© Коста Странджев, 1980, c/o Jusautor, Sofia.

Удар! Труба впилась в обрушившуюся землю. Ее железные стенки мелко задрожали от удара вагонетки, и дрожь эта передалась всей рухнувшей горе земли. Тесное нутро трубы наполнилось воздухом, таким густым, что можно было протянуть руку, схватить его и сжать в комок. Так только казалось, на самом деле воздух был как воздух, только забит пылью от обрушившейся земли, густым запахом нефти и ржавчиной, сыпавшейся со стенок трубы. Минута, другая — и грязь медленно выползла из трубы наружу.

Теперь пришел черед Спаса. Он сполз в трубу и заработал руками. Пальцы его впивались в обрушившуюся землю, остервенело разравнивали ее и откидывали назад, под живот. Оттуда коленями он отбрасывал ее дальше. И все. Об остальном позаботятся товарищи.

Удар! Вагонетка опять ударила своим железным кулаком по трубе, и она со всхлипом подалась вперед. И опять все сначала. Пальцы роют, колени отбрасывают, товарищи там, сзади, выгребают… Ему становилось все хуже. Он и раньше частенько мучился от горечи во рту, но то, что чувствовал сейчас, было чем-то иным, словно он проглотил кусок трубы.

Надо было другую трубу взять, думал Спас. Эта же вся в нефти. И ржавчина с нее сыплется…

Он расстегнул ворот рубашки и жадно вдохнул воздух широко открытым ртом. Такую сильную горечь он чувствовал еще только однажды. Тогда он пошел в отдел кадров, где как раз в тот день врач проводил осмотр новичков. Там было полно парней, пахло домашней снедью, гуталином и поездом. Спас сказал врачу:

— У меня горечь во рту…

И не успел он толком ничего объяснить, как из угла раздался голос одного из новеньких:

— Так купи себе сахару!

Комната взорвалась смехом. Спас обернулся. Он забыл и о своей болезни, и о враче — ноздри его раздулись от гнева. Здесь, на водонапорной башне, впервые насмехались над ним. И кто! Какой-то желторотый птенец. Он подошел и двумя пальцами взял парня за подбородок:

— Полегче на поворотах, детка!

Но парень все так же спокойно ответил:

— А ты бы повесил знак «Осторожно! Крутой поворот!». Вот сюда, себе на шею…

Теперь даже стекла задрожали от дружного хохота.

Спас так и не успел ничего сказать, парня позвали к начальнику отдела кадров.

Кадровик отпускал новобранцев быстро, Спасу не пришлось долго ждать.

— У тебя профессия-то есть?

— По кондитерской части. Рахат-лукум делал!

— Да-а… А хочешь, я тебя к себе в бригаду возьму?

Парень немного помедлил:

— Ну, коль уж я тебе так понравился…

Спас вынул сигареты и протянул новенькому. Тот закурил, задохнулся и долго откашливался. Тут уж Спас совсем растаял:

— Ладно. Будем пахать вместе.

И назначил Параско машинистом.

В трубе еще оставалось немного земли. Нужно отгрести ее до следующего удара. Чем глубже врезалась в обвал труба, тем темнее в ней становилось. А могло быть светло! Ведь еще там, наверху, ребята предлагали ему взять электрический фонарик, но он отмахнулся:

— Не иголки лезу собирать!

Казалось, темнота душит его. Она состояла сплошь из густой пыли, тяжкого запаха нефти и ржавчины, которая сыпалась все больше и больше с каждым потрескиванием трубы. От всего этого кружилась голова.

Удар! Тело Спаса сорвалось, он зарылся головой в землю. И обрушилась темнота — долгая и страшная.

Ах паршивец! — мысленно обругал он Параско. Сколько раз ему говорил, нельзя машину так резко бросать вперед!

