© Божидар Томов, 1980, c/o Jusautor, Sofia.
Ефрейтор Парлапанов сошел на станции Хаджиево, помахал рукой поезду, миновал пустой зал ожидания и, насвистывая бравурный марш Шестого инженерного полка, двинулся к селу.
Дорога с глубокими колеями, где обычно грязи по колено, теперь подмерзла и была твердой, как асфальт. Ачо Парлапанов обрадовался, что не изгваздает своих до блеска начищенных ботинок. Навстречу показалась «волга» председателя кооператива, когда она поравнялась с ним, Ачо Парлапанов отдал честь. Председатель, подполковник запаса, аж вспотел от удовольствия.
— Остановись! — приказал он шоферу.
— Опоздаем на совещание, товарищ председатель.
— Стой, тебе говорят!
Он распахнул дверцу:
— Парлапанов?
— Я! — весело гаркнул солдат.
— Очень рад. Значит, уже ефрейтор?
— Так точно.
— Хвалю. Звание ефрейтора присваивается за заслуги. Отличник, верно?
— Так точно.
— Гордимся тобой, Парлапанов! Так держать…
Председатель стиснул ему руку, и «волга» снова запрыгала по ухабам. Ачо Парлапанову стало весело, и он зашагал дальше — уже с песней «О Марианна, ты прекрасна, Марианна…»
Во дворе суетился дед. Он увидел Ачо издалека:
— Да это, никак, ты?
— Нет, не я, — засмеялся Ачо Парлапанов.
— Вот сейчас как возьму хворостину!..
Они обнялись, похлопав друг друга по плечу, и Ачо удивился, каким худым стало плечо деда.
— Молодец! Совсем героем стал. Вылитый я. Я тоже когда-то таким был, хотя ты, может, и не поверишь…
— Почему не поверить?..
— Что ты знаешь-то? Разве у вас служба?
— Нет, курорт, — ответил парень.
— Во-во. И я так думаю.
Ачо Парлапанов вспомнил, что почти такой же разговор вели они, когда он в прошлый раз приезжал на побывку, только тогда у деда не были так заметны мелкие морщинки на тонкой шее. Как быстро летит время…
«Как быстро летит время, — удивился и дед. — Как же быстро летит время! Глазом не успел моргнуть, а этот сопляк уж вымахал под два метра. Вот так…»
Потом они пили джанковицу. На маленьком столе в кухне, покрытом клеенкой в квадратик, стояли тарелки с баклажанами, квашеной капустой, маринованными грибами, стручками красного перца с чесноком и цветной капустой.
— Ну, как идет служба?
— Нормально идет, — солидно ответил Ачо.
— Бери побольше капусты, сам ее квасил.
— Знаю, ни у кого такой нет.
— Что нет, то нет, верно говоришь.
— На охоту ходишь?
— Хожу, и, знаешь, — оживился дед Парлапан, — все больше с этим твоим, как бишь его…
— С «флоберкой».
— Во-во, с ним. Бьет без промаха.
— Так ведь запрещено! Разрешение нужно, чтоб с таким ружьем ходить.
— Ну да? — лукаво усмехнулся старик. — Запрещено, значит. А ты-то стрелять научился?
Ачо улыбнулся. Вспомнил, как однажды не мог попасть с пяти шагов в какого-то глупого зайца. С тех пор дед над ним и издевается.
— Ну так научился иль нет?
— Могу показать.
Они выпили еще по глотку и, непонятно почему, прислушались к стуку будильника на белом кухонном буфете. А что-то древнее и мужское уже проснулось в душе ефрейтора Парлапанова, указательный палец правой руки так и играл на податливом курке ружья, и в воображении — бах, бах!.. — валятся подстреленные зайцы кверху брюхом. И ведь сидят сейчас эти самые зайцы в разных там кустиках, а может, и прямо на дорогу выскакивают, покуда они тут глушат противную, вонючую водку.
— Пойдем, что ли? — спросил парень.
