Дверь была обита добротной темно-зеленой кожей, крупные декоративные бронзовые гвозди, казалось, с трудом удерживали толстую прокладку. За нее, наверное, не проникало ни звука. На всякий случай он постучал еще раз, прислушался и, не дождавшись ответа, нажал на массивную медную ручку.

Прежде всего он ощутил тепло. За три года пребывания в Африке его тело стало необычайно восприимчивым к перемене температуры; не глядя на термометр, он мог определить прогрев воздуха с точностью до плюс-минус двух десятых градуса.

— Мне нужен главный архитектор, — сказал он.

Сидевшая за большим столом секретарша подняла русую голову. Она была из тех красивых женщин, которые, достигнув двадцати восьми, еще целое десятилетие выглядят не старше и пользуются этим даром природы, как другие — прирожденными математическими способностями.

— Я его друг, — добавил он.

Секретарша усмехнулась: так говорили большинство приходивших, и поначалу она доверчиво пускала их в кабинет, пока наконец Главный не объяснил ей деликатно:

— Друзей у меня всего двое, я и дал им прямой телефон.

Она поняла, она легко улавливала нюансы, и с тех пор люди, представлявшиеся ей как друзья Главного, встречали в ответ лишь ее тонкую, многозначительную улыбку.

— У него только что началось утреннее совещание, — солгала она, улыбнувшись незнакомцу.

— Надолго?

— Да. Мне жаль, но…

— И мне жаль. А когда он узнает, что приходил я и мы не увиделись, наверняка будет жаль и ему.

Секретарша посмотрела на него внимательно.

— Ведь мы с ним друзья, я уже говорил. Учились вместе в школе, потом в институте. Я привез ему сувенир из Африки.

И это было не ново. Сюда нередко приходили инженеры и архитекторы, вернувшиеся из Африки, и неизменно приносили подарки.

— Вы можете его оставить, — предложила секретарша, — я передам.

— Как раз об этом-то я и хотел вас попросить. — Он вынул плоский пакетик из кармана плаща и протянул ей.

— Как доложить, от кого?

— В этом нет нужды. Увидев сувенир, он и сам поймет от кого. — Мужчина улыбнулся. Между четко очерченными губами обнажился ровный ряд белых зубов. Говорил он легко, непринужденно, в движениях, в мимолетных жестах чувствовались свобода, уверенность в себе, что-то от привычки к атмосфере больших незнакомых аэропортов, куда этот человек приезжал, наверное, всегда вовремя и ждал свой рейс спокойно, не суетясь с багажом и не тревожась, что не поймет объявлений по радио.

Интересно, что он ответит, если я предложу ему кофе? — неожиданно для себя подумала секретарша. Внезапно ее охватило необъяснимое желание хоть ненамного задержать незнакомца. Если он учился с Главным, значит, ему примерно сорок пять, быстро прикинула она. Сорок пять, а выглядит очень молодо…

— До свидания, — решительно сказал мужчина.

Секретарша поднялась и подала ему руку. Рукопожатия не входили в ее обязанности, но ей захотелось ощутить прикосновение к нему, этому незнакомцу, который вряд ли когда еще придет сюда… во всяком случае, пока она будет тут работать. Рука его была горячей.

Оставшись одна, женщина загасила сигарету и медленно подошла к окну. Редкие снежинки кружились в воздухе, покачивались на месте и устремлялись вверх, будто оттягивая миг, когда им придется-таки упасть на черный асфальт.

Мужчина пересекал площадь широким легким шагом. Даже с высоты третьего этажа чувствовалось, что он торопится — торопится так, будто там, куда он идет, его ждет друг или дело, которое ему интересно довести до конца.

Секретарша не сводила с него глаз, пока он не дошел до перекрестка, потом вернулась к столу и заложила в пишущую машинку новый лист. Однако не работалось, и она долго сидела, уставившись в одну точку, безвольно опустив свои холеные руки на клавиши.

Много таких посетителей прошли через этот кабинет, и сначала она, мысленно окрестив их весьма неприличным словом, еле сдерживала раздражение. По долгу службы оформляла им документы на командировки, звонила в Софию, чтобы узнать, готовы ли их заграничные паспорта, а сама терпеть не могла всех этих архитекторов и инженеров, которые упорно, до самого дня отъезда, ходили к Главному, целые дни просиживали в приемной на диване, пряча радость за старательно изображаемой жертвенностью во имя долга. В глубине души она завидовала им, хотя даже самой себе не признавалась в этом. За границей она была один-единственный раз — в Бухаресте — и потому не могла оставаться безразличной, зная, что через каких-нибудь несколько дней вот эти лежащие перед ней на столе документы будут засунуты в чей-то карман и отправятся в путешествие по Африке.

