел действие. Франкский отряд, уже готовый гибельным вихрем промчаться по улицам павшей столицы, разоряя всё на своём пути, вернулся к воротам и выстроился в ожидании. Двое всадников поехали оповещать нашего короля.

Стражники отнесли тело несчастной Теоделинды под стену одного из уцелевших глинобитных домиков.

Всматриваясь в открытые ворота, я искал взглядом жеребца цвета металла и чуть не пропустил Карла. Он шёл пешком, сопровождаемый верной Хильдегардой. За время моего заточения она разрешилась от бремени и вновь обрела стройность. Его Величество подошёл к лангобардскому королю со словами:

   — Господь да хранит Лангобардию. Но не её короля, забывшего обеты христианства и восставшего против Святой церкви.

С этими словами Карл снял с головы Дезидерия его железную корону и надел на себя, поверх золотого обруча, украшенного самоцветами. Оглянулся вокруг и, заметив меня, нахмурился:

   — Афонсо! Вот ты где. И как же ты попал сюда?

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Что я мог сказать моему королю?

Дезидерий разочарованно произнёс:

   — Это не Пипин, как и следовало ожидать. — И добавил, повернувшись к дочери: — Не понимаю, к чему ты обманывала меня?

Карл рассмеялся:

   — Смотри-ка, Хильдегарда! Мальчик, укушенный молнией, не устаёт изыскивать способы развлечь нас. Оставишь его в шатре одного — смотришь, а он уже превратился в принца!

Пока Его Величество говорил — Дезидерата, не отрываясь, рассматривала Хильдегарду. Они выглядели полной противоположностью друг другу. Лангобардская принцесса, иссушенная голодом и злыми мыслями, напоминала сейчас ведьму. Наша королева, напротив, несмотря на двое родов и жизнь в походных условиях, не утратила весёлой искорки в глазах, такой же, как у её супруга. От всей её небольшой фигурки веяло добротой и покоем. Дезидерата, не выдержав сравнения, прошипела:

   — Королева называется! Никакого благородства. Нос вздёрнутый, будто у торговки рыбой.

Карл метнул на бывшую жену быстрый взгляд и сказал, обращаясь к подъехавшему Виллибаду:

   — Эти люди, — он указал на отца и дочь, — сейчас отправятся в монастырь, чтобы в течение своей жизни молиться о прощении грехов. Они совершили большое преступление против своего народа, пытаясь отвратить его от Святой церкви.

Дезидерата, продолжая неотрывно смотреть на королеву, отчётливо произнесла:

   — Я скоро умру в монастыре, не познав славы и радости материнства. Но и ты проживёшь недолго...

   — Столько, сколько даст Бог, — бесстрашно ответила Хильдегарда, — а за тебя я помолюсь.

Карл, до того словно оцепеневший, встрепенулся:

   — Да уведите же их немедленно! — гневно приказал он.

После того как Дезидерия с дочерью увели, Его Величество велел подать себе коня, а королеве — носилки, и в сопровождении свиты приехал на площадь перед замком бывшего короля лангобардов. Там произошло собрание местной знати. Король франков объявил свою волю. Граница между франкским и лангобардским королевствами отныне переставала существовать, но лангобардский народ не терял своего жизненного уклада. Светские законы оставались неизменны, уважение к ним гарантировалось. Сам же Карл отныне именовался королём франков и лангобардов. Никто из жителей Павии, а также других лангобардских городов, не лишался своего имущества, за исключением бывшего короля. Его дворец со всеми сокровищами считался добычей воинов франкской армии.

...Я шёл по лагерю. В нём царило оживление. Воины обсуждали свои доли и готовились к возвращению домой. У одной из палаток скучала Радегунда. Увидев меня, она оживилась и, традиционно не поздоровавшись, спросила:

   — Аделаиду уже видел? Чудо-малышка, только слабенькая. Но, может, и выживет.

Я понял, что на этот раз Хильдегарда родила дочь.

Полог королевского шатра откинулся, оттуда показалась голова Карла.

   — Афонсо, зайди к нам, разговор есть.

В шатре сидели Бертрада и Хильдегарда с младенцем на руках. Таких маленьких детей мне ещё не приходилось видеть. Девочка спала.

   — Поздравляю Ваши Величества! — произнёс я с глубоким почтением. Молодая королева кивнула благодарно и сказала:

   — Афонсо, мы с нетерпением ждём рассказа о твоих приключениях.

Я начал подробно описывать всё, что происходило в Павии. Молодую королеву, хоть она пыталась это скрыть, более всего интересовала Дезидерата, Карла — взаимоотношения Дезидерия с лангобардской знатью. Бертрада сидела спокойно, глядя на крошечную внучку. Однако печальная история Теоделинды тронула всех.

   — Мой король, — взволнованно произнесла Хильдегарда, — мне кажется, вы должны помолиться за упокой души этой несчастной девушки. Я тоже помолюсь, но ваша молитва здесь нужнее.

   — Мой сын часто делает женщин несчастными, сам того не желая, — заметила Бертрада.

   — Вы не правы, матушка! — горячо возразила Хильдегарда. — Я так счастлива... так сильно, что... мне даже немножко страшно...

   — Мне тоже, — сказала Бертрада. — Всё складывается неправдоподобно легко. Карл, твоё королевство разрослось до гигантских размеров, и новые земли будто сами надают тебе в руки. А ведь совсем недавно Лангобардия считалась сильной державой. Ни у кого и в мыслях не было, что её конец придёт так скоро.

Карл прервал мать:

   — Во-первых, Лангобардия не закончилась. Её ждёт новая жизнь в составе моего королевства. И мне ещё предстоит встречаться с некоторыми лангобардскими герцогами. А во-вторых... матушка! Что странного в том, что Бог помогает тому, кто Ему честно служит?

   — Хорошо, если так, — вздохнула Бертрада, беря на руки маленькую Аделаиду.

   — Афонсо, — обратился ко мне король, — ты пропадал долго, и мы не знали, увидим ли тебя снова. Потому взяли на службу другого учёного юношу по имени Эйнхард. Но тебе не о чем печалиться. Работы хватит на всех. Желательно, чтобы вы с Эйнхардом подружились, жить вам придётся в одной палатке. Он моложе тебя, совсем дитя, но очень даровит. Что ты хочешь сказать, Афонсо?

   — Ваше Величество, — начал я нерешительно, — а Беремунд? Он вернулся?

Беремунд волновал меня много больше нового книжника. Я ведь так и не знал, что думает дядя Хильдеберт по поводу утаивания мною веронской поездки.

Карл посмотрел на меня в крайнем изумлении:

   — Беремунд? Вернулся? Ты что, Афонсо? Он умер от лихорадки, ещё когда мы ездили в Верону.

   — Правда? — наверное, облегчение слишком явно прочиталось на моём лице. Король поинтересовался:

   — А ты разве ухитрился не поделить с ним что-то?

   — Нет, Ваше Величество. Просто эта весть слишком неожиданна для меня.

А сам подумал, что Бог действительно ведёт Карла, устраняя с его пути все опасности, от крупных до самых мелких. И тем, кто честно служит королю, тоже достаётся немного удачи.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Тогда, я помню, мы отправились в Рим. Замечательная это была поездка. Не то, что теперь, спустя двадцать пять лет. Сердца у всех пели, дорога сама стелилась лошадям под копыта, а короля будто окутывал сияющий шлейф богоизбранности. Аквитания, Гасконь, саксы, а теперь ещё и лангобарды — все эти победы звучали торжественным хоралом. И всё ещё были живы — и Роланд, и Хильдегарда, и королева-мать, и Виллибад, и многие другие... Теперь же мало кто остался с тех времён, вот разве что коротышка Эйнхард сосредоточенно трусит впереди на своей рыжей кобылке. Неужели мы знакомы с ним уже четверть века?

Знакомство наше состоялось в палатке. Я долго не хотел идти туда, размышляя, что это за новый молодой книжник и не испортит ли он мне жизни. Почему-то мне представлялся прыщавый верзила, наглый и с неприятным голосом. Увидев низкорослого юношу, почти карлика, я даже присвистнул от изумления. Он же приветствовал меня со всей учтивостью:

Вероятно, ты тот самый Афонсо, о котором мне столь много приходилось слышать?

Я удивился ещё больше. Оказывается, обо мне говорят!

   — Да, я Афонсо. Но что же тебе приходилось слышать?

   — Разумеется, о твоей непревзойдённой памяти, позволяющей тебе знать наизусть все Евангелия.

Он помолчал и добавил:

   — У меня память не столь хороша. Зато я пробую себя в толковании Священного Писания.

   — Толковать Писание?! — коротышка удивлял меня всё больше и больше. Впрочем, может, он ещё подрастёт? На вид ему лет тринадцать, не больше. Только глаза слишком умные. — Разве может кто угодно толковать его?

   — Кто угодно, без сомнения, не вправе браться за такой ответственный труд. Но мы же с тобой, уважаемый Афонсо, получили серьёзное монастырское образование.

   — И всё равно, — я упрямо мотнул головой, — мы только переписчики, а не лица духовного звания.

Эйнхард задумался:

   — Вынужден согласиться с твоим умозаключением, друг Афонсо. Пока что мы действительно только подмастерья мудрецов. Но и ученикам не к лицу исполнять свою работу бездумно, точно корова, пережёвывающая жвачку. По легенде, один из таких нерадивых переписчиков, копируя энциклику Григория Великого, допустил... — тут Эйнхард понизил голос, — так сказать, ошибочки в орфографии. Он написал «целибатио» (coelibatio) — «безбрачие» вместо «целебратио» (celebratio) — «торжество», «праздник» и теперь священники... — он прикрыл рот рукой, в знак таинственности, — всю жизнь страдают, вместо того, чтобы веселиться. Разумеется, это шутка, — добавил он обычным голосом. — Хе-хе. Прошу прощения, если в чём-то оскорбил твои чувства, дорогой собрат.

Я подумал, что Эйнхард — скорее всего, неплохой парень, но жить с ним рядом будет утомительно.

Мы выехали в Рим на другой день после знакомства. Путешествие прошло без особых приключений. На подъезде к городским стенам нас встретили папские эмиссары. Видимо, слух о победе Карла разнёсся широко.

Мне довелось видеть немало городов, но этот поразил моё воображение своим величием и одновременно — нищетой. Мраморные здания и колонны, и тут же, за поворотом — какая-нибудь покосившаяся развалюха с живой изгородью, давно потерявшей форму, и грязно-белыми овцами, лениво топчущимися по лужайке, выжженной горячим южным солнцем. Ближе к центру города попадалось всё больше храмов. Откуда-то появилась ликующая толпа. «Victor! Liberator! Rex nobilis!» — кричали люди и бросали пальмовые ветви под копыта королевского жеребца. Увидев такие знаки внимания, наш король оставил коня слугам и шёл по улицам пешком, смиренно опустив голову.

Неожиданно мы оказались на площади, окружённой каменной стеной, за которой толпились изящные пирамидки ливанских кедров. Замыкал площадь прекрасный храм. Множество священнослужителей выстроились на его ступенях в молчаливом ожидании. Лица их выглядели непроницаемо. Явно, все они занимали значимые места в церковной иерархии.

Среди них сильно выделялся священник с живыми тёмными глазами, в которых поблескивала точно такая же весёлая искорка, как у Карла и Хильдегарды. Это мог быть новоиспечённый епископ из какого-нибудь горного района, сохранивший ощущение самостоятельности из-за труднодоступности своего прихода, или...

   — Афонсо, — прошептал Эйнхард, — посмотри, у него на голове шапочка с отороченными мехом краями. Это — камауро, я видел такой головной убор на одной миниатюре, изображавшей папу Стефана. Значит, он — наш новый папа!

Я возразил:

   — Но подобные головные уборы могут носить и кардиналы, — однажды мне довелось присутствовать при беседе священников об облачениях. Они, помнится, спорили, стоит ли запретить кардиналам носить камауро, дабы сделать его знаком отличия для папы.

Но, если честно, я был бы не против папы с такими живыми глазами.

Словно прочитав мои мысли, этот священник отделился от остальных собратьев и, поднявшись к вратам храма, остановился на верхней ступени. Ему принесли деревянное кресло.

   — Какой интересный момент! — прошептал Эйнхард мне в самое ухо. — Наш король должен подойти к понтифику словно простой смертный. Сделает ли он это, или...

   - Замолчи! — оборвал я коротышку, напряжённо всматриваясь. Карл уже стоял перед ступенями храма — пеший, с непокрытой смиренно опущенной головой. Все ждали — встанет ли он на колени перед папой и поцелует ли ему руку. Он тоже ждал чего-то. Скорее всего — читал молитву. Потом встал на колени и поцеловал нижнюю ступеньку храма, затем — следующую, и так постепенно поднимался наверх. Когда король достиг конца лестницы, папа, потрясённый таким благочестием, поднялся со своего кресла. Они с Карлом обнялись, и король прикоснулся к правой руке папы. Вместе они торжественно вступили в собор Святого Петра (это был именно он). А все священнослужители запели громко и дружно: «Восславим пришедшего во имя Господне».

Папа Адриан и наш король направились к гробнице апостола Петра и, встав на колени, принесли обеты взаимной верности. После чего Карл испросил у папы дозволения ступить на землю Рима, чтобы там, в различных храмах, исполнить молитвенные обещания.

Так же пешком, король и папа в сопровождении свиты шли по улицам Рима, заходя в храмы, где Карл оставлял щедрые пожертвования. Главной целью его паломничества была Латеранская базилика — римский кафедральный собор.

До неё оставалось совсем немного, когда мы вышли к серой круглой громаде. Такого огромного здания я ещё не встречал. Оно выглядело заброшенным, то тут, то там в стенах темнели провалы от выпавших камней.

Наверное, когда-то это был языческий храм. Судя по величественности и гигантским размерам, для поклонения Юпитеру, главе пантеона римских богов. Теперь от него веяло мраком.

   — Какая мощь! Не правда ли, друг Афонсо? — прокомментировал неутомимый Эйнхард. — При виде подобных строений хорошего христианина охватывает безграничная жалость по поводу того, что столь величественный вид создан не во славу Божию. И... — он хотел сказать что-то ещё, но один из папских служителей, заметив заметив наш интерес к гигантскому зданию, объяснил:

   — Это colosseus. Страшное место. Несколько веков назад, до правления Константина, здесь убивали христиан, скармливая их диким зверям на потеху толпе.

У меня похолодело внутри. Представилась моя мать, с гордым торжеством наблюдающая за мучениями несчастных. А вдруг бы среди них оказался я? Изменилось бы что-нибудь в её лице?

Из-за мрачной стены colosseus выскочили танцующие с кимвалами, флейтами и авлосами.

   — Benedictus qui venit in nomine domini! — пели нежные девичьи голоса.

   — Liberator! Rex nobilis! — вторили им мужчины.

Лицо нашего короля выглядело прекрасным и совсем молодым, несмотря на виски, чуть тронутые сединой. Где-то неподалёку находилась его верная королева, которую совсем скоро папа Адриан назовёт «вернейшей слугой церкви» и «нашей достойнейшей дочерью».

* * *

...Наверное, никогда больше не будет в истории нашего королевства момента более светлого и величественного, чем то, далёкое лето 774 года, когда Божья благодать излилась на короля, позволив почти бескровно одержать такие огромные победы.

Может, тогда вера была более крепкой? Я помню, как весело, но абсолютно твёрдо прекращал король многочисленные сомнения своей матери, с какой непоколебимой уверенностью он говорил, что Бог ведёт своих избранников. Как легко убеждал и врагов, и друзей. А теперь никого и не осталось из тех, кто окружал Его Величество тогда. Только мы с Эйнхардом.

Недавно король позвал меня почитать ему, чего не делал уже очень давно. Спросил, помню ли я слова Господа нашего про веру.

Моя выдающаяся память начала слабеть с возрастом. Но эти слова из Евангелия от Луки приходили на ум слишком часто, чтобы забыть их: «Dixit autem Dominus si haberetis fidem sicut granum sinapis diceretis huic arbori того eradicare et transplantare in mare et ob diret vobis». «Господь сказал: если бы вы имели веру с зерно горчичное и сказали смоковнице сей: исторгнись и пересадись в море, то она послушалась бы вас».

Мне кажется, нам всем сейчас не хватает именно веры. Мир стал коварным и двусмысленным. Я даже не знаю: может ли говорить несчастный папа Лев. Он стоит на пыльной дороге, ведущей в Рим, поддерживаемый под руки своими помощниками. Возможно, слухи верны и ему всё же отрезали язык? Глаза понтифика заплыли от жестоких побоев. Тут уже не до искорки — непонятно, видит ли он вообще. Об этом тоже шепчутся. А разве может быть папой незрячий и немой калека?

Карл бросил острый взгляд на папу. И вдруг я понял, что Его Величество вовсе не растерян, а всё происходящее не является для него неожиданностью. Он просто обдумывает свои действия в какой-то сложной, неизвестной мне игре...

* * *

После почитания римских храмов и многочисленных молитвенных бдений Карл с верной супругой и многочисленной свитой возвращался домой. Уже наступала осень, незаметная на тёплых благодатных землях Лангобардии. Но чем ближе к горам, тем больше обнаруживалось коварство погоды. На перевале, который год назад штурмовал Роланд со своими вассалами, нас встретил снегопад. Лошади встали, мотая мордами и отфыркиваясь.

   — Вот он, этот камешек! — довольным голосом промолвил бретонец, глядя на чёрную скалу, блестящую от мокрого снега. — Из-за него мы нежданно появились тогда на закате. Клянусь кротостью святой Женевьевы, этот трус Адельхиз обмочился с ног до головы при виде моего Дюрандаля!

Король усмехнулся:

   — Ты не точен в выражениях, дорогой Роланд. Адельхиз, разумеется, трус, но всё-таки не жонглёр!

Воины расхохотались.

   — Интересно, где он теперь? — задумчиво спросил Виллибад. — Жив ли? Всё же наследник Дезидерия.

Карл шевельнул усами, что означало неудовольствие.

   — Адельхиз в Константинополе, — помолчав, сказал он, — его там признали патрицием. В Лангобардии наследовать ему нечего, но мстить он конечно же захочет, если получит поддержку.

   — А ещё эти лангобардские герцоги, которые не особенно подчинялись Дезидерию... — тихо напомнил Виллибад.

   — А ещё многочисленные бесы, проникающие всюду, а верней всего — в сердце сомневающимся, — оборвал его король. — Дорогой Роланд! Где твоя любимая баллада о святой Женевьеве? Споем вместе!

Роланд схватился за грудь с выражением крайнего страдания:

Ах, за что мне такая мука?! Мой король наконец-то пожелал спеть со мной, а у меня нет ни лютни, ни даже паршивого музыкантишки под рукой!

   — Настоящая песня не нуждается в сопровождении инструментов, — возразил король. — Запевай!

Как же красиво сочетались их голоса: бархатный — бретонца и высокий, светлый голос Его Величества. Они пели о юной парижской девушке, которая предсказывала победу в осаждённом городе, даже когда потерявшие надежду горожане, разозлившись, захотели убить её. Она дождалась победы, сама привела по реке суда, груженные пищей, и накормила голодных.

Горное эхо разносило отзвуки песни далеко вокруг. Хильдегарда слушала, и слёзы катились по её щекам.

   — О, мой король, — сказала она, когда песня закончилась, — как же я хочу тоже приводить корабли, полные еды, чтобы раздавать её голодным и спасать их!

...На следующий день мы вступили во франкские пределы. И тут удача, сопутствующая Карлу столько лет подряд, впервые отвернулась от него. Сначала тяжело заболела маленькая Аделаида. Она стала горячая, как раскалённые римские камни, ничего не ела. Дыхание вырывалось из её крошечной груди с хрипом. Капеллан отслужил за неё мессу, но это не помогло. Она умерла на руках Хильдегарды, так и не увидев Ахен, где уже начал строиться храм, ставший позднее гордостью христианского зодчества. Её ещё не успели похоронить, когда прискакал гонец из Саксонии с печальной вестью: саксы из Тевтонбургского леса пренебрегли крещением и нарушили обещания верности королю франков. Они снова захватили Эресбург, сожгли только что основанный монастырь и перебили всех живущих там франков.

Узнав об этом, Карл сказал:

— Мы надеялись, что Господь не допустит этой войны. Но ведь Он допустил распятие своего единственного сына. Никакая человеческая война не сравнится с этой божественной жертвой. Поэтому мы будем продолжать обращение наших братьев, каких бы потерь это нам ни стоило.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Всю зиму и начало весны 775 года король, живя в своём любимом Ахене, готовился к новому саксонскому походу. Если перед завоеванием Лангобардии он бросил все силы на вооружение воинов и снабжение их продовольствием, то теперь тщательнейшим образом занялся разработкой стратегии, сообща с опытными военачальниками. Помимо Борнгарда, родственника Бертрады, и неразлучного Роланда, к ним присоединился Герольд, брат Хильдегарды, имевший такой же острый живой ум, как и его сестра.

Вчетвером они часто собирались в знаменитых горячих источниках. Купались и обсуждали, обсуждали... Мне эти обсуждения казались бессмысленными — ведь карт Саксонии не существовало и любые самые строгие планы могли в любой момент оказаться всего лишь фантазией.

Однажды я осмелился выразить свои сомнения, когда королю зачем-то понадобилось мнение «человека непосвящённого». Это привело всех четверых в состояние буйного хохота.

— Видишь ли, Афонсо, — объяснил король, отсмеявшись, — любые человеческие планы не больше, чем фантазия, а уж на войне и подавно. Тем не менее мы должны усердно готовиться ко всему, ибо Господь не любит ленивых.

Итак, к лету 775 года мы месили грязь в вестфальских землях, близ реки Рур. Помимо воинов с Карлом следовало много важных духовных лиц — епископы, аббаты... Был даже примас франкской церкви, архиепископ Санса Вилынер, преемник Хродеганга из Меца. А престарелый аббат Фулрад из монастыря Сен-Дени боялся ехать в дикую Саксонию из-за своего почтенного возраста и написал перед поездкой нечто вроде завещания. В нём он отказался от собственных владений, в пользу своего монастыря.

Хильдегарда в этот раз не поехала с супругом по причине слабости. Только что она родила принцессу Ротруду. Наша смелая королева собиралась присоединиться к войску позднее.

Откровенно говоря, хорошо, что сейчас её не было с нами. Саксония — это не Лангобардия с её прекрасными долинами, виноградниками и райским климатом. Здесь мы постоянно вязли в болотах. Нас кусали какие-то мелкие мошки, от которых не спасали доспехи. Приходилось постоянно быть начеку. В любой момент из-за деревьев могла вылететь стрела. Нас пытались подстрелить на привалах и в пути. На моих глазах погиб воин в прекрасных доспехах, но с плохо защищённой шеей. Невидимый стрелок попал точно в щель между шлемом и кольчугой. После этого я всё время старался втягивать голову в плечи, благо на голове у меня теперь тоже красовался шлем ценой в шесть коров.

Лес закончился. Впереди виднелось большое поселение, огороженное наполовину частоколом, наполовину стеной из камней и глины.

— Кажется, это Зигбург, — задумчиво произнёс Карл.

   — Берём? — с надеждой спросил короля Роланд, оглаживая рукоять Дюрандаля. — Или опять... милосердие?

Король молчал, глядя на дубовые ворота. Брови его сдвинулись к самой переносице, глаза потемнели, словно воды лесного озера. Наконец он вымолвил:

   — Эти люди не слышат языка милосердия, они слишком закоснели в своих заблуждениях. Темнота убивает их, подобно антонову огню, и только острый меч может принести им свет. Готовьте таран.

Королевские воины с бревном, утяжелённым с одного конца железным наконечником, бросились к воротам. Но раньше, чем они успели добежать, ворота открылись. Оттуда выскочила толпа саксов, вооружённых топорами. Мгновенно сшибли таранщиков вместе с их орудием, с яростными криками понеслись дальше туда, где полукольцом выстроились всадники, и начали безжалостно рубить лошадей. Франки отбивались копьями и мечами, однако храбрость саксов была столь безумна, что железный строй армии Карла дрогнул.

Несколько прекрасных боевых коней в конвульсиях умирали на траве. Пар шёл от их страшных ран. Рядом со мной упал, как подкошенный, племянник Борнгарда. Стрела поразила его прямо в глаз. Все пророчили этому знатному юноше славное будущее... Саксы продолжали неистовствовать. Мне пришлось изрядно потрудиться, отгоняя копьём от своей Тропинки одного взбесившегося дровосека. Вдруг мой шлем загудел, будто колокол. Всё вокруг закружилось, а сам я почему-то оказался на земле. Мир перед глазами поплыл и подёрнулся странным зыбким маревом. В этом тумане я увидел, как Его Величество отдаёт решительные, но совершенно беззвучные команды своей скарре, и та мчится к открытым воротам. Моя же верная Тропинка осторожно перешагивает через меня и встаёт надо мной, словно живая палатка.

Я захотел подняться. Почему-то это не получилось. Прежняя расплывчатая мгла окрасилась красными пятнами — в саксонском поселении что-то горело. Потом мне захотелось спать, но кто-то начал отчаянно трясти меня за плечо. Надо мной замаячило лицо Виллибада. Тот яростно выпучивал глаза, смешно по-рыбьи разевал рот, но звуков не было. Тут что-то оглушительно загудело у меня в ушах. Голову обожгла волна боли, и я услышал далёкие, совершенно бешеные крики:

— Афонсо! Вставай немедленно, не то окажешься в чистилище!

Я встал и, не разбирая дороги, побрёл к воротам, у которых образовалась свалка. Несколько саксов, стоя в проёме, остервенело махали топорами, но франки всё же теснили их. Звон оружия доносился до меня еле слышно, от этого казалось, будто я сплю и вижу красочный сон. Оглянулся поискать короля или хотя бы кого-нибудь из знакомых. Неподалёку стояла телега с таранами, около неё — несколько человек. Они разговаривали, но до меня не долетало ни слова.

Я снял шлем, осмотрел его. На левой стороне виднелась крохотная вмятинка, скорее всего, от стрелы. Без шлема я бы точно не уцелел при таком попадании.

Когда я снова повернулся к воротам — бой закончился. Франкские воины входили внутрь. Подозвав Тропинку, я с трудом вскарабкался на неё и поехал следом.

Улицы в саксонском поселении были вымощены досками, дома — тоже большей частью деревянные, кое-где украшенные резьбой. Один из домов горел, испуская клубы дыма. Его пытались потушить франкские воины.

Местные жители попрятались. Но вот впереди показалась площадь. Подъехав, я увидел, что она запружена народом, а посередине на коне неподвижно возвышается Карл. Гудение в ушах немного поутихло, и до меня донёсся голос Борнгарда:

   — ...а также двенадцать заложников из знатных родов для гарантии мира...

Кто-то из местных переводил его слова на саксонское наречие. Бородатые длинноволосые мужчины угрюмо внимали. Серые бока королевского жеребца отливали металлом, сверкали в отблесках огня доспехи короля. Роскошный сине-зелёный плащ струился по его плечам, а голову венчали золотой франкский обруч, украшенный самоцветами, и железная корона лангобардов.

   — Это должно произойти прямо сейчас, — продолжал Борнгард и вдруг гаркнул: — Ну? Король ждёт!

Толмач перевёл. Несколько наших всадников подъехали к толпе, обнажив мечи. Саксы продолжали стоять неподвижно. Напряжение росло. Из толпы, склонив голову, медленно вышел рослый человек с серебряной цепью на шее и приблизился к королю. Тот молчал, оставаясь недвижимым, и глядел словно куда-то сквозь сакса.

   — На колени! — взревел Борнгард. Сакс остановился напротив Карла, видимо, не понимая слов. Переводчик подошёл к нему и шепнул что-то на ухо. Но тот даже не пошевелился.

Несколько франкских воинов спешились и двинулись к нему. Тогда из толпы начали выходить другие саксы в богатых одеждах. Они взяли великана за руки, вместе с ним преклонили колени, после чего всех вышедших (а их всё же набралось двенадцать) увели франки.

Борнгард возгласил:

   — Сейчас будет зачитан королевский капитулярий!

Выехал со свитком глашатай, обладающий на редкость пронзительным голосом, и начал зачитывать, постоянно делая паузы для переводчика:

— «Решено всеми, чтобы церкви Христовы, которые строятся теперь в Саксонии во имя истинного Бога, пользовались большим, а отнюдь не меньшим почётом, нежели прежде идольские капища. Кто ворвётся в церковь силою или возьмёт оттуда что-либо силою или тайком, или сожжёт самую церковь, — да будет казнён смертью.

Кто по неуважению к христианской вере нарушит пост святой четыредесятницы, поев мяса, — будет казнён смертью; но священник должен принять в соображение, не был ли преступник вынужден какою-либо необходимостью есть мясо. Кто сожжёт по языческому обряду тело умершего и обратит в пепел его кости, — будет казнён смертью.

Кто из племени саксонского будет впредь уклоняться от крещения, не явится для совершения над ним этого таинства, желая оставаться в языческой вере, — будет казнён смертью.

Кто принесёт человека в жертву диаволу по обычаю язычников, — будет казнён смертью.