А вообще Параско быстро овладевал специальностью. Спас был доволен и хотел было уже доверить ему звено. Вот если бы не этот дурацкий французский. После смены Параско не играл ни в карты, ни в шашки. Он раскрывал общую тетрадь и до поздней ночи что-то записывал в ней. Купил даже чернила разного цвета: одним цветом писал слова, другим их подчеркивал, третьим вырисовывал какие-то замысловатые знаки. Сначала Спасу это не понравилось:

— Ты что, в шпионы подался? Шифром каким-то пишешь… — Он отобрал у Параско тетради и пригрозил: — Брось эти каракули. Если действительно что-то такое, я из тебя самого рахат-лукум сделаю…

Но потом не только вернул тетрадь, но даже сам как-то купил ему чернила в городе. Это было после первой стычки с Владо. Тогда разбирали заявление Спаса о приеме кандидатом в члены партии. Владо выступил против.

— Да, Спас много работает, но за это он получает зарплату. Коммунисту нужно еще и другое. По-моему, Спас еще недостаточно классово сознателен.

От обиды Спас искусал губы в кровь. Он знал, что государство не зря наградило его столькими орденами. Кто бы ни приезжал из начальства, сначала искали его, а потом уж директора или парторга…

Сейчас Спас вдруг озлился на самого себя. Почему, прежде чем залезть в трубу, он не поручил Параско накормить кроликов? Трава уже приготовлена, только бросить ее в кормушку. И еще нужно было сказать Параско, чтоб, если поедет в город, ничего не говорил Кине об этой трубе.

Всю землю, какую мог, он уже давно сдвинул руками под живот, потом к коленям. Теперь Спас ждал, когда вагонетка грохнет своим железным лбом по трубе. Он раздвинул руки и ноги, чтобы закрепить тело и не удариться еще раз головой о землю. Распятый так, он ждал. Минуту… Вторую… Удара все не было. Руки и ноги слабели. Он старался не думать о них, думать о чем-нибудь другом… Он повезет Кину за границу. Только бы это был сто́ящий доктор, а не шарлатан какой-нибудь. Еще вчера он попросил Параско написать доктору.

Удар! Труба продвинулась вперед еще на пядь. А вместе с ней и тело Спаса. В ушах стоял сплошной гул. Спас размахивал руками, как будто плыл саженками. Потом потерял сознание, а когда пришел в себя, начал все сначала. Его пальцы по-прежнему впивались в землю, но в них уже не стало той силы. Он ощупал голову. Волосы были липкими. Кровь! — вздрогнул Спас, но тут же понял: на голове, кроме здоровенной шишки, ничего нет. Кровь — из пальцев. На указательных пальцах обеих рук ногтей нет. Вместо них какая-то короста из рваного мяса, земли и засохшей крови. Но почему же он до сих пор не чувствовал боли? И сам себе ответил: потому что думал о другом. Так всегда. Задумаешься — и не чувствуешь боли. О чем он думал до этого последнего удара? Вагонетка Параско толкнула трубу. Параско знает французский… А о Кине он думал? И что общего у Кины с французским языком Параско? Спас мучительно напрягал память. Пальцы слушались плохо. Только сейчас он почувствовал, как ему больно. И вновь ухватил потерянную нить. Кина больна, Параско где-то во французском журнале прочел о раке и о докторе, который его излечивает… И восемь пальцев снова впились в землю. Он обязательно повезет Кину к этому доктору. Продаст новую квартиру, мотоцикл с коляской, радиоприемник, электрокамин… А что, если не хватит? И впервые Спасу стало жаль денег, которые он расшвыривал в ресторанах. Решил: брошу пить! И курить брошу! И тут как раз ужасно захотелось курить. Сделать всего одну затяжку, глотнуть чуть-чуть табачного дыма, может, тогда металлический привкус во рту исчезнет. И он, достав портсигар, закурил сигарету. Немножко полежать, немножко отдохнуть, пусть те, наверху, самую малость подождут. Пусть подождет и Владо. Правда, он живьем засыпан в забое, но выдюжит. Опытный горняк и не из пугливых. Вот глотну коньяку, и все будет в порядке… Спас ощупал карман штанов, где лежала бутылка коньяка для Владо. Цела! Но все же он вынул ее и ощупал со всех сторон. Ему безумно захотелось быть не в этой трубе, а дома, на уютном диване. Что может быть лучше! Лежишь, покуриваешь, знаешь, что стоит протянуть руку — и коньяк вот он! Спас открыл бутылку и выпил. Глоток. Потом еще один. Ничего страшного. Сколько там и нужно-то Владо! Полбутылки за глаза хватит. Он сунул бутылку в карман. В руке остался портсигар. Чудно! Хоть темно, а он прекрасно видит этот портсигар. Даже те маленькие царапины, что остались на нем в тот день, когда Кина его подарила. Она была в городе, вернулась вся какая-то раскрасневшаяся. Протянула ему портсигар, совсем смутилась и выронила его. Вот тогда-то и остались царапины. Но Спасу было не до царапин. Важнее было другое: после долгого лечения жена его наконец-то забеременела. Эти царапины на портсигаре он заметил потом, через несколько месяцев. Как-то вечером он пришел домой пьяный. Кина с трудом, чуть не волоком, втащила его в комнату. Но ничего не сказала. На лице ее играла смущенная улыбка, которая делала ее еще красивее и моложе. Вот эта-то улыбка и взбесила Спаса. Ему хотелось, чтобы Кина взъярилась, разоралась, заплакала, наконец. Тогда бы он приласкал ее, поцеловал руку и пообещал, что никогда больше не будет пить. Но Кина не поняла его настроя, и тогда Спас злобно прошипел сквозь зубы:

