#img_6.jpeg

Высоко над Приютом громоздились горы. Справа — Когутай с короткими отрогами, слева — Юсеньги с крутыми уступами. Под самыми облаками — снежники и повисший между скалами взъерошенный ледник. А внизу — зеленая поляна.

Возле бревенчатого домика с нарами в два этажа, где разместились больные и женщины с грудными детьми, под навесами стояли походные кухни, доставленные в разобранном виде.

Людей было много, палаток не хватало. Вместо них использовали односкатные спортивные палатки, которые принесли с собой альпинисты и кое-кто из молодых шахтеров.

А вот где лучше выбрать место для ночлега? По этому поводу на Приюте ходило немало разговоров и шуток. Одни утверждали, что палатки следует ставить поближе к склону, другие — наоборот.

— Эй ты, сибирский цирюльник! — не без юмора окликнул бледнолицего паренька в теплом картузе начальник перехода. — Где ты мостишь? Разве не видно, что там старое русло ручья? Пойдет дождь, и не опомнишься, как забурлит вода.

Щеки Петруши, так звали молодого парикмахера-сибиряка, вспыхнули румянцем. Он едва слышно сказал:

— А я думал, так будет лучше.

— Тоже мне артист, — покачал головой Одноблюдов. Ему хотелось отчитать неумеху, но, увидев смущение паренька, только сказал:

— Слева видишь широкие уступы? Там и ставь палатку.

Юрий пошел к другим площадкам, где тоже копошились люди. Узнав темноволосого мужчину с фетровой шляпой в руке, он подошел к нему:

— Ну как самочувствие?

— Как будто ничего…

С Николаем Потоцким, литсотрудником газеты «Цветные металлы», Одноблюдов познакомился вечером, накануне эвакуации. Николая прикомандировали к нему связным, и молодой энергичный журналист сразу понравился ему. В Тегенекли, формируя первую партию, отправляемую через перевал, они познакомились поближе, и Юрий Васильевич решил назначить Потоцкого начальником Северного Приюта.

Потоцкий был моложе многих других участников похода, но и ему нелегко давался подъем. Согнувшись, Николай нес увесистый заплечный мешок с перкалевой скруткой, связкой карабинов и крючьев. Когда же кто-то из альпинистов предложил Потоцкому переложить часть снаряжения в рюкзаки товарищей, Николай решительно отказался:

— Что вы? Лучше разгрузите женщин.

Так и шел, обливаясь потом.

Кажется, никогда еще на поляне не было такого шума, такой суеты: люди спешили, перетаскивая свои пожитки, выбирая поудобней место для ночлега. Обстановка для большинства была непривычной и необычной. Часто сами того не замечая, люди бросали взор вверх, где под самым небом едва проглядывал снежный перевал…

— Ну и дорожка, сам черт голову сломит! — не удержался Потоцкий.

— А ты как думал? — подал голос Одноблюдов. — Это тебе не парковая аллея. И так просто туда не побежишь.

— Вижу, нелегко придется людям.

— А тебе особенно, — подчеркнул Одноблюдов.

— Почему же это?

— Почему? А ты смотри, сколько народу собралось, и все они твои. — Юрий замолчал, достал из кармана кисет, свернул цигарку и, прикурив от головешки, добавил: — Теперь ты хозяин Северного Приюта. Это только цветочки, ягодки впереди. Беженцы будут прибывать одни за другими, и всех надо устроить, дать возможность отдохнуть перед тем, как мы будем забирать их и партиями переводить через перевал. — Тебе, Николай, придется встречать людей и размещать их на Приюте.

— А как будет с продуктами, Юрий Васильевич?

— Подбросят снизу на ишаках. Только гляди, с умом расходуй. Сейчас время военное, народу много, а с доставкой трудно.

— Постараюсь…

День клонился к вечеру, а забот не убавлялось, хотя трудились все — от мала до велика. Особенно старались пионеры, школьники. Они расчищали площадки, покрывали их мелкими камнями и травой, носили воду из ручья, разводили костры, укладывали в палатки малышей.

А когда вихрастому Лене Кубаткину инструктор предложил оставить тяжеленный камень, который мальчишка тащил для палаточного городка, Леня насупился и с обидой мотнул головой:

— Ни за что.

— Ну ладно, — махнул рукой инструктор, — только бери полегче, не надорвись!

Круглая уморительная рожица Лени радостно сияла, хотя ему не так уж и легко было совладать с тяжелой ношей.