Кто вступит в заговор с язычником против христиан или будет упорствовать во вражде к христианам, — казнится смертью; всякий, кто тайно будет содействовать предприятиям, враждебным государю и роду христианскому, — будет казнён смертью.

Подлежит смертной казни всякий, кто нарушит верность государю королю.

Кто же, совершив вышеуказанные преступления, добровольно явится к священнику, и, исповедавшись, подвергнется эпитимии, а священник засвидетельствует это, да избавится от смертной казни».

...Мы покидали Зигбург под пронзительными угрюмыми взглядами саксов. В городе для поддержания порядка оставался сильный гарнизон.

Наш путь лежал в Эресбург, откуда саксов уже выбила дружина Герольда. Мой слух почти восстановился после удара по шлему. Чувствовал я себя, правда, весьма нездоровым. В голове стоял туман и всё время подташнивало.

Карл, ехавший неподалёку от меня, разговаривал со своими военачальниками крайне оживлённо, но взгляд его был мрачен — никаких искорок.

   — Они понимают только силу, ты прав, дорогой Роланд! Если овцы идут в пропасть — пастух должен взять хворостину, а не верить их блеянию. Но мы всё равно обратим их и приведём к спасению.

   — Ваше Величество, — осторожно произнёс Борнгард, — боюсь, вера их предков слишком сильна. Их проще уничтожить, чем обратить, и...

   — Господь не допустит этого, — прервал его Карл, — они станут добрыми христианами. Аминь.

Никто не решился продолжить столь резко оконченный разговор. Тягостное молчание нарушил сам король, обратившись ко мне:

   — Афонсо, ты ещё не успел описать взятие Зигбурга?

   — Простите, Ваше Величество, не было времени. Оно ведь произошло только вчера.

   — Прощаю. Но к Эресбургу всё должно быть готово. Свои записи отдашь Эйнхарду, он приведёт их в должный вид.

   — Но... — мне стало очень обидно.

   — Что ещё? Спрашивай.

   — Ваше Величество... почему тогда Эйнхарда не было вчера с нами... если он всё равно будет писать?

   — Потому, что корова должна давать молоко, а яблоня — яблоки. Этот коротышка свалится с лошади в первую же минуту боя и ничего не опишет. Зато Господь дал ему изысканный слог и умение правильно расставлять акценты. Понятно?

   — Понятно, Ваше Величество... — Я погрузился было в раздумья по поводу злой судьбы, обделившей меня литературным даром, но Карл, оказывается, ещё не закончил беседы:

   — Куда подевался твой дядя Хильдеберт? — спросил он без всякого перехода, заставив меня вздрогнуть.

   — Не знаю, Ваше Величество, — ответил я, собравшись с духом, — нам давно не приходилось встречаться. Я же всё время нахожусь при вас.

Он усмехнулся:

   — Ты что же, врёшь в лицо своему королю? А кто прогостил у Дезидерия весь Великий пост и Пасху?

Случайно взглянув на свои руки, держащие повод, я увидел, что они непристойно дрожат. Чтобы скрыть это, я поспешно прижал их к животу, а король продолжал:

   — Хильдеберт иногда посылал людей, дабы узнать, как у тебя дела.

На этих словах сердце моё замерло, пропустив удар.

   — Поэтому нам показалось, что ты можешь знать: что с ним произошло. Он не явился на майские поля и приговорён к штрафу в восемьдесят коров.

Майскими полями во Франкском королевстве теперь назывался всеобщий обязательный сбор дружины. Раньше дядю не призывали к воинскому служению. Он ведь был уже немолод. Что же произошло? Король изыскивает новые резервы или имеет какие-то личные претензии к нашей семье?

   — Мне ничего не известно о нём, — сказал я и прибавил нерешительно: — Может быть, моя мать видела его?

Король нахмурился:

   — Спрашивали уже. Не знает. Послушай-ка, Роланд! — какая-то новая мысль пришла ему в голову. — А что нам в этом Эресбурге? Его уже захватил Герольд. Продвинемся на восток, там нас уж точно не ждут. Тем эффектнее станет наше появление.

   — Великолепно! — воскликнул Роланд. — Мы станем легендарными героями. Поехали!

Осторожный Борнгард возразил:

   — Мы совсем не знаем тех земель. Не лучше ли вначале послать разведку?

   — Посылали уже. — Король шевельнул усами, задумавшись. — Хватит. Нужно идти вперёд, пока мы здесь. У нас нет времени. Идём на восток, к реке Везер.

«Неужели будут надувать бурдюки, как в Аквитании?» — подумал я, с тоской глядя на тёмные холодные воды. Собственно, Везер не выглядел шире Гаронны, но меня ещё продолжала мучить головная боль с тошнотой, так что лезть в воду, да ещё и в вооружении, казалось подобным смерти. К счастью, так думал не только я. В ближнем лесу нарубили деревьев и навязали плотов.

Когда мы достигли середины реки — с противоположной стороны из прибрежных кустов нас осыпали градом стрел. Карл, однако, подготовился к нападению. Воины плыли, выставив перед собой стену из щитов, так, что лучники, даже самые меткие, не могли причинить ущерба. Выйдя на берег, франки быстро обратили саксов в бегство. У тех помимо луков было лишь некоторое количество топоров, совершенно никаких доспехов и неудобные копья. Их полегло немало на берегу Везера. Карл сразу двинулся дальше. Теперь перед нами простирались земли Остфалии.

Так же как и в лангобардском походе, король разделил свои войска. Борнгарда с отрядом послал по берегу Везера на север, а сам со своей скаррой двинулся вглубь страны, к реке Окер.

На её берегу расположилось крупное поселение, не защищённое стеной. Мы подъехали к нему на рассвете и взяли так быстро, что многие жители даже не успели проснуться. Караульные страшно испугались нашего появления и почти не сопротивлялись.

Ещё не настал полдень, а местный вождь по имени Гесси, светловолосый, с голубыми глазами и рыжеватой бородой, уже присягнул Карлу на верность от имени своих подданных.

Однако вместо того чтобы, возрадовавшись успеху, продолжить завоевание Остфалии, наш король вновь совершил неожиданный поступок. Он резко отступил под прикрытие отряда Борнгарда.

После предательства саксов, крестившихся в знаменательный день падения Ирминсула, наш король навсегда потерял доверие к этому народу и постоянно ожидал от них неприятностей. Забегая вперёд, скажу, что его нехорошие предчувствия, к сожалению, оправдались.

Отступая, он совершил стремительный манёвр и вторгся в округ Буки, расположенный между Везером и Дейстером. Там он тоже одержал победу, почти не встретив сопротивления. Только радости на его лице так и не появилось.

Я слышал, как он говорил Роланду:

— Они смотрят вниз. Невозможно увидеть их глаза. Они не хотят света. Обязательно обманут нас снова.

Роланд, против обыкновения, молчал, не пытаясь шутить.

Нужно было возвращаться. Укреплять взятый Зигбург, Эресбург, строить новые храмы и монастыри. Карл запланировал также постройку новой крепости под названием Карлсбург и укрепление границ завоёванной территории. Ещё требовалось расселить по новым местам священников и ознакомить всех местных жителей с положениями Саксонского капитулярия.

Когда до Эресбурга оставалось полдня, Карл, видя усталость воинов, решил объявить привал у рощи, близ которой протекал ручеёк. Все радостно загомонили, спешились и занялись приготовлением еды. Многие поснимали доспехи и разлеглись под ласковым солнцем. Здесь оно не палило так нещадно, как в Лангобардии. Слуги короля, собрав сухие ветки, разожгли костёр. Роланду удалось подстрелить двух крупных зайцев. Он явился к костру героем, неся тушки торжественно, будто знамя. Виллибад разыскал травы, с которыми хорошо тушить зайчатину.

Скоро из котла донёсся умопомрачительный запах. Меня позвали к костру, где расположились король со своими военачальниками, налили вина.

   — Хорошо, что наш обоз оснащён всем необходимым, — сказал король, с удовольствием обгладывая заячий окорочок, — но ещё лучше, что есть у нас такие верные вассалы и друзья.

   — А обоз-то большой, — промолвил Борнгард, рассматривая скопление телег на краю поля. У телег шевелилось множество людей.

Виллибад недовольно крякнул:

   — Столько бездельников! Тащатся за войском. И сыты и не сражаются. Да ещё и дамочки весёлые возле них всегда крутятся.

   — Зато никакой славы! — Роланд, допив кружку, перевернул её и начал распутывать свою кудрявую гриву.

   — Да слава-то и не всем нужна, — возразил Борнгард, продолжая вглядываться в толпу у телег. — Ваше Величество! Что-то здесь не так. Слишком много народу в обозе и... какие-то они странные. Зачем они идут сюда? Ого!

Мнимые обозники оказались саксами. Дойдя до середины поля, они внезапно выхватили оружие и бросились на отдыхающих людей. Карл и Роланд отшвырнули еду и вскочили на ноги, хватая мечи. Призывно зазвучал Олифан. В центре поля уже кипела схватка. Нашим приходилось туго. Ведь многие из них сняли доспехи, а надеть их вновь требовалось время. Я застыл на месте, с ужасом наблюдая, как знакомые мне люди падают, заливая кровью траву, на которой только что с удовольствием отдыхали.

— Где твоя лошадь?! — заорал Виллибад, ударив меня кулаком в бок.

Тропинка отбежала к самой роще. Хоть она и считалась боевой лошадью, всё же такое неожиданное начало сражения напугало её. Многих воинов тоже охватила паника. Они метались, теряя оружие.

«Неужели так бесславно и закончится Град Божий?» — думал я, изловив свою кобылку уже под сводами деревьев. И тут из мечущегося людского хаоса начали выделяться всадники. Они сгруппировались вокруг короля и, как единое тело, бросились на саксов. Те тут же обратились в бегство.

Карл со своим отрядом гнал их, непрестанно поражая, пока не рассеял окончательно. Тогда королевский отряд вернулся на поляну, где ещё дымились костры и пахло горелой похлёбкой из опрокинутых котлов.

Мы снова победили, только на этот раз победа обошлась нам дорого. Много франкских воинов осталось лежать на мягкой траве под неярким ласковым саксонским солнцем. Был убит Виллибад, ранили топором Борнгарда. Даже самого короля несколько раз задели в жестокой сече.

Мне стало стыдно. Я слишком долго ловил Тропинку и не успел помочь ни королю, ни Виллибаду. На мне — ни царапины, а мой хороший знакомый — пусть и не друг — погиб. И никто ведь не упрекнёт меня! Я книжник, а не воин, моя задача — описывать, а не совершать подвиги. Только самому-то мне от этого не легче...

Роланд бродил по поляне, вглядываясь в лица убитых. В руке он держал пучок травы, которым собирался вытереть лезвие Дюрандаля, да, видно, забыл о своём намерении.

   — Ваше Величество, — наконец сказал он глухо, нужно выяснить, из какого они племени, и устроить там показательную казнь.

Не нужно, — быстро ответил король, — будем продолжать строить крепости и монастыри. Аминь.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

   — Мой король! Как же я скучала по вам!

Этот голос, похожий на звон тысячи серебряных колокольчиков! На голос расшалившегося ангела! Голос, который я никогда не забуду!..

Она встречала нас в Эресбурге, наша королева! От этого сердце моё запело.

Самым большим счастьем в моей жизни были мгновения, когда я читал, а она сидела неподалёку. Я мог немного скосить глаза поверх книги и любоваться нежным профилем. Меня словно подхватывал тёплый бурный поток и уносил в неведомые страны. Чтобы не утонуть ненароком, приходилось держаться изо всех сил за эти буквы, начертанные на пергаменте.

Как же я ждал, что в приветствии она обратится и ко мне. Она ведь помнила и любила всех, кто верно служил её супругу. Она поприветствовала Роланда и Борнгарда, обняла своего брата Герольда. Ей рассказали о коварстве саксов и гибели Виллибада.

   — Я понимаю этих несчастных язычников, — задумчиво сказала Хильдегарда. — Помнишь, Герольд, как-то в детстве мы вздумали играть в подземных жителей и полдня просидели в подвале. Я помню, как болели глаза, когда родители вытащили нас на свет Божий. Очень хотелось спрятаться обратно!

....Неужели она так и не обратит на меня внимание?!

Король взял её под руку и повёл в дом, за ними пошли Герольд, Роланд и другие знатные особы.

Я впервые столь остро ощутил пропасть, разделяющую нас. Пропасть непреодолимую! Даже если я женюсь на Ансефледе Гасконской — этой старой карге с отвратительной бородавкой под носом — ничего не изменится.

Всё мгновенно потеряло смысл — саксы, франки, члены общества Афины — какое дело мне было до них?

Мой король, — прозвучал мальчишеский голос, вы забыли о своём верном книжнике. Афонсо! Зачем ты так бледен? Тебя снова укусила молния?

И жизнь вмиг заиграла для меня всеми цветами радуги.

   — Афонсо, — сказал король, — мы не будем ругать тебя, если ты ещё не успел описать наш поход в Остфалию. Времени у тебя и впрямь не было. Но завтра вы вместе с Эйнхардом сядете в библиотеке. Ваш труд должен быть готов к воскресенью. Понятно?

   — Понятно, Ваше Величество.

* * *

Эйнхард смотрел на меня, как на героя. Ещё бы! У меня ведь был шлем, ценой в шесть коров, да ещё и вмятина на этом шлеме, полученная не где-нибудь, а в настоящем сражении. На какой-то момент я даже загордился, хотя, сказать по правде, не с чего. Подвигов-то никаких мне совершить не довелось.

Но когда дело дошло до обработки моих записей и впечатлений, коротышка показал себя опытным писателем, даром, что был младше меня.

Подробнее всего он расспрашивал о принесении присяги вождём остфалов Гесси. Его интересовало буквально каждое слово, произнесённое участниками сей процедуры.

   — Какая разница, что они говорили? — удивился я. — Главное, ведь, факты. Вождь присягнул Карлу, что ещё здесь может быть неясно?

   — Друг мой, Афонсо, ты прав только отчасти, и, возможно, эта часть не есть самая большая. Контекст может быть гораздо важнее самого события. Ведь мы пишем историю для потомков, а значит, должны подсказать им, как именно следует понимать те или иные происшествия.

   — По-моему, ты слишком мудришь, любезный Эйнхард, — коротышка начал раздражать меня неимоверно. — Разве не проще предоставить потомкам самим разбираться в событиях прошлого?

   — Вот тут-то ты и ошибаешься. Мыс тобой — художники, рисующие портрет своей эпохи. А ты предлагаешь оставить столь тонкий и важный труд в стадии набросков!

   — Ладно, — согласился я, — наверное, ты прав. Давай поторопимся, а то не успеем к воскресенью.

Мы принялись за работу и скоро доделали текст о вожде Гесси. Я стал рассказывать Эйнхарду о хитрости саксов, затесавшихся в наш обоз. Здесь всё помнилось очень хорошо — слишком уж сильное впечатление произвело на меня это печальное событие.

Однако Эйнхард, не дослушав, оборвал меня:

   — Афонсо! Это не нужно описывать вовсе.

Я так и застыл с раскрытым ртом.

   — Как не нужно? Это очень яркий, хотя и нерадостный эпизод.

   — Разумеется, любезный друг мой. Но скажи, положа руку на сердце: разве украшает этот штрих портрет нашего короля?

   — Но он же в итоге победил коварство врагов?

Эйнхард вздохнул:

   — Я не знаю, как объяснить это тебе, дорогой Афонсо. В монастыре меня учили искусству писания исторических трудов. В них имеются особые законы, понимаешь?

   — Хорошо, — согласился я, — но давай вместе покажем королю наш труд. Мне хотелось бы удостовериться в твоей правоте.

На другой день я, волнуясь, читал Его Величеству, а Эйнхард всем своим видом изображал крайнее внимание. Король, казалось, не особенно слушал, думая о чём-то своём. Тем не менее от него не ускользнуло ни единого слова.

   — Про обоз не написали, это хорошо, — сказал он, дослушав, — и язык хорош. Но кто из вас придумал такого затейливого короля? Наверняка ты, Эйнхард. Что это ещё за «глаза, производящие молнии» и «сердце, посрамляющее скалу своей твёрдостью»? Наша задача — нести Божью волю, а не производить впечатление на окружающих, подобно плохим актёрам.

Бедный коротышка враз утратил свою уверенность и будто стал ещё ниже ростом:

   — Простите, Ваше Величество.

Прощаю. Надеюсь, что к следующему разу исправитесь, а пока... Афонсо! Прочти-ка мне это письмо.

Он указал на стол, где лежал пергамент, свёрнутый в трубочку.

   — Его Величеству, королю франков и лангобардов, римскому патрицию и вернейшему нашему сыну, известному...

   — Читай само послание, — прервал король.

Это было письмо от папы Адриана. Понтифик рассыпался в благодарностях по поводу неоценимой помощи, оказанной Карлом Святейшему престолу. Описывал радость, овладевающую им при воспоминании об обете взаимной верности. Его дали в Риме на гробнице апостола Петра сам Адриан и наш король. В конце письма с ненавязчивым сожалением сообщалось, что лангобарды восстали, а сбежавший в Константинополь сын Дезидерия, Адельхис, стал патрицием и планирует вернуться во главе греческих войск, дабы отвоевать королевство своего отца.

Я с ужасом посмотрел на Карла, но тот не выказал признаков беспокойства, будто речь шла о постройке нового дворца или покупке лошадей, но уж никак не о мятеже. Задумчиво покручивая в руке золотой кубок, он произнёс:

   — Бедная Хильдегарда! Она так надеялась, что мы спокойно поживём в Ахене хотя бы до следующей весны. Впрочем, с Божьей помощью, может, и справим Рождество вместе.

И закончил, обращаясь к нам с Эйнхардом:

   — Идите, правьте ваши труды.

Мы вернулись в отведённую нам комнатку. Меня продолжал мучить вопрос: почему король не взволновался, а наоборот, успокоился, услышав весть о мятеже?

   — Для него это не новость, — пожал плечами Эйнхард, — у него же полно шпионов в Лангобардии. Я думаю, его гораздо больше волновало отношение папы Адриана.

   — А какое может быть отношение к союзнику, спасшему от опасности?

Эйнхард тонко улыбнулся:

   — Самое различное, любезный Афонсо. Какую опасность нёс в себе для понтифика Дезидерий? Он ведь не собирался смещать его, не собирался менять свою веру. Он просто немного отъял у папского престола территорий, решив, хе-хе, что духовность папы от этого не пострадает.

   — Дезидерий начал нападать ещё, когда был жив папа Стефан, — напомнил я.

   — Ах! — коротышка пренебрежительно махнул маленькой изящной рукой. — Стефан, Адриан, какая разница? Это земли! Отличные, плодородные земли!.. Вне зависимости от того, кто занимает папский престол, кусок весьма притягательный и солидный. А ведь Адриан, насколько мне известно, сам из богатого рода, стало быть, знает всему цену. Он просил нашего короля о помощи, надеясь вернуть владения, захваченные Дезидерием, а вместо этого получил нового короля лангобардов, к которому благополучно перешли и все бывшие папские территории. Не думаю, что он теперь особенно рад. Наш король, разумеется, понимает это и волнуется.

   — С чего ты взял, что Карл не вернул папе его земли?

   — Я составлял недавно капитулярий, запрещающий продавать рабов за пределы нашего королевства. К нему прилагался список областей Лангобардии, до которых нужно было донести содержание этого капитулярия. Так вот, там присутствовали Люни и Монссличе, не говоря уже о Венеции и Истрии. Мне кажется, хе-хе, что в Лангобардии вообще нет никакого мятежа, просто папа таким образом выражает своё недовольство.

Мне не понравилось, насколько легко этот коротышка рассуждает о папе и короле, да ещё обвиняет последнего в стяжательстве.

   — Наверняка на самом деле всё не столь однозначно, как тебе кажется, — возразил я уклончиво, — к тому же наш король удачлив, и для папы выгодно иметь его в качестве союзника.

Эйнхард покивал:

   — Пожалуй, здесь я соглашусь с тобой, Афонсо. Что же касается моего мнения, то давай подождём. Если папа написал правду и в Лангобардии действительно мятеж — король поспешит туда. Если же он останется, а к папе пошлёт своих эмиссаров — значит, я всё же прав.

Карл поехал в Ахен, где встретил Рождество в кругу семьи. Также он занимался новым ахенским собором, постройка которого не прекращалась даже в зимнее время. Мы знали, что в Рим ездили эмиссары, но в цель их поездки нас никто не посвящал.

После Рождества меня вообще перестали занимать вопросы политики. Моя мать тяжело заболела. Она очень мало ела, почти не спала, всё время молчала, глядя в одну точку, а на щеках появился нездоровый румянец. Как раз в это самое время объявился дядя Хильдеберт. Он так истово повинился перед королём, обещая отдать всё своё имущество в счёт штрафа за неявку на майские поля, что Карл, растрогавшись, простил его.

С первыми днями нового года король собрал свою испытанную скарру и спешно выехал в Лангобардию. На этот раз он взял с собой Эйнхарда, а меня оставил с больной матерью. Несмотря на разводы, он очень дорожил семейными ценностями, причём не только своими.

Я боялся новых неприятных бесед с дядей. Но Хильдеберт, он же Агафокл, не искал разговоров со мной. Он трогательно ухаживал за моей матерью, но та, похоже, не узнавала его. Однажды у неё начался бред. Она бормотала что-то нечленораздельное и вдруг начала кричать:

   — Безумные варвары! Ненавижу вашего Бога! Что это за Бог, которого нужно есть? Который приносит в жертву собственного сына? Бог варваров и умалишённых!

   — Гизела, — зашипел дядя, сдавливая её в объятьях, — немедленно замолчи! Замолчи или я убью тебя! Ну? Халкиопа! — Он назвал её греческим именем, она замерла, прислушиваясь. И вовремя. За стеной раздались торопливые шаги. В комнату вошла Бертрада.

   — Почему кричите? — спросила она не особенно любезно.

   — У моей бедной сестры лихорадка, — невыносимо жалобным голосом объяснил Хильдеберт, падая на колени перед королевой-матерью.

   — Смочить ей платок уксусом и немедленно пустить кровь, — распорядилась Бертрада, брезгливо отодвигаясь от моего дядюшки. — Афонсо! Что ты расселся? Иди, позови лекаря.

Я бросился на поиски, но лекарь, ещё недавно постоянно встречавшийся мне, как назло, куда-то исчез. И его никто не видел.

Возвращаясь к каморке матери, я вновь наткнулся на Бертраду.

   — Что? Нашёл этого лодыря?

   — Нет, Ваше Величество.

   — Пойдём, посмотрим, может, ей стало лучше.

Королева-мать решительно распахнула дверь. Бедная больная, увидев входящих, закричала:

   — Проклятые варвары! Да падёт на вас гнев богини Гекаты!

Дядя сделал отчаянное лицо. Бертрада нахмурилась:

   — В неё вселился бес. Надо позвать священника. Но кровь тоже можно пустить. Афонсо, сходи, поищи нашего капеллана, а я велю прийти Радегунде. Она умеет пускать кровь.

Решительными большими шагами королева-мать удалилась. Я побежал к часовне. Вдруг что-то остановило меня и заставило вернуться к двери каморки. Я стоял, не решаясь войти, поскольку не смог бы объяснить своё возвращение даже самому себе. Из-за двери снова донеслись хриплые проклятья. Одновременно с её криками на улице произошёл порыв ветра, и дверь каморки едва заметно приоткрыло сквозняком. В узкую щель удалось разглядеть часть кровати и бледное исхудавшее лицо матери с красными пятнами на щеках.

   — Уйди! — еле слышно говорила она, видимо, устав кричать. — Ты предал наш народ. Ты даже не помнишь имён семи эллинских мудрецов. Эти варвары заморочили тебе голову.

   — Тише, Халкиопа! — Дядя с силой выпрямлял и клал на кровать её руки, которыми она пыталась жестикулировать. — Тише. Не надо, чтобы про нас знали.

   — А я не боюсь больше! — её голос снова начал крепнуть, наливаясь безумной лихорадочной силой. — Довольно я скрывалась. Всю жизнь я потратила на страх. Теперь я открыто скажу всем. Этому самонадеянному королю, его невоспитанным прислужникам.

   — Халкиопа, у тебя сын, своим выступлением ты погубишь его.

Она расхохоталась неприятным скрипучим смехом:

   — Какой сын? Этот дурачок, влюблённый в жену короля? Он похож на своего отца, за которого ты выдал меня когда-то, хотя я его терпеть не могла. Ты всё твердил, что от этого будет польза. Где она? Вместо того чтобы хранить наши обычаи, нашу эллинскую философию, ты сдружился с дикими саксами. Потому, что тебе нужна власть и ничего больше.

Покрывала сползли с неё, обнажая пожелтевшие сухие ноги.

Но ты же понимаешь, что без власти я ничего не смогу сделать для народа, — внушал Хильдеберт, пытаясь снова укрыть больную.

   — Для какого народа? Ты уже не поможешь и не захочешь помочь подлинной Элладе, став диким саксом! Будь ты проклят! Гнев Эриний и проклятье Гекаты да преследует тебя. Пусти, я встану, я пойду к королю и всё скажу про тебя!

   — Он в Лангобардии, куда ты пойдёшь?

   — Я возьму коня у своего сына и поеду туда, пусти! Хорошо, я не поеду, я скажу всё его матери! Ваше Величество! Королева Бертрада! На помощь!

Дядя бросился к кувшину с водой, бормоча:

   — Тебе нужно попить. Станет легче. Попей.

Он налил воды в кружку. В щель я очень хорошо видел его руки. Одна из них скользнула за пазуху и быстро вытащила маленький флакон на цепочке. Другая открыла его и вылила содержимое в кружку. Похолодев, я смотрел, как он подносит кружку к губам моей матери и, поддерживая её голову, заставляет всё выпить.

За спиной у меня послышались шлепки босых ног:

   — Чего там у вас? — Радегунда, как всегда, не собиралась выказывать мне уважение.

   — С матушкой плохо.

Оттолкнув меня, она вошла в каморку и встала, уперев руки в боки, перед кроватью. Глаза матушки были закрыты, лицо выглядело совсем прозрачным.

   — Вроде бы ей получше. Заснула, — прошептал дядя Хильдеберт.

   — Как заснула? — возмутился я. — Она только что бесновалась. Что вы с ней сделали?

   — Ты что это, Афонсо? Не кричи, ты разбудишь свою матушку. — Дядя старался говорить пристойно, но взгляд, брошенный на меня, сверкнул ненавистью. — Думаю, лучше оставить её сейчас в покое, — добавил он, обращаясь уже к камеристке Берграды.

   — Не поймёшь вас. Её Величество велела срочно пустить кровь, вы велите оставить в покое.

   — Посмотри её, прошу тебя, — сказал я ей.

   — Тоже мне, сеньор нашёлся! — огрызнулась она, но всё же опустилась на колени перед кроватью. — Э-э, да вроде как её покой уже можно не беречь. Дайте нож.

   — Ты что ещё придумала? — закричал я. Дядя молча протянул небольшой кинжал.

   — Проверить, дышит ли, — неожиданно любезно объяснила Радегунда, — а ты что подумал?

Протянулось молчание, показавшееся мне вечностью.

   — Увы, — сказала камеристка Бертрады, показывая нам абсолютно чистое лезвие. — Requiem aeternam. Зовите священника.

Я со всхлипом набрал воздуху, собираясь сказать... но дядя так взглянул, что у меня на макушке зашевелились волосы и я выскочил из комнаты словно выпущенная стрела.

Так я стал круглым сиротой. Дядя снова исчез на другой день после похорон, и, слава Богу! Теперь, он внушал мне ужас. При одном только взгляде на него у меня начинали трястись руки. Осталось непонятным: догадался ли он, что я видел его злодеяние, погубившее мою мать.

В эти тяжёлые дни меня поддерживала королева Хильдегарда. Она снова была беременна, ходила с трудом и очень скучала. Каждый день я читал ей вслух, а она рассказывала о своём детстве. Горечь от потери смешалась со сладостью общения с королевой, и я боялся, что возвращение Карла испортит моё хрупкое счастье.

Карл вернулся к Пасхе 776 года, как всегда, с победой. Вопреки предсказаниям Эйнхарда, мятеж в Лангобардии имел место, но открыто бунтовал только один Ротгауд, герцог Фриульский. Этот Ротгауд погиб в первом же сражении. Адельхиз же, несмотря на опасения папы, так и не решился вернуться в Лангобардию. Карлу пришлось взять Тревизо, где засел тесть герцога Фриульского, после чего часть мятежников переловили, а остальные сбежали за пределы страны, примкнув к аварам.

К пойманным мятежникам Карл проявил обычное для себя милосердие. Никого не казнил, но принудительно переселил во франкские земли, а имущество раздал тем из их соотечественников и соседей, кто в сложной ситуации сохранил верность королю франков.

