В деле, которое я просматривал, было что-то не совсем для меня ясное. Нужно было вооружиться хладнокровием, отвлечься от некоторых чисто внешних деталей. Легко сказать! Похоже, ни в чем я сейчас не нуждался так остро, как в хладнокровии и терпении. Попробовать разве позвонить юристу Н.? Нет дома. Я еще раз перечитал стенограмму, перебрал в уме все обстоятельства. Бессилие душило меня. Ни следа когда-то столь свойственной мне ясности мысли. В конце концов, что тут сложного? Придерживайся закона, учитывай мнение начальства — за восемь-то лет такие дела пора бы распутывать с закрытыми глазами.

Я принял таблетку прениламина. Только что минула полночь. В этот час в форточку обычно заглядывает зеленая звезда. И меня охватывает страх. Непонятный, словно сползающий с мглистого неба, со стен. Скорчившись, я замираю, чтоб, не дай бог, не нарушить тишину, не разбудить кого-нибудь. За стеной раздаются странные глухие звуки; может, я все-таки задремал?..

В городок Б. я приехал по распределению. И ничуть не жалел, что не устроился в каком-нибудь другом городе, побольше. Потому что я люблю море? Не знаю, не могу сказать точно. Юридическую свою деятельность я начал с большим воодушевлением. Желтое здание суда высилось на берегу, на самом солнцепеке — передо мной расстилалась синева, которую с утра до ночи вытягивали на берег рыбаки.

— Рад вас поздравить, коллега, — говорил прокурор после первых выигранных мною дел.

Я принимал это как должное. Прокурора я раскусил довольно быстро: обычный педант. Ну и пусть. Я даже жалел его, видя, как он мучится от своих мигреней. Мне было хорошо среди этих людей, этих домов, нависающих один над другим. В первое же мое утро в суде сослуживцы заставили рассыльного рассказать историю с чайкой — «цайкой», как выговаривал тот на своем болгарско-греческом. Учительница велела его сынишке назвать какое-нибудь домашнее животное, а дурачок возьми да и брякни: «цайка». Я вместе со всеми покатывался со смеху. Даже прокурор разжал свой железный рот и тоже хмыкнул. Позднее я познакомился с самой учительницей и снова услышал про «цайку». В городок Б. учительницу занесло из Берковицы — с другого конца Болгарии. Красивая, черноволосая, она слегка подводила глаза зеленым, трепещущие ресницы делали их похожими на крылья бабочки. Прокурор, сжимая виски, не раз говорил, что ему хочется приколоть их к стене булавкой. Я сводил учительницу в здешний ресторан, в «Пещеру», познакомил с компанией доктора Рашкова. Весь вечер пели греческие песни. Эти люди нравились мне своей прямотой и еще чем-то, что трудно определить одним словом, — может быть, еле заметной застенчивостью. Не знаю.

На третий год в городок Б. на стажировку в районную прокуратуру приехала Елена Няголова, и в то же лето моя холостяцкая карьера потерпела крах. Защитив диплом, Елена вернулась в городок Б., но уже в качестве моей супруги. В том же году у нас родилась дочка. Мы были не в состоянии ни о чем думать: любовь делала нас слепыми к будничным заботам, разъедающим жизнь, словно ржавчина. И нам было так хорошо вместе, что не успели мы оглянуться, как завели еще одну дочку. До сих пор не могу понять, как при моей занятости Елене удавалось одной справляться со всеми делами, заботиться о детях, обо мне. И ни жалобы, ни упрека — удивительно!

Не могу заснуть, и все тут. Диктор «Би-би-си» комментирует сообщение об открытии урана в Австралии: его чрезвычайно волнует положение аборигенов — они же окончательно вымрут, когда начнутся разработки. Волнуют его и баснословные прибыли, которые сулит эта находка. Откуда-то сбоку доносится истерический возглас о том, что яростный уран, которым так бесконтрольно распоряжается современный мир, вскорости погубит нас всех. И упоминание о стране, купившей в Канаде уран якобы для атомного реактора, а на деле использовавшей его для изготовления ядерного оружия. Сенк ю, говорю я словоохотливому англичанину, мне и без вас известно, что мир сошел с ума. Сна по-прежнему ни в одном глазу. Зеленая звезда ведет меня по безбрежному небу, но чем глубже я погружаюсь в его беспредельную синеву, тем острей и непреодолимей становится мой страх. Словно преступнику с нечистой совестью, грозит он мне оскорблением, подлым ударом в спину, ледяными своими руками.

