Глава 50. Грустная радость

Подобно Дантову аду с его «кругами», ГУЛАГ тоже делится на части. Эти части отличаются одна от другой как тяжестью принудительного труда, качеством и количеством пищи, так и степенью оставленной заключенному свободы. Они имеют такие названия:

Психиатрическая больница специального типа.

Крытая тюрьма.

Лагерь особого режима.

Лагерь строгого режима.

Лагерь усиленного режима.

Лагерь общего режима.

Но и для так называемых «свободных советских людей» жизнь в Советском Союзе тоже имеет жесткие ограничения. Эти ограничения распространяются на свободу слова, печати и собраний, свободу получения информации, свободу выбора места жительства и места работы и свободу поездок за границу. Поэтому я приравниваю жизнь «свободных советских людей» к жизни заключенных ГУЛАГ-а и ту часть книги, которая посвящена описанию этой жизни, называю согласно тюремной терминологии — «свободой общего режима».

15 сентября 1976 года я вновь оказался на «свободе общего режима», но в сердце моем не было никакой радости. Выйдя из больницы, я прошел несколько безлюдных кварталов пешком.

Когда навстречу мне стали попадаться люди, я почувствовал себя неловко. На мне был грязный и мятый костюм, на ногах — зимние ботинки, несмотря на теплую погоду, а за плечами болтался черный вещевой мешок, с каким приезжают в Ленинград бедные колхозники из дальних деревень. В то же время я знал, что на колхозника я не был похож и думал, что прохожие будут смотреть на меня с опаской и подозрением, как на бродягу. Поэтому я сел в первый попавшийся автобус. Но и в автобусе и на улице Чайковского, когда я вышел из него, никто не обращал на меня внимания. Все куда-то спешили: одни с кошелками шли за покупками, другие — домой, третьи — к пивным ларькам, где уже стояли длинные очереди. Никому до меня не было дела. Я подошел к красивому старинному особняку, где помещался Исполком Дзержинского района, и вошел внутрь.

На первом этаже никого не было. Я поднялся на второй этаж, прошел мимо отдела ЗАГС, где 25 лет назад был зарегистрирован наш брак с Татьяной, и увидев табличку на одной из дверей: «Сегодня посетителей принимает зам Председателя Исполкома тов.» постучался в дверь.

— Войдите! — раздался женский голос из-за двери. Я вошел в кабинет, менял с плеч свой вещевой мешок и сел в предложенное кресло. Потом я сказал пожилой женщине, сидевшей напротив:

— Моя фамилия Ветохин. До ареста я жил в вашем Дзержинском районе по адресу: улица Салтыкова-Щедрина 8 квартира 64. Теперь, спустя 10 лет, я вернулся, но моя комната оказалась переделанной в кухню и мне негде жить. Я слышал по радио, что жилплощадь сохраняется за теми лицами, кто находился в больнице. А я тоже все это время был в больнице, так называемой психиатрической больнице специального типа, и потому я не потерял право на свою комнату или другую комнату взамен моей.

Я вынул из кармана «записку об освобождении», которую мне оформили еще в Днепропетровске, а выдали только сегодня, и положил ее на стол. Женщина прочитала «записку» и начала звонить по разным инстанциям. Это продолжалось около часа. Я терпеливо ждал. Наконец, она сказала мне свое решение:

— Вас временно поселят в комнату из маневренного фонда. Идите сейчас в райжилотдел и получите там ордер.

Случилось так, что в тот день в маневренном фонде числилась сравнительно неплохая комната около 13 м. кв. на углу Инженерной и Садовой улицы. Когда я пошел туда с ордером, то обнаружил, что мой дом принадлежал к ансамблю Инженерного замка (бывшего Михайловского дворца). По-видимому, в этом доме раньше жили царские слуги и он был сделан хорошо и добротно. Коммунальная квартира имела 4 комнаты, в которых жило 4 семьи. Я занес вещмешок в свою комнату, где на мое счастье оказался стул.

Я сел на этот единственный стул и повторяя про себя время от времени старую русскую поговорку: «за одного битого двух небитых дают!» стал строить планы на будущее. Задачи мои по сравнению с 1961 годом, когда я только приступил к подготовке побега, мало изменились. По-прежнему передо мной стояла проблема выбора оптимального района побега. Теперь я особо выделял моральную подготовку. А самой главной задачей было: вернуть к жизни и модифицировать мой главный движитель в побеге — меня самого, то есть: поправить здоровье и снова вернуть себе спортивную форму, чего бы это ни стоило.

Затем я встал, вышел на улицу, и по Невскому направился к Московскому вокзалу. У входа в вокзал, как и 10 лет назад, стояла будка с надписью «Ленгорсправка». Я заплатил женщине в окошке положенные копейки и заполнил два бланка: на имя Иры Бежанидзе и Игоря Ефимова.

— Подождите несколько минут, — сказала женщина и стала куда-то звонить. Скоро она сообщила мне:

— Ирина Бежанидзе поменяла фамилию…

— Игорь Ефимов в прошлом месяце эмигрировал в Израиль…

Я поблагодарил женщину и медленно пошел к трамвайной остановке. По пути мне встретилось несколько человек, похожих на Иоанновича — таких же смуглых, с усами, со смелым взглядом и осанкой спортсменов. Потом я узнал, что это были сирийские офицеры в штатском. Трамвай привез меня на улицу Салтыкова-Щедрина, неподалеку от которой раньше находилась одна из четырех действующих в Ленинграде церквей, с красивым забором из стволов старинных орудий. К счастью, она продолжала работать и теперь. Я вошел в церковь, и поставив свечку, стал благодарить Бога за чудо моего освобождения. Я молился и я просил Его не оставить меня и теперь и дать мне силы и сообразительность для планирования и успешного выполнения побега. Знакомая обстановка храма, знакомые и любимые с детства церковные песнопения, неторопливая служба и спокойные, добрые лики святых на иконах подействовали, как бальзам, на мою душу. Огорчение и неуверенность исчезли, мысли прояснились и весь мир показался прозрачнее.

Выйдя из церкви, я повернул направо, к дому, где раньше жил мой приятель, доктор Николай Александрович Пущин. У меня все время ощущались боли в сердце и отрыжка желчью и я хотел, чтобы доктор, которому я доверял, осмотрел меня.

«Только живет ли он еще здесь? Ведь прошло 10 лет!» — думалось мне. Оказалось, что доктор по-прежнему жил в этом доме и по счастливому стечению обстоятельств вся семья была в сборе.

— Юрий Александрович! — обрадовался мне доктор. — Наконец-то мы видим вас! Мы часто вас вспоминали, где вы? И, наконец, мы решили, что вы разгуливаете где-нибудь в Лондоне или Париже!

«Как они догадались о моих мыслях и намерениях? Я ведь никогда не посвящал их в свои планы!» — подумал я.

Меня провели в гостиную и, пока накрывали на стол, продолжали засыпать вопросами, где я был?

— В тюрьме? В психконцлагере? — ужасно удивились они. — Уж не вместе ли с Шостаком?

— Да, вместе, — отвечал я.

— Неужели там был такой ужас, который описал он по «Голосу Америки»?

— Еще хуже! Он мало находился там и не все знает!

— Ну, садитесь и расскажите нам обо всем!

Во время моего повествования все члены семьи с неподдельным интересом и явным сочувствием следили за картиной, которую я представлял им.

— А вы их ужасно ненавидите! — заметил Николай Александрович о коммунистах, когда я кончил рассказывать.

— Это естественно, — ответил я.

— Что вы теперь намереваетесь делать?

— Прежде всего, я хочу знать, что осталось от моего здоровья после пыток и голода, т. е. я хочу знать, что у меня в активе. Потом уже я могу намечать какой-то план.

— Хорошо, — сказал Николай Александрович, — сделаем так: вы позвоните мне завтра утром и я скажу вам, где и когда я приму вас для медицинского освидетельствования. А сейчас давайте пообедаем вместе!

Пододвинув к себе тарелку вкусно пахнущего супа, я невольно вспомнил бульон, который ел на больничной кухне, и с энтузиазмом поделился своим везением с гостеприимными хозяевами:

— В Ленинградской больнице я работал рабочим на кухне и повара каждый день давали мне тарелку мясного бульона! Настоящего мясного бульона! Даже не разведенного кипятком! Какой у него запах — у мясного бульона! И какой он наваристый! Вы понимаете, что значит этот бульон для моего организма! Я, мелко нарезав большую луковицу, клал в бульон и ел… и я чувствовал, как силы возвращались ко мне. Я никогда не знал, что мясной бульон имеет такую…

Тут я осекся и замолчал, заметив, наконец, что доктор смотрел на меня как-то странно, а его жена принесла с кухни и положила в мою тарелку огромный кусок вареного мяса, грамм на 400… «Я теперь для них — пришелец из другого мира, — осознал я свое положение, — мой опыт встал между нами. Мы больше не можем быть равными, не можем быть друзьями».

Пообедав, я встал и начал прощаться. Доктор помог мне одеться в прихожей и мы простились по-дружески. На следующее утро я позвонил доктору из автомата. Николай Александрович взял трубку и виноватым голосом ответил:

— Извините меня, Юрий Александрович, пожалуйста! Такая оказия! У меня одолжили стетоскоп и я без него, как без рук! Позвоните мне в другой раз: дня через два или три!

— Хорошо, — сказал я и повесил трубку.

Про себя я подумал: «Все ясно, как день — человек испугался!» Как это ни горько, но не было для меня новостью и я пошел искать тех, кто не испугается, что я — бывший политзаключенный, а наоборот, примет это, как лучшую рекомендацию. Я имел в виду явку, которую Юрий Белов дал мне в институте имени Сербского, еще в 1968 году. Явка была на Васильевском острове. Я проехал на трамвае до Кировского моста, а дальше пошел пешком.

Я шел и с пристрастием смотрел на знакомые улицы, где заметно прибавилось мраморных досок с такими надписями: «Здесь жил Ленин», «Здесь скрывался Ленин» или «Здесь бывал Ленин». Почему-то таких досок не было на общественных туалетах — не додумались еще! Я зашел в разные магазины и обнаружил, что в них, как и 10 лет назад, существовал дефицит продуктов и товаров первой необходимости. Меня озадачила очередь в канцелярский магазин длиной в целый квартал.

— За чем очередь? — спросил я.

— За туалетной бумагой, — ответили мне. Не менее странной показалась мне очередь в ювелирный магазин.

— За чем очередь? — снова спросил я.

— Еще точно не знаем, — ответила мне женщина, смахивающая на пивную торговку. — Говорят, что сегодня будут давать золото.

— Какое золото? — удивился я.

— Любое! — с раздражением уже ответила мне пивная торговка. — Может, выбросят золотые часы, а может — кольца!

Я пошел дальше и на одном заборе увидел рекламу. Она приглашала в «Путешествие из зимы в лето». Я прочитал рекламу полностью и вспомнил свое путешествие по такому же маршруту в 1966 году, свой страх перед акулами и потерянную возможность побега около Манилы. «Уж теперь бы я не струсил! — подумал я. — Но теперь у меня нет денег на эту путевку». Все же я решил при случае зайти в Бюро Путешествий и получше разузнать насчет этого маршрута.

С явкой мне тоже не повезло. Когда я нашел дом на Васильевском острове, номер которого я боялся записать и твердил на память в течение восьми лет, то он оказался на капитальном ремонте. Я обошел вокруг остова дома, посмотрел в его пустые глазницы, уже без рам, и медленно, сразу обессилев, двинулся к трамвайной остановке. «Вечен только Бог! Реальная надежда — это только надежда на Бога!» — думал я, стараясь рассеять разочарование и вернуть себе бодрость духа. Я сошел с трамвая на Инженерной улице, поднялся в свою квартиру, прошел в свою комнату и сразу лег на пол спать. Кровати у меня не было. Слава Богу: я мог уснуть, когда мне бывало плохо, и во сне ко мне возвращалась бодрость.

 

Глава 51. Один день грузчика столовой

Как всегда, я проснулся без будильника. Сказывалась многолетняя тюремная привычка — рано вставать. Зажег самодельную настольную лампу и она осветила развешанную с вечера на гвоздях вдоль стен мокрую от пота и грязи одежду. В комнате было холодно. Я потрогал рукой трубы парового отопления — оно почему-то опять не работало. Два окна моей комнаты смотрели на север и северный ветер выдул все тепло. С сожалением я вспомнил теплую комнату из «маневренного фонда», из которой меня недавно переселили в мой теперешний дом № 52 по улице Маяковского. В теплую комнату я попал случайно, по ошибке.

Однако такой комфорт продолжался всего несколько месяцев. Однажды мне пришла повестка, в которой говорилось, что я должен немедленно освободить «маневренную» комнату. Взамен мне предоставлялась постоянная комната. Новая комната уже не была результатом ошибки. Она представляла собой «нормальное советское жилье» и находилась в коммунальной квартире, состоящей из 10 комнат, в которых жило 10 семей. В квартире было так много жильцов, что я так и не запомнил как их всех звали, однако — только одна кухня и один туалет. В кухне даже не вмещались столы для всех 10-ти семейств, а в ванную и туалет в часы пик выстраивались очереди, как в магазине за селедкой.

Зная об этом, я поспешил встать в очередь, пока еще не все жильцы проснулись. После бритья и мытья я стал одеваться на работу. Я снял с гвоздей нижнюю рубашку и верхнюю фланелевую рубашку и надел их на себя. Обе они прошли со мной все тюрьмы и вот теперь, заштопанные и залатанные, продолжали еще служить мне. Муравьев бывало, говорил мне: «Как только освобожусь — сожгу всю одежду, которая была со мной в тюрьме». Я такую роскошь не мог себе позволить. Где я возьму другую одежду, если сожгу тюремную? На 60 рублей в месяц — оклад грузчика в столовой, — не разгонишься! И брюки я надел тоже тюремные, те самые, что остались от какого-то умершего заключенного и были отданы мне взамен моих украденных. Я ушил их сзади прямо через край, а на коленях и внизу поставил заплаты. Ничего — сойдет! Сверху рубашки я надел куртку и засаленный ватник, выданные мне в столовой, как спецодежда, а поверх их «для приличия» — старый-престарый, во многих местах зашитый, плащ-болонью. На голову я натянул чепчик от болоньи.

«Завтра — среда, наш выходной, да к тому же — женский праздник — 8 марта! — подумал я. — Дадут паек!» — и я сунул в карман болоньи ту самую сетку, которую связал в спецбольнице. Затем закрыл дверь своей комнаты на ключ и вышел из квартиры.

Уличные часы показывали 7:50, когда я пришел на работу. Моя столовая № 1 Треста Столовых Дзержинского района, где я теперь работал, находилась близко от угла Литейного проспекта и улицы Белинского. На эту работу я был направлен инспектором Бюро по трудоустройству, этого введенного в обиход в мое отсутствие суррогата Биржи Труда. Когда милиция на основании Справки об освобождении из мест заключения выдала мне Справку об утере паспорта., которая позволяла устраиваться на работу, я сразу пошел в такое Бюро, ибо для освободившихся из заключения это было обязательно. Я очень торопился устроиться на работу, ибо мне было нечего есть и никто не собирался помочь мне. Правда, один человек приходил ко мне от имени диссидентов и спрашивал, нужна ли мне материальная помощь от Солженицынского или какого-то еще фонда и хочу ли я встретиться с ленинградскими диссидентами? Я ответил, что помощь нужна, а диссиденты — нет. После этого никакой помощи я не получил.

Ближайшее Бюро по трудоустройству находилось на Невском проспекте. Когда я пришел туда, там стояла очередь. Прождав около 2-х часов, я, наконец, вошел в кабинет к аппаратчику. Аппаратчик оказался пожилым человеком с манерами чекиста. Посмотрев на мой диплом, на трудовую книжку с длинным перечнем инженерных должностей, и более внимательно — на справку об освобождении из тюрьмы, аппаратчик быстро и уверенно выписал мне направление на работу… грузчиком. К счастью, я уже выполнял работу грузчика при столовой вольной психбольницы и поэтому такое назначение не испугало меня своей тяжестью. Моральная сторона дела меня мало беспокоила. «Это только до лета! — подумал я. — А там, как только вода в Черном море достаточно нагреется, я совершу побег на Запад!»