— И ты такая же тварь!

Кина враз опустила руки.

— Тварь?

— А кто же? Раз бросила первого мужа и прибежала ко мне!

— Спас, замолчи!

Но его уже понесло. Он стал бросать в Кину всем, что попадется под руку. Бросил стакан, пепельницу, часы со стола. Бросал и ругался.

Потом схватил охотничье ружье. Кина смотрела и на его ярость отвечала лишь светлой и мягкой улыбкой. Она протянула руку и подняла ствол ружья вверх:

— Осторожней…

А глаза ее все так же улыбались. Спас, уже ничего не соображая, дико заорал и нажал на курок. Лампочка разлетелась вдребезги, и в комнату ворвалась ночь. Грохот выстрела отрезвил его. Он отшвырнул ружье. Но поздно — Кина уже выскочила в открытое окно.

Ее отвезли в больницу, а Спас очухался лишь утром. Тогда он и увидел царапины на портсигаре. Тогда же ему и сказали, что Кина жива, но детей у нее никогда больше не будет. Он не пошел на работу. Перед глазами у него все время стоял портсигар. Портсигар и улыбающееся лицо Кины. Только она могла так. Как бы ей ни было тяжело — она все равно улыбалась. Так было и в тот вечер, когда она пришла к нему. А он сдуру спросил:

— Чего надо?

— Ничего.

Хотя сам он и ненавидел тех, кто пробавляется чужими женами, но подумал: а почему бы ей, в самом деле, и не остаться у него?

Кина тогда все-таки плакала, хотя лицо ее и улыбалось.

— Со Станоем страшно. У него вся жизнь грязная и круглая, как старая монета. Обкрадывает вас в лавке, а потом всю ночь считает деньги… Бьет меня и заставляет улыбаться, когда я вам выдаю зарплату…

Спас молчал.

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Останься!

Она встала в дверях:

— На одну ночь? Или на сколько?

— Навсегда.

И она стала его женой.

Потом, в больнице, Спас не знал, что ей и сказать. Но успокаивала его она. Как будто не она, а он болен.

— С желудком у тебя что-то. Обязательно завтракай. Купи себе шерстяные носки. Застудишь ноги, а у тебя от этого все болезни. Меньше ходи. Больше сиди дома. Работа у тебя тяжелая, так что больше отдыхай.