Я уже совсем было решил убраться отсюда куда-нибудь подальше. Одному? Ну нет, одного меня теперь никуда не заманишь. Только с семьей. Елена и слышать об этом не хочет? Ничего, уговорю. Признаюсь, что мне тут плохо, да и зарплата маловата для семейного специалиста с восьмилетним стажем. Неужто приятели, занимающие ответственные посты в Верховном суде, не подыщут для меня местечка? Может быть, уеду, избавлюсь от своего страха. А что? Не больной же я, в самом деле. Вот только бессонница замучила. Покажись врачу, каждое утро пристает ко мне Елена. Но зачем мне какой-то врач, когда я и так пусть не каждый день, но уж наверняка через день встречаюсь с доктором Рашковым, главным психиатром неврологического диспансера. Если кто и может мне помочь, так именно он. Пожаловался я ему на свои страхи, бессонницу, а Рашков наплел мне семь верст до небес — стань сам себе врачом, говорит. Сидим хлещем водку, а он: поменьше употребляй опиатов и даже кофе и кока-колу пей как можно реже. В общем, решил я никуда не уезжать. Побродяжничаю немного, и все тут. От одной лишь мысли об этом у меня перехватывало дыхание.

Несколько лет назад я ездил довольно много. Однажды не был дома целых три месяца. Увлекся неким милым созданием. Почему? Может, беременность Елены и перемены, происшедшие в наших интимных отношениях, толкнули меня на это приключение. Я был счастлив, но что-то слишком раздражителен. Когда мы расставались, мне показалось, что девушка страдает. Я же просто не мог придумать, что ей сказать, а выйдя из гостиницы, почувствовал явное облегчение. По крайней мере сначала. Тут же позвонил домой, предупредил о приезде. Дочки что-то мурлыкали в трубку, звали обратно к семейному очагу. Разум мой бунтовал, не желая признать, как глубоко проникла в меня эта тихая и ласковая девушка. Еще вчера совершенно неведомая, незнакомая, она стояла у меня на пути, путала все мои планы. В игре, которую я себе позволил, с самого начала не было ни легкости, ни веселья. В городок Б. я привез кучу подарков и преувеличенно радостные возгласы. Не знаю, заметила ли Елена, но вернулся я не один. Непонятная тяжесть давила сердце. Елена, похоже, решила, что я страшно устал с дороги, и тут же усадила меня обедать. Дом был полон жизни. Я смотрел и не верил своим глазам. Эти белокурые созданья — мои дочки. Рядом с ними самая красивая на свете женщина, моя жена. Стулья, стол, картина на стене, стиральная машина — неужели все это действительно мое? Странно. А эти окна, дверь, причудливая сухая ветка на стене — тоже мои? Нет, не может быть. Все это принадлежит не мне, а моей семье. Елене и детям. А я гость. Приехавший издалека гость, забегающий сюда пообедать, выпить чашку чаю и снова уехать.

Потом я пошел на службу и вернулся лишь вечером. Замороченная домашними заботами, Елена словно бы не замечала, что со мной происходит. Та, далекая, почти незнакомая, преследовала меня, не давала свободно дышать. Даже на работе. Меня все больше раздражала отвратительная манера прокурора сопеть и сжимать виски. Каждую минуту я готов был взорваться и наорать на него, потребовать, чтоб убрал он наконец свой дурацкий складной ножик, которым целыми днями чистил яблоки и ногти. Особенно невыносим становился он в компании с шефом Стоилом, когда оба начинали сыпать своими дурацкими остротами. В такие дни я искал спасения на том единственном островке, где меня ждали. А душа была как в тисках. Напрасно, запершись у себя в комнате, я работал как одержимый. Наказывал сам себя. Ту, другую, гнал прочь, оскорблял. Пока в один прекрасный день вдруг снова не сорвался с места. Очутившись в знакомом городе, я почувствовал, что не в силах справиться с желанием ее увидеть. Нам было необходимо сказать друг другу так много хорошего.

Но потом в городе Б. мне стало еще хуже.