Продолжая обход лагеря, Одноблюдов увидел лежавшую на траве девочку. В ней трудно было узнать веселую Маринку, ту самую проказницу, которая поминутно сбегала с тропы и, обдирая до крови ноги, рвала колокольчики.

Положив руки под щеку, она неподвижно лежала, бледная, осунувшаяся. Ее светлые брови сдвинулись к переносице, а мягкие золотистые волосы спадали на горячий лоб.

— Что с тобой, Маринка? — поправляя сползшее с плеч одеяло, тревожно спросил Одноблюдов.

— Тошнит…

— И головка, наверное, болит?..

— Болит…

— Ничего, скоро станет легче, — сдерживая волнение, Юрий Васильевич погладил девочку по голове. — Горная болезнь быстро проходит. Только нужно привыкнуть к высоте.

А когда Маринка успокоилась, отошел в сторону и спросил растерянную мать:

— Почему больной ребенок на улице? Почему на ночлег не устраиваетесь?

Женщина растерянно молчала. Одноблюдов позвал к себе дежурного инструктора:

— Помогите Петровой устроиться в домике и побыстрее!

Трудно с маленькими детьми: им не до дисциплины и требований инструкторов. Многие из тех, кто уже устроился, так и не дождавшись ужина, засыпали. Других, наоборот, нельзя было утихомирить. Дети капризничали, просили воды и плакали, если взрослые отходили от них.

…— Спи, доченька! — доносился шепот из одной палатки.

— Сказочку! — требовал капризный детский голосок.

Юрий прислушался.

— …Встретилась птичка-пеструшка с серым козликом и говорит ему: «Ты хочешь водички попить?» И птичка рассказала бедному козлику, как до ручейка добраться, до того, который течет за нашей палаткой… Спи, доченька, спи, а утром встретим с тобой серого козлика…

Девочка заснула только тогда, когда устроилась так, чтобы видеть, как придет к ручейку серый козлик.

Постепенно все стихло. В густой траве за палаткой, где только-только прошуршала длиннохвостая ящерица, кто-то осторожно засвистел. Юрий Васильевич оглянулся и заприметил костлявого паренька без рубашки. Возле него стояла седая женщина и что-то шила. Услышав за спиной шаги, она повернулась. Одноблюдов узнал в ней мать рудничного геолога Митрофанова.

— Товарищ начальник, — нерешительно обратилась женщина и, не закончив фразы, умолкла.

— Чем могу быть полезен? Спрашивайте, не стесняйтесь.

— Скажи, сынок, они уже там? — И нерешительно показала вниз.

А там внизу был Баксан и ущелье, по которому всего несколько часов назад они выбирались вверх. Ночные тени медленно расползались по широкой долине. И только снежная шапка двуглавого великана Эльбруса еще отсвечивала нежным фиолетовым цветом.

Одноблюдов закурил и долго, так что старушка начала беспокоиться, мысленно разговаривал с собой: «Эльбрус… Аш-Гамахо… «Гора, приносящая счастье». Счастье… И какое же оно, это счастье, если там фашисты…»

Юрий Васильевич не хотел огорчить старую женщину.

— Положение тяжелое. Наша армия пока отступает, да и немцы близко. Сегодня вы видели, как над ущельем кружился самолет-разведчик? — Его пальцы вздрогнули. Нелегко было смотреть на седую женщину, которая напомнила ему мать. Он тяжело вздохнул и, подбирая нужные слова, сказал: — Одного Эльбруса им мало. Фашисты попытаются выйти и к перевалам…

— И что же с нами будет? — не дослушав объяснения начальника перехода, вмешался в разговор подошедший фельдшер с торчащими усами.

Он был полный, не по летам подвижный. Даже на привалах, когда люди падали от усталости, он все время был в бегах: то в одном, то в другом конце лагеря. То послушает у ребенка пульс, то перебинтует кому-то ушибленную руку, а если выкроится минутка-другая, сбегает за земляникой. Но когда заходила речь о фашистах, не пропускал случая, чтобы не вставить и свое слово. Так было и на этот раз. Услышав разговоры Юрия Васильевича со старушкой, он тотчас же спросил:

— Неужели фашисты раньше нас окажутся на перевале?

— Кто вам такую ересь сказал? — поправляя темляк ледоруба, рассердился Одноблюдов и, взяв фельдшера под руку, произнес громко, чтобы слышала и старая женщина: — Не забывайте, внизу еще стрелковые части полковника Купарадзе и бойцы истребительного батальона Чепарина.

