Мы с ним сидим во дворе казармы на зеленой скамейке перед фонтаном. Вы, наверное, видели такие фонтаны: большая бетонная чаша, дно покрыто илом, посередине заржавевшая труба, из которой вода то булькает, то слезится тоненькой струйкой. Вытоптанная клумба вокруг фонтана огорожена косо уложенными в землю кирпичами. Какой-то шутник из офицеров назвал этот кирпичный шедевр с зазубринами «солдатским плиссе».
Осень наступила, но это не ощущается: солнце светит еще по-летнему ярко и до холодов пока далеко. На учебном плацу и спортплощадках сейчас ни души; солдат не видно, но голоса слышны где-то рядом. И даже тогда, когда они умолкают, в прозрачном воздухе звучит их звонкое эхо.
Майор Ахтаров недавно приехал с границы, полон впечатлений от поездки, и ему кажется, что он все еще в пути. До сих пор у него перед глазами ружейные и пулеметные стволы, пыльные полигоны с траншеями, вырытыми в окаменевшей от засухи земле. За окнами зеленого газика серо-ржавыми полосками проносятся то распаханная стерня, то маленькие виноградники. Майор проезжал мимо быстро, не останавливаясь, но в памяти его они запечатлелись.
У того, кто дружен с землей и людьми, в глазах всегда земля и люди. Это ощущаешь сразу — по какому-то простому жесту, улыбке, блеснувшей искорке во взгляде…
Да, дружище Ахтаров, лучше бы я с тобой не встречался. Теперь не сидел бы молча, сосредоточенно глядя на облупившуюся штукатурку казарменного фонтана, и не задавал бы себе вопросы о потрескавшейся штукатурке во мне самом. Не старался бы отвлечься от дум, тщательно рассматривая «солдатское плиссе», это зубчатое колесо из кирпичей, какое я когда-то и сам выкладывал. И не в чем было бы упрекать себя… Я же невольно испытываю какую-то вину перед тобой, потому что ты, разъезжая по приграничным районам, месяцами не видишь семью, детей, а я каждый вечер могу радоваться безмятежному сну своих ребят. Ты строишь дороги для нашей армии, острый гравий похрустывает под подошвами твоих износившихся сапог, а я наслаждаюсь симфонической музыкой и доволен тем, что могу порассуждать о Рахманинове. Надвигающиеся дожди будут хлестать по твоему намокшему плащу, ты изо всех сил будешь стараться перекричать ветер, чтобы тебя мог услыхать какой-нибудь еле видный в сырой туманной дали солдат, а я спокойно буду смотреть из окна своей квартиры, как оголяются ветки каштанов на софийских улицах, и размышлять о жизни…
Тебе-то и в голову не придет упрекать меня в чем-нибудь, но я сам должен сделать это. Иначе разговор наш будет фальшивым и недостаточно честным. Командир дивизии предупредил меня, что ты неразговорчив. Конечно, он хороший командир и знает своих людей, но сейчас я не могу с ним согласиться. Потому что разговор у нас с тобой состоялся — интересный, откровенный разговор. Если бы это было не так, то откуда бы я мог узнать, что ты испытываешь невольный страх перед днем, когда придется навсегда расстаться с армией? Многим такая исповедь покажется странной, кое-кто, возможно, даже улыбнется снисходительно. Ну и пусть! Ты солдат, а у солдата должен быть противник…
Человек на земле — гость. Гость он и в армии, куда приходит, чтобы выполнить свой священный долг перед Родиной, только это почему-то не всем ясно. Ты, конечно, лишь один из многих, кто отдает этот долг всю жизнь, и я прекрасно понимаю, что твое имя не выбьют на мраморной доске у входа в какое-нибудь массивное здание с гранитными колоннами и будкой часового. Но у меня ты вызываешь глубочайшее уважение уже тем, что когда-нибудь будешь скучать по нелегкой армейской жизни. И если через много лет, вспоминая о прошлом, ты захочешь проверить, сохранил ли в душе способность к самоотречению молодых лет, я уверен: ты останешься собой доволен.
Я смотрю на тебя: прямые брови, упрямый подбородок, серьезные глаза, в которых таятся подчас иллюзии, но никогда — ложь…
Да-а, хорошо ты врезал тому писаке с золотым пером, когда он заныл, что нынче, мол, героики уже нет. И у тебя было на это право, ты многое мог бы ему рассказать. Но ведь ты не рассказал ему о рядовом Йордане Манолове, пижончике со «спортивной фигурой», из которого ты сделал настоящего солдата. Этот смазливый мальчик не скрывал своего пренебрежения к солдатам — и даже к самому себе в этом качестве. Но ты, командир, как всегда, проявил выдержку и терпение. Твоя честь тебе слишком дорога, чтобы защищать ее властью воинского устава. К тому же ты подумал: а вдруг в пренебрежении новичка есть и крупица силы? На это ты и сделал ставку.