Примерно в это время наша королева показала образец редкого душевного благородства. Дело в том, что в прошлом году случился неурожай почти во всём Франкском королевстве, и нынешней весной многие бедные семьи страдали от голода. Карл, с головой ушедший в войну, не придал этому большого значения. Хильдегарда пришла к нему как раз, когда мы с Эйнхардом составляли дарительные грамоты для лангобардов, со словами:

   — Мой король! Вы заботитесь о стольких народах, но для своего, родного, у вас не хватает внимания.

Брови Его Величества удивлённо взлетели.

   — Во франкских землях был неурожай, — объяснила королева. — Многие достойные люди голодают.

Он тяжело вздохнул. Хильдегарда быстро продолжала:

   — Но я знаю, что делать, мой король! Как в твоей армии трое вооружают четвёртого, так и сейчас в каждой деревне самые богатые семьи пусть возьмут под свою опеку голодающих.

   — Дорогая! Ты никогда не перестанешь удивлять нас, — сказал король, нежно обняв её. — Жалко, что Роланд сейчас в Бретани. Он обязательно бы спел в твою честь песню о святой Женевьеве.

   — Ну а как же с моей идеей? — не успокаивалась королева. — Она не кажется вам глупой?

   — Нисколько, милая Хильдегарда. Твоя идея прекрасна. Мы немедленно выпустим новый капитулярий с нею и ещё одним дополнительным пунктом, запрещающим купцам повышать цены на зерно в голодные годы. Наши переписчики займутся составлением этого документа прямо сейчас.

...Забегая вперёд, скажу, что с этих пор король внимательно следил, чтобы никто из его подданных не голодал и к более страшному голоду, случившемуся весной 779 года, издал капитулярий следующего содержания:

«Каждый из епископов должен отслужить три мессы — одну за господина короля, другую за франкское воинство и третью за преодоление голодного времени; монахи, монахини и каноники — совершить молитвы за чтением псалмов. Мирянам с семьями, если это в их силах, надлежит поститься два дня, подавая милостыню. Кроме того, епископы, аббаты и аббатисы обязаны прокормить по четыре бедняка вплоть до следующего урожая. Богатые графы должны пожертвовать фунт серебра или сопоставимое с этим количество. «Средние» по достатку — полфунта, a «vassus dominicus» (королевский вассал) обязан пожертвовать на двести дворов полфунта, на сотню — пять шиллингов и на тридцать — одну унцию».

   — Благодарю вас, мой король! — Хильдегарда, выходя, столкнулась в дверях с человеком в пыльной дорожной одежде. Он поклонился ей, а потом — Карлу:

   — Я из Саксонии, Ваше Величество.

   — Ну что? Опять восстали? Не могли подождать до лета? — проворчал король, шевельнув усами.

   — Пока что взяли Эресбург, — ответил гонец.

   — Ну, это ещё не так ужасно. А как Зигбург? Как строительство Карлсбурга?

   — Здесь всё в порядке, Ваше Величество, только... — он замялся.

   — Что ещё? — глухо спросил король, сдвинув брови.

   — Похоже, эти разношёрстые племена начинают объединяться, чего никогда не было раньше.

   — У них слишком разные верования, — быстро сказал король, — сие возможно только, если во главе их станет вождь, наделённый выдающейся силой. Разве у них есть такой?

   — Да. Его имя — Видукинд.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

...Это был тот самый бывший жрец сверженного Ирминсула. Человек без возраста, с волосами, белыми, как снег, и голосом низким и глубоким, будто проникающим из самых недр земли. Родившийся в незапамятные времена, где-то в среднем течении Везера, он считался одним из известнейших и богатейших вестфальцев, но тень мрачных преступлений лежала на нём. Наверное, эти преступления являлись воистину ужасными, если казались таковыми даже язычникам-саксам, проводящим человеческие жертвоприношения. Он бежал от расправы в далёкую Данию, но потом захотел вернуть себе доброе имя, служа своему народу сначала у Ирминсула, а потом — сделавшись лютым врагом франков.

Нам всем пришлось почувствовать огромную разницу в военных действиях, когда дикие, малочисленные и разрозненные швармы вдруг получили невидимый разум, управляющий ими. С тех пор как за дело сопротивления взялся Видукинд — не произошло не одного открытого полевого столкновения. Теперь саксы появлялись только под прикрытием лесов, куда и пропадали бесследно, нанеся очередной ущерб франкскому воинству. Мы бы с радостью отказались от поездок через леса, но вся Саксония была покрыта ими. Избежать лесных дорог не удавалось, куда бы ни лежал путь. А они, зная это, выслеживали нас и не упускали ни одного случая, чтобы напасть.

Нанося постоянный ущерб нашему воинству, саксы не забывали подавлять нас морально. Одновременно с каждым лесным нападением другой шварм сжигал или осквернял христианскую церковь или часовню. Таким образом, Видукинд демонстрировал нам свою силу.

Королю очень не хватало общества Роланда. Его верный друг пребывал далеко на Западе, в Бретани, маркграфом которой являлся. Там тоже в последнее время было неспокойно.

Бретонцы не принадлежали к франкскому народу. Признавая Христа, они тем не менее сохранили своё древнее кельтское наречие. Уже много лет, ещё со времён правления ленивых королей — Меровингов — они платили франкам дань, но имели своих вождей. В 755 году отец нашего Карла Пипин захватил их основные центры Ванн и Вантэ. Оттуда сформировалась и бретонская марка.

Сейчас их местные кланы, видя крепнущую мощь Карла, начали выражать недовольство. Король рвался на Запад, чтобы лично разобраться в этой непростой ситуации, но не мог оставить Саксонию. Королевство стало слишком большим и разношёрстным. Приходилось перекладывать управление на доверенных людей.

Несмотря на саксонские неудачи, Карл запланировал торжественную встречу с духовенством в замке одного обратившегося сакса, в Падерборне, на северо-востоке Вестфалии. Насколько я понимаю, для короля было необходимо «отчитаться» о своей миссионерской работе, хоть никто никогда не посмел бы потребовать с него подобного «отчёта».

Для того чтобы не осрамиться в глазах церкви, его величество провёл хитроумные комбинации, уже опробованные на лангобардах. Он выслал далеко во франкские земли несколько влиятельных саксонских семей, ранее крещённых и уличённых в отправлении языческого культа. Теперь для них это расценивалось, как вероломство против короля лично и против франкского народа. Землями высланных он частично пополнил казну, а частично — наградил других саксов, показавших себя верными подданными.

Это был сильный ответ Видукинду. После действий короля некоторое количество саксов добровольно согласилось креститься. Правда, многие из них просили разрешения просто присоединить «христового бога» к сонму уже существующих богов. Из-за этого непонимания пришлось немного изменить текст в обряде крещения.

Крещаемый сакс на вопрос: «Отрекаешься ли ты от дьявола?» должен был ответить не просто «Отрекаюсь», но перечислить: «Я отвергаю любое дьявольское дело и слово, гром и Вотана, и Локки, и Саксноту, и всех связанных с ними злых духов».

Итак, Падерборнский собор начал свою работу. Важные духовные иерархи удивлялись последним миссионерским успехам в Саксонии. Они по очереди вставали и произносили хвалебные речи, наподобие такой: «король вывел толпы из лесов в Царство Небесное, превратив злобных волков в кротких овец». Прочитали и грамоту папы Адриана из Рима. В своём послании понтифик выражал радость от действий «верного сына Божия» и надеялся на скорейшее и полное обращение всей Саксонии.

На самом деле, Саксонии было ещё очень далеко до обращения, и король опасался, как бы вероломные саксы не осквернили какой-либо церкви прямо во время Собора.

Я сидел, записывая речи, и думал о матери и дяде. Никаких обид на мать не осталось в сердце, при мыслях же о дяде кулаки сжимались. Уже много дней я искал случай рассказать о нём королю, но решительность покидала меня всякий раз, как я собирался открыть рот. От этого я ненавидел себя всё больше. Единственное, что немного утешало меня: король больше не велел давать мои записи на переделку Эйнхарду. Значит, всё же чему-то я смог научиться. Правда, коротышка тоже присутствовал на Соборе и делал пометки на кусочке пергамента.

Не выдержав, я спросил его в перерыве:

   — Тебе тоже поручили записывать?

   — Да, друг мой. Оказалось, хе-хе, я не так искусен в историографии, как мне думалось ещё совсем недавно.

   — Но зачем тогда ты пишешь? Разве кто-то будет править твои записи?

Он внимательно посмотрел на меня и тихо засмеялся:

   — Разумеется, любезный Афонсо. И мои, и твои. Только это будет не правка, а использование наших жалких писулек для серьёзного исторического труда.

   — Но кто же его напишет?

   — Известный лангобардский книжник, Павел Диакон. Теперь он — официальный историограф короля.

Я даже почувствовал гордость. Писать вместе с таким прославленным учёным — большая честь, даже если работать анонимно. Но, похоже, Эйнхарда это не радовало. Роль подмастерья не соответствовала его амбициям. Что ж, ему же хуже!

После Собора состоялся смотр войска. Франкские мечи и доспехи, как всегда, произвели фурор своим устрашающим блеском. Но я знал — воины получили строгое предписание при передвижениях не приближаться к лесу, чтобы оградить праздник от возможного нападения саксов.

Не успели мы с Эйнхардом отдохнуть от этих важных мероприятий, как король срочно вызвал нас снова. В Падерборне ожидалось иностранное посольство, да не какое-нибудь, а сарацинское, из далёкой Испании.

   — Афонсо, — спросил король, — как твой греческий?

Я в этот момент как раз задумался про своё греческое происхождение, оттого вздрогнув, ответил слишком бодро:

   — Хорошо, Ваше Величество.

   — Отлично. Будешь переводить сарацинов.

И король быстро вышел делать новые распоряжения, оставив меня в глубоком смущении.

   — Ты воистину смел, друг мой, — заметил Эйнхард, листая толстую книгу на греческом. — Я бы не решился столь уверенно заявить о своих знаниях.

Мне захотелось придушить коротышку, хотя тот не имел в виду ничего плохого. Просто в своём знании греческого я был совсем не уверен, но куда теперь деваться?

   — Послушай, Эйнхард, а почему арабы будут говорить по-гречески? Может, здесь какая-нибудь ошибка?

   — Ни в коем случае, любезный Афонсо. Они будут говорить по-гречески, чтобы облегчить понимание, ведь арабского языка никто из нас не знает. А греческий им знаком — за несколько веков они собрали в своих хранилищах всю эллинскую науку.

Наконец посольство прибыло. Ни мы, ни саксы не видели ничего подобного. Сарацины носили одежду ярких расцветок с диковинным рисунком. Головы они обмотали полотном, отчего те стали похожи на тыквы. На поясах у всех висели кривые сабли. Над делегацией веял аромат пряностей, которые они привезли в подарок королю.

Гостей провели в пиршественную залу Падерборнского замка. Франки тоже принарядились. Король, вопреки обычной скромности, надел рубаху, расшитую золотом, подпоясанную поясом, украшенным самоцветами, на голову нацепил обе короны — франкскую и лангобардскую. И Борнгард, и Герольд, и другие военачальники оделись весьма богато.

Сарацины долго кланялись. Потом уселись. Не на скамью, а прямо на шкуры, которыми был устлан пол в зале. Позже, когда подали угощение, им всё же пришлось пересесть, и было видно, что сидеть по-нашему для них крайне непривычно. Я весь обратился во внимание, чтобы не осрамиться при переводе, но переводить мне не довелось. На первую же их греческую фразу король ответил быстрее, чем я успел раскрыть рот. Мне оставалось утешаться тем, что я всё же понимаю общий смысл разговора. Разговор же оказался весьма удивительным.

   — Мы прибыли в эту далёкую северную страну, сопровождая мудрейшего из мудрых Сулеймана-аль-Араби, да продлит Аллах его дни. Сулейман-аль-Араби хотел бы узнать: как здоровье твоё, о могущественный король, да продлит твой Бог твои дни?

   — Благодарение Богу, он не оставляет своего слугу.

   — О всемогущий владыка, средоточие вселенной, как здоровье твоей луноликой жены, да продлит ваш Бог её дни?

   — Благодарение Богу, её здоровье в порядке.

   — О, великий повелитель, дозволено ли нам узнать, как здоровье твоей матери, этой несомненно достойнейшей из женщин?..

...Со здоровья матери они перешли на здоровье детей, друзей и военачальников. Не забыли даже королевского жеребца. Потом так же подробно и витиевато они начали интересоваться делами вышеупомянутых. Мы с Эйнхардом переглядывались. Король, однако, и не думал выражать удивление или нетерпение. На нескончаемые вопросы он отвечал с безграничной приветливостью. Я же начал засыпать от однообразия и бессмысленности разговора, и чуть не пропустил резкий переход с арабских скакунов и несравненных танцовщиц эмира Кордовы, нехорошего человека, да поразит язва его плешь, на пожелание, высказанное как бы между прочим. Оно выражалось в том, что неплохо было бы нашему — всемогущему, несравненному, мудрейшему из мудрых — королю взять пару испанских городов. К примеру, ту же Кордову или Барселону, или Герону. А уж несравненный Сулейман-аль-Араби не забудет столь искренней дружбы.

Интересно, как же Карл отреагирует на такое странное предложение?

Он, чуть прищурившись, оглядел арабских гостей. Весёлая искорка плясала в глубине его карих глаз.

   — Мы верим, что всё в руках Господа, — сказал он, — а пути Его неисповедимы.

   — Велик Аллах над нами, — согласились гости.

После чего сарацинское посольство, непрестанно кланяясь и пятясь задом, удалилось.

Король обвёл взглядом своих верных вассалов. В глазах его светилось вдохновение:

   — Ну что же, братья? Выступим на запад? Я верю, Бог поможет нам!

Те, однако, молчали. Наконец Герольд неохотно произнёс:

   — Я, верно, что-то не понимаю, Ваше Величество. Почему Бог должен помогать тем, кто занимается сарацинскими делами?

Король усмехнулся:

   — А ты что скажешь, Борнгард?

   — Прошу меня простить, Ваше Величество, мне кажется: недостойно франкским воинам служить наёмниками у мусульман.

Тут Карл громко расхохотался:

   — Разумеется! Таких воинов нужно было бы немедленно казнить за измену. Но здесь дело совсем в другом. В Испании проживает немало христиан, терпящих притеснения со стороны сарацин. До сей поры мы не могли найти повода вступиться за них, и вот удача сама идёт к нам в руки. К тому же, зацепившись в Испании, мы укрепим свои позиции на юго-западе. А то в Бретани неспокойно, мятежные настроения могут перекинуться на Аквитанию и Гасконь. Жаль, что Роланд пока не с нами, он хорошо знает те края... о, да вот и он!

Действительно, по залу, поигрывая Дюрандалем, неторопливо шествовал Роланд. Кожа на его лице сильно обветрела, кудри выгорели на солнце, но выглядел он довольным.

   — Слава Христу! — поздоровался он со всеми.

   — Слава вовеки! — ответил король. — Ну, как там ваши знаменитые бретонские волнения.

   — Никаких волнений. Полное спокойствие, Ваше Величество. — Он с вожделением глянул на кувшин с вином.

   — Садись, наливай, — разрешил Карл. — Что ты сделал со своими соотечественниками, что они вдруг замирились? Оглушил их Олифаном или замучил игрой на лютне?

   — Обижаете, Ваше Величество. Я же всё-таки гордый паладин, а не какой-то менестрель. А бретонцам я напомнил, что жить в союзе с сильным королём им выгоднее, чем самим искать место под солнцем. Вот только силу королевскую неплохо бы им показать, а то уж больно далеко они, только слухами и живут.

   — Сейчас ты услышишь нечто, дорогой Роланд. Нечто такое, что ты и вообразить не мог! — Король заговорщицки оглядел своих военачальников. — Мы отправляемся в Испанию спасать наших братьев-христиан от сарацинских притеснений. Бог даст — возьмём Барселону и Герону.

   — Вы шутите, мой король?! — воскликнул бретонец.

Я мечтал о подобном подвиге всю жизнь! Но почему не видно восторга на лицах? Борнгард, Герольд, разве ваша душа не жаждет подвига?..

   — Подвиг хорошее дело, — сдержанно ответил Борнгард, — но как бы нас не заманили в ловушку. Не верю я сарацинам.

   — Никто и не предлагает им верить, — возразил Карл, — верить нужно только Богу. Эта вера ещё ни разу не подвела нас. А ты что скажешь, Герольд?

   — Я промолчу, пожалуй. Вон Ансельм хочет сказать.

Ансельм, знатный паладин из австразийских земель, сильно приблизившийся к королю в последнее время, встал с места:

   — Ваше Величество! На мой взгляд, это авантюра. Мы знаем о тех краях только со слов сарацин, а они не заслуживают доверия. Прибыв туда, мы можем обнаружить совсем иную картину взаимоотношений между тамошними народами.

Роланд ударил кулаком по столу так, что кувшин подпрыгнул и вино выплеснулось:

   — Это речь старухи, берегущей свои кости от простуды, но не воина! Наше дело — не смотреть на картины, а самим рисовать их своей славой! И если вы все так трясётесь за свои шкуры, я сам с моей скаррой поеду и возьму эту несчастную Барселону!

   — Решать вам, Ваше Величество, — тихо сказал Борнгард.

Воцарилось молчание. Король сидел глубоко задумавшись. В первый раз происходили такие крупные несогласия среди его близких друзей и вассалов. Тяжёлую тишину прервало появление слуги:

   — Ваше Величество! Прибыла ваша супруга со свитой!

   — Хильдегарда... — растерянно пробормотал король, — как? Она же... она же не может сейчас прибыть...

Она разрешилась наследником чуть раньше срока, но благополучно, — пояснил слуга. — Едва окрепнув, она пожелала видеть вас, и никому не удалось удержать её от поездки.

   — Мой король, — раздался серебристый звонкий голос, — вы же не будете ругать свою жёнушку, за то, что она приехала без спросу? — Она отодвинула с дороги испуганного слугу и продолжала:

   — Господь снова подарил нам сына, и я не могла наслаждаться этой радостью одна, без своего любимого супруга. Разве я виновата?

   — Конечно, нет! Какая радость для нас видеть тебя, дорогая! — воскликнул король, обнимая супругу. Не выпуская её из объятий, он обратился к вассалам:

   — Теперь мы точно поедем в Испанию. Господь помогает нам!

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вдохновение, охватившее короля, было беспримерным. Грядущий испанский поход стал для него навязчивой мечтой. Отвоевать пространство для христиан посреди мусульманского мира казалось великой задачей. К тому же сие предприятие обещало добычу богатую и экзотическую. Свято веря в успех дела, Карл заразил своей верой не только франков. Даже баварцы собрались идти с ним, несмотря на то, что их герцог Тассилон относился к Карлу весьма прохладно. И Борнгард с Герольдом перестали сомневаться.

Подготовка происходила в Ахене — любимом городе короля, а теперь ещё и месте упокоения моей матери. Ахен рос и хорошел. Появились новые здания, продолжал строиться чудо-храм. Его стены поднялись уже довольно высоко, давая возможность представить будущее величие.

Хильдегарда, занятая маленьким сыном, относилась к предстоящему походу безразлично. Мне казалось, что она снова беременна. Но однажды, во время послеобеденного чтения, она вошла к королю и высказалась неожиданно и решительно:

   — Мой король, я много думала об Испании. Боюсь, что бесы расставили вам ловушку.

   — Что ты говоришь, дорогая? Какие бесы? Пойди, отдохни, ты, верно, плохо спала. — И король сделал мне знак читать дальше, но королева предостерегающе подняла руку.

   — Это ловушка. У этой задачи нет правильного ответа. Ты согласился помочь иноверцам. Само по себе это не так уж плохо, но из-за этой помощи обязательно погибнут христиане, хочешь ли ты этого или нет. Получается, что это — плохо. Ты говоришь, что на самом деле хочешь помочь этой войной тамошним христианам. Но тогда ты обманываешь иноверцев, с которыми договорился, а обманывать нехорошо никого.

Карл недовольно шевельнул усами:

   — Дорогая! Ты знаешь, как мы ценим тебя, твою доброту и благородство. Но есть вещи, куда не следует лезть женщине. К ним относятся война и политика. Поэтому посиди, послушай Августина или иди, отдохни.

Карл продолжал заражать всех своим вдохновением. Ему даже удалось получить благословение на этот «священный поход» у папы Адриана. Через несколько месяцев, отпраздновав Пасху 778 года, мы выступили. С баварцами и обращёнными саксами. Хильдегарда и Бертрада тоже ехали с войском. Молодая королева, как я и думал, снова ждала пополнения семейства, а королева-мать опять не могла оставить её одну «среди ничего не понимающих мужчин и глупых служанок».

Карл, зная о страшной испанской жаре, специально начал поход весной. В результате, переходя Пиренеи, от зноя никто не пострадал, даже многие (в их числе — Бертрада) простудились на холодных ветреных перевалах. Зато, когда мы очутились в Испании — жара, небывало ранняя в этом году, обрушилась и придавила нас своей душной лапой.

Королева-мать, не успев излечиться от простуды, начала задыхаться, хватаясь то за голову, то за грудь. Хильдегарда заботилась о ней, не доверяя служанкам. Клала ей на лоб смоченное полотенце, поила отваром каких-то трав, который сама готовила на привалах.

— Совсем плоха я стала, — сетовала королева-мать, — хотела помочь моей девочке, а вместо этого сама превратилась в обузу.

Мы продвигались в глубь Испании, наводя ужас на местных жителей. Этот ужас происходил уже не только от устрашающего вида франкской конницы, тяжело сотрясающей каменистую испанскую землю, но и вследствие разбоев, учиняемых то тут, то там. В лангобардском походе Карл не позволял своим людям ничего подобного. Правда, войско тогда состояло только из франков, да и Лангобардия — страна христианская. Здесь же, в полумусульманской Испании, в отряде половину составляли весёлые баварцы и полудикие саксы, а они требовали немедленной добычи.

Между тем несравненный Сулейман-аль-Араби, как сквозь землю провалился. Никаких признаков его пребывания не наблюдалось ни в Барселоне, ни в Героне. В этих местах мы встретили второй отряд под предводительством Борнгарда — Карл планировал воевать проверенным способом, разделив свои силы и окружив ими противника. Беда в том, что окружать оказалось некого. Наёмники, увидев заминку, начали дружно роптать. Тогда король решил на свой страх и риск осаждать Кордову, о которой ему как раз и говорили сарацины.

Поход этот не нравился мне с каждым днём всё больше. Настораживали местные жители. В отличие от жизнерадостных лангобардцев и мрачных, не скрывающих своей враждебности саксов на их лицах вообще не читалось никакого выражения. По мне — так лучше бы откровенно злились. Да и дисциплина в войске оставляла желать лучшего. Как чётко и слаженно всегда двигалось воинство Карла! Сейчас же, разбавленные саксами и баварцами, мы превратились в толпу разбойников.

И разговоры наёмников приводили меня в содрогание. Говорили они чаще всего на плохой латыни.

   — Что-то я не пойму, кто здесь христиане... — донеслось до меня на очередном привале, — кого защищаем-то?

   — Я — так свою шкуру, — ответили ему, — а у тебя иные размышления на этот счёт?

   — Да хотелось бы и серебришка заполучить. Шкуру-то и дома можно поберечь.

   — А как же «священная война»?

Кто-то засмеялся.

   — Этим пусть занимается папа римский, да архиепископы. А у нас денег нет, райские блага всё равно не купить — главное, чтобы при жизни в аду не очутиться.

Раздался дружный хохот. Я увидел Эйнхарда, бредущего куда-то с чернильницей и пергаментом.

   — Что, будешь описывать весь этот Содом с Гоморрой? — спросил я его. — Думаешь, это понадобится Павлу Диакону?

   — Понимаю твои сомнения, дорогой Афонсо, но я пишу для себя. Буду размышлять на склоне дней о людских страстях. Конечно, если доживу.

Карл стал лагерем у Кордовы и выслал её эмиру — нехорошему человеку, как помнится, посланника для переговоров. Нехороший человек подтвердил свою репутацию. Посланника больше никто и никогда не видел.

Тогда король отдал приказ штурмовать город. После яростного броска изголодавшихся по добыче баварцев и саксов ворота города открылись, чтобы выпустить парламентёров. Руководил ими некто Марсилий. Он сообщил о восстании в Кордове и свержении эмира. И пожелал стать верным вассалом великому королю. Карл потребовал заложников в знак верности, и Марсилий с радостью оставил во франкском лагере своих спутников, которые, как выяснилось позже, не понимали ни латыни, ни франкского наречия. После чего вернулся в город, пообещав Карлу организовать назавтра пышную встречу силами жителей Кордовы.

Поутру, однако, никто не вышел за ворота. Прождав до вечера, Карл, взбешённый вероломством Марсилия, приказал воинам войти в город. Всем — и баварцам, и саксам, и франкам — пришлось испытать жестокое разочарование. Эмирский дворец оказался пуст — никаких сокровищ, а заложники не понимали, что от них хотят и, скорее всего, вообще были случайными людьми. Удовольствовавшись мелкими грабежами, разношёрстное воинство Карла покинуло город, оставив небольшой гарнизон для поддержания порядка, и двинулось в Сарагосу. Там король надеялся найти несравненного Сулейман-аль-Араби и потребовать от него объяснений.

Измученные зноем, мы двигались по негостеприимной Испании. В полдень, когда солнце пекло особенно немилосердно, в воздухе появлялись странные полупрозрачные сущности: животные на тонких паучьих ногах, полукорабли-полуженщины, шагающие виселицы. Я решил поначалу, что схожу с ума от жары, но Эйнхард видел ровно то же самое. От полуденных бесов страдала и королева-мать — ужас поселился в её глазах. Напрасно добрая Хильдегарда утешала её, стараясь не замечать собственных страданий.

Дремучая и болотистая Саксония казалась мне теперь милым добрым краем по сравнению с этой непонятной страной, где подвох таился под каждым придорожным камнем.

Я не удивился, когда ворота Сарагосы прямо у нас перед носом с шумом захлопнулись.

Карла это тоже не удивило.

— Готовимся к осаде, — велел он.

Стены Сарагосы выглядели не хуже, чем в Павии, и я понял — мы останемся здесь надолго. Сразу же начались лишения. Палатки не спасали от изматывающего зноя. К тому же баварцы, несмотря на запрет, изрядно уменьшили запасы вина. Теперь его приходилось ограничивать ещё сильнее, а знающие люди говорили, что в такую жару без вина можно тяжело заболеть.

Настроение у всех портилось день ото дня. Франки нервничали, саксы ходили с мрачными лицами. Только баварцы, меньше всех чувствующие себя на службе у короля, сохраняли присутствие духа и даже находили силы, распевать песни.

К исходу месяца нашего стояния у стен Сарагосы король созвал совет.

Подходя к королевскому шатру, я услышал возбуждённый ропот голосов. Потом их перекрыл высокий голос короля, и все разом замолкли.

   — Мы должны сохранить своё лицо, это главное для нашего королевства!

   — Именно об этом я толкую здесь уже невесть сколько времени! — закричал Роланд.

Я осторожно пролез в шатёр и сел на землю у самого входа, искоса поглядывая на бретонца. Тот покраснел от гнева. Ноздри его трепетали, глаза метали молнии.

   — У нас разные представления об этом лице, — сказал Карл спокойно и устало. — Для тебя, к сожалению, важнее всего личное мужество, а не честь королевства.

   — Вы считаете, король, что можно построить королевство из трусливых людей?

   — Нет, — ответил Карл, — но наше мужество сейчас важнее в Саксонии. Все слышали о новых дурных вестях оттуда. Мы должны покинуть Сарагосу, как это ни прискорбно.

Роланд с такой силой сжал кубок, что тот погнулся.

   — Мы не можем уехать, не отомстив этому сарацину за обман! Никто не будет уважать нас!

Король взял кубок из рук взбешённого паладина, неодобрительно осмотрев, поставил на стол, но тот упал.

   — Достаточно, Роланд. Мы выслушали тебя. Пусть теперь выскажутся другие. Борнгард?

   — Да, Ваше Величество. Я не думаю, что нужно держаться за Сарагосу. Но добыча всё же необходима. Воины ропщут. Кордовы им недостаточно.

   — Ты прав. Только нужно действовать осторожно. Есть два пути. Взять какой-нибудь сарацинский город, где есть христиане, тем самым упрочив их положение. Или заняться переговорами с басками. Они контролируют все здешние перевалы.

Роланд сидел, низко опустив голову, и ковырял мечом землю. Дождавшись молчания, он мрачно промолвил:

   — Переговоры... Толку от них... Моё дело — предупредить вас, Ваше Величество. Народ повсюду понимает только силу, а на юге — особенно. Я не смогу обеспечить порядок в Бретани после того, как там узнают об оскорблении, проглоченном франками.

   — Но непродуманная сила может нанести ещё больший вред, — заметил Герольд.

Роланд вскочил, опираясь на меч. Глаза его горели бешенством.

   — Я не понимаю — на войне мы или в дамском обществе! — еле сдерживаясь, чтобы не кричать, сказал он. Перевёл дыхание и заговорил немного спокойней: — Ваше Величество! Моё мнение вы знаете, оно не изменится. Позвольте теперь мне идти — я поиграю на лютне, ибо здесь от меня нет толку.