Фельдшер помялся, потом достал из кармана смятый листок и подал Одноблюдову:

— А это видели?

Юра молча взял небольшую листовку и ладонями принялся ее разглаживать.

— Откуда она у вас? — спросил он строго.

Фельдшер рассказал начальнику перехода, как, разравнивая площадку под палатку, нашел в камнях намокшую немецкую листовку, видно сброшенную пролетавшим накануне самолетом.

— Хотел порвать ее, — продолжал фельдшер, — но потом передумал. Решил вам показать…

Теперь Одноблюдов, не слушая старого фельдшера, рассматривал распростертого орла со свастикой и большие расплывчатые буквы. Полного текста не было, слева не хватало части листовки, но тем не менее смысл понять можно было.

«…Немецкому командованию точно известно, что Красная Армия разбита, а большевистские комиссары гонят вас в горы на верную смерть… Население обязано вернуться на рудники и помочь великой армии рейха строить новую жизнь…»

Внизу подпись: «Генерал Конрад».

— Ловко сочинили этот, как его?

— Ауфруф, — подсказал старый фельдшер.

Одноблюдов задумался. Потом поднял глаза, усмешка сошла с его лица.

— Ну и благодетели!.. Думают, советские люди так и поверят этому вранью и встретят их хлебом-солью. Ничего, скоро фрицы поумнеют… И начнут соображать, куда их Гитлер затянул, — продолжал Одноблюдов.

Он аккуратно разорвал немецкую листовку на две части, в каждую по очереди насыпал табаку и, свернув толстую, как сигара, самокрутку, подал фельдшеру:

— На курево сгодится, берите…

В это время с ледника Юсеньги прозвучали выстрелы.

— Витя! Ты слышал? — окликнул Одноблюдов Кухтина, возившегося у костра.

Минута — и наступившую за этим тишину разорвал страшный гул. С ледника сорвалась большущая глыба льда и, рассыпаясь тысячами обломков, покатилась вниз. Прошла еще минута, загремело и на склонах горы Когутай так сильно, будто все горы разом рухнули и понесло этот гул по всей земле.

«Как гремит!» — подумал Одноблюдов и предложил Кухтину выйти на разведку склонов Когутая.

— Хорошо, — понимающе кивнул Виктор. — Только вот думаю, как быть с людьми и оружием.

— Возьми с собой несколько человек, — посоветовал ему Одноблюдов, — возьми и двустволку.

— Двустволку?

— А что поделаешь? — развел руками Одноблюдов. — За неимением другого оружия и двустволка может сгодиться.

Вглядываясь в темные силуэты скал, черневших справа от Когутая, Одноблюдов после короткого раздумья добавил:

— Не забудь прихватить с собой и фонари. Возможно, дотемна и не вернетесь…

В хлопотах и сборах вечер прошел незаметно. Летний день в горах длинный, теплый, даже жаркий. Зато ночь приходит сразу, холодная, особенно под утро.

На поляне горит костер. Скрестив по-восточному ноги, у огня сидят старики, курят, разговаривают между собой и часто поглядывают на небо, словно прося у него хорошей погоды.

Поодаль на черной бурке — мальчишка-сван в серой шапке из мягкой овечьей шерсти. Он нежно гладит большого лохматого пса, который мирно дремлет, свернувшись клубком у его ног.

— Ты что ж дурака валяешь, Габриэль? — подойдя к костру, просопел сутулый балкарец в широченной войлочной шляпе. — Твой ишак будет? — размахивая хворостинкой, показал в сторону палаток.

Габриэль медленно поднял голову, повернулся и утвердительно кивнул.

— Мой.

— Так почему твой ишак в палатку спать идет?

У круглолицего мальчика был осел как осел: упрямый, ленивый. Как остановится, то хоть стреляй — не сдвинешь с места, или сойдет с тропы — тогда никакими силами его назад не повернешь. Так было по дороге на Приют.

Ишак Габриэля выбрасывал и не такие «коники»: заходил в палатку и устраивался как в собственном сарае. Выгонят его из одной палатки, он с укором посмотрит на обидчика, помашет своим ободранным хвостом, а через минуту его потешная морда с длинными ушами видна уже в другой…

Вот и сегодня он устроился в приглянувшейся палатке. Мальчик нехотя поднялся и с безнадежным видом пошел за ишаком.