Я поклялся никогда больше с ней не видеться. Иначе мне с этим не справиться. Было в ней что-то властное, влекущее. А Елена по-прежнему любила нас и не жалела себя. Я все чаще стал сидеть дома, хватался то за одно, то за другое — старался помочь, хотя на самом деле больше мешал. Вот старшая дочка — та действительно уже помогала матери. В общем, веселая получилась компания. Елена снова пошла работать, но заботы о семье по-прежнему лежали на ее плечах, как и раньше, когда она была занята только детьми и домом. Я восхищался ею. Если б не материнская любовь, думал я, никакая женщина не выдержала бы этого непосильного труда. Вытащить меня из дома стало почти невозможно. Я был невыразимо благодарен Елене за все, чем она меня одаривает, а тот проклятый чертенок никак не хотел оставить меня в покое. Я брал на себя домашние дела, помогал Елене, видя, что всей душой она обращена к нам… До чего же глупо и непрочно все устроено! И этот мой страх, от которого я никак не могу избавиться.

Может быть, я лунатик? Надо отметить в календаре ночи, когда я не сплю. Возможно, они и вправду совпадают с полнолунием.

Я отдернул занавеску. Белая ночь скользила по сонным гребням гор, высветив каменную церковь святого Николы на центральной площади. За холмом Меловой Круг дышали химические заводы, над ними красным платком бился на ветру огненный факел.

Луна — круглый, пристальный глаз. Я сделал пометку в календаре и тут же вспомнил, что вот уже месяц не смыкаю глаз. До чего все бессмысленно!

— Что бессмысленно? — раздался голос Елены.

Я оглянулся. В комнате никого не было.

— Ты зачем мне врешь, что работаешь?

— Только что кончил. Интересное дело.

— Но почему ты не спишь?

— Пришлось покопаться в одной старой истории…

— Почему ты не спишь, я спрашиваю?

— Сейчас лягу. И оставь, пожалуйста, меня в покое! — Не было у меня сил оставаться хорошим. Я чувствовал себя усталым, расстроенным. Да этак недолго и по-настоящему сойти с ума. Свихнусь, и все. Страх вылез из-под кожи, пополз, закачался на стене. Я с трудом поднялся в постели, замахнулся, хотел прогнать, уничтожить, но он по-прежнему был рядом — ни человек, ни тень. Что со мной? Пот крупными каплями стекал со лба. Нет, нет! Я готов был кричать, словно истеричная девица…

— Ты звал?

— Нет! — ответил я почему-то грубо. Я был отвратителен.

Елена нерешительно потопталась у кровати, поняла, что мне плохо, вышла и вскоре вернулась с чашкой и какой-то таблеткой.

— Что это? — Я недоверчиво взял чашку.

— Лимонный сок. — Елена ничем не выдала обиды.

— Не хочу. Дай холодной воды. Больше ничего.

— Сейчас. — В полной растерянности Елена направилась к окну.

— Там окно, а не дверь. — Голос мой звучал сухо и отрывисто.

В первое же воскресенье вместе с шефом Стоилом и городским начальством я отправился на охоту. Эта моя первая попытка оказалась вполне безуспешной, но вернулся я, чуть не падая от усталости. Выкупался и крепко уснул рядом с моими драгоценными созданьями. Проснулся я рано, сварил себе черного кофе. Елена почувствовала, что я встал, и тоже вышла на кухню.

— Тебе плохо?

— Нет, — ответил я.

— Ты никогда не вставал так рано.

— Я никогда так рано и не ложился.