Складские помещения нашей столовой располагались в подвалах жилого дома, в проходном дворе. Я вошел в этот двор, миновал набросанные прямо на дороге ящики из-под картошки и металлические мясные лотки, и вошел с черного хода в служебный коридор столовой. Направо от входа находился загороженный фанерой закуток, в котором раздевались грузчики. Оттуда вышел Володя. Мы поздоровались. Володя — грузчик и мотоциклист. На своем грузовом мотоцикле с коляской он ездил по складам и базам и получал там разные дефицитные продукты, о выписке которых удавалось договориться по телефону кладовщику или директору столовой. Поскольку эти продукты на складах грузил он сам, то ему доплачивали «за грузчика» что-то около 20 рублей в месяц. Работа у Володи была блатная. Половина перевозимых им продуктов были «левые» или же выданные по блату. Поэтому он имел небольшую долю в этих махинациях. Держал он себя по отношению к другим грузчикам покровительственно и каждый день к вечеру бывал пьян. Я вошел в закуток, быстро скинул с себя «болонью», поддел под ватник длинный фартук грузчика и пошел к кладовщику. Конторка кладовщика находилась в маленьком помещении под аркой. Там стоял большой холодильник, в котором хранились мясные и молочные продукты, и письменный стол. Рядом с письменным столом были установлены большие весы. Маленькие весы находились на самом столе. За холодильником были сделаны полки, на которых лежали конфеты, печенье, чай и кофе. Кладовщик, усатый пожилой человек в белом халате с курчавыми черными волосами на голове, чем-то похожий на Сталина, сидел за письменным столом, а его кожаное пальто висело на гвозде, прибитом к стенке. Тут же стояла лопата, аккуратно завернутая в газету и перевязанная бечевкой: в предвыходные дни кладовщик ездил на свою дачу прямо с работы. Лопату он приготовил, чтобы на даче разгребать снег. Руководящий повар, приблатненный молодой мужчина в засаленном ватнике поверх белого халата стоял у стола и что-то шепотом говорил кладовщику. На больших весах лежали металлические лотки с мясом, которые уже носили два грузчика: Сергей и Коля-Глухой. Я поздоровался и включился в работу. После мяса мы подали на кухню овощи, молоко и крупу, вынесли из коридора скопившуюся там тару и пошли завтракать.

— Не могу есть, не опохмелившись! — пожаловался мне Сергей. — Дай в долг 40 копеек: пойду выпью пива в ларьке!

Я дал и он ушел. На завтрак была каша с котлетами, чай и бутерброд. Кашу с котлетами я съел, чай выпил, а бутерброд завернул в газету и оставил, как всегда на ужин. Его я съедал вечером, когда приходил домой.

После завтрака мы с Колей-Глухим повезли в Домовую Кухню овощи. Тележка была тяжело нагружена: 12 ящиков картошки, 2 клетки капусты и еще Коля стал грузить лотки со свежей треской.

— Ну, куда ты грузишь? Мы же не лошади! — прокричал я ему в ухо.

Однако Коля только подмигнул мне в ответ. «Значит задумал стащить рыбину», — подумал я и не стал ему мешать. Погрузив и треску, мы с Колей ухватились за ручки тележки и стали ее толкать со двора. 400 килограммовая поклажа со скрипом двинулась в подворотню, а потом — на Литейный проспект, где кишмя кишело народу и со всех сторон двигался транспорт. Домовая Кухня была на противоположной от нас стороне Литейного, направо от улицы Некрасова. Мы повезли наш груз прямо на поток транспорта и, неприятно действуя на нервы, тормоза заскрипели в непосредственной близости от нас. Моргая фарами, пыхтя моторами и неистово матерясь, водители всячески торопили нас, но колеса телеги зацепились за рельсы и никак не хотели отцепиться. Мы остановились прямо посреди Литейного,

перекрыв весь поток транспорта. Нервничая, Коля забежал вперед, напряг всю свою немалую силу и приподнял перед тележки, а я в это время толкнул ее. Тележка немного проехала и освободила дорогу трамваям, троллейбусам и машинам. Дальше предстояло втащить тележку на тротуар. Мы развернули ее ручками к панели, приподняли и изо всех сил дернули на панель. Тележка въехала, но два крайних ящика полетели с нее и картошка рассыпалась по грязной мостовой. Вслед за ящиками с картошкой опрокинулся и рассыпался по мостовой лоток с треской. Тут же образовалась толпа и со всех сторон посыпались вопросы:

— Что это? Треска, да?

— Куда везешь треску?

— Продай треску!

Всякая рыба в Ленинграде — дефицит, а треска — в особенности. Пока Коля, не отвечая им, складывал треску обратно в лоток, я собрал сколько мог картошки.

— Да плюнь ты на картошку! — посоветовал мне Коля.

Мы поехали дальше. Оглянувшись назад, я увидел, как несколько человек вылавливали из грязного снега рассыпанную нами картошку и засовывали себе по сумкам. Проехав метров 100 по панели, мы въехали во двор.

— А! Привезли, наконец! Ну, разгружайте быстрее! — вышла нам открывать дверь руководящая повариха Надежда Григорьевна и ушла опять.

Коля схватил лотки с треской и занес их в коридор. Там он выбрал три хороших рыбины и незаметно бросил их в один из пустых молочных бидонов, валяющихся в коридоре в ожидании, пока мы их увезем. Остальное он снес на кухню. Затем мы переносили картошку и капусту в овощной цех, нагрузили полную телегу пустой тары и поехали обратно.

— Начальство, небось, черную икру жрет, да коньяком запивает! А мы хоть треской побалуемся, — проговорил Глухой Коля, вынимая треску из бидона уже в нашем закутке.

Скоро в раздевалке раздался грохот — это Сергей уронил бидон. Оказалось, он был уже совершенно пьян.

— Юра! Ну его к черту! — позвал меня Глухой. — Вон

Надя просила паштет в магазин свезти — рубль на двоих дает! Поехали?

— Поехали, — согласился я.

Печеночные паштеты, заливные и холодцы для магазина, также как и отварные куры, очевидно приносили руководящему повару Домовой Кухни немалый личный доход. Откуда иначе она взяла бы денег, чтобы заплатить за нашу работу наличными? Собственно говоря, эта работа не была тяжелой. Платили за аккуратность. Чтобы не перевернули, не размазали паштет, чтобы правильно оформили документы.

Коля технологию перевозки знал досконально. Сперва он положил на тележку три деревянных хлебных лотка. В них уложил посудины с паштетом, заливным и холодцом. Сверху закрыл такими же хлебными лотками и прижал большими кастрюлями с курами. Потом сверху накинул какую-то белую тряпку. Мы осторожно поехали. Задача состояла в том чтобы это сооружение не растряслось и не развалилось по дороге. Поэтому один вез тележку, а другой сбоку придерживал лотки и кастрюли. Магазин, куда обычно сдавала свои изделия Домовая Кухня, находился в 2-х трамвайных остановках от нее по Некрасовской улице. С соблюдением осторожности мы ехали в магазин минут 15. Потом Коля сдавал продукцию по весу.

— Жмот заведующий! — убежденно заявил он, выйдя на улицу, где я ждал его. — Паштет вытянул на 1 кг. больше, чем записано в накладной, куры на 800 гр. и все остальное — тоже в плюсе, а нам «на лапу» ничего не кинул!

— А в других магазинах «кидают»?

— «Кидают» иногда! 500 грамм — это их законные. Без этой надбавки магазин и не примет никогда. Им тоже надо иметь. Ну, а что лишнее сверх 500 грамм в каждом наименовании накладной — за это они должны рассчитываться с грузчиками. А этот жмот сделал вид, как будто не знает правил!

— Вот вам ребята по полтиннику, — обрадовалась руководящая, когда мы привезли ей накладную. — И идите скорее в кладовую. Кладовщик уже несколько раз звонил: тушевое мясо пришло, а вас нет.

Тушевое мясо было мороженое. В нашу столовую полагалось примерно 500 кг., — около 5-ти полутуш. Я принес и положил на землю перед открытыми дверцами фургона 6 картофельных ящиков. Коля залез в машину и стал сбрасывать туши, а я их принимал, укладывая на эти картофельные ящики, которые трещали и ломались под тушами. Уложив очередную тушу на ящики, мы с Колей распиливали ее пополам обыкновенной пилой, какой пилят дрова. Иногда туша соскальзывала и падала на землю. Мы ее поднимали и продолжали пилить. Сергей хотел было включиться в работу, но упал с тушей и кладовщик его прогнал.

Обидевшись Сергей ушел домой. Сергей вообще часто обижался. Он считал, что его здесь никто не может понять, кроме меня. Меня он не равнял со всеми, потому что я — тоже инженер.

— Вот мы с Юрием Александровичем инженеры, а вынуждены работать грузчиками, — часто плакался Сергей какой-нибудь посудомойке после того, как распивал с этой же посудомойкой очередную бутылку барматухи. Сергей действительно когда-то был инженером и его выжили с инженерной должности за глупость и пьянство. Мотоциклист, совмещающий обязанности грузчика, кстати тоже был инженером и тоже пьяницей, но не дураком. Причину его деградации я так и не узнал.

К этому можно было прибавить 2-х буфетчиц с высшим образованием, одна из них — юрист. Не знаю, какое образование было у кладовщика, но его жена преподавала в музыкальном училище.

Однажды телефонный разговор привлек мое внимание:

— Вы хотите определить своего сына в музыкальное училище? — спрашивал кого-то кладовщик. — А сколько классов он окончил?

— Вы говорите, что он пытался поступить в училище, но не прошел по курсу?

— Хорошо, дорогой Аркадий Григорьевич, я поговорю о вашем сыне с женой. Она сделает для него все, что сможет!

200 кг. мяса мы с Колей-Глухим сложили в холодильник, а 300 кг. погрузили на тележку и повезли в Домовую Кухню.

— Ребята! — закричала руководящая, увидев мясо. — Мне жаль вас, но если вы еще раз привезете мне мясо, не позвав меня предварительно проверить на весах вес, я верну вас обратно вместе с мясом!

Она, конечно, была права. Кладовщик нередко обманывал ее.

Конечно, не зевали и в Домовой Кухне. Когда мы с Колей затащили туши в мясной цех, мясник сделал Коле знак, а мне разрешил ехать обратно в столовую одному. Мне было все ясно: сейчас мясник отрубит хороший кусок мяса от туши и даст Коле. Коля пойдет, продаст это мясо и купит бутылку барматухи. Потом они вместе ее разопьют.

Когда я вернулся в столовую, кладовщик попросил меня перебрать яблоки. Из 20-ти ящиков яблок надо было выбрать самые лучшие отдельно — для начальства. Потом надо было отобрать «средние яблоки» — для продажи на улице. Третья сортировка: отобрать битые и гнилые — для компота в столовой. Конечно, цена всем яблокам была одинаковая.

Не успел я кончить переборку яблок, пришла машина с кусковым мясом. Перетаскав лотки с мясом с машины на весы и дождавшись когда его взвесят, я потом снял эти лотки с весов на пол.

— Подождите, Юрий Александрович, — сказал мне кладовщик. — Посидите, отдохните пока. Я сейчас кое-что сделаю, а потом вы уберете мясо в холодильник.

Кладовщик все свое внимание обратил на сортировку мяса, на подобие той, что я делал с яблоками. Только сортировку мяса он никому не доверял, а делал сам. Мясо привозили 3-х категорий. Цены на разные категории сильно отличались. Свою задачу кладовщик понимал так: лучшие куски мяса из лотков 3-ей категории переложить в лотки 2-й категории, а лучшие куски из 2-ой категории — в 1-ую категорию. Следующей его задачей было обмануть руководящего повара и доказать ему, что «все так пришло с мясокомбината». Денежную разницу кладовщик клал себе в карман.

Он некоторое время брезгливо ковырялся в металлическом лотке, где куски мяса плавали в крови пополам с водой (экспедитор, развозящий мясо по столовым, тоже жить хочет, и он подливал в лоток воду «для веса»), а потом заговорил:

— Жить стало трудно в Советском Союзе, потому что больше нет порядка. Каждый делает то, что хочет! Захотел экспедитор воды налить в лотки с мясом — без всякого страха перед наказанием взял и налил! Захотел Сергей напиться на работе — пошел и напился… И ничего не скажи ему! Зря ругают Сталина! — вдруг с чувством воскликнул кладовщик и я понял, что это — его главная мысль.

— При Сталине такого пьянства не было! При Сталине боялись! Порядок был при Сталине… А теперь… — и кладовщик тяжело вздохнул вспоминая счастливое сталинское время.

В кладовку вошел повар Федя. Еще раз тяжело вздохнув, кладовщик из вновь привезенного мяса 1-ой категории отрезал два хороших куска и отдал Феде поджарить. Ту пищу, которую готовили для всех, он никогда не ел.

* * *

Коля долго не возвращался из Домовой Кухни, а когда возвратился, то лег спать в раздевалке. Он был совершенно пьян.

Оставалось еще много работы и эту работу теперь предстояло сделать мне одному. Я отвез на тележке десять ящиков яблок уличной торговке, которая продавала их на улице рядом с нашей столовой. Там она поставила стол, на стол весы, а сбоку прикрепила ценник — 1 р. 50 к. за килограмм. Пока я сгружал около нее ящики с яблоками, собралась очередь, человек двадцать.

— Пиво сейчас не привози, — попросила меня торговка. — Алкоголики налетят, не дадут торговать яблоками. — И чтобы я «лучше понял» — выругалась матом.

Только я закончил эту работу, как получил новую:

— Хорошо, — ответил я, но про себя подумал: «Хватит пока! Всю работу не переработаешь! Пойду обедать!»

Я помыл руки и как был, в рабочем фартуке, пошел в столовую. Проходя по коридору я задержался около «графика выхода на работу», вывешенного недавно и подписанного директором столовой. С удивлением я увидел, что кто-то ежедневно проставлял мне 8 часов работы без всяких переработок: с 9 ч. утра до 6 ч. вечера.

— Товарищ директор! — обратился я к директору, как раз в этот момент вышедшему из своего кабинета. — А как же мои сверхурочные? В графике написано, что я работаю с 9-ти ч. утра до 6-ти ч. вечера. На самом деле я работаю с 8 ч. утра, а ухожу домой иногда в 9 часов вечера.

— О ваших переработках мне ничего не известно, — ответил директор.

— Я так и думал, — засмеялся я и пошел в зал.

Грузчики получали еду из того же окошка раздаточной, что и посетители, только без чеков. Я подошел к окну и некоторое время ждал, пока раздаточница меня заметит.

— Борщ или харчо? — спросила раздатчица, наконец, заметив меня.

— Борщ.

Она подала мне борщ. Я поставил тарелку себе на поднос и повернулся к другой раздатчице, которая выдавала второе. Та без всякого вопроса подала мне котлеты с картошкой.

— Котлеты утром давали, — возразил я.

— А что тебе, мясо?

— Мясо, конечно.

На еду я нажимал. И для работы грузчиком и для побега вплавь требовалось здоровье. А здоровье не в последнюю очередь зависит от питания.

Раздатчица помялась немного, но потом схватила мою миску, вышвырнула из нее котлеты обратно в свою кастрюлю, а мне швырнула кусок мяса. Потом подала компот.

Официально считалось, что за еду у нас высчитывали из зарплаты. Но эти вычеты были чисто символические: 2 рубля с копейками в месяц. Если платить по прейскуранту, то 2-х рублей мне бы не хватило на питание в столовой даже на один день. Иначе говоря мы ели то, что предназначалось посетителям столовой. У посетителей воровали, им порцию уменьшали, а нам отдавали. И таких, как мы в столовой была целая армия, более 40 человек. У всех за питание высчитывали одинаково, но питались не все одинаково: директору, заму, руководящему кладовщику и бухгалтерам готовились специальные блюда, по их заказу, из самых дорогих и лучших продуктов.

После обеда я повез на тележке бутерброды, котлеты и прочие холодные закуски из столовой в буфет соседнего научного учреждения — ГИДУФ-а. Оставив тележку у входа, я взял на руки все пакеты и свертки и прошел мимо вахтера вниз, в буфет. По пути мне встретилось несколько кучек научных работников. Они сидели, стояли, курили и обсуждали все на свете, только бы не думать о своей работе, только бы как-нибудь убить время и скорее — домой. Знакомая мне картина!