Понемногу замирала жизнь в Северном Приюте. Усталость брала свое, лагерь засыпал. Только альпинисты еще бодрствовали: обходили поляну, заглядывали всюду, где могла понадобиться их помощь: подбросят дров в костер, поправят растяжки на палатках, проверят, все ли дети хорошо устроились.

Когда начальник перехода принимал рапорт дежурного по лагерю, подбежал Моренец:

— На морене люди.

Из-за скал показался Малеинов со студентами-ленинградцами, проходившими в Тырныаузе преддипломную практику. Одноблюдов посмотрел на часы.

— Десять минут десятого. Хорошо вернулись, почти вовремя.

Ребята шли цепочкой, организованно. Впереди — инженер Проценко, которого руководство комбината выделило в помощь альпинистам. Последним, как и положено на спусках, шел инструктор.

Малеинов снял очки, аккуратно протер их платком и стал лаконично докладывать об обстановке и о подходах к леднику Юсеньги.

— Тропа хотя и слабо, но видна. Идти можно.

— Вы что, до самой воды дошли?

— Конечно. Даже глубину промерили. Тебе там до пояса.

— Значит, выход только один — переправляться вброд?

— Зачем вброд? Можно и по бревну, — мягко ответил Малеинов.

— Бревну? А откуда оно взялось там?

— Видно, остатки старой деревянной кладки. Бревно, правда, трухлявое, но для переправы сгодится.

— Вы что, перебросили бревно через поток?

— Не только перебросили, мы уже возвели небольшую кладку из камней для подхода к бревну.

— Вот и чудесно.

Одноблюдов отошел немного в сторону, присел на камень, подозвал к себе Малеинова и тихо спросил:

— Стрельбу слышал на ледопаде?

— Слышал.

— Ну и кто, по-твоему, поднял ее? Неужели и на перевале фашистские егеря?

— Поначалу и я так подумал, но, когда выбрался на гребень, увидел наших разведчиков с ручным пулеметом. Как я понял, командование Закавказского фронта готовит на перевалах линию обороны.

Малеинов что-то хотел добавить, но вдали показались огоньки. Колыхаясь, они приближались к лагерю.

Одноблюдов, напряженно вглядываясь в темноту, заметил силуэты людей.

«Наверное, Виктор!» — подумал он и стал пересчитывать людей. Шесть человек. А где еще два? Неужели с группой беда?..

Минут через пять Кухтин с ребятами уже стоял в кругу альпинистов и, заметив беспокойство на лицах товарищей, улыбнулся:

— Не волнуйтесь, все в порядке. Ребята сейчас придут с трофеем — подбитым туром.

У всех отлегло от сердца.

Виктор преспокойно вставил папиросу в обкуренный мундштук и заговорил:

— Знаете, Юрий Васильевич, что за шум был на Когутае? — И, не ожидая дополнительных вопросов, сам ответил: — Туры, самые обыкновенные дикие козлы. Скалы там сыпучие, из обломков. Когда с ледника ударил пулемет — туры врассыпную, кто куда. Поползла осыпь, полетели камни, начался камнепад.

Отблески пламени играли на лице Кухтина. Глубоко затянувшись папиросой, он закашлялся: отсыревший табак горчил и драл горло.

— Наверное, и Алеша слышал стрельбу, — немного погодя добавил Кухтин.

Все повернулись к Малеинову. Ветер распахнул штормовку, но Алексей, облокотившись на теплый камень у костра, уже спокойно посапывал. В накинутой на плечи теплой куртке подошла жена Одноблюдова.

— Будем ужинать?

— С удовольствием! Аппетит волчий, — улыбнулся Моренец.

Не дослушав Колиной тирады, Мина растолкала спящего Малеинова.

— А ты что, поститься собираешься?

— Еще чего не хватало! — Малеинов вскочил с места и замахал руками. — Я ведь голоден как волк.

Он достал из кармана кусок сахару с налипшими на него крошками хлеба и стал грызть.

— Раз ты такой голодный, собирайся быстрее, — Мина повернулась и стала подгонять остальных.

На лужайке, возле палатки Одноблюдова, уже был расстелен плащ. На нем — еда: в крышках котелков разогретая тушенка, большие ломти черного хлеба, рыбные консервы, банки со сгущенным молоком и даже ветчина.

— Ну и попируем сегодня! — не удержался Моренец. — Еще бы горячего чая попить.

— Не волнуйся, Коля, будет и чай. — Мина подошла к костру и вскоре вернулась с котелком в руках.

— Совсем горячий… — И стала разливать по кружкам.

А тут оказалось, что нет кружки у Двалишвили.