Спас смотрел на темное пятно на стене прямо над головой Кины. Оно очень напоминало букет цветов. Кине он никогда не покупал цветов, а когда купил, так и не сумел их принести. В больницу идти было еще рано, и он зашел в кафе. К нему подсели два шахтера, заказали мастику. Так и засиделись втроем допоздна. Когда вышли из кафе, на улицах уже горели фонари, моросил дождь. Как Спас ни торопился, но когда, запыхавшись, он примчался в больницу, вахтер лишь выразительно покрутил пальцем у виска: дескать, ты что, парень, спятил? Времени-то сколько! В следующее воскресенье он купил огромный, шикарный букет и отнес в больницу. Кина была потрясена. И, по обыкновению улыбаясь, сказала:

— Больше цветов не покупай. Эти простоят десять дней…

Спас вздрогнул. Впервые ему захотелось сказать ей что-то ласковое и нежное. Но она опередила его:

— И хватит делать глупости. Деньги будут тебе еще нужны, а ты их не умеешь ценить…

Как она обо всем узнала? Ведь врач только ему одному сказал, с глазу на глаз:

— Рак у нее. Ничего нельзя сделать. Жить ей осталось не больше десяти дней…

Сигарета уже догорела. Догорела дотла, превратилась в пепел до самого конца, а он даже не почувствовал ожога. Теперь уже и на средних пальцах не было ногтей, была лишь засохшая каша из крови и земли. А огонь не может сжечь землю, и кровь тоже не горит. Спас опять открыл бутылку и на сей раз не стал считать глотков. Пил, как будто он в кровати и Кина ему поднесла бутылку.

Удар! Он и не заметил, как быстро на этот раз прошло время от удара до удара. Земля уже вползла внутрь трубы, а он еще не отбросил назад ни горстки. Теперь труба потрескивала все чаще. Это уже не были тихие, замирающие скрипы, как вначале, а отчетливые, долгие стоны. Спас знал: над его железной кровлей нависла целая гора земли. Интересно, сколько нужно, чтобы труба прогнулась и сплющила его тело? Пальцы уже нащупывали мягкую землю, и чем дальше он продвигался вперед, тем больше земля походила на жидкое месиво. Спас перестал чувствовать свои руки. Они у меня как маленькие экскаваторы, роют и роют, думал он. Какие экскаваторы! Так роют норы мыши, когда ожидается приплод. Но мыши никогда не роют нор в мокрой земле. А здесь сплошная грязь. Ее легче стало копать, но труднее отгребать. Грязь липла к ногам, растекалась по трубе и обволакивала полуголое тело Спаса. И все же хорошо, что пошла грязь. Значит, до забоя осталось не больше метра. Метр… Если с каждым ударом вагонетки труба продвигается на пядь, нужны еще три удара. Три удара… Самое большее три… И руки, шесть здоровых пальцев, вновь вгрызлись в вязкую землю.

Со сводов забоя все время течет вода. До этого места пробилась бригада, когда Спас еще был бригадиром. До этого места! А теперь бригадиром Владо. Жив ли он еще там, в забое? Что за вопрос — конечно, жив. Продержится. Он с характером, Спас это знает. Владо поймет, почему он полез в эту трубу. Потом кто-нибудь, может, подковырнет Спаса, что он-де выручал Владо, потому что тот бригадир, начальство.

Но Владо так не подумает.

Конечно, Спас не без боли уступил бригадирство. Сколько лет он возглавлял бригаду! На людях, конечно, сам говорил, что надо бы Владо поставить бригадиром. Он партийный, к его словам прислушиваются и инженеры, и снабженцы, да и начальство с ним считается. Но это только на людях. На самом деле было так: поняв сразу, что Владо станет вместо него бригадиром, Спас решил схитрить и предложил ему:

— Слушай, а что, если тебя сделать освобожденным партсекретарем бригады? Можно так сделать?

— Как это «освобожденным»? По уставу не положено.