Мне вспомнилось время, когда я тоже был инженером и мои сослуживцы шутя говорили, что «они получают не зарплату, а пенсию (в среднем 90 рублей в месяц), и что эта „пенсия“ дается им только за то, что они утром вешают, а вечером снимают с табельной доски свой рабочий номерок». «А настоящую работу мы будем делать тогда, когда нам будут платить по-настоящему!» И они тоже всячески «убивали» время: читали художественную литературу, спорили о футболе или дремали на своих рабочих местах. А так как на инженерную зарплату прожить в СССР невозможно, то многие находили дополнительные приработки:

Инженер расчетного отдела брал непомерно большие деньги якобы за консультации абитуриентам. На самом деле за эти деньги он гарантировал им поступление в один из институтов города, куда был большой конкурс, и где в приемной комиссии заседали его приятели.

Лауреат Сталинской премии Матвеев П.В. промышлял тем, что присваивал себе деньги, отпущенные на премирование всего коллектива инженеров. Парторг Петров Д.А. получал деньги за руководство несуществующей лабораторией. Другие партийные боссы тайно от всех получали из райкома партии сверх зарплаты так называемые «конвертные деньги». Водились на заводе и мелкие воришки, которые воровали радиодетали и продавали их рыночным спекулянтам. Так было 20 лет назад, так продолжает быть теперь, так будет всегда, пока существует коммунизм!

А в буфете тем временем звонил телефон. Кладовщик требовал меня назад: пришла машина с картошкой. К концу разгрузки картошки, когда 100 ящиков уже было разгружено, и оставалось только 10, из раздевалки вышел заспанный, но почти отрезвевший Глухой Коля.

— А ты для нас хороший ящик отложил? — спросил он меня.

— Нет.

— Чего же ты? Подожди! — и, остановив разгрузку, он начал искать такой ящик, где картошка была бы не очень мокрая и не очень гнилая. Нашел один, стал искать другой.

— У меня с собой рюкзак, — пояснил он мне. — Наверное, целый ящик войдет. А вам с Сергеем и Володей ведь тоже надо взять домой!

Отобрав два ящика, Коля занес их в нашу раздевалку, а потом снова вышел, прошел во двор, где были сложены пустые ящики, вынул два из них и принес мне:

— Возьми понемногу из других ящиков и наполни эти два, для счета!

В конце дня специальная машина привезла продукты улучшенного ассортимента, так как приближался коммунистический праздник — женский день 8 марта. Каждый продукт кладовщик проверял на своих весах. Привезли особо дорогой и вместе с тем остро дефицитный продукт — одну 800-граммовую банку черной зернистой икры, в красивой упаковке с английской надписью на крышке.

Я понес было икру прямо в холодильник, но кладовщик вернул меня и заметил с обидой в голосе:

— Юрий Александрович, эта банка икры стоит 180 рублей, т. е. столько, сколько я зарабатываю за два месяца работы. И если не хватит весу, я должен буду платить за нее из своего кармана.

Я никогда не думал, что металлическую банку икры в фабричной упаковке тоже надо проверять на вес, однако, не хватило 10 грамм, что кладовщик сразу же отметил в накладной.

Вечером с ведомостью в руке пришел руководящий повар. Сперва они с кладовщиком долго шептались, а потом кладовщик сделал в ведомости пометки и велел нам, грузчикам, выдать только те продукты, которые он отметил. За остальную часть продуктов, записанных в ведомости, он уплатил руководящему деньгами.

После доставки продуктов в столовую я вернулся в кладовую. Двери кладовой были прикрыты. Войдя внутрь, я увидел нескольких постоянных покупателей с портфелями. То и дело ныряя в холодильник, кладовщик выносил оттуда уже завернутые в бумагу свертки. Он взвешивал их, потом считал на счетах и говорил цену. Посетители молча рассчитывались, прятали свертки в портфели и уходили.

Потом, когда я складывал во дворе деревянную тару, мимо меня, направляясь к конторке кладовщика, прошел руководящий повар, а за ним — повар Федя с шипящими сковородками в каждой руке. Они вошли в конторку и Федя сразу же вышел обратно. Ему что-то крикнули и тогда он прикрыл за собой дверцы.

Я знал, что дверцы конторки прикрывались в двух случаях: когда кладовщик выпивал и когда он торговал… Яркий румянец на его щеках, который я увидел, когда он вновь появился во дворе, показывал что на этот раз было первое.

Когда я закончил складывать тару, то заметил, что около меня стоит какой-то важный старик и невежливо рассматривает меня

— Вам что-нибудь надо от меня? — так же бесцеремонно спросил я его.

— Я хочу с вами поговорить.

— Если вам нужно что-нибудь из столовой, — не трудитесь, — ответил я. — Я ничем вам помочь не могу.

Я уже знал, что нередко подобные старики и старухи просили принести им «несколько картошин», «несколько луковиц» или тому подобное.

— Я хотел попросить вас придти ко мне домой и еделать кое-какую работу, за плату, конечно. Я живу в этом доме и из окна все вижу. Я заметил, что вы никогда не бываете пьяным и потому решил обратиться именно к вам.

— Какую работу?

Старик немного помялся, а потом проговорил:

— Морить клопов.

Я подавил в себе горячую волну протеста и оскорбленной гордости и вспомнив о своем положении, как только мог, спокойно спросил:

— А какая плата?

— Три рубля.

— Хорошо. Я приду завтра. Какой адрес?

— Вот тут на бумажке написан адрес, — проговорил старик и протянул мне листок. — Приходите к 12 часам дня. До свидания.

* * *

Я оговорился с самого начала, что выбранный для моего рассказа день — предвыходной. Поэтому после ужина, около 7 часов вечера, мы, грузчики, пошли в Домовую Кухню к руководящей Надежде Григорьевне, которая по неписаному закону выдавала нам пайки.

— Ну, что, мальчики, пришли, да? — понимающе приветствовала она нас. Она вышла из конторки, прошла в мясной цех, взяла у мясника нож и отрезала нам три куска мяса. Глазомер у нее был такой, что она никогда не отрезала меньше 700 грамм и больше 800 грамм.

— Ну, что вам еще дать? — подумала она вслух, вовсе не спрашивая нас о том на самом деле.

Затем она пошла в холодильник и подцепила из бочки по куску жира, оглянулась вокруг себя и дала еще 5 штук яиц.

— Все, ребята!

Это был паек на выходной день. Такие же «пайки» получали все работники столовой, только качество и количество продуктов в пайке зависело от занимаемой должности. Думаю, что всем ясно происхождение продуктов для этих пайков: они тоже были украдены у посетителей столовой. Однако, мне кажется, надо объяснить, что такой порядок существовал во всех столовых и ресторанах Ленинграда и, я уверен, — всего Советского Союза! Совет-ское правительство установило месячную зарплату грузчикам и посудомойщицам — 60 рублей. Что можно купить в СССР на 60 рублей? Вот что: одну третью часть мужского костюма, или пару зимних ботинок, или один вечер скромно посидеть в ресторане, или не покупая ничего более, тратить всю зарплату исключительно на питание одного человека, да и то не досыта! Конечно, за такую зарплату никто не стал бы работать грузчиком, да и поваром тоже, ибо зарплата других работников столовой была не на много выше. Тогда коммунисты придумали для них бесплатное питание и «пайки», но не за счет государства, а за счет посетителей столовой, за счет покупателей.

Легко заметить, что подобные «пайки» существуют в СССР для всех категорий работников сверху до низу, и во всех случаях они оплачиваются не государством, а народом. Более привычно эти пайки называть «привилегиями», а самую систему — системой «привилегий».

Плата за труд в Советском Союзе складывается из двух составных частей: заработной платы (обычно в 10 раз более низкой, чем заработная плата за ту же работу в капиталистических странах) плюс привилегии. Привилегии в СССР подразумеваются не только за работу, но и за лояльность к партии, лояльность к советской власти. На средних и низших позициях под лояльностью обычно подразумевается лояльность к начальству, к его махинациям, к его беззакониям. Привилегии нигде не оговорены в законах. Поэтому никто не может требовать их для себя по суду. Если работник проявил нелояльность, его лишают привилегий без права обжалования. Поскольку привилегии часто в несколько раз превышают зарплату по своей ценности, хотя не всегда выражены непосредственно в деньгах, то лишившись привилегий, работник оказывается на положении человека, работающего бесплатно. Для элиты привилегиями считаются государственные дача и квартира в городе, возможность съездить за границу за государственный счет, ежегодные бесплатные путевки в лучшие санатории, а также право пользоваться специальными больницами и поликлиниками, специальными магазинами и столовыми со сверхнизкими ценами и т. п. Что касалось нас, грузчиков, то наши «привилегии» умещались в двух ладонях. Мы завернули их в оберточную бумагу и пошли по домам, столкнувшись в дверях с бухгалтерами, которые в свою очередь тоже пришли за пайком.

Выйдя на улицу, я направился по Литейному, в густой толпе прохожих дошел до улицы Салтыкова-Щедрина и свернул на нее. На этой улице, напротив кинотеатра «Спартак» находился пивной ларек. Я подошел к нему и узнал в продавщице знакомую женщину.

— Вам большую кружку? — не глядя на меня, быстро спросила продавщица, приготавливаясь открыть кран.

— Мне пива не надо, — ответил я.

Женщина подняла голову и с удивлением взглянула на меня.

— А! Это вы? — узнала она меня. — Что принесли сегодня? — понизила она голос до шепота.

— Мясо, 5 штук яиц и жир, — таким же шепотом быстро ответил я.

— Давайте незаметно сюда!

Я подал прямо в сетке. Женщина наклонилась к полу, чтобы другие покупатели не видели, что она делает, и там развернула мои свертки.

— Два рубля, как всегда? — спросила она, приподымаясь с пола.

— Да.

Она быстро подала мне пустую сетку и сунула в руку два рубля. Я сразу отошел от ларька. «Один день как-нибудь перебьюсь на хлебе и картошке, — подумал я, — а два рубля положу в копилку».

Я уже почти дошел до дома, когда вспомнил о том, что забыл в кладовой несколько пустых пивных бутылок, которые собрал в течение дня в закоулках двора и на помойке. Впереди был выходной день и я собирался снести эти бутылки на приемный пункт стеклотары. Пришлось вернуться. Когда я без стука открыл дверь кладовой, то там были двое: кладовщик и директор столовой. На письменном столе, прямо на куче накладных, стояла открытой та самая 800 граммовая банка черной икры, в которой не хватило 10-ти грамм, и бутылка экспортной пшеничной водки. Директор столовой и кладовщик сидели за столом и большими столовыми ложками ели икру прямо из банки.

* * *

Придя домой, я помылся, поставил будильник на 10:30 и сразу лег в кровать. Все тело ломило от усталости, а когда я согрелся под своим зимним пальто и нашел удобное положение в кровати, в моих ушах появился тонкий, еле уловимый звон. Я знал, что это — от переутомления, возможно, — от повышенного кровяного давления, но я уже привык к нему и мне было даже приятно его слышать. И этот звон помог мне скорее уснуть.

Вскочил я от треска будильника. Было темно и тихо в нашей огромной квартире. Я быстро оделся, разогрел на кухне чай и выпил его вместе с бутербродом, который остался у меня от завтрака на работе. Потом я надел пальто, шапку, взял плавки, которые сшил сам, полотенце и вышел на улицу. На улице мороз усилился. Я быстрым шагом дошел до улицы Некрасова, где сел на трамвай № 12. С трамвая я сошел на Крестовском острове около нового стеклянного здания плавательного бассейна «Спартак». Я вошел в просторный вестибюль, в котором посредине стоял стол дежурного, справа и слева были лестницы на второй этаж, а на переднем плане находились скамейки и игральные автоматы для ожидающих. Ждать пришлось недолго. В 11 часов дежурный объявил: «Имеющие оздоровительные абонементы на вторник могут подняться в раздевалки: мужчины — по правой лестнице, женщины — по левой!» У входа на лестницы уже стояли тренеры и проверяли абонементы. В числе других прошел в раздевалку и я.

Раздевшись в раздевалке, мы все, человек 30 мужчин разного возраста, пошли в душевые, выход из которых был непосредственно к воде. У воды к нам присоединились человек 25 женщин. Бассейн имел 10 плавательных дорожек и вышку для прыжков в воду. Заметив время по большим стенным часам, я прыгнул в воду и поплыл брассом. Было 11 часов 20 минут. Для тренировки оставалось 40 минут. Уклоняясь от столкновения с другими пловцами, я поплыл с равномерной, однако максимально возможной скоростью, делая повороты так, чтобы не нарушать ритма движения. Очевидно заметив мою целеустремленность, некоторые пловцы перешли на другие дорожки, Ну и слава Богу! На моей дорожке осталось еще 4 пловца, избегать столкновения с которыми стало легче. Большая минутная стрелка на стенных часах неуклонно двигалась по окружности и так же неуклонно увеличивалось проплытое мной расстояние. Когда минутная стрелка показывала 55 минут, я уже проплыл 29 дорожек, т. е. 1 километр 450 метров. «Опять я не достиг своей предтюремной скорости!» — с горечью подумал я.

Увидев, что дежурный тренер смотрел на меня, я спросил его:

— Товарищ тренер, посмотрите, пожалуйста, на мой брасс: может быть вы увидите какие-нибудь недостатки? Я недоволен своей скоростью.

И я проплыл перед ним.

— Нет замечаний, — ответил тренер. — Для непрофессионала вы плаваете прекрасно!

Шесть месяцев назад, когда я пришел в этот бассейн в первый раз, он бы так не сказал! В тот день я плюхнулся в воду, как бревно. На дно, конечно, я не пошел, но и вперед стал продвигаться так, как будто делал непомерно тяжелый труд. В моих гребках не было ни ловкости, ни изящества, ни согласованности. Движения рук и ног не вытекали одно из другого и не увеличивали скорости. На каждый отдельный гребок требовалось умственное приказание. Я делал их через силу и с нетерпением ждал, когда все это кончится.

Напрягая все силы, я проплыл 6 раз по дорожке и совершенно выдохся. Я ухватился за трап руками и почувствовал, что меня всего трясло. Было очевидно, что дольше плавать я не мог. Ничего не видя и ни на что не обращая внимания от разочарования, я оделся и поехал домой. Два дня до следующего раза, когда по расписанию я мог снова идти в бассейн, я думал только о своей спортивной импотенции. «Моя способность плавать, — думал я, — это мой билет на Запад. Если я совершенно потерял эту способность и не смогу ее восстановить, то никакого иного способа уехать из СССР для меня не остается. Я должен во что бы то ни стало восстановить свою способность к длительным заплывам. Я должен снова плавать!»

На следующий раз я шел в бассейн с готовым решением: «или я проплыву 1500 метров, или пойду на дно бассейна!» И я проплыл. За отпущенные нам 45 минут я проплыл ровно 1500 метров. Дальше дело пошло лучше. Я стал ходить в бассейн 4 раза в неделю: два раза — в дни своей группы и еще два раза я проходил «зайцем» в дни, отведенные для второй группы. Когда я достаточно втянулся в тренировки, то стал обращать внимание на свою скорость. Но сколько я не старался, из предела 2,5 км/час я вылезти так и не смог. Пришлось с этим смириться. Лишь бы вернуть способность плавать на дальние дистанции!

Вместе с лыжными тренировками, которыми я занимался по выходным дням, у меня получалось, что спортом у меня были заняты 6 дней в неделю. Через месяц я заболел. Я потерял сон и у меня начались сердцебиения, спазмы и головокружения. Вновь появилась отрыжка желчью. Я пошел в поликлинику. Врач осмотрел меня и стал выписывать бюллетень о нетрудоспособности.

— Не выписывайте бюллетень, пожалуйста, — остановил я его. — Без работы мне есть будет нечего!

— Но у вас прединфарктное состояние! Вам надо лежать! — возразил врач.

— Если я буду лежать, то умру с голода, — сказал я, поблагодарил его и ушел.

Однако, теперь я знал, что со мной. Пришлось пропустить несколько тренировок в бассейне и временно не ходить на лыжах. Я не стал глотать никаких лекарств. Я только молился Богу и соблюдал диету. Бог помог мне и на этот раз. Постепенно состояние мое улучшилось и я опять возобновил тренировки. Для того, чтобы не перетренироваться, я сократил время плавания на 5 минут.

Эти 5 минут я стал посвящать прыжкам в воду с вышки. Умение прыгать с высоты могло мне пригодиться.

— Можно мне прыгнуть с вышки? — спросил я тренера после его похвалы.

— Вообще-то мы не разрешаем вашей группе прыгать, но так и быть — после того, как я сейчас подам команду выходить из воды — ныряйте, но только один раз!