Потом привыкла. Не совсем, конечно. Просто сумела приглушить свои чувства расхожей горькой мудростью: в жизни одним везет, другим — нет.

Через год-два те же самые архитекторы и инженеры снова приходили в кабинет, настроенные уже не так решительно, как в первый раз, снова просили о встрече с Главным, и почти каждый приносил сувенир из Африки.

Главный разворачивал пакеты всегда в ее присутствии — это были минуты особые, исполненные откровенности, взаимопонимания, доверия.

— Вглядитесь-ка, Вероника, — говорил он, поворачивая в руках очередную хрустальную вазу, — этот образчик искусства эфиопских стеклодувов ходатайствует о продлении загранкомандировки. Я угадал?

Она кивала. Архитектор, принесший вазу, действительно рассуждал с ней о необходимости продолжения работы за границей. Проницательность Главного вызывала у нес злорадство.

— А от кого эта уморительная лампа?

Лампа действительно была смешной: вместо абажура — кокосовый орех с просверленными дырочками.

— Ее принес инженер Марашев, — заглянув в блокнот, докладывала секретарша, — сказал, что он ваш друг.

— Так-так, Неделчо Марашев. — В уголках губ проскальзывала усмешка. — Знаете, чего хочет этот дырявый орех? Нет, Вероника, не новую командировку, нет… На этот раз он хочет, чтобы его назначили членом совета. Точно?

— Да.

— Значит, мой друг… Так и сказал? У меня только двое друзей, и у них есть мой прямой телефон. Вы не забыли об этом?

Она, конечно, не забыла, точно так же, как не забывала, что утром Главный пьет кофе с одной ложечкой сахара, а в послеобеденный кофе нужно класть пол-ложечки. Но вот уже четыре года она работает здесь, а ни разу не видела этих двух друзей Главного…

Распаковывая сувениры, он всегда краснел, его лысина покрывалась мелкими капельками нота, а желваки под полными выбритыми щеками начинали едва заметно двигаться — наверное, стискивал зубы. Во взгляде проступало что-то злое, мстительное, тяжелое.

Иногда, когда посетителей не было или чей-нибудь сувенир особенно выводил его из себя, Главный присаживался на несколько минут на диванчик в приемной и, скрестив руки на груди, говорил:

— Как меняются люди, Вероника, и как трудно, глядя на них, оставаться самим собой! Если сказать вам, скольких друзей потерял я с тех пор, как оказался в этом кабинете… — Тут он замолкал, а потом продолжал со вздохом: — Об одном мечтаю — вырваться на недельку в горы… несколько чистых листов бумаги да кусок угля, и больше ничего. Раньше я рисовал, и хорошо рисовал.

Она понимающе кивала, и, утешившись ее безмолвным сочувствием, он тяжело поднимался и шел в кабинет. Он не взял себе ни одного сувенира. Оставлял на ее столе, и она ставила их на книжные полки, равнодушно, не заботясь о какой-либо целостной композиции. Приходя снова, архитекторы и инженеры смотрели на отвергнутые дары за стеклом, и самые сообразительные из них безошибочно угадывали ответ на свою просьбу.

Но сегодня все было иначе… Посетитель не назвал своего имени, а ведь когда просят, то прежде всего представляются. За четыре года она это отлично усвоила.

Секретарша выдвинула ящик стола, вынула плоский пакетик, подержала на ладони. Не тяжелый. Что-то из дерева, подумала она.

Маленький идол и вправду был вырезан из темно-коричневого эбенового дерева.

Он увидел его случайно. До вылета в Болгарию оставалось еще целых два часа. Сдал багаж и вернулся в город. Он нарочно не взял с собой фотоаппарат — хотелось в последний раз пройтись по улицам спокойно, не как турист, выпить где-нибудь стакан холодного апельсинового сока и вернуться в аэропорт прежде, чем к сердцу подступит странная легкая грусть.

Посмотрел на часы: полшестого. В этот час на его стол в маленьком белом кабинете, куда он больше уже никогда не вернется, обычно падала тень от спущенной шторы. Вначале это ужасно ему мешало: не мог привыкнуть к чертежам, раскрашенным черно-желтыми полосками.

Из распахнутых дверей магазинчиков тянуло запахами фруктов, кофе, разогревшегося за день дерева. Не останавливаясь, он шел мимо. Хозяева, сидевшие под разноцветными тентами, лениво поднимали головы, их глаза загорались надеждой при его приближении, а потом, когда он, не взглянув на витрину, проходил, в них вспыхивала неприязнь.

И вдруг за узким пыльным окошком среди перламутровых раковин и позолоченных безделушек почудилось ему лицо учителя Христо Алтынова. Именно так подумалось в первый миг: лицо учителя Алтынова. Деревянный кружок был не больше ладони, ремесленник работал тупым резцом, торопился, ему было не до тонкостей.