— Ну зачем тебе, в самом деле, лазать в забой? Будешь заниматься снабженцами, сменными техниками…

Владо усмехнулся и молча пожал плечами.

— Бригада зарабатывает хорошо. Заработаем и на твою долю…

— Ну-ну, — махнул рукой Владо. На том разговор и кончился.

В ту же ночь Спас напился, тогда и случилось несчастье с Киной…

Честно говоря, Спас до сих пор простить не может Владо этот разговор. Он опять достал бутылку из кармана и выпил.

Владо умеет командовать, причем так, что люди слушаются его беспрекословно. И без всяких обид. После того как он обвинил его на собрании в недостаточной классовой сознательности, Спас три дня не разговаривал с ним и все искал повод выгнать его из бригады. На четвертый день, когда бурил один Владо, а остальные занимались крепежным материалом и подгоняли стойки, Спас подошел, посмотрел на его работу и вырвал бур.

— Вот как надо работать! — заорал он, хотя и сам работал ничуть не лучше. Бур шел хорошо, но вдруг врезался в скальную породу и загремел, как пустая жестянка по булыжной мостовой. Спас напрягал все силы, водил бур вправо, влево, вниз, вверх, но сверло,-плотно врезавшись в камень, не двигалось с места. Подошел Владо, взял бур, мягко подал его на себя, и он вновь застрочил, как швейная машина.

И ведь никто его этому не учил…

Удар! Труба вошла в мягкую землю, как нож в масло. Спас уже давно не чувствовал своих рук. Он не мог их увидеть в темноте и поэтому дотронулся до щеки пальцами — они оказались липкие, словно намазаны клеем. То ли это земля мокрая, то ли сорваны ногти и с остальных пальцев… Важно, что нет боли. А резь в желудке все еще есть. В таких случаях Кина обычно высыпала какой-то порошок в стакан минеральной воды. И он выпивал. Хорошо, когда человек выпивает. Спас терпеть не мог тех, чистеньких и правильных, которые пьют только лимонад. Не зря же люди изобрели ракию! Особенно хороша сливовая. Выпьешь — и душа радуется, все кажется интересным, новым. Не зря и корчму изобрели. Как может здоровый мужик обойтись без корчмы? Ну, а раз нет ракии, можно выпить и коньяку. Спас вновь достал бутылку. Выпил. Но и коньяк уже не помогал. Голова трещала, губы пересохли.

Воздуха не хватает, и в груди горячо, как в печке. Последний удар здорово смял трубу, и теперь он в ней не может даже повернуться. Отгребать землю под себя! Сколько еще? Два удара? Две пяди. Два глаза. Два человека. Он и Параско. Параско сейчас бьет с разгону вагонеткой по трубе. Параско сейчас занят. Вокруг него дым коромыслом. Люди орут, бегают с носилками, трезвонят телефоны, подъезжают машины с врачами и с кислородными аппаратами… А если труба еще раз сомнется — конец! Завтра появится некролог. Два! На них обоих. А может, и один. Только на Владо. Нет, один не может быть. Один! Спас не выносит этого слова. Что значит один? Разве может быть человек один? Ведь люди же! Не говорится же «один людь»…

Удар! Теперь Спас ощутил его не руками, а всем телом. Руки ему отказали, не выдержали. Они словно связаны веревкой, цепью. Цепь, цепь, цепью… Да, именно так он и сказал Владо на этом самом месте. Ну, может, чуть подальше, в конце забоя.

— Принимай бригаду!

Владо молча взглянул на него.

— Ясно?

— А ты что, на пенсию собрался?

— Хватит! Я уж какое-нибудь другое место найду. Что я — цепью здесь прикован?

Вот откуда эта цепь. Конечно же, он уйдет с этой дурацкой водонапорной башни. Можно и в город перебраться. Уж сколько времени там квартира пустует. Квартира — это очень важно. Он купил ее ради Кины.