Я залез на 10-ти метровую вышку и как только люди под вышкой вышли из воды, нырнул «солдатиком».

 

Глава 52. Снова подготовка к побегу

Однажды я вынужден был не идти на работу. Дворник принес мне и вручил под расписку такую повестку:

«Г-ну Ветохину Ю.А. явится в Ленинградское УКГБ 21-го марта 1977 года к 9 часам утра по адресу: улица Воинова, 10. В случае неявки вы будете приведены силой».

Тотчас самые разные догадки родились в моей голове. Предположение о том, что КГБ узнало о моей подготовке к побегу было маловероятно. Я соблюдал строжайшую конспирацию и ни с кем о побеге не говорил. Однако КГБ есть КГБ! Могли вызвать для выяснения моего мировоззрения, могли предложить сотрудничество, а в случае отказа — могли и взять! Поэтому я приготовился в тюрьму. Я надел на себя всю одежду, которую имел, в том числе свитер и зимнее пальто, несмотря на то, что на улице была оттепель. Потом я поехал на улицу Воинова, 10. Это оказалось бюро пропусков КГБ. Я сунул в окошко свою справку взамен паспорта и одетый в форму КГБ аппаратчик взял ее.

— А паспорта вы все еще не получили? — спросил он.

— Нет.

Аппаратчик куда-то позвонил и только после этого выписал мне пропуск.

— Вторая парадная от Литейного, — лаконично сказал он.

Ленинградское УКГБ состоит из нескольких зданий, в том числе — двух высотных, построенных при советской власти на месте взорванной церкви. Поэтому в народе Ленинградское УКГБ называют не иначе, как Большой

Дом. Но название это имеет еще и скрытый смысл. Он заключается в том, что «с него Колыму видно!» Вид у всех зданий, принадлежащих КГБ, такой, как будто там и людей нет и никто не живет. Ворота заперты наглухо, без щелочки, стекла в окнах зарешечены и замазаны масляной краской. Еще недавно вокруг зданий ходили часовые и не разрешали прохожим приближаться к ним. Теперь часовых заменили милиционерами.

Я открыл указанную мне в бюро пропусков парадную и сразу столкнулся с часовым. Часовой взял у меня пропуск и позвонил. Спустился с лестницы молодой лейтенант. Часовой проверил пропуск и у лейтенанта тоже и только тогда разрешил ему взять меня с собой.

Лейтенант, оказавшийся «товарищем» Жерлицыным (волк в Лужском лесу тебе товарищ!) завел меня в свой кабинет, предложил сесть и без вступления начал:

— Вы писали письмо в Крымское УКГБ?

«Так вот зачем они меня вызвали!» — подумал я с облегчением, вспомнив о том, что написал туда письмо с просьбой вернуть мне вещи, конфискацию которых отменил Верховный Суд.

— Писал, — ответил я.

— Крымское УКГБ сообщает, что все ваши вещи были сданы для реализации в комиссионные магазины. За них, за все, выручено 69 рублей. Напишите по этому адресу и вам вышлют деньги. Он протянул мне листок бумаги с адресом. Затем лейтенант продолжал:

— Крымское УКГБ поручило передать вам еще вот это!

«Товарищ» из Лужских лесов протянул мне что-то знакомое. Я взял у него и тогда вспомнил: мои научные статьи, правда, не все. Только две и странного вида… Но времени разглядывать не было: лейтенант повел меня к выходу. Дома, приглядевшись, я обнаружил, что у брошюр отсутствовали заглавные листы с фамилией автора. Откровенно говоря, я был рад, что отделался только этими листами, да еще одной научной статьей, почему-то арестованной. Черт с ними! Хорошо еще, что душу не теребили, не вели никаких «собеседований»! Потом я вспомнил, что КГБ не вернуло мне авторские свидетельства на техусовершенствования и рацпредложения, почетные грамоты и книги. И деньги они могли отдать мне сами, когда меня увозили из спецбольницы, не дожидаясь моего запроса!

Не лучше было дело и с вещами из моей старой комнаты. Слова Хмирова о том, что он сдал их на хранение в домоуправление, оказались ложью, а сам Хмиров временно уехал из Ленинграда. Мне пришлось апеллировать к прокурору. Ответ на свое заявление я получил как раз в этот день, но уже не от прокурора, а от какой-то пешки из райжилуправления. Пешка писала мне, что «все мои вещи были выброшены на помойку, так как специальной комиссией было обнаружено, что они все (??) были изломаны, изрезаны и приведены в полную негодность». Об этом, якобы, был составлен акт, который подписал квар-тироуполномоченный Хмиров. Письмо заканчивалось словами о том, что если я не доволен ответом, то могу жаловаться в суд. А то я не знал советский суд?! Я мысленно послал их всех к черту и решил развеяться— сходить в Районный психдиспансер, раз уж не пошел в этот день на работу из-за вызова в КГБ.

В психдиспансер Дзержинского района меня послал военкомат, когда я пришел туда становиться на военный учет. Правда, сперва они без слов поставили меня на военный учет и хотели сразу направить на военные сборы, но на медкомиссии произошла заминка. Врачи разных специальностей осмотрели меня и каждый написал на бланке: «годен, 3-я категория». То же самое написал и врач-психиатр, а потом уже спросил меня:

— Есть жалобы на здоровье?

— Жалоб нет, — ответил я, — но, может быть, вам не-безинтересно знать, что я девять лет находился в психиатрической больнице специального типа?

Психиатр с большим удивлением посмотрел на меня, а потом повел к председателю комиссии. Они посовещались между собой и председатель решил:

— Мы не будем сегодня давать заключение о вашей годности к военной службе и не пошлем вас на военные сборы до тех пор, пока не получим официальной бумаги с диагнозом вашей болезни.

Тут же он написал запрос в Дзержинский райпсихдис-пансер и велел мне отнести его на улицу Некрасова.

— Придите за ответом через неделю, — сказала мне дежурная медсестра диспансера, принимая от меня запрос военкомата.

— Нет еще ответа, придите через две недели, — сказали мне, когда я явился в указанное время.

Не было ответа и через две недели и мне было велено явиться через месяц. Сегодня как раз истекал этот месяц.

Дежурная медсестра, к которой я обратился, на этот раз не ответила мне ни «да», ни «нет», а послала к заведующей диспансером, пожилой, солидной женщине.

— Нет ответа из спецбольницы, где вы находились, — как-то загадочно произнесла солидная женщина, и вдруг добавила: — Если хотите, я сейчас же могу написать справку о том, что вы — здоровы психически и на учете в психдиспансере не числитесь.

«Ну, нет! — подумал я. — Не для того я страдал в псих-концлагере девять лет, не для того подписал им гнусную бумажонку, что признаю себя больным, чтобы сейчас меня погнали на военные сборы, как здорового!»

— Военкомат сделал вам запрос о том, вследствие какой болезни я находился в спецбольнице в течение девяти лет? Вот вы и дайте ответ по существу, — возразил я.

— Тогда ждите ответа из спецбольницы! — высокомерно ответила заведующая.

— Подожду, мне торопиться некуда.

— Раньше, чем через два месяца не приходите!

— Хорошо, — ответил я и решил вообще к ним больше не ходить.

Бланк незаконченной медицинской комиссии при военкомате валялся в углу моей комнаты, а военкомат почему-то меня больше не беспокоил. И я переключил все свои мысли на подготовку к побегу.

Постепенно в моей голове появился такой план. Я должен скопить деньги и как только придет лето, поехать на Черное море, сперва в Сочи. Там я пройду курс лечения сероводородными ваннами и буду интенсивно тренироваться в плавании. Когда я подлечу сердце и верну себе спортивную форму, то совершу побег через

Черное море в Турцию, чередуя длительные заплывы с отдыхом на надувном матраце.

Я рассчитывал, что когда я проплыву половину расстояния, отделяющего меня от Турции, то начнут дуть попутные ветры и тогда я смогу воспользоваться простейшим парусом. Надувной матрац легок и для него не требуется большого паруса. Самая сложная проблема — мачта, была решена мною еще в спецбольнице. Мачта должна была представлять собой своеобразные ножницы, только из бамбука. Она должна быть разборной. После сборки мачты ножницы раскрываются, а углы ее связываются тросиками. Затем на нее натягивается и крепится парус. Сама мачта привязывается к моему телу. Лежа на спине, я буду придерживать мачту руками и могу давать ей некоторый уклон. Вместо руля будет служить правая или левая нога, опущенная в воду. Мое питание будет состоять из шпига, самодельных кексов на масле и на меду, шоколада и грецких орехов. Пить я буду исключительно морскую воду.

Хотя и все предприятие было сложным и рискованным, но старт был наиболее трудным. Я намеревался вплоть до нейтральных вод (22 километра) плыть с не надутым матрацем и все вещи нести на себе — для большей конспирации. Для этой цели я еще в спецбольнице связал себе большую сетку с очень длинными ручками, которые я мог надеть себе на шею. В эту сетку я положу матрац, парус, одежду и продукты питания. Мачту в разобранном виде я тоже прикреплю у себя на животе. Шерстяную рубашку для согревания тела во время заплыва я решил использовать старую, ее надо было только заштопать и утеплить за счет шерстяных кальсон.

Путем экономии зарплаты и продажи пайков, которые мне давали в столовой на выходные дни, и прибавив к этому еще 69 рублей, которые, наконец, прислало мне Крымское УКГБ за мои вещи, я скопил к лету 1977 года около 200 рублей. Это не считая тех денег, которые ушли на покупку снаряжения. Я купил надувной матрац, маску, трубку, часы и чулки. Я сделал мачту и парус и сшил себе легкую одежду, которую намеревался взять с собой в заплыв. Я помнил, что если бы в 1963 году, в Батуми,

у меня с собой была одежда, то никто бы меня не арестовал. Теперь я знал, что одежда пригодится мне в любом случае: достигну я турецких берегов или нет, ибо нигде никто меня не ждал. Моя одежда состояла из синих сатиновых брюк, тонкой батистовой рубашки и кедов. Я заштопал и утеплил свою шерстяную рубашку и я сшил вручную кепку с длинным козырьком от солнца. Плавки я тоже сшил сам и сделал на них специальные петли для крепления капроновых чулок. По моему эскизу в мастерской мне сделали герметичный корпус из оргстекла для моих часов, копию того корпуса, которым я пользовался до тюрьмы.

На этом техническая сторона подготовки к побегу была закончена и я ждал только лета, чтобы приступить к практическому его выполнению. В начале лета я уволился из столовой, сказав директору, что нашел работу по специальности. Перед отъездом на Черное море я купил дешевый билет и пошел на литературный концерт Эдуарда Белецкого и Владимира Ларионова. 10 лет назад никто в СССР не читал Есенина лучше Белецкого, а Блока — лучше Ларионова. Теперь их силы иссякли. «Как же постарел я сам, — думал я, глядя на своих любимых артистов, — если они оба не были в концлагере, а за 10 лет стали стариками!»

В концертном зале я встретил Лиду Филатову, которая внешне мало изменилась. В театре она была одна. Мы несколько раз проходили близко друг от друга, встречались глазами, но она так и не поздоровалась со мной.

 

Глава 53. Начало работы над книгой

Мои надежды на то, что я жил в СССР временно, до ближайшего лета, не оправдались. Собранных за год денег хватило только на лечение в Сочи. Когда же я переехал из Сочи в Коктебель, чтобы там попытаться вернуть себе спортивную форму пловца, мой кошелек был уже пуст. Некоторое время я все же тренировался в плавании, живя за счет сбора на пляжах Кара-Дага и сдачи на приемные пункты стеклянных бутылок. Но скоро начались дожди, отдыхающие перестали ходить на дальние пляжи и мои заработки прекратились. Пришлось возвращаться в Ленинград. С отвращением, с тяжелым сердцем я возвратился туда, где не хотел жить: в коммунальную квартиру с очередями в туалет, к работе грузчиком.

«Что мне теперь делать? — думал я. — Чем заменить ту цель, которая только и поддерживала во мне моральные и физические силы, цель, благо даря которой я жил?» На мгновение мелькнула мысль: начать действовать, как народный мститель: поехать в Днепропетровск и уничтожить Бочковскую или ее сына. Но я сразу отказался от этого плана: слишком мелко для меня. Кроме того, об этом мало кто узнает, а узкому кругу коммунисты объяснят по-своему, мол «убийство на почве умопомрачения», и многие поверят.

Следующей мыслью была идея книги. Первоначально я собирался писать книгу на Западе, после осуществления своего побега. Я знал на опыте, что в условиях несвободы инстинкт самосохранения не позволит мне доверить бумаге все то, что было в моей голове. Но мысль о том, что в крайнем случае, если я сам не попаду на Запад, то хоть моя книга попадет туда, все же заставила меня приступить к ее написанию. Написать книгу — а там будет видно, что с ней делать: или возьму с собой в побег на следующее лето, или передам кому-нибудь для пересылки на Запад.

Я начал писать свою книгу, когда после короткого периода сбора грибов в лесу и продажи их на рынке, я снова поступил на работу грузчиком.

Я купил пачку тонкой бумаги и начал записывать свои мысли вразброд. Мысли и воспоминания возникали у меня по разным причинам, но чаще всего являлись реакцией на газетные материалы и повседневную жизнь. Позднее, когда я купил себе подержанный радиоприемник, у меня стали возникать разные воспоминания в связи с выступлениями радиокомментаторов Западных радиостанций. Иногда мысли возникали на ходу, в кино или в магазине, и если я их сразу же не записывал, то по возвращении домой слова терялись, смысл того, что я собирался записать, блёк. Когда пишешь по вдохновению, то проза — как поэзия. Всякую ценную появившуюся мысль надо фиксировать на бумагу в тот же миг, как она появилась, иначе она улетит или трансформируется под влиянием внешних факторов.

Впоследствии мой метод в том и состоял, что когда я вспоминал то один, то другой случай из моей биографии или же в моей голове вдруг возникал стройный вывод или лаконичная формулировка, я тут же их записывал. Конечно, часто я садился за стол с ручкой и бумагой, что бы работать над своей книгой. Однако в большинстве случаев эта работа не заключалась в написании хронологического или логического повествования. Я спрашивал себя, что сегодня мне лучше описывать? И в зависимости от настроения, от темы бесед с другими людьми, предшествовавшими моей сегодняшней литературной работе, и ряда других мелких, почти неуловимых факторов, я принимался писать одну из глав моей будущей книги, иногда даже — начиная ее с середины. Когда большинство главных событий, которые я намеревался включить в свою книгу, таким образом оказывались записаны, я давал им подзаголовки, а под ними указывал краткое содержание отрывка.

Не мудрствуя: особенно, я решил составить свою книгу из частей соответствующих главным этапам моей жизни. Сюда входили две попытки побега, тюрьма и теперешнее мое житье — ни тюрьма, ни свобода, которую поэтому я назвал «Свобода общего режима». Мне показалось что для читателей будет интересна также моя биография. Для биографии пригодились все материалы о том, как я стал воинствующим антикоммунистом и она выделилась также в отдельную главу книги.

Что касается первой и второй попыток побега за границу, то о них я записывал лишь ограниченные воспоминания, часто даже умышленно искаженные.

За все время пребывания в тюрьме я не дал никаких показаний относительно методов и средств выполнения первой и второй попыток побега, и теперь я предусматривал ту вероятность, что внезапный обыск может привести к захвату моей рукописи. Я не хотел подвергать риску эту самую главную мою тайну. Я так и писал в книге: «До поры до времени я не могу этих подробностей доверить даже бумаге».

Другие разделы книги ежедневно дополнялись.

Бывало, какой-то особенный ракурс видения из окна трамвая или неожиданно пахнувший аромат цветов вдруг поднимал из-под сознания целый пласт, как ранее казалось, навеки пропавших воспоминаний. Я быстро вытаскивал из кармана бумагу и где бы я ни был, чтобы ни делал, — прекращал делать — и сразу записывал. Такие воспоминания — как сон. Сразу не запишешь, — через минуту уже не вспомнишь.

Также я делал и на работе. Правда, на работе я старался записывать без свидетелей, иначе подумают — записываю их махинации — для прокурора. Разве они могли когда-нибудь подумать, что я пишу книгу?