Я сварил кофе и для Елены. Впервые с тех пор, как у нас появились дети, она позволила мне за ней поухаживать. И вдруг засмеялась. Но как! Словно нить, то и дело рвущаяся от усталости и нервного напряжения. Присмотревшись, я заметил в ее волосах благородные проблески, которые свидетельствуют о вступлении в другую полосу жизни. Что-то больно толкнуло меня изнутри. Целый день я чувствовал у себя за спиной что-то неуловимое. Потом мне пришло в голову, что если я останусь один, то пойму, что со мной происходит. А вечером вдруг позвонил в тот город. Ее не было. Тем лучше. Что я мог ей сказать? Звонил я туда редко и потом каждый раз об этом жалел. И после каждой встречи тоже — просто голова раскалывалась. Я-то думал, что кое-что о ней знаю, а выходило, что и там я был не с ней, а опять-таки сам с собой. Девушка была очень мила, терпеливо сносила мои капризы, а я никак не мог освободиться от сжимавших меня тисков, расслабиться, отдохнуть, наконец. До чего же я устал! Собственно, мое стремление переехать в другое место, в другой город, к другим людям, скорей всего, и возникло из постоянного, неотступного желания отдохнуть. Но где оно, то место, которое снимет с меня эту усталость? Глупости! Просто нужно быть внимательней и снисходительней к людям. И к черт ту себялюбие… Нет, так ничего не выйдет. Надо найти доктора Рашкова, рассказать ему обо всем. Прокурор купил себе эспандер и трехкилограммовые гири. Пусть хоть самолет купит! Все равно он стал бледнее и все чаще сжимает в ладонях голову. Верно, и облысел от этого. Я не жалел его. Его точность и аккуратность мне давно уже до смерти надоели. В конце концов, главным для него всегда было мнение начальства. И эти его жалобы на бессонницу, на мигрень! С утра до вечера готов занимать всех своими болячками. По-моему, я его и раньше ненавидел. Меня тошнило от его железных зубов, от строгого темного костюма, который он ни разу не сменил за те восемь лет, что я его знаю. Однажды я не выдержал и резко выступил против него по поводу двух, в общем-то пустяковых, дел. Осмелился. Прокурор потребовал максимального наказания для двух мальчишек, напугавших какую-то старуху. Прокурор заявил особое мнение, а потом долго и назидательно вещал о современном комсомольце. На что один из мальчишек ответил, что он еще не комсомолец, а только пионер. Прокурор разозлился, закусил железными зубами рот и потребовал самого строгого наказания. «Преступники» только хлопали глазами, слушая его громовую речь, но вряд ли что-нибудь понимали. В тот же вечер произошло еще одно отвратительное событие. Отец одного из подсудимых зверски избил свою жену. На моих глазах. Женщина даже не защищалась. Увидев, что она вот-вот потеряет сознание, я не выдержал и кинулся к ним. Негодяй было двинулся на меня, но испугался моего взгляда. Подойди он чуть ближе, я бы не удержался и пустил бы в ход кулаки. Разумеется, я никому не сказал об этом ни слова, но нашлись доброхоты, сообщившие все прокурору. Мы поссорились. Он хотел возбудить против драчуна дело, главным образом за то, что тот посмел угрожать представителю правосудия. Мне же ничуть не улыбалось оказаться в центре внимания всего городка. К тому же я и сам чувствовал себя виноватым. Ни в коей мере не оправдывая отца мальчишки, я пытался поставить себя на его место и даже отчасти жалел его, неотступно думая о том, что терзает его душу. Отказавшись дать ход делу, я спас его от суда, после которого он вряд ли стал бы лучше. Самое малое, что ему грозило, — это принудительные работы. Срок? Да не такой уж маленький, особенно если бы мы все выступили против него.

За все эти восемь лет я не мог припомнить такой теплой осени. Море тихонько ложилось на берег, осыпаемый золотыми монетами липовых листьев. Пушистые, совсем не осенние облака плыли по синему небу, тоже больше похожему на весеннее. Меж них проносились стаи диких голубей. Охотники знали, где они останавливаются на отдых, и по вечерам после работы тайком охотились на них. Я шел по берегу, совершенно ни о чем не думая. И вдруг почувствовал себя властелином всего этого простора. Душа моя впивала синеву, я почти летел, свободный и легкий. День уходил, как и другие божьи деньки, унося напряжение и одаряя надеждой, что завтра будет еще лучше. Когда мужчине за тридцать, ему часто кажется, что он вот-вот достигнет страны своих мечтаний; даже если твердо знает, что ничего такого нет и быть не может.

Солнце спускалось за холм Меловой Круг. Я шел без единой мысли в голове. Дойдя до виноградников, я вдруг почувствовал озноб и повернул назад. Какой-то пегий пес ринулся за мной, в клочья раздирая вечернюю тишь, изрыгая проклятья. Почему он так разъярился? Что тут такого, уговаривал я себя, нормальная собака, потому и лает, а сам то и дело подленько оглядывался — не укусит ли. Пес бежал за мной, пока я не выбрался из виноградников. Лай его еще долго звенел в воздухе, заставляя меня вздрагивать. Я решил не встречаться с доктором Рашковым. Хотелось домой.