— Эх ты, горе-альпинист, — посмеялась Мина и достав собственную походную кружку, подаренную ей мужем при первом восхождении, протянула Грише: — Бери.

Скрипя ботинками, подошел Сидоренко. Теперь альпинистская команда была в полном сборе. Заговорили обо всем сразу: о Москве, фронтовых друзьях-товарищах, о разных восхождениях…

Только Сидоренко сидел задумчивый и время от времени широкими ладонями растирал ушибленное колено. Еще на подъеме Гриша Двалишвили заметил, как тяжело ступает Саша.

— Что с тобой? Почему хромаешь?

Саша прищурился, махнул рукой.

— Пустяки… Оступился и ногу подвернул.

— Зачем неправду говоришь?

На привале у родничка Гриша снова подошел к Сидоренко.

— Скажи по-честному, что у тебя с ногой? Сидоренко расшнуровал сначала один ботинок, потом другой — на обеих ногах не было пальцев…

Так и шел он вверх, и, видимо, никто, кроме матери да Юры Одноблюдова, старого Сашиного товарища, не знал печальной истории с его пальцами…

После ночной трапезы настойчивый Гриша Двалишвили стал просить Сашу рассказать о том, что случилось у него с пальцами:

— Ты же обещал…

— А раз обещал, — поддержал Гришу Кухтин, — не упорствуй, рассказывай.

— Это было поздним летом 1938 года, — начал Сидоренко. — В центре Тянь-Шаньских гор. Мы тогда поднимались на неизвестную вершину, где еще не ступала нога человека. На восьмые сутки из всей экспедиции профессора Летавета нас осталось только трое: Женя Иванов, Леонид Гутман и я.

Погода не баловала нас. В грохот лавин вплетались громовые раскаты шквального ветра. Ветер свистел, хрипел на все голоса, бросая в лицо колючие комья смерзшегося снега с мелкими песчинками, которые сразу застывали ледяной коркой…

На высоте 6800 метров я перестал чувствовать пальцы ног. Началось самое страшное — апатия, тошнота, шум в ушах и другие признаки горной болезни… — Сидоренко на мгновение горько стиснул губы. — Еле двигались. Каждый шаг стоил неимоверных усилий…

— А потом? — спросил Гриша.

— Потом? На одиннадцатые сутки мы достигли высоты шести тысяч девятисот метров. Выше, как нам казалось, уже ничего не было. Разве что темное небо и тучи, плывшие чередой над нами.

Мы были счастливы своей победой и безымянную вершину назвали пиком 20-летия комсомола…

Сидоренко говорил тихо, короткими, отрывистыми фразами, но говорил так, что нельзя было и слова пропустить. Рассказывая о своем восхождении, он тогда еще не знал, что покоренный им безымянный пик, названный именем комсомола, и предвершинный гребень самого северного в мире семитысячника, по существу, одна и та же вершина. Именно ее позднее и назвали в честь победы над фашистской Германией — пиком Победы.

То, что это одна и та же вершина, было установлено в результате последующих восхождений на пик Победы, в частности группы заслуженного мастера спорта СССР Виталия Михайловича Абалакова.

Когда в Москве в торжественной обстановке Виталию Михайловичу вручали золотую медаль, кубок и специальный жетон, учрежденный в честь успешного штурма грозного семитысячника, он снял с лацкана пиджака памятный жетон и протянул его присутствовавшему на вечере Сидоренко.

— Это тебе, Саша, за пик Победы.

Не предполагал Сидоренко и того, что высота покоренной им ледяной громады, возвышающейся над могучим хребтом Кокшаала, не 6900, как думал он, а 7439 метров — почти на 500 метров больше высоты Хан-Тенгри, которая с давних пор считалась наивысшей точкой Тянь-Шаня…

Когда Саша окончил рассказ, стало сразу тихо. Только слышно было, как убаюкивающе журчал за палаткой ручеек и где-то далеко под перевалом трещал лед.

— А теперь твоя очередь что-нибудь рассказать, Леша, — подморгнул Сидоренко Малеинову.

Леше, как называли Малеинова все, кто знал его в горах, было о чем рассказать. Искатель по натуре, следопыт, он всякий раз выбирал новые, никем не хоженные маршруты. И что ни поход, что ни вершина — что-то новое, свое, необычное, малеинское. Летней поры ему не хватало, и он принимался осваивать горы в самый трудный период — зимнюю непогоду. Это он с братом Андреем первыми в стране прошли на лыжах через самые высокие перевалы Главного Кавказского хребта, в 1932 году через Цаннер, в 1939 году — через Местийский, Каракая, а перед самым началом войны — через Семи, Башиль и другие. Поднимался на лыжах он и на вершину Лекзыр-Тау.