Дома я переписывал с клочков бумаги на небольшие листы, добавлял, редактировал… и непременно каждый отрывок снабжал заглавием, а под ним — кратким содержанием. Когда папка, содержащая главы моей будущей книги, достаточно распухла, я нарезал маленькие кусочки бумаги (как игральные карты) и переписал на них заглавия всех моих отрывков. На обороте каждой бумажки я вписал краткое содержание отрывка. Этот метод компоновки книги я придумал еще в спецбольнице. Я хотел еще большего: воспользоваться для компоновки книги компьютером. Но пока такой возможности у меня не было. Я просто выложил сделанные мною карточки на стол и начал составлять своеобразный пасьянс. При этом я заботился о том, чтобы книга получилась интересной и даже по возможности увлекательной, чтобы была соблюдена хронология событий и одно действие логически вытекало бы из другого. Мне также хотелось добиться того, чтобы некоторые моменты, которые я считал главными, не навязчиво повторялись бы в разных главах книги. Это должно было акцентировать внимание читателя.

Во время разложения «пасьянса» оказалось, что некоторые материалы логичнее изъять из одних частей книги и переложить в другие. А часть материалов, содержащих отвлеченные идеи или рассуждения, показались мне чужеродными для всех частей книги. Я включил их в одну часть, под названием «Размышления советского политзаключенного», где эти материалы оказались на своем месте.

Разложив «пасьянс», я некоторое время присматривался к нему и совершенствовал его. А потом — утвердил.

Следующий этап моей работы над книгой можно назвать менее творческим. Пользуясь созданной схемой частей, я дописывал «соединительную ткань», т. е. делал плавные и приятные в литературном отношении переходы между отдельными отрывками, чтобы придать им вид единого целого. Поскольку при этом я уже не испытывал творческого вдохновения, то эта «соединительная ткань» нередко получалась серой и скучной. В какой-то степени улучшить ее я намеревался впоследствии при редактировании.

Только переписав с исчерканных листков со множеством сносок на чистые листы, можно было охватить взглядом всю рукопись целиком. И вот тогда начиналась редакторская работа. Я, как лоцман, в знакомых, но опасных для плавания судов морях, расставлял и ярко зажигал маяки и створные знаки. Маяками я называю отступления, схемы, рисунки, заголовки отдельных глав и цитаты, которые подчеркивают, углубляют и разъясняют цель написания моей книги. Створные знаки — это повторения, которые служат тому же.

Но я не могу сказать, когда эта редакторская работа кончилась. Воспоминания возникали почти ежедневно. И я вносил изменения и дополнения тоже почти ежедневно.

Завадский якобы сидел за то, что у него дома нашли незаконченную рукопись. Если бы нашли у меня рукопись — сомнений насчет концлагеря не было никаких. Поэтому надо было не только прятать рукопись всякий раз, когда я выходил из комнаты (даже в туалет), но и вообще не давать повода для подозрений у других людей. Я вполне допускал, что кто-нибудь из моих многочисленных соседей имел задание КГБ следить за мной. Поэтому я всегда закрывался на ключ в своей комнате, а рядом с ключом втыкал ватку, чтобы никто не мог подглядеть в мою комнату, когда я писал. Я хотел, чтобы соседям даже в голову не пришло, что я — вообще грамотный, а не то что писатель!

Я пришил к внутренней стороне матраца матерчатый карман и каждый раз, уходя на работу, прятал рукопись в этот карман. Я не исключал того, что в мое отсутствие в комнату могли войти и сделать поверхностный обыск.

При мне никто из соседей в комнату не заходил. Я их всех держал на расстоянии. Исключение составляла лишь маленькая 3-хлетняя девочка, которая иногда забегала ко мне. Да она еще не способна была анализировать мое поведение.

 

Глава 54. Теплоход «Карелия»

До 1961 года я работал простым инженером и жил впроголодь, от получки до получки, мысленно подгоняя время, подгоняя саму отмеренную и ограниченную мою жизнь, которую без денег и жизнью-то не назовешь. Теперь, работая уже не инженером, а грузчиком, я тем не менее был сыт и даже копил деньги. Таков уродливый советский образ жизни! Однако, я по прежнему жил урывками, но уже не от получки до получки, а от лета до лета. Даже свое 50-летие, в 1978 году я никак не отметил. Мои старые друзья знакомство с антисоветчиком прекратили, а новых я не завел. Даже с друзьями по концлагерю, когда я встречался с ними раз в год, я не делился своими планами на будущее. Тайна, которую знают два человека, — уже не тайна.

Ко мне из Донецка приезжал Петр Михайлович Муравьев. Он уже три года был на свободе но до сих пор не получал никакой пенсии. Организации, устанавливающие пенсии по болезни, игнорировали тот факт, что институт имени Сербского в Москве признал Муравьева психическим больным и на этом основании его 16 лет содержали в спецбольницах. Эти организации теперь считали Муравьева совершенно здоровым человеком, как это 19 лет назад признала Украинская психиатрическая экспертиза, и отказались платить ему пенсию. Другие организации отказали Муравьеву в пенсии по старости из-за пропажи его трудовых документов. Однако, Муравьев на самом деле был уже болен. 16-тилетние пытки не прошли для него даром. Он совершенно потерял память и у него появились другие умственные расстройства. Зарабатывать себе на жизнь этот 70-тилетний старик уже не мог. Что ему оставалось делать?

Какая-то сердобольная старушка приютила его у себя и помогала ему. Но ведь это не надолго! А что дальше? Мы вместе с ним ходили к юристу, но он ничего утешительного не сказал. Потом Муравьев посылал письма в Прокуратуру СССР и в Совет Ветеранов войны и они не дали положительных результатов.

Я так же виделся с Толиком Чинновым. Ему удалось поменять свою работу уборщиком на работу техником в топографической партии после того, как местные врачи заменили ему 2-ую группу инвалидности на 3 группу. Однако, о работе по специальности — инженером-химиком он не мог и мечтать.

Я часто думал о Саше Полежаеве, Василии Ивановиче Сером и других политзаключенных, оставшихся в спецбольнице. Как им помочь? Может быть, им могло помочь опубликование моей книги. Но для этого надо было сперва доставить мою книгу на Запад!

Я снова получил сигнал о том, что ленинградские диссиденты хотят познакомиться со мной. Я отклонил это предложение. То, что представляли диссиденты Шостак, Попов, Завадский и полковник Матросов, и то, что я слышал о диссидентах из передач заграничных радиостанций, создало у меня мнение, что «диссидент — это кто угодно, но только не антимарксист». Поэтому я не ожидал найти в их среде себе единомышленников. Кроме того, я не хотел ставить под угрозу свой побег и свою книгу. В среде диссидентов могли отыскаться еще Якиры и Красины, которые утопили бы мои планы обрести свободу в море своего раскаяния.

И я продолжал свою подготовку к побегу в условиях строжайшей тайны. Я пришел к мысли кое-что изменить в первоначальных планах. В частности, я заменил надувной матрац на одноместную надувную лодку без уключин. В лодке я мог сохранить свою одежду сухой, что имело значение в прохладные ночи. Я изготовил плавучий якорь, а мачту и парус оставил прежние. Не найдя нигде специального компаса, я купил обыкновенный туристский и наметил завернуть его в презерватив. Я сшил маскировочный чехол для лодки, достаточно вместительный для того, чтобы под этот чехол мог залезть и я сам. Лодка в маскировочном чехле при минимальном волнении моря должна была остаться незамеченной.

* * *

Настоящая жизнь начиналась для меня только с того дня, когда я увольнялся из очередной столовой и уезжал к Черному морю. Каждый такой отъезд я считал последним и возвращаться в Ленинград не собирался. Я уничтожал дома все письма и лишние документы, брал с собой очередное приспособление для плаванья и уезжал сперва в Сочи — лечить сердце, болезнь которого за зиму сильно обострялась.

Так я поступил и в 1978 году, уехав, из Ленинграда в последних числах мая. Рукопись книги я оставил в тайнике. Осторожность подсказывала мне, что брать рукопись книги с собой в заплыв не стоит. Во-первых, рукопись занимала много места и при заплыве могла мешать, а, во-вторых, в случае ареста лишила бы меня возможности как-нибудь отвертеться. Я много думал о том, как передать мою рукопись на Запад. Я помнил адрес американского корреспондентского пункта в Москве, который дал мне Белов еще в 1968 году, но ехать туда следовало только в самом крайнем случае. После контакта с корреспондентом я был бы наверняка арестован.

В мае купаться в Черном море еще холодно. Поэтому курортников в этом месяце немного и мне удалось устроиться в гостиницу «Приморская» общежитие на 16 человек. Но меня предупредили, что если это место понадобиться кому-либо, боле достойному, чем я, то меня немедленно выселят. Такова практика во всех советских гостиницах, во всех городах.

Войдя в общежитие, я увидел сразу двух прошлогодних знакомых — пенсионеров. Один из них — бывший офицер, другой — крупный инженер. В прошлом году они жили вместе со мной в этом общежитии, играли в шахматы и мы познакомились. Тоже по-своему убивают оставшиеся дни своей жизни: кочуют из гостиницы в гостиницу, из одного курортного города в другой. Своим детям они больше не нужны, даже — обуза. А отделиться, получить отдельную квартиру — невозможно. Поэтому — кочуют. И так — круглый год. Пенсия хоть и много больше моего оклада за работу, но все равно не разгонишься. Поэтому снимают только самые дешевые койки в многоместных номерах, едят только то, что подешевле и потихоньку кое-что готовят в номере, хотя это и запрещено.

— Здравствуйте, Борис Михайлович! — подошел я к инженеру.

— Очень рад, Юрий Александрович. Здравствуйте! Хорошо, что вы, наконец, приехали, а то не с кем в шахматы поиграть, да и порядок поддерживать в общежитии будет легче. Вы — некурящий, я — некурящий, Иван Ильич — тоже. Заставим курильщиков выходить в коридор курить. Я боялся, что не дадут вам отпуск летом. Вспоминали вас с Иваном Ильичем.

Для них всех я по-прежнему был инженером. Никто не знал здесь, что я уже два года вынужден работать грузчиком. В прошлом году мы вели профессиональные разговоры, споры и тогда я не знал, как мне судить о себе: толи я живу двойной жизнью, притворяюсь, выдаю себя за другого, то ли я на самом деле — другой. Ведь если бы я сказал откровенно, что я — грузчик, то никто бы не поверил. Ну какой я грузчик? Разве может быть действительно грузчиком человек, написавший несколько научных статей и брошюр и пишущий теперь политическую книгу? Разве может быть грузчиком человек не пьющий, не курящий и не терпящий матерщины?

На другой день я пошел в Курортную поликлинику № 1 и купил курсовку на лечение. Лечение мацестинскими сероводородными ваннами очень популярно в Советском Союзе и не напрасно. После каждого курса лечения я чувствовал некоторое ослабление своей сердечной болезни. Кажется, и на мое общее состояние ванны тоже оказывали благотворное влияние. К сожалению, с каждым годом даже это дорогостоящее лечение становится все хуже и хуже. Появилась явная небрежность персонала при мы тье ванн и их заливке в соответствии с назначением врача. И это не удивительно: были произведены сокращения штатов и теперь каждый десяток ванн обслуживался только одной женщиной. Она бегом бегала от одной ванны к другой и все равно не успевала. А очередь, нервничая, еще подгоняла ее… Принимая ванны, я полностью соблюдал режим: не загорал, не купался в день ванн и лежал 2 часа после каждой ванны. Вместе с вдыхаемым морским воздухом, вместе с солнечными лучами и вместе с пузырьками газа, теперь уже не очень часто появляющимся в мацестинских ваннах, в мой организм все же возвращались бодрость и силы. Можно было начинать окончательную подготовку к побегу.

Однако, в начале надо было узнать, что же все-таки нового создали техники КГБ в области защиты морских границ за те 10 лет, что я находился в тюрьме. Я подозревал применение теплопеленгаторов, приборов ночного видения, телевидения и т. п. Я знал, что КПСС не пожалеет никаких средств на развитие и внедрение подобных систем на границах. Доказательством проведенных технических усовершенствований явилось озадачившее меня исчезновение ранее столь распространенных прожекторов и более либеральный подход к разрешению прогулок вблизи моря в темное время суток. «Значит, пограничники уверены в себе. Значит, они что-то имеют» — размышлял я. С целью получить больше информации, я запланировал поездку на пароходе в Батуми.

Купленная мною в Платной поликлинике курсовка давала право посещать Лечебный пляж, который был меньше переполнен отдыхающими, чем другие пляжи. Кроме того, на Лечебном пляже иногда устраивались некоторые развлечения. Об одном из таких развлечений было объявлено вскоре после моего приезда. Это была пешеходная прогулка на гору Большой Ахун под руководством инструктора альпинизма. В объявлении сообщалось, что лица, не имеющие спортивной обуви, могли взять ее напрокат на складе Административного корпуса. Я решил принять участие этой прогулке, несмотря на боли в сердце. Как и 12 лет назад, когда я регулярно взбирался на гору Кара-Даг, чтобы укрепить свое сердце,

так и теперь, я решил лечить его физической нагрузкой. «Клин клином выбивают!» — учит русская пословица.

В назначенный день я пришел в 9 часов утра к проходной Лечебного пляжа, показал дежурной свою санаторную книжку и, пройдя коридор, вышел наружу, где в двух плавательных бассейнах с морской водой с утра до вечера тренировалась советская олимпийская команда пловцов. Любуясь точными движениями спортсменов, я перешел маленький мостик, под которым находился канал, соединяющий бассейн с раздевалкой в Административный корпус, и по наружной лестнице поднялся на второй этаж. У дверей кладовой стояла женщина выше среднего роста с удивительно «домашним» лицом. На ее лице, как это бывает только дома, не было ничего искусственного: ни деланной улыбки, ни косметики. У женщины были ярко голубые глаза и коротко подстриженные, завитые волосы цвета спелой ржи. Слегка курносый нос придавал несколько насмешливое выражение ее выразительному лицу. Она была одета в легкое голубое, декольтированное платье, которое красиво облегало ее развитую фигуру.

Женщина мне сразу понравилась и я, радуясь, что мы оказались вдвоем, заговорил:

— Вы тоже пришли за кедами?

Она с готовностью ответила мне и в свою очередь о чем-то спросила. Через короткое время мы уже разговаривали как старые знакомые обо всем на свете, выбирая в то же время себе кеды. Мы оставили свою обувь в кладовой и в казенных кедах вышли на улицу, где туристов ожидал специальный автобус. В автобусе мы сели рядом и продолжали разговаривать. Потом, на горе Большой Ахун, любуясь прекрасными видами лесистых гор, мы тоже не отходили друг от друга. Я ведь очень истосковался по женщине за годы тюрьмы, а тут вдруг интеллигентная, красивая женщина проявила интерес ко мне. Когда мы спускались с горы, я упал и поцарапал себе колено. Валентина Николаевна, так звали женщину, тотчас подошла ко мне и заботливо перевязала его своим платком.

В ресторане «Кавказский Аул», в первый раз за 12 лет, я выпил пол стакана вина и немного опьянел. Во всяком случае, когда туристы прямо на поляне устроили танцы под аккордеон, я не пропустил ни одного из них, танцуя все время с Валентиной Николаевной. Танцы кончились и инструктор собирался вести нас еще куда-то.

— Давайте убежим от них! — предложил я Валентине Николаевне.

— Здесь далеко бежать. Лучше — уедем! — насмешливо-рассудительно ответила она, указывая на рейсовый городской автобус.

Через пол часа мы были на другой горе, где в лесу стоял другой ресторан «Старая мельница», по форме напоминающий ветряную мельницу. Гостей еще никого не было. Мы сели за маленький столик в нише, висящей над пропастью, заказали вино и закуску и Валентина Николаевна начала рассказывать о себе.

— Я родилась в семье врача. Вы ведь знаете, что значит быть врачом в Советском Союзе! Нет никого в СССР, кто бы получал такой низкий оклад, как врач! Даже дворник, даже грузчик и те живут лучше врача: они могут хоть где-то подработать — там помогли мебель занести в квартиру, там — какую-то грязную работу сделали — глядишь, немного им и заплатят за это. А ведь врач не может этого — положение не позволяет! Даже если он и захочет делать черную работу — его не возьмут, не пригласят! Вот и получилось, что я все детство провела в беспросветной нужде, нищете: у меня даже куклы приличной не было. Бедная мама с трудом могла накормить нас с сестрой, а об одежде и игрушках и мечтать было нечего. Поэтому я и вышла замуж за номенклатур-щика, занимающего крупный партийный пост, чтобы только выбраться из опостылевшей нищеты. Только счастья я не нашла. Мужа своего я так и не полюбила, хоть и старалась, — чужой он мне: морально чужой, нравственно чужой. И я очень несчастна! Даже наш 15-ти-летний сын не связывает нас с мужем. И работа моя — такая же фальшь, как и вся моя жизнь. Я — инженер, а с детства люблю литературу.