Елена готовила ужин. Дети так расшумелись, что ни о каком разговоре нечего было и думать. Я повалил их на ковер, устроил «кучу малу». Елена стояла рядом и внимательно смотрела на меня. Ждала, что я заговорю? О чем? Последнее время — в тот вечер, правда, этого не было — я не раз замечал в ее улыбке что-то умоляющее, верно, хотела, чтоб я признался во всех своих грехах или вновь повторил те слова, которые нельзя, невозможно повторять. А может, что-то узнала? Что-то плохое? Хорошее долго скрывать невозможно. Или я ошибаюсь? Улыбка моя становилась все более глупой. Я успокоил детей, встал, вымыл руки, с аппетитом съел все, что она поставила на стол. И совсем не чувствовал себя дома, стремился неведомо куда. Разговор не клеился.

— Я хочу уйти из суда, — сказал я.

— Как уйти? — поразилась Елена. Я и сам был поражен своим заявлением.

— Не хочу работать с прокурором, этим шаманом. Терпеть его не могу!

— Но почему так вдруг? — недоумевала Елена. Не ждала она от меня таких скоропалительных решений.

— Не хочу его больше видеть!

— Между вами что-нибудь произошло? Ты теперь все больше молчишь, ни о чем мне не рассказываешь. И вообще непонятно, дома ты или еще где.

— Что? — Я подавился, глаза налились слезами, уши заложило.

— Выпей воды. — Елена похлопала меня по спине.

— Вовсе я не молчу. Не молчу… — простонал я. — Оставь меня в покое.

— Как хочешь. — Елена поднялась и пошла укладывать детей.

Я остался один. И вдруг почувствовал, какая стоит в комнате духота. Я распахнул окно. Никакого облегчения. Вышел на балкон, но и там не мог найти себе места.

— Елена! — позвал я. Раньше она так от меня не уходила. Неужели и нас не минуют отвратительные семейные мелодрамы?

Она прибежала испуганная. Попросила не говорить громко — дети спят. Но я вообще ничего не говорил, ведь она же сама только что упрекала меня за молчание!

Тяжелая была ночь. Луна освещала стены; по ним ползали морские чудища, насекомые, как степные табуны топотали стаи мышей.

Утром, собираясь в школу, старшая дочка что-то уж слишком вертелась возле меня. Явно хотела что-то сказать. Я поднял голову от бумаг. Девочка смотрела на меня пристальным взглядом. Неужели она тоже осуждает меня? За что? Догадывается? Но откуда ребенок может об этом знать? Неужели Елена делится своими горестями с приятельницами и дети кое-что невольно услышали? Стыд, страх, ожидание неминуемой кары охватили меня. День начинался плохо.

— Что тебе, малышка? — наконец не выдержал я.

— Это правда, папа, что Левский хотел, после того как мы освободимся, пойти освобождать другие народы?

— С чего это ты взяла? — Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Нет, ты скажи — это правда или нет? — Девочка по-прежнему не сводила с меня испытующего взгляда.

— Зачем ему… мы… — Я окончательно запутался.

— Значит, неправда!

— Правда, но в те времена…

— Ой, папа, ты только скажи, да или нет!

— Да! — сказал я и замер в ожидании приговора.

— Гошко тоже пойдет освобождать другие народы, как Левский.

Хлопнула дверью и умчалась.

— Веди себя хорошо! — крикнул я вслед.

С лестницы донесся смех моей маленькой умницы.

Смех ребенка и холодный душ освежили меня. Пора было идти на работу. Но сначала я позвонил юристу Н. и сказал, что подыскиваю себе другое место. Договорились встретиться в кафе «Кристалл».

После обеда я съездил в окружной центр и к ночи был уже в Софии. Беготня по знакомым заняла у меня все воскресенье. Труды мои не пропали даром. В понедельник я уже звонил Елене, чтоб сообщить о новом своем назначении. Однако Елена вдруг категорически отказалась переезжать в окружной центр. Напрасно я говорил о квартире, о более высокой зарплате, о должности, обеспеченной ей в городской прокуратуре. Елена плакала, умоляла не срывать ее с обжитого места. Я просто не знал, что сказать. Все стремятся устроиться поближе к центру, одна моя Елена и слышать об этом не хочет. Конечно, она родом из Странджи, да и школьные ее годы прошли в городке Б., но что из того? Сколько ее земляков с радостью бросают все и уезжают из родных мест! Но почему, почему? — недоумевал я. В ответ Елена только стонала в трубку, да так, словно я покушался по крайней мере на ее жизнь. Нет! Нет! — всхлипывала она, и мне стало ясно, что по телефону я ничего не выясню. На свой страх и риск я все же оформил перевод, но, когда вернулся, Елена встретила меня с тем же отчаянием. Вот уж не думал, что у моей жены столько упорства. Она готова была на развод, только бы не уезжать в окружной центр. Якобы из-за детей. Можно подумать, что там нет ни школ, ни детских садов.