Он остановился, наклонившись, чтобы рассмотреть получше. Вблизи сходство оказалось еще больше, и он усмехнулся. Такие же широкие скулы и узкие раскосые глаза, такие же толстые губы и покатый лоб с выступающими надбровьями. Не хватало только галстука-бабочки. Учитель Христо Алтынов преподавал рисование и единственный из всех мужчин в городке носил галстук-бабочку. По праздникам — красный в белый горошек, в будни — однотонный, черный. Он жил один в старом доме, доставшемся ему от отца. Никогда, ни разу они не видели, чтобы он рисовал. Обсуждать его жизнь было как-то не принято — очевидно, из уважения к нему, а скорее всего потому, что обсуждать-то было нечего.

Иногда, в теплые осенние дни, учитель вел ребят на один из окрестных холмов и предлагал им рисовать город — таким, каким он видится сверху каждому. Потом всматривался в рисунки, наклоняясь над мальчишескими головами, и его длинные седые волосы свисали на впалые щеки, а глаза блестели и будто хотели что-то разглядеть, открыть в этих несмелых набросках…

Из магазинчика выскочил хозяин — маленький, вертлявый араб — и, застегивая на ходу рубашку, залопотал по-английски. Он молчал, и тогда хозяин перешел на французский:

— Рассматриваете идола, господин? Я сразу понял: такой человек, как вы, может остановиться только из-за идола. Это искусство подлинное. Единственный оригинал с Галапагоса. Достался мне от итальянского моряка.

Он не слушал. Мысленно он был еще там, на холме, в той мягкой сентябрьской послеобеденной поре, сидел рядом со своим лучшим другом, и они рисовали дома городка. Учитель подошел сзади и тихонько, так, чтобы слышали только они двое, сказал:

— Вам нужно учиться архитектуре. Запомните, только архитектуре, ничему другому. Все другое будет ошибкой, и ваша жизнь будет сломана.

И еще много раз потом повторял им это — настойчиво, слово в слово, а лицо его в такие минуты становилось возбужденным и просветленным.

Позже, в моменты редких, случайных встреч после окончания института, оба всегда вспоминали учителя Алтынова и каждый раз решали поехать в городок навестить его, но так и не собрались, да в сущности, ни один из них не знал наверняка, жив старый учитель или уж нет его…

— Двадцать долларов, господин, — неуверенно произнес араб. — Ведь подлинник, и не откуда-нибудь — с Галапагоса.

Не был идол подлинником, и не был с Галапагоса, но он купил его. Собрал по карманам все оставшиеся деньги и, не считая, высыпал в смуглую руку араба.

Еще по дороге в аэропорт он уже точно знал, кому подарит этого странного идола, напомнившего об учителе Христо Алтынове. Его друг, так же как и он сам, сразу увидит сходство, сначала, конечно, усмехнется, а потом глаза его погрустнеют…

Звонок Главного раздался в одиннадцать десять. Вместе с утренней почтой и предобеденным кофе с одной ложечкой сахара секретарша взяла плоский пакетик и положила перед ним на стол.

— Это принес какой-то посетитель. — Она раскладывала почту чересчур старательно, хотела задержаться, чтобы быть в кабинете, когда Главный вскроет пакет.

— Фамилия?

— Он сказал, что, увидев сувенир, вы догадаетесь сами.

Главный вскрыл пакет и, держа в руке маленький деревянный кружок, рассматривал его, хмуря свои густые светлые брови.

— Больше он ничего не сказал?

— Сказал, что вы вместе учились в школе, а потом на одном факультете.

— Вот как, — кивнул Главный, и морщинка на переносице стала глубже. — Как меняются люди, Вероника, как меняются! Этот африканский сувенирчик, попомните мое слово, самое позднее через неделю попросит назначения в Центральное проектное бюро… Уберите. — И он, прежде чем взять чашку кофе, досадливо подтолкнул деревянный кружочек к краю стола.

Но незнакомец не пришел. Ни к концу первой недели, ни к концу второй. И вообще не пришел. Сначала Главный спрашивал о нем, никак не выказывая своей заинтересованности, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим, потом стал спрашивать напрямую, с каким-то растущим нетерпением и нервозностью, которые секретарша не могла понять.

— Этот, мой однокашник, не приходил?

— Нет, — отвечала секретарша.

— Придет — пустите тотчас… — Главный останавливал тяжелый взгляд на черном идоле. — Даже если будет совещание.

Идол стоял на полке, прислоненный к книгам, между вазами, раковинами, и пыль, покрывшая его, еще отчетливее обозначала выпирающие скулы.

— Знаете, Вероника, — сказал однажды утром Главный, — каждый день гляжу я на этого идола, и кого-то он мне напоминает. На кого-то он похож, но на кого…

Перевод Л. Хитровой.