   — Иди, — разрешил король, не глядя в его сторону, с раздражением в голосе. — Итак, Борнгард...

...Совет длился до ночи. Решили уходить из Испании, но по пути всё же постараться укрепиться на здешней земле, заручившись поддержкой местных готских христиан и басков.

На следующее утро Роланд исчез вместе со своим отрядом.

   — Южане ненадёжные люди, — заметил Герольд, — как знать, может...

   — Нет, — оборвал его король.

Мы свернули лагерь и двинулись в обратный путь, выслав во все стороны разведчиков, чтобы сориентироваться в обстановке. Между тем недовольство среди воинов крепло. Карла это не слишком беспокоило. Местные христиане встречали его армию с радостью и надеждой. К тому же ему удалось выйти на контакт с вождями басков. О чём они договорились — мне неведомо, но Его Величество выглядел повеселевшим. Мы двигались теперь по какому-то одному королю известному направлению, чтобы встретиться с отрядом каких-то союзников...

Однажды поутру меня разбудили крики:

   — Едут! Смотрите!

Я вскочил, едва продрав глаза, ожидая увидеть мифических союзников, но к нам приближался не кто иной, как Роланд, собственной персоной. На лбу у него темнела засохшая рана, но вид был страшно довольный. На шее болталась золотая цепь. За отрядом тащились подводы, груженные всяким добром. Воины разглядывали их с интересом.

   — Не считайте, тут на всех хватит! — весело крикнул им бретонец. — Где Его Величество? Сейчас он удивится!

Король, увидев столько добычи, побледнел. В глазах его засверкал гнев.

   — В каком городе вы это взяли? — тихо спросил он.

Не знаю, что и сказать, Ваше Величество, — растерялся Роланд, — раньше он назывался Памплоном. Но теперь... боюсь, его уже трудно назвать городом.

   — Роланд, ты сейчас отправишься под стражу и будешь наказан, — ровным голосом произнёс король.

   — Но... почему? Я же помог Вашему Величеству. Здесь хватит добычи на всех воинов.

   — Ты сделал это в тот момент, когда нам почти удалось найти общий язык с басками, тем самым перечеркнув все наши труды. Теперь, когда союз уже невозможен, придётся продолжать начатое тобою и покорять этот гордый народ...

   — Я готов сражаться за вас, не щадя жизни, если... если мне будет позволено...

   — Мы поняли, — сухо оборвал его король, — иди.

...Я потом много размышлял — был ли у Карла шанс поступить по-другому, то есть примириться с басками, принеся им извинения, и не уронить при этом свой престиж? К сожалению, на этот вопрос мне никто бы не смог ответить. Как написал, кажется, Павел Диакон, «уходя из Испании, Карл покорил испанских басков и жителей Наварры». На деле большая часть Наварры была уже завоёвана маврами, только горная часть области оставалась непокорённой. Карлу удалось оттеснить мавров, но жители Наварры отнюдь не восприняли его как освободителя и начали борьбу на два фронта: и против мусульман, и против франков.

В это время из Саксонии вновь дошли нерадостные вести. К тому же близился срок родов Хильдегарды. Рассудив, что фундамент для создания будущей Испанской марки Франкского королевства заложен, а воинам вполне хватит добычи, Карл принял решение возвращаться.

С Роландом он по-прежнему держался отчуждённо, хотя бретонец из кожи вон лез, стараясь доказать свою покорность и преданность. Когда войско уже выступило в обратный путь — король велел опальному паладину:

   — Поедешь рядом с нашими женщинами.

Он имел в виду Хильдегарду и Бертраду. Охранять супругу сеньора считается великой честью, и сам Роланд уже неоднократно следовал подле королевы. Но почему-то сейчас его лицо перекосилось от гнева. Он произнёс еле слышно, но твёрдо:

   — Позвольте мне лучше охранять обоз.

   — Позволяю, — разрешил король, никак не выразив своих эмоций, повернул коня и уехал по направлению к авангарду.

Мне нужно было ехать вслед за ним, но я немного задержался. Хотелось что-то сказать Роланду, который стоял возле своего коня, закрыв лицо руками. Пока я собирался с духом, к бретонцу подъехал Ансельм из Австразии и спросил удивлённо:

   — Почему ты отказался сопровождать королеву?

Бретонец опустил руки. В глазах его застыло отчаяние.

   — Я услышал только: «поедешь с женщинами». Подумал, что меня хотят унизить.

   — Ну так скачи и объясни всё Его Величеству. Он-то решил, что ты считаешь себя недостойным ехать рядом с королевой из-за своего проступка.

   — И пусть считает. Прощай, Ансельм.

   — Нет, — усмехнулся австразиец, — король послал меня к тебе в обоз. Наверное, чтобы ты не скучал.

Бретонец вдруг расхохотался:

   — Ну, тогда мы точно не заскучаем. Тут не только казна, но ещё и бочонки с вином. Ты песни петь умеешь? А про святую Женевьеву?

Они даже не забыли помахать мне на прощание, когда я поскакал к авангарду.

Было утро пятнадцатого августа 778 года, когда мы подошли к Пиринеям. Природа решила смилостивиться над нами. Небо впервые за много дней затянулось тучами. Жара уже не так изнуряла, правда, выжженные солнцем склоны при пасмурном освещении смотрелись совсем мрачно. Тропа шла по ущелью, всё более сужающемуся.

Эйнхард, явно радуясь своим знаниям, шепнул:

   — Это ущелье называется Ронсевальским!

Борнгард недоверчиво оглядывался:

   — Такое место... будто специально для ловушки.

   — К чему эти мрачные предчувствия? — оборвал его король. — Другой дороги всё равно нет.

Тучи отяжелели, клоками заползая в расселины. Стояла мёртвая тишина — ни дуновения ветерка, ни птичьего чириканья. Люди тоже замолкли, словно боясь разбудить неведомое зло. Мы находились в самой теснине. Казалось — дорога вот-вот упрётся в тупик. Наконец впереди чуть посветлело. Один из склонов уходил вправо, открывая просторную долину.

   — Слава Богу, прошли, кажется, — прошептал Борнгард. Остальные тоже оживились. Впереди всем уже чудились родные дома.

Теперь мы двигались по равнине. Горы постепенно отступали. Из-за туч не было понятно времени, но судя по усталости, ехали мы уже довольно долго. Кто-то заговорил о привале, но король не велел останавливаться, пока мы ещё находились в испанских пределах.

И тут донёсся звук Олифана. Воины переглянулись.

   — Роланд трубит, — сказал король встревоженно, — что же там стряслось?

Ну что там может стрястись! — недовольно проворчал Герольд. — Все знают сумасбродность вашего Роланда. Опять, наверное, слушает горное эхо или поохотиться вздумал.

Король промолчал, нахмурившись. Проехали ещё немного. Карл замедлил скорость, чтобы поравняться с повозкой, где ехали Хильдегарда с Бертрадой. Он что-то говорил им, но мне не было слышно. И тут снова донёсся звук Олифана. Карл, прервав разговор с женщинами, подскакал к своим военачальникам.

   — Надо бы повернуть войско, — произнёс он задумчиво.

   — Воля ваша, — отозвался Борнгард, — но люди устали без привала, а до франкских пределов ещё далеко.

Через некоторое время рог прозвучал в третий раз. Долго, раскатисто, и вдруг оборвался на полуфразе.

   — Поворачиваем! — крикнул король. — Назад! Быстрее!

Горы вновь нависли над нами. Из-за узкой тропы войско сильно растянулось. Возвращаясь в ущелье, мы столкнулись с выходящими оттуда воинами саксонского отряда.

   — Что там? — крикнул Карл. Они пожимали плечами.

   — Шум был позади, — наконец сказал кто-то, — но не приказали останавливаться.

Карл, пришпорив жеребца, поскакал в ущелье. За ним — его скарра и Борнгард с Герольдом.

   — Не нравится мне это место, — пробормотал Эйнхард. — Любезный Афонсо, нас не позвали. Предлагаю, хе-хе, подождать здесь.

Мне и самому не хотелось снова оказаться в той теснине, но слова коротышки пробудили неукротимое желание спорить.

   — Ты как хочешь, а я буду подле моего короля.

Эйнхард задумчиво почесал в затылке:

   — Возможно, ты прав, друг мой. Пожалуй, я последую твоему примеру.

Моя Тропинка взяла вперёд, избавив меня от необходимости отвечать. Она уверенно шла по ущелью, но в какой-то момент забеспокоилась, всхрапывая и шевеля ушами. Другие лошади тоже выказывали беспокойство, но продолжали идти. Через некоторое время впереди возникла заминка. Я спешился и чуть не споткнулся о тело франкского воина. Рядом лежал ещё один убитый. Ведя за собой лошадь, я осторожно двинулся дальше. Постепенно моему взору открылось ужасное зрелище. Дно ущелья покрывали погибшие воины, мёртвые лошади, перевёрнутые телеги. Кровь стояла на каменистой пересохшей земле, как вода после сильного ливня. Столько я уже видел сражений — жестоких и опасных. Все они померкли перед этой картиной ада.

Среди всего этого бродил король, всматриваясь в трупы и что-то бормоча. Привязав Тропинку к коряге, я, как заворожённый, двинулся за ним по этому царству мёртвых. Никого не осталось в живых... Никого! Отовсюду смотрели остекленевшие глаза, виднелись лица, перекошенные предсмертной судорогой, валялись отрубленные руки.

Герольд и ещё несколько воинов стояли кружком, глядя вниз перед собой. Его Величество бросился туда, люди расступились перед ним, открыв распростёртое на земле тело. Я узнал длинные кудри Роланда. Они слиплись от крови, но всё ещё напоминали о благородной внешности владельца. Лицо бретонца с закрытыми глазами выглядело спокойным, будто он заснул. На груди его лежал Олифан, рядом в доспехе зияла дыра. Рука сжимала Дюрандаль так же сильно, как при жизни.

   — Мы пытались взять меч, — сказал Герольд, — его невозможно вытащить.

   — Роланд! — с отчаяньем позвал король. Словно в ответ мёртвые пальцы разжались, и Дюрандаль со звоном упал на землю. Его Величество, будто не заметив этого, поднял тело друга на руки и заплакал. Мне было страшно и стыдно видеть слёзы короля. Захотелось немедленно скрыться куда-нибудь, только ноги будто онемели и не хотели двигаться.

Храброго бретонца положили на телегу. Воины уже копали могилы, долбя каменистую землю. Вдруг еле слышный стон раздался откуда-то сверху. Там оказался отец Турпин, архиепископ Реймский. Его привязали к дереву, заткнув рог. Он был ранен, но неопасно.

   — Отец! Как случилось, что ты остался жив? — спросил его Борнгард, перерезая верёвки.

   — Они специально не убили меня, чтобы я всё рассказал. Они внезапно спрыгнули с вершин, и мы ничего не могли поделать. Было так тесно, что мы длинными мечами только кололи друг друга, а они без доспехов с коротким ножами налетали, как ястребы, и поражали нас быстрее, чем мы могли повернуться. Они растащили всю нашу добычу... сказали мне, что довольны своей местью...

   — Кто «они»? — тихо спросил король. — Баски?

Отец Турпин молча кивнул.

...Уже смеркалось, когда, похоронив своих сотоварищей, мы покинули ущелье. Король, находящийся в глубоком раздумьи, встрепенулся:

   — Не говорите королеве! Ей вредно знать... что с ней? — крикнул он, заметив только что подъехавшего слугу.

   — Ваше Величество! Матушка ваша просила помолиться за королеву. Рожает, вроде как...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Время залечило раны, нанесённые королю в Ронсевальском ущелье. Немалым утешением послужила наша королева, родившая в этот печальный момент сразу двух наследников — близнецов Людовика и Лотаря. К сожалению, Лотарь прожил совсем немного, но Людовик оказался крепким. Как выяснилось впоследствии — Господь уготовил ему долгую и славную жизнь.

Нельзя отрицать, что неудачный испанский поход всё-таки нанёс ущерб авторитету короля. По Бретонской марке прокатилась волна мятежей, и не было больше весёлого маркграфа, умевшего договариваться с южанами на их языке. Карл всё же сумел замирить мятежников. Потом вновь, только мимоходом посетив свой любимый Ахен и проверив, как строится храм, двинулся на северо-восток, в Саксонию.

Видукинд не дремал, продолжая изводить короля нескончаемыми нападениями, разрушениями и поджогами. Они вспыхивали то здесь, то там, будто пожары в засуху.

Снова появился мой дядя. Он изыскал неожиданный способ приблизиться к королю. Его Величество, живо интересовавшийся самыми разными делами королевства, посреди войны занялся писанием указов для управляющих поместьями. Он тщательно прописывал: чем откармливать поросят и какие породы яблонь следует сажать, чтоб хватило и на варенье и на еду зимой. Мой хозяйственный родственник конечно же влез с дельными советами и весьма преуспел. Встречая его, я каждый раз внутренне сжимался, но он не выказывал ко мне никакого интереса.

В очередной раз установив хрупкий мир в Саксонии, Карл собрался в Рим — крестить среднего сына от Хильдегарды, Карломана. Мальчику уже исполнилось четыре года. Почему его до сих пор не крестили — интересовало весь двор.

Король отправился всей семьёй. С Хильдегардой, Бертрадой и пятью детьми — тремя сыновьями и двумя дочерьми, младшей из которых, Берте, только исполнился год. Не взял только старшего — Пипина. Меня это удивило. Карл всегда относился к сыну от первого брака со вниманием. Следил за его образованием, лично проверяя успехи. Пипин слушался отца покорно, хотя и без особой радости. Впрочем, я вообще не видел, чтобы он когда-нибудь улыбнулся. Видимо, горб, сильно портящий его внешность, отражался и на его характере.

Итак, мы опять ехали в Рим. Это второе посещение Вечного города способствовало окончательному установлению дружеских отношений между Карлом и папой Адрианом (что бы там ни говорил Эйнхард). Но лично для меня с него начался период отдаления от короля, который закончился только в последние годы его жизни. Причиной этого отдаления оказался вовсе не Эйнхард, чего я боялся вначале, а совсем другой человек. Причём случилось так, что я сам привёл его к Карлу.

Мы прибыли в Рим около полудня. На вечер была назначена личная беседа короля и папы, а некоторые члены королевской свиты (мы с Эйнхардом в их числе) получили дозволение совершить самостоятельную прогулку по городу.

Коротышка, по обыкновению, болтал без умолку. Восхищался монументальными зданиями, о которых уже заблаговременно прочитал в каких-то книгах. Время от времени сокрушался о своей необразованности, чем злил меня безмерно. Наконец я не выдержал и сказал ему:

— Любезный Эйнхард! Не позволишь ли ты мне посозерцать этот прекрасный город в одиночестве?

   — Ну, если ты так хочешь, дорогой Афонсо... Я, правда, собирался показать тебе улицу, по которой вели к месту казни апостола Петра...

   — Хочу, любезный Эйнхард. Очень хочу предаться личной молитве.

   — Друг мой! Что же ты сразу не сказал мне? Немедленно оставляю тебя. Не смею мешать в таком прекрасном и уважаемом деле.

Сбежав от занудного коротышки, я углубился в первый попавшийся переулок и некоторое время наслаждался свободой. Затем меня стало одолевать беспокойство. Надо бы и впрямь помолиться, раз придумал такую отговорку. Хоть я и не относил себя к фанатичным христианам, но неоднократно убеждался, что с Богом шутить нельзя. К тому же в церкви прохладнее.

Переулок вывел меня к площади, посреди которой возвышалась небольшая церквушка, порядком облупленная. Наверняка, одна из первых, построенных, когда христианство уже перестали преследовать, но ещё не сделали государственной религией.

Из-за потрескавшейся деревянной двери притягательно пахнуло холодком. Внутри никого не было, кроме старика, согнувшегося на одной из скамеек. Я уселся неподалёку и погрузился в раздумья. Меня волновал вопрос: куда попала после смерти моя несчастная матушка? Мне казалось, что верующая язычница должна оказаться в своём царстве Аида. Но вдруг, из-за своего лицемерного христианства, она теперь в аду? Или царство Аида и есть ад?

   — Юноша! Похоже, вам нелегко сейчас, — прозвучал незнакомый голос над моим ухом. Вздрогнув, я оглянулся. Рядом со мной сидел тот самый старик, правда, вблизи он таковым не казался. Крепкий, коренастый, глаза его излучали любопытство, и морщин на лице я заметил немного. Вот только волосы совсем седые.

   — Похоже, вас одолевают жестокие сомнения по поводу веры, — продолжал он.

   — Откуда вам это известно? — спросил я, порядком испугавшись. Неужели незнакомец умеет читать мысли. — Кто вы?

   — Я сакс, — ответил он, — а вы, очевидно, тоже не из римлян. Давайте я угадаю. Вы франк?

   — Да, я франк, а вы... — я замялся. Уж больно он отличался от тех саксов, с которыми мы воевали. — Вы из Вестфалии ли из Остфалии?

Он улыбнулся:

   — Я из Британии. Там живут англосаксы. На утре моей жизни в цветущую эпоху возраста я сеял на Западе. Теперь же, вечером, когда начинает во мне стынуть кровь, я подумал о сеянии в стране франков. И если Богу будет угодно, я желал бы, чтобы оба посева взошли.

   — Вы имеете в виду духовные посевы?

   — Разумеется. Это очень важно. Мы понимаем, что душа наша помещена в сердце, как глаза в голове. Но глаза могут различать ясно предметы только при помощи солнца или какого-нибудь другого света. Всякий знает, что без света мы и с глазами оставались бы в темноте. Точно так же и мудрость бывает доступна нашей душе, когда кто-нибудь её просветит.

   — Очень похоже на труды Августина, — пробормотал я. Незнакомец оживился:

   — Для меня это комплимент, поскольку я отношусь к его трудам с глубочайшим уважением. Вы не возражаете, если мы всё же познакомимся? Моё имя — Алкуин, или Альбин. А как зовут вас?

   — Афонсо. Послушайте, — смелая мысль пришла мне в голову, — наш король Карл — большой поклонник Августина. Мне кажется, он будет рад побеседовать с вами.

Алкуин с сомнением покачал головой:

   — Я много наслышан о вашем короле и был бы несказанно рад знакомству, но разве это возможно?

   — Постараюсь помочь вам, — сказал я, вставая с церковной скамьи.

Привёл этого странного сакса к королю, Его Величество обрадовался беседе, завязавшейся между ними. Мог ли я тогда предположить, что эта встреча послужит началом крепкой дружбы, которая постепенно вытеснит меня из круга королевских приближённых?

* * *

Сейчас, на римской дороге девятнадцать лет спустя, я с трудом понимаю происходящее во многом из-за Алкуина. По его вине я почти перестал бывать в королевских покоях. Карлу беседовать с ним несравненно интереснее. Впрочем, о многом я научился догадываться без слов.

Например, я почти уверен — тот странный больной монах в повозке, что приехала как-то в сумерки в ахенское палаццо, был именно папа Лев. Поговаривали, будто ему, страшно избитому, удалось сплести верёвку и сбежать из тюрьмы, куда его запрятали обвинители. Значит, Карл с этим новым папой уже обо всём договорился заранее. Лишь бы третьи силы не оказались сильнее. А силы эти велики и разнообразны. Помимо народов, составляющих всё растущее королевство Карла, имеется Византия, привыкшая смотреть на варварский Запад свысока, несмотря на все наши достижения. Подумать только! Там живут мои соплеменники. Но как же чужды и непонятны они для меня!

* * *

...Между тем обряд крещения маленького принца, ради которого мы проделали столь далёкий путь, свершился. И тут уже удивились все. Мальчика при крещении нарекли Пипином, как бы забыв, что четыре года он прожил Карломаном. Понятно, что имя скандального покойного брата не могло радовать Карла, а по обычаю дозволено менять имена при крещении. Но почему Пипин? А как же старший сын, уже носящий это имя? Тут мне стало понятно, отчего его не взяли с собой.

Новоявленный же Пипин сразу после крещения был помазан на царство, несмотря на крайне юный возраст, и стал называться королём Италийским. Старшего принца, десятилетнего Карла, королевским званием не облекли.

Мои неприятные раздумья по вышесказанным поводам развеяла торжественная литургия, отслуженная папой Адрианом в честь нового короля Италии и в знак благодарности Карлу, одарившего наконец святую церковь землями. Чита ди Кастелло, Орвието, Тосканелла, Савона, Популония и Гроссето вошли в состав римской Тусции, как ещё раньше Перуджа. Глаза папы сияли. И как же прекрасно пели в Латеранской базилике!

   — Вам нравится григорианский хорал, уважаемый Афонсо? — спросил Алкуин, стоящий рядом со мной. Я кивнул. — Надеюсь, мне удастся внушить любовь к этой музыке Его Величеству! — продолжал он увлечённо. — Уже давно я собираю лучшие из церковных песнопений и выверяю их на предмет правильной подачи текста. Иногда встречаются распевы, коверкающие ударения. Если бы во всех частях христианского мира пелись одни и те же песнопения — это бы здорово объединило людей. Вы не находите?

   — Да, — сказал я. — Да, несомненно.

Вдруг на меня навалилось осознание беспросветного ничтожества собственной жизни. Не богач, не воин, не греческий шпион. Я считал себя учёным. Но учёный это — Алкуин, кипящий идеями, Павел Диакон, владеющий ювелирным слогом, может, даже коротышка Эйнхард, умеющий делать выводы из прочитанного. А я, обладатель сверхъестественной памяти, не знаю, что с ней делать. Я — маленькая ходячая библиотечка. И так будет всегда. Во веки веков. Аминь.

Суровые мужские голоса вели мелодию григорианского хорала, сливаясь с ангельскими голосами мальчиков...

Во время нашего пребывания в Риме произошло ещё одно интересное событие. Приехали эмиссары от византийской императрицы Ирины. После смерти своего супруга Льва она была регентшей при малолетнем сыне Константине, но фактически — правила сама.

Византия имела статус единственной христианской империи и конфликтовала с римскими понтификами по поводу почитания икон. В 730 году в Константинополе иконы приравняли к идолам и начали уничтожать. Ирину вопросы политики интересовали больше тонкостей веры. Сейчас, когда Византии грозил некий «силицийский антиимператор», успевший окопаться в Африке, она искала поддержки у нашего Карла, прославленного военными удачами и миссионерством, и отказывалась от иконоборчества, чтобы сблизиться с Римом.

Эти новости окрылили меня. Возможный союз Рима и Византии как бы уничтожал противоречие всей моей жизни, разрушая тёмные тени прошлого. Я бросился со рвением читать по-гречески и впервые начал находить в этом языке что-то родное.

К сожалению, подобные союзы могут заключаться годами. Карл не бросился на помощь Ирине, но предложил вариант брака своей дочери Ротруды с её сыном и, кажется, порадовал этим эмиссаров. Во всяком случае, при дворе Карла остались византийский евнух и нотариус, чтобы обучать греческому языку и хорошим манерам юную принцессу.

Вернувшись домой, король тут же отбыл в Саксонию — восстанавливать Карлсбург, разрушенный Видукиндом за время нашего отсутствия. Он руководил восстановлением настолько спокойно, словно ремонтировал крышу, протёкшую после весеннего ливня.

На бесконечные укусы Видукинда он теперь тоже реагировал, как на грязную, но необходимую работу. Гораздо больше его заботил вассал, союзник и дальний родственник — Тассилон, герцог Баварский. Карл никогда не доверял ему. Ещё во времена правления короля Пипина герцог уклонялся от вассального участия в аквитанских войнах, да так и остался безнаказанным за давностью. Сейчас позиции его упрочились. Он не затевал великих дел, вроде спасения испанских христиан или обращения саксов, но хорошо следил за малыми. Например, построил прочную и богатую церковную структуру в Зальцбурге и упросил папу Адриана стать крестным его сына, раньше, чем это сделал Карл. А главное — он был женат на дочери свергнутого Дезидерия, и жена постоянно подбивала его на мятеж против нашего короля. Она верила в возрождение Лангобардии с помощью поддержки Византии — ведь её брату Адельхизу удалось стать константинопольским патрицием.

Карл знал обо всём этом. Ненадёжная Бавария торчала словно гнилой зуб между франками и лангобардами, но формальных поводов придраться к герцогу не находилось.

Случай, развязавший королю руки, произошёл в одно из моих последних присутствий на советах, после чего я был окончательно отстранён от составления документов и переведён в библиотеку на «службу более возвышенную, ибо она имеет своей целью сохранение текстов для будущих поколений».

Карл с Герольдом и Борнгардом обсуждали испанские дела. Говорили о создании в Героне, где оставался наш гарнизон, пристанища для христианских беженцев. Придумывали, как склонить к переговорам неуловимого Видукинда. В углу неприметно сидел один из тех людей, которые часто приносили Карлу важные вести из далёких земель.

   — А с чем ты сегодня? — спросил король этого человека, прервав спор Борнгарда с Герольдом.

   — Плохие вести, — отозвался тот. — Тассилон налаживает тайный союз с аварами против нас. А авары ещё воинственнее саксов.

   — Боже милостивый! — одновременно воскликнули Герольд и Борнгард. В глазах короля заиграла весёлая искорка.

   — Бог и вправду милостив! — сказал он, рассмеявшись. — Нам снова везёт.

Борнгард пожал плечами:

   — Мне неясен смысл ваших слов, мой король. Какое же здесь везение?

   — Очень большое. Нарыв назрел, а значит, нож божественного правосудия скоро вскроет его и за очищением последует исцеление.

Герольд понимающе усмехнулся. Борнгард вздохнул:

   — Никогда не перестану удивляться мудрости Вашего Величества.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Подлатав саксонские дела, Карл поспешил в свой любимый Ахен и сразу после приезда организовал большую прогулку к строящемуся храму. Отправилась, как всегда, вся королевская семья и старший Пипин, ещё более помрачневший после того, как его не взяли в Рим. Бертрада ковыляла, опираясь на палку. Она сильно сдала после испанского похода. Кашель продолжал мучить её. Волосы, когда-то блестевшие, будто бока вороной кобылицы, повисли тусклыми седыми клоками. Карл тоже поседел после Ронсевальского ущелья, но стал ещё стремительнее и собраннее, будто боялся упустить что-то важное.

Собор уже дорос до крыши. Появились ворота. У стен стояли изящные кованые решётки для внутренних перегородок.

   — Давайте разойдёмся, — неожиданно предложил Его Величество, — пусть здесь, на месте будущей святыни, каждый в тишине сердца представит Господу свои моления.

Все послушно разошлись — кто внутрь храма, кто вокруг. Эйнхард истово шептал что-то, стоя на коленях. Чтобы не смущать его, я обогнул храм, войдя в противоположный дверной проем, ещё не оснащённый дверью, и увидел Хильдегарду.

Королева стояла в пустой каменной нише, предназначавшейся, вероятно, для какой-то статуи, и смотрела вверх. В глазах её дрожали слёзы. Сердце моё больно сжалось.

   — Ваше Величество? Кто посмел обидеть вас?

Она посмотрела на меня, улыбнувшись сквозь слёзы:

   — Афонсо, глупый! Кто же может обидеть меня? Это просто мысли... почему-то заходят не спросясь...

Она успела родить восьмерых детей, из которых выжило шестеро. Лицо её давно потеряло свежесть от бесконечных родов и лишений, которые ей приходилось испытывать в военных походах мужа. Сколько раз она беременная месила грязь саксонских лесов, переходя реки по понтонным мостам! Но я смотрел на неё и видел ту прежнюю девочку. «Дети всего боятся, — сказала она мне тогда, — теперь мне почти четырнадцать, и я бы уже, наверное, не испугалась».

   — Афонсо, мне страшно в последнее время, — тихо произнесла она, — что-то случилось с нашим королём. После смерти Роланда он словно перестал видеть отдельных людей. Люди теперь для него — только строительный материал для Града Божия.

   — Что вы говорите, Ваше Величество! Он же так любит вас и детей! Даже не садится обедать без вас!

   — Да, но за обедом он всегда проверяет знание греческого у Ротруды потому, что она должна выйти замуж за сына императрицы Византии.

Я поразился:

   — Принцессе Ротруде всего восемь лет!

Хильдегарда вздохнула:

   — Она выйдет, когда вступит в брачный возраст. Но отец требует от неё знаний уже сейчас. Ах, Афонсо! Он прав, просто моё сердце слишком мягко, чтобы ощутить величие его замыслов. Скажи, ты ведь сейчас не читаешь ему?

   — Увы! Всё послеобеденное время он отдаёт беседам с Алкуином.

Королева задумалась:

   — Тогда ты можешь приходить ко мне. Монах Годескальк из Рима подарил мне специальный молитвенник-наставление. Мне бы хотелось разобрать его с каким-нибудь учёным человеком.

Раздался надсадный кашель и стук палки по каменному полу собора:

   — Хильдегарда, девочка моя! — позвала Бертрада. — Пойдём, сыро уже и дети тебя ищут.

   — Иду, — королева с улыбкой помахала мне. Бертрада ковыляла, кашляя и ворча:

   — Вот сырость-то! Никогда так не было в Ахене, сколько себя помню. Эта сырость меня погубит!

