Компания подобралась, можно сказать, весьма представительная. Попов и Владиков из Софии, Груев из окружного центра, трое самых известных в стране режиссеров и ваш покорный слуга. Ружья у нас были гораздо дороже ружей местных охотников, а их собаки в сравнении с нашими походили на доисторических чудовищ. Был там, например, Гуджо с налитыми кровью глазами, рядом с ним один из софийских сеттерчиков казался безжизненной плюшевой игрушкой. Что уж говорить о вывалявшейся в грязи, покрытой репьями Леце, которая так цапнула шелкового режиссерского Клиффорда, попытавшегося с ней пофлиртовать, что он тихо скулил до самого вечера. (Вообще-то Клиффорд весьма популярный донжуан — может быть, вы видели его в ярко-красной жилетке на Русском бульваре.)

Небо на востоке розовело, темнота быстро рассеивалась, и надо было расстанавливаться на краю вспаханного под пар поля. Крум, один из местных охотников, рассказывал, что нужно делать, и по тому, как остальные его слушали, было видно, что это их признанный вожак. Выслушали его внимательно и мы, наскоро выкурили по сигарете, и вот уже пора было начинать.

— Давай вместе, — сказал Владиков. — Идет?

Я подмигнул ему — мол, ясное дело! Подмигнул мне и он, добавив бодро и доверительно:

— Не осрамимся?

Что означало: «Найдется и на мою долю заяц, ведь мы друг друга с полуслова понимаем, правда, дружище?» Я вздохнул и повторил свое обычное, любимое:

— Вот сейчас я его выгоню. Из первого же тернового куста.

Владиков огляделся вокруг и, не увидев ничего в бескрайнем поле, нервно спросил:

— Какой терновый куст? Где ты видишь терновник?

— А не знаю, — откликнулся я. — Так говорится.

В этот момент из-за земляных комьев выскочил заяц и бросился вперед. Пока я вскидывал ружье, какой-то охотник уже выстрелил. Это был Крум. Заяц сжался, припал к земле, но потом снова побежал. Крум выстрелил еще раз и свалил его.

— Силен этот Крум, а? — восхитился Владиков.

Долгое время мы ходили безрезультатно. Больше зайцев нам не попадалось.

Владиков огорченно поцокал языком.

— Что? — окликнул я его.

— Нет зайцев!

— Ничего, — успокоил его я, хотя и сам удивлялся, куда ж они девались.

— Еще одно, — сказал Крум, остановившись и предлагая мне сигарету.

— Поле?

— Ага. Недавно вспахали. Наверняка в траве будут.

— В траве? — переспросил Владиков. — Так давайте туда!

— Или на виноградниках, — бросил я, пока мы с Крумом закуривали.

— Или на виноградниках, — повторил крестьянин. — Пройдем насквозь, потом — по краю. Еще не рассвело как следует.

Мы с Крумом немного отстали, а Владиков ускорил шаг, пристальным взглядом шаря по полю, по белесой высокой траве — растрепанному пышному волосу над черным, изборожденным морщинами лицом земли. «Если зайцы там, чего ж мы тут мотаемся?» — почти услышал я мысль Владикова, когда он обернулся к нам и махнул рукой. «Эй, давайте сюда! Выгоним их из травы да как пойдем шлепать! Выстрелы, кровь, лай, крики. Свалим их в джип, в «волгу», в ягдташи; потом постреляем на виноградниках, в терновнике по краю оврага, в бузине. Ухмыляясь, будем вскидывать их за уши, веселые и довольные, каждому из деревенских «шефов» доброе слово — и привет, потом в томительном полосатом и синеватом уюте машин припомним вновь и вновь самое интересное, приукрасим, отредактируем, выработаем варианты (что сближает сильнее общего успеха?) и вернемся домой, туда, где не существует этих жутких Крумов, а существуют только наши жуткие подвиги и выдумки, доказанные столь же безоговорочно, сколь и бессловесно, окоченелыми заячьими трупами. И в их запахе — запахе трупов, подвигов, хвастливых наших речей, который вдохнет и с удовольствием выдохнет наша семья, заранее обязанная нам верить, — мы счастливо почувствуем себя наконец-то такими, какими, в сущности, не являемся…»

Дешевая сигарета Крума была горькой, как его лицо, но ради того забытого и когда-то любимого вкуса я решил выкурить ее до конца.

— И табак попортили, — сказал он, так же точно разгадывая мои мысли, как и стреляя.