И о первом расставании со своими солдатами не рассказал. Они ведь были такие разные, и за время службы всякое бывало, но попрощаться с тобой пришли все — какие-то уже совсем другие в гражданской одежде, с чемоданами. Ты никогда не любил расставания, но тогда впервые почувствовал, что просто нет сил, что становишься слабым, и захотелось куда-нибудь убежать…
Не рассказал и о шоссейной дороге, которую досрочно построил со своими ребятами, и о генералах, что целой группой прошли по ней, оживленно о чем-то разговаривая, а ты стоял, незаметный, в сторонке — обыкновенный армейский офицер, уставившийся на черную ленту асфальта…
«Мы делаем дело, видим результаты своего труда, и этого достаточно…» Что же, слова настоящего мужчины! Но почему же ты их тому писаке не сказал? И о жене надо было… Ты называешь ее «подругой жизни» — впервые это словосочетание не раздражает меня: она действительно твой верный друг. Запомнить бы надо многим, что ты говорил мне: «Для выполнения офицерского долга нужна еще и жена, которая бы хорошо понимала, как это важно…»
Ты возвращаешься домой поздно вечером, принося в свою тесную квартиру запах казармы и сырости. Жена тут же появляется в прихожей, снимает с тебя шинель, и в ее улыбке ты ощущаешь то, что людьми зовется теплом домашнего очага. И вот еще о чем хочется сказать: иной дом вроде и полон людей, а выглядит пустым, а в другом один человек может заполнить собой все. Такой человек для тебя — твоя жена, и ты благодарен судьбе, что именно она твоя жена…
Нет героики?! А тот недавний случай, когда во время ледохода Тунджа, неся огромные льдины, вышла из берегов и Ямбол весь оцепенел от ужаса? Ты получил приказ в срочном порядке выехать в Ямбол — и сразу же, не задавая лишних вопросов, тронулся в путь.
Ледяные торосы перегородили течение реки, саперы пытались прорвать эту ледяную плотину, а вода уже заливала дома, и откуда-то до тебя донесся плач ребенка.
Поток сдерживала еще и дамба. Уровень реки угрожающе поднимался — под водой вот-вот могли оказаться пригородные районы. Прибыл и командир дивизии.
— Ну что, Ахтаров, справишься? — спросил он.
— Постараемся, товарищ полковник.
Впервые ты ответил не по уставу. Устав — обязательная форма общения между командирами и подчиненными, но здесь речь шла о серьезном риске, об опасности для жизни…
Привезли большую понтонную лодку и взрывчатку. Среди добровольцев и рядовой Манолов — тот самый, у которого «спортивная фигура», и бригадир фермы Чапыров — полугорожанин, полукрестьянин. Он смотрит маленькими глазками на все происходящее и пожимает плечами, не понимая, что́ собираются делать. Ну и лучше, что пока не понимает…
Лодка отчаливает от берега. Над Тунджей навис туман, видимость — всего несколько метров. Вода густая, как подсолнечное масло. Ты напряженно вслушиваешься, не треснет ли где поблизости льдина. Нет, ничего не слышно, и ты даешь команду грести. Тебе все кажется, что впереди уже виднеется темная полоса дамбы, но Чапыров говорит:
— Еще немножко.
Это «немножко» длится довольно долго, но ты молчишь, не взглянув ни разу на часы. А солдаты все примечают… Ты упорно отгоняешь от себя мысль о самом страшном, что может произойти: если дамбу прорвет, ледяная громада обрушится на беззащитную резиновую лодку…
Ты первым увидел огромную глыбу льда и прежде, чем остальные что-нибудь поняли, бросил тротиловую шашку. Все инстинктивно пригнулись — грохот взрыва оглушил, на лодку посыпались осколки льда, — а когда выпрямились, то увидели, что глыба превратилась в месиво из мелких колючих кусочков. Стало как-то не по себе, зябко — то ли от воды пахнуло холодом, то ли внутри у каждого похолодело… Где-то впереди послышался треск. Ты приказал грести вправо. Но может, как раз там и находится скопление льдин?.. Нет, они пронеслись стороной — темная масса льда, что могла погубить вас. Ты вздохнул облегченно…
И вдруг Чапыров сказал — вернее, не сказал, а крикнул:
— Вот она, дамба!
Ты всмотрелся пристально и увидел ее — черную полосу, рассекающую пополам мутно-сизый речной поток.