Само собой, без помощи друзей из моей затеи ничего бы не вышло. Как я им теперь объясню свой отказ? Не говоря уж о том, что я больше никогда ни за чем не смогу к ним обратиться. А это значит, что я, по существу, навсегда отказывался от всякой возможности роста, хоронил себя в глухой провинции. Хватит ли у меня сил все это выдержать? Я был просто в ярости. Мелькнула даже мысль все бросить и начать сначала. Новая жена, маленькие дети. Все сначала… Но зачем? Мне так хорошо с моими. Я знал, что ни с кем и никогда мне не будет лучше.

Через несколько дней я со скоростной почтой отправил в Софию свой отказ. Без всяких объяснений. Разыграл в суде небольшой скандальчик и ушел оттуда. Найти другую работу оказалось вовсе не трудно. Вскоре я уже был юрисконсультом на самом крупном предприятии городка Б. Стал больше зарабатывать, купил машину. Пользовался уважением и не отказывался от выпадавших на мою долю благ. Постепенно я выбрался из опутавших меня за восемь лет сетей и начал запутываться в новые. Перемены благотворно отразились и на моем сне. Не было никакой луны, и вечерами по стенам уже не ползали морские чудовища и насекомые. Я был бодр и как никогда работоспособен. По воскресеньям мы вместе с детьми отправлялись в далекие прогулки — мимо виноградников до самого монастыря. Я уже ловил себя на том, что думаю о здоровье, о диете. Жизнь шла своим чередом. Елену хвалили в суде, девочек — в школе. Постепенно я забыл обо всем, что когда-то так меня мучило. Кошмар кончился: я словно бы впервые увидел окружавших меня людей, чувствовал, что быстро мужаю. Елена слегка пополнела. Однажды она решилась и заявила мне, что с моей стороны нехорошо пропадать целыми ночами и что это ей надоело. Ночами? Где бы я ни был, ночевать я всегда возвращался домой. Пусть записывает, если хочет. Елена стала раздражительной, жаловалась на бессонницу. Странно. Я посоветовал ей обратиться к доктору Рашкову — безрезультатно. На тумбочке громоздились голубые и зеленые таблетки — швейцарские, немецкие, — добытые за валюту, через знакомых.

Может, она просто устала, думал я. А может, чувствует, что в нашей жизни чего-то не хватает. Чего? Я и сам этого толком не знал. Нет, знал! Я не слишком долго сердился на нее за отказ переехать в окружной центр. Наоборот, даже сам старался найти оправдание ее упрямству. Но все время жестоко, словно бы со стороны, наблюдал за ней. По какому праву? — спрашивал я себя. Неблагодарный, эгоист. Ты даешь ей несравненно меньше, чем она тебе. Неужели в каждой семье вот так же преступно растрачивается нежность? Или я просто-напросто отвратительное исключение? Но тогда — выдержит ли Елена?

Я не спал. Мыши шуршали на чердаке, за стенами. Казалось, стоит мне забыться сном, как стена треснет и все эти лапки с острыми коготками побегут по моему лицу. Я уже чувствовал, как они царапают мою кожу, ощущал отвратительное прикосновение хвостов, мягких животиков… И тут впервые донеслись до меня те глухие звуки. Елена? Плачет? Или просто бормочет во сне?

Я даже не попытался встать. Повернулся к степе и вновь отдался преследованию неуловимых мышиных стай.

За завтраком я пытался обнаружить на ее лице следы ночного бреда и бессонницы. Но ничего не сказал. Елена тоже молчала. Молчание это странно замкнуло ее красиво изогнутые губы. Не хочет говорить, и не надо, подумал я. Навязываться не стану. Мало, что ли, запутанных человеческих историй ждут моего внимания, моего решения? Тут уж мне никто не поможет.

Я решил принять душ, освежиться. Девочки, услышав, что в ванной зашумела вода, схватили полотенца и кинулись к дверям.

— Хватит, вылезай! — кричали они.

— Вымокнешь, утонешь, вылезай, хватит!

Перевод Л. Лихачевой.