В эту минуту заяц выскочил из-под самых ног Владикова и, навострив уши, бросился бежать перед ним. Роскошный, огромный. Прямо вперед, как в кино.

Владиков выстрелил и тотчас повторил выстрел. Заяц все бежал. Попов присел на корточки и стал ждать в засаде. Выбрав самый подходящий момент, он тоже выстрелил два раза. Заяц вильнул в ноги одному из режиссеров, выстрел взбил две горсти земли совсем близко. Заяц высоко подскочил и снова переменил направление.

— Клиффорд! Клиффорд! — закричал другой режиссер и тоже сделал два залпа.

Стрелял и третий наш режиссер, снова выстрелил и Попов.

— Клиффорд!

Заяц резко свернул в сторону и бросился в обратном направлении — прямо к уже присевшему на корточки Владикову.

— Клиффорд! Клиффорд!

Шелковый крупный пес нервно вертелся и глядел в руки своему хозяину, пока не получил сильный пинок. После случая с Лецой это было уже слишком, и он заскулил тонко и жалобно. Первый режиссер снова выстрелил по зайцу, и один из сеттеров душераздирающе завизжал.

— Диана! — взревел Попов. — Диана! Пепи, что ты сделал с Дианой?!

— Не знаю! — прокричал тот. — Я стрелял в зайца!

Стоя по пояс в высокой траве, крестьяне глядели и молчали — черные, как мишени.

Заяц проскочил в пяти шагах от Владикова, тот дважды выстрелил — мимо! Крум рядом со мной прыснул было со смеху, но деликатно прикусил губу.

Бежал заяц — темная пашня летела из-под лап, лишенная своего спокойного лица, полная выстрелов и собак, с чудно́ взбивающейся перед глазами землей, с адским дыханием за спиной, бежал заяц, господи, как страшно призывали в его крови: бежать! — тысячи его дедов и бабок позади, и тысячи его внуков и внучек впереди так дико и неудержимо молили о своем рождении, ах, как бежал заяц…

Из бузины вырвалась Леца и с визгом бросилась ему наперерез. Он снова вильнул, но наткнулся на грозно летящего Гуджо и в который уже раз переменил направление. Мелькнули перед глазами заросли бузины, за ними спасительные ряды виноградника… В этот момент один из крестьян выстрелил, и заяц кувыркнулся.

Ничего особенного, снова вскочил и снова бросился бежать. Только правая передняя лапа повисла, и при каждом скачке он сильно тыкался мордой в земляные комья. От этого глаза его запорошило землей, один совсем закрылся, и он не видел уже ни бузины, ни спасительного виноградника. Ни даже Владикова, у чьих ног — метрах в пяти — остановился перевести дыхание. Он уже и не слышал ничего, хотя и ощутил, как черные дула заглядывают ему в глаза, а мгновение спустя небо, виноградник и светлая трава взметнулись, чтобы тотчас потонуть в огромной красной пасти рыжего, покрытого репьями чудовища…

Во время короткой передышки Крум дал режиссерам ракию — перевязать собаку Попова. Мы пустились между рядами лоз. То там, то тут беспрестанно гремели выстрелы, но когда мы вышли из виноградника, оказалось, что убито еще всего два зайца.

— Петляют, — пожаловался Попов. — Выскочит — и вдруг как вильнет!

— Да, — подхватили режиссеры. — Вдруг бросаются в виноградник, и не разглядишь их.

— Если б они не петляли и не бегали, ни одного бы уже не осталось, — заметил Крум.

— Порода бы их давно перевелась, — добавил низкого роста крестьянин, он подошел и толкнул меня локтем, чтоб я дал ему прикурить.

— Она и так переведется, заячья порода! — сказал я. — Судя по тому, как дело идет…

Когда прошли по рядам другого виноградника, низкорослый крестьянин закинул ружье за спину. Закинул и я.

— А если сейчас выскочит? — спросил он улыбаясь.

— Пусть его скачет, — ответил я. — Кому на роду написано помереть — тот не уцелеет. Давай спокойно покурим.

Так мы и сделали, пока другие продолжали стрельбу. В этом винограднике было убито еще три зайца, и к обеду на каждого из нас приходилось по зайцу.

— Это все благодаря ему! — показал Владиков на Крума, когда мы собрались у источника и свалили добычу под стог соломы. — Пять штук подстрелил!

— Да ничего особенного, — бросил Крум. — И вы ведь тоже попали.