Я чувствовал, что она рассказала мне о себе правду, но не мог ответить ей столь же правдивым рассказом о своей жизни: это было бы слишком рискованно. И я выдумал несуществующую жену, которая якобы ждет меня в Ленинграде, и несуществующую должность в одном из Вычислительных центров.

— Ваше лицо особенное, — задумчиво заметила Валентина Николаевна, — Я разу обратила на него внимание. У искателей курортных приключений таких лиц не бывает.

— А у вас лицо такое, как у ста тысяч других в России, — ответил я.

Валентина Николаевна вопросительно посмотрела на меня. И я продолжил:

— Ты такая ж простая, как все:

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синей…

По-смешному я сердцем влип,

Я по-странному мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в Рязанях.

— Есенин! — воскликнула она. — Есенин! О! Как я люблю Есенина!

Я стал читать еще. Незаметно спустился вечер. Пришел оркестр и заиграл танцевальные мелодии. Мне показалось, что я вновь стал молодым, что не было вовсе тех десяти лет, когда я испытывал равнодушие и к чужой и к собственной смерти, когда сама мысль — пойти с красивой женщиной в ресторан — была более невероятна, чем мысль о путешествии на Марс.

Я привлек Валентину Николаевну к себе и поцеловал. Она жарко ответила мне и прошептала: «Ми-лый… еще сегодня утром я не знала тебя!»

— Какое волшебное слово!

И луна хочет так

Чтобы каждый дрожал

От щемящего слова «милый»! —

процитировал я.

— Есенин — волшебник!

Я поцеловал ее еще и спросил тихо:

— Ты читала рассказ Бунина «Солнечный удар»?

— Читала! Это рассказ о том, как незнакомые до того мужчина и женщина, плывшие на пароходе по реке Волге, внезапно воспылали страстью друг к другу и почти не сговариваясь сошли на ближайшей пристани, чтобы провести вместе ночь в гостинице?

— Да, он самый. Так вот, со мной тоже случился сегодня «солнечный удар».

— Я тебе верю… Потому что я чувствую то же самое, милый — ответила она просто. — Но это должно быть обставлено красиво. Я не пойду, Юра, ни в гостиницу, ни в такой дом, где любовники снимают комнату на одну ночь. Я не хочу, чтобы кто-либо шептался за моей спиной.

— Я предложу тебе другое, — ответил я, мысленно формулируя мгновенно созревший план: «Я все равно собираюсь поехать в Батуми на пароходе в своих целях. Не поехать ли нам вместе? Если за мной есть слежка, то поездка в Батуми вместе с женщиной казалась бы менее подозрительной».

Вслух я сказал:

— Валечка, а что ты думаешь насчет морской прогулки в Батуми? Мы бы купили билеты в отдельную каюту.

— Отличная идея! — воскликнула Валя. — Но мы пропустим наши лечебные процедуры — Мацестинские ванны!

— Только два дня! Мы доедем до Батуми за один день. Там пробудем весь день, а вечером на этом же пароходе отправимся обратно.

— Согласна! Поедем завтра!

На следующий день по расписанию в Батуми шел небольшой теплоход «Колхида». Билетов в отдельную каюту в кассе не оказалось и мы ехали в 4-х местной каюте, обмениваясь саркастическими улыбками с видом заговорщиков.

Батуми я не узнал. В городе понастроили много типовых зданий и местный национальный колорит заметно улетучился. Все вековые пальмы, которые раньше росли в Приморском парке вдоль берега моря, исчезли. Исчезли также и кустарники и скамейки у моря. За счет этого были расширены пляжи. Теперь стало совершенно невозможно подойти к морю в ночное время и уплыть, как я сделал это в 1963 году. Я обнаружил и другие изменения: поменяли текст мемориальной доски на доме, где в 1925 году жил Есенин, на менее эмоциональный, на месте бывших одноэтажных домиков построили Дельфинарий, где ежедневно давались представления. Но здание КГБ изменений не претерпело. Я провел Валю мимо него, сказав только, что это — КГБ, и мы направились в Дельфинарий на представление. Потом мы купались и гуляли в Приморском парке вплоть до вечера. В Батуми нам удалось купить билеты в отдельную каюту. Со специальным умыслом я купил их на полный рейс: от Батуми до Одессы. Моих денег на это не хватило и пришлось взять у Вали.

С того момента, как мы с бутылкой шампанского в руках вошли в нашу чистую, светлую, с большим иллюминатором каюту, и до конца путешествия Валя вела себя просто и сердечно, как будто мы были любящими супругами. От этой бессонной ночи осталось впечатление возвышенной красоты, которой я коснулся ненадолго и, может быть, не по праву. «Вот бы иметь Валю своей женой до конца жизни! — подумал я. — Приходить домой после работы и всегда находить там милую, умную и изящную женщину, которой ты и твои дела небезразличны. Это ли не счастье?» «Большая половина нашего земного счастья заключается в семье», — говорил Достоевский. Но тут на меня нахлынули горькие мысли: «Увидела бы она в какой комнате я живу! Узнала бы она кем я теперь работаю! Посмотрела бы она как я продаю свои пайки пивной торговке!» И сразу пришло отрезвление. Никогда бы она не променяла свою сытую жизнь с номенклатурщиком на нищенскую жизнь со мной! Нечего и мечтать!

В Сочи я попросил Валю ехать в Пансионат одной, а сам решил реализовать замысел с билетами. Я купил билеты до Одессы неспроста: стоимость билета до Одессы лишь на немного превышала стоимость билета до Сочи. Я подошел к кассе Морского вокзала и с удовлетворением увидел очередь перед окошком, и табличку над ним «Билетов нет». Я выбрал молодую пару в очереди и, подойдя к ним вплотную сказал:

— Мы с женой решили не ехать в Одессу на этом теплоходе, а остаться в Сочи. Желаете купить наши билеты?

— Конечно! Какой класс?

— Первый.

— О, спасибо! Сколько они стоят? — и мужчина нетерпеливо схватил у меня билеты.

— Посмотрите по прейскуранту! Прейскурант висит на стене перед вами.

Они уплатили мне деньги и поблагодарив еще раз, побежали на посадку. А я был счастлив, что поездка из Батуми в Сочи обошлась нам почти даром. Вечером я отдал Вале половину вырученных денег, хотя она долго отказывалась их взять.

Итак, поездка в Батуми не помогла мне в выборе места побега. Не узнав, какие именно технические средства имеют теперь пограничники, а потому не имея возможности выработать методику их обхода или создания помех, я решил стартовать не с берега, а с борта судна, проходящего на большом расстоянии от берега. «На судне если и есть, — думал я, — какие-нибудь подобные устройства, то не в таком количестве и не такого качества, как береговые».

Так, через много лет я вернулся к тому, с чего начал: к идее бежать вплавь, спрыгнув с теплохода. В соответствии с этим решением я стал ежедневно совершать прогулки в Морской порт и рассматривать заходившие в него пассажирские суда Черноморского пароходства. Однажды я обратил внимание на нелогичность и подошел ближе, чтобы выяснить, в чем дело. Нелогичность состояла в том, что у причала был ошвартован теплоход с иностранным флагом и иностранной эмблемой на трубе, а в то же время причал около него не был огорожен и не было дежурных пограничников. При ближайшем рассмотрении оказалось, что команда на теплоходе была советская. «Вот так можно обмануться в море!» — подумал я. — «Увидишь иностранный флаг и попросишь помощи, а тебя как раз и схватят!» И тут же я решил, что во время заплыва буду избегать любых судов, с любым флагом.

Рассматривая суда, я мысленно прикидывал, с какого из них было бы удобнее спрыгнуть в море. Я искал такие суда, у которых корма была бы не очень высокой, ибо я собирался спрыгнуть именно с кормы. Тут же мне приходили мысли о том, что на корме постоянно находятся матросы, а вход туда пассажирам нередко бывает запрещен. Полуют (верхняя палуба на корме), отведенный специально для пассажиров, почти на всех судах был очень высок. И была большая вероятность быть замеченным во время прыжка, даже ночью.

Еще я думал об иллюминаторах. Я хотел выпрыгнуть из иллюминатора подобно Мартину Идену. Но для этой цели иллюминатор должен был быть достаточно большим, а в каюте в момент прыжка не должно быть свидетелей. Я заметил, что на некоторых судах иллюминаторы вообще не открывались. Так было на «Одессе», на «Иване Франко». А вот на «Карелии» и «Казахстане» — новых и комфортабельных судах финской постройки, иллюминаторы не только открывались, но в каютах первого класса имели даже прямоугольную форму и размеры, явно позволяющие пролезть человеку и даже протащить небольшую надувную лодку. Я изучил расписание и оказалось, что большие суда не всегда заходят в Новороссийск. Иногда они делали переход из Сочи в Ялту или наоборот — напрямую. Сделав прокладку пути этих судов по карте, я увидел, что на траверзе Керченского пролива они удалялись от берега больше, чем на 100 километров. По расписанию некоторые суда проходили этот район ночью. Все это я запомнил.

Каждый вечер я приходил к Вале в ее красивый пансионат «Светлана», названный так еще в сталинские времена по имени его дочери и почему-то еще не переименованный.

Прежде чем впустить меня, дежурная отбирала у меня паспорт. Затем я шел в комнату, где Валя жила вместе с другой женщиной, тоже москвичкой. В комнате Валя не допускала никакой интимности.

— А вдруг войдет дежурная или моя соседка? Пойдем лучше гулять!

И мы шли в театр, или в цирк, или в ресторан. А поздним вечером всегда гуляли по набережной вдоль моря.

Мы спускались к морю, где-нибудь в районе Морского вокзала и, осмотрев вновь прибывшие суда, шли по набережной мимо нового красивого Концертного зала, свисающего над морем, мимо статуи Посейдона, выполненной из дерева, мимо многочисленных пляжей и киосков с винами и сластями. Темы для разговора у нас никогда не иссякали. Мы любили одинаковых писателей, нам нравилась музыка одних и тех же композиторов и мы одинаково ненавидели коммунизм. По мере того, как мы удалялись от Морского вокзала, гуляющих на набережной становилось все меньше, а электрическое освещение — все слабее. Где-то около парка имени Фрунзе фонари не горели совсем. Здесь мы останавливались, выбирали уединенную скамейку и долго сидели на ней, обнявшись и любуясь прекрасной южной ночью.

— Смотри, Валя, вон там на юге, виднеется ярко-красная звезда. Это — Глаз Скорпиона!

— Ну и что, милый? Ты мне показываешь эту звезду уже третий раз. Забыл наверно? Чем она так нравится тебе? Почему ты показываешь именно эту звезду, а не какую-нибудь другую?

— Ох, Валечка, это — моя Звезда!

— Ты веришь в астрологию?

— Нет, дело не в астрологии.

— А в чем?

— С этой звездой у меня связаны кое-какие воспоминания. Я может быть расскажу тебе о них в наш последний день, в день твоего отъезда из Сочи.

За три недели я так привык к Вале, что когда этот день наступил, мне не верилось, что мы больше не увидимся. В этот день на Лечебном пляже опять появилось объявление. На этот раз курортники приглашались на концерт, составленный из песен на стихи Есенина. Валин поезд Сочи-Москва отправлялся в 11 часов. Мы прослушали половину концерта и с сожалением ушли с него, но настроение есенинских песен мы унесли с собой. Валя была грустной и больше молчала. Сперва она захотела пойти к морю, чтобы по обычаю бросить в воду монету, потом мы взяли ее вещи из пансионата и в городском автобусе подъехали к ярко освещенному железнодорожному вокзалу, находящемуся в самом центре города. В залах ожидания и перед вокзалом обычного дневного оживления уже не было. Только в вокзальном ресторане, на втором этаже, громко играла музыка и сквозь белые занавески просвечивали тени людей. Мы поставили чемоданы на тротуар у входа в вокзал, взялись за руки и стали молча прохаживаться по безлюдному тротуару взад — вперед, не уходя далеко от чемоданов.

Меня всего переполняло жгучее чувство близкой и безвозвратной потери. Слов не было. Всякая обыденная болтовня казалась пошлой и ненужной, а важного сказать я не мог. Я был искренен, когда обещал рассказать ей о Глазе Скорпиона несколько дней тому назад. Но теперь я решил не делать этого: «лирику и дело всей моей жизни нельзя мешать друг с другом!» — думал я. И я был рад, что Валя не вспомнила об этом моем обещании, а может быть тоже решила, что это не нужно.

Когда по трансляции объявили посадку и мы молча подошли к ее вагону, Валя крепко пожала мне руку и вдруг протянула записку:

— Вот здесь записан мой рабочий телефон в НИИ химической промышленности, где я работаю начальником отдела. Позвони, пожалуйста, если соскучишься… Я найду способ приехать к тебе в Ленинград на несколько дней.

— Милая Валечка! — хриплым от волнения голосом ответил я, отстраняя ее записку. — Давай лучше вернемся к своим семьям и не будем уподобляться печальным героям из повести «Дама с собачкой». Этот сюжет уже разработан Чеховым полностью и нам добавить к нему будет нечего.

Валя ничего мне не ответила, только молча и печально посмотрела на меня. В тот момент, когда у нее начали навертываться на глаза слезы, она круто повернулась и вошла в вагон. Мне хотелось крикнуть ей вслед:

«Валечка! Милая! Я сказал тебе неправду! Мое сердце разрывается от разлуки с тобой!» Я бросился к окну и если бы она подошла к нему, то я бы крикнул ей это. Но она к окну не подошла…

Поезд без гудка медленно тронулся и вагон стал удаляться от меня, увозя ее навсегда из моей жизни. Когда огни последнего вагона поезда скрылись за поворотом, я подумал с глубокой грустью и почти физической болью в душе: «Я поступил правильно. Для моей цели — это все лишнее!»

* * *

Вскоре после того, как я закончил свое лечение мацес-тинскими ваннами, подошел месячный срок (то есть предельный срок) моего проживания в гостинице «Приморская». Тогда я решил переехать в Коктебель. Борис Михайлович увязался за мной.

— Мне скучно одному. Возьмите меня с собой, — попросил он.

Поехали вместе, но в Коктебеле случайно попали на квартиру к той самой хозяйке, у которой я жил несколько дней перед своим побегом в 1967 году. Она почему-то переехала в другой дом, на другую улицу и по странному стечению обстоятельств я попал именно к ней. Оставаться было нельзя. Она или уже узнала меня, или должна была узнать, как только возьмет у меня паспорт на прописку. Узнав, она могла пойти в милицию и заявить. Переехать на другую квартиру тоже не имело смысла — найдут и там, учинят в мое отсутствие обыск и обнаружат лодку, парус, продукты и документы в презервативах. Для ареста — достаточно. Мне пришлось разыграть сердечный приступ, объяснить его Борису Михайловичу переменой климата и срочно уехать из Коктебеля.

Так внезапно, против своей воли, в разгар лета, я вернулся в Ленинград. Летом в Ленинграде особенно противно. Если зимой часть нагретых выхлопных газов машин сразу уходит вверх, в атмосферу, то летом все эти газы остаются внизу и трудно дышать.

Грибов в лесах еще не было. Пару раз я съездил за ягодами, но не оправдал даже дороги. Однако, лес, речка, милая сердцу русская природа благотворно подействовали на ход моих мыслей и подсказали мне новую идею. Я решил отказаться от сравнительно большой польской лодки и искать маленькую шелковую лодку, которая используется летчиками. Понравившийся мне теплоход «Карелия» не выходил у меня из головы. Мне пришла идея: купить билет на этот теплоход из Сочи в Ялту и спрыгнуть с него в море, когда он будет проходить на расстоянии 100 километров от берега. «Если я спрыгну в этом месте, — мысленно рассуждал я, — то, во-первых, сразу окажусь в нейтральных водах, а, во-вторых, — на 100 километров ближе к Турции, чем если бы стартовал с берега. Сразу же после прыжка, который я сделаю в 2 или 3 часа ночи, я проплыву на юг максимально возможное для меня расстояние, допустим, 50 километров. После этого я надую свою миниатюрную авиационную лодку, брошу плавучий якорь и высплюсь в ней. Проснувшись, я вероятно окажусь посредине между советским и турецким берегом. Еще заплыв или два, и меня подхватят господствующие вблизи турецких берегов северные ветры и попутное течение. Чем ближе я буду продвигаться к турецким берегам, тем больше будет вероятности встретить турецкий корабль. Оставался вопрос питания и вопрос скрытности. Надо иметь какую-то сумочку, в которой вместе с лодкой, плавучим якорем, шерстяной рубашкой, приборами и документами лежало бы необходимое питание».