— Пошли, — засуетился дед, — вот только время…
Он покачал головой. Нет, ничего они сейчас не подстрелят, не время. Сейчас все живое попряталось. Нужно либо к ночи, либо рано утром…
— Вставай, вставай, дед.
Старик потащил чашки к мойке.
— Да брось ты эти чашки! — почти закричал Ачо Парлапанов. — Оставь и чашки, и баклажаны — все оставь, потом уберем.
— Мать ругаться будет, — заколебался дед Парлапан, однако все бросил и пошел надеть резиновые сапоги.
Ефрейтор снял шинель, надел под куртку толстый домашний свитер. Потом вновь опоясался ремнем и достал «флоберку». Мягкой сухой тряпочкой — он всегда носил такую тряпочку в кармане — стер смазку, прочистил ствол.
— Я готов.
— Сейчас-сейчас.
Без всякой причины Ачо вдруг подумал, что, может, это будет их последняя охота вдвоем, и испугался. Неужели дед Парлапан в самом деле помирать собрался? Ачо посмотрел на старика: маленький, сухонький, со слегка замедленными движениями и подрагивающим подбородком. Да-а, другим он помнил своего деда: мчался зимой в санях, резко осаживал коней у ворот, выскакивал с кнутом в руке — дед Парлапан, бай Парлапан, дядя Парлапан, огромный, краснощекий, рано поседевший, в громадной волчьей шубе и волчьей шапке. Когда он ходил по дому, стекла в окнах звенели. Правда, было это в их старом доме, новый построили покрепче…
Они шли по-осеннему затихшим полем. Село давно осталось за спиной.
— Слушай, ну вы и охотнички! — сказал ефрейтор Парлапанов. — Всех зайцев перебили.
— Да какие мы охотнички, — возразил дед. — Не мы их перебили. Промышленность всех повывела.
Ачо Парлапанов посмотрел на слой дыма, висящий над тощим леском.
— И хорошо, что есть промышленность. Она хоть держит мужиков в селе. Не то ты бы уж давно поливал герань на городском балконе.
И продолжили свой путь два охотника с одним ружьем — «флоберкой». Картонная коробка с патронами оттопыривала карман парня. Без толку постукивал старик прикладом по стволам деревьев, по ветвям кустов. Среди редких ощипанных кустов нигде не видно было манящих заячьих ушей.
Когда вышли на открытое место, дед Парлапан вдруг остановился.
— Ачо, погляди-ка, — указал он на корявую, старую дикую грушу. — Кто-то недавно срезал ветку. Видишь сук?
— Вижу.
Старик кивнул, быстро зарядил ружье, прицелился и выстрелил. Ефрейтор Парлапанов слегка прищурился, сделал два шага вперед.
— А ведь ты, дед, попал.
— Конечно, попал.
Старик вновь зарядил ружье и протянул его солдату. Почти не целясь, Ачо Парлапанов всадил пулю в тот же сук.
— Молодец! — рявкнул дед. — Весь в меня.
И началась дикая и беспорядочная стрельба. Они шли полем, мяли сухую, подмерзшую, крытую инеем траву и стреляли во все, что попадалось на глаза: большой белый камень, бах! — пуля в камне; выброшенная пачка из-под сигарет «Ударник», бах! — дырка в желтой картонке, а через полминуты — уже две дырки, в сантиметре одна от другой.
— Да, здо́рово ты, Ачко, здо́рово.
— И ты, деда Парлапан, не подкачал, не дрогнула рука.
— Не дрогнула. И тебя глаз не подвел.
— Не подвел. Но и у тебя не глаз, а прям бинокль какой-то.
— Эх, какой глаз был в свое время, Ачко!
— Представляю, деда.