А что, если труба промнется еще? А, черт с ней, пусть проминается. Не страшно… Вот только нужно было что-то сказать Параско. Что же? Ах да — о кроликах. Травы-то им сегодня не дали. Кролики… Что-то еще нужно было сказать. Чтобы не ставили бригадиром Рангела. Не ставили. Ни за что на свете! Сегодня, когда сообщили, что произошел обвал и Владо засыпало в забое, Рангел ощерился такой улыбкой, о которой только и можно сказать: мерзкая.

— Везет тебе, — сказал он Спасу. — А вот ему не повезло с бригадирством. Ты теперь держись меня. А я — тебя. Вместе наведем порядок.

— Да ну? — прищурился Спас.

— А как же? Ты что, не видишь, какое сейчас время?..

Спас размахнулся, хорошо, что Рангел успел пригнуться и отскочить в сторону…

Рангел! Гнида этот Рангел. Или скорее таракан, из тех, что лезут изо всех щелей в полу и потом расползаются в разные стороны, аж блевать хочется при одном их виде. Что он знает о Владо? Или о самом Спасе! Да Спасу наплевать на бригадирство. Важно, что Владо человек! Он и себе знает цену, и людей умеет ценить. Спас сам, всем нутром своим понял: Владо лучше его. Ему от бога дано руководить людьми…

Новая порция земли так и осталась в трубе, надо же выгрести. Он протянул руки — ничего не вышло. В голове было пусто, как пусто бывает на ночных улицах, чисто выметенных ветром. Ни одной мысли. Ни одной-единой, за которую можно было бы зацепиться. В висках бьется, да какое там бьется! Виски сами теперь бьют, как кувалда. И лицо все в поту. Горячий пот хлещет, как настоящий дождь. Жжет. Потому что это не пот, а кровь, она течет по лбу, струйками сбегает по щекам, губам, плечам, к кончикам покрытых коркой пальцев.

Тишина. Как в склепе! Смолкла и вагонетка, раньше толкавшая трубу. Так! Это, наверное, потому, что люди там, наверху, думают, что Спас уже проник вместе с трубой сквозь завал, что он уже в забое. Да нет же! Он еще в трубе. Сил отгребать землю больше не осталось, Спас решил таранить ее головой. Боль пронзала все тело страшная, но он, отталкиваясь локтями, полз. Нет, не полз, а волочился на животе. Вдруг голова его, до сих пор упиравшаяся в грязь, повисла в пустоте. Но в тот миг он еще не понял, что это конец. Что это действительно конец. И застыл, не веря себе.

Потом стал медленно и мучительно выбираться из трубы. Он не смог даже сесть, просто рухнул, раскинув руки в стороны. Что бы теперь ни случилось — не страшно. Потому что он не один. Он нащупал ногу Владо, вспомнил о бутылке и достал ее. Поднес ему к губам, но из нее не вылилось ни капли коньяка. Весь выпил сам… Он оперся спиной о камни и потихоньку сел. Грудь Владо судорожно вздымалась и опускалась. От удушья. Спас заглянул в трубу. Пусто и темно. Лишь где-то очень далеко светилась белая точка. Там свет. Там люди.

Спас с трудом поднял отяжелевшее тело Владо и просунул его в трубу. Потом влез и сам. Начался мучительный путь назад. Руками Спас ничего не мог: они превратились в кровавые ошметки. Поэтому он отталкивался ногами, ноги двигали тело, а тело — голову. Головой он и выталкивал Владо наружу. Вдруг Владо медленно протянул руку и коснулся лица Спаса. Оба замерли.

В голове у Спаса все гудело. А ему так много еще нужно было сказать Владо, много хорошего, много важного. И он прошептал:

— Параско где-то читал, что человеческое тело на пятьдесят пять процентов состоит из воды… Ты в это веришь? А?

Владо молчал.

Лишь руки его ощупывали воздух и искали Спаса.

Спас вновь подогнул ноги и головой уперся в голову Владо. Так он и толкал его к белой точке, которая становилась все больше. Оттуда уже доносились голоса людей.

Перевод В. Ерунова.