Эта сумочка должна быть маленькой и незаметной, чтобы никому не показалось подозрительным, что я всюду таскаю ее с собой, а не оставляю в каюте или же в камере хранения.

Во исполнение своего замысла я пошел в комиссионный магазин спортивных товаров, отозвал в сторону продавца и пообещал ему бутылку коньяка, если он оставит мне авиационную надувную лодку. Продавец не подвел. Через несколько дней я пришел к нему и он сказал, что лодка есть. Конечно, квитанцию он мне не показал и кроме подарочного коньяка я ему переплатил еще и в цене. Ну, да тут ничего не поделаешь! Купив лодку, которая весила 1,5 кг. вместе с чехлом, и убедившись, что она не дырявая, я пошел в Городскую железнодорожную кассу и отстояв ночь в очереди, купил билет в Сочи. Уж теперь я был уверен, что в Ленинград больше не вернусь.

* * *

Городская касса продавала билеты за б дней. Оставшееся у меня время я посвятил подготовке. Поскольку в советских магазинах шпиг не найти, то я купил на базаре свежее сало и сам засолил его. Затем я сделал тесто на масле, яйцах, меду, сахаре и изюме и испек маленькие кексы. Эти кексы я упаковал в презервативы. В другие презервативы я упаковал купленные на базаре курагу и изюм.

Упакованный шоколад у меня был. Таким образом, белки, жиры и углеводы я имел в шпиге, в кексах и в шоколаде. Витамины — в кураге и в изюме. Я заготовил питание в расчете на 10 дней.

Затем я сшил из яркого синтетического материала сетку. Для того, чтобы она походила на «последний свист моды» я пришил к ней ручки из толстых веревок. В эту сумку помещалось все: и лодка, и продукты питания. Сверху сумка стягивалась шнуром, чтобы ничего не выпало. Я не сомневался, что презервативы придадут сумке положительную плывучесть и я буду ее буксировать за буксирный конец, привязанный к ней с этой целью. Спасательная лодка для летчиков была оранжевого цвета. Это сделано для того, чтобы ее легче обнаружить поисковым партиям. Мне нужно было другое — чтобы никто ее не мог обнаружить. Пришлось купить тонкого шелка с сине-зелеными цветами, незаметного в морской воде, и сшить для лодки маскировочный чехол. Днищем этого чехла я сделал тюль, отрезав его от занавесок на окнах своей комнаты.

Когда я приехал в Сочи, там был разгар сезона. Ни в какой гостинице никакую койку было не достать. В квартирном бюро надменные «посредницы» заявили: «вам одному у нас ничего нет. Мы имеем комнату для семьи не меньше пяти человек».

— Ну, а если я один буду платить за все 5 коек?

— Платите.

— А где эта комната находится? Ее адрес? Оказалось, у черта на куличках. Платить 10 рублей в день (2 рубля за каждую койку) и жить в 25 минутах езды на переполненном автобусе от моря! Маленькое удовольствие! Около железнодорожного вокзала была толкучка. На этой толкучке самоуверенные квартиросдатчики выбирали себе квартиросъёмщиков. Я понравился двум квартиросдатчицам.

— Пять рублей в день. Отдельная комната. Пятнадцать минут пешком до моря. Ходит и автобус.

— Согласен. Пошли.

Имея ночлег, я мог теперь думать о приобретении билета на «Карелию». Предварительная продажа билетов на «Карелию» начиналась за 6 дней до отхода из Сочи. Я пришел на морской вокзал накануне вечером. Там был уже список. Я записался тоже и дежурил до закрытия вокзала в 12 ч. ночи, а затем пришел к его открытию в 5 ч. утра. В 10 ч. утра открылась касса и кассирша вывесила объявление: «На „Карелию“ билетов в каюты нет, есть только 15 палубных билетов». Я по списку был третьим и в любом случае билетов мне должно было хватить. Однако не успела подойти моя очередь, как поступило новое распоряжение: в первую очередь билеты продавать владельцам легковых машин. Многие сзади меня стоящие оказались «владельцами». Я оставался без билета несмотря ни на что. Тогда я попросил впереди стоящего гражданина— владельца машины — взять билет на меня, как на члена своей семьи. Так я оказался с билетом на теплоход, на который так трудно попасть.

В день отправления теплохода, 31 июля 1978 года, я много лежал. Потом пошел в ресторан, где съел дорогой обед, а после обеда вернулся опять домой и заставил себя заснуть. У меня были заготовлены две памятные записки: «сделать за неделю» и «сделать в день отъезда», в которых наряду с прочим были и нежелательные для разглашения пункты. Когда все было готово, я разорвал обе эти записки, и боясь бросить их в мусорницу, где их могли бы найти и восстановить, временно положил в чемодан, откуда хотел выбросить по дороге. Оделся я так, чтобы подготовка к прыжку за борт заняла минимум времени. На мне были плавки, чулки, в карманах шерстяной рубашки уложены все необходимые предме ты, включая даже упакованный в презервативы паспорт. Я был совершенно уверен, что этот побег наверняка состоится. Я оставил на себе минимум одежды: только белую рубашку да брюки. Лодка и припасы находились в сумке. Все остальное я сложил в чемодан, а чемодан отнес в вокзальную автоматическую камеру хранения, где и запер в шкафчик. Разорванные в клочки две памятные записки так и остались в чемодане. Я забыл их выбросить.

* * *

Вечером после посадки на теплоход я занял одно из кресел в трюме, отведенных для палубных пассажиров, и пошел осматривать теплоход. Теплоход оказался комфортабельным лайнером, предназначенным для увеселений советского привилегированного слоя. Цены на билеты были умопомрачительные: одно место в двухместной каюте 1-го класса «А» — 465 рублей за 7-дневный круиз, место в 3-хместной каюте — от 350 до 265 рублей. Я тщательно изучил все кормовые помещения. Ниже всех помещений был ют, где находились шпили, бухты тросов и разное боцманское оборудование. Выше его, на полуюте располагались круглый плавательный бассейн и солярий. Еще выше — прогулочная палуба с креслами, шезлонгами, столиками. На юте все время крутились матросы и поэтому для старта я избрал полуют, где был бассейн. Тем более, было удобно переодеться в туалете, находящемся рядом с бассейном. Наметив все это, я пошел ужинать, а после ужина в компании с семьей купившего мне билет человека, направился в концертный зал. В этот вечер выбирали «Мисс Круиз». Культмассовик сыпал остротами и как мог развлекал пассажиров. Мне надо было как-то убить время минимум до 2-х часов ночи, когда теплоход по моим расчетам пройдет траверз входа в Керченский пролив и будет находиться на максимальном удалении от берега. И надо было дожидаться этого времени так, чтобы не показаться никому подозрительным. Поэтому я присоединился к этой семье, угощал их прохладительными напитками, занял места в концертном зале, а теперь слушал разглагольствования массовика. После того, как была избрана «Мисс Круиз», начались танцы. После танцев показывали кино. Кино, конечно, было самое отвратительное. Но я высидел полностью. Когда кино кончилось, был 1 час ночи.

— Пойдемте в ночной бар? — предложил я своему знакомому.

Он проводил жену и дочь в трюм спать, а потом вернулся ко мне и мы пошли.

— Мне что-нибудь прохладительное без всякого алкоголя, — сказал я официанту, — а моему товарищу — шампанское и конфеты.

— Нет у нас ничего не алкогольного, — нагло ответил официант.

— Я же вижу, бармен делает коктейль и льет в него сок. Налейте мне одного сока.

— Не могу.

— Налейте одного сока, а получите плату, как за шампанское.

— Это другое дело. Это я сделаю.

— Почему вы так не хотите ничего алкогольного? — поинтересовался знакомый.

— Сердце больное.

— Тогда правильно поступаете.

В 2 часа 30 минут ночной бар закрылся. Мой знакомый попрощавшись пошел к жене, а я остался на палубе. Мое время пришло еще 30 минут назад. Однако на всех палубах десятки людей ходили, сидели, стояли у поручней и не было никакой возможности у них на виду прыгнуть за борт — сразу же поднимут тревогу. Я тревожно поглядывал на часы, на небо, на море и мысленно гнал их всех спать. Наконец, в 3 часа ночи гуляющие стали расходиться. Остались только два человека, которые придвинули столик с бутылками на нем к самым поручням у кормы и беседовали между собой, то и дело поглядывая за борт, где вода была освещена судовыми огнями. «Черт бы их побрал! — думал я. — Нарочно они там сидят или случайно? Во всяком случае мой прыжок от них не укроется и они сразу поднимут тревогу».

Я лег на шезлонг и стал ждать, когда эти двое уйдут. В 4 часа утра предутренние блики побежали по воде. В начале пятого стало светать. Тогда эти двое встали и спокойно удалились. Очевидно, они сидели на корме не случайно.

А мой шанс был упущен. Еще одна попытка, к которой я готовился так долго и на которую так надеялся, не состоялась.

В подавленном состоянии я стал размышлять, мысленно задавая вопрос о том, не была ли моя осторожность обыкновенной трусостью? Может быть коммунистам удалось сделать из меня раба? Может быть им удалось меня запугать и прошедшей ночью я попросту испугался прыгнуть за борт? До тех пор, пока я не докажу обратное, я не смогу вернуть к себе уважение. А если у меня не будет самоуважения, то меня не станут уважать и другие. Тогда и книга моя не будет убедительной и вся моя цель — борьба с коммунизмом, превратится в сплошной фарс!

Подробно проанализировав свое поведение в течение минувшей ночи, я все же пришел к выводу о том, что поступил правильно, не прыгнув за борт. На этот раз у меня не было никаких шансов на успех. «Неужели все дороги для меня закрыты?» — пришла новая и горькая мысль. А на смену ей явилось твердое решение: надо искать эти дороги, искать настойчиво, терпеливо, не унывая от неудач и не отступая перед оправданным риском. На карту поставлена моя жизнь и моя честь. Я буду рожден вторично для новой жизни после успешного завершения этого испытания! Пусть еще одна попытка окончилась неудачей! Я начну все сначала и буду делать одну попытку за другой, пока не погибну или не добьюсь победы!

В Ялте я сошел с теплохода, уже строя в голове новые планы. Приехав в Ленинград, я написал письмо заведующему камерой хранения Сочинского вокзала. Я просил его переслать мне чемодан, который, «опаздывая на поезд, я не успел взять». После длительной переписки и высылки значительной суммы денег, чемодан мне вернули.

Обрывки памятных записок, о которых я больше всего беспокоился, оказались на месте.

 

Глава 55. Как я заработал деньги на круиз

В Олешно кроме меня никто не вышел. Дверцы автобуса захлопнулись за мной и он поехал дальше, в Сабицы. Скоро шум его замер за Белой Горкой. Я вошел под навес будки для пассажиров и осветил внутренность фонариком. Ничто не изменилось со вчерашнего дня: та же сломанная скамейка, те же надписи на стенах. Я подкатил свою тележку (большую корзину на колесах) поближе к скамейке, положил на скамейку рюкзак и уселся сам на одну, еще оставшуюся не поломанной дощечку. Прислушался…

Где-то плачет ночная, зловещая птица, Деревянные всадники сыплют копытливый стук… Кроме характерных ночных звуков — больше ничего. Грунтовое шоссе справа и слева от меня терялось в темноте. Сзади — темный, жуткий ночной лес. Прямо передо мной — далекое озеро, а над озером — ущербная луна, ныряющая в облаках. От тусклого света луны стало не по себе. Слева от меня, там, где начиналась дорога к Липовым Горам, вспыхивали какие-то огоньки. «Что это: светлячки или волчьи глаза?» Все чаще приходилось слышать о нападении волков на людей. В Лужских лесах волков развелось очень много. Вот в прошлый раз мне рассказали, что недалеко отсюда волк напал на женщину направлявшуюся в хлев. Женщина оказалась бедовая: засунула в пасть волку свою левую руку, а правой схватила лопату и убила его. Правда, сама попала в больницу. «Вот нападут на меня волки, а у меня даже лопаты нет!» Я засветил фонарик, помахал им в сторону «волков», но свет фонарика растворился в нескольких шагах от меня. Посмотрел на часы — половина пятого. Автобус сегодня некстати подали к Лужскому автовокзалу точно в три двадцать и мчался он все 60 километров до Олешно — как на пожар! И вот теперь сиди до рассвета здесь, прислушивайся к «волкам»! И холодно к тому же!

Я встал и начал ходить под навесом взад-вперед. На «страх волкам» запел:

«Сильва, ты меня не любишь! Сильва, ты меня погубишь!»

Кончил «Сильву», запел «Тачанку», за «Тачанкой» — «Мою родную Индонезию» (хотя я никак не предполагал тогда, что она станет мне действительно родной). Откуда-то справа, должно быть из совхоза Волошово, промчался грузовик. На миг он осветил своими фарами меня, будку, «волков» и снова стало темно, только вдали еще слышался его грохот. Скоро и грохот замер. Я долго ходил, пел, а потом свистел. Луна потонула в тучах, собравшихся перед утром, листья затрепетали от проснувшегося ветерка. Слева на дороге стал еле-еле просматриваться верстовой столб. Наконец, начало медленно светать.

Чтобы не терять зря времени я стал завтракать. Достал из телеги банку со сметаной, булку, ложку и стал есть. Хорошо это я придумал — брать с собой сметану: сытно и не в сухомятку все же! Когда половина была съедена, я отложил другую половину на обед. Пока я ел, еще немного рассвело. Стало видно другую сторону дороги и группу елочек на обочине. Я снял с себя ватник, завернул его в целофан, и вместе с бутылкой с чаем отнес под елочки и замаскировал ветками. Часы уже показывали шесть. «Ну, пора идти», — подумал я и привязав рюкзак к телеге, повез телегу за веревку. Несмазанные колеса заскрипели и наполнили шумом утренний лес. Я шел по дороге на Липовые Горы. В лесу было еще темно. Я освещал дорогу фонариком, пока не прошел первый глухой лес и не вышел на поляну. Там меня обогнали две легковушки с корзинами на крышах. «Вот черт! Не спится им!» — подумал я, но все же стало веселее: «Там, впереди, спугнут зверей-то!»

Дорога знакома до мелочей. После поляны — перелесок, слева от дорог: в перелеске часто вырастают лисички. «Сейчас еще темновато, но по обратной дороге надо сюда завернуть, посмотреть…» Дальше — спуск под горку. За спуском направо — темный болотистый лес, а налево — поле. Потом за ручьем есть небольшое место в лесу, где я раньше находил красные. Сегодня еще с дороги я увидел один. Забежал в лес, выдернул его и оглянулся по сторонам — нет ли еще? Мокрый от росы папоротник стегал по моим брюкам, вставленным в короткие резиновые сапоги, и они намокли. Спрятавшись среди папоротника стояли еще два красных: толстых-пре-толстых, и крепких. В этом году почему-то все красные были хорошие, а все белые — червивые. Поэтому я даже не стал проверять их, а прямо положил в корзину. Потеплело. Я снял с себя плащ и свитер и убрал их в корзину. Полоска на востоке, свободная от туч, начала алеть. Птицы пробовали голоса после сна: раз, другой, третий. А после пробы — длинные трели, сливающиеся, вплетающиеся одна в другую.

Одна птичка пела специально для меня. Я заметил это. Она сидела на нижней ветке дерева в 5–6 метрах от меня и глядя на меня пела чистым, серебристым голосом. Когда я со своей телегой осторожно проезжал мимо, она перелетала на другое дерево, опять впереди меня, и снова пела, повернув головку ко мне. Но мне надо было торопиться. Я должен был набрать больше грибов, чтобы на рынке получить за них больше денег. Скоро начнут продавать путевки на круиз «Из зимы в лето», о котором я стал думать после неудачной попытки побега на Черном море, — а денег для приобретения ее у меня еще не было.