— Попал-попал, — подхватил Попов. — Владиков сегодня в двух зайцев попал.

— Кто попал, кто не попал, не имеет значения, — любезно и энергично заключил товарищ из окружного центра. — Важно, что на всех хватило. А теперь — прошу!

Все так же любезно и энергично он распоряжался вокруг длинной скатерти, уставленной хлебом, бараньим жарким, бутылками с пивом и красным сидром. Мы расселись возле стога. Собаки рухнули на землю, высунув от усталости длинные красные языки. Все закурили, по рукам пошли бутылки с вином и ракией, разнесся запах простых и прекрасных закусок. С низкорослым крестьянином, которого, как оказалось, звали Данчо, мы нашли общие и одинаково интересные для обоих темы, которые и принялись развивать. Говорили о том, что если где-нибудь водятся зайцы — например, здесь, на общественном пастбище их деревни, — гости и начальство будут наезжать каждое воскресенье.

— И так год, два… — сказал я. Данчо улыбаясь пожал плечами. — Потом на другое место, — добавил я, — потом на третье и…

— И потом повсюду, — откликнулся мой новый приятель, — а нам уже — некуда.

Привалившись к стогу, мы говорили и о том, что зверя травят опрыскиваниями и удобрениями, что воздух, и воду, и землю травят, — мы понимали друг друга легко и просто, пока остальные не начали над нами подшучивать.

— Предлагаю Дончо с Данчо разлучить! — сказал Владиков. — Пусть не откалываются от коллектива и от стола.

— Да, да! — воскликнули и режиссеры.

— Это, в сущности, невозможно, — заметил Попов, — они оба деревенские, так что им хоть кол на голове теши. Ничего, что один писатель, а другой…

— Кормозаготовитель и животновод! — отозвался Данчо громко, спокойно и гордо.

Он подмигнул мне. Подмигнул ему и я. И почувствовал, как естественное поведение этого простого и скромного человека колеблет хрупкую, но тяжкую преграду, возникшую за время охоты у меня в груди, в сердце. И этот нехитрый разговор с ним, и даже фраза Попова: «они оба деревенские». Да, конечно, я предпочитал быть тем, чем были они — Данчо и Крум, другие крестьяне. Черной мишенью в светлой мягкой траве на винограднике, как я увидел их в это утро, как воспринял их всем своим существом. Предпочитал Владикову, который не ел дичи, но не мог насытиться убийствами. Предпочитал троим режиссерам, которые не были охотниками, а лишь из-за моды экипировались дорогими ружьями и собаками; предпочитал даже и Попову, хотя тот пока и не увеличивал ничем эту мучительную, душившую меня преграду.

Я развеселился. Наперекор всем мы с Данчо продолжали пить и болтать всласть — и не почувствовали, как пришло время расставаться.

А оно пришло. Дверцы «волг» и джипов были уже распахнуты, багаж размещен, мы начали прощаться с хозяевами.

— Приезжай еще, — сказал Крум, стискивая мою руку.

— Слушай, — поддержал его Данчо, — когда только захочешь — добро пожаловать.

Только всего и сказал. Я полной грудью вдохнул воздух. Слова и голоса этих крестьян глубоко и сладостно отзывались во мне — я словно слышал слова и голоса тысяч моих дедов и бабок, которые любой ценой я должен пронести вперед, к тысячам моих внуков и внучек.

Одним словом, я был счастлив. В этом «избранном обществе» я не утратил своей сути. Мне было весело.

— Давай подвезем тебя до деревни, — предложил я Данчо. — В машине есть место.

— Ну ее, — отозвался он, — что там делать? Сегодня воскресенье, и рано еще.

— А тут что будешь делать? — спросил я, усаживаясь в «волгу».

— Да вот… — ответил он, махнув рукой, и нагнулся взять ружье и торбу.

Машина медленно тронулась, и я увидел, как Данчо опустил торбу и ружье, улегся на солому, раскинул ноги и подложил руки под голову.

— Смотри приезжай! — было последнее, что я от него услышал.

Машина уже несла меня к шоссе. К моему дому, семье, творчеству, к уже предопределенной судьбе. Меня — рожденного здесь, в деревне. Завоевавшего положение в обществе, благополучного.

А я беспрестанно оборачивался назад, к стогу соломы, пока мог его видеть.

И со всей тоской, и силой, и нежностью, что скопил за свою жизнь, снова хотел оказаться там.

Перевод Ф. Гримберг.