— Ничего ты, парень, не представляешь. Вот когда 28 ноября 1944 года немцы нас атаковали, а мы только что заняли высоту 207…
Ведь что такое воспоминание? Сидит себе закупоренное, словно игристое вино в бутылке. Можно и не открывать пробку: лишь встряхни посильней бутылку и смотри, что будет. А уж если забродило оно, ничто его не остановит: скала на его пути — оно и скалу одолеет, сойдется в схватке с ее основанием и хлынет с другой стороны стремительным потоком. Нет, воспоминания не остановишь: одно влечет за собою другое, третье, уступает место стремительно налетающему новому… А собеседник? Он только и ждет, когда ты переведешь дух, чтобы сказать: «А вот со мной, слышь, тоже такое случилось летом году этак в…» Но и собеседник человек, и у него во рту пересыхает, и тогда уже ты говоришь: «Да, все это прекрасно, но вот послушай, какая у меня была история…»
…Все плотней сжимается кольцо гитлеровцев, все тесней. Неужели с ротой покончено? В наши окопы влетает граната. Ее хватает старшина Парлапанов, дед Парлапан, хватает гранату, пока она не взорвалась, и бросает ее обратно. И вторую гранату, и третью…
…Так-так, дед, но это ты мне уже рассказываешь несколько лет подряд. А вот послушай, что у нас однажды стряслось. Тишину городка нарушил тревожный вой сирен, Во дворе Н-ского завода обнаружена неразорвавшаяся авиабомба, оставшаяся еще с войны. Ржавчина проела ее стальное тело. Но саперы с риском для жизни обезвреживают ее. И главное действующее лицо — ефрейтор Ачо Парлапанов…
…Так, так, молодец, здо́рово. Но вот послушай. Когда наши части ринулись в контратаку и отбросили противника на несколько десятков километров по всему фронту, далеко вперед вырвался дед Парлапан, ведя за собою бойцов своего отделения, и пули пробивали дырки в развевающихся полах его шинели…
— Эта шинель, — говорит дед, — еще лежит в сундуке. Домой придем — покажу тебе дырки от пуль.
— Да знаю я эту шинель, видел! А вот прошлой весной, я тогда еще был рядовым…
…Нахлынули черные мутные воды Дикой реки, затопили городишко. Дома залиты водой до второго этажа. Плачут матери и маленькие дети. А саперы — саперы, конечно же…
Так говорили двое Парлапановых, пока не кончились патроны. Опять они шли тощим леском, брели по тропинкам, молча курили. Потом вышли в поле, а через сотню шагов показались и крыши села. Их заливало неярким светом полуосеннее-полузимнее солнце. О чем они думали?
Эх, ну и жизнь! — тужил дед Парлапан. Ну почему же я, старый человек, должен врать любимому внуку, рассказывать ему всяческие небылицы об этих гранатах, которые ловил своими руками и бросал обратно во врагов? Не было никогда никаких гранат, черт побери, а если и были, то не дед Парлапан ловил их.
Но как мне, бывшему кашевару Тридцать второго стрелкового полка, не выдумать этого, как? Разве не было героических дней? Разве не я носил термосы с похлебкой на позиции под нестихающим обстрелом противника, когда все живое прячется в глубоких окопах? А я, дед Парлапан, носил их — не раз и не два. Но только не привыкли у нас рассказывать о подвигах кашеваров…
Ефрейтор Ачо Парлапанов знал, что дед его был поваром Тридцать второго стрелкового полка. Но он не презирал рыцарей котла и поварешки. Ведь совсем по-другому выглядит атака или наведение понтонного моста, если суп наваристый, если в нем добрый шматок мяса, если второго навалили целый котелок, а компот сладкий, с ягодами, а хлеб только что испечен.
Ефрейтор Ачо Парлапанов видел шинель своего деда, знал, что дырки действительно от пуль. Легко ли ползти с тяжелым термосом на спине?…
Но мог ли он быть довольным своею собственной судьбой, когда во дворе Н-ского завода не нашли никакой авиабомбы? Да и откуда бы ей там взяться? Как он мог быть довольным судьбой, когда Дикая река лишь по названию была дикой, а на самом деле за год с лишним так и не сделала ни малейшей попытки выйти из берегов? Чем он мог похвастаться перед своим дедом-героем? Разве лишь тем, что заменил контуженного шофера, или тем, что, натянув прорезиненный комбинезон, целый час работал в ледяной воде… Только разве это героизм? Опять же этот позорный случай месяц назад, месяц с небольшим… Ефрейтор Парлапанов глянул на худую шею деда и покраснел.