Общительный, разговорчивый, Алеша умел увлечь своей жизнерадостностью, веселым нравом и чувством юмора, которое его не покидало даже в самые тяжелые дни. Прямо поразительно, как он ухитрялся запоминать тысячи подробностей, смешных историй, мельчайших штрихов, без которых трудно представить себе захватывающую картину восхождения.

Поднялся Коля Моренец, подошел к костру, бросил несколько сухих веток. Коля очень любил стихи, песни и сейчас вспомнил о них.

— Ребята, вы, наверное, знаете, сколько на склонах Баксанского ущелья растет кустов барбариса. Их пунцово-красные продолговатые ягоды очень похожи на капельки крови…

В боях под Смоленском, Москвой, где участвовал и Николай Моренец, да и в горах, погибло немало Колиных друзей-альпинистов, они-то и навеяли ему грустные строки.

— Хотите, — после некоторого раздумья спросил Моренец, — прочту вам свой «Барбарисовый куст»?

Николай выпрямился, вынул руки из кармана, перелистал несколько страничек самодельного блокнотика и стал читать:

— Здорово у тебя, Коля, выходит! — вздохнул Кухтин.

Моренец словно и не слышал Виктора. Он стоял у костра, смотрел на вспышки пламени, а потом после небольшой паузы продолжал:

— Вот бы на эти слова музыку подобрать, — не удержался Малеинов.

Его слова оказались пророческими. В феврале 1943 года, когда советские альпинисты снимали с Эльбруса фашистские штандарты и водружали советские флаги, стихи Моренца прозвучали песней над высокими горами. А после войны «Барбарисовый куст» стал одной из самых популярных песен среди альпинистов и туристов нашей страны.

— Ну что ж, ребята, — подняв капюшон штормовки, сказал Одноблюдов, — не мешает и подремать перед выходом.

Но подремать почти не пришлось. С полуночи небо стало хмуриться. На вершинах, словно башенки, примостились лохматые облака. А когда перед рассветом подул с юга теплый ветер, густые массы облаков поползли в сторону Донгуза.

— Гроза будет, Коля, — высунувшись из спального мешка, процедил сквозь зубы Сидоренко. — По ногам чувствую — болят на перемену погоды.

Сидоренко помолчал, затем вытащил из рюкзака карманный фонарь и посветил:

— У тебя волосы шевелятся.

Моренец машинально провел рукой по голове. С волос, словно бенгальские огоньки, посыпались искры…

По ущелью прокатилась волна холодного воздуха. Небо расколола широкая огненная молния. Грянул гром, и грохот отозвался глухими раскатами по всему ущелью. От сильной электризации начали гудеть металлические предметы: поясные пряжки, головки ледорубов, фляги, крючья.

Вскоре пошел дождь, частый, крупный.

— Проверить палатки. Детишек в домик. Всех остальных — в укрытие! — слышались команды.

Легко сказать «всех в укрытие». И без того палатки забиты до отказа. Вместо трех-четырех в палатках находилось по семь-восемь человек. Люди спасались от дождя где только можно: под брезентом, камнями, в ближайших скалах, а шестилетний Костик с сестрой не без помощи альпинистов, спрятался под пустым ящиком, оставленным при отступлении нашими частями.

Дождь лил как из ведра. Бурлящие потоки воды с шумом неслись через лагерь, увлекая на своем пути камни, консервные банки и даже личные вещи тех, кто оставил их за палатками. Особенно бушевала вода в старом русле ручья.

— Представляю, как бы ты, сибирский цирюльник, веселился, — заметил Одноблюдов парикмахеру с рудника, — если бы поставил палатку на старом русле ручья.

Часам к трем сквозь падающую сетку дождя проглянуло солнце. Небо посветлело, вскоре дождь совсем перестал, и стали видны заснеженные склоны.

Солнце било уже прямыми лучами, сгущая воздух, нагревая камни, палатки и одежду, от которой клубился пар. Теперь можно было обогреться, обсушиться, подготовиться к подъему.

Незаметно прошел еще один день, и подкрался вечер, а с ним и алое зарево… Наступала ночь, холодная, с мириадами ярких звезд. Ночь, полная неожиданностей и тревог.