Утопая в грязи, ты с трудом поднялся на насыпь. Солдаты следом, и ты был рад этому, если вообще в такой ситуации можно говорить о радости…
В трех местах вы заложили по тридцать килограммов взрывчатки, протянули кабель от детонаторов к аккумулятору. И тогда ты окинул всех взглядом, будто просил разрешения. Солдаты молча ждали, и ты крутанул ручку. Три вспышки сверкнули во мраке, три раза пустынную тишину нарушил оглушительный грохот взрывов, и сразу гулко заклокотала вода. Мертвая гладь реки забурлила, поток устремился в открывшуюся брешь. Но зато вы очутились в капкане: течение могло увлечь лодку прямо к бурлящему прорыву, и тогда — конец… Пришлось выйти и тащить лодку за собой на веревке.
Вы пошли по насыпи к берегу, но и здесь в одном месте дамба оказалась размытой бешеным потоком. Давно уже стемнело, давно прошел условленный час вашего возвращения… Рядовой Манолов — интуитивно, наверное, — чувствует, что ты думаешь о нем. Ты даже не смотришь в его сторону, а он чувствует.
— Товарищ майор, дайте мне веревку от лодки. Я попробую перепрыгнуть.
Сумеет ли он перехитрить клубящийся и клокочущий внизу поток?
Парень привязывает веревку к поясу, разбегается и прыгает. Ему удается уцепиться руками за рыхлую землю на том берегу, и ты во второй раз за эту ночь вздыхаешь с облегчением.
Манолов подтягивает лодку вместе со всей группой, потом и сам садится к вам. Тебе хочется сказать ему что-нибудь хорошее, даже обнять его. Но ты человек сдержанный и говоришь только:
— Неплохо, Манолов.
Постепенно уровень реки понижается. Вы плывете в сторону фермы. Она спасена, вода до нее не добралась. Сторож встречает вас, смотрит изумленно, словно вы заявились сюда с того света. Но оставаться здесь нельзя, вы знаете, что вас ждут, постоянно сигналят ракетами, хотя в этом густом тумане никаких ракет не увидишь. Снова двигаетесь в путь, рывками волоча за собой по слякоти тяжелую лодку. Каждый шаг дается с трудом: «И-и-и… раз!» Еще усилие — и снова: «И-и-и… раз!»
Чапыров знает эти места как свои пять пальцев. Он приводит вас к каналу, по которому можно на лодке добраться до берега. Поначалу вы плывете спокойно, но самое страшное всегда приходит именно после такого спокойствия. Вырвавшаяся на волю река устремилась и в канал, заполонила его большими кусками льда. Они постепенно окружают вас, несколько сильных ударов отбрасывают лодку в сторону, она накреняется, вот-вот перевернется, потом начинает кружиться, не подчиняясь веслам. А ледяное месиво неистовствует вокруг, трещит, гудит…
Ты говоришь, что сам не знаешь, как вам удалось вернуться живыми и невредимыми. Я понимаю, минуты смертельной опасности всегда вспоминаются потом как нечто не совсем реальное. Нереальным кажется тебе и ваше возвращение, когда в полночь все вы наконец вышли из лодки на берег. Но разве не было той перепуганной женщины, дом которой залило водой? Она смотрела на вас как на спасителей, умоляя помочь ей вынести вещи из дома, а спасители еле держались на ногах от усталости. Женщина сказала, что вещей у нее немного, да одной не под силу. Однако поначалу ты, не придя еще в себя, никак не мог вникнуть в смысл ее слов. Позже, через день-другой, ты вспомнишь о ней, и тебе станет жалко людей, для которых «немногое» в доме означает так много, потому что это — частица их жизни… Солдаты ждут, что ты скажешь. И женщина ждет. А что тут говорить! Да, физических сил нет, но ведь у человека должна быть и сила духа. Вы входите в домик, шарите там по пояс в воде и, согнувшись в три погибели, выносите пожитки и укладываете их в сухое место…
Ты — командир, но и у тебя есть свое начальство, которому надо доложиться, а потому ты сразу же отправляешься в горсовет. В кабинете председателя тепло и уютно, и как-то даже неловко вносить сюда ледяной холод Тунджи и все тревоги, связанные с нагрянувшей было, но прошедшей мимо бедой. Ты отдаешь честь и, поскольку всегда легче говорить заученные слова, рапортуешь по уставу:
— Товарищ полковник, задание выполнено!
Да-а, дружище Ахтаров, эти воспоминания, наверно, растревожили твою душу, но мою — тоже; позволь мне считать их и своими воспоминаниями. Потому что дела сильных должны принадлежать всем. А день, что сблизил нас, удивительно хорош: и солнце светит еще по-летнему ярко, и не верится, что скоро придут холода. Казарменные постройки кажутся невесомыми, они словно плывут в этом море солнечного света.
Перевод А. Крузенштерна.