У вышеупомянутой позорной истории была своя предыстория. В один прекрасный солнечный день конца сентября случилось так, что ефрейтор Парлапанов получил долгожданную должность курьера. Должность, которая давала широкие возможности встречаться с красавицами городка Н.
Это произошло в пятницу. Парлапанов пошел за вечерней почтой и среди множества конвертов обнаружил денежный перевод на свое имя. Деньги он тут же и получил. Полученная сумма приятно поднимала настроение, но ефрейтор Парлапанов был не такой человек, чтобы забыть своих боевых товарищей и не принести им вовремя письма. Единственная забывчивость, которую курьер себе позволил, — это зайти в кафе поболтать с симпатичной буфетчицей и съесть два куска баклавы, обильно политой сиропом.
Потом, черт знает зачем, его понесло на рынок, раньше называвшийся «женским».
Прилавки ломились от изобилия зелени, овощей, фруктов, мяса, кур — всего, что люди вырастили на своих участках и теперь выставили напоказ и на продажу.
Приятные дамы всех возрастов подходили к прилавкам, опытными руками ощупывали фрукты, справлялись о ценах и медлили в раздумье.
В конце рынка клевала носом над корзиной с мелкими сливами толстая неопрятная бабка.
Бедная бабка, — вдруг пожалел ее Парлапанов. Бедная бабка!..
Солдат подошел к ней и купил у нее все эти мелкие, жесткие, никуда не годные сливы.
— А теперь, бабуля, — весело сказал он, — ступай-ка спать. Забери свои сливы. Не буду я портить ими желудок.
Бабуля собрала свои пожитки и уже пошла было, но, когда Парлапанов завернул за угол, вновь уселась за прилавок и разложила сливы, выложив наверх те, что покрупней.
Ну и жадюга! — возмутился Ачо.
Спустя некоторое время, когда он уже не был курьером (его сняли с должности за то, что он принес в часть бутылку ракии для трусливого Бонева, у которого болели зубы, а он все боялся пойти к зубному врачу, в знак благодарности Бонев угостил его и младшего сержанта Арсова, а потом Арсов их же и выдал), так вот, спустя некоторое время Парлапанов узнал, что бабка с рынка живет совсем рядом с казармой, по соседству со старшиной Пожарлиевым. К ней иногда приезжали из города то сын на черной «волге», то зять на черном «мерседесе» — узнать, не нужно ли ей чего. А бабка бойко торговала: она знала точно, в каком году будет мало лука, и сажала именно лук, знала, когда не будет редиски, и волокла на рынок именно редиску.
Парлапанов не проклинал свою щедрость: левом больше, левом меньше — какая разница, пусть она, чертова бабка, складывает их в чулок…
Шло время, и вот как-то, когда ефрейтор Парлапанов заступил на дежурство по роте, он почувствовал глубоко в душе непреодолимую, древнюю мужскую охотничью страсть.
Он взял из пирамиды ружье, протер его егерской тряпочкой, заглянул в гладкий ствол и позвал с собой за компанию новобранца Явора Крыстева.
— Видишь — вон там, на деревьях, гужуются сороки…
На ветках болтались скрюченные коричневые листья, будто пластмассовые. Сороки заполошно трещали, перелетая с одного дерева на другое, слетались в стаю и вновь разлетались в разные стороны, гонялись друг за другом; обиженные улетали, но очень скоро возвращались, чтобы сказать остальным все, что они о них думают.
Парлапанов выстрелил. Клубочек серого пуха свалился на такую же серую траву. «Флоберка» стреляла негромко, и стая сорок не очень всполошилась. Только, может, сидящие рядом с покойной проводили взглядом последний се полет, снялись с ветки и на всякий случай отлетели подальше. Выстрелил и Явор Крыстев, однако промазал. Потом снова стрелял Парлапанов, и еще один клубок серого пуха и перьев разлетелся в воздухе.