Наступило самое прекрасное время в моей жизни. Каждый день я приходил к королеве и вёл с ней возвышенные беседы. Мне даже не нужно было смотреть на неё — ощущение того, что она рядом и внимательно слушает, наполняло душу безграничным счастьем. Хильдегарда тоже радовалась мне. С тех пор как Карл стал видеть всё как бы на расстоянии — ей было одиноко.

Однажды я вновь заметил слёзы в её глазах и осмелился сказать:

   — Ваше Величество! Вы печальны. Могу ли я чем-то помочь? Я готов на всё ради вас...

Она улыбнулась:

   — Ты так мил, Афонсо. Но нет, мне не нужна помощь. Это только грусть. Она порой охватывает меня... Знаешь, мне сегодня сказали, что в монастыре умерла Дезидерата...

   — Но, Ваше Величество, разве вы дружили с ней?

Хильдегарда энергично замотала головой:

   — Дружила? О нет, конечно... Я видела её всего один раз, помнишь, тогда, у ворот Павии. Она сказала, что умрёт, но и я не проживу долго... Она ведь была ещё не очень старая, примерно, как я...

   — Ваше Величество! Вам двадцать пять лет! Какая старость?

   — Да-да... — рассеянно отозвалась она. — Я стала плохо понимать моего короля. Он строит свой Град из тяжёлых каменных глыб, которые давят на моё сердце... Он передумал выдавать Ротруду за сына императрицы Ирины потому, что это ненадёжно. Её сын может не дожить до императорства, ведь она сама сейчас правит незаконно. Женщина не может править. И я боюсь... — королева понизила голос до шёпота, — он может сам жениться на ней, чтобы объединить христиан Запада и Востока.

   — Что вы такое говорите? — я был потрясён. — Он же так любит вас! И ваш брак освящён церковью!

Она тяжело вздохнула:

   — Мой король — великий человек. Для своих великих дел он может пожертвовать самым любимым... нет, я, наверное, всё же понимаю его... только больно немного...

На бледной щеке королевы снова показалась слеза. Не в силах видеть страдание, я протянул руку к её руке и... наверное, совершил бы непозволительный проступок, но в этот момент дверь открылась и вошёл Карл — раскрасневшийся и мокрый, явно после купания в горячих источниках.

   — Приветствую, тебя, дорогая и тебя, Афонсо. Что это вы читаете?

Хильдегарда протянула ему молитвенник.

   — А! Годескальк! Занятно, но, боюсь, Писание изложено здесь несколько вольно. Мы скоро займёмся выверением переводов вплотную. Алкуин и Павел Диакон уже вовсю трудятся на этой ниве. Кстати, Афонсо! Ты можешь устроить свою судьбу! У сестры нашего покойного Виллибада есть дочь. Молода и хороша собой, принадлежит к неплохому роду. Если мы намекнём о тебе её матери — считай, свадьба уже состоялась.

Я низко склонил голову:

   — Не знаю, как благодарить Ваше Величество, но я мечтаю провести жизнь в служении вам и не обзаводиться семьёй вовсе.

   — Хорошая семья не помешает служению. Но, несомненно, это — твоё личное дело, и мы не считаем себя вправе вмешиваться.

Хильдегарда кинула на меня быстрый благодарный взгляд. Король уселся рядом с ней. Они начали увлечённо обсуждать вопросы просвещения: школы для бедных; хоры, где детям посредством прекрасной музыки будет прививаться любовь ко Христу. Король с восторгом рассказывал о создании Алкуином академий, по образцу далёких античных времён. Одна из них уже почти открылась здесь, в Ахене. Скоро начнутся занятия, и сам Карл и Хильдегарда с детьми и приближёнными будут изучать философию, риторику, логику. Глаза обоих супругов горели, а я сидел, чувствуя себя в очередной раз обманутым. Во имя какого такого служения я только что отказался от хорошей невесты? Племянница Виллибада, помнится, и впрямь красива... Но, снова мельком взглянув на такое родное лицо королевы, я понял, что не смогу быть счастливым ни с какой красавицей.

Вскоре после этого разговора королевская семья вновь выехала в Саксонию. Я, как переписчик, должен был остаться в ахенской библиотеке, но меня взяла с собой Хильдегарда, а король не возражал.

Читать там приходилось не часто. Супруги всё свободное время проводили вместе, хотя прежняя весёлость так и не вернулась к королеве. Я смотрел на них и желал счастья, только счастья... Разве в случае ИХ несчастья для меня появилось бы хоть какое-то подобие надежды?

Карлу удалось создать в Саксонии нечто, напоминающее стабильность, за счёт большого количества франков, переселённых на новые территории. Всюду открывались миссионерские центры, где помимо Священного Писания изучали латынь и пели григорианские хоралы. За верность церкви король старался поощрять саксов и щедро одаривал удачливых миссионеров. Проводил он и сборы саксонских вождей, очень надеясь встретиться на них с Видукиндом, но великий мятежник по-прежнему был неуловим.

Примерно в это же время Карл встретился с Тассилоном для обновления вассальной присяги и обмена заложниками в знак мира. Как-то так сложилось, что после обновления франкских заложников отпустили, а баварские остались с нашим королём.

Мой дядя теперь писал труды по книгопечатанию. Его рука осталась на грамоте, определяющей возможность использования шкур оленя, лося, косули и горной серны для выделки книжных переплётов, ибо святость содержания требует ценной формы и достойной оболочки. Также об использовании в священных книгах царственнопурпурной краски, добываемой из особых редких улиток. Со мной он держался холодно-учтиво. Только однажды, перебрав саксонской браги, пьяно пожалел меня, убогого, упустившего свою судьбу. Я вздохнул с облегчением.

Ещё к королю приезжал огромный статный воин, слегка раскосый, с волосами, заплетёнными в мелкие косички. Хильдегарда таинственно сообщила мне, что это вождь аваров.

Она опять заскучала, моя королева, но чем же я мог утешить её?

Все снова вернулись в Ахен, где наконец открылась академия, возглавляемая Алкуином. Там учились и дети, и взрослые. Карл хотел вырастить нового человека — глубоковерующего, но образованного в лучших античных традициях. На церемонии открытия Алкуин выступил с речью, которая начиналась так: «Взрастут на земле франков новые Афины, ещё более блистательные, чем в древности, ибо наши Афины оплодотворены Христовым учением, а потому превзойдут в мудрости Академию. Главным же из свободных искусств является диалектика, она систематизирует религиозные веры, даёт возможность человеческому уму прикоснуться к бытию Бога. Остальные шесть свободных искусств: грамматика, риторика, арифметика, геометрия, астрология и музыка — как и диалектика, являются основанием истинной веры. Но вера конечно же выше любой науки».

Моя душа ликовала. Ах, если бы мой отец дожил до этого момента! Почему-то я был уверен, что он мечтал о чём-то подобном больше, чем мать.

Сами же занятия вызвали у меня странное двойственное ощущение. Наверное, под словом «академия» я представлял нечто крайне серьёзное: напряжённые лица, пыльные фолианты... Алкуин же превращал всё в игру. Больше всего на свете он любил сочинять загадки и разговаривать ими.

Как вам, например, такой диалог между учеником и учителем:

   — Что такое буква?

   — Страж истории.

   — Что такое слово?

   — Изменник души.

   — Кто рождает слово?

   — Язык.

   — Что такое язык?

   — Бич воздуха.

   — Что такое воздух?

   — Хранитель жизни.

   — Что такое жизнь?

   — Счастливым радость, несчастным горе, ожидание смерти.

   — А что есть смерть?

   — Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков.

Мой ум терялся в дебрях алкуиновых парадоксов. К тому же меня сильно смущало то, что всех «академистов» снабдили прозвищами. Сам Алкуин звался Гораций Флакк, Карл стал Давидом, Эйнхард — Нардулом. Меня же нарекли Архивариусом.

Занятия продолжались. У нас была важная задача — едва научившись самим, нести знание дальше. Алкуин не давал отдыха, заставляя учить то логические формулы, то модусы церковных ладов, необходимых для пения григорианских хоралов.

Очередной саксонский бунт никого не удивил. Это уже происходило неоднократно. Вот только масштаб король оценил не сразу. Вспыхнула вся страна, и дело не ограничилось осквернением и разрушением церквей. Саксы начали вырезать франков-переселенцев целыми семьями. Мятеж пытался подавить граф Теодорих, дальний родственник короля. Он неплохо понимал в военном деле, но ещё больше — в собственной выгоде, что проявлялось, например, в присваивании себе чужих заслуг. Скорее всего, поэтому в решающий момент воины перестали слушать его приказы. Начали сражаться но собственному разумению и были разбиты Видукиндом.

Собрав свою верную скарру, Карл немедленно выехал. Хильдегарда промаялась день и сообщила мне, что тоже едет.

Когда-то много лет назад я уже участвовал в бешеной королевской скачке. Карл торопился к жене в Имерхальм из своего первого саксонского похода. Тогда он унёсся, будто на крыльях, оставив далеко позади весь отряд, но мне не нужно было успевать за ним. Теперь же я вместе с несколькими воинами сопровождал королеву, отстать от которой — позор, равносильный смерти.

Она мчалась верхом, безжалостно загоняя и меняя лошадей. Скакала сквозь дождь и тьму. Я уже еле держался в седле. Даже воины сильно устали, а эта удивительная маленькая женщина летела и летела вперёд, как ласточка. Она боялась не успеть.

Она всё же не успела. За время нашего пути произошло сражение, в котором погибла почти вся королевская скарра, все близкие друзья и соратники короля, с которыми он столько лет делил трапезу и проводил советы. Видукинд выиграл благодаря неожиданной помощи датчан. Днём позже, когда на подмогу прибыл большой королевский отряд, главный мятежник снова бесследно исчез.

От самой границы Саксонии нам начали попадаться отряды франкских воинов. Они гнали толпы пленных саксов — целыми семьями, связанных, избитых. Королева плакала, глядя на несчастных детей и женщин, и твердила:

   — Нет! Он не мог стать таким жестоким, мой король! Лишь бы скорее найти его!

Но найти его оказалось непростой задачей, даже для королевы. Мы объехали различные палаццо, миссионерские центры и монастыри, но везде слышали одно и то же: был, проезжал, сейчас не знаем, где он.

Хильдегарда нашла своего супруга на лугах, там, где Аллер впадает в Везер. С отрешённым, ничего не выражающим лицом, он сидел в грубо сколоченном деревянном кресле и смотрел, как воины сгоняют на луг всё новых саксов. Королева испуганно оглядывалась:

   — Мой король, что станется с этими людьми?

   — Им отделят голову от тела, — совершенно ровным голосом ответил тот.

   — Но... мой король!!! — Она почти кричала. Это невозможно! Вы — христианин! Где же ваше христианское милосердие?

   — Нет, — его голос звучал неизменно ровно, не выйдет. Если бы они оставались язычниками. А они крестились и совершили тяжкий грех. Отказавшись от суда, мы обречём их души на вечные страдания.

   — А так ли беспристрастен твой суд? — вдруг тихо спросила королева. — Что тобой движет? Божественная справедливость или скорбь по друзьям? Борнгард ведь тоже погиб?

   — Да, — подтвердил король. — А твой брат Герольд отделался раной. Но он бился храбро. Иди, дорогая. Ты не должна оставаться здесь.

...Я помню окончание этого дня словно в тумане. Иногда мне даже казалось, что ничего страшного не происходит — просто много людей собралось в ожидании чего-то. Только вот тишина стояла странная и пугающая для такой большой толпы. Время от времени у берега Адлера раздавались тяжёлые удары, но не было ничего видно. Звуки казались даже знакомыми — сколько раз с таких ударов начиналась постройка лагеря или новой лесной крепости...

Только вечером, на закате, толпа стала редеть. Я вышел на берег Везера и увидел: там, где в него вливались струи Адлера, вода была совершенно красного цвета от крови множества казнённых.

Я вспомнил нежные годы своего отрочества. Тогда, в страшные моменты, мне удавалось скрыться от страдания в вязкую тьму обморока. Но долгие годы войны закалили меня, и я стоял теперь, внешне спокойный, не зная, куда девать свои глаза и что делать с душой...

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Страшный королевский суд в Вердене на берегу Адлера несомненно был вызван отчаянием Карла, потерявшего стольких друзей в один момент. Вскоре после этого события он изменил Саксонский капитулярий, внеся в него значительные смягчения. Отныне саксы считались полноправными жителями королевства и законы никак не ущемляли их. Также Его Величество начал развивать «каритасы» — центры помощи христианам других стран — от Испании до самого Иерусалима. Несмотря на столько созидательных действий, тень верденского суда ещё долго висела над Карлом. Резко раскритиковал это злодеяние Алкуин. Папа Адриан отмалчивался, не посылая обычных приветственных писем.

Постепенно всё стало налаживаться. Король справил Рождество в своём любимом Ахене и всерьёз задумался о Тассилоне, продолжавшем вести тайные переговоры с аварами. Шёл 783 год.

Когда весной Карл выехал в Саксонию, надеясь попутно заняться и баварскими делами, Хильдегарда не последовала за ним. Она снова была беременна, но не это остановило её. Похоже, присутствие супруга теперь скорее пугало её, чем радовало. Не захотела королева и оставаться одна в Ахене, где всё напоминало о прошедшем счастье. В итоге она обосновалась в небольшом уютном пфальце близ Меца, куда вызвала меня. Туда же спустя некоторое время прибыла Бертрада со своей верной Радегундой.

В эту весну королевскую семью, такую сплочённую, будто кто-то специально рассеял по свету. При королеве осталась только младшая дочь — двухлетняя Гизела. Старшие принцессы совершенствовали в Ахене знание языков и хорошие манеры. Первенца Хильдегарды, Карла Юного, отец уже давно обучал ратному делу. Средний Пипин, оправдывая своё звание Италийского короля, находился в Лангобардии с собственным двором, который ему подобрал отец. Даже младшего — четырёхлетнего Людовика — отправили в Аквитанию, где он скоро должен был стать королём. Изучал богословие в семейном королевском монастыре Прюм и самый старший из детей Карла — сын Гимильтруды, Пипин Горбун.

Стояли яркие весенние дни. Птицы пели и свистели на разные голоса, обустраивая гнезда в роще вокруг пфальца. Но настроение обитателей замка скорее подошло бы осени — тревоги, недомогания и грусть постоянно окружали обеих королев, передаваясь всем, кто находился рядом. Только маленькая Гизела весело топала по свежей весенней травке и радовалась цветам.

Тёплое ласковое солнышко располагало к праздности, несвойственной всем нам. Рядом с энергичным королём, ценящим каждое мгновение, не могло быть праздных людей. Сейчас же в его отсутствие мы погрузились в зачарованный сон, и даже погода застыла на месте...

Но однажды утром на горизонте появились облака в форме башен. Они росли, множились. К полудню в воздухе повисло напряжение. Вдалеке погромыхивало.

Я плохо переношу грозу с тех пор, как в детстве познакомился с ней слишком близко. Когда грохочет — мне хочется забиться в какое-нибудь строение, лучше каменное, и не высовывать носу. Понятно, что это удаётся далеко не всегда.

Сейчас я находился не в походе и срочных обязанностей не имел. Самое время удалиться в свою комнату. Вон уже как грохочет, и молнии сверкают всё ближе.

И тут я увидел Хильдегарду. Она быстро вышла из ворот замка и, переваливаясь, как утка, из-за огромного живота, поспешила к лесу. Похолодев от страха, я бросился за ней и нагнал уже у первых деревьев.

   — Ваше Величество! Опасно гулять сейчас, гроза собирается.

Она посмотрела на меня, словно не узнавая. Вдруг яростно вцепилась в ветку дерева и зашептала:

   — Я побуду здесь пока... не волнуйся, иди... мне нужно побыть здесь...

   — Я не могу допустить этого, Ваше Величество, пойдёмте в замок.

Она выпустила ветку и вымученно улыбнулась:

   — Мальчик, поцелованный молнией... ты всегда меня понимал... мне сейчас надо... кажется, срок пришёл...

Она снова со всей силы вцепилась в дерево.

У меня начали стучать зубы. Гром ударил совсем близко.

   — Ваше Величество... я сбегаю, позову Радегунду или... хотите, отнесу вас на руках?

   — Не надо, не зови, — сказала она почти спокойно. — Бертраде плохо нынче. Пусть побудет с ней. А я погуляю немножко, и...

Что-то изверглось из неё. Она стиснула мою руку, быстро зашептала, но в этот момент дождь забарабанил по листьям, и я не понял ни слова. Небеса разверзлись, под ногами у нас уже бурлили потоки. Она медленно оседала мне на руки. Я подхватил её и под ливнем потащил в замок через лужайку, моля Бога, чтобы нас не настигла молния.

   — Головы-то на плечах никогда не было, — изрекла Радегунда, увидев меня с королевой на руках, — отрубят, даже не заметишь.

   — Пошевеливайся! — закричал я на неё. — Не видишь, началось!

   — Неси в покои, — проворчала она, — умный, что ли? Разорался: «началось, началось!» Тут главное, чтобы хорошо закончилось!

В покои уже бежали лекаря и служанки. Мне велели выйти.

Наверное, я прошёл огромное расстояние, шагая взад-вперёд по своей комнате весь вечер и всю ночь. Прочитал множество молитв — а знал я их благодаря своей памяти больше, чем кто бы то ни было. Временами сквозь шум дождя слышались стоны и крики я вздрагивал, будто от удара, и снова продолжал шагать. К утру всё стихло.

Я осторожно покинул комнату, прошёл по коридорам к королевским покоям. У дверей сидела Радегунда. Глаза её опухли и покраснели.

   — Как? — робко спросил я, заранее готовый простить любую грубость.

   — Девочка, — ответила она, не глядя на меня. По щеке её ползла слеза.

   — Что? — Я почувствовал, как ноги немеют. — Что-то не... так? Слабенькая?

   — Слабенькая, — со злостью отозвалась камеристка, — хоть бы вообще её не было! — прерывисто вздохнув, она закончила: — Ушла королева...

И, безобразно скривив рот, заревела дурным голосом.

Обморок накрыл меня спасительной вязкой тьмой.

...Король после похорон поседел совершенно. На время он даже оставил дела, проводя целые дни в беседе с матерью. Он очень сблизился с ней, казалось, даже готов снова слушать её советы. Правда, говорила она теперь с трудом, превозмогая кашель. Я несколько раз читал им Августина, как в добрые старые времена.

Бертрада пережила Хильдегарду всего на два месяца. Не выжила и малютка, ставшая причиной смерти нашей дорогой королевы. Её назвали именем матери, но, кажется, не успели окрестить.

Не вынеся одиночества, Карл решил снова жениться. Послать брачное предложение византийской императрице ему помешала гордость. Похоже, он особо не перебирал, выбрав в жёны Фастраду, происходящую из семьи восточнофранкских аристократов. Главным аргументом для него оказалось её дальнее родство с Хильдегардой. Наверное, он ожидал, что новая супруга будет хоть чем-то напоминать ему ушедшую возлюбленную. Фастрада несомненно была хороша собой. Но разве можно походить на ту, чьё сердце болело о каждом голодном, на ту, о которой сказал Павел Диакон: «Её человеческая простота подобна лилии среди роз. Её красота освещена сердечным светом»?

Я переживал утрату с огромным трудом. Тоненькой ниточкой спасения для меня стало воспоминание о баронессе Имме, в которую я был влюблён в юности. Где она сейчас? Наверняка замужем и давно забыла о моём существовании. Но я хотя бы не видел её в гробу, а значит, мог утешать себя мечтаниями, пусть и несбыточными.

   — Афонсо, — сказал как-то король, — мы до сих пор неправильно использовали твой дар. С такой удивительной памятью тебе нужно стать архивариусом, соответственно прозвищу. Отныне ты назначаешься хранителем важнейших документов нашего королевства. Будешь помнить их содержание и местоположение, тебе доверят ключи от хранилища.

   — Благодарю вас, Ваше Величество.

   — Много ездить с такой должностью не придётся. Будешь сидеть в Ахене и следить за пополнением архива. Жалование тебе повысим...

   — Благодарю, — повторил я, склоняя голову. Вот и закончилось моё высокое служение. Не будет больше общения с королём, наполнявшим смыслом мою жизнь. Отныне мне предстоит скучать среди пыльных свитков, неинтересных для чтения и хранимых лишь из соображений порядка.

В одну саксонскую поездку Карл всё же взял меня. Слёг с лихорадкой Эйнхард, читавший ему, а малознакомые люди могли бы помешать послеобеденному отдыху короля, во время которого он привык слушать чтение. Пришлось отрывать от службы новоиспечённого архивариуса.

В Саксонии Карл снова обустраивал миссионерские центры, встречался со сборщиками налогов и местными вождями. С последними он говорил о поимке Видукинда, которого считал главным виновником мятежа 782 года, приведшего к страшному верденскому суду. Но легендарного мятежника никто не видел. Одни говорили, что он в Дании, другие называли Нормандию. Находились и искренне считающие его оборотнем.

Итак, король всё время был занят, а я, наоборот, пребывал в праздности и мрачных мыслях, которые усугублялись саксонской природой, слишком скупой для моей греческой души. Чтобы не мозолить никому глаз, я пристрастился к лесным прогулкам, благо лесов вокруг было предостаточно.

Однажды, прогуливаясь под сводами столетних буков, чьи стволы напоминали римские колонны, я увидел впереди знакомую фигуру Карла. Его Величество шёл неспешно. Видимо, тоже прогуливался и размышлял. Поколебавшись немного, я двинулся за ним — мне показалось неправильным, что король гуляет один, без охраны. Конечно, защитник из меня плохой, но мало ли что бывает...

Король прошёл несколько шагов и присел на пень. Я увидел сквозь просвет в кустарнике, как он сорвал лист и разминает его пальцами. Донеслось тихое насвистывание.

Мне стало стыдно и страшно. Если он сам, или ещё кто-то обнаружит меня здесь — получится, будто я шпионил за ним. Лучше всего потихоньку уйти. Я начал осторожно — лишь бы не хрустнуть веткой — выбираться из кустов, но вдруг увидел нечто, заставившее меня остаться неподвижным и обратиться во внимание. Из-за толстого корявого дуба появился Видукинд.

Раз увидев, его уже невозможно было забыть. Странное лицо с тяжёлыми низкими бровями, крючковатым носом и удивительно узким ртом обрамлялось длинными белыми волосами. Глаза светились из-под бровей, будто два угля, прожигающие собеседника насквозь. Больше десяти лет прошло, как я видел его у поверженного Ирминсула, и он совершенно не изменился... Карл тоже узнал своего врага, но не выказал никаких чувств, продолжая сидеть на пне и мять несчастный листок.

   — Здравствуй, король, — голос мятежника показался мне ещё ниже, чем тогда. Он словно доносился из глубин ада.

   — И ты здравствуй, Видукинд, — спокойно ответил Карл, — с чем пришёл?

   — Устал я, король, — пожаловался тот, — буду сдаваться. Просьба у меня есть одна — перед казнью окрести меня. Только сам, без свидетелей. Можно или как?

   — Можно без свидетелей, — согласился король, — но казнить я тебя не стану.

Воцарилось молчание. Карл отшвырнул то, что осталось от листа, сорвал ещё один. Видукинд кашлянул:

   — Не станешь? За мои дела ты истребил столько людей, а меня оставляешь? Какую ещё страшную муку ты придумал мне, король?

   — Никакой. Покрестившись, ты пойдёшь, куда сам захочешь.

   — Ты издеваешься надо мной, король? Я весь соткан из зла. В юности я загубил много невинных душ. Потом, надеясь очиститься, стал помогать своему народу против тебя, но привёл его в пучину беды. Теперь зло, совершённое мной, разрывает меня. Мне нужна казнь, или я сотворю что-то такое, от чего содрогнутся небеса.

   — Казнь закончилась, Видукинд, — тихо сказал король. — Если бы ты пришёл тогда, твой народ не пострадал бы так сильно. Да... и другие, наверное, тоже. А сейчас тебе придётся жить, чтобы искупить все грехи.

Видукинд недоверчиво усмехнулся:

   — Скажи, король, а почему моя душа очистится, если ты польёшь меня водой из Везера? Я ведь за свою жизнь купался в нём не раз.

   — Святой Дух снизойдёт на тебя, — объяснил король.

   — А ну как не снизойдёт? Ты ведь не знаешь всех моих злодеяний.

Карл тяжело вздохнул, поднимаясь с пня:

   — Снизойдёт, Видукинд. Он уже снизошёл. Веди к реке, ты знаешь этот лес лучше меня...

Их фигуры давно исчезли за деревьями, а я всё стоял, поражённый этой удивительной сценой.

Позже я узнал о богатых подарках, преподнесённых королём Видукинду, и о том, что он стал ревностным христианином, радеющим о вере своего народа.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После саксонской поездки я выпал из жизни на долгие шесть лет, будучи фактически заточен в королевской библиотеке. Мне предписывалось не покидать места службы, занимаясь сбережением и копированием важных документов. Жалование действительно возросло, но я не представлял, на что его тратить. Питаться я привык скудно и одежд богатых не держал — ведь даже на пиры меня теперь не звали. Да и пиров-то особенно не устраивали. Карл стал ещё легче на подъём, разъезжая взад-вперёд по своему разросшемуся королевству вместе с детьми и новой супругой. Ей в отличие от Хильдегарды не особенно нравилось скитаться.

А король, как всегда, бурлил идеями. Теперь он строил корабли и грезил о создании канала Рейн — Майн — Дунай, который должен был соединить Центральную Европу с юго-востоком континента, вплоть до Чёрного моря. Этот новый путь король планировал и для военных нужд, и для торговли со славянами и Византией.

Заботы о безопасности также не оставляли короля. Тассилон Баварский, подстрекаемый супругой, всё же пошёл на союз с аварами против Карла. Его судили, припомнив давнее дезертирство от Пипина, и заточили в монастырь. Авары же, не зная о низложении герцога, напали на Карла и были разбиты.

Новости доходили до меня по крупицам и с большим опозданием. За последние пару лет из всей королевской семьи мне довелось общаться только с Пипином Горбуном.

Ему уже исполнилось больше двадцати, но, несмотря на цветущий возраст, выглядел он никудышно. Перекошенная уродством фигура, прыгающая походка. Но более всего его портил взгляд — исподлобья, мрачный, ненавидящий.

Придя ко мне, он потребовал пустить его в хранилище архивов.

   — Простите, ваше высочество, не имею на то дозволения, — ответил я со всей учтивостью, на какую способен.

   — Что ты мелешь! — заорал он. — Я сын короля!

   — Не сомневаюсь в этом ни минуты, ваше высочество, но не могу допустить никого, ибо отвечаю головой, — вежливо, но твёрдо сказал я. В принципе таких строгих предписаний я не имел, но что-то мне подсказывало: этого Пипина нужно опасаться.

Он зашипел, как гадюка, плюнул на пол и выбежал прочь. Я же вновь углубился в документы, вспоминая то Имму, то Хильдегарду.

Через некоторое время в Ахенский замок прибыла Фастрада. Она страдала ужасными зубным болями, и король посоветовал ей лечиться горячими ахенскими источниками. Не прошло и недели, как меня вызвали к ней.

Новая королева сидела на подушках и ела мёд с огромного блюда, выплёвывая соты. Лицо её показалось мне опухшим — наверное, из-за зубов.

   — Архивариус... не помню, как тебя там, — произнесла она, не глядя на меня. — Король сказал, что ты недурно читаешь вслух. Вот тут книга одного святого, прочти мне немного...

Она ткнула пальцем в труды блаженного Августина.

   — С какого места читать, Ваше Величество?

   — Да с начала и читай.

Я открыл книгу, знакомую мне до чёрточки. Сколько раз я читал её Карлу и Хильдегарде!

   — ...В этом сочинении, любезнейший сын мой Марцеллин, тобою задуманном, а для меня, в силу данного мною обещания, обязательном, я поставил своей задачей защитить Град Божий, славнейший как в этом течении времени, когда странствует он между нечестивыми, «живя верою», так и в той вечной жизни, которую сейчас он «ожидает с терпением», веря, что «суд возвратится к правде»...

   — Ничего непонятно, — проворчала Фастрада, — читай ещё раз.

Со второго раза вышло не лучше.

   — Вечно он требует невозможного, — сказала она с досадой, — и старших дочек мучает учёбой почём зря. Я своих не дам учить. Женщина должна рожать детей.

Рожать у неё как раз получалось плохо. За почти восемь лет брака — только две девочки-погодки. Поняв, что сказала невпопад, королева сменила тему:

   — Тут ещё одна книга была, может, она повнятней... Да нет её что-то. Эй, ты! — кликнула она служанку. — Пойди, спроси принца: не брал ли он? Или нет, зови его сюда, я сама спрошу.

Подпрыгивая, вошёл Пипин Горбун, как всегда, мрачный.

   — Что, Ваше Величество? — обращение он произнёс с нажимом, своим тоном показывая, как неприятно ему это говорить.

   — Ты что ли взял книгу с моего столика? — спросила Фастрада.

Он кивнул.