«Спасибо тебе, птичка, за твое пение!» — поблагодарил я певунью, ускорил шаг и скрип моей телеги покрыл все другие лесные звуки. Стало совсем светло. Там, где мою дорогу пересекала дорога в село Олешно, я заглянул в кустарник. Здесь я тоже иногда находил красные, только не очень красивые. Я нашел два гриба и на этот раз и положил их в корзину. «Вряд ли кто купит эти тоненькие хилые грибки!» — подумал я.

Вот и стога сена, где я ночевал недавно. Затем опять лес. В этом лесу росли маховики. Но маховики — в последнюю очередь, если не будет красных. Самые лучшие, самые мелкие маховики идут на рынке по 2 рубля за килограмм, а красные, если хорошие, — по 3,5 или по 4 рубля. На выходе из леса около озера — могила солдат из продотряда, грабивших крестьян по приказу партии и убитых крестьянами села Олешно. Грубая деревянная ограда, грубый памятник со звездой. На памятнике надпись сделана химическим карандашом. Кто-то из проходивших здесь показал свое отношение к чекистам — бросил отходы на их могилу.

Солдатское озеро все парило, как будто под ним находился гигантский кипятильник. Сейчас в тумане был самый лучший клёв. Сколько раз у меня возникало желание половить здесь рыбу. Но нет, нельзя. Мне нужны позарез деньги, а я их мог получить только за грибы. За озером — пашня. В прошлом году здесь была посажена картошка, а в этом году посадили кукурузу. Кукуруза у нас на севере не дает початков и ее сажают только на силос. А за пашней начиналась вторая половина моего пути, следующие пять километров. Здесь притаилось маленькое заболоченное озерцо, за которым торчали пни вырубленного леса. Еще год назад на том месте рос сосновый бор. А вот теперь вырубили квадратный участок леса со стороной, равной 0,5 километра. Какую-то часть этого леса вывезли, остальное оставили, сучья — тоже. И больше никто на участке не появлялся. Здесь проходили две дороги: одна на Липовые Горы, другая — вдоль озерца куда-то в сторону Волошово. Кто-то из Имеющих Право решил вырубить лес у самой дороги, чтобы меньше труда затратить. Вырубили на глазок, на много больше требуемого. Сколько надо было — увезли, остальное оставили гнить. Зачем жалеть? Ведь лес «не мой, а — государственный!» Советские люди живут так, как будто точно знают, что завтра — конец света. Они привыкли к тому, что им лично ничего не принадлежит, а все принадлежит государству, то есть коммунистам. Поэтому у людей выработалось наплевательское отношение ко всему, в том числе и к окружающей природе. Они всюду сорят, оставляют не затушенные костры, рубят и ломают деревья, вырывают с корнем грибы, губят ягодник, собирая ягоды «комбайном». Местные жители с горечью говорят о том, что весь лес от шоссе вплоть до Липовых гор и на горах тоже — обречен. В Волошово построили большой совхоз по выращиванию крупного рогатого скота. Когда уже построили, то оказалось, что имеющихся лугов недостаточно для питания того поголовья, на которое он расчитан. Теперь якобы есть решение вырубать леса и на их месте создавать луга для скота. Лозунги коммунистов «Нам нечего ждать милостей от природы!» и «Переделаем природу!» очень скоро лишат Ленинград самых урожайных грибных и ягодных лесов во всей области. Скоро грибы станут такой же редкостью в меню ленинградцев, как уже стала рыба.

Лес здесь хмурый, темный, заросший папоротником. В этом папоротнике недалеко от дороги летом бывает земляника. Вот и сейчас неподалеку ярко засветилась красная ягода. Я сорвал ее и положил себе в рот. Нет ничего вкуснее земляники! Не даром земляника на базаре — 2 рубля стакан! Вот поворот дороги и упавшее дерево сбоку. На этом дереве я нередко обедал, когда возвращался с грибами. За другим поворотом — болотистый участок дороги. Здесь мою телегу пришлось переносить на руках. А дальше — подъем в гору. По обе стороны от дороги начали попадаться волнушки, подберезовики, лисички и маховики. Лес становился все лучше и лучше. Папоротника было уже мало, а в основном лес был выстлан белым и желтым мхом, какой любят белые грибы. Но в этом году белых грибов почти совсем нет. На этих местах теперь вырастали красные. Я прошел первую дорогу направо. Вторая дорога направо — моя. Но прежде, чем повернуть на свою дорогу, я прошел еще немного вперед, чтобы посмотреть, не выросли ли красные грибы еще на одном месте в буреломе. Было уже совсем светло. Солнце позолотило сосновый бор и вместе с ночным холодом и ночным мраком испарялись и ночные страхи. Я начал сильнее ощущать ни с чем не сравнимый запах хвои и грибов. «Хорошо в такое солнечное утро пройтись с любимой женщиной по Лужским сосновым лесам!» Но любимой женщины не было и я все свое внимание отдавал грибам. В буреломе искать грибы трудно. Я прошел по одному и тому же месту три раза, прежде чем обнаружил семейство красных грибов, крепких и здоровых, как дети на даче.

Следующее мое место — уже на боковой дороге,

которую я только что прошел. Возвратясь к ней, я некоторое время шел по этой узкой и неровной дороге. Я знал, что она кончится через 3–4 километра тупиком между двух горушек, поросших сосняком. На этой дороге не было видно ни свежих следов людей, ни свежих следов машин. «Значит, обогнавшие меня грибники проехали прямо на Липовые Горы. Это — хорошо!»

Справа в кустах раздался какой-то шорох. Я повернул голову туда и увидел большого красивого зайца. Заяц не торопясь бежал рядом с дорогой и с любопытством поглядывал на меня. Немного пробежав, он остановился и замер под кустом на задних лапах. Я подошел ближе — заяц смотрел на меня и не двигался. Тогда мне пришло в голову погладить его. Я не дотянул руки каких-нибудь пол метра, когда заяц отпрыгнул в сторону и встал под другим кустом. У меня не было времени играть с зайцем. Я помахал ему рукой и двинулся дальше.

Лес, в который я теперь углубился, имел довольно мрачный вид из-за обилия елей. Кроме того, множество оврагов, лощин между горушками и обилие бурелома делало эти места пригодными для звериных берлог. Зверей развелось в Лужских лесах много: ружья теперь без разрешения не продаются, да и охота почти что совсем запрещена. Вот звери и развелись.

Вот он и первый зверь! Своим чиханием я спугнул лося совсем близко от себя. Испуганное большое животное с шумом и треском побежало прочь, ломая по пути кустарник. Лось — почти безобидное животное. Но этого нельзя сказать ни про волка, ни про медведя, ни про кабана, ни про рысь. Поэтому, чтобы больше не было неожиданных встреч, когда животное с испугу могло броситься на меня, я начал петь. Когда петь надоело, я перешел на свист. Снова на моем пути появился участок лесоразработок. В отличие от недавно пройденного участка здесь срубленные сучья сжигались на кострах. Но здесь было другое: гусеничные тракторы, таская волоком срубленные деревья, изрыли, искромсали грунтовую дорогу и сделали ее не только не проезжей, но даже — непроходимой.

Я свернул вправо от дороги, где лес еще не был вырублен, и, косясь на застывшие в разных позах тракторы и бульдозеры, поспешил скорее пройти этот участок. Наконец, я дошел до того места, где обычно оставлял свою телегу. В этом месте узенькая тропинка вела в лес. Я довез свою телегу до самого края большого оврага, где тропинка исчезала, а дальше на руках спустил ее в овраг и замаскировал в зарослях папоротника. Из рюкзака я вынул корзину поменьше и взял в руки, а рюкзак одел себе за спину. (Если телегу найдут и украдут, то останется рюкзак с теплыми вещами). Затем спустился на дно оврага. Внизу было хмуро и сумрачно. Большие ели раскинули свои ветви до самой земли. Здесь росли красные. Я подлезал под нижние ветви елей, иногда поднимал их и грибы один за другим попадали в мою корзину. Это очень приятно — собирать грибы! Также, как я научился плавать в раннем детстве на реке Луге, я научился искать грибы тоже очень рано и тоже — в Лужских лесах. И вот когда коммунисты перекрыли для меня все другие источники заработков, я воспользовался теми навыками, которые не получают ни в школе, ни в институте, а только в семье, — и стал собирать грибы для продажи на рынке. В первое лето после освобождения из тюрьмы у меня и корзинки не было и денег на ее покупку тоже не было. Я поехал за грибами с картонной коробкой, вложив ее для удобства в сетку. Поехал, конечно, в Большие Крупели, туда где сливаются река Луга и река Оредеж и где в детстве я жил на даче. Но там оказалось очень много дачников и мало грибов. Однажды, встретив в электричке грибников с полными корзинами, я разговорился с ними и узнал, что они ездили в Лугу, а дальше на автобусе — за Серебрянку. На следующий день я тоже поехал в Лугу, благо ехать пришлось всего на 5 минут больше. Поехал на ночной электричке 0.30. В 2:40 ночи я был в Луге и стал спрашивать на автобусной остановке про Серебрянку. Двое мужчин с огромными корзинками обменялись между собой репликой:

— Возьмем его с собой?

— А почему нет! Что нам леса что ли жалко!

Потом один из них обратился ко мне:

— На Серебрянке вам грибов не найти. Там надо места знать! Если хотите, поезжайте с нами на Липовые Горы. Это далеко отсюда: 60 километров на автобусе и 12 пешком. Но наберете одних белых, полную корзину!

Я с радостью согласился и вот уже третье лето ездил в эти места, хотя до Липовых Гор теперь не доходил. Жаль, что эти хорошие люди, которые тоже собирали грибы на продажу, больше сюда не ездят. Один из них умер от сердечной болезни зимой 1980 года, а второй— пропал без вести. Очевидно виновата водка, которую он очень любил.

Но вернусь к своим грибам. Поездка только тогда оправдана, когда удавалось продать грибы хотя бы на 30 или 40 рублей. Иначе не было смысла, слишком большие расходы: электричка — 3 рубля 30 копеек, автобус-2 рубля, да надо потратиться на еду. Хорошо еще, что мне не надо было брать с собой водки, как другим грибникам, которые без нее и собирать-то не могли. Для того, чтобы выручить на рынке 30 рублей, надо было собрать по крайней мере 120 штук красных хорошего качества и средней величины. Очень крупные грибы шли на базаре по более низкой цене, а мелких — надо было очень большое количество. Вот я и считал каждый гриб и предпринимал все усилия, чтобы набрать их побольше.

Пройдя вдоль всего первого оврага, я вышел на пригорок и, с трудом протискиваясь через густые заросли елей, направился к другому оврагу. В густом лесу могут расти только грузди и волнушки, красных и белых не бывает. За вторым оврагом я осмотрел третий, потом — склоны оврагов и пригорки. Попалось несколько червивых белых. Их я взял для себя. Себе приготовлю суп. Когда корзина наполнилась до верха, я по компасу вернулся к своей телеге и пересыпал в нее грибы. В мою телегу вмещались четыре меньших корзины. Сегодня я обошел все свои места, дошел до тупика, где кончалась дорога — там, на горушке, среди часто посаженных, но частично засохших елей тоже иногда вырастали красные — и набрал только две корзины, всего около 70 штук. Времени до автобуса оставалось мало. Было 12 часов, а автобус шел в 4 часа. Автобус — всего один. По расписанию, второй автобус должен был приходить вечером, в

20 часов, но его, как правило, не бывало. Кто не успевал на 4-х часовой автобус, оставался в Олешно до следующего дня. Поэтому грибников здесь было мало, а грибов — сравнительно много. За оставшиеся 4 часа я должен был, во-первых, дойти до остановки автобуса, а во-вторых, набрать еще две корзины каких-нибудь грибов, чтобы заработать хотя бы минимум — 30 рублей.

Теперь, когда я обошел все свои места и не набрал нужное число красных, я начал собирать все грибы подряд: белые, красные, подберезовики, лисички, волнушки, грузди, маслята, маховики. Когда и второсортные грибы были собраны, я отправился в обратный путь. Почти полную телегу нести вверх по склону было тяжело и я разделся до рубашки. Наверху я поставил телегу на тропинку, сверху на специальные досточки поставил рюкзак и меньшую корзину и повез все это за веревку. Везти было тяжело, но без этой телеги (моего изобретения) мне вообще бы было не унести такое большое количество грибов. Я вез телегу сначала по тропинке, затем — по узкой дороге, и, наконец, по главной дороге. Я все время смотрел по сторонам и едва замечал какой-нибудь гриб, бросал свою постромку и бежал к нему. Потом делал большой круг в поисках родственников и всех их клал в целофановый мешочек, который потом высыпал в корзину. Завершающим участком был перелесок рядом с поляной, который я прошел мимо этим утром, пообещав самому себе заглянуть сюда по обратной дороге. Здесь, как всегда, я нашел лисичек. Лисички, хоть и недорогие (2 рубля за килограмм), но имели хороший спрос. «Еврейские грибы» — говорили про них грибники, потому что основными покупателями лисичек были евреи. Может быть из-за того, что лисички никогда не бывают червивыми.

По дороге домой я вновь вспомнил бесхозяйственную рубку леса и слухи о том, что весь этот грибной лес скоро перестанет существовать. Проходя мимо разграбленной и полуразрушенной, но все еще красивой церкви на Белой Горке, а потом — вдоль берега озера, почти сплошь заросшего травой, я невольно думал: «Когда прекратится это разграбление, запустение и зарастание сорной травой моей Родины?» А когда меня обгоняли легковые машины с самодовольными советскими буржуями внутри, с удивлением поглядывавшими на меня и на мою телегу, я думал другое: «Как мудро Господь создал мир! В нем никогда не бывает абсолютных потерь! Пусть я устал и едва тащу свою нелепую телегу. Пусть они не устали и едут с комфортом. А мне, может быть, придется еще в автобусе и в электричке стоять на ногах… пусть! Ценой этой усталости я приобрел себе здоровье, ибо большая физическая нагрузка в сосновом лесу — полезна для здоровья. У них есть автомобиль, а у меня — здоровье. Что лучше?»

Если бы всегда так смотреть на жизнь, никому не завидуя и всем довольствуясь! Есенин лучше других понимал эту божественную философию. Недаром он написал:

«Хорошо бы на стог улыбаясь,

Мордой месяца сено жевать!

Где ты? Где моя тихая радость:

Все любя, ничего не желать?»

Наконец, мокрый от пота, усталый, но довольный успешным походом, я подошел к автобусной остановке на шоссе. Мой ватник и бутылка с чаем, никем не найденные, дожидались меня в кустах. Становилось прохладно. Я снял мокрую от пота рубашку и надел на себя свитер, ватник и плащ. Затем пообедал. Хорошо поесть на свежем воздухе с сознанием умело проделанной работы! Я быстро съел сметану с хлебом, а потом еще и бутерброд с чаем.

Автобус пришел вовремя. К моему удовольствию в нем оказалось свободное место. Я сел, рюкзак бросил под ноги, а корзину поставил на колени и так дремал до самой Луги. Потом спал в электричке. В метро и на ленинградских улицах люди с любопытством смотрели на мою тележку. В 9 часов вечера я был дома. Несмотря на усталость надо было сразу же перебрать грибы и положить их на подоконник открытого окна, чтобы не зачервили бы до утра. Из червивых грибов, которые не годились для продажи на рынке, я сварил себе суп. Только после этого, поев и попив чаю и поставив будильник на 5 часов утра, я лег спать.

Рано утром я повез грибы на Московский рынок. Если приехать туда позднее 7 ч. утра, на прилавках не будет свободных мест. А дальше — как повезет. Иной раз мне удавалось продать свои грибы до 1 часу дня и я имел время поспать, а другой раз было не продать и до самого вечера. Обязательно находились пьяные покупатели, которые обзывали меня «спекулянтом» и заявляли, что я продавал грибы по цене «даже дороже мяса»! Всем им я отвечал одинаково: «Водка, которую вы пьете, — тоже дороже мяса!»

В любом случае по дороге домой я заходил в магазин и покупал продукты в лес, затем немного спал дома, а в половине двенадцатого ночи снова спешил на Варшавский вокзал, откуда ночная электричка везла меня опять в Лугу.

Для того, чтобы заработать 580 рублей, необходимых для покупки путевки «Из зимы в лето», которая открыла мне дорогу на Свободу, мне пришлось съездить таким образом более 30 раз, да еще несколько раз на болото — за клюквой.