Когда сороки все же снялись с деревьев и улетели, подгоняемые легким ветерком, большая часть их живой силы была уже истреблена.
Ефрейтор Парлапанов повесил ружье на плечо дулом вниз. И тут появилась курица. Здоровенная пеструха вертелась у колючей проволоки и глядела на двух солдат глупыми круглыми глазами. Парлапанов знал, что это курица той самой бабки, что продавала дрянные сливы на рынке. Он в досаде сплюнул… Курица кинулась на плевок, ефрейтор ухмыльнулся и плюнул опять — на сей раз поближе…
После этого что-то другое привлекло внимание курицы, она нелепо присела, пролезла под оградой из колючей проволоки и заковыляла, продираясь сквозь траву.
Парлапанов выстрелил. Опустив подраненное крыло, пеструха кинулась вдоль ограды, несколько раз укололась о колючую проволоку и с истошным кудахтанием понеслась во двор. Ефрейтор еще раз плюнул ей вслед, хотя правильней было бы еще раз выстрелить.
Все остальное развивалось с бешеной скоростью.
Бабка примчалась к дежурному — лейтенанту Крумову. Принесла с собой и курицу.
— Высокий белобрысый ефрейтор, красная повязка на рукаве, а с ним еще какой-то!
Это может быть только Парлапанов. Он сегодня дежурит в первой роте, сообразил лейтенант. Он нашел ефрейтора, выяснил все, тут же посадил его на губу и вернулся в дежурку.
— Бабушка, виновный наказан.
— Ладно. А теперь плати.
— За что? — изумился Крумов.
— За курицу, вот за что. Это не простая курица, а родайланд…
— Курицу ранили, когда она находилась на территории военной части. А посему нет никаких законных оснований требовать за нее плату.
«Законное основание» произвело на бабку должное впечатление, но тем не менее, уходя, она пригрозила Крумову, что будет жаловаться самому генералу.
Крумов доложил о происшествии лейтенанту Йорданову, сменившему его вечером…
Парлапанов лежал на нарах в гауптвахте и мучительно пытался осознать глупое положение, в которое вляпался.
Из-за какой-то дурацкой курицы, которую и съесть-то не пришлось…
После вечерней поверки к нему пришел лейтенант Йорданов. Парлапанов вскочил и вытянулся по стойке «смирно», насколько это позволял низкий потолок каталажки.
— Садись, — тихо сказал лейтенант.
Оба сидели молча.
Знаю, товарищ лейтенант, что причинил вам кучу неприятностей, — думал солдат, глядя своими ясными, кроткими глазами. Такой уж я уродился: всегда причиняю кучу неприятностей тем, кто меня любит…
— И не стыдно тебе, Парлапанов? — спросил лейтенант.
Парлапанов отвел в сторону голубые свои глаза.
— Не стыдно тебе с двух шагов промазать в какую-то дурацкую курицу?..
Но разве такое расскажешь своему деду, герою войны? Как же не выдумать всех этих проржавевших неразорвавшихся авиабомб, как не выдумать наводнений в маленьком городке?
И вновь промелькнул в сознании образ прежнего деда Парлапана: здоровенный мужик, весь в снегу, с кнутом, в волчьей шубе, с дробовиком через левое плечо…
Они подходили к селу. Старик шел впереди, курил. Тонкий синенький дымок вился над его облезлой шапкой.
А на дорогу вдруг выскочил заяц. Встал в изумлении на задние лапы, судорожно дернул белым хвостиком, а потом, прижав уши, пустился зигзагами по вспаханному полю к ближайшей меже…
— Во, ты погляди! — запоздало спохватился дед. — Патроны-то мы все расхлопали?
— Все, — ответил Ачо.
А серая спина зайца постепенно сливалась со вспаханной землей и наконец исчезла, будто ее и не бывало…
Перевод В. Ерунова.