   — А как она называлась?

   — «Государство»! — Он процедил это чуть ли не сквозь зубы. Фастрада, однако, и не думала гневаться.

   — Государство... это уж точно не для женщины, — задумчиво произнесла она. — Какую ещё книгу любит наш король? Может, ты знаешь, архивариус?

   — Библию, Ваше Величество.

Она положила в рот ещё кусочек мёда:

   — Ну... значит Библию... — И вдруг напустилась на пасынка: — А ты что опять хмурый ходишь? Житьё-бытьё не нравится? Ну, так измени что-нибудь! Ты же мужчина, в конце концов. Ну, иди, не мозоль глаз. Ох, святая Апполония, как же болят зубы!

На другой день Пипин исчез. Конюх рассказывал, что он взял самого быстрого скакуна и умчался в восточном направлении.

Мне пришлось читать Фастраде Библию каждый день. Это оказалось утомительным занятием. Она постоянно задавала вопросы, а ответы не дослушивала, перебивая меня не относящимися к делу замечаниями. То жаловалась на зубы, то ворчала по поводу излишней скромности короля, говоря: «У моего отца, бывало, и ели слаще и платьев носили не скупясь». Потом снова задавала какой-нибудь вопрос. Я изо всех сил сдерживал раздражение. Получалось, но выходил от королевы всегда уставшим.

Между тем Пипин Горбун так и не вернулся. Меня это только радовало. Уж больно неуютно становилось от его присутствия. Людей же, с которыми хотелось бы отвести душу, в замке не было совсем. Как я скучал теперь по возвышенным беседам Алкуина, даже но зануде Эйнхарду! Но Алкуин находился на западе, в Йорке, а Эйнхард с королём — на востоке у самых славянских земель. Не видя, чем жить, я совсем затосковал. Даже мысли об Имме уже не развлекали.

Однажды, возвращаясь от Фастрады, я увидел в конце коридора женскую фигуру, напоминающую Хильдегарду. Подумав, что брежу, я тем не менее бросился за ней и догнал уже за поворотом. Она обернулась и... о счастье! Это была Имма.

За эти годы из дерзкой юной девчонки она превратилась в зрелую женщину, но стала только красивей. Я смотрел на неё, не понимая, что сказать. Она улыбнулась:

   — Афонсо! Неужели это ты? Помнишь меня? Я когда-то давала тебе свою лошадь, чтобы ты съездил в Аквитанию. Неужели забыл всё?

   — Нет, баронесса, — прошептал я. Почему-то мне мешало собственное дыхание.

   — Я слышала, ты теперь учёный, — промолвила она уважительно, — общаешься со светилами. С самим Павлом Диаконом и Алкуином.

   — Да, баронесса!..

«Надо срочно поддержать беседу, а не поддакивать, точно необразованный слуга!»

Она продолжала:

   — Должно быть, жена у тебя — достойная женщина.

   — У меня нет жены, — сказал я, чувствуя, как начали гореть уши.

   — Ты не женат? — она удивлённо воззрилась на меня. — Как странно! И я вот тоже не замужем. Тогда непристойно нам разговаривать наедине... а помнишь, как я поцеловала тебя давным-давно?

В свою комнату я не пришёл, а прилетел на крыльях. Я даже пел, не в силах сдержать чувств.

Она пришла ко мне в библиотеку.

   — Слушай, Афонсо, помоги мне. Мне нужна запись о венчании моей тётки с королём. В Бургундии, откуда я родом, нашу семью стали притеснять. Нам приходится сносить оскорбления от соседей. Если бы я только привезла им этот документ!

Слёзы звучали в её голосе. Мысли лихорадочно закрутились в моей голове. Я точно знал, что в архиве этой записи нет. А венчался король с Гимильтрудой вроде бы в Ахене, но тогда я ещё был ребёнком. Смертельно боясь потерять Имму, я сказал:

   — Это крайне трудная задача. Но я постараюсь.

   — Правда, Афонсо? — Она стояла, прислонившись к книжному шкафу, и смотрела на меня так нежно. Мы были одни в библиотеке. Само случилось, что она оказалась в моих объятьях, и я целовал её, а заходящее солнце, просунув лучи через открытое окно, слепило мне глаза, и голова кружилась...

   — Нет, — прошептала она, отстраняясь, — это грешно. Пресвятая Дева смотрит на нас...

Грустно улыбнувшись, она помахала мне и исчезла словно ангельское видение.

Всю ночь я ломал голову, как раздобыть документ. Оставалась надежда, что он в старой ахенской церкви. Я мог бы уговорить священника дать мне его на время и скопировать или... я был уже готов на всё.

Церковно-приходскую книгу перенесли в строящийся собор. Центральная его часть, называемая капеллой, вот-вот должна была открыться для богослужений. Я шёл туда, на ходу продумывая беседу со священником.

Имму с моим дядей я заметил достаточно рано, чтобы успеть шмыгнуть в боковую дверь капеллы. Беседы с дядей моя душа сейчас бы не вынесла. Выглядывая из бокового нефа, я заметил, что они тоже вошли через центральный вход. Я заметался, отыскивая, куда бы скрыться, и заметил в глубине нефа огромные резные спинки для кресел, на которых обычно восседают архиепископы. Быстро залез в пространство между такой спинкой и стеной и замер, чувствуя себя полным дураком.

Имма с дядей искали уединённое место, и нашли его в том же самом нефе, практически в двух шагах от меня.

   — Действуй быстрее. Времени мало, — сказал дядя.

   — Я и действую, — её голос нежен, — он уже совсем раскис.

   — Не уверен. Он очень любит короля. Может соскользнуть. Приди к нему на ночь, чтоб наверняка.

   — Никак нельзя без этого? От него воняет книжной пылью.

   — Прекрати строить из себя невинность. Кто умолял меня спасти твоего муженька? Разве я обещал делать это бесплатно?

Пауза. Голос её стал задумчив:

   — А если у него всё же нет документа?

   — Не твоя печаль, женщина. Делай, что говорят.

Помолчав, дядя прибавил:

   — Может, и без документа неплохо сложится. Пипина поддержало больше графов, чем я думал. Когда они убьют Карла, всё станет проще.

...Страшно затекли ноги, но не пошевелишься — слишком близко. Если дядя поймёт, что я слышал этот разговор, мне не жить. И как только могло прийти в голову, что Имма вдруг полюбила меня?

После их ухода я ещё долго не решался вылезти из укрытия. Потом поспешил в свою комнату, собрал необходимое в дорогу и двинулся в конюшню попросить коня. Моя Тропинка недавно околела от неизвестной болезни.

Наверное, Пресвятая Дева, защищающая униженных, даровала мне красноречие. Чем ещё объяснить, что я получил отличного скакуна, цена которому — несколько коров. Осталось понять, куда ехать. Я боялся, что не найду короля в славянских землях. Лучше сказать про заговор кому-нибудь из военачальников. Но где гарантия, что они не переметнулись к заговорщикам? И из Ахена лучше не исчезать надолго. Имма с дядей пока думают, что я отправился на поиски документа, но потом, заподозрив неладное, могут совершить какую-нибудь подлость. Например, взять в заложники Фастраду. Хоть и не нравится она мне, но зла для неё уж точно бы не пожелал.

Я двигался на восток. Переночевал на постоялом дворе (вот и жалование пригодилось). Утром снова выехал. Вскоре передо мной встали стены Кёльна. На улицах города встречалось немало воинов, но как определить, верны ли они королю? Терзаясь сомнениями, я купил коню овса в конюшне у таверны и, оставив его там отдыхать, вошёл в трапезный зал. Народу за столами сидело совсем немного. Я увидел знакомого — лангобарда Фардульфа. Этот человек неоднократно присутствовал на занятиях в академии Алкуина. Я не общался с ним близко, но слышал, как Алкуин говорил о его стихах: «Ко главному их достоинству следует отнести душевное благородство. Автор подобных стихов уж точно никогда не совершит подлость». Призвав мысленно Пресвятую Деву, я подошёл к Фардульфу.

   — Афонсо! — обрадовался он. — Ты тоже в Кельне?

Он рассказал мне, что сегодня едет к королю, которому понадобилось стихотворное изложение некоторых псалмов для пения народом. Не колеблясь более, я рассказал ему о заговоре.

   — Этого следовало ожидать, — сказал он, выслушав. — По пути к королю я заеду в Мюнстерскую базилику здесь неподалёку. Там сейчас Герольд с войском, надеюсь, у него хватит сил найти и схватить принца и его сообщников.

Успокоенный, я поехал обратно в Ахен. Но через некоторое время тревога вновь начала захлёстывать меня. Что, если Фардульф на стороне Пипина? И как мне вести себя в Ахене с Иммой и дядей? Особенно с Иммой — ведь теперь влюблённость придётся изображать мне, чтобы не вызвать подозрений...

   — Баронесса, — сказал я, потупясь, как бы в смущении. На самом деле мне было противно смотреть на неё, — я сделал всё от меня зависящее, но безуспешно. Осталось последнее средство. Ведь ваши соседи, наверное, не слишком понимают в документах? Они знают грамоте?

   — Они весьма просвещены, — ответила Имма.

   — Я собираюсь изготовить этот документ для вас.

   — Но ведь обман может раскрыться...

   — Они же не будут исследовать манускрипт тщательно. К тому же я приложу все старания к его изготовлению.

Старания я приложил, но скорее к тому, чтобы сей документ никто не счёл за подлинный. Имма получила его и, надеюсь, навсегда исчезла из моей жизни.

Я остался в полной неизвестности. Тишина стояла в Ахене. Даже Фастрада перестала вызывать меня для чтения, ввиду своей усилившейся болезни. Глядя из окна замка на восток, я не знал наверняка, кто придёт оттуда: Карл или войско мятежников во главе с ужасным Горбуном. Но в какой-то момент я перестал страшиться. Ведь у нашего короля был дар удачливости, а значит, именно он, а не Пипин, приедет по восточной дороге.

Так через некоторое время и случилось. Впереди отряда, сквозь заклубившуюся пыль, я увидел знакомую фигуру в сине-зелёном плаще. Король вёз с собой пленённых заговорщиков — сына и нескольких влиятельных графов. На следующий день после приезда назначили суд.

Перед судом, когда уже все собирались, я увидел своего дядю, как ни в чём не бывало, показывающего королю какие-то записи. Меня словно обожгло изнутри. Откинув привычную нерешительность, я подошёл и поинтересовался:

   — Ваше Величество! Почему этот человек не находится под стражей вместе с другими заговорщиками?

Умей дядя убивать взглядом — он бы сделал это со мной тотчас. Карл внимательно оглядел нас.

   — У тебя есть какие-то доказательства, Афонсо?

   — Да. Они сидят и дожидаются суда. Это я сообщил Фардульфу о заговоре.

Король задумался:

   — Нам ничего не известно об этом.

   — Зато известно мне, — вмешался дядя, — мой племянник, к сожалению, очень завистлив. Ему проще оклеветать другого, чем добиться чего-нибудь самому. Ради возвышения он пытался приблизиться к обеим вашим супругам, а когда ничего не вышло — затаил злобу на меня, ведь я всегда призывал его к приличиям. Что же касается этого ужасного заговора — то, сами знаете, кто всегда громче кричит «держите вора». Смотрите, это написано его рукой. Каюсь, я хотел скрыть это, ведь он всё же сын моей покойной сестры.

И Хильдеберт протянул королю фальшивый документ о венчании с Гимильтрудой, написанный моей рукой.

   — Ты писал? — строго спросил король.

   — Да, — ответил я, мысленно призывая Пресвятую Деву. — Я сделал это, чтобы усыпить бдительность заговорщиков. Ваше Величество, умоляю, спросите Фардульфа, кто сказал ему о заговоре.

Король подозвал лангобарда, уже сидящего в зале:

   — Фардульф, как ты узнал о заговоре? Нам всё же трудно поверить, что ты пришёл к этому путём умозаключений, как ты утверждаешь.

   — Фардульф, — тихо сказал я, — Алкуин восхищался благородством твоих стихов...

Он молчал. В это время один сакс, из числа новообращённых, подошёл к королю и, вглядевшись в лицо моего дяди, воскликнул:

   — Ваше Величество! Это тот самый человек, который помогал Видукинду собирать племена против вас!

   — Афонсо сказал мне о заговоре, — выпалил Фардульф и покраснел.

Все взгляды обратились на моего дядю. Быстрым движением он сунул руку за пазуху, достал маленький чёрный флакон на цепочке и, мгновенно открыв его, выпил содержимое.

После чего, сладко улыбаясь, сообщил:

   — Все греки презирают и ненавидят грязных диких варваров. И мне, наследнику Эллады, не за что любить вас. И от моего племянника я бы на вашем месте тоже не ждал добра. В нём нет ни капли франкской крови...

Последние слова он выговорил с трудом. Постоял молча пару мгновений и грохнулся на каменный пол всей тяжестью тучного тела.

   — Унесите его, — велел король.

Начался суд. Допрашивали графов. Все указывали, что их уговорил Пипин, некоторые видели в своей измене происки дьявола. Последним допрашивали принца.

   — Пипин, сын Карла и Гимильтруды, — обратился к нему Герольд, — признаешь ли ты себя виновным в мятеже против нашего короля и твоего отца?

   — Признаю, — его лицо перекосилось от злости.

   — Какова была цель этого мятежа? — продолжал Герольд.

   — Убить! — сверкнув глазами, внятно произнёс принц.

   — Убить с целью захвата власти?

   — С целью прекращения жизни. Убить, чтобы не видеть больше. Всё! — выкрикнул несчастный горбун и без разрешения сел на скамью.

Представители знати совещались.

   — Ваше Величество, — подал голос Герольд, по закону все эти люди заслужили смертный приговор.

Король молчал. Седой и сгорбившийся, он выглядел сейчас почти стариком. Молчали и все присутствующие. Только под потолком билась невесть как попавшая сюда бабочка.

Король следил за ней, будто за чем-то крайне важным. Бабочка, покружившись, нашла щёлку приоткрытого окна и улетела. Тогда Карл выпрямился, расправил плечи и звучным голосом произнёс:

   — Властью, данной нам свыше, мы можем изменить силу закона в сторону милосердия. Никто не будет наказан смертию, но только бичеванием, лишением имущества и переселением в другие земли нашего королевства, где каждый сможет начать жизнь сначала и очиститься. Главный же виновник отправится в Прюмский монастырь, чтобы в течение всей своей жизни отмаливать тяжкий грех.

— Ты всего лишил меня, даже казни! — закричал Пипин, но два монаха положили руки на его плечи, и он затих. А я вспомнил Видукинда, и впервые со смерти Хильдегарды почувствовал тот, ни с чем не сравнимый подъём истинного служения, ради которого не жаль отказаться от личных радостей. Ведь моего короля ведёт Бог, чудесным образом увеличивая и укрепляя его королевство. А я смотрю на него и укрепляюсь в вере, ведь его удачливость и победы в сочетании с милосердием для меня — одна из линий, очерчивающих контур невидимого Бога. Того самого, который ждёт своих верных в небесном Граде...

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мы подъехали к стенам Рима. Пирамидки ливанских кедров на причудливо изогнутых ножках здесь попадались чаще. Солнце уже палило вовсю, несмотря на ноябрь. Интересно, как в таком жарком климате мог вырасти центр могущественной древней империи? Лично меня Рим не располагает к действию, только — к созерцанию.

Донёсся взрыв звонкого девичьего смеха. Принцессы опять обсуждали кого-то. Весёлые и остроумные они у нас. Ещё бы! Они же дочери Хильдегарды, да ещё и получили прекрасное образование. Я понимаю Карла, который никак не выдаёт их замуж — без них он умрёт с тоски. Нашему королю не везёт с жёнами. Фастрада, непрестанно болевшая, умерла вскоре после заговора Горбуна. И новая жена Лиутгарда, юная красавица, увлекающаяся искусствами, тоже скончалась этим летом.

Эйнхарда принцессы не занимали. Он морщил лоб, вглядываясь вперёд, где мелькал сине-зелёный плащ короля и папский камауро.

— Послушай, Афонсо, а тебя никогда не занимал вопрос: почему Иисус сделал главой церкви именно Петра?

Я пожал плечами:

   — Почему бы и нет? Что плохого в Петре?

   — Но он же отрёкся от Христа! Причём трижды подряд! И Иисус прекрасно знал, что так будет.

   — Любезный Нардул, разве человеку дано понять логику Бога?

Но Эйнхард, обычно любивший плести ожерелья изящных словес, сейчас не желал светской беседы:

   — Бог хочет быть понятым и даёт для этого знаки человеку. Афонсо, ты ведь помнишь всё Писание. Покопайся в своей чудесной памяти, может, найдёшь объяснение. Не то я лопну от любопытства.

Конечно, объектом любопытства коротышки являлся не апостол Пётр, а его преемник, папа Лев, из-за которого мы все находились здесь. Насколько гармоничен был союз нашего короля с прежним папой Адрианом! Узнав о его смерти, Карл плакал так же горько, как когда-то по своей матери и Хильдегарде. Этот же новый папа с самого начала насторожил всех своей неуверенностью. А потом ещё и обвинения в распутстве...

Итак, апостол Пётр... Мою чудесную память нельзя пролистать, словно книгу, в поисках нужного фрагмента. Мне нужно начать с каких-то слов, тогда я без труда продолжу. Хорошо, что о Петре в памяти есть зарубка: «и Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её». Но дальше там так: «Пётр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!»

Он же, обратившись, сказал Петру: «отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». Дальше уже семнадцатая глава Евангелия от Матфея. Пётр наблюдает Преображение. Он засыпает вместе с другими апостолами в Гефсиманском саду, вместо того, чтобы быть с Учителем. Потом трижды отрекается от Него... Видимо, объяснение, если оно вообще есть, где-то раньше.

Не представляя, как двигаться по тексту назад, я вернулся к первой цитате. И увидел перед мысленным взором предыдущий кусок: «Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Симон же Пётр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живого. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах».

   — Дорогой Эйнхард, — сказал я своему собеседнику, — дело в том, что никто, кроме Петра, не смог понять истинную сущность Христа. Для Бога же такое проникновение в суть происходящего оказалось важнее человеческой слабости.

И я процитировал вышеупомянутые фрагменты Евангелия.

   — Афонсо, — произнёс Эйнхард, глубоко потрясённый, — я недооценивал тебя. Мне казалось, что ты наделён незаурядной памятью, но лишён понимания. Теперь я вижу, насколько моё мнение ошибочно. Мне бы хотелось поделиться с тобой некоторыми своими размышлениями, только лучше сделаем это в более уединённом месте.

Мы ехали по римским улицам. Как сильно отличалась эта поездка от предыдущих! Я помню цветы и песнопения, которыми римляне встречали нашего короля после свержения Дезидерия. Помню любопытные лица местных кумушек, высовывавшихся из каждого окна, когда мы ехали к папе Адриану крестить Карломана-Пипина, будущего короля Италийского. Сейчас же толпа, встречавшая нас литанией у двенадцатого придорожного камня, незаметно поредела и рассеялась. Остались только несколько человек папской свиты. Горожанам же до нас дела не было. Да и вообще город будто вымер. Прохожие на улицах почти не попадались, даром, что эта ноябрьская жара по римским меркам — лучшая погода. Правда, в щелях ставен то тут, то там я мог разглядеть какие-то шевеления, а то и пару любопытных глаз.

Проплыла мрачная серая громада colosseus. Значит, латеранский дворец, место обитания понтификов, совсем близко, надо только свернуть с площади на эту узкую улицу. Но папский сопровождающий указал нам совсем в другую сторону.

Поехали по каким-то незнакомым местам, мимо трущоб. Тревога, неоднократно охватывающая меня в этой поездке, усилилась, но я ничего не сказал Эйнхарду, да и он молчал, будто ничего не произошло. Всё же мы не первый год служили при дворе.

Нас разместили с большим комфортом и уважением в одном из монастырей. Но в латеранскую базилику мы так и не заехали, что липший раз напоминало о нестабильном положении папы и общем напряжении в Риме.

Сразу после трапезы ко мне пришёл Эйнхард:

   — Афонсо, друг мой, ты обещал мне беседу.

   — К твоим услугам, любезный Нардул.

   — Как ты всё же считаешь, удастся ли нашему Карлу вылечить израненную римскую церковь?

   — Бог всегда помогал ему, — осторожно начал я.

Эйнхард досадливо отмахнулся.

   — В этой ситуации земные вопросы стоят острее божественных.

   — Земля находится под Богом, — заметил я, — но если хочешь моего мнения, посвяти меня в эти вопросы. Я ведь уже давно безнадёжно почиваю на лаврах и ничего не знаю.

Это было правдой. После заговора Пипина Горбуна я стал весьма богат. Мне досталось дядюшкино состояние, к тому же сам король щедро одарил меня. Теперь, как состоятельный человек, я покупал вооружение для воинов. Другой службы от меня никто не требовал.

Я перевалил сорокалетний рубеж. О семье не помышлял, привыкнув к холостяцкому житью. Время от времени король приглашал меня на собрания — уже не в качестве писца, а просто так. Но к себе больше не приближал, как когда-то ещё до смерти Роланда. Может, из-за того, что я оказался греком, а не франком? Хотя, а как же лангобард Павел Диакон и англосакс Алкуин?

   — Ты ведь знаешь о Втором вселенском соборе? — спросил Эйнхард.

   — Пожалуй, только то, что созвала его Ирина и прошёл он под эгидой борьбы с иконоборчеством.

   — Так оно и есть. Причём папа Адриан настаивал на торжественном анафематсвовании предыдущего собора и неиспользовании Константинопольским патриархом титула «вселенский», — коротышка проговорил это с возмущением, даже покраснел.

Я пожал плечами:

   — Помню нечто подобное. Но почему ты так взволнован?

   — Да потому, что на Никейском соборе присутствовало почти четыре сотни епископов, и среди них — ни одного франкского! Ты знаешь, с каким трепетом и любовью наш Карл относится к вопросам веры, а его просто проигнорировали! И это после того, как Ирина буквально молила его о военной помощи!

   — Вот из-за чего, значит, расстроилась помолвка принцессы Ротруды, — догадался я.

   — Она бы и так расстроилась. Сына Ирины больше нет. Да разве и возможно выжить с такой матерью?

   — Ты полагаешь, что она причастна к его ослеплению и смерти?

   — Не хочу даже вникать в их греческие интриги. У греков всегда и всюду только ложь и коварство... прости, Афонсо, никак не хотел задеть твоих чувств.

   — Вовсе не ощущаю себя греком, — успокоил я его, — но скажи, как твой рассказ соотносится с нынешними событиями?

   — Самым прямым образом, — ответил Эйнхард. — В 794 году от Рождества Христова наш король созвал Франкфуртский собор...

Я помнил такое событие. На собор меня не позвали, порядком обидев. Может, это случилось из-за моего греческого происхождения?

Я разлил по кубкам вино из кувшина, любезно принесённого в мою комнату монахами. Эйнхард торопливо выпил:

   — ...собственно, не произошло ничего связанного с сегодняшним днём. Боролись со всякими ересями, проникающими с юга, выверяли переводы Писания. Но на Франкфуртском соборе, явно в ответ Ирине, не присутствовало ни одного грека. Конфликт, пусть не явный, усугубился. Потом Иринины эмиссары как ни в чём не бывало приехали с туманными намёками о возможности брака нашего короля с императрицей. И это в то время, когда ещё была жива Лиутгарда!

В возмущении Эйнхард схватился за кувшин, изрядно пролив мимо кубка. Отпив и немного успокоившись, он:

   — Наш Карл всегда ведёт себя достойно, несмотря на то, что твои соотечественники считают его некультурным варваром. Но он никогда не станет Мелхиседеком — царём-священником. Его сила — в союзе с папой. А есть ли нынче сила у самого папы? Он поставил под сомнение белизну своих риз, допустив клевету и покушение и всё остальное. А это значит, что под сомнением всё наше королевство. Если низвергнут папу — Карл потеряет знамя для своих побед...

   — Послушай, Нардул, а не преувеличиваешь ли ты? — прервал я его причитания. — Ведь своими победами Карл обязан вовсе не папе. Ты же не станешь преуменьшать мощь королевской армии? И при всей враждебности Византии не вижу у неё повода объявлять нам войну.

   — Ты не понимаешь, Афонсо! Разве ты забыл, что сын Дезидерия — константинопольский патриций? Он спит и видит, как бы вернуть себе Лангобардию, да ещё и отомстить франкам за своего отца. А Византия не против избавиться от папы. Всё это создаёт большую нестабильность здесь, за Альпами. А потеря Лангобардии тут же обернётся бунтом в Саксонии и Баварии ... да ещё есть Испанская марка, король её ведь всё же создал....

Я задумался:

   — Теперь я понял твои волнения, любезный Эйнхард. Но у меня есть, чем утешить тебя, да и себя тоже. Я наблюдаю Карла уже очень давно, раньше тебя. Много бывало разных ситуаций, порой весьма запутанных и опасных. Но всякий раз они чудесным образом разрешались, пусть даже не сразу, как в случае с Видукиндом или Испанией.

Эйнхарда, не склонного к пьянству, начало развозить после третьего кубка. Посмотрев на меня затуманенным глазами, он произнёс:

— Да, Афонсо, да... Но как же трудно порой верить в чудесное...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шёл декабрь — время подготовки к Рождеству. Мы безвылазно сидели в Риме, а ситуация и не думала проясняться. Эйнхард с утра до ночи копался в библиотеке, штудируя римское право и изыскивая варианты для очистительной клятвы, которую папе Льву, скорее всего, придётся произносить в своё оправдание.

Однажды он пришёл ко мне в глубокой печали.

   — Ничего хорошего не ждёт нас, Афонсо!

   — Какие дурные вести привели тебя к этому мнению, любезный Нардул?

   — На днях мне показали этих негодяев — Пасхалия и Кампулия, которые напали тогда на папу. Они стремились выколоть ему глаза и вырвать язык, но Господь не допустил такого злодеяния. Самое ужасное, что я встретил их сегодня. Они шли, не таясь, мимо Латеранской базилики, с таким гордым видом, будто они — герои. Если такое происходит — значит, Карла уже ни во что не ставят в Риме.

   — Не всегда очевидное является истиной, — утешил я его, но на душе стало совсем невесело.

Подошла последняя неделя Адвента. Рим готовился праздновать Рождество. Я знал, что король вместе с Эйнхардом напряжённо ищет в документах церковного права пункты, которые могли бы сделать очистительную клятву папы бесспорным доказательством его невиновности. Я начал рыться в памяти. Множество документов, с которыми мне довелось работать в течение жизни, предстали перед моим мысленным взором. Среди них — цитата из предписания Римского собрания церковного права Дионисия-Адриана. Оно очень уважалось во Франкском королевстве: «О святейшем престоле... его не вправе судить никто».

С резвостью, уже давно мне не свойственной, я бросился искать короля.

   — Ваше Величество! То, что вам нужно, есть в предписаниях Дионисия-Адриана!

Эйнхард быстро нашёл мою цитату. Торжественно зачитал её Карлу, однако особой радости не вызвал.

   — Афонсо, — сказал король, — уже много лет ты верно служишь мне, и нынешний твой поступок это подтверждает. Твоя цитата могла бы стать крайне полезной на этом злополучном судебном процессе, но только в том случае, если нам удастся взять его в свои руки. А это пока что — увы! — труднодостижимо.

Я вспомнил слова Эйнхарда: «Карла уже ни во что не ставят в Риме».

Наступило 22 декабря. До Рождества оставалось два дня. Как же папа будет служить праздничную мессу, находясь под подозрением? Мы с Эйнхардом ожидали, что все тяжкие разбирательства так или иначе закончатся к Рождеству. Но неизвестность продолжалась. И никто не знал планов Карла. Ранним утром он ушёл пешком, взяв с собой только трёх любимых дочерей, чтобы помолиться у гробницы апостола Петра.

Они провели там весь день. Начиная с обеда короля начали разыскивать какие-то незнакомцы, оказавшиеся посланниками патриарха Иерусалимского. Более неожиданных гостей трудно себе было и представить. А уж повод, по которому они появились в Риме, и вовсе не поддавался разумению. Они привезли нашему королю в подарок из Иерусалима ценнейшую реликвию — ключи о Гроба Господня.

Я много раз спрашивал себя потом, мог ли Карл знать наперёд об этом подарке, мгновенно вознёсшим его духовный авторитет на небывалую высоту? И каждый раз отвечал отрицательно. Отношения Его Величества с Иерусалимом представляли собой милосердие в чистом виде. Я специально спрашивал у Эйнхарда, который знал о всех дипломатических миссиях последних лет. Карл очень сострадал живущим в нищете христианам в Сирии, Египте, Африке, Иерусалиме и Карфагене, и помогал им денежными пожертвованиями. Он старательно поддерживал дружеские связи с правителями по ту сторону моря, чтобы даровать облегчение своим единоверцам. В Иерусалиме он даже мечтал построить больницу.

Конечно, всё это не предполагало ответных даров, тем более от патриарха. Король и не ожидал ничего конкретного, когда тянул с судом. Просто запутанная ситуация вновь разрешилась чудесным образом, как это уже не раз бывало на моей памяти.

Итак, 23 декабря, в канун Сочельника Рождества Христова, в соборе Святого Петра состоялось собрание, оно же суд. Присутствовало множество знатных персон, как римлян, так и франков. Эйнхард показал мне злоумышленников Пасхалия и Кампулия, которые с важным видом уселись в первый ряд скамей. К ним подошёл монах и тихо поговорил, после чего они пересели на третий ряд, кидая по сторонам возмущённые взгляды. Между тем монахи расставили перед рядами скамей по кругу кресла, на которые расселись священники. Последними заняли места в этом кругу Карл и папа Лев.

Наступила гробовая тишина. Один из священников, встав, возгласил:

   — Братья, мы собрались под этими священными сводами, дабы обсудить важнейшее и труднее дело — предъявление обвинений святейшему отцу. Ради этого правового случая, исключительно милосердный и исключительно величественный господин король Карл прибыл в наш город. Посему приглашаю тех, кто желает, высказаться о преступлениях, якобы содеянных святейшим отцом.

Кто-то из врагов папы — то ли Пасхалий, то ли Кампулий (я не запомнил их лица) поднялся со своего места и раскрыл было рот, но священник ещё не закончил говорить:

   — Перед началом нашего собрания выразим особое почтение господину королю Карлу, который вчера за свою верность Христовым заповедям удостоился чести стать обладателем священнейшей Иерусалимской реликвии — ключей от Гроба Господня!

Присутствующие разразились аплодисментами, а злопыхатель в растерянности уселся обратно.

   — Итак, — сказал священник, когда хлопанье стихло, — прошу говорить тех, кому есть, что сказать.

Закончив, он уселся в круг. Пасхалий и Кампулий шептались, но выступать не спешили. Не решались говорить и священники. Наконец встал какой-то епископ:

   — Я думаю, мы не можем взять на себя смелость судить Святейший престол, так как это сущность божественная...

   — Пускай сам папа скажет! — крикнул кто-то из зала.

   — Точно! — откликнулся ещё кто-то. — Поймём хоть, может ли он вообще разговаривать?

   — Ему же вырвали язык! — перебил римлянин в богатом платье. — Калека вообще не может быть папой!

   — Вот-вот!

Ропот в зале нарастал. Пасхалий (или Кампулий?) опять поднялся с места, но в этот момент Карл вложил в руки папе Евангелие со словами:

   — Святейший отец! Призываю вас осуществить очищение тотчас же, но не на основе приговора, а только своей свободной волей.

Папа с Евангелием в руках поднялся на амвон. Лицо его выглядело смертельно бледным.

   — Неужели язык у него отрос? — шепнул кто-то рядом со мной.

Понтифик положил Евангелие на амвон и, держа на нём правую руку, начал говорить:

   — Общеизвестно, дорогие братья, что злые люди восстали против меня и возжелали меня изувечить; они нагромоздили против меня тяжёлые обвинения. Для выяснения обстоятельств происшедшего в этот город прибыл милостивейший и сиятельнейший король Карл. Сейчас я по собственной доброй воле в вашем присутствии клянусь перед Богом, которому известно, что у меня на совести, а также перед святым князем апостолов Петром, в чьём храме мы находимся, что не запятнан никакими предъявленными мне преступлениями. На то Бог — мой свидетель, перед судом которого мы предстанем и перед лицом которого мы стоим. Я действую так по доброй воле, дабы покончить с любым подозрением. И совсем не потому, что так сказано в церковных законах, или потому, что тем самым я хочу создать прецедент или установить правило поведения для моих преемников или наших братьев и епископов.

Когда он закончил — повисла тишина. Все оглядывались друг на друга, не зная, как реагировать. Кто-то робко захлопал, и весь зал взорвался аплодисментами. Карл тоже аплодировал. Затем он поднялся во весь свой огромный рост, и всё стихло. Король произнёс:

— Наш папа остался невредимым телесно, и Бог его духовно сохранил. Вознесём же хвалу Всевышнему!

Он запел «Те deum Laudamus» («Тебя, Господи, хвалим!»), весь зал подхватил мелодию хорала. Пасхалий и Кампулий, вскочив, начали пробираться к выходу. За ними ещё несколько человек. Но скрыться им не удалось. Воины из свиты Карла преградили им дорогу и вернули на свои места.

Суд над папой плавно перетёк в суд над заговорщиками. Римляне спорили о наказании. Одни склонялись к немедленной казни через отсечение головы, другие предлагали сделать с негодяями то, что они хотели сделать с папой — то есть — ослепить и вырвать язык. Карл молча слушал споры, потом поднял руку, враз установив тишину:

   — Бог проявил милосердия к нам, защитив папу. Разве можем мы быть жестокосердными?

Помолчав немого, он продолжил:

   — Все виновники должны отправиться в монастырь, чтобы в течение всей жизни усердной молитвой искупить содеянное.

И в третий раз зал взорвался аплодисментами.

Слава Богу, — сказал какой-то пожилой римлянин, сидящий рядом со мной, — теперь можно спокойно праздновать Рождество.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Казалось, трудно придумать событие, которое можно поставить рядом с победой Карла на том неслыханном суде над папой. Но Бог вскоре показал нам, что Его щедрость не поддаётся человеческому разумению.

В священный день Рождества Христова мы вновь собрались в соборе Святого Петра для участия в праздничной мессе под предстоятельством папы. В ходе этой мессы все преклонили колени, а Карл тогда находился перед криптой князя апостолов. И когда король поднялся с колен после молитвы — папа Лев возложил ему на голову корону, и весь собор наполнился ликованием. Римляне кричали: «Благороднейшему Карлу, коронованному Богом и мироносному императору римлян, — жизнь и победу!»

И запел хор, а папа удостоил Карла земного поклона. Римляне же трижды воззвали ко всем святым, моля заступничества для нового императора Запада.

Я видел растерянное лицо нашего короля. Для него всё происходящее явилось неожиданностью. Мне даже показалось, что он вдруг устыдился своего высокого роста и захотел исчезнуть. Но слабость эта длилась несколько мгновений. Овладев собой, он выпрямился и с благородным смирением принял завершение обряда, когда папа помазал его на царство.

После мессы Карл собрал своих сыновей и дочерей. Вместе они возложили на крипту святого Петра самые драгоценные вещи, какие имели с собой, в том числе чашу, усыпанную самоцветами, серебряный столик и золотой крест тончайшей работы.

Вечером мы с Эйнхардом подошли к Его Величеству с поздравлениями. К большому нашему удивлению, он посмотрел на нас мрачно и произнёс:

Если бы я знал заранее об этой коронации то не пошёл бы сегодня в собор Святого Петра.

Мы страшно смутились и поспешили ретироваться, бормоча что-то нечленораздельное.

— Как странно! — заметил Эйнхард. — Должно быть какое-то объяснение его недовольству...

Несколько последующих дней Карл занимался составлением дружеских посланий королям, императорам и правителям разных стран, называя их братьями. Послал он приветливое письмо и Ирине, хотя напряжение, накопившееся между ними, продолжало существовать. Собственно говоря, своим новым титулом Карл в какой-то мере был обязан византийской императрице. Незаконность её «бабьего» правления привела к тому, что императорское достоинство в Византии как бы перестало существовать. Оттого всему Риму показалось уместным признать императором Карла, столь прославленного своим величием и милосердием. В римских документах говорилось о справедливости наречения короля франков этим титулом: «с Божией помощью и по воле народа».

Эйнхард провёл эти дни с пользой. Он уже давно баловался стихосложением, а теперь суд над папой вдохновил его на целую драматическую поэму. Стихи понравились Карлу, и коротышка немедленно получил новый титул — придворного поэта. Ранее этим титулом могли похвалиться только два человека: несравненный Теодульф, в возвышенных стихах прославлявший деяния Карла, и граф Ангильберт, тайный поклонник принцессы Берты. Я же снова остался не у дел.

Зато на обратном пути мне выпала честь сопровождать нашего императора. Он велел мне ехать рядом с ним.

Мы удалялись от римских стен в молчании. Искоса, чтобы не нарушить приличий, я время от времени оглядывал знакомые черты Карла, пытаясь уловить изменения в связи с таким нежданным и выдающимся возвышением. Но ничего нового не появилось в его лице, разве только глаза смотрели чуть более устало.

   — Афонсо, — сказал он мне, когда Рим истаял в голубой дымке, — сколько ещё работы нам предстоит. А Небесный Град, как редкая птица, вечно ускользает от своих строителей...

   — Но разве это Рождество не приблизило вас к нему, Ваше Величество?

   — По людскому разумению это так. Но у Бога свои законы. Мы видим Его замысел словно обратную сторону богатого ковра, состоящую из хаоса цветных нитей. И только на небе нам будет дано увидеть настоящий узор.

Он задумчиво провёл рукой по гриве жеребца и продолжал:

   — Всю жизнь я боролся за единство христиан. Мы выверяли тексты Писания, отбирали лучшие церковные песнопения из разных краёв с тем, чтобы сделать единый сборник. Чтобы любой христианин, вошедший в любую церковь от Саксонии до Испании, чувствовала бы себя дома.

   — Но это же получилось у вас?

   — Да, это получилось. И получилось поддержать братьев-единоверцев в заморских странах. И страна наша неуклонно крепнет, но...

Я замер, боясь, спросить что «но». Карл молчал, перебирая пальцами волоски конской гривы. Наконец заговорил снова:

   — Разногласия в вопросах веры между Востоком и Западом существуют уже давно, но христианская империя, как таковая, до недавнего времени была только на Востоке. Франкам никогда бы не пришло в голову примкнуть к твоим соотечественникам, Афонсо. Мои отец и дед верно служили святейшему Римскому престолу. Защищать папу и поддерживать его всегда было долгом нашей семьи. С Божьей помощью, мне удалось это более, нежели моим предшественникам. Отныне Запад стал могучей силой, не уступающей Востоку, а может, и превосходящей его. Но что будет дальше? Не станет ли существование двух империй проклятьем для христиан, причиной войн и взаимной ненависти? Не начнут ли потомки проклинать нас за то, что сегодня кажется несомненной удачей?

   — Ваше Величество, — робко начал я, — но ведь возможно... ведь вы можете... можно попытаться объединить две империи. Ведь Ирина...

Карл горько рассмеялся:

   — Когда-то мне уже доводилось входить в эту реку. Союз с дочерью Дезидерия, как ты помнишь, не добавил дружбы между франками и лангобардами. Кроме того, твои соотечественники считают всех франков варварами.

Он шевельнул усами, что означало сильное недовольство. Тяжёлая складка залегла между бровей. Я очень давно не общался с Его Величеством близко и теперь даже испугался: вдруг разгневал его неосторожным словом? Однако лицо его успокоилось и заговорил он совершенно другим тоном — задумчиво-грустным:

   — Афонсо, как мало осталось людей с того лангобардского похода... Похоже, только ты, да Эйнхард. Знаешь, что убили Герольда?

   — Как? — в ужасе воскликнул я. — Ведь он же не воевал в последнее время!

   — В том-то и дело. Его застрелили во время смотра войска. Как нелепо! Нам очень трудно стало без него. И никем не заменишь такого благородного и верного человека. Да. И Павел Диакон умер нынешней весной. Только вы с Эйнхардом...

   — А как же Алкуин, Ваше Величество?

   — Он появился гораздо позже, когда мы крестили Пипина. К тому же его теперь не вытащишь из Тура. Сидит в своём аббатстве, жалуется на немощность.

Он опять нахмурился:

   — Ирина, говоришь... Это было бы осквернением самого понятия брака. Самой сути этого священного таинства! Женщина, ради власти уничтожившая собственного сына!..

Карла, видимо, очень беспокоила и раздражала Византия вместе с её императрицей. Он снова углубился в свои мысли, время от времени бормоча что-то нечленораздельное. Потом затих совсем, приведя меня в состояние крайней неловкости. Молчать казалось неприличным, после того, как меня позвали развлекать императора беседой в пути, а заговорить первым я не решался.

Прошло довольно много времени. Мы проезжали через небольшое лангобардское селение. Оранжевые лучи заката протянулись сквозь его улицы. Красивая девушка с большим глиняным кувшином шла навстречу нам, щурясь от вечернего солнца.

Карл встрепенулся.

— Стоять! — неожиданно скомандовал он своей свите таким тоном, будто мы только что встретили вражескую армию. — Сделаем здесь привал.

Немедленно началась толчея. Распорядители засуетились, пытаясь мгновенно сориентироваться и выбрать места для императора и для сопровождающих, соответственно рангу каждой персоны. Карл, не обращая никакого внимания на суету, развернул коня и неспешно поехал вслед за девушкой. Она уже успела уйти достаточно далеко. Мне лучше было бы остаться на месте, но перед поездкой молодой распорядитель долго и занудно вещал мне о том, как император пожелал скрасить этот путь, беседуя именно со мной, и как мне постоянно следует находиться рядом с Его Императорским Величеством. Я повернул коня и чуть сжал его бока, намереваясь держаться в отдалении, но всё же «быть под рукой» в случае надобности.

Карл свернул за угол, в переулок. Подождав для приличия, я сделал то же самое.

Переулок оказался узким и сумрачным. Особенно после улицы, залитой закатным светом. В середине его, рядом с серебристым оливковым деревцем, примостился колодец. Девушка пыталась набрать воды в кувшин, а наш император с высоты своего великолепного серого жеребца отвлекал её разговорами. До меня не долетало ни слова, но лицо девушки виделось отчётливо. Она вся зарделась, зажеманилась. Зачем-то сняла ленту, поддерживающую тяжёлые темно-каштановые волосы. Тряхнув головой, стыдливо спрятала лицо в густых прядях.

Карл соскочил с коня, картинно-любезным жестом взял кувшин, уже стоящий на земле, и властно повернул хозяйку кувшина лицом к колодцу. Оба склонились над ним, но воды, похоже, брать не собирались. Потом я увидел, как кувшин надаёт на землю, и императорский сапог небрежно отшвыривает ненужный предмет. Парочка же переместилась под сень оливы и скрылась от моих глаз.

Поворотив коня, я покинул переулок. Мысли мои путались. Я никак не мог поверить увиденному. Карл, который когда-то так обожал Хильдегарду, относился с глубоким уважением к двум последующим супругам, был прекрасным заботливым отцом своим детям... Который только что рассуждал о священной сути таинства брака! Что случилось с ним? Неужели любовь к этой простолюдинке ослепила его?

Я ехал по вечерней улице неведомого лангобардского селения, чувствуя себя сообщником в постыдном деле.

Я думал, что не увижу короля до утра, но услышал за спиной его голос буквально через несколько минут:

— Афонсо, разыщи распорядителя, скажи: отдохнули, едем дальше. К чему оставаться в этой глуши? Прибавим скорости и к темноте достигнем Сполето.

Я снова ехал рядом с Его Императорским Величеством. Теперь он казался оживлённым и бодрым, словно после купания в ледяной речке. Беспрестанно рассуждал на самые разные темы.

   — Всё очень двойственно в этом мире, Афонсо, сказал он, когда солнце наконец втянулось за чёрную гору, слева от дороги. — Нам всегда кажется, что легче преодолеть твёрдое, нежели мягкое, а ведь это совсем не так. Мы легко разбили аваров, стоящих насмерть. Такой богатой и лёгкой добычи трудно и припомнить. Она еле уместилась на пятнадцать подвод. Мы низвергли Дезидерия, который ни за что не хотел мириться. Саксы же соглашались покориться сразу, ещё при падении Ирминсула. В результате с ними пришлось воевать тридцать лет. И сейчас у меня нет полной уверенности на их счёт. А ещё мы семь лет назад строили этот канал Рейн — Майн — Дунай. Он был так нужен, чтобы без труда попасть из Дуная в Рейн и открыть нам путь на Восток вплоть до малой Азии!..

Глаза его заблестели. Он вспоминал...

   — Как же мы радовались поначалу податливой влажной почве! Копать её было одно удовольствие! Но лёгкость оказалась обманом. Земля, перенасыщенная влагой, не держалась. Все рвы, сделанные землекопами, за ночь затягивались. Нам пришлось сдаться там, где мы не предполагали сопротивления. Такое бывает и с женщинами, Афонсо. Порой проще взять неприступную крепость, чем осушить какое-нибудь болото. Но что нам в этих болотах? Смотри, Афонсо, на горизонте уже видны башни. Это Сполето. Нас встретит там герцог Винигиз. Он тоже внёс вклад в удивительные события, случившиеся на это Рождество.

Ведь, когда наш святейший папа, весь в крови, лез по верёвке, спасаясь из тюрьмы, — за стенами его ждали люди Винигиза, чтобы доставить в безопасное место.

Карл неотрывно смотрел на приближающиеся башни, а я — на него. Он снова казался мне тем благородным и безупречным правителем, ради служения которому можно отдать свою жизнь...

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Мы вернулись в Ахен. С нами прибыли римские и византийские зодчие. Карл хотел завершить строительство собора как можно скорее. Руководил работами по-прежнему архитектор Одой из Мена, уже построивший главную часть собора — Палатинскую капеллу. В её стенах я когда-то подслушал разговор моего дяди с баронессой Иммой.

Построенный из цельных мраморных плит восьмиугольник капеллы, увенчанный куполом, по словам зодчих, напоминал имперский стиль Византии, моего отечества, где мне не довелось побывать. Но Карл не собирался подражать грекам. В знак единства христианского мира к капелле пристраивали так называемый Западный зал. Его вытянутые сводчатые пространства проросли явно из римской архитектуры.

Каждая деталь имела значение в этом соборе — будущем короле соборов Европы. Восемь граней капеллы говорили о совершенстве и гармонии. Сам восьмиугольник вписали в окружность, длина которой равнялась строго 144 футам. Это число символизировало Иерусалим. Капеллу окружала шестнадцатигранная крытая аркада. Шестнадцатигранник — не что иное, как удвоенный восьмиугольник. Именно такая пропорция являлась символом Божьего Царства.

Я полюбил смотреть на строительство. По вечерам, когда уходили рабочие, в западном зале стояла особенная томительная гулкость, напоминавшая мне о духовной пустоте, поселившейся на Западе во время Великого переселения народов. Уже скоро эта гулкая пустота наполнится смыслом богослужений.

Зодчие работали не покладая рук. Среди них постоянно крутился Эйнхард, успевший поднатореть и в архитектуре. Его умение мгновенно становиться всюду нужным уже не раздражало, а только удивляло меня. Я уже не соперничал с ним. Это не имело надежды на успех, к тому же в последнее время я начал ценить его неизменную доброжелательность. Не так давно он женился. Жену его звали Иммой — вот уж насмешка судьбы! Правда, ничем, кроме имени, на мою баронессу она не походила. Женившись, Эйнхард разговаривал со мной ещё охотнее, чем раньше. Видимо, супруга оказалась несостоятельной для бесед.

   — Афонсо, — сказал он мне как-то, — знаешь ли ты о легендарном халифе Гаруне-аль-Рашиде?

   — Я слышал какие-то сказки о нём. Разве он существует?

   — Не только существует, любезный Афонсо, но ещё и является большим другом нашего Карла.

   — Друг? Мусульманский правитель? Не преувеличиваешь ли ты, Эйнхард?

   — Нисколько. Они взаимно потрясены величием и благородством друг друга. Но я подозреваю, что здесь имеет место общая выгода. Наш император слишком умён и дальновиден, чтобы предаваться пустым восторгам.

Я начал вслух размышлять:

   — Присоединить Иерусалим к империи Запада стало бы величайшей из побед Карла. Но разве это выгодно халифу?

Эйнхард остановил меня:

   — Нет, друг мой, о присоединении Иерусалима речь вовсе не идёт. Халифу очень по душе наша Испанская марка, ослабляющая враждебных ему западных мусульман. Он рад править единственной в мире мусульманской империей. А за это готов помочь в подобном же деле нашему Карлу. Византию ведь так просто не завоюешь.

Я возмутился:

   — Карл никогда не объявит просто так войну христианской державе.

   — А Лангобардия? — напомнил Эйнхард.

   — Он защищал папу!

   — А баски?

   — Там всё случилось из-за самовольства Роланда. И вообще, — я не заметил, что почти кричу, — что за ересь ты несёшь?

   — Хорошо-хорошо, — сразу сдался коротышка, — тогда скажи, как ты считаешь, почему Карл был так недоволен своим императорским титулом?

   — Разумеется, из скромности, — с раздражением ответил я, — к тому же он опасается, что две империи станут причиной розни между христианами.

   — Поэтому он и объединит их, — улыбаясь, сказал Эйнхард. Я вздохнул:

   — Никогда этого не будет...

   — Любезный Афонсо, никак в тебе взыграла твоя греческая кровь? Но давай не спорить больше. Посмотрим, какие события грядут...

А события начались интересные. В Ахен прибыло посольство с Востока. Оно везло Карлу богатые подарки от Гаруна-аль-Рашида, и главным подарком был живой слон по имени Абу-аль-Аббас.

Когда-то Карлу показали слоновий бивень, и Его Величество возмечтал поехать в Индию, взглянуть на диковинного зверя. Только времени никак не находилось. И вот этот чудо-зверь топчет гигантскими ногами-колоннами лужайку перед замком. Слон явно мёрз, и император велел построить для него огромный тёплый сарай.

Эйнхард, увидев диковинное животное, тут же прибежал ко мне:

— Что я говорил, дорогой Афонсо! Калиф не пожалел для нашего императора своего единственного слона! Да-да, единственного! Я узнавал у еврея-толмача, который сопровождает послов Гаруна. А самое главное — Карл отправил-таки посольство к Ирине с брачным предложением, и мне известно, что ответ весьма благожелателен! С помощью Гаруна он сделал покладистой эту властолюбивую греческую гордячку, уж прости меня, Афонсо!

Эйнхард радовался своей проницательности словно ребёнок. Я же очень расстроился. Хотя пора бы уже привыкнуть, что Карл — живой человек и не обещал соответствовать моим представлениям о нём...

В последнее время император страдал от бессонницы и, как много лет назад, звал меня читать вслух. Покидал я его покои далеко за полночь. Ёжась, добегал до флигеля замка, где располагалась моя комната. Зима нынче в Ахене стояла небывало суровая. Однажды, едва отпустив, он снова послал за мной. Чтение продолжилось до утра.

Должно быть, недосыпание ввергло меня в мрачное состояние духа. К утру я почти ненавидел Карла, казавшегося мне лицемером и обманщиком. Видно, он прочитал это на моём лице, потому как прервал меня вопросом:

   — Тебя что-то гнетёт, Афонсо? Поведай нам, не смущайся.

Я замялся, не зная, как сказать. Он вновь подбодрил меня, я проговорил сбивчиво:

   — Вы говорили, что Ирина оскорбляет... саму суть брака... зачем же вы...

Карл нахмурился:

   — Личное счастье не должно стоять у правителя выше спасения народа. Мы уже когда-то говорили об этом.

«Да! — мысленно кричал я. — Ты говорил мне это перед тем, как жениться для пользы на нелюбимой Дезидерате. И много ли пользы принёс тебе этот брак?»

Вслух я, разумеется, не осмелился сказать ничего подобного и только пробормотал, потупившись:

   — Да, Ваше Величество...

Светало. Он подошёл к окну:

   — Смотри-ка, Афонсо, снег. Давненько его не было!

Я бросился смотреть в окно с излишней готовностью, стыдясь за свой неприятный вопрос. Снег покрывал ровным слоем внутренний двор замка, скамейку и крыльцо флигеля, где жили принцессы. Дверь флигеля отворилась, и я увидел принцессу Берту с каким-то мужчиной в плаще с капюшоном. Присмотревшись, я узнал главного придворного поэта, графа Ангильберта, одного из близких друзей Его Величества. Я испуганно взглянул на Карла. Тот с любопытством наблюдал за парочкой. Они о чём-то спорили, указывая на снег. Поэт стал у Берты за спиной, положив руки ей на плечи, она с трудом подняла его и, шатаясь, сделала несколько шагов.

   — Бедная девочка! — пробормотал Карл. — Хочет скрыть следы. Не дай бог, надорвётся... поменяйтесь обувью, глупые...

Будто услышав совет отца, принцесса со своей непосильной ношей вернулась на крыльцо и, освободившись от Ангильберта, стала снимать сапожки. Через некоторое время поэт на цыпочках (его ноги не поместились целиком в принцессину обувь) покинул двор замка. Карл, задумчиво глядя ему вслед, сказал:

   — Они женаты. Тайно. Думают, что я ничего не знаю. Мне приходится поддерживать их в этом заблуждении. И Ротруда...

Он не договорил, прервав сам себя:

   — Иди, Афонсо, отдохни. А по пути позови ко мне Нардула. Скажи: нужно выверять тексты новых законов.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

День спустя Эйнхард отбыл в Византию с тайным посольством. Он отсутствовал несколько месяцев, вернулся же весьма подавленным.

На мои вопросы отмалчивался. Я решил ничего не выпытывать, всё равно не выдержит и сам расскажет. Так и произошло.

Он пришёл ко мне как-то под вечер и вопросил прямо с порога:

   — Любезный Афонсо, как здоровье твоего чудесного кувшина?

Кувшин у меня и впрямь был отменный — огромный из чистого серебра, да ещё украшенный бирюзой. Карл подарил его мне среди прочего, в знак благодарности за помощь в раскрытии заговора Горбуна и лично заботился о наполнении его превосходным вином. Его Величество не любил пьяниц и сам пил мало, но качеством вин из своих погребов всегда гордился. Эйнхард тоже не принадлежал к пьяницам. Напивался очень редко, когда его что-то крайне угнетало или волновало.

Вот и сейчас он как следует пообщался с кувшином, прежде, чем заговорил:

   — Друг мой, тебе не интересно, чем закончилось наше посольство к Ирине Византийской?

   — Интересно, любезный Нардул. Однако я предпочитаю не раздражать людей своим любопытством.

   — Всё провалилось! — с отчаяньем произнёс коротышка. — Ирина в изгнании на острове Лесбос. Самое ужасное, что мы попали в разгар переворота. Я уже приготовился доживать свои дни в византийской темнице.

   — Отчего же так? — удивился я. — Вы приехали как мирные посланники.

   — Ты не понимаешь, Афонсо! Мы оказались посланниками варвара-узурпатора, стремящегося захватить власть в Византии! Именно брачные приготовления ускорили плачевный исход для Ирины. Её евнух проболтался кому не нужно о цели прошлого нашего посольства.

«Бог защитил таинство брака от оскорбления», — пронеслась у меня в голове странная мысль. Вслух же сказал:

   — Но почему узурпатор Карл, а не сама Ирина, погубившая собственного сына ради власти?

   — Она тоже узурпатор. Но для нас это уже не важно. Всё провалилось! Будет война.

   — Но из-за чего? Если Ирину, как ты говоришь, уже свергли?

Эйнхард в очередной раз отпил вина:

   — Новый император, Никифор, оскорблён наличием императорского достоинства у нашего Карла. Мы пытались смягчить его гнев, рассказав ему, как недоволен был наш король этим неожиданным поступком папы, я имею в виду коронацию. Я даже процитировал слова нашего короля: «Если бы я знал заранее об этой коронации — то не пошёл бы в собор Святого Петра».

   — Никифор, конечно, не поверил?

Эйнхард развёл руками, сшибив при этом свой кубок. Хорошо, что вина там осталось на донышке:

   — Поверил. В том-то и дело, что поверил. Но теперь он обвиняет во всём папу Льва. А ты же знаешь, как яростно наш Карл бросится на защиту Святейшего престола, если что-то случится! Одна надежда на Гаруна- аль-Рашида. Его корабли уже в Адриатическом море.

...Мы жили в ожидании большой войны. Но вместо этого наш император снова начал со всей семьёй и свитой разъезжать по своим многочисленным палаццо. И всюду он брал с собой слона. Огромное животное грустно тащилось за повозкой принцесс. После неудачи с Ириной Карл будто потерял интерес к войнам. Если раньше он старался лично участвовать в разрешении всех крупных конфликтов, происходивших в стране, то теперь этим занимались повзрослевшие сыновья. Пипин Италийский следил за миром в Лангобардии, Людовик Аквитанский со своими отрядами расширял и укреплял Испанскую марку. Ему удалось завоевать Барселону, и он торжественно привёз и сдал отцу её градоначальника. Карл Юный, предполагаемый преемник отца, действовал в Саксонии и Баварии.

Сам же император вплотную занялся законотворчеством. Целыми днями он с Эйнхардом правил тексты, после чего отсылал их в Тур Алкуину, которого считал своим духовным наставником. Законы возвращались после правки, ещё раз досконально проверялись и принимались. «Разве может жить и двигаться огромное тело, не будучи укреплено духом?» — говорил он, имея в виду свою империю.

Новыми законами Карл удивил многих. Я же удивлялся, почему он не принял их раньше. Эти законы были призваны скрепить разношёрстную империю прорастающим изнутри христианским миром и согласием. Преступником теперь, среди прочего, считался тот, «кто нарушает мир церквей Божьих, вдов и сирот, а также обездоленных». В поместном капитулярии говорилось о необходимости относиться к работникам с уважением. Они даже получили законное право жаловаться на своих управляющих, но не в рабочее время. Ещё один закон касался духовенства, коему предписывалось «воздерживаться от светского образа жизни, например, от обучения охотничьих собак и птиц (сокола или ястреба)». В последнее время Карл начал критичнее относиться к лицам духовного звания, требуя от них предельной чистоты и целомудрия.

В общем, всего того, чего в последнее время не хватало императорскому двору.

Две из пяти принцесс, Ротруда и Берта, имели тайных мужей. Жизнь остальных тоже не служила образцом благочестия. Глядя на принцесс, многие придворные завели себе весёлых подруг, а некоторые — даже красивых мальчиков. Создание из своего двора христианских Афин, похоже, удалось императору лишь наполовину. Он мог бы произвести чистку, но ему мешало обострённое чувство справедливости. Ведь его собственная жизнь также была далека от христианского совершенства.

Похоронив пятую супругу, красивую и образованную Лиутрарду, он не женился больше. Но с некоторых пор покои его не пустовали. Наложницы сменяли друг друга, время от времени рожая ему детей, разумеется, незаконных. Это последнее обстоятельство радовало его. После заговора Пипина Горбуна он опасался новых наследников помимо троих сыновей Хильдегарды, друживших между собой и слушавшихся отца.

Несовершенства Карла уже не задевали меня так больно, как раньше. Мне стукнуло пятьдесят. Мысли о женитьбе давно оставили меня, а сложившийся жизненный распорядок очень радовал. Я ни в чём не нуждался, был богат, уважаем, да к тому же постоянно получал дружеское общение от величайшего из правителей. Вскоре оно стало ещё более тесным.

Как-то я пришёл по зову императора (дело было снова в Ахене) и застал его в грустном расположении духа.

— Афонсо, — сказал он, — столько лет прошло, а я всё скучаю по Хильдегарде.

   — Да, Ваше Величество, — вздохнул я, — она была настоящей королевой...

   — Мне хочется поехать в Суассон, посмотреть места, где мы познакомились. Помнишь, Афонсо, как лихо она ездила верхом?

   — Да, Ваше Величество. — Передо мной начали проноситься картины далёкого прошлого: плющ с резными листьями на серой суассонской стене, юная всадница с развевающимися волосами... Если бы молодой король не встретил её тогда, у меня, скорее всего, была бы сейчас своя семья... Голос Карла вывел меня из полузабытья:

   — Ну что же, едем!

В Суассоне ничего не изменилось. Всё те же узкие улочки, стены, увитые плющом. Карл заходил в храм, где когда-то встретил свою любовь, молился в боковом нефе, где молилась она...

На улице он жестом отстранил слуг, подводивших ему коня, и пошёл в противоположную сторону за девушкой, вышедшей из храма чуть раньше. Нагнав её на ближайшем перекрёстке, он заговорил. Та покраснела, но не убежала, а продолжала стоять, улыбаясь и кивая. Вечером я увидел эту девушку в Суассонском замке.

По возвращении в Ахен император взял себе в привычку подобное поведение. Будучи всю жизнь страстным охотником, теперь на склоне лет он перешёл на новый вид дичи — юных красавиц. Ахенские мамаши быстро прознали о новом развлечении Его Величества, и специально выпускали дочерей на его любимые пути. Начинал он свои выходы обычно строго в моём обществе. То есть ничего особенного как бы и не планировалось, кроме прогулки по ахенским улицам.

Я сопровождал императора, развлекая его беседой. При виде же красавицы я незаметно отставал. Всё же некоторое время продолжал следовать за Его Величеством на случай, если вдруг по какой-то причине мои беседы снова понадобятся.

Однажды вечером Карл вместе со мной зашёл в маленький храм на краю Ахена, недалеко от ручья, где по преданию жил Бахкауф. Месса закончилась, прихожане торопились по домам. Храм быстро опустел. В полумраке перед статуей Марии, боком к нам, стояла на коленях девушка. Взглянув внимательней, я вздрогнул — это была вылитая Хильдегарда, только не с тёмными, а со светлыми волосами. Она даже казалась красивее королевы, напоминая неземного ангела. Карл медленно подошёл к ней. Она не обернулась, целиком поглощённая молитвой. Подождав немного, император наклонился к ней и сказал что-то. Она отрицательно покачала головой и начала перебирать чётки. Тогда он схватил девушку за плечо. Та вскочила, отчаянно рванулась, но поскользнулась и упала, неловко вывернув руку. Чётки порвались и рассыпались по полу храма. Она лежала на полу, как раненая птица, со страхом и болью взирая на нас. Император осторожно поднял её, попытался осмотреть руку. Красавица вскрикнула от боли. Рука висела, как плеть.

— Афонсо, у неё кость сломалась! — Я давно не слышал у Карла такого испуганного голоса. — Надо сделать что-то... Милая дама, пойдёмте всё же во дворец. Наш лекарь осмотрит вас, назначит лечение, мы оплатим все расходы и вознаградим вас.

Она, продолжая смотреть на нас с ужасом, начала отступать к статуе Марии. Нащупав её спиной, резко развернулась и обняла статую здоровой рукой. Потом мы увидели, как другая, неестественно вывернутая рука, медленно поднимается и касается каменных риз Пресвятой Девы. И, словно забыв о нашем существовании, девушка упала на колени перед статуей, воздев к небу обе руки, выглядевшие теперь совершенно целыми и невредимыми.

Карл молча вышел наружу. Церковный двор подметала старая монахиня. Он спросил, не знает ли она: что за светловолосая девушка молится сейчас в храме.

   — Да как же не знать? — Монахиня улыбнулась во весь беззубый рот. — Это ведь Амальберж, наш ангел. Уж как набожна!

   — Вот, передай ей. — Император протянул старухе увесистый мешочек. — А это на храм, — и он достал другой такой же.

На следующий день, утром, в покоях Карла собрались книжники для вычитывания очередного капитулярия. Пришли поэты — Теодульф и Ангильберт и, конечно, мы с Эйнхардом. Слуга доложил, что императора спрашивает какая-то монахиня.

   — Пусть войдёт, — велел Карл.

Вошла вчерашняя старуха из храма. Теперь её добродушное лицо выглядело крайне испуганным. Она нерешительно подошла к украшенному резьбой креслу, на котором сидел император, трясущимися руками протянула ему тот самый мешочек и застыла.

Он взял. Нахмурившись, взвесил мешочек на руке.

   — Что такое?

   — Не взяла, — прошептала старуха, глядя в пол. Её синеватые губы дрожали.

Он помолчал. Потом сказал ровным голосом, возвращая ей мешочек:

   — Тогда это — тоже на храм. Иди.

Монахиня торопливо вышла. Все молчали, слушая её удаляющееся шарканье.

История красавицы Амальберж, посмевшей отказать императору, стала достоянием двора, что заставляло меня стыдиться. Я ведь был её единственным свидетелем, и мне в голову бы не пришло болтать. Видно, слухи распространили служители храма. Так или иначе при дворе началось повальное увлечение белокурым ангелом, чудесно исцелённым Пресвятой Девой. Кто-то нарисовал миниатюры с её портретом, не особенно похожим, но красивым. Эти картинки теперь таскали с собой знатные дамы, их камеристки и даже служанки.

Между тем император, никогда в жизни ничем не болевший, захворал. Его мучили внезапные сильные боли в ногах, из-за которых он порой не мог шагу ступить. Однажды от очередного, особенно сильного приступа боли, он упал с коня. Сбежавшиеся придворные никак не могли поднять его. Он ведь был очень высок, да ещё изрядно располнел в последнее время. Наконец общими усилиями принесли Его Величество в покои и позвали лекаря.

Осмотрев императора, тот нашёл застарелую лихорадку и общее утомление. Прописал: не есть жареного мяса и строго беречься от сырости.

   — Афонсо, — сказал Карл, едва дверь за врачевателем закрылась, — сходи-ка к повару, пусть приготовит утку на вертеле. А я полежу часок. Потом пойдём купаться в источники.

   — Но... Ваше Величество...

Его глаза озорно блеснули:

   — А мы не скажем лекаришке! Разве можно лечить человека, отнимая у него радость? Лучше я выпью льняной отвар — раньше всегда пил его и оставался здоровым. Надо издать капитулярий о пользе льна — пусть народ в обязательном порядке пьёт. А то умирают все рано. Ну, иди к повару...

Когда я вернулся — император, полулёжа на кровати, пытался упражняться в письме. Умение это он до сих пор не смог приобрести.

   — Повар жарит утку, — доложил я, — но всё же вам бы поберечь себя, Ваше Величество...

Отложив доску и кусочек угля, он посмотрел на свою большую опухшую руку и сказал:

   — Когда мне было семь лет, в одном монастыре под Парижем хоронили святого Ирминона. Я стоял на краю могилы. Вдруг мне захотелось спрыгнуть вниз из соображений шалости, как ты понимаешь. Я долго ждал, пока отец отвернётся, но он всё смотрел на меня. И тогда я спрыгнул, не таясь, очень гордо. Поскользнулся и напоролся на лопату. Это стоило мне зуба, но потерянный зуб спас меня от наказания. — Он тихо рассмеялся и закончил: — Не будем жалеть и грустить, Афонсо, будем есть утку, раз Господь сотворил её вкусной. Это правильно, а значит, не повредит мне.

И действительно, вскоре Его Величество поправился. Правда, больше не охотился за юными красавицами на городских улицах. Но от наложниц всё же не отказался. Зато щедрее прежнего одаривал церкви и монастыри.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В 804 году отошёл в лучший мир тот, кого император долгое время называл «нашим лучшим другом». Алкуин — великий мастер загадок, философ и музыкальный теоретик. Карл привык письменно советоваться с ним обо всех своих планах. Главный «академист» в последние годы не появлялся при дворе, живя в Турском аббатстве. Руководство придворной школой взял на себя Эйнхард.

Алкуин никогда не льстил Его Величеству. Напротив, частенько порицал, причём весьма резко. Какие гневные послания приходили от него во времена саксонских войн! «Где христианское милосердие твоей проповеди, король? Насаждать веру языком железа — то же, что сажать на камнях». Не щадил «наш лучший друг» и других дел Карла — от брачных планов с «византийской узурпаторшей» до непоследовательности в защите бедных. Действительно, Карл, помогая обездоленным, постоянно требовал от богатых поддержки своим масштабным затеям — от военных кампаний до строительства школ и рытья каналов. Его вассалы обеспечивали ему эту поддержку за счёт тех же обездоленных. Многие богачи специально разоряли своих крестьян, вынуждая заниматься бродяжничеством и разбоем. Потом спасали их, нанимая на работу, но платили уже гораздо меньше. А разбойники работали, как правило, старательно. Ведь те, кто попадались в первый раз, по закону лишались глаза, во второй раз — носа, а в третий — жизни.

Несмотря на неласковость Алкуина, император очень любил и ценил учёного. Когда пришло известие о кончине последнего, даже плакал и выказывал растерянность.

Пережив горе, Карл с новым рвением взялся за «очищение веры». Под «очищением» он понимал следование всех церквей империи римскому канону. «Чтобы лангобард и сакс, и житель Аквитании в любой из церквей чувствовал себя, как дома». Позже ему показалось, что никейский символ веры слишком краток для простого народа. Тщательная «расшифровка» императором этой молитвы привела к выявлению нового свойства Святого Духа, исходящего не только от Отца, но и от Сына. Карл немедленно поделился своим открытием с папой Львом, поставив понтифика в сложное положение. Папа, своим понтификатом обязанный Карлу, в то же время боялся Византии, которая уж точно не стала бы поддерживать новый догмат франкского императора.

Находясь в Ахене, мне было трудно понять, какие у нас на самом деле отношения с Византией. Я не знал: воюем ли мы открыто и достаточно ли велик франкский флот. Одно не подлежало сомнению: франко-багдадский союз укреплялся. Приезжающие с Востока паломники говорили о больнице, построенной в Иерусалиме великим Карлом, и о постоянной помощи тамошним христианам.

На Рождество 806 года с далёкого Востока вновь прибыли послы с подарками. На этот раз привезли шелка, благовония и удивительный шатёр, сплетённый из тончайших разноцветных шнурков. Главным подарком были часы, описанные одним из наших хронистов:

«Движение стрелки по кругу, размеченному на двенадцать частей, напоминало водяные часы с таким же числом бронзовых шариков, которые с наступлением каждого часа падали вниз и при падении извлекали звуки из подложенной снизу чаши; последняя была собрана с таким же числом всадников, которые с наступлением каждого часа выскакивали из двенадцати окошек, и остававшиеся до того открытыми оконца захлопывались; в этот часовой механизм были вмонтированы и многие другие хитрости, перечислить которые нет никакой возможности».

Поблагодарив гостей за подарки, Карл показал им роскошный слоновник, где топтался изрядно растолстевший Абу-аль-Аббас, предыдущий подарок халифа.

Чудесные часы подогрели давний интерес нашего правителя к механике и математике. Это вылилось в увлечение астрономией. Теперь он боролся с бессонницей, наблюдая звёзды вместе с арабским звездочётом. И словно специально для императорского созерцания небесные светила совершили много необычного в 807 году. 31 января Юпитер заслонил Луну, а 17 марта Меркурий — Солнце. Было ещё полное солнечное затмение и три лунных. Эти события вызвали панику в народе. Все ждали беды после столь дурных знамений.

Император запретил «предаваться суевериям, ибо недостойно это верующего христианина». Но вскоре беда постигла его самого. В расцвете лет умерла младшая из дочерей Хильдегарды — Гизела. Карл призвал к себе её лекаря:

— Чем болела наша дочь?

Тот посмотрел на меня, смутился и не хотел отвечать.

   — Говори! — приказал император.

   — У неё не было болезни, Ваше Величество, — пролепетал врачеватель, насмерть перепуганный, — она... погибла путём, естественным для женщины...

   — Какой ещё естественный путь? Ей было всего двадцать семь лет!

   — Она... не смогла разродиться...

Карл гневно отшвырнул кусок пергамента, который теребил до этого, и проговорил раздельно и веско:

   — Моя дочь не замужем, следовательно, не могла быть беременна. Ты понял?

   — Понял, Ваше Величество! — обрадовался лекарь. Румянец начал возвращаться на его бледное лицо.

...Карл продолжал сохранять невозмутимость и уповать на Творца. Когда в том же 808-м датский король Готфрид разбил его союзников — полабских славян и подступил к франкским границам — император не стал готовить войска, а увеличил пожертвования монастырям. Его вера возымела действие. Враги отступили, а Карл приказал заложить на севере две линии пограничных укреплений.

Там, где империя омывалась морями — на севере и юге, — теперь непрерывно курсировали франкские сторожевые суда. Жители наконец почувствовали себя спокойнее, хотя отношения с Византией продолжали оставаться натянутыми.

Снова начали происходить солнечные затмения. Полное, особенно впечатлившее всех мрачным величием, случилось в полдень 30 ноября 810 года. Этот год записан в анналах, как «annus horribilis» — ужасный год.

Начался он с удачи. Наместник Сарагосы Аморес признал главенство Карла. Потом состоялась успешная военная кампания Пипина Италийского против венецианских дожей, вероломно сместивших патриарха, уважаемого молодым королём. Венецию окружили франкские корабли. Говорят, дожи яростно сражались за каждый канал, но в итоге покорились франкам.

Пипин, окрылённый победой, приезжал к отцу. Он видел себя уже завоевателем всей Малой Азии! Его лицо до сих пор стоит перед моим внутренним взором. Благородное величие Карла, соединённое с красотой прекрасной Хильдегарды... Каким ударом стала для отца его внезапная смерть, спустя несколько месяцев! Чуть раньше умерла Ротруда — старшая и любимая из дочерей императора. Она всегда открывала торжественный выезд принцесс. Так же, как и Берта, она состояла в тайном браке с одним из аристократов, и отец никому не позволял даже тени грязного намёка на её счёт.

— Смерть окружила нас, она повсюду! — восклицал Карл. От его хладнокровности не осталось и следа.

Примерно в то же время скончался легендарный Гарун-аль-Рашид, и для христиан Востока настали чёрные дни.

В империи Карла чума распространилась среди скота, обещая скорый голод. Вдобавок ко всем бедам пришло сообщение, приведшее императора в ярость: во франкские водные пределы со стороны Фрисландии вторглись двести норманнских судов.

Карл так бушевал, что даже будто помолодел. Покинул Ахен и выехал в Саксонию, предварительно отдав приказ о всеобщем сборе войск. Всю дорогу он провёл в мрачном молчании. Я опасался новой Верденской резни, тем более, что мы следовали как раз в те края.

Уже в Саксонии император узнал, что датский король Готфрид со своим войском стоит у границ империи и хвастается, будто вот-вот завоюет Ахен. Карл утихомирил свой гнев и позвал меня читать Священное Писание. Ему нужно было «замирить свою душу» перед замирением врага. Но едва я только раскрыл книгу — появился гонец с новой вестью: кто-то из своих убил Готфрида.

Я не удивился чудесному избавлению — в этих чудесах и было внешнее проявление величия Карла. Датчане отступили. Император встретился с полабскими славянами, своими союзниками, и помог им выбрать правителя взамен погибшего. После чего отбыл в Ахен, где его ожидала ещё одна неприятность — приказал долго жить слон Абу-ль-Аббас.

— Смерть проникает повсюду, — сказал Карл уже без особого чувства. Он ещё раз повторил эту фразу год спустя, узнав о гибели своего недоброжелателя — византийского императора Никифора. Того заманили в засаду в Мёзии, где он преследовал низложенного болгарского хана Крума.

В том же 811 году Карлу пришлось вновь вспомнить о смерти уже не так спокойно — умерли два его старших сына: Пипин Горбун, заточенный в монастыре, и Карл Юный, предполагаемый наследник престола. Теперь наследником становился Людовик Аквитанский. Отец ценил его меньше старших сыновей, подозревая в нём слабость характера.

Карл снова начал страдать от хромоты, даже слёг в постель. За ним преданно ухаживали наложницы Герсвинда и Регина. Меня он тоже часто призывал — уже не для чтения, а для беседы.

   — Афонсо, — сказал он однажды, — в юности я думал, что идти путём Господа трудно из-за мирских искушений. Из-за того, что служение скучно по сравнению с различными соблазнами. Но сейчас я вижу, что главное искушение не в человеческих слабостях, а в самой вере. Без веры дела мертвы, и мы мертвы, но через веру — окно души — может проникнуть враг рода человеческого. Незаметно он подменяет вдохновенную уверенность, исходящую от чувствования промысла Божьего, тяжёлой уверенностью наших заблуждений...

   — Вы о Византии, Ваше Величество?

   — О человеческой жизни, Афонсо. Но и о Византии тоже...

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ему удалось превозмочь болезнь. По Божьей воле и с помощью отвара из семян льна, в исцеляющую силу которого император верил с молодости.

Начался 812 год. Год, принёсший утешение Его Величеству. Новый император Византии Михаил решил заключить долгожданный союз с Западом.

В Ахен прибыло большое греческое посольство. Карл назначил меня официальным переводчиком, хотя сам знал язык не хуже. Торжественная церемония передачи договора состоялась в Ахенском кафедральном соборе, который к этому времени наконец достроили.

Священники, состоящие в посольстве, отслужили в честь правителя литию по своему обряду. Затем Карл поднялся к алтарю и передал византийцам документ о заключении мира. Они приняли из рук его сей знаменательный предмет и кланялись, называя Карла императором и «василевсом» — так называют императоров в Византии. Всё это произошло при огромном собрании народа, в основном франкской знати.

Гости возвратились во дворец, где их ожидал роскошный пир. Весь вечер поднимались кубки за двух «братьев» — восточного и западного. Вместе с подарками гости увезли с собой тщательно составленное послание Карла императору Михаилу. В этом документе Его Величество скромно назвал себя «Карл, наимилостивейший правитель и милостью Божией король франков и лангобардов» и пожелал «своему возлюбленному и почтенному брату, славному императору, вечное спасение в нашем Господе Иисусе Христе». Главной же мыслью этого послания были мир и единство, между «Восточной и Западной империями, которые необходимо укреплять».

После отъезда византийцев Карл, призвав нас с Эйнхардом, взялся за богословский труд в форме послания к архиепископам. Он вновь обратил внимание на «проистекание Святого Духа от сына». Особенно же предостерегал легковерных, ибо «дьявол торжествует в своей пышности, что оборачивается пороком, грозящим разрушить общественное и частное бытие».

Карл с нетерпением ждал ответа от Михаила.

— Прочитать бы его поскорей, — повторял он, — по тону письма можно понять многое.

Но письмо не приходило. Вместо этого мы узнали, что сгорел огромный деревянный мост через Рейн близ Майнца. Император считал его своей самой выдающейся постройкой после Ахенского собора.

— Беда, — тихо сказал мне Эйнхард, — что-то уж точно случится теперь.

Письмо из Византии наконец пришло. Но не от Михаила. Его свергли. Императором стал анатолийский стратег, армянин Лев. Он принадлежал к иконоборцам, стало быть, не мог разделить западно-христианских воззрений. Правда, миром с Западом дорожил. Должно было прибыть посольство для новых переговоров, но время шло, а никто не приезжал.

Новый лекарь смог поставить диагноз императору: подагра. Её теперь безуспешно лечили. Его Величество ходил с трудом, подволакивая ногу.

Измучившись болезнью и беспокойством о судьбе империи, Карл решил торжественно короновать своего преемника — Людовика Аквитанского, последнего оставшегося в живых из законных сыновей.

Я помнил Людовика совсем маленьким ребёнком, а сейчас ему было около тридцати пяти. В пятилетием возрасте его увезли в Аквитанию, и мне не доводилось общаться с ним. Я знал, что он занят постоянным подавлением баскских мятежей, имеет жену и пятерых детей и время от времени рвётся уйти в монастырь. От этого поступка его отговаривали жена, придворные, да и сам Карл.

Когда король Аквитанский появился в Ахене — придворные дамы просто сомлели — таким он показался красивым. Высокий, статный, с длинными, чуть вьющимися волосами. Черты его вобрали в себя лучшее от отца и матери, вот только не было в глазах сына родительской весёлой искорки. Людовик будто смотрел внутрь себя. Придворные дамы приуныли от этой особенности и старались не встречаться взглядами с будущим императором.

11 сентября 813 года в Ахенском соборе вновь собралось множество народу. Знатные люди приехали со всех концов империи. Они расселись по скамьям, а кому не хватило мест — стояли. Его Величество взошёл на амвон. Эйнхард положил перед ним список и сам стал рядом, чтобы подсказывать в случае чего. Наступила мёртвая тишина. Карл заговорил:

   — Дорогие братья! Мы собрали вас здесь, чтобы спросить: согласны ли вы с тем, чтобы своё имя, то есть имя императора, мы передали сыну Людовику?

Далее он спрашивал по списку каждого. Все говорили «да». Дошла очередь и до меня, несмотря на сомнительность моего происхождения.

Я не ожидал вопроса. Смутился, поняв, что не хочу... не могу сказать «да».

   — Афонсо из Имерхальма, — повторил Карл.

   — Да! — с отчаяньем крикнул я, и крик этот больно царапнул моё горло.

Сама коронация произошла в верхней галерее собора. Император надел венец, а ещё один положил на алтарь, перед которым на коленях стоял Людовик и сказал:

   — Сын мой! Во всём слушайся заповеди Божией. Поручаю твоему покровительству твоих сводных братьев — Дрогона, Теодориха и Гуго, твоих сестёр, племянников и племянниц, а особенно Борнгарда, короля Италийского, сына твоего покойного единоутробного брата Пипина.

Он помолчал. Тяжело вздохнул и закончил:

   — Теперь возьми венец и надень его.

Людовик растерянно посмотрел на отца. Неужели тот не увенчает его?

   — Иди, иди сам, — проворчал Карл тихо. Услышали только те, кто стоял совсем близко.

Короновав сына, Его Величество вновь воспрянул духом. Вместе с Эйнхардом занялся чертежами нового, каменного моста через Рейн. Подумывал о походе на север — датчане, несмотря на заключённый мир, вновь вели себя агрессивно. Хотел собрать ещё раз всех епископов для слушания циркуляра о «коварной пышности дьявола». Всему мешала подагра, не дававшая императору свободно передвигаться. Однако, несмотря на неутешительные прогнозы лекарей, он верил, что выгонит злую болезнь из своего тела.

   — Это всё от лени и слабости, Афонсо, — говорил он мне, — нужно набраться сил, встать с постели и проводить жизнь в движении. Тогда любая хворь исчезнет.

Он собирался на охоту, но каждый день откладывал выезд, надеясь, что завтра сил прибавится. Так прошёл Адвент и наступило Рождество.

   — Вот и хорошо, что мы не поехали осенью, — сказал он, — пост не только не нарушили, но даже удлинили. Теперь точно поедем. Зимняя охота чудесна.

Отправилась, как всегда, вся семья. Любимая принцесса Берта и её младшие сёстры — дочери Фастрады. Внуки, внебрачные дети, а также друзья и слуги. Не было лишь молодого императора. Людовик остался молиться в дворцовой часовне. Назавтра он собирался отбыть в Аквитанию.

Охота удалась. Лучшим охотником показал себя сам император, поразивший кабана меткой стрелой. Его Величество захотел, вспомнив молодость, пожарить мясо прямо в зимнем лесу. Все отговаривали его, советуя поберечь здоровье, но он не внял уговорам, уверенный в пользе свежего воздуха. Действительно: хромота будто оставила его. Он шутил и смеялся, играя с внуками, и ничем не напоминал больного человека.

Наутро у него обнаружилась лихорадка. Его Величество пытался не обращать внимания на хворь. Даже по обыкновению вышел отобедать с семьёй. Но есть ему не хотелось, а к вечеру он всё-таки слёг. На следующий день ему стало ещё хуже. Он позвал нас с Эйнхардом, дабы проверить правильность завещания.

Всё оказалось в порядке. Никого не забыли упомянуть. Дочери, внуки, наложницы, внебрачные сыновья — все были указаны поимённо. Успокоенный, Карл утомлённо откинулся на подушки и прикрыл глаза. Мы с Эйнхардом постояли у кровати и собрались тихонько выйти. Император открыл один глаз:

   — Уходите? Идите с миром... нет, пожалуй, ты, Афонсо, останься.

Дверь закрылась за Эйнхардом. Я продолжал стоять у императорского ложа.

   — Присядь, Афонсо, — Карл кивнул на резную скамеечку и снова закрыл глаза. Так продолжалось некоторое время. Я подумал, что он спит, но он с трудом заговорил: — Как же широки врата! Господи, как же они широки!

Мне показалось, что он бредит, я хотел бежать за лекарем. Он остановил меня:

   — Куда ты, Афонсо? Ты помнишь этот фрагмент... откуда он: «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Я облегчённо вздохнул:

   — Конечно, помню, Ваше Величество. Это седьмая глава Евангелия от Матфея.

   — Бог дал тебе удивительную память. А я вот уже ничего не помню.

   — Отчего же, Ваше Величество? Вы процитировали фрагмент абсолютно точно.

   — Я слишком часто шёл широкими вратами, Афонсо. Пышность дьявола казалась мне отблеском небесного величия... Вместо Града Божьего я построил ад...

   — Что вы! — Я почти вскрикнул. — А обращённые саксы? А ваша помощь христианам Востока и нашим обездоленным? Ваша постоянная поддержка церкви, в конце концов!

Он горько усмехнулся:

   — Я ведь обращал саксов в веру любви и милосердия огнём и мечом. Разве они уверовали после этого в Христову любовь? А в помощь на Востоке было намешано столько дипломатии... оттого, наверное, всё и рухнуло теперь. Наши обездоленные разбойничают на дорогах, а поддержка, оказываемая церкви, начала развращать её. Но главное — Византия. Я упустил счастливое время из-за собственной гордыни. Дьявол извратил идею моей жизни. Вместо единства я принёс христианам раскол...

   — Но ведь Бог сильнее дьявола, — возразил я.

   — Разумеется. Поэтому Бог и позволяет человеку выбирать, с кем ему по пути.

Он опять закрыл глаза. Разговор утомлял его.

Я сидел, мучительно придумывая, как опровергнуть столь мрачное заключение Карла по поводу самого себя. Ничего не шло на ум. И вдруг я вспомнил:

   — Ваше Величество! Помните, вы говорили о непостижимости Божьего замысла. О том, что мы видим его, как хаос цветных нитей на обратной стороне ковра. И лишь на небе нам будет дано увидеть настоящий узор.

Он приоткрыл глаза и прошептал:

   — Спасибо тебе, Афонсо. Господь да благословит тебя.

Его глаза закрылись. Я тихо вышел.

Это была наша последняя беседа. Он прожил ещё день, но уже не узнавал никого. Под дверями императорских покоев всю последнюю ночь толпился народ. У многих текли слёзы.

Утром 28 января к людям вышел Людовик и объявил о смерти отца.

Я не знаю, как описать скорбь, поглотившую меня, да, наверное, это и не нужно...

В те дни все слышали стихотворение, написанное кем-то из придворных, но точно не Эйнхардом: