1

Для каждой девушки когда-нибудь наступает этот час — горький или страшный, когда она видит себя распростертой на жесткой узкой кушетке. По крайней мере простыня была довольно чистой, на ней все еще отчетливо видны были складки, показывающие, как она была сложена. Только в ногах кушетка была застлана лимонного цвета клеенкой, уже достаточно потертой. Криста лежала на спине, бесстыдно оголенная, согнутые колени нервно вздрагивали. Прямо против нее, в матовом стекле окна, словно кусочек плазмы, сверкало солнце.

Где-то за ее спиной тихо журчала вода, наверное, врач мыл руки. Это был довольно пожилой человек, который, несмотря на белоснежный халат, производил впечатление нечистоплотности, может быть, из-за грязно-седых волос или усов, жестких и давно не стриженных, которые совсем закрывали его верхнюю губу. Криста лежала и ждала, слегка одурманенная этим вечным запахом врачебных кабинетов, безымянным, но более отвратительным и всепроникающим, чем самый сильный наркоз. Внезапно дверь отворилась, раздались шаги, похоже, мужские, да, мужские. Молодой сочный голос отрывисто сообщил о каком-то собрании, которое должно состояться после работы. Охваченная смертельным стыдом, Криста закрыла глаза, губы у нее побелели.

— Хорошо, хорошо! — с досадой сказал старый врач. Но по тону его было ясно, что ни на какое собрание он не пойдет. Молодой нахал ушел, шум воды стих. Когда врач снова всплыл перед ней, правая рука его была плотно обтянута резиновой перчаткой телесного цвета, которая делала ее похожей на руку мертвеца. Этой рукой он грубо и довольно болезненно обследовал все, что требовалось, потом проговорил тихим, хрипловатым голосом:

— Ну что ж, ясно. Поздравляю!

Криста застыла.

— Вы уверены, доктор… Я думала… думала, что…

— Знаю, что вы думали. И хорошо, что не все, что вы думаете, сбывается, иначе на земле перестали бы рождаться дети… Вот так. Поздравляю! Можете одеться.

Криста так стремительно скрылась за ширму, словно за ней гнались черти. Лихорадочно натянула на себя бирюзовые трусики с белой кружевной оборкой, набросила платье. Когда она вышла, лицо ее было смертельно бледным. Врач бегло взглянул на нее и нахмурился.

— Только не вздумайте что-нибудь делать… Предупреждаю, организм у вас необычайно хрупкий.

Криста не заметила, как очутилась в темном коридоре, низком и узком, словно рудничная галерея. Перед дверью кабинета и перед всеми другими дверями сидели люди с невероятно унылыми лицами. Девушка подумала, что никогда в жизни она не видела столь безнадежного и удручающего зрелища. И тяжелый, преследующий ее запах, и гулкий стук костылей по плиточному полу, и испуганное хныканье ребенка — всего этого ей хватило бы на целую неделю. А на дворе сияло небо, солнце блестело в молодой листве. Около мелкого круглого бассейна двое ребятишек били палочками по воде, солнечные капли разлетались во все стороны, и у детей был такой вид, словно они ждали, что им вот-вот надерут уши. По улице, почти не видной из-за живой изгороди, с грохотом промчался трамвай, по плитам дорожки пробежала дрожь.

Криста шла почти не помня себя, охваченная яростью, ненавистью, ощущением, что она навсегда выпачкалась в грязи, что к ней никогда не вернется ее девичья чистота. Она ненавидела в эту минуту все, а больше всего саму себя, не себя, нет, а то, что она носила в себе. Этот ужасный комочек жизни, который еще был ничем, был ей не нужен, она просто ненавидела его, как можно ненавидеть безобразящий лицо чирей. Криста задыхалась, несколько раз наткнулась на прохожих и не извинилась, словно бы она была не она, а совсем другая девушка, вылезшая из какой-то неведомой трещины. Но вскоре прохладный весенний воздух освежил ее, ярость стала постепенно утихать. И лишь тут возник стыд, горячей волной залив лицо и шею. Нет, она просто не в себе, нужно взять себя в руки! Наверное, она не совсем нормальная девушка, какой-то урод, неспособный, как другие женщины, радоваться тому, что она может создать жизнь, питать ее, укрывать в собственном теле и в тихие ночи тайком моделировать по своему образу и подобию. Нет, она не могла радоваться, не могла любить эту неведомую жизнь, которая казалась ей каким-то позорным выростом.

Криста направилась было к университету, но скоро роняла, что сегодня она не в силах слушать лекции и хихикать в ответ на дурацкие шуточки товарищей. Медленно прошла она мимо университета и не заметила, как оказалась в парке. Опомнилась она на скамейке на берегу какого-то пруда, чугунные лягушки выбрасывали из ртов светлую воду, и там, куда она падала, собирались рыбки, чтобы глотнуть немного воздуха. По-прежнему расстроенная, Криста не хотела даже думать о Сашо. Сейчас она и его ненавидела, ведь в конечном счете все несчастья шли от него. Она прекрасно могла бы обойтись и без этого, ей это было не нужно, хотя те мгновения оглушали ее до обморока. Для нее это было слишком сильно, близость потрясала все ее существо, и потом она чувствовала себя одинокой и опустошенной. Да, что может быть в этом мире лучше, чем чистая и свободная девушка!

Так она просидела около часа под тихое, успокоительное журчание фонтанов. Красные плавники рыбок все так же мелькали в пене, лениво пробирались между лилиями. Какая-то девчушка кидала им кусочки сдобы, рыбы тыкались в них головками и, ухватив крошку, исчезали в глубине со своей добычей. Наконец Криста встала и пошла домой, не замечая ни звездочек жасмина, который благоухал вокруг, ни дроздов, порхавших в его ветвях. Не видела ничего кроме красного ковра тюльпанов, который словно стремился вновь разбудить ее утихший гнев. Дома она застала мать, которая бросала зубчики чеснока в кастрюлю с чечевицей. Криста присела у столика, стоявшего в кухне с тех пор, как она себя помнила, — только время от времени меняли клеенку. Она страшно любила сидеть здесь и, как ее давние прабабки, в пол-уха прислушиваться к бульканью кипящей на огне пищи. Мать взглянула на нее, потом взглянула еще раз — подольше:

— Почему от тебя пахнет больницей? — внезапно спросила она.

Кристе показалось, что кто-то ударил ее по шее.

— Была в поликлинике, — ответила девушка.

— Что ты там делала?

— Я же тебе еще вчера говорила, что у меня болят зубы.

Они и вправду болели, почти вся верхняя челюсть. Но тогда она приняла анальгин, и все прошло.

— И что тебе сказали?

— Ничего, говорят, на нервной почве.

— Хочешь сказать, невралгия?

— Именно, — ухватилась она за слово, как утопающий за соломинку. — Невралгия.

— Это другое дело, — успокоение сказала мать. — Но нервы у тебя в порядке, просто ты слишком чувствительная.

И все-таки в ее взгляде еще таилось что-то, может быть, сомнение. И в самом деле, в зубоврачебных кабинетах пахнет не так, там совсем другой запах. Криста чувствовала, что если мать внезапно задаст ей прямой вопрос, то у нее вырвется крик, от которого рухнет потолок.

— Мама, — испуганно перевела она разговор, — мама, у меня есть бабушка?

Теперь уже мать побледнела, словно вдруг увидела призрак.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — ответила девушка. — Хочу знать.

— Кто-нибудь тебе звонил?

— Нет, мама… Просто я вспомнила одну женщину. Мне тогда было лет пять-шесть.

Лицо матери медленно приобретало обычный цвет.

— Бабушка у тебя есть, — ответила она. — Но мы давно с ними порвали. К тому же она очень стара, вряд ли она тебя еще помнит.

Пока этого Кристе было довольно, на сей раз она спасена.

— Мам, я пойду выкупаюсь.

— Иди, моя девочка.

Обе ясно сознавали, что избавились друг от друга. Криста поспешила запереться в ванной и сразу же пустила кран с горячей водой. Это была отвратительная крохотная конура, густо выкрашенная масляной краской, давно потрескавшейся и облупившейся от сырости. Тяжелая эмалированная ванна с ржавым шершавым дном занимала ее почти целиком. Единственное, что ее дорогая мамочка еще могла поддерживать в приличном виде, была она сама. В остальном дом как-то медленно и неумолимо разрушался. Криста давно перестала обращать на это внимание, но вместе с домом, словно бы незаметно разрушалось что-то и в ней самой.

Из ванной она вышла только после того, как совсем успокоилась. Пообедала вместе с матерью, на этот раз обе молчали, замкнувшись в себе. Потом мать ушла на свои курсы. Криста осталась одна. Бесцельно послонялась по комнате и забралась в кровать. И лишь укрывшись с головой толстым одеялом, заплакала впервые в этот день. Слезы свободно текли по ее лицу, но в глубине души она знала, что они ей не помогут, ей ничто не могло теперь помочь, разве только чудо.

 

2

Ровно в семь часов Криста пошла в кондитерскую. Сашо сидел к ней спиной за их привычным столиком. Девушка просто не поверила своим глазам — последние месяцы он регулярно опаздывал на свидания. Перед ним стояла небольшая высокая рюмка с каким-то зеленым напитком, мятная водка, наверное. Видно было, что он о чем-то глубоко задумался, во всяком случае он даже не замечал, что сигарета дымится у самого его носа. Последнее время Сашо много курил, похудел, лицо у него приобрело желтоватый оттенок, как у дяди.

— Привет, — сказала Криста.

Он взглянул на нее так, словно в первую секунду не понял, кто стоит перед ним, потом слабо улыбнулся и пододвинул ей стул. Глаза у него в последние месяцы стали более серыми и более холодными, и Криста испытывала легкий озноб под этим его взглядом, который едва выделял ее среди окружающих спин.

— Как дела? — спросил он. — Заказать тебе мятной?

— Не хочу спиртного, — ответила она.

Она и вправду последнюю неделю просто не выносила спиртного, тогда еще не зная причины.

— Это не спиртное, — ответил тот. — Она совсем слабая, словно глоток лугового воздуха.

Криста взглянула на него — подобные выражения никак не соответствовали его обычному будничному стилю.

— Хорошо, — согласилась она.

Они молча ждали заказа, потом Криста заговорила первая:

— Ты чем-то озабочен?

Его взгляд внезапно оживился.

— Знаешь, сегодня мне показалось, что я впервые увидел свет, хотя пока только одним глазом.

— Увидел свет? — недоверчиво переспросила она.

Но он не обратил внимания на ее тон.

— Столько месяцев сизифова труда. И наконец, я, кажется, нашел путь. Ладно, пусть не путь, пусть тропинка, пусть хоть ниточка. Но сейчас я вижу перед собой какую-то цель. Может, и очень маленькую, но все-таки цель. Страшно неприятно вслепую бродить по лесу, где нет ни одного знакомого тебе дерева.

Опять метафора. Что это с ним сегодня? И какое значение имеет этот лес и это хождение вслепую, если они и сегодня, и вчера, и позавчера, в сущности сидели за столиком уже втроем.

— Я сегодня была в поликлинике, — сказала она.

— Вижу что-то, а что — еще не могу понять, — продолжал Сашо. — А вдруг это мираж? Миражи ведь теперь бывают не только в пустыне…

— Да, — сказала она.

— Ты любишь решать кроссворды?

— Нет, — сказала она. — Ни кроссвордов, ни задач. Терпеть не могу даже наполовину известное, а уж три неизвестных…

— Нет, кроссворды — интереснейшая штука… Сейчас мне известна только одна буква — вторая или третья по горизонтали.

— А хотя бы в этой букве ты уверен? — спросила она.

Лицо его совершенно изменилось. Теперь оно окончательно стало тем живым и приятным лицом, к которому Криста привыкла. Даже взгляд у него стал как-то по-особому ласков.

— В том-то все и дело! — воскликнул он. — Эта буква, она из одного слова по вертикали. Давно известная истина, как говорится, не подлежащая сомнению. Если я найду слово по горизонтали и известная буква не совпадет, будет чудесно. Понимаешь?

— Да, — сказала она, хотя ничего не поняла.

— Мне нужно, так сказать, опровергнуть известную истину. Но это значит, что я должен безупречно решить горизонталь. А это нелегко, так как связано со смежными науками. Тяжелые и мучительные роды… Как и любые роды, впрочем.

— Ты прав, — сказала она.

— Что с тобой?

— А что со мной? — вскинула она свои тонкие брови.

— Кто его знает. Какая-то ты сегодня особенная.

— Ты тоже сегодня какой-то особенный.

— Со мной все ясно. А ты? Что ты делала в поликлинике?

— Проверяла зубы… Но это не важно.

— У тебя же лучшие зубы в мире, — удивился он.

— Говорю тебе, это не важно! — повторила она с легким раздражением. — Гораздо важнее другое. Из кабинета выходишь в коридор. Он в полуподвале, и там, естественно, нет никаких окон. И на весь коридор только одна-единственная лампа.

— К чему ты мне это рассказываешь?

— Погоди, не спеши. И много дверей, порядком обшарпанных, и у каждой очередь. В этом все дело — в лицах людей. Никогда я не видела более безнадежных лиц. Просто бесчеловечно собирать в одном месте столько удрученных людей. Они ведь влияют друг на друга и от этого окончательно теряют надежду. Ты испытывал когда-нибудь такое чувство?

— Какое чувство?

— Безнадежности, — терпеливо пояснила она.

— Нет, никогда. Ни одной минуты за всю мою жизнь. В какие бы сложные и запутанные ситуации я ни попадал, в глубине души я всегда знал, что какой-нибудь выход должен быть.

— Значит, эти твои ситуации были не такими уж запутанными.

— Конечно. И все-таки все дело в характере. Вот я вижу, как Аврамов иногда просто падает духом. Хотя работает он как вол. Ему все время кажется, что мы идем по неверному пути. Меня это не интересует. В науке вообще нет неверных путей. В конце каждого из них обязательно кроется какая-нибудь истина. Знаешь, сколько научных открытий сделано благодаря тому, что кто-то пошел якобы неверным путем?

— Разве в науке не бывает тупиков? — спросила она.

— Как это тупиков?

— Ну, скажем, как этот мой коридор. Один его конец упирается в глухую стену, без всякой отдушины, в другом конце лестница ступенек в десять ведет на первый этаж. Там есть железная решетчатая дверь, которую ночью запирают на ключ и висячий замок. Кроме того…

— Ты так говоришь, словно собираешься ограбить эту поликлинику.

— Если тебя запрут в таком коридоре — это и будет безнадежность. Все равно что засадить человека в какой-нибудь куб. Ничего, кроме безнадежности и бессмысленности.

— Все-таки ты сегодня какая-то чудная.

Официантка наконец принесла заказ. Криста тут же осушила рюмку. Сашо взглянул на нее, но ничего не сказал. Может быть, он вообще не заметил, что в рюмке осталось всего лишь несколько капель.

— Теперь у меня вся надежда на дядю! — сказал он. — Не может быть, чтоб он не знал хотя бы одной буквы, одной-единственной.

— Почему же ты его не спросишь?

— В том-то все и дело. Кроссворд есть кроссворд. Если ответ напечатан на последней странице, какой же это кроссворд?

— Кроссворд, кроссворд! — воскликнула она нетерпеливо. — А эти, в подземном коридоре, что они получат от вашего кроссворда?

Сашо внимательно посмотрел на девушку.

— Послушай, но ты же все преувеличиваешь. У большинства из них всего-навсего колит или газы, в худшем случае — ишиас. Их мучают не столько болезни, сколько то, что приходится как идиотам стоять в очереди. Потому они так и злятся, если кто-нибудь проходит без очереди. Конечно, по-настоящему в поликлиниках должны быть какие-нибудь приемные, номера, мало ли что. Когда это ты успела все выпить?

— Взяла и выпила.

— Заказать еще?

— Если можно, маленькую.

— Меньше этой нельзя. Предусмотрено, что мятную надо заглатывать именно такими порциями.

— Хорошо, — сказала она.

Сашо заказал еще две рюмки.

— И вообще нет ничего отвратительнее очередей, — сказал он. — Даже если очередь за газетой.

—Ты прав. В поликлинике, например…

— Да брось ты наконец свою поликлинику, — сказал Сашо. — Я никогда не хожу по поликлиникам. Зачем? Теперь все лечат антибиотиками, даже фистулу в заднем проходе…

В этот момент появилась запыхавшаяся Донка. На ней были отвратительные кирпичного цвета брюки и короткое пальтишко из искусственной выдры. Веки она подсинила, притом довольно неумело, казалось, кто-то поставил ей под каждый глаз по синяку. Донка подсела к ним и моментально опрокинула рюмку Сашо.

— Знаете, у меня сейчас была потрясающая партия! — заявила она возбужденно. — Представляете, у Фанчо фул, а у меня стрит до короля. Я объявляю, что прикупаю к трем…

— Могу я продолжить за тебя? — чрезвычайно приветливо спросил Сашо.

— Пожалуйста! — удивленно ответила девушка.

— Фанчо прикупает пару, ты разбиваешь стрит и оставляешь три пики…

— …и получаю королевский флеш-стрит… А ты откуда знаешь? — вдруг спохватилась Донка, тараща подсиненные глаза.

— Ты что, забыла, как рассказывала мне эту самую историю в прошлом году? Интересно, еще какие-нибудь мечты у тебя есть?

— Это никакая не мечта, — огорченно сказала Донка, — а чистая правда. Только теперь флеш-стрит получился у Фанчо, а я оказалась с восьмерочным каре. Расписал меня вчистую.

— Ты сама себя расписала, — сказал Сашо. — Одни твои штаны чего стоят.

— Ничего не поделаешь, мода. Что с тобой, зайчик, почему ты молчишь? — обратилась она к Кристе.

— Ничего, сижу себе. А что с Кишо? Целую неделю о нем ни слуху ни духу.

— Ну да! Вы что, ничего не знаете? — возбужденно спросила Донка.

Конечно, они ничего не знали. Тогда Донка рассказала, что Кишо наконец купил пресловутый «трабант». К тому же довольно дешево. Даже проехался на нем один раз. Конечно, не до «Счастливца». Они даже за город не выехали, когда «трабант» полностью капитулировал. Хорошо еще, что назад дорога шла под гору, — где по инерции, где толкая, Кишо дотащил машину до дому. Теперь целыми днями лежит под ней, ковыряется.

— Хуже всего, что нет запасных частей! — закончила она. — Ну, никаких. Кишо приспосабливает части от велосипедов, мотовелосипедов, швейных машин! Вы ведь знаете, в этих делах он гений. Я даже стащила для него «дворники» с машины, которая стоит у нас на заднем дворе. Воровала ночью, как привидение.

— Вижу, ты уже вошла во вкус! — сказал Сашо. — Когда ты успела свистнуть мою рюмку?

— Ничего, я сейчас еще закажу. Хотите еще чего-нибудь?

— Мятную! — твердо заявил Сашо.

Донка заказала три порции.

— Значит, этот мошенник все-таки отдал ему деньги? — спросил Сашо.

— Э, не все, конечно. Вернее, только половину. Теперь Кишо ждет, что какой-нибудь из автоматов испортится, тогда он выцарапает остальное. А те, как на грех. и не думают портиться, его работа оказалась лучше японской.

Это было верно. Когда Кишо собрал первый автомат, все отправились поглядеть на него и поразились. Играющий чувствовал себя летчиком, сидящим в кабине истребителя, иллюзия была полная. Заказчик простонал от удовольствия, хотя это не помешало ему смошенничать при расплате.

— Послушайте, детки, я вас оставлю вдвоем! — внезапно заявил Сашо. — Мне необходимо навестить дядюшку. Во внерабочее время.

— Зачем это?

— Из-за одной буквы.

— Оставь его, пусть идет! — сказала спокойно Криста. — К сожалению, я сама подала ему эту несчастную идею… За ваше здоровье!

Но Криста успела только поднести рюмку к губам. Внезапно она сильно побледнела, пробормотала что-то и бросилась в туалет. Ей казалось, что она ни секунды не сможет сдержаться и навсегда опозорится в этой маленькой кондитерской, где новости передавались словно по собственному телетайпу. Не успела она войти в туалет, как изо рта у нее фонтаном хлынула зеленая жижа, смешанная с чечевицей. Какая-то женщина, выходившая в этот момент из кабинки, испуганно подалась назад и захлопнула перед собой дверь. Немного спустя она снова показалась, разумеется, с большой осторожностью… Пожилая, элегантно одетая женщина.

— Тебе плохо, девочка?

— Ничего, все прошло, — ответила Криста сдавленным голосом. — Мне сразу стало легче.

— Ясно! — сказала женщина. — Больше не пей.

Криста не заметила у себя на одежде никаких следов. Дальнобойная струя поразила только зеркало над умывальником, так что она не могла и осмотреть себя по-человечески. На всякий случай она все же ополоснула лицо и поспешила назад. Сашо уже заплатил по счету и с нетерпением ее дожидался.

— Я пойду, — сказал он. — Вдвоем вам будет гораздо веселее.

— Наверняка, — сказала Криста, не глядя на него. Она боялась себя чем-нибудь выдать.

— Завтра, как всегда.

— Чао.

Фигура его с такой легкостью скрылась за стеклянной дверью, словно он свалил с плеч тяжкий груз. Девушки остались одни. Криста потянулась было к рюмке, но Донка тут же выхватила ее у нее из рук.

— Ни капли больше! — сказала она. — Тебя только что вырвало.

— Нет! — испуганно ответила Криста.

— Да, — сказала Донка. — У тебя на туфлях пятна.

— Не знаю, что это вдруг со мной.

— А я знаю!.. Ты беременна.

Криста почувствовала, что слезы хлынули у нее из глаз. Она вытащила платок и вытерла их дрожащими пальцами.

— Сашо заметил что-нибудь? — спросила Донка.

— Как же, заметит он, кретин этакий. Он только собой интересуется.

Подошла официантка. Донка заказала ей два кофе, один без сахара.

— Как же это ты влипла? — спросила Донка.

— Откуда я знаю… Я думала, что…

Обе молчали, покуда официантка не принесла кофе.

— Ты должна ему сказать! — снова заговорила Донка. — Как это ни неприятно.

— Никогда! — решительно ответила девушка.

— Как это никогда? А что будет с ребенком?

— Не знаю.

— Ничего себе ответ! Только как ты там на крути, а решать все равно придется.

— Не могу я ему сказать, неужели не понимаешь? — Криста опять заплакала.

Донка смотрела на нее так, словно видела самое себя.

— Понимаю, — сказала она. — Два года мы встречались с Эди, и я ни разу не сказала ему: «Послушай-ка, дружок, ты знаешь, к чему это ведет?» Ничего не говорила, молчала, а он в конце концов смылся.

— И тем лучше. Очень нужно унижаться.

— Так ведь отдуваться-то нам приходится! — сердито ответила Донка. — Чихала б я на все это, если бы пузо раздуло у Сашо… Но, к сожалению, раздует у тебя. И никуда не спрячешь.

Криста опять принялась тереть глаза. Двое за соседним столиком обернулись и посмотрели на них.

— Несчастная любовь? — опросил один.

У него были очень мелкие белые зубы, отвратительная улыбка.

— Как вот дам тебе разок… — ответила Донка и показала свою крупную ладонь.

Этого оказалось вполне достаточно, тот, словно кукла, повернулся на стуле. Донка помолчала немного, потом спросила:

— Ну ладно, неужели вы до сих пор ни о чем не говорили?

— Ни слова.

— Значит, он и в самом деле кретин! — решительно сказала она. — А я-то думала, он парень стоящий.

— Не знаю, — сказала Криста, — сначала все было очень хорошо. Но сейчас мне кажется, он смотрит сквозь меня, будто я стеклянная. Вот и сегодня ничего не заметил.

— Да, ты права.

— Он вообще меня не любит. И может быть, никогда и не любил.

— Неправда! — убежденно сказала Донка. — Хотя на этих скотов особенно рассчитывать не приходится.

— Все дело в том, что я тоже не хочу иметь ребенка! — сказала Криста. — Ни в коем случае.

— Почему? — сказала Донка. — Если он согласится, тогда — полный порядок!

— Нет! — решительно сказала Криста.

Позже, вечером, уже лежа в своей темной комнате, Криста с отчаяньем думала: «Нет, ни в коем случае!» Как ни труден и ни ужасен аборт, роды еще ужаснее. Она с какой-то необыкновенной ясностью чувствовала, что не нужно ей ни мужа, ни ребенка, что ей хочется снова стать той девушкой, какой она была еще совсем недавно, просто девушкой, как все. Она чувствовала, что не любит его, что скорее ненавидит его за то зло, которое он ей причинил. За всю ее жизнь никто не причинял ей большего зла, даже отец. И зачем ей все это в самом деле, зачем? Во имя какого сомнительного счастья? Какого заблуждения? Каких таких природных функций, которые, быть может, вообще не имеют для человека никакого смысла? Наверняка не имеют. Она любила щенков, воробушков, когда-то страшно любила крохотную и беспомощную черепашку, но детей не любила никогда. Особенно младенцев…

— Тинче, ты не спишь? — спросила мать.

— Нет, мама.

— Почему?

— Думаю, — ответила девушка.

— О чем же ты думаешь?

— Я думаю, действительно ли Офелия любила Гамлета? — ответила она немедленно.

— И к какому заключению ты пришла?

— По-моему, не любила, — заявила девушка. — В Джульетте я уверена, в Дездемоне — тоже. Но Офелия не любила Гамлета.

— Человек не может сойти с ума ни с того ни с сего.

— Как раз об этом я и думала. В сущности, из-за чего она сошла с ума? Из-за любви? Вряд ли. Я помню, как в фильме она, мертвая, плавала среди белых лилий. Неужели ты не обратила внимания? Офелия не покончила с собой, не отравилась, она просто вернулась туда, откуда пришла.

— По-твоему, выходит, что Офелия какая-то инфузория?

— Нет, мама, она тоже лилия. А у лилий нет настоящих корней, они плывут туда, куда их несет течение, ведь правда, мама?

— Да, — тихонько согласилась мать.

— Ты замечала, что никто не украшает себя лилиями? Берут розы, гвоздики, вообще живые, пахнущие цветы — только не лилии. Почему?

— У них нет стебля, моя девочка, — шутливо ответила мать.

— Вот именно, нет стебля. Один только цветок, прекрасный, но без всякого аромата. Вот и Офелия такая. Она не любила Гамлета, она просто не могла вынести потрясения.

Мать долго молчала в темноте.

— Интересно, откуда у тебя эти мысли?

— Из университета, конечно… Профессор Мирчев все время говорит только о Гамлете. А почему только о нем? По мнению профессора, в нем вся суть проблемы. И вовсе нет. Ведь Гамлет и Офелия — два лица одной и той же правды. Понимаешь, мама? Разум всегда находит способ бороться со злом. Каким бы оно ни было сильным. Но чувства бороться не могут, они просто умирают.

— Я никогда об этом не думала, — ответила мать. — Но, видимо, ты права. Может быть, именно для того Шекспир и создал Офелию.

Криста почувствовала, что по ее лицу снова потекли слезы. Не надо больше говорить, мать так хорошо знает ее голос. Девушка затаилась в темноте, затем принялась дышать спокойно и равномерно, как дышат спящие. Она чувствовала, что мать все еще прислушивается к ней, даже в полусне. Вскоре она уснула. Сейчас уже Криста прислушивалась к ее спокойному, еле уловимому дыханию, напоминающему дыхание птицы. Сон прошел окончательно, теперь она, наверное, не уснет до утра.

«Мама, ты любила отца?»

«Нет, моя девочка».

«Зачем же тогда ты вышла за него?»

«Не знаю. Наверное, думала, что люблю».

«А почему не любила?»

«Женщина может любить только раз, моя девочка. Или ни разу, если упустит свой единственный случай».

«Но тогда зачем люди женятся, не любя? Какой в этом смысл?»

«Если говорить о любви — никакого. Люди не могут жить в одиночестве — вот и все! Одиночества они боятся больше, чем смерти».

«Мама, милая моя мама, поэтому ты иногда так отчаянно плачешь?»

«Да, моя девочка».

«Больше не надо плакать. Ведь я с тобой. Ты никогда не должна чувствовать себя одинокой».

«Но ведь придет день, и я останусь без тебя. И ты тоже когда-нибудь останешься без меня».

«Никогда! — воскликнула она про себя. — Никогда, мама!»

Ночь была очень тихой, небо — черным, лишь одно высокое облако белело, просвеченное скрытой за ним луной. Криста снова вспомнила о той страшной женщине, которая была ее бабушкой. Она и прежде часто думала о ней. Но в эту ночь она словно бы впервые проникла в неизвестное. В то, что когда-то так испугало и поразило ее.

Все это было очень давно, словно в каком-то другом существовании. И в том существовании, казалось, и краски были другие, и все остальное тоже. Она так хорошо помнит этот чудесный теплый вечер сразу же после захода солнца. Наверное, была поздняя весна, сквер утопал в цвету. Дети играли там до полного изнеможения — качели, карусель, деревянная горка. Ох, эта горка, она и сейчас еще стоит на том же месте, и ребятишки до сих пор самозабвенно скатываются по ее блестящей спине. Криста до сих пор нет-нет да остановится взглянуть — не на горку, а на глазенки детей, которые так бесстрашно с нее спускаются.

Тогда только она одна испуганно останавливалась перед горкой, только она не решалась с нее скатиться. А ведь это было так просто. Поднимаешься по лесенке, садишься на вытертые до блеска доски — и вниз. Так просто! И только она одна не могла решиться, побороть страх — ей все казалось, что там, внизу, она как гвоздь воткнется в землю. Однажды мать попыталась ей помочь — поднялась вместе с ней по лесенке, улыбаясь и не выпуская из рук дрожащей ручонки.

— Вот видишь, как это просто! — приговаривала она. — Все дети это делают, даже малыши. А ты уже не малышка, ты большая девочка.

— Нет, нет! — кричала она. — Я хочу сама, мамочка, с тобой я стесняюсь…

Но на следующий день она, конечно, так и не скатилась. И еще через день тоже. И решилась на это как раз тогда, когда в сквере появилась та женщина. Но Криста ничего не заметила, она и увидела ее, только когда все было кончено. Она взобралась на горку, на эту смешную, так ошеломившую ее тогда высоту. Пути назад не было. Криста села и полетела вниз… Из горла ее вырвался крик, в первое мгновение отчаянный, а затем торжествующий. Земли она коснулась так легко, так незаметно, что просто не поверила своим глазам. Криста нетерпеливо осмотрелась вокруг — неужели никто не видел ее подвига? Никто из детей не обратил на нее внимания, — подумаешь, какая-то малявка съехала с горки. Но та женщина ее видела.

Это была красивая пожилая женщина с седыми волосами. Сейчас Криста помнила только ее черную кружевную блузку с высоким воротником. Да еще очки без оправы, с почти квадратными стеклами. Женщина смотрела на нее так, что девочка вздрогнула.

— Молодец, моя девочка! — сказала она. — Оказывается, это совсем не страшно!

Она говорила с Кристой так, как могла бы говорить мать. Девочка гордо молчала, вспоминая, как она летела с горки. Щеки ее все еще пылали.

— Подойди ко мне! — сказала женщина.

Голос у нее был такой ласковый, что Криста сразу же послушалась. Женщина жадно глядела на девочку, подбородок у нее слегка дрожал. Только тут Криста почувствовала, что происходит что-то странное, может быть, даже страшноватое. Женщина взяла ее ручонки в свои руки и тихонько их погладила. И вдруг заплакала, наклонилась и стала их целовать. Криста очень испугалась, хотела убежать, но женщина ее не пускала. Тогда девочка взвизгнула по-щенячьи, вырвалась из ее рук и кинулась прочь. И даже не обернулась, когда наконец выскочила на улицу.

Тогда она ничего не сказала матери, смутно чувствуя, что случилось что-то странное, что-то, о чем нельзя говорить. И лишь несколько дней спустя решилась опять показаться в скверике. Но женщины не было. С тех пор Криста больше никогда ее не видела.

И вот, оказывается, она жива. Теперь Криста знала, что в этом мире есть женщина еще более одинокая, чем ее мать. И бесконечно более несчастная. Верно, очень была горда эта седовласая женщина, если ни разу с тех пор не допросила ни о любви, ни о снисхождении.

А светлое облако на небе стало еще светлее. Из-под него показался краешек тонкой прозрачной луны, Криста все еще не спала: ей казалось, что этой ночью она вообще не уснет. И все-таки уснула, правда, когда в скверике напротив уже защебетали первые птицы.

 

3

Утром Криста встала свежая и улыбающаяся, лишь под глазами легли две еле заметные тени. И все-таки обмануть мать было трудно. Девушка даже попыталась промурлыкать себе под нос что-то, отдаленно напоминающее «Сердце красавицы». Прилежно позавтракала — съела два яйца всмятку, выпила чаю, потом взяла портфель и отправилась на лекции.

Мария повозилась еще немного на кухне, вздохнула и подошла к телефону. Ответили сразу.

— Это ты, Донка?

— Я, тетя Мария.

— Извини, пожалуйста, Донка, но мне кажется, что Тинка чем-то обеспокоена. Какая-то она вся напряженная. У них ничего не случилось?

— Нет. Ничего.

— Ты уверена?

— Ну да. Мы еще вчера вечером были вместе, все трое. И все было абсолютно нормально, — уверяла Донка певучим голосом, по которому ее мать всегда безошибочно угадывала, что она врет. — А почему ты спрашиваешь, она что, жаловалась на что-нибудь?

— Нет, конечно. Вот только разве среди ночи вдруг принялась объяснять мне, почему Офелия не любила Гамлета.

Донка рассмеялась прямо в трубку, очень искренне, как показалось Марии.

— Сашо можно считать кем угодно, только не Гамлетом. А о Тинке и говорить нечего.

— Почему нечего?

— Как по-твоему, тетя Мария, что такое Офелия?.. Каждый крутит ею, как хочет… А попробуй подступись к Тинке!..

Мария помолчала — может быть, эти сороки действительно лучше знают друг друга.

— И все-таки что-то тут неладно! — сказала она.

— Что тут неладного!.. Сашо последнее время очень много работает. Он у нас на этот счет немножко чокнутый — я имею в виду в хорошем смысле. Все думает, что сделает что-то необыкновенное. Не знаю, так это или нет, но работа его здорово захватила. Он ведь очень честолюбивый.

— И ты думаешь, что Тинка не может этого понять?

— Ничего я не думаю. Потому что ничего такого не замечала.

— Может, я и ошибаюсь, — сказала Мария. — Извини за беспокойство.

Немного успокоившись, она положила трубку. Зато Донка нервно забегала по квартире — по холлу, в спальню. И чтобы не терять зря времени, на ходу отшвыривала ногой то лифчик, то чулок туда, куда, по идее, их надо было положить руками. Вряд ли она переняла от бабки этот способ уборки, но Донка считала его очень удобным. И, ногой затолкав под кровать тапочки, она уже приняла решение: нужно поговорить с Сашо. Только какой у него служебный телефон — Донка даже названия института Сашо толком не знала. Ничего не поделаешь, придется отыскать Кишо.

Кишо оказался, как Донка и думала, под машиной. Она лягнула его по босой ноге. Кишо, ухмыляясь, вылез из-под «трабанта» весь в смазке, белели только глаза и в какой-то степени зубы. Он был не из тех, что слишком старательно их чистят.

— Все готово! — воскликнул он. — Сегодня вечером мы будем в «Счастливце».

— Только «Счастливца» нам сейчас не хватает, — пробормотала Дойка.

— Почему? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Но сегодня у меня нет ни малейшего желания толкать машину.

— Толкать не придется. Все в ажуре. Вот только «дворники». — Он виновато взглянул на девушку.

— Что — «дворники»?

— Слямзили у меня «дворники», вот что! Ночью, черт знает в какое время.

— Так «дворники» по ночам и воруют, дубина ты этакая! Почему ты их не снял?

Откуда ему было знать, что бывают такие бессовестные типы. Донка бросила на него неприязненный взгляд, но ничего не сказала — не будет ему теперь никаких «дворников». Только узнала телефон Сашо и позвонила из первого же автомата. Пришлось порядочно подождать, пока в трубке но раздалось: «Слушаю!»

— Это я, Донка, — ответила она. — Как ты?

— Чудесно!

Голос у Сашо действительно был радостный, это ее разозлило.

— Очень хорошо. Мне нужно с тобой поговорить.

— Когда?

— Сейчас, если можешь.

— Нет, сейчас мне нужно к директору. Хочешь в обеденный перерыв?

— Ладно, только тогда приезжай ко мне. Я в это время прихожу домой, потому что умираю с голоду.

— Я тоже. Но ничего, жди меня около часа. Сашо положил трубку, и разговор мгновенно испарился у него из головы. Другие, гораздо более важные вещи занимали его сейчас. Вчера вечером дядя действительно подсказал ему одну букву. Да еще самую важную — первую! А если знаешь две буквы, то все остальное — вопрос терпения. Сашо просто горел желанием поскорее поделиться всем этим с Аврамовым, но у директора с утра шло какое-то ведомственное совещание. Ничего, Сашо подождет. До сих пор он ничего не говорил Аврамову о своей идее, не хватало решимости. Но вчера, после разговора с дядей, на плечах у Сашо словно бы проклюнулись крылышки, и сейчас он носился по лаборатории, время от времени натыкаясь на стены, словно случайно залетевшая в помещение ласточка.

Аврамов вызвал его только в половине одиннадцатого. Сашо был в таком раже, что забыл даже постучать. Новый директор стоял перед открытым окном, почти закрывая его своей широкой спиной. За окном почти ничего не изменилось. Строящееся здание казалось все таким же одиноким в своей цементной наготе, только исчез башенный кран да в оконных проемах появились наконец переплеты. После того как Урумов ушел, кабинет целый месяц стоял пустым. Новый директор упрямо оставался в своем прежнем кабинете. Но там было тесно, а директору приходилось проводить совещания, принимать посетителей. Наконец Урумов обиделся: послушай, друг, я все же не призрак, что ты так боишься моей тени! И Аврамов неохотно перетащил свои бумаги в просторный кабинет.

— Извини, что я так ворвался! — сказал Сашо.

Аврамов обернулся. Лицо его никогда не было таким серым, как сейчас.

— Неважно, — пробормотал он. — До чего же я ненавижу эти дурацкие совещания. Они меня просто выматывают!..

Сашо не ответил. Сам он любил совещания, с удовольствием плавал в их атмосфере, как в бассейне с теплой летней водой. Когда начинались споры и прения, он чувствовал себя, как будто глотнул чистого кислорода, даже пульс у него убыстрялся.

— Просто диву даюсь, как твой дядя со всем этим справлялся, — уныло продолжал Аврамов. — В его-то возрасте!

— Я ни разу не слышал, чтоб он жаловался, — ответил молодой человек. — Дядя и сейчас работает, как лошадь.

— Давно ты его видел?

— Вчера вечером.

— Ну и как он? — Лицо Аврамова впервые оживилось.

— Очень хорошо. И главное — полон надежд. Прочел у Уитлоу что-то, по его мнению, очень созвучное его идеям. Теперь собирается ему писать. О каких-то деталях, которые, в сущности, и есть самое важное.

— Уитлоу ему, конечно, ответит. Хоть он и нобелевский лауреат.

— Дело не в этом. Они знакомы. Но дядя боится, что то, о чем в статье умалчивается, не принадлежит Уитлоу. В том смысле, что это, некоторым образом, секрет его института.

— А что ему мешает попробовать? — Аврамов окончательно оживился.

— В том-то и дело! Я читал эту статью. В сущности, это не статья, а выступление Уитлоу на каком-то тамошнем симпозиуме. Самое интересное, что его высказывание тоже было встречено довольно сдержанно, если не сказать враждебно.

— Естественно! — кивнул Аврамов. — Раз оно созвучно идеям твоего дяди.

— Я этого просто не понимаю! — озадаченно проговорил Сашо. — Чтобы разум боялся истины?

— Все дело в том, какова истина! — усмехнулся Аврамов. — Разве приятно, например, узнать, что твой собственный сын собирается тебя зарезать? Такого рода мысли людям невыносимы. На этом-то и хотел тогда сыграть тот приятель.

Внезапно Аврамов, вспомнив о чем-то, открыл ящик стола и достал оттуда какой-то листок.

— Прочти-ка! —оказал он весело.

Это было заявление от доцента Азманова. В нескольких словах тот сообщал, что просит освободить его от работы, так как он собирается перейти в институт фитопатологии. Мотив: названный институт больше соответствует характеру его научных интересов. Между прочим, это было в какой-то степени верно. Сразу же после того злополучного собрания Азманов занялся изучением некоторых вредных для растений вирусов.

— Ясно! — коротко реагировал Сашо.

— Что — ясно? — Аврамов опять усмехнулся.

— Мы ведь ему отрезали все пути. К быстрому восходу, я хочу сказать.

— И все же нужно признать, что последние несколько месяцев он работает очень прилежно и упорно.

— Чего-нибудь добился?

— Ничего! — признался Аврамов. — Абсолютно ничего!

— Вот! А сейчас он получит от тебя прекрасную характеристику. Я уже заметил, что бездарным дают самые лучшие характеристики. Потому что каждому хочется поскорее от них избавиться.

— Да, ты прав! — с досадой сказал Аврамов. — Я действительно дам ему хорошую характеристику! И вовсе не потому, что хочу избавиться от этого типа, не это главное! Будет он у нас работать или не будет — все одно… А… просто не знаю, как тебе объяснить.

— Зато я знаю. Вы это называете великодушием или придумываете еще что-нибудь в эдаком роде. А это попросту слабохарактерность.

— Ну, не совсем так, — кисло ответил Аврамов.

— Нет, так!.. А паразиты, они и есть паразиты! Почему нужно быть с ними великодушными? Это же неразумно!

Аврамов внимательно взглянул на него. Юноше показалось, что так иногда смотрит на него дядя — испытующе и чуть недоверчиво.

— Ты бабочек любишь? — внезапно спросил Аврамов.

— Бабочек? Вот уж над чем не задумывался.

— И все же.

— А чего их не любить? Они красивые.

— Да, но ведь это своего рода летающие гусеницы. Их бы надо было уничтожать.

— Пожалуйста, без намеков! — сказал Сашо обиженно. — От Азманова ты не получишь ничего, кроме дерьма. Зачем тебе такой человек?

— Да пусть он катится к черту! — согласился Аврамов. — С характеристикой или без нее — все одно. Ты, собственно, зачем хотел меня видеть?

— Сейчас узнаешь! — оказал юноша, и лицо его посветлело и оживилось.

Так начался этот разговор, а через час атмосфера в кабинете уже раскалилась добела. Они выключили телефон, заперли дверь и ринулись словно два яростных пса по следам загнанной лисицы. Лая, правда, не было слышно — в комнате раздавались лишь удары ладоней по столу, громкие восклицания, оханье. Около часа юноша вдруг вскочил.

— Господи, совсем забыл!.. У меня же свидание…

— Сейчас, среди дня? — недоверчиво спросил Аврамов.

— Деловое. Наверное, ненадолго… Но мне нужно сейчас же бежать.

Немного спустя он уже несся к своему кабинету, на ходу срывая халат. Кинулся к телефону, набрал номер.

— Донка, ты?

— Я, свинья ты этакая!

— Извини. Совещание. Еду сейчас же! — Он засмеялся. — Душ на всякий случай принять?

— Незачем, — ответила она. — Я тут тебе баню приготовила.

— Холодную или горячую?

— Как уж тебе покажется. Ладно, двигай. Что-то тут не так, думал он, спускаясь по лестнице. Когда тебя ищет женщина, не жди ничего хорошего. К счастью, перед институтом остановилось случайное такси, и Сашо примчался к Донке быстрее Гермеса. В лифте на него внезапно нахлынуло воспоминание о той зимней ночи, когда он с таким трудом дотащил ее до дому. Она в самом деле была тогда настолько пьяна или больше притворялась? Второе, пожалуй, вернее. Он вспомнил, как старательно Донка прижимала свою пышную горячую грудь к его окоченевшим рукам. Его вдруг охватило странное возбуждение, он даже, сам того не желая, проглотил слюну. Нет, об этом нельзя и думать, все равно что ничего и не было.

Все равно-то все равно, да, похоже, не совсем. Он понял это, как только увидел Донку в тоненькой сиреневой блузке. Но лицо у девушки было не слишком приветливым. Она провела его к себе, хотя в холле стояло несколько удобных кресел. На этот раз постель была застлана, в углу, у самой стены, красовалась желтая плюшевая собачка с голубыми глазками, которыми та уставилась прямо на Сашо. Ему даже почудилось, что игрушка повела ушами. Донка усадила его на свой инквизиторский стул, сама села на кровать.

— Мне здесь неудобно, — пожаловался он.

— Неважно.

— Нет, важно!

— Все это мелочи, — сказала Донка. — У меня есть для тебя хорошая новость, дурачок. Скоро ты будешь отцом.

— Каким отцом? — не понял он.

— Отцом дитяти неизвестного пола… которого твоя возлюбленная уже носит в утробе.

Некоторое время Сашо смотрел на нее, застыв в недоумении.

— Не может быть.

— Может! — отрезала Донка. — Сейчас она на первом месяце. Но это неважно, все остальные тоже пролетят, как сон.

Юмор ее был мрачен, а лицо холодно, как зимняя ночь в Арктике. Он все еще никак не мог собраться с мыслями.

— Что, неужели ты не рад? — спросила она с издевкой.

— Хватит шутить!.. Кто тебе оказал?

— Криста, конечно… Но это — подтвержденный медициной факт, так что не строй себе никаких иллюзий.

Она не притворялась — голос ее был совершенно серьезен. Он встал с этого идиотского стула и обескураженно прошелся по комнате.

— Что-то уж больно ты испугался, малыш! — презрительно заметила Донка. — В конце концов это же не у тебя в животе… А у нее.

— Почему же Криста мне ничего не оказала?

— Почему?.. Ясно почему… Криста — девушка впечатлительная и, верно, предчувствовала, как ты будешь прыгать от радости. Выпить хочешь? У меня только «доппелькорн».

— Давай.

Донка вытащила из тумбочки солидную квадратную бутылку с прозрачным, словно водка, напитком.

— Пей прямо из горлышка, — оказала она. — Лень искать рюмки.

Сашо сделал большой глоток, который ожег ему горло.

— Ладно, рассказывай, что знаешь, — проговорил он, с трудом переводя дыхание.

И Донка со всеми подробностями рассказала ему, что случилось вчера вечером после его ухода. Сашо окончательно помрачнел.

— Неприятно! — вздохнул он, когда Донка наконец кончила.

— Да ты ко всему еще ужасно невоспитанный. Разве так встречают известие о первом ребенке? Мой папаша тоже небось скрипел зубами, услыхав такую новость. Но, как требует приличие, улыбнулся.

— Я не лицемер.

— Дерьмо ты! — серьезно сказала девушка. — Только сейчас я тебя раскусила.

— Ничего ты не раскусила.

— Ты что-нибудь имеешь против самой Кристы? — опросила она подозрительно.

— Ладно, не притворяйся такой уж бескорыстной подругой! — огрызнулся он.

Но Донка по-прежнему смотрела на него так, словно впервые увидела. На его лице появилась какая-то странная мизантропическая гримаса.

— Отвечай на вопрос! — сказала она строго. — В сущности, важно только это. Все прочее можно исправить.

Сашо долго и все так же хмуро молчал. Донка даже подумала, что он ее не расслышал, когда он внезапно заговорил:

— Если тебя интересует, верю ли я в любовь, то просто не знаю, что тебе ответить. Но в одном я уверен — для такой серьезной штуки, как брак, одной любви мало.

— В том-то все и дело! — ответила она. — Именно здесь Тинка имеет перед нами все преимущества. Ведь мы оба по сравнению с ней просто свиньи.

— Пусть так. Но свинья может жить только с другой свиньей, не с лебедем. Оказать по правде, я иногда думаю, не ошибся ли я после той ночи, когда мы первый раз были на даче.

Мгновение они смотрели другу на друга в упор — глаза в глаза, — у обоих перехватило дыхание. У Донки пересохло во рту, когда она вдруг представила себе, как разлетятся по комнате блузка, юбчонка, лифчик. По ее комнате, в пустой квартире на верхнем этаже, на широкой, как футбольное поле, кровати с сегодня только постеленным свежим бельем. Но это продолжалось всего лишь мгновение, Донке все же удалось раздавить неожиданное виденье своей сильной лапой.

— Что-то я тебя не очень понимаю, — ответила она. — Может, ты хочешь сказать, что одной Кристы тебе мало?

— Да, пожалуй, это самое точное слово! — уныло признался он. — Мы с тобой друзья и друзьями останемся. Поэтому я скажу тебе всю правду. Я, видимо, из тех… человек рационального склада, назовем это так. В этих вопросах я не умею себя накручивать… И загораться, словно какой-нибудь гимназист. Может быть, у меня не хватает воображения. С Кристой я чувствую себя слабее, чем я есть в действительности… А в тебе, например, меня все стимулирует.

Что-то опять мелькнуло у самых ее глаз, но Донка поймала это еще в воздухе. Совершенно потерянный, Сашо все так же сидел на своем неудобном стуле, опустив голову. Донке вдруг стало его немного жалко, она никогда еще не видела этого парня таким беспомощным.

— Не знаю! — вздохнула она. — Люди нынче совсем измельчали. Каждый норовит заглотнуть кусок пожирнее.

— Может быть, ты и права, — ответил он.

— К тому же она тебя любит… Неужели ты хотя бы этого не понимаешь?

— Не понимаю, — ответил он тихо.

Донка пораженно взглянула на него.

— Как это — не понимаешь? Криста, даже если захочет, не может стать другой. Это девушка с сердцем, нынче такие вообще перевелись!

Сашо уныло вздохнул:

— Может быть!.. Но не могу я это прочувствовать по-настоящему. Честное слово! Наверное, у меня не хватает каких-то органов чувств, или нервов, или еще чего-то, не знаю даже, как это назвать.

— Глупости! — ответила она.

— А может, она вообще меня не любит. Это, пожалуй, самое вероятное. Вообразила себе эту любовь, чтобы не чувствовать себя оскорбленной.

Непонятно почему Донка вдруг почувствовала какую-то неуверенность. Разговор сразу же стал ей неприятен.

— Я не собираюсь учить тебя, что надо делать! — нехотя проговорила она. — Только очень прошу: не огорчай Кристу. Ни в коем случае! И ни при каких обстоятельствах! Ты знаешь, что по разным причинам она болезненно чувствительна. Не представляю, как она все это вынесет.

Донка замолчала. Говорила она так серьезно, что Сашо внезапно почувствовал себя как мышь в мышеловке. Из тех проволочных мышеловок, которые после того, как они захлопнутся, суют в воду, пока все не кончится. Его охватило какое-то неприятное чувство беспомощности или обреченности. Такого он, пожалуй, еще никогда не испытывал. Или только раз. Но от этого ему ничуть не стало легче. Выйдя на улицу, он немного перевел дух, но тяжелое чувство продолжало угнетать его до самого вечера.

 

4

Вечером, закончив свои дневные дела, Сашо нехотя поплелся в «Варшаву». Только сейчас он понял, что кондитерская надоела ему до смерти, что своих белых мышей он предпочитает всем этим давно знакомым физиономиям, из которых кое-какие стали его просто раздражать, как, например, физиономия Кишо. С тех пор как тот занялся частным промыслом, в его характере словно бы появилось что-то мещанское, мелочное и неприятное. Он уже неплохо зарабатывал, но жался, отсчитывая стотинки официантам. Вот, отказывается, куда пошли деньги — на «трабант». А ведь, верно, и сам не знает, зачем ему машина, — к его родинкам больше всего подошел бы какой-нибудь хромой осел.

За эти полгода Сашо не сумел завязать в институте никаких дружеских связей. Если, конечно, не считать Аврамова, но то, что его объединяло с Аврамовым, не выходило за стены института. Что тот делал, уходя с работы, Сашо не мог себе даже представить. Куда ходил — тоже оставалось для него тайной. Может быть, ложился и вставал с птицами? Его жена и дочь были сейчас в Швейцарии, несколько дней назад Аврамов с волнением сообщил своему помощнику, что операция прошла очень удачно, девочка была спасена. Но вое остальные — что они делали, куда ходили, чем занимались? Сашо, верно, немного испугал их на собрании, сейчас коллеги как-то опасались и даже сторонились его. А может, и завидовали. Еще бы — не успел прийти и сразу же получил самостоятельную тему. Но никто из них не спросил, чем он зажимается, как идут его опыты, есть ли виды на успех, словно люди боялись получить положительный ответ. Между собой они говорили о рыбной ловле или лыжах, в зависимости от времени года, о телевизионных программах или футбольных матчах, о машинах, фильмах, девушках, страховых взносах, налогах, о том, как учатся и играют их дети, — словом, обо всем, кроме биологии. Словно именно наука их ни капли не интересовала. Игра в конкурс на этот год закончилась, больше не имело смысла притворяться биологами. Было, правда, пять-шесть человек, которые везли на себе всю работу; других это устраивало. Все остальное мог делать и технический персонал.

Сашо застал Донку и Кишо за оживленным разговором. Кристы еще не было. Это было не совсем обычно, чаще всего она приходила первой. Садилась лицом к окну, разглядывала входящих и выходящих и в одиночестве развлекалась, пожалуй, лучше, чем в компании.

Кишо, видимо, был очень возбужден своими успехами на поприще автослесаря и болтал без умолку. Лицо он кое-как отмыл, но ногти у него все же были черными, а родинки, казалось, стали еще крупнее, словно гордились, что у них такой талантливый хозяин.

— Поет, как соловей! — хвастался он. — И работает, как часы. Это не машина, а часовой соловей или соловьиные часы, как вам больше нравится. Еще немного, и поедем к «Счастливцу».

— Еще чего! — нехотя проговорил Сашо. — Один только счастливец и остался в этом мире, а ты и его хочешь сделать несчастным.

— Тогда мы поедем с Донкой. Деньжата у тебя найдутся, девочка?

— Постыдился бы наконец! — ответила девушка. — Ты же частник, денег куры не клюют.

— Потратился на машину. Последние левы на бензин…

В это время пришла Криста. Как всегда, улыбающаяся и слегка возбужденная, только взгляд какой-то непривычно холодный и неподвижный. Компания подвинулась, уступая ей место, и Криста села, вызывающе закинув ногу на ногу. Это было не в ее привычках, обычно она сидела, сжав колени.

— Взял бы у своего чурбана! — сказала Донка. — Две тысячи тебе должен…

— В том-то и дело, что он и не собирается их отдавать.

— А если автоматы испортятся? — спросил Сашо. — Ты ведь говорил, что никто, кроме тебя, их не починит.

— В этом вся заковыка!

И Кишо рассказал, что с ним произошло. Автоматы работали несколько месяцев, и его в конце концов взяло сомнение, как это ни один из аппаратов за столько времени не испортился. Однажды он взял да и съездил в тир, где они были установлены. А там, к великому своему удивлению, увидел, что в одном из аппаратов ковыряется Дитя-Голопузое.

— Что это еще за Дитя? — не понял Сашо.

— Болгарин ты или нет? — рассердился Кишо. — Криста, объясни ему, пожалуйста.

— Что-то вроде вундеркинда из эпоса, соперник Марко-королевича, — проговорила Криста, не поднимая на него глаз.

— Просто невероятно! — вздохнул Кишо. — Парень с последнего курса какого-то техникума… Усов и то еще нет, как у скопца. Вы бы его видели — лоб низкий, лицо даже туповатое.

— Вся она такая, ваша научно-техническая революция! — сказала Криста, нервно покачивая ногой.

Только теперь Сашо заметил, что щеки у нее немного подрумянены.

— Нет, он просто гениален… Я ведь видел, какая у него хватка. Работает с вдохновением. А эта скотина платит ему по несколько левов в день.

— Да, плохо твое дело, — сказал Сашо.

— Наоборот, ты спасен, — возразила Донка.

— Считаешь, его нужно прирезать?

— Не потребуется, — сказала Донка. — Все можно сделать гораздо проще. Ты даешь ему двести левов, чтоб он немедленно испарился, не говоря никому ни слова. Пусть катится в Созополь, в Китен — куда хочет, месяца на два. А ты за это время стребуешь свои денежки.

— Вот это идея! — восхищенно воскликнул Кишо. — Никуда не денешься, придется ехать к «Счастливцу», надо же ее спрыснуть.

Оказалось, что желающих нет. Они поболтали еще с полчасика, наконец Донка поднялась первой.

— Хочешь, я тебя подвезу? — с надеждой опросил Кишо.

— Нет уж, мерси, хочу немного подышать воздухом.

— А вас?

— Мы — люди гордые! — сказал Сашо. — Нам подавай от «мерседеса» и выше.

Однако все пошли взглянуть на «трабант». Машина как машина, если не считать, что вся она была покрыта рыжей экземой шпаклевки. Покрышки, конечно, тоже никуда не годились — совершенно лысые.

— Хоть до угла! — взмолился несчастный Кишо — никто не обращал никакого внимания на его машину.

— Ладно, вези нас до парка! — наконец согласился Сашо. — Там мы выйдем.

Кишо, ухмыляясь до ушей, тронул машину и в целом вполне благополучно доставил их к аллее Яворова. Впрочем, сейчас эта бывшая аллея, по которой еще не так давно гуляли одни только влюбленные, превратилась в кошмарную автостраду, по которой наперегонки носились подвыпившие бездельники. Здесь так отвратительно воняло бензином, что Сашо и Криста бросились в парк, даже не попрощавшись с владельцем «трабанта». В парке было темно, где-то журчала поливальная машина, слышно было, как белки царапают коготками кору сосновых деревьев. И все еще встречались обнявшиеся парочки— мир жил по-прежнему. Только они двое молча шагали рядом, словно старики, которые вышли поразвеять свое одиночество. Внезапно Криста сунула руку ему под локоть — никогда не угадаешь, что может прийти в голову женщине.

— Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь!

— Что тебе оказать? — пробормотал он. — Можно подумать, что тебя интересуют мои дела.

— А тебя мои?

— Что в них интересного? Не расспрашивать же мне тебя о Софронии Врачанском?

— Ты, верно, считаешь, что все на свете начинается и кончается твоей биологией…

— Так оно и есть более или менее… Особенно для тебя!

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что знаю все, — ответил юноша. — Донка была так добра, что вовремя меня проинформировала!

Криста, пораженная, остановилась. Сашо показалось, что она от страха готова, точно белка, вскарабкаться на сосну.

— Это возмутительно! — воскликнула она.

И побежала вперед. Сашо тут же догнал ее, подладился под ее торопливые шаги.

— В конце концов кто-то же должен был мне это сказать… Это не только тебя касается.

— Только меня! — крикнула она.

Голое ее звенел от ярости и возбуждения, Сашо и не подозревал, что у нее может быть такой голос. Он подождал, пока Криста немного успокоится, и тихо сказал:

— Вот уж не думал, что ты такая злючка.

— Такая! — резко бросила она.

— Но я не такой. И я хочу, чтобы ты выслушала меня спокойно.

Он даже сам удивился, как невыразительно прозвучал его голос.

— Хорошо, я тебя слушаю.

— Все, что мы делали, — словно через силу заговорил он, — происходило по доброй воле и взаимному желанию…

— Не совсем так, но пусть! — прервала Криста.

— Как это не так?

— Не так, и все… Но ты, конечно, вправе так думать. И я ничуть не собираюсь снимать с себя ответственность.

— Я тоже, — ответил он. — И должен тебе сразу же сказать, что соглашусь с любым твоим решением, каким бы оно ни было. Но если хочешь знать мое личное мнение, то этот ребенок сейчас нам ни к чему.

— Почему? — коротко опросила она.

— По-моему, ты сама должна это прекрасно понимать, — ответил он, начиная нервничать. — Я только-только начал свою работу, у меня и без того голова идет кругом. Все могу себе представить, только не возню с ребенком.

— Я тоже!.. Так что ты можешь быть совершенно спокоен.

Голос ее звучал очень решительно, в нем не было ничего от обычной женской сварливости. Он и не мечтал получить такой быстрый и ясный ответ.

— Разговорами тут не отделаешься, — еле слышно пробормотал он. — Но я сделаю все, что нужно.

— А моя мать?

Опять мать — похоже, все ее проблемы, словно в каком-то магическом фокусе, сосредоточены в этом словечке.

— Это не проблема. Скажешь, что мы едем на экскурсию дня на два. И проведем их на даче.

— Хорошо, — сказала она. — И чем раньше, тем лучше. Надо покончить с этим кошмаром.

И смолкла. Так они молчали, пока не подошли к выходу из парка. Там было очень светло, в пруду плавали два лебедя, которые настолько привыкли один к другому, что уже не обращали друг на друга никакого внимания. Один безуспешно пытался склюнуть сухой огрызок бублика — наверное, не был голоден, просто играл. Они прошли по переходу и вышли на другой стороне бульвара. Здесь Криста внезапно вырвалась, побежала и легко, слоено зайчик, вскочила в подошедший автобус. Он обескураженно застыл на месте, с тупым недоумением следя, как она исчезает из его поля зрения. Автобус медленно тронулся. Сашо знал, что если он побежит, то догонит машину. Может быть, Криста тоже это знала. Он не побежал, он медленно пошел дальше. Никакого облегчения, как ожидал, он не испытывал. Ничего, кроме какой-то гнетущей, все разъедающей пустоты. Хотелось найти в себе хоть немного сострадания, или ярости, или негодования, но ничего не получалось. Медленно, словно туман, тянулись в голове какие-то отрывочные мысли, что-то как будто относящееся к женщинам, ко всем женщинам. Они милы и добры, пока ты сам с ними добрый и милый. И делаются злы, словно осы, если нечаянно наступишь им хоть на мизинец. Сашо пересек улицу на красный свет, вслед ему устало свистнул милиционер. Автобус давно исчез из вида. Криста стояла на передней площадке и плакала. Слезы заливали ее лицо, девушка еле успевала вытирать их платочком и рукавами. Она пыталась собраться с мыслями, но ничего не получалось. Хотела прогнать обиду, и тоже напрасно. Медленно, как клочья тумана, мелькали в голове обрывки мыслей, наверное, о Сашо. Не нужны ей были ни его джентльменство, ни его чувство ответственности. Ничего ей не было нужно, кроме одного-единственного ласкового слова. Какого именно слова, она не знала, только чувствовала, что не может без него жить. И поскольку слово не могло возникнуть само собой, Криста все продолжала утирать и утирать слезы, не сознавая, куда везет ее этот неведомый автобус.

Дома Сашо застал мать у телевизора. Передавали какой-то матч по боксу, она смотрела как загипнотизированная, от увлечения время от времени нервно поднимая ногу, словно собака у дерева.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

Мать еле взглянула на него, потом устремила на него пристальный взгляд.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Дядя просил тебя позвонить, если вернешься не слишком поздно.

— Хорошо.

И прошел прямо в комнату, хотя телефон стоял здесь же, в холле. На экране боксер в белых трусах тыльной стороной перчатки ударил своего противника по лицу. Ангелина почувствовала удовлетворение, потому что болела именно за него. До сих пор ему не везло, а сейчас он здорово того съездил. Публика возмущенно взревела, судья сделал предупреждение ее коротконогому любимцу. Бой шел все хуже, что-то, словно пылинка в глазу, царапало мозг, хотя, что именно, она никак не могла осознать. Наконец она встала и, не постучавшись, вошла в комнату сына. Тот лежал на кровати, взгляд его блуждал где-то за открытым окном.

— Ты будешь звонить дяде?

— Завтра, — коротко ответил Сашо.

— Почему завтра?

— Сегодня у меня нет настроения. Неприятности на работе.

— Может быть, он поэтому тебе и звонил?

— Нет, не поэтому.

Мать некоторое время молчала, устремив на него своя прозрачные холодные глаза.

— Очень уж ты честолюбив, — наконец проговорила она. — Мы не такие.

— Вы не такие, — сказал он. — Но мой отец, верно, был таким.

— Твой отец любил пожить. Его жизнь волновала.

— Как же он, по-твоему, из неграмотного подмастерья превратился в одного из лучших софийских портных?

— Это неважно. Его волновала только жизнь — в этом суть.

Мать вышла. Ну и что из того, что он честолюбив, подумал Сашо с досадой. Разве это порок? Мир создали честолюбцы, а не гуляки и лентяи. Честолюбие плюс талант — это все. Сашо знал, что у него есть и то и другое. И все же никак не мог избавиться от ощущения гнетущей пустоты, которое охватило его еще там, возле автобусной остановки.

Была ночь, белые высокие волны налетали из мрака, заливая опустевшие пляжи. Может быть, именно там он и потерял все. Да, наверное, так оно и было. Сейчас он помнил только ежевику, растущую вдоль оград, сложенных из пористого, осыпающегося камня. В зеленой спокойной воде плавали рыбки. Ребятишки собирали на берегу еще не остывшие от горячего песка раковины. Утомленно кричали чайки. Где-то далеко в море, в самой его густой синеве, словно призрак, скользило крохотное белое судно. Он смотрел на него с мокрого, на ржавых железных столбах причала и знал, что больше никогда его не увидит. Сузи, Сузи, честолюбивая, отчаявшаяся девочка, брось ты эту проклятую скрипку, она никогда не была тебе нужна. Скрипка только погубила твою жизнь.

Вот что говорило ему той ночью теплое, шумящее море, так внезапно пробудившееся в его памяти.

 

5

Ему и в голову не могла прийти такая странная развязка. Как всякий настоящий ученый, он не верил ни в судьбу, ни в провидение. По его мнению, все в этом мире было связано, как камни в деревенской ограде — на первый взгляд хаотично, но всегда в некоем строгом, хотя и нелегком для понимания порядке. И, наверное, это и рождало в нем обманчивое ощущение, что произошло нечто случайное и неожиданное.

Академик три раза прочел письмо, хотя смысл его был совершенно ясен. Нашел в словаре единственное слово, в котором был не до конца уверен. Ничего не изменилось, письмо осталось таким же. В конечном итоге, самые простые вещи оказываются словно бы и самыми непонятными, думал он. На первый взгляд и сфера — самая простая из всех геометрических фигур: ни граней, ни углов. Но именно поэтому она особенно сложна и труднее всего поддается измерениям. И когда одна сфера касается другой, они просто-напросто остаются чуждыми друг другу — настолько незначителен контакт между ними.

Письмо пришло еще вчера, но потерялось в ворохе газет. Сегодня оно случайно попало ему на глаза, и Урумов вскрыл его. Вот так обычно и случается в жизни — человек, словно слепец, натыкается на одни беды. Спал он беспокойно, но проснулся в чудесном настроении. Где-то ворковали голуби, и это внезапно напомнило ему воскресные утра в Вершеце, где он когда-то проводил каникулы. Он и тогда вставал рано и, ступив босиком на прохладные доски пола, счастливый, прислушивался к сытому воркованию своих турманов, которое доносилось с крыши. За окнами тогда еще не свистели шины, не визжали зловеще автомобильные тормоза. Но этих звуков он и сейчас не слышал, особенно если голова была чем-нибудь занята.

И где он пропадает, этот мальчишка? Ангелина, чем-то уже шуршавшая в кухне, сказала, что Сашо обещал прийти. Академику казалось, что, только когда Сашо узнает обо всем, это наконец станет реальностью. Но племянник задерживался, новость угрожала остыть. А он с детства знал, что горячий бублик и бублик остывший — две совершенно разные вещи. И все же, если вдуматься, какая это, собственно, новость? Может, только надежда — не более. Наконец часов около восьми в дверь позвонили. Академик сам открыл дверь. Свежий, гладко выбритый Сашо внимательно взглянул на дядю. Или, может быть, несколько удивленно. Неужели на лице у него что-то написано?

— Во сколько же ты уходишь на работу? — посмеиваясь, спросил Урумов.

— Приблизительно в это время.

— Не поздновато ли?

— Директор случайно мой приятель, — в свою очередь засмеялся Сашо.

Они вошли в кабинет, каждый расположился на своем привычном месте. Молодой человек был уверен, что вот сейчас, сию минуту, он узнает какую-то хорошую новость. И не надо было никакой интуиции, дядин вид был достаточно красноречив. Академик заглянул в стол и вынул оттуда лист красивой плотной бумаги.

— Прочти-ка!

Сашо взял письмо. Оно было написано на официальном бланке красивым, четким машинописным шрифтом.

Светло-синие буквы выглядели очень приятно. Сашо первым делом взглянул на бланк — биохимическая лаборатория Корнуэлльского университета в Соединенных Штатах.

— Дай, лучше я! — нетерпеливо произнес академик. — Самому тебе будет трудно справиться с переводом.

Сашо отдал ему письмо.

— Уитлоу, кажется, сейчас в Корнуэлле?

— Именно, — ответил дядя. — Письмо от него.

— Значит, все-таки он тебя опередил? — удивленно спросил юноша.

— Слушай внимательно! — сказал Урумов и стал медленно читать:

«Уважаемый академик Урумов! Несколько дней назад я с большим интересом прочел английский перевод вашей статьи, опубликованной в журнале „Просторы“. То, что статья напечатана не в научном, а в литературном журнале, нисколько не обесценивает ее в моих глазах. Даже наоборот. Известно, что современные ученые слишком осторожны и говорят только часть того, что они знают или допускают. И я предполагаю, что вы нарочно выбрали этот журнал, чтобы получить возможность высказаться более свободно. Должен вам сообщить, что ваша статья произвела на меня исключительное впечатление. И это не случайно. Я тоже довольно долго занимался этой проблемой, прежде всего с точки зрения биохимии, и мысли, которые вы высказываете в статье, мне отнюдь не чужды. Я говорю вам это не для того, чтобы оспорить приоритет вашей гипотезы. У вас хватило смелости опубликовать ее раньше меня с уверенностью и решительностью, которые делают вам честь. Может быть, вам известно, что недавно на симпозиуме в Йеле я очень осторожно упомянул о некоторых моих наблюдениях и опытах в этом направлении. Коллеги встретили мои идея довольно враждебно, главным образом потому, что у меня еще нет достаточных доказательств, хотя даже те, которыми я сейчас располагаю, нелегко оспорить.

Вот почему ваша статья так меня обрадовала. Может быть, мы с вами — единственные на свете люди, разделяющие эту безумную идею. Мне очень хорошо известны все ваши труды, нашей информационной службе вменено в обязанность переводить каждую вашу строчку. К сожалению, эта ваша статья долгое время не попадала в поле моего зрения, потому что мы, естественно, не следим за литературными журналами. Уверенность и внутренняя убежденность, с которыми она написана, подсказывают мне, что я знаком далеко не со всем в вашей работе. Я предлагаю вам, уважаемый господин Урумов, продолжить нашу работу совместно, разумеется полностью учитывая преимущества, которыми вы обладаете по сравнению со мной. Льщу себя надеждой, что мои познания в клинической биохимии дополнят ваш великолепный опыт в микробиологии и вирусологии. Хочу, кроме того, сообщить вам, что в Корнуэлльском университете в настоящий момент монтируется уникальная ультрацентрифуга, которая может сыграть решающую роль в наших научных опытах. Если они удадутся, человечество, без сомнения, выиграет намного больше, чем от любого другого открытия, сделанного нашей наукой за последние сто лет.

Итак, жду вашего ответа. И поскольку я моложе вас, то готов первым приехать к вам в Софию.

С глубоким уважением

ваш Гарольд Уитлоу».

Урумов откинулся на спинку стула, прямую, высокую, обитую темно-вишневым бархатом. На этом фоне его тонкий, спокойный профиль вырисовывался особенно выразительно.

— Ну что ты скажешь? — осторожно спросил он.

— Страшно! — ответил юноша.

— Что же тут страшного? — еле заметно улыбнулся академик.

— Все страшно, особенно центрифуга!

Сашо был необычайно возбужден, ноздри у него вздрагивали, как у зверька, попавшего в капкан.

— И представь себе, что она действительно уникальная. Сейчас вы работаете вслепую, именно это вас и держит… У тебя ведь даже никогда не было хорошего материала… А на этой центрифуге, кто знает, вы, того и гляди, откроете вирус рака. Рака человеческого организма, я хочу сказать… Это будет как землетрясение.

— И даже страшнее! — ответил Урумов, внезапно почувствовав, как по его спине пробегает какая-то смешная мальчишеская дрожь.

— Дядя, ты не можешь без такого биохимика, как Уитлоу… Хотя ты наверняка обогнал его в этой области. Даже Флеминг ничего бы не добился, если бы в дело не вмешались химики.

— В принципе ты прав, — кивнул академик. — Но и Аврамова нельзя недооценивать.

— Кто об этом говорит!.. Но Аврамов все-таки не лауреат Нобелевской премии.

— Вывеска — это еще не самое главное, мой мальчик.

— Что ты? — изумленно уставился на него Саше. — Да с этой вывеской ты их всех положишь на обе лопатки. Перед тобой сразу же откроются все двери. И все оппоненты тут же, как шавки, начнут юлить у твоих ног.

Академик засмеялся.

— Как бы ты постудил с ними на моем месте?

— С шавками? Камень на шею и в реку.

— Вполне в твоем академическом стиле! — сказал Урумов.

Но молодой человек словно бы его не слышал, радостное оживление внезапно исчезло с его лица.

— А в сущности, дядя, чем мы его встретим? Кроме моих разглагольствований в журнале, конечно.

— Ты прекрасно знаешь, чем!

— Я хочу сказать, кроме того, что ты уже опубликовал.

— Я довольно давно не печатался, — ответил академик. — Так что фактически он не знает и половины того, что я сделал.

Юноша снова просиял.

— Значит, ты считаешь, что мы его не разочаруем?..

— Смотря чего он от нас ждет!

— Чего он может ждать?.. Если судить по его выступлению…

— По выступлению судить не надо. В том мире идеи покупаются и продаются, как вещи. А кто же понесет на базар то, что не собирается продавать.

Молодой человек глубоко задумался.

— Кажется, я тебя понимаю, — сказал он. — И это означает, что мы, чтоб не оказаться в дураках, тоже должны покупать и продавать.

— В сущности, эти дела лично меня не касаются, — ответил дядя. — У меня нет никакого желания торговаться. Но как болгарский ученый я должен думать о престиже нашей науки.

— А за последние месяцы у тебя есть что-нибудь новенькое?

— Последние месяцы я все время ждал, когда ты задашь мне этот вопрос.

Сашо смутился. Дядя, конечно, прав, только сейчас он понял, в каком некрасивом свете выставил он себя в его глазах. Вообще-то, это вполне в его характере — дело надо доводить до конца! И конечно, не любое, а прежде всего свое собственное.

— Но, дядя, если бы ты взял меня к себе…

— Знаю, знаю! — прервал его академик. — А ты не понял, что я нарочно поставил вас на фланги… Ганнибал может еще раз оказаться правым.

Вообще, академик был явно в хорошем настроении. И не только в это утро. Он и сам не знал, с чего все началось, но чувствовал себя возродившимся. Вся внутренняя энергия, которая последние годы словно бы утекала в какие-то невидимые щели, сейчас вновь сконцентрировалась, чтобы найти выход в спокойных и уверенных действиях.

Когда Сашо ушел, Урумов позвонил Спасову. Хотя было еще только начало рабочего дня, ему ответил усталый, недружелюбный голос:

— У телефона Урумов.

— Какой Урумов? А, это вы, товарищ академик? Очень рад вас слышать.

И ничуть он не радовался, это было слышно по голосу. Свои любезные слова он произнес со скрытой досадой, впрочем скрытой не слишком старательно. Наверное, Спасов давно уже разговаривал так со всеми, кроме самого высокого начальства, разумеется. Почему это, черт побери, ему непрерывно звонят, почему опрашивают о том, что его вообще не интересует.

— Не могли бы вы принять меня сегодня? — спросил академик.

— Сегодня? Как раз сегодня, дорогой мой Урумов, у меня две иностранные делегации. Плюс один официальный обед.

На этом обеде он, верно, произведет самое лучшее впечатление. И главным образом, своим превосходным аппетитом. Но академик не стал высказывать вслух этого предположения.

— Как вам угодно, — ответил он. — Но боюсь, что разговор касается именно вас.

— Меня? — недоверчиво спросил Cпасов. — Почему именно меня?

— Так мне кажется.

— В чем же дело?

— Дело в некотором роде секретное, товарищ вице-президент. Но если вы действительно заняты, я могу поговорить и с кем-нибудь другим.

Ответ задержался только на секунду. И в эту секунду Урумов словно бы увидел племянника, который, расположившись в кресле, беззвучно ему аплодирует.

— Хорошо. Найду для вас окошечко, — сказал Спасов. — В три часа вам удобно?

— Вполне, — ответил Урумов и, не попрощавшись, положил трубку.

Он пообедал с хорошим, здоровым аппетитом, потом немного вздремнул на диване у себя в кабинете. Но проснулся вовремя, тщательно оделся и ровно в пять минут четвертого был у Спасова. Как всегда, в это время в кабинете царила сонная послеобеденная пустота, пепельница была чиста, кофе не пахнул, наверное, Спасов выдумал эти свои иностранные делегации. Но обед, несомненно, состоялся, глаза вице-президента подозрительно блестели.

— Чашечку кофе?

— Я не пью кофе, — терпеливо напомнил Урумов.

— Да, конечно, кока-колу.

Секретарша даже не дала себе труда объяснить, что кока-колы у них нет. Сама она предпочитала соки.

— Напрасно вы на меня сердитесь, товарищ Урумов. Я к вам очень расположен. Обещал вам новый электронный микроскоп, и он у вас будет.

Урумов дал ему письмо Уитлоу. Спасов только мельком взглянул на него своими круглыми дальнозоркими глазами.

— Я не очень хорошо знаю английский, — сказал он скромно.

— Хорошо, тогда слушайте.

И прочел ему все письмо. Когда он кончил, наступило недолгое молчание, потом Спасов воскликнул:

— Но это же чудесно!

Прекрасно натренированный голос. Но Урумов почувствовал, что в глубине души ему хотелось воскликнуть:

«Ну и влипли же мы!»

— Как видите, фантомы могут оказаться реальностью, — шутливо заметил Урумов.

— А я никогда и не сомневался, — сказал Спасов, — в вас, разумеется. Почему бы им и не быть реальностью, если они нам полезны? Ученый должен быть свободен от предрассудков… Когда вы получили это письмо?

— Вчера.

— Вы очень правильно поступили, что сразу же пришли ко мне. Разумеется, я поставлю Комитет в известность. Но уже сейчас могу вам гарантировать, что вам будут предоставлены самые широкие возможности… Когда вы думаете его пригласить?

— На конец августа.

— Не слишком ли рано? К этой встрече нужно подготовиться как можно лучше. Нельзя допустить, чтобы мы произвели на него несолидное впечатление. Уитлоу может немного подождать.

— Он, конечно, подождет… Нельзя, чтобы ждала проблема. Вы представляете себе, сколько миллионов людей ежегодно умирают от рака?

— Да, вы правы. Но мы не можем себя компрометировать. Нельзя, чтоб он подумал, будто мы тащимся в. хвосте мировой науки… Есть у нас, например, центрифуга?

— Есть сепаратор… Производит отличную пахту.

— Вот видите, — покачал головой Спасов. — И все же я боюсь, как бы мы не просчитались… Эти приятели ничего не дают даром… А Уитлоу, раз уж он готов мчаться даже в Софию…

— Уитлоу очень корректный человек! — холодно прервал его Урумов. — И отличный биохимик. Без него нам будет очень трудно…

— Но все же мы справимся, не так ли?

— С большим запозданием, главным образом потому, что у нас нет подходящей аппаратуры и никто нам ее не продаст… А я уже сказал вам, с чисто гуманной точки зрения…

— Да, да, гуманной, я вас понимаю… — пробормотал Спасов. — Но этого мы с вами решить не можем, вопросом будут заниматься другие… Я убежден, что они с вами согласятся… Хотя я на вашем бы месте…

Спасов сделал многозначительный жест.

— Выдоили бы коровку до последней капельки, так?

— Именно так! — кивнул Спасов и углубился в свои мысли, не слишком веселые, если судить по его лицу. — И знаете что? — проговорил он наконец.

Урумов, естественно, не знал, но Спасов не спешил с объяснением. Его гладкая, словно у девушки, шея слегка покраснела от напряжения.

— Придется восстановить вас в должности, — с трудом наконец проговорил он.

— Зачем?

— Ну все-таки непорядок, чтоб над вами, первым в науке, кто-то был начальником.

— Какой начальник? Аврамов и сейчас помогает мне в работе.

— И все же непорядок.

— А дам не приходит в голову, что мы без всякого повода нанесем человеку обиду? — сердито сказал академик.

— Но этого требуют высшие государственные интересы. Он нас поймет.

— В этом не будет необходимости! — решительно сказал Урумов. — Так что лучше выбросьте из головы эту нелепую мысль.

Увидев, что прямая атака не удалась, Спасов начал долгий обходной маневр. И, разумеется, безуспешно. Урумов остался непреклонным.

Наконец академику удалось отделаться от докучливого собеседника, который совсем забыл об иностранных делегациях и пил уже вторую чашку кофе. Дома он еще раз просмотрел материалы Йельского симпозиума. Уитлоу, несомненно, оказался там в одиночестве и теперь искал союзников. И не случайно, что он их искал за рубежом, — в своей стране у него, похоже, совершенно не было единомышленников. Часов в семь опять пришел Сашо — узнать новости, разумеется. То, что ему рассказал академик, вполне его удовлетворило.

— Все бездарные люди хитры, — заявил он. — И все хитрецы бездарны. Это абсолютная, железная зависимость. Встретится тебе хитрец — беги, никакого толку от него не будет.

— На что ты намекаешь? — не понял академик.

— Да вот на эту плоскую и жалкую хитрость — снова сделать тебя директором.

— Мне и в самом деле непонятно, почему он так этого добивался.

— Ясно почему… Сейчас вся эта история станет достоянием гласности. И гласности весьма для них неприятной. Представь себе, что скажут наверху, когда узнают, что Спасов снял тебя с должности чуть ли не потому, что ты с ней не оправлялся… А ученый с мировым именем и нобелевский лауреат безоговорочно признает твое превосходство.

Урумов и сам догадывался, что так оно и есть на самом деле. И все же этот негодник вызывал у него какое-то сочувствие, почти сострадание.

— Спасов не такой уж плохой человек, — нехотя проговорил он. — Он не завистник, не бессердечен, злонамеренности в нем тоже нет. И почему он, математик, обязан разбираться в биологии?

— Должность его обязывает! — нервно ответил Сашо. — А невежество делает его беспомощным. По-моему, этот Спасов — просто-напросто воспитанная, любезная и в самом деле добронамеренная бездарность.

— Да ты ведь его и в глаза не видел! — недовольно сказал академик.

— И дай бог, чтоб судьба никогда меня с ним не сталкивала! — с досадой ответил Сашо.

— Да, но она наверняка вас столкнет. И ты будешь ему очень любезно улыбаться.

— Тем хуже и для меня, и для судьбы!

— Не стоит сегодня портить себе настроение пустыми разговорами, — сказал Урумов. — Поделюсь с тобой одной простой истиной, мой мальчик. Никогда не спорь и не воюй с бездарью… Иначе ты сам окажешься на том же уровне.

— Это не совсем так! — хмуро возразил юноша.

— К сожалению, именно так… Они необычайно энергичны, когда защищают своя интересы. И очень изобретательны в контрударах. Так что ты окажешься втянутым в партизанскую войну, которая непременно тебя погубит!

— Ты же видел, как я воюю! — ответил Сашо. — Их же методами!

— Давай оставим этот неприятный разговор! — первым предложил академик. — И пойдем куда-нибудь поужинаем.

— Что ж, пойдем, — согласился Сашо, почувствовав, что сердце у него слегка сжалось.

Сегодня вечером у него не было свидания с Кристой, и не по его вине. И раньше случалось, что они не могли заранее договориться, но в любом случае находили друг друга па своей вечерней явке — в кондитерской. Сашо был уверен, что сегодня вечером Криста тоже будет там. Но не был уверен, надо ли идти туда ему самому. Вчера он вел себя, как порядочный человек, сказал ей все, что должен сказать в таких случаях серьезный мужчина. Конечно, он не прыгал от радости. Но ведь и она сама как будто не испытывала особого восторга. Чего она от него еще хочет? Разве дело вот так, не говоря ни слова, ускользать из-под самого его носа. Пусть хоть один вечер посидит на свободе, да немного подумает — кто и в чем виноват.

И он пошел с дядей. Пока они шагали по темным улицам, на сердце у него все еще было тяжело. Оба молчали. Дядя, конечно, прав. Сам он никогда не унижался до того, чтобы спорить или воевать с ничтожными людьми. И, вероятно, поэтому сумел себя сохранить. В конце концов еще Христос сказал: «Оставьте мертвых погребать своих мертвецов». Живые должны дружить с живыми. Пусть-ка эта мартышка проведет без него один вечер и узнает, насколько это приятно. В конце концов клин клином вышибают — другого выхода нет.

А в это время Криста действительно ждала его в кондитерской, бледная, потому что курила одну сигарету за другой. Она чувствовала, что от этого ей станет плохо, но упрямо продолжала курить, все больше нервничая и беспокоясь. Выпила одну чашку чая, потом другую. Сашо все не приходил. Не было ни Донки, ни Кишо. Она снова закинула ногу на ногу, даже хотела заказать коньяку, но не решилась. Вид у нее был такой несчастный, что все посетители обходили ее столик, хотя кондитерская была переполнена. Наконец какой-то болван в пиджаке, напоминающем куртку ночной пижамы, подсел к ней и попытался заговорить. Криста не выдержала, встала и вышла на улицу.

Она чувствовала себя бесконечно оскорбленной и покинутой. Никогда еще она не испытывала такого унизительного ощущения. Криста торопилась домой, с трудом подавляя боль и удерживая слезы. Хорошо бы мама была дома, важно только, чтоб она ничего не поняла, не почувствовала.

Мать действительно была дома. Чуть ли не с порога Криста бросилась к ней на шею и безутешно разрыдалась. Мать догадывалась, в чем дело, но молчала, не спрашивала. Только нежно гладила по голове, дожидаясь, пока Криста успокоится.

— Что случилось, моя девочка? — спросила она наконец.

— Он не пришел! — всхлипнула Криста.

Естественно, что еще могло случиться!

— Первый раз?

— Первый, — ответила она. — Первый, первый.

— Даже если и так, не надо торопиться. Может быть, у него что-то случилось. Насколько я знаю, у него какие-то обязательства перед дядей.

— Нет, не это! — в отчаянье проговорила девушка. — Тогда бы он позвонил.

— А если он просто не мог позвонить?

— Как это?

— Представь себе, что его сбила машина, — с легким укором ответила Мария, — или хотя бы мотороллер!

— Не-е-ет! — снова всхлипнула Криста. — С ним такого не может случиться.

И опять спрятала лицо у нее на груди. Ничего, пусть поплачет, это совершенно, совершенно неизбежно. Никого еще в этом мире не обошла горькая любовная боль, самая горькая из всех, самая безутешная. Пусть плачет, может, это и к лучшему. И пусть лучше начнется с пустяков, раз этого все равно не избежать. Если это и вправду пустяк. Но надо привыкать, потому что иначе удар, как это было с ней самой, может оказаться слишком внезапным и страшным. И застать ее совершенно к нему не готовой.

Вскоре Криста легла. Вечер для начала июня был очень теплым, она лежала без одеяла и понемногу успокаивалась. В кухне ровно и усыпляюще жужжала стиральная машина, мать обычно стирала вечером, покончив со всеми остальными делами. Да и Кристе лучше немного побыть одной, разобраться в своих чувствах. Но Криста и не думала разбираться в чувствах, она изо всех сил призывала на помощь самолюбие. Почему в самом деле она должна походить на всех этих глупых гусынь, воображающих, что каждый мужчина — существо в своем роде единственное и неповторимое. В сущности, это она — единственная и неповторимая. Ну и мама, конечно. Все остальные — просто безличная толпа.

И он тоже там, где-то среди этой безличной и равнодушной толпы. Так думала Криста в ту душную ночь, но когда на следующий день они встретились в буфете ректората, девушка в мгновение ока различила его в забитом студентами помещении. Они двинулись навстречу друг другу, виновато улыбаясь. В глазах немного вражды, немного обиды — и все. И никакой посторонний наблюдатель не догадался бы, что в их отношениях назревает какой-то злокачественный нарыв.

 

6

День виден с утра далеко не всегда. Сегодня утро было сухим и жарким, как в самый разгар лета, весь квартал благоухал цветущими липами, ворковали горлицы, в скверике три бронзовых мальчугана держали громадного бесхвостого сазана, который как бешеный изрыгал воду, вместо того чтоб ее глотать, как делают настоящие сазаны. И небо было совершенно ясным, непрозрачным, оставлявшим ощущение фарфоровой прохлады. Но каким бы чистым ни было небо, если муравьи вдруг исчезнут, то значит, через несколько часов непременно пойдет дождь. В квартире, разумеется, не было ни муравьев, ни муравейников, так что Марии не по чему было ориентироваться. Да и Криста в наилучшем настроении возилась у себя в комнате, собирая вещички. Правда, она все время безуспешно пыталась промурлыкать нечто, похожее на «Сердце красавицы». На эту подробность Мария не обратила внимания — а ведь она с успехом могла заменить муравьев. Криста уложила в квадратную сумку пижаму, тапочки, кое-какие туалетные принадлежности. И три пары трусиков. Вот каких муравьев не заметила Мария.

— Мама, я ухожу! — громко сообщила она.

Мать была в ванной, она как раз замачивала в теплой воде домашнюю пряжу.

— Ты ведь не позавтракала!

— Я же опоздаю, мама, ну, пожалуйста!

— Ни в коем случае! — решительно заявила мать.

Криста растерялась. Как она могла объяснить, что ей велели не завтракать.

— Что ж, ладно! — ответила девочка и поплелась на кухню.

Задача оказалась не слишком сложной. Самое главное было проделать все как можно незаметнее. Криста очистила яйцо, завернула в обрывок газеты и сунула его в сумку. Точно так же поступила она и с другим яйцом. А что до чая — почему бы и не выпить полчашки! Про чай ей ничего не говорили. Она уже встала из-за стола, когда в кухню вошла мать.

— Возьми плащ.

— Зачем мне плащ?

— Не будь легкомысленной, — сказала мать, — один плащ тебе рук не оттянет. Вдруг пойдет дождь?

Как ей объяснить, что пусть даже с неба посыплются раскаленные камни, для Кристы — все едино. Все эти дни она будет лежать на даче, белая, как цветок, израненная, насквозь пропитанная отвратительным запахом дезинфекции, который дай бог если выветрится на следующий день.

— Хорошо, мама, — сказала она и взяла висевший в прихожей плащ, довольно поношенный и давно вышедший из моды. Криста просто видеть его не могла. Потом поцеловала мать и вышла.

— И будьте осторожны с этими проклятыми машинами! — крикнула Мария, когда Криста уже спускалась по лестнице.

Как они договорились, ровно в четверть десятого Криста встретилась с Сашо, который ждал ее в своей толстощекой машине на одном из ближних перекрестков. На нем был темный костюм и светлая водолазка, которая очень ему шла, прикрывая худощавую шею. Словно они отправлялись в загс, а не в эту ужасную больницу. Оба еле заметно вздохнули. Сашо сказал:

— Положи сумку назад.

На потертом сиденье лежала еще одна сумка и сетка с продуктами. Криста заметила зеленые хвостики черешен, торчавшие из одного пакета. Ей очень хотелось вытянуть одну, а то и больше. Она слышала о жадности беременных, но какой смысл угождать ребенку, который никогда не родится. Пусть Сашо сам ест свои дурацкие черешни, Криста до них и не дотронется. Ни до них, ни до всего остального, пусть даже ей будет плохо от голода. Она положила сумку, куда было сказано, и села рядом с ним. Машина медленно тронулась с места.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— А ты?

— Немного беспокоюсь. Хотя Димо, говорят, в этих делах факир.

Факир, превращающий крохотное живое существо в клочки мертвой плоти. Криста промолчала. Обоим не хотелось говорить. Сашо чувствовал, что должен ей что-то сказать, подбодрить, но не находил слов. Ее вид просто лишал его дара речи, хотя она так здорово притворялась спокойной. Слава богу, больница была недалеко, и через несколько минут машина остановилась у входа.

— Ты ведь знаешь, где я буду стоять, пока ты не вернешься?

— А если я не вернусь? — еле слышно спросила она.

— Глупости! За столько лет у него не было ни одного несчастного случая. Ни одного! — твердо повторил он.

Кто его знает, насколько это верно, Сашо вообще об этом не опрашивал.

— Мне страшно! — призналась она.

— Все боятся, — ответил Сашо. — А потом забывают. Вон Тони раз десять делала.

— Тони! — проговорила она с отвращением. — Успокоил ты меня, нечего сказать!

И внезапно, дрожа, как от озноба, бросилась в больничные ворота. Сашо остался стоять в некоторой растерянности: похоже, он забыл сказать ей что-то важное? Нет, как будто ничего не забыл, вот только не поцеловал. А как ее поцелуешь, если она так вдруг убежала. Сашо проехал немного дальше и свернул на первом же перекрестке. Теперь оставалось вооружиться терпением и ждать. И больше ничего, все остальное скоро превратится в неприятное воспоминание. В кармане у него была какая-то газета, но ему показалось постыдным читать, когда она там исходит в крике — главным образом от страха. И пусть этот кошмар будет ему уроком. В этом мире за все надо платить, и глупо покупать что-нибудь по цене, которую ты не можешь и не желаешь давать.

А жизнь вокруг текла все так же буднично и привычно. Какая-то женщина тащила набитую шпинатом сумку, мальчишки из ближней школы яростно и безмолвно, не издавая ни звука, колотили друг друга ранцами по головам. Между прочим, целились они неплохо, лишь время от времени раздавалось «бух! бух!». Маленький черный котенок, взобравшись на ограду, наблюдал за ними со спокойным злорадством — так им и надо, этим любителям дергать за хвосты. Какой-то дед с палкой выскочил из соседних ворот и разогнал зверенышей.

Ему показалось, что не прошло и пятнадцати минут, как внезапно появилась Криста. Смертельно бледная, глаза дикие. Он поспешно открыл ей дверцу.

— Готово?

— Готово! — воскликнула она с ненавистью. — Я просто сбежала.

— Как так сбежала?

— Вот так!.. Они хотели меня побрить!

Вряд ли при других обстоятельствах Криста произнесла бы это отвратительное слово, но сейчас она была возмущена до глубины души. Сашо просто не верил своим ушам.

— Ну и что из этого?

— Как что? Я же не проститутка!

Он почувствовал, что готов задохнуться от ярости. И, с трудом овладев собой, спросил:

— А ты чего хотела? Чтоб под окном играл военный оркестр?

Какая ненависть сейчас душила обоих, а ведь до вчерашнего дня они любили друг друга или по крайней мере были уверены, что любят.

— Постыдился бы! — прошипела она.

— Я считаю, что это тебе нужно стыдиться! — ответил он сухо. — Договорились с человеком, он обещал позаботиться о тебе, как ни о ком другом.

Вроде бы ничего такого тот не обещал. Когда накануне они ужинали в «Видинской встрече», только и пробормотал с набитым ртом: «Не бойся, я в день выгребаю по десять кастрюль. Обработаю и твою, даже не заметит!»

— А почему ты не сказал, что он такой молодой?.. Как бы меня брили у него на глазах?

Тут она действительно была права. Но Криста пулей вылетела из операционной вовсе не поэтому. Она просто напугалась. Увидев в лоточке прокипяченные инструменты, девушка побелела от ужаса. Ей и в голову не приходило, что она так слаба и малодушна, но в ее сердечке не оказалось ни капли смелости, хотя она всегда думала, что оно велико, как море.

— Все-таки ты невероятно безответственна! — сказал Сашо, еще не в силах поверить, что это произошло на самом деле. — На тебя ни в чем нельзя положиться.

— А ты просто наглый эгоист! — ответила она и кинулась бежать по улице. Он быстро догнал ее на машине, но маневр не удался. Криста обернулась и побежала назад. Он торопливо пристроил машину и побежал за ней следом. Но как раз на углу главной улицы ее вдруг вырвало, внезапно и неожиданно, как тогда в кондитерской. Сашо в нерешительности остановился. Она закрыла лицо ладонями, бросилась бежать как слепая и тут же исчезла за углом. Сашо понял, что догонять ее бессмысленно. Догнать ее значило бы повергнуть ее в смертельный стыд. В голове было пусто, он стоял, не зная, куда себя деть. Котенок на ограде смотрел на него прищуренными безучастными глазами. Глупые они, эти люди, никогда не знаешь, что они могут выкинуть. А этот, того и гляди, запустит в тебя камнем. Котенок успокоился, только когда Сашо подошел к машине. Никогда еще юноша не чувствовал себя так скверно, даже после смерти отца. Он знал, конечно, что в жизни его ждут еще многие беды и несчастья, но не представлял себе, что они могут быть так безобразны и бессмысленны. Сашо забрался в машину и только тут заметил, что Криста оставила свою сумку. Сашо открыл ее, может быть повинуясь безотчетному желанию прикоснуться к чему-нибудь, связанному с Кристой. Там лежали пижама в розовых цветочках, тапочки, одеколон, зубная щетка. И три пары трусиков — белых и голубых. Все, как ему показалось, уложено очень старательно, с какой-то трогательной надеждой, может, даже с уверенностью, что она сумеет перешагнуть этот роковой порог. Никакого порога они не перешагнули, даже наоборот. Вконец расстроенный, он сел за руль и вместо передней скорости включил заднюю, правда, никаких других несчастий с ним не произошло.

Криста вернулась домой, так и не поняв, по каким улицам она бежала. Она не плакала, только до боли кусала посиневшие губы. Мать открыла ей, пальцы у нее были зеленые — она как раз красила пряжу. Вид дочери не сулил ничего хорошего.

— Что случилось? — спросила она. — Почему ты вернулась?

— Мы поссорились…

Поссорились — дела у них явно не клеились. Когда они зашли в комнату, Мария спросила как можно более безразличным голосом:

— Из-за чего же вы поссорились?

— Не из-за чего. Просто поссорились.

Ко всему прочему она была ужасно бледна, взгляд — почти лихорадочный. Как села, так и сидела, не двигаясь, даже не мигая. Похоже, это не просто ссора. Может быть, они расстались навсегда. Эта мысль словно принесла Марии смутное облегчение. Лучше молчать и больше ни о чем не спрашивать. Вдруг Криста вскочила и бросилась в ванную. Когда она вернулась, мать заметила:

— Дело как будто не только в ссоре…

— Не только, — ответила девушка до неузнаваемости изменившимся голосом.

И подробно рассказала ей обо всем, что случилось в последнее время. Она говорила негромко и монотонно, но глядя на мать, лишь время от времени переводя дух, словно карабкалась по бесконечному крутому склону. На этот раз Криста ничего не скрыла. Но рассказала она обо всем так, как сама это чувствовала и понимала. Сашо не был изображен каким-то Синей бородой, но вполне естественно выглядел бессердечным и хладнокровным типом, который не интересуется ничем, кроме самого себя.

Мария долго молчала, вид ее ничем не выдавал ее чувств. Она понимала, что сейчас важнее всего сохранить спокойствие — по крайней мере в глазах дочери. И ради нее.

— Ничего страшного не случилось! — сказала она наконец. — Сейчас самое главное, чтобы ты пришла в себя. И не сделала чего-нибудь непоправимого.

— Мамочка! Не могу я тут оставаться!.. Позволь мне куда-нибудь уехать. Мне надо побыть одной, подумать.

— Это не проблема… Поезжай к тетке.

— Хорошо.

Но ничего хорошего в этом не было — у тетки она, уж во всяком случае, не будет одна. Тетка забавлялась ею, как котенком.

— Хотя бы, скажем, на недельку, пока ты не придешь в себя. В твоем положении неделя — не так уж мало.

— Да, мама.

— А теперь иди поспи.

— Я не хочу спать.

— Ничего, тебе нужно отдохнуть. Возьми моего снотворного. Полтаблетки.

Криста ушла в спальню. Все равно другого выхода у нее не было. Разве могла она сейчас читать что-нибудь или пойти в кино? Все же ей здорово полегчало, когда она рассказала обо всем матери, — сейчас Криста чувствовала себя совсем другим человеком. Жизнь уже не казалась ей такой трагической и безысходной. Только ее мать может быть такой по-настоящему доброй, такой благородной. А если еще удастся заснуть — что может быть лучше.

Оставшись одна, Мария подсела к телефону. Можно было не сомневаться, Юлиана примчится немедленно. Сестра любила племянницу, пожалуй, больше собственной дочери. Может быть, потому, что Криста и внешне больше была похожа на нее. Дочь Юлианы Мими тоже была невысокой, но характер у ней был мужской, уши мужские, и уж совсем мужской была профессия — главный технолог одного из винных заводов округа. Мария просто не могла понять, как сестра разрешила дочери избрать такую дикую специальность. Разве это дело, когда твой ребенок возвращается домой и от него разит, как от возчика на товарной станции.

С Юлианой ей удалось связаться только к обеду. Они поговорили несколько минут, сестра пообещала немедленно выехать. Машина у нее и Мими была общая, но гораздо чаще ею пользовалась Юлиана. По профессии архитектор-реставратор, она все время разъезжала по стране и просто не могла обойтись без машины. А у Мими вечно случались неприятности с автоинспекцией — состав в трубочке зеленел раньше, чем она успевала в нее подуть.

— Часам к восьми я буду у вас, — сказала Юлиана. — Ты только смотри, чтоб птенчик не улетел.

— Даже и захочет, не сможет, бедняжка, — ответила Мария. — Все перышки ей ощипали.

— Не верю! — засмеялась Юлиана. — Нас не так-то просто ощипать.

Она была права, по крайней мере по отношению к самой себе. В свое время Юлиана самым бесцеремонным образом выставила мужа, бывшего царского офицера, который вставал по ночам, чтобы порыться у нее в сумочке. Он очень плохо играл в покер, не платил проигрышей, в городе его не допускали больше ни в одну компанию, и он с трудом пристраивался к старикам, игравшим в кофейнях в белот. Когда однажды ночью Велизар стащил у Юлианы фамильное монисто, та вскипела и прогнала его, не слушая никаких объяснений. Мими тогда была еще ребенком, быстро забыла отца, и единственное, что у нее от него осталось, это мясистые уши, из-за которых она с юных лет не смела взглянуть на себя в зеркало. Но сейчас ей как будто было все равно — в этом мире ее интересовали только марки вин.

Юлиана приехала не в восемь, как обещала, а в шесть, словно пыталась обогнать самолеты. Мария была еще на курсах, дверь открыла Криста. Тетка вошла, улыбаясь так, словно приехала на крестины.

— Выходи, поможешь! — сказала она, еще не переведя дух от быстрого подъема по лестнице.

— Чем помочь?

— Иди и не спрашивай!

Юлиана привезла в подарок голодной софийской родне половину жареного барашка и два литра вина в бутылках из-под масла, которые были заткнуты так туго, что вечером их еле удалось откупорить.

— Барашек был еще горячий, когда я его укладывала, — оживленно рассказывала тетка. — А вино от Мими. Говорит, что такого не пьют даже министры. Хочешь попробовать?

Криста не хотела. Тетка расположилась у них в доме по-свойски. Бесконечные разъезды приучили ее всюду чувствовать себя как дома. Впрочем, она в самом деле не тревожилась из-за Кристы, ей и притворяться было не нужно. Энергичная по природе, самая энергичная из Обретеновых, она всегда радовалась, когда обстоятельства складывались так, что требовалась ее помощь. Они были очень похожи с Марией, и хотя Юлиана была на два года моложе, характер у нее был более властным. Вообще она была достойным потомком своего старинного рода.

— Тогда давай перекусим! — заявила она. — Это не барашек, а чистое молоко. Так пахнет, что пока я сюда ехала, мне чуть не стало плохо.

— Не хочется, — ответила девушка.

— Что ж, тогда погляди.

И Юлиана с таким аппетитом принялась уничтожать барашка, будто собиралась тут же его и прикончить. Самое большее в какие-нибудь полчаса.

— По-моему, барашка надо есть холодным, — говорила она. — Особенно кожицу, где она пропитана соусом… Видишь, вот тут, вроде желе. Конечно, если понимаешь в этом толк.

Через несколько минут Криста уже обгрызала поджаристую кожицу, как следует пропитанную соусом. Тетка оказалась права, это и в самом деле было дьявольски вкусно, ничего общего с теми тощими бараньими лопатками, которые мать иногда отдавала запечь в квартальную пекарню. Время от времени тетка незаметно бросала на нее взгляд, но о ее девичьих грехах не сказала ни слова.

— Я даже не заметила, как доехала, — сказала она. — Прекрасная дорога. Ты бывала в Розовой долине?

— Конечно. С тобой же и была.

— Я хочу сказать, когда цветут розы?

— Нет, никогда!

— О-о-о, это же чудесное зрелище! — Это «о» тянулось длинное, розовое и сладкое, как стамбульский лукум. — Стоит встать затемно, чтоб на рассвете быть уже там. Такое не забудется.

— Так давай встанем! — возбужденно заявила Криста. — Я готова!

— Хорошо. Но только если ты проснешься сама. Наша бабушка говорила, что детей будить грех.

— Что за вопрос, конечно, проснусь.

В результате на другой день они выехали только в шесть. Мария проводила их до машины, новенькой «Лады». Выглядела она очень спокойной, но Юлиана хорошо знала свою сестру. У той словно что оборвалось внутри, губы стали совсем белыми.

— Пожалуйста, поосторожней в дороге! — тихонько попросила Мария.

— Будь спокойна! Как видишь, девочка ведет себя как ни в чем не бывало.

А девочка в это время старательно засовывала чемодан в багажник. Вид у нее был оживленный и возбужденный, словно лихорадка сборов заслонила все остальное. «Неужели она так легкомысленна?» — с недоумением думала Мария. Вот уж чего никак нельзя было ожидать от дочери. Во всяком случае Криста спокойно проспала всю ночь, в то время как Мария задремала, наверное, не раньше четырех. И сейчас непохоже было, что ей грустно расставаться с матерью. Она удобно расположилась на переднем сиденье, всем своим видом выражая нетерпение. Ох уж эти молодые, стоит им сесть в машину, как они забывают обо всем на свете. Юлиана включила зажигание, все помахали руками, машина двинулась. В последнюю секунду девушка все же пролила слезинку, крохотную, но вобравшую в себя огромную материнскую надежду. Пройдет четверть часа, и забудет дочка все свои мрачные мысли, все свои дурные предчувствия. Глупый маленький котенок, она, наверное, даже не сознает, что именно с ней случилось. Еще секунда, и «Лада» скрылась из виду.

Несмотря на ранний час, шоссе, выводившее за город, было забито, и главным образом тяжелыми грузовиками, изрыгавшими удушливый дым. Но за развилкой, откуда начиналось варненское шоссе, дорога сразу же очистилась, и утро ударило в стекла во всем своем блеске. Криста вдруг притихла, выражение беспокойства и озабоченности легло на ее лицо, которое совсем сжалось, напоминая мордочку испуганного котенка. «Маленькое, глупенькое семейное сокровище!» — с нежностью думала Юлиана. Последний хрупкий росток древнего рода сильных и храбрых женщин. Чего только не видели их маленькие прабабки — окровавленные топоры, головы, скатывающиеся с плахи, — головы мужей, братьев, отцов. Что они знают, нынешние дети, ничего! Какое горе, какие муки они видели?

— Эй, девочка, выше голову!

— А что? Я ничего, — обиженно откликнулась Криста.

— Меня не обманешь… Выбрось ты из головы эту Софию, какой смысл сейчас о ней думать.

— Стараюсь! — тихонько ответила девушка.

— Послушай, что тебе скажет тетка. Стоит только тебе понять, что ты по крайней мере наполовину сама виновата, тебе сразу же полегчает!

— Я виновата? — удивилась Криста.

— Ладно, будем считать, что не ты… Но просто постарайся себя в этом убедить. Ведь тебя больше всего мучает несправедливость.

— Он просто-напросто эгоист! — мрачно заявила девушка.

— Даже если и так, ничего страшного. Бывают и бессознательные эгоисты, они просто не отдают себе отчета в своих поступках.

Посвистывая шинами, «Лада» уже мчалась по крутым серпантинам Голубца. Здесь весенняя зелень была еще совсем свежей, словно только что распустилась, повсюду журчала вода, омывая оголенные светлые корни буков.

— Я тебе расскажу одну историю! — заговорила тетка. — Ты, верно, слышала о своей прабабке Тине, той самой, которую умыкнул кузнец.

— Слышала кое-что.

— Когда вспыхнуло восстание, твой прадед, конечно же, примкнул к повстанцам. Оставил жену и трех маленьких детей. И погиб где-то под Клисурой — скоро мы там будем проезжать. Когда восстание было разгромлено, турецкие орды разбрелись по селам. И все болгарское — под топор! Прабабка твоя спохватилась слишком поздно, бежать было уже некуда. И тогда она спряталась не где-нибудь, а в доме самого турецкого бея — в селе он был хозяином, все лучшие угодья были его. А к нашей бабке питал некоторую слабость.

— Знаю.

— Значит, пришла она к нему с тремя детьми, стала просить о милости. Бей был человек добрый и умный, решил ее спасти. Но в то смутное время орды не слишком считались даже с беями. Напали они и на его дом. Понял бей, что не спасти ему Тину, эти звери все перевернут, но найдут ее. Видно, кто-то про нее донес.

— Болгарин, — тихо проговорила девушка.

— Может, и болгарин. В последнюю секунду бей придумал, как ее спрятать. Росточка она была маленького, так бей завернул ее в скатерть и положил себе за спину на тахту, словно подушку. Ворвавшись, башибузуки перевернули все вверх дном, но заглянуть бею за спину не додумались. Вывели трех ее детишек во двор и порубили их всех до единого. Тина слышала их крики, слышала тупые удары топора по тонким детским шейкам, но молчала, даже голоса не подала.

Юлиана замолчала, опытной рукой ведя машину по серпантинам дороги.

— Господи, как это возможно! — пораженно сказала Криста. — Она была… была…

— Не торопись! — сухо прервала ее тетка. — Я нарочно рассказала тебе эту историю… Настоящим человеком была наша прабабка — в этом все дело… Потому что под сердцем она носила еще одного ребенка. Знала Тина — подай она голос, ему тоже конец… И мы с тобой сейчас не ехали бы в этой прекрасной машине.

Криста молчала, тетка чуть нервно нажимала педали. Вскоре они были уже на перевале. И, спускаясь, словно бы попали в совсем другой мир. Справа тянулись нескончаемые зелено-голубые гряды Средна-Горы, такие тихие и спокойные, словно в этом мире никогда не было никаких бед и страданий.

— Давай не будем сегодня думать ни о чем грустном! — сказала Юлиана, видимо немного раскаявшись. — Правда, красиво?

— Да, тетя…

Проехали Козницу, машина нависла над самой долиной. Где-то около Розина Юлиана свернула на узкую проселочную дорогу, «Лада» плавно закачалась на рессорах. Видимо, Юлиана бывала здесь и раньше — машину она вела очень уверенно, словно точно знала, куда едет. Вскоре они утонули в розовой пене цветущих плантаций я остановились. Криста смотрела, не смея шевельнуться. Она любила розы гораздо меньше, чем мелкие горные цветы нежных, размытых тонов — дикие фиалки, незабудки, лютики. Розы казались ей слишком роскошными, напоминая богатых разряженных женщин, аромат их был слишком силен для ее чувствительного обоняния. Сейчас она, не мигая, смотрела на это море цветов, скорее потрясенная, чем очарованная. Пологий склон перед ними, целиком засаженный розами, был похож на гигантскую цветочную волну, готовую обрушиться на них и всей своей массой, и тяжелым, почти осязаемо вязким ароматом.

— Правда, замечательно? — с искренним воодушевлением спросила тетка.

Но девушка все так же молчала и смотрела как бы в беспамятстве.

— Как их много! — сказала она тихо. — Ужасно много…

Ей казалось, что она находится в каком-то громадном зале, плотно — тело к телу — забитом крупными породистыми женщинами, сплошь проститутками. Запах их розовой плоти действовал на нее одуряюще. Озадаченная молчанием племянницы, Юлиана наконец перевела на нее взгляд и тут же воскликнула:

— Что с тобой?

— А что?

— Да ты вся красная как рак… Тебе плохо?

Криста невольно пощупала щеку — гладкую и совершенно холодную.

— Не знаю, — сказала она. — Меня немножко мутит.

— Может, у тебя аллергия к цветам?

— Как будто нет…

— Или это розы так отсвечивают? У меня какое лицо?

— Обычное.

— Ну-ка поехали! — встревожилась тетка. — Это место не для тебя.

Она ловко развернула машину, и скоро обе путницы вырвались из розового облака. Но сильный запах все еще преследовал их, несмотря на то что выхлопная труба обиженно отплевывалась от него дымом. Юлиана посмотрела на племянницу — Криста опять стала такой же, какой была — бледной до белизны, словно за эти несколько минут она вдруг устала и поблекла.

— Все прошло! — удивленно сказала тетка. — Но до чего же ты чувствительна! Объясни мне, что с тобой было.

— Не знаю. Только на какое-то мгновение мне показалось, что я заколдована.

— Может, ты и заколдованная, — озабоченно проговорила Юлиана, — во всяком случае нервы у тебя не для этой жизни.

Машина снова выехала на шоссе и понеслась так стремительно, словно за ней гнались черти. Да, даже розы могут стать страшными, если их слишком много. Скоро они въехали в Карлово и остановились у бензоколонки. Дожидаясь очереди, тетка вдруг нехотя проговорила:

— Ты спрашивала о бабушке… Она живет здесь…

Криста даже испугалась.

— Почему здесь?.. Разве она не софиянка?

— Конечно, софиянка… У нее есть небольшая квартирка около зоопарка. Но там живет ее сын. А здесь у них старый дом, и этот господин считает, что для здоровья матери карловский климат гораздо полезнее. Для его здоровья здешний климат тоже неплох, но он почему-то предпочитает жить в Софии.

Криста промолчала и, лишь когда они уже выехали из города, снова спросила:

— Она, верно, очень одинока? Если, конечно, у нее нет других родственников.

— Вроде нет… Да и кто станет интересоваться старухой.

— На что же она живет?

— Когда-то она была учительницей и, слава богу, получает какую-то маленькую пенсию. Дом у них в Карлове довольно большой и неплохо сохранившийся, так что она могла бы сдавать две-три комнаты и немножко увеличить свои доходы. Но, говорят, больно уж она нелюдимая…

— Ты хочешь сказать — несчастная! — с горечью прервала ее Криста. — Наверно, надо бы ее навестить.

— Не теперь! — мрачно ответила Юлиана. — Да и не знаю, нужно ли это вообще… Старикам, когда они погружаются в забвение, лучше не напоминать, что есть еще и другая жизнь.

«Несчастная, страшно несчастная! — думала девушка. — Может быть, самый несчастный человек в роду, самый одинокий, самый заброшенный». Если хватит смелости, надо бы побывать у нее. Но смелости вряд ли хватит. Лицо у бабушки, наверное, похоже на старую паутину, глаза — на угасшие угли. Машина легко преодолевала крутые повороты перед въездом в Калофер. И ни одна, ни другая не знали, что в этом маленьком городке, зажатом горами, через десять дней решится судьба всех. Калофер они проехали, не останавливаясь. Да и к чему останавливаться, если там у них нет ни родных, ни даже знакомых.

 

7

После того как Мария решила, что возьмет все в свои руки, она немного успокоилась. Ее не могли сломить и собственные несчастья, а тут речь шла о том, чтобы защитить дочь. Она сама растила и воспитывала ее — до сих пор никто не царапнул девочку даже ногтем. Да и кому могло прийти в голову обижать такую маленькую девчушку, с испуганными глазами и голубыми бантиками в коротких косичках. Учителя ставили ей шестерки, даже не спрашивая. А ее признательная улыбка могла осветить самый серый и безрадостный день.

Мария не сомневалась в своих силах, сомнение вызывали цели ее стараний. Чего она, в сущности, добивается? Этого-то она как раз и не знала. Счастья дочери? Но в чем оно? Угадать это Мария была не в состоянии. Это только ее бабок не смущали такие вопросы — если девушка забеременела, нужно ее как можно скорее выдать замуж, так чтобы рождение ребенка более или менее совпало с расчетами соседей. Но Мария не была уверена, что этот выход — лучший, может быть не отдавая себе отчета в собственном материнском эгоизме, самом чистом в мире. Она просто-напросто боялась потерять дочь и остаться совсем одинокой в этом холодном и недружелюбном мире.

На следующий же день она обратилась к человеку, который, по общему мнению, заслуживал наибольшего доверия, — позвонила дяде того юного нечестивца. В трубке раздался действительно приятный мужской голос, негромкий и очень любезный. Мария про себя удивилась — не такого голоса ждала она от столь важного и известного академика. Современные люди просто не умеют быть любезными, хотя бы такими, как их отцы. Само время делает их несдержанными и торопливыми.

— Господин профессор, с вами говорит мать Кристы.

— Кристы? — удивленно переспросил профессор. — Очень рад.

Видимо, он и в самом деле обрадовался — конечно, не ей, незнакомой женщине, а тому, что она мать Кристы. Но и это было очень приятно.

— Могу я зайти к вам ненадолго?

— Ну разумеется. Когда вам будет угодно.

— Я хотела бы сейчас! — сказала она.

— Случилось что-нибудь неприятное?

— По телефону это трудно объяснить.

— Хорошо, приходите… Буду ждать, — ответил он.

Таким образом впервые, быть может, за последние десять лет в кабинет академика Урумова вошла незнакомая ему женщина, правда, немолодая даже с его точки зрения, но красивая и обаятельная. Она сидела в дальнем из двух стоявших в кабинете кресел, сжав колени и скрестив ноги. Она могла и не говорить, что она мать Кристы, — это было видно с первого взгляда. Марии и в голову не приходило, как много она от этого выиграла в глазах академика, и что, скорее всего, он воспринял бы ее совсем по-другому, если бы не был знаком с девушкой. Очень милая женщина, деликатная, немного застенчивая. Таким было его первое впечатление. Мария наверняка бы удивилась, если бы могла прочесть его мысли. Она привыкла думать о себе как о деловитом и энергичном человеке. Несомненно, умная и интеллигентная женщина, отметил про себя академик через полчаса. Но начало разговора было очень резким и неприятным.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил он.

Он и в самом деле готов был сделать для нее все, что было в его силах.

— Именно вы, к сожалению, ничем. Я хотела только сообщить вам, что нас ожидают некоторые события, не знаю, приятные или неприятные. Это будет зависеть от того, как вы на это посмотрите.

— В связи с нашими детьми? — спросил он, не ожидая ничего особенного.

— Да, в связи с ними. Врачебным осмотром установлено, что Криста беременна. И это отнюдь не понравилось вашему племяннику.

Академик еле заметно вздрогнул и откинулся на спинку стула. Мысль его усиленно работала, к тому же на такой волне, которую ему никогда не приходилось использовать.

— Дело только в ребенке? — спросил он наконец.

— Вероятно, нет.

— Плохо, если так, — проговорил он еле слышно.

Вот уж никак не ожидал он услышать такую новость, она просто не укладывалась в привычный круг его мыслей. И в конечном счете, выходила за пределы всей его жизненной практики. Только раз его покойный зять ввалился к нему в дом порядочно пьяный, с бутылью домашнего вина и колбасой из дичины, чтобы сообщить ему о рождении сына. А он даже не знал, что сестра его была беременна.

— Я несколько раз видел вашу дочь, — сказал Урумов. — Прекрасная девушка. Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь был о ней другого мнения.

— Я тоже — как мать, разумеется.

— И что же, по-вашему, случилось?

Тогда Мария рассказала ему все, что знала. Она изо всех сил старалась придерживаться фактов и не навязывать ему своей точки зрения. Но, излагая все эти события, она так и не смогла объяснить, в чем состоит вина молодого человека и какую, в сущности, помощь она хочет получить от его дяди. Урумов выслушал ее очень внимательно. Когда Мария наконец кончила, он встал и подошел к двери, ведущей в холл.

— Ангелина!

Сестра бесшумно выскочила откуда-то, словно таракан из-под буфета.

— Ангелина, приготовь нам, пожалуйста, по чашке кофе.

— Сейчас.

— Не нужно было никакого кофе, — смущенно проговорила Мария, когда он вернулся на свое место. — Я очень редко пью кофе.

— Я тоже, — он взглянул на дверь и добавил, понизив голос: — Может быть, вы знаете, что это мать Сашо? Она помогает мне по хозяйству.

— Да, знаю, — кивнула она.

Он еле заметно улыбнулся.

— Вам надо ее увидеть. В конце концов вам ведь с ней придется породниться, я все-таки — только дядя.

— Она что-нибудь знает? Я хочу сказать, об их отношениях?

— Почти ничего.

— Это и к лучшему.

— Я думаю, вы напрасно беспокоитесь. По-моему, Сашо очень порядочный молодой человек. Я не могу допустить, что…

— Поймите меня правильно! — уже нервничая, прервала его Мария. — Речь идет не о порядочности. Ее, конечно, довольно для того, чтобы ребенок родился. Но для того чтобы создать настоящую семью, этого еще очень мало.

— Да, я вас понимаю, — сказал академик. Подумав немного, он добавил: — И все же я должен поговорить с Сашо. Мне кажется, что вся эта история — не больше, чем глупое недоразумение.

Тут вошла Ангелина. Кофе был налит в изящные чашечки из японского сервиза, который покойная жена доставала крайне редко, главным образом когда приезжали иностранцы. Ангелина вошла очень тихо, и, хотя выражение лица у нее было рассеянным и небрежным, Урумов очень хорошо заметил внимательный взгляд, которым сестра быстро окинула незнакомку. Потом поставила кофе на письменный стол, неопределенно кивнула и вышла. Все это она проделала со сдержанным достоинством, так что гостье вряд ли пришло бы в голову принять ее за прислугу. Когда они остались одни, академик предложил Марии кофе. Та взяла чашку легкой, худощавой рукой.

— Какая красивая! — невольно воскликнула Мария, не в силах оторвать глаз от изящного фарфора. — Я, кажется, никогда не видела такой красивой чашки!

— Остается только, чтоб и кофе был не хуже.

Он прекрасно знал, что сестра — мастерица варить кофе, научилась у мужа, радомирца, который первый в своем бедняцком роду попробовал кофе. Пока Мария пила, Урумова беспокоило смутное сознание, что после этого она встанет и уйдет. Эта мысль угнетала его, но он все еще не отдавал себе в этом отчета. Как и генерал, как все остальные ученики Марии, академик сразу же попал под власть ее очарования, глубокую и крепкую, как аромат кофе.

И действительно, допив кофе, Мария встала. Она выглядела очень стройной в своем трикотажном платье, но лиловый цвет был ярковат для ее бледного лица. Он немножко старил ее, наверное, ей больше шли пастельные тона.

— Итак, до завтра, — сказал академик. — Пожалуй, лучше всего нам встретиться вечером, часов в семь, чтобы я успел поговорить с племянником.

Он проводил ее до двери, любезно подал зонтик. И здесь впервые увидел вблизи ее глаза — бледно-голубые, выцветшие, ставшие скорее серыми, — глаза, в которых почти не было жизни. У дочери глаза были гораздо более живыми и полными чувства. И совсем никаких духов, ничего, кроме легкого запаха мыла. Да, на свой патрицианский нюх Урумов все еще мог рассчитывать, хотя нос его за последние годы стал совсем тонким. В холле он столкнулся с сестрой, выносившей из кабинета сервиз.

— Очень симпатичная женщина, — неискренне сказала она. — Откуда-то я ее знаю. Как ее зовут?

— Кажется, Обретенова.

— Ах да, ну конечно же, Мария Обретенова!.. Женщина с характером!

В ее устах это прозвучало почти угрожающе. Может быть, и вправду характер у Марии был нелегкий, но все было скрыто под глянцем безукоризненного воспитания. Что, собственно, его сестра имела в виду? Нет, никогда он не позволил бы себе спросить ее об этом. Племяннику он позвонил, только когда сестра ушла. Ему показалось, что голос Сашо звучал как-то рассеянно и отчужденно, словно он говорил не с дядей.

— Хорошо, я приду, — ответил он кратко и положил трубку.

Что-то, верно, происходило с мальчиком, он не показывался уже несколько дней. Да и до этого он был как-то чересчур замкнут и рассеян. Урумов считал, что это связано с работой, но в этом ли была настоящая причина? Его собственная работа сейчас тоже шла не слишком успешно, хотя материалы были интересные. Мировая биологическая мысль все еще комментировала результаты Йельского симпозиума. И впервые кое-где начали раздаваться голоса, что опыты Уитлоу заслуживают большего доверия. Какого доверия и почему — никто не хотел уточнять. Неужели этот неудачливый соблазнитель точнее всех угадал истину? Вообще, мальчик не может пожаловаться на результаты — они получались и когда он ждал их, и когда не ждал. Но Криста еще ребенок, и, конечно, у ее матери есть основания тревожиться. Мать!.. Урумов пытался изгнать ее из мыслей, но безуспешно. Он словно все еще видел ее в кресле, том, что стоит подальше, — сидит, скрестив ноги и сжав колени, словно школьница из провинции. Взгляд у нее был спокойный, но несколько унылый. Или беспомощный. Или почти смирившийся. Женщина с характером! Каким характером? Чтобы нести горе — тоже нужен характер. Он вспоминал женщин в бомбоубежищах, когда над городом с гнусавым гулом пролетали американские «летающие крепости». У них были точно такие же глаза. А у мужчин глаза были гораздо более дикими, жалкими и полными ужаса. Это он тоже помнил.

Часам к четырем небо так потемнело, словно на город вот-вот должна была обрушиться небывалая гроза. Где-то вдали глухо гудели громовые раскаты, напоминая редкие удары какого-то громадного колокола, задыхающегося в густом месиве туч. Резко запахло кориандром. Тучи поднялись выше, дождь хлестал сухую землю, словно плетьми, не в силах вырвать у нее даже тихого стона. За миллионы лет старая терпеливая земля видела гораздо более грозные вещи. Наконец все успокоилось, только ручьи вдоль тротуаров все еще журчали, заливая каменные спины улиц. Урумов печально стоял у открытого окна, охваченный воспоминанием, впрочем, что это за воспоминание — просто выцветшая картина, мертвая и неподвижная. Он был еще ребенком и жил в большом желтом доме. Прошла гроза, но небольшой дождь все еще шел, в черных уличных лужах лопались пузыри. Прямо против дома остановилась телега, запряженная старой костлявой лошадью. Эту-то лошадь и не мог забыть Урумов, она то и дело всплывала в его памяти, хотя с тех пор прошло уже много десятилетий. Лошадь стояла, опустив до самой земли темную голову, от ее худой спины шея полупрозрачный пар. Такой неподвижной, унылой, такой до отчаянья забытой была эта лошадь, что мальчик сам не заметил, как слезы потекли по его лицу. Когда он снова выглянул на улицу, дождь уже прошел, а на телегу грузили чью-то ветхую мебель. Внезапно лошадь обернулась и взглянула на него совсем по-человечьи. Одни ее глаз был белым и мертвым. Может быть, она тихо благодарила его за пролитые слезы, единственные слезы в ее безрадостной лошадиной жизни. Последнее, что он запомнил, — это кошку, неподвижно свернувшуюся на подоконнике в открытом окне. Ни людей, ни телеги давно уже не было. Вид у кошки был скорбный, по она не мяукала, наверное, нарочно спряталась, чтобы люди не увезли ее с собой. Желтая кошка с небольшой тигриной головкой, потом он не раз видел ее во дворе. Наверное, новые хозяева се выгнали, жила она одна и, когда перебегала улицу, ни на что и ни на кого не смотрела. Мальчик часто оставлял ей еду возле мусорных ведер, больше из жалости к воробьям, которых кошка непрерывно подкарауливала на крышах.

Сашо пришел ровно в семь, когда дождь уже прошел. Вид у него был невеселый, хотя в глазах затаилось еле заметное любопытство. Когда, его вызывал дядя, всегда что-нибудь случалось. Случилось, конечно, и сейчас, хотя на этот раз все обрушилось на его собственную голову.

— Ты знаешь, где сейчас Криста? — напрямик спросил академик.

Сашо вздрогнул, в глазах его мелькнула тревога.

— Не знаю.

— Уехала в Казанлык, к тетке.

Слабый луч облегчения, и больше ничего. Радуется, что ее здесь нет? Или просто успокоился, избавившись от мучительной неизвестности?

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Разумеется, я тебе скажу. Но может быть, сначала ты расскажешь мне, что между вами произошло?

И Сашо подробно рассказал ему обо всем. Когда он наконец кончил, дядя встал и молча подошел к окну. Крыши домов были все еще темными от дождя, над ними, словно зеленый стеклянный абажур, светилось небо.

— Все понятно, — проговорил он наконец. — Только одно мне не ясно: любишь ты эту девушку или нет?

— По-твоему, это самое главное? — хмуро спросил Сашо.

— А что же?

— Человек прежде всего должен быть человеком. Все остальное так или иначе можно наладить.

И так как дядя ничего не ответил, нервно добавил:

— Сейчас мне, конечно, трудно что-нибудь решить. Как жить с человеком, на которого нельзя положиться? Да такой может бросить тебя на полпути.

В глубине души академик чувствовал, что это именно так.

— И все же Криста очень славная девушка! — сказал он. — А характер с годами может закалиться.

— Или окончательно разрушиться.

— Не думаю, — сказал дядя. — Криста, по-моему, вообще не поддается эрозии — ни душевной, ни физической. Потому что она сделана из очень благородного металла.

— Может быть! — все так же мрачно пробурчал Сашо. — Зато этот металл плавится при самых низких температурах. Или прямо сублимируется. Как и было уже несколько раз.

— А ребенок?

— В этом-то все и дело. Она не хочет этого ребенка еще больше, чем я. На черта он тогда нужен.

Урумов ошалело посмотрел на него — так жестоко и отчужденно прозвучали эти неожиданные слова.

— Постыдись! — сказал он строго. — Нельзя так говорить о ребенке.

На этом разговор как-то сам собой иссяк. Сегодня они вообще не понимали друг друга, может быть впервые с тех пор, как стали разговаривать серьезно. Вскоре Сашо ушел, полный тайной ярости от того, что в историю вмешалась ее истеричная мать. Может, от нее и шли все беды, или по крайней мере от воспитания, какое она дала Кристе. Урумов остался один, совершенно расстроенный. Что он скажет завтра матери? Только еще больше ее огорчит.

Этой ночью Урумов заснул с трудом. Когда из клубка торчит много концов, никогда не знаешь, за какой ухватиться. Тогда он попробовал потянуть за каждый, но из этого тоже ничего не вышло. Клубок все больше запутывался, и Урумов, разозлившись, бросил его. Так он и уснул, а утром проснулся, сердясь на обоих, и при этом на Кристу как будто больше, чем на Сашо. Этот зайчонок оказался самой обычной мартышкой. И к тому же прыгающей так высоко, что невозможно ее поймать даже за ржавый хвостик. В конце концов когда два человека хотят быть вместе, они должны быть очень терпимыми и уметь слушать друг друга. И нельзя все на свете оправдывать чувствительностью.

С утра Урумов снова взялся за материалы симпозиума. Он не выспался и, может быть, поэтому чувствовал, что они его раздражают. Неужели так трудно понять, почему большая часть противовирусных вакцин так неэффективна? Ведь организм человека не реагирует на них по тем же причинам, по каким он не реагирует и на сами вирусы. Он считает их частью самого себя. Чтобы произошла реакция, кроме всего прочего, должен быть какой-нибудь раздражитель, антитела которого подобны антителам вируса. Лишь тогда вирусы становятся уязвимыми для атак организма. Но коллеги Уитлоу, словно слепые, обходили эти возможности, ссылаясь на эффективность некоторых вакцин, например против полиомиелита. Да, но большинство из них не видело снимков академика Добози, не видело, как отличаются друг от друга живые и мертвые вирусы этой опасной болезни… Сам он сразу же понял, что…

Но тут зазвонил телефон. Секретарша вице-президента на этот раз говорила совершенно медовым голосом:

— Товарищ Спасов просит вас посетить его… Да, в академии, к одиннадцати часам.

— А где он сам?

— На докладе у президента.

По ее голосу академик понял, что она лжет. Спасов просто не решался позвонить сам, боясь, что Урумов ему откажет. Он неохотно оделся и отправился в академию. В десять минут двенадцатого он был в кабинете Спасова. Тот встретил его чуть ли не с распростертыми объятиями.

— Чашечку кофе?

— Да! — раздраженно ответил Урумов.

— Чудесно! — Он позвонил. — А у меня для вас хорошие новости. Я беседовал с очень ответственным членом правительства, все устроено. Вы лично пригласите Уитлоу, а мы присовокупим к этому и официальное приглашение. Он будет вашим и вместе с тем нашим гостем — это имеет определенное значение.

Вошла секретарша.

— Два кофе, пожалуйста! — торопливо проговорил Спасов.

— Сегодня у нас есть кока-кола.

— Неважно… Впрочем, принесите и то и другое… Думали мы и о том, не стоит ли послать ему билет на самолет. Наверно, это будет не очень тактично. Уитлоу — человек обеспеченный, к тому же он может подумать, что мы слишком в нем заинтересованы. Зачем нам это? Приедет он или не приедет, мы в конце концов все равно доведем эту работу до конца.

— Это не совсем так, но пусть… А насчет билета вы правы.

— Здесь ему будет оказано соответствующее официальное внимание, как лауреату Нобелевской премии и ученому с мировым именем. Разумеется, нет никакой необходимости сразу рассказывать ему обо всем, что мы знаем. Но предложение о совместной работе в самом деле приемлемо, нужно только уточнить некоторые детали. Лишь тогда мы раскроем все наши карты.

— А какие они, ваши карты? — пробурчал академик.

— О чем вы?

— Да вот о картах… Которые вы до сих пор так успешно скрывали.

Но Спасов ни капли не смутился.

— Вижу, что у вас на меня зуб. Но вы не правы. Сначала я всегда должен убедиться, что дело перспективное. После этого я даю ему полный ход.

Лицо его вдруг омрачилось по-настоящему искренне и непритворно, как у мальчика, которого не пустили в кино.

— И если бы вы знали, как вы меня подводите тем, что не хотите занять пост директора института.

— Теперь мне этого поста уже мало, — серьезно проговорил Урумов. — Я начинаю поглядывать на ваш.

Спасов в изумлении выкатил на него глаза, но тут же взял себя в руки и с живостью воскликнул:

— Хоть сейчас! С удовольствием!

После того как они обсудили все детали, академик, не торопясь, вернулся домой. День был очень жаркий, солнце пекло немилосердно. Если так пойдет, то под вечер, вероятно, снова разразится гроза, хотя сейчас на небе не было ни облачка. Хорошо бы это случилось пораньше, а то не дай бог как раз к семи часам и польет. Нет, этого можно не бояться, ничто не в силах остановить мать, когда дочь у нее в беде.

Но дождя не было, и Мария пришла чуть раньше, чем он ожидал, — без пяти семь. Услышав звонок, Урумов почувствовал легкое волнение, и это его рассердило. Он-то по какой причине подпрыгивает на стуле? Не он же забеременел. Урумов пошел открывать, но встретил гостью, разумеется, с предельной любезностью.

Как и в первый раз, Мария села в то кресло, что подальше, но сейчас не скрестила ноги, может быть, потому что чувствовала себя несколько свободней.

— Я поговорил с Сашо, — осторожно начал академик. — И не могу обвинить его в некорректности. Он сразу же заявил Кристе, что готов принять любое ее решение.

Внешне Мария никак не прореагировала на эти слова. но он почувствовал, что внутренне она вся встрепенулась.

— Криста сказала вам об этом? — спросил он.

— Нет, — ответила она тихо. — И все же тут главное, как именно он это сказал.

Да, Урумов ее понимал. Зачем бы Кристе обходить молчанием столь важное обещание, если оно было вполне искренним. Только если…

— Дело в том, что, если верить Сашо, Криста сама не хочет ребенка. Ни при каких обстоятельствах.

Ему показалось, что зрачки у Марии расширились и взгляд стал каким-то почти осязаемым.

— И вы этому верите? — спросила она удивленно.

— Мне показалось, что он говорил искренне.

— Я, конечно, не думаю, что он хотел вас обмануть, — сказала она. — Мне кажется, он попался на ее удочку. А Криста скорее всего просто-напросто притворялась. Может быть, из чувства ущемленной гордости, когда поняла, что он ни в коем случае не желает ребенка. Сказать, что она хочет его оставить, значило бы, что она ему навязывается. Потому что в данном случае брак и ребенок почти одно и то же.

Урумов расстегнул воротничок. Конечно, Мария права. Сашо, видимо, не понял девушку. И все же… если она и в самом деле хотела спасти ребенка, что ей мешало — обещание есть обещание. Ни один молодой человек не станет прыгать от радости, узнав, что у него будет ребенок. Это желание приходит к человеку гораздо позже.

— В конце концов всей правды нам до конца не узнать, — неуверенно сказал академик. — По словам Сашо, Криста последние два дня с какой-то болезненностью торопила события — как можно быстрее, ни на день позже.

— Тогда почему она оттуда сбежала?

— Просто испугалась.

Теперь задумалась Мария. Может быть, профессор прав? Может, и вправду, виновата ее дочь? Этого она просто не могла допустить. Но вообще все в этой истории казалось ей невероятным — все, кроме бегства из операционной. Наверное, она и в самом деле испугалась.

— Самое интересное, что оба обвиняют друг друга в одном и том же — эгоизме и нежелании считаться с другим. Не хотелось бы вас огорчать, но мне кажется, что у обоих есть серьезные основания так думать.

Мария не ответила, но Урумов явственно заметил, что взгляд ее внезапно потух, словно внутри щелкнул выключатель.

— У Кристы очень доброе сердце, — проговорила она упавшим голосом. — Ребенком она плакала, увидев, например, подбитого воробья. А эгоисты — люди душевно грубые…

— У Сашо душа не грубая.

— Извините… Наверное, не грубая, раз он все-таки ей понравился.

— Видите ли, я не хотел бы говорить с вами как какой-нибудь старомодный ученый. Но есть два мощных инстинкта — продолжения рода и сохранения человеком своей личности. Порой они вступают в противоречие. У мужчин — почти всегда, у женщины — в редких случаях. Но если в этой внутренней борьбе верх возьмет второй инстинкт, согласитесь, что такой эгоизм будет слишком уж утонченным.

— А представьте себе, что не было никакой внутренней борьбы! — сказала она.

— Почему?

— Но если у Кристы инстинкт продолжения рода, скажем, атрофирован? Или вообще отсутствует?.. Как у большинства мужчин. Я видела таких людей. По-вашему, это тоже эгоизм?

Урумов, естественно, знал, как надо на это ответить — да, эгоизм при любых обстоятельствах! У человека это и означает первую внутреннюю победу эгоизма. И, наверное, именно она создает условия для всех остальных его побед.

— Наш разговор стал несколько беспредметным, — ответил он. — Люди любят друг друга не за то, чего у них нет, а за то, что у них есть. Все дело в том, любят ли они друг друга на самом деле. Оба сомневаются в этом, вернее — каждый сомневается в другом.

— И вы думаете, что от этого происходят все недоразумения?

— Я думаю, что вы поступили правильно, отослав Кристу на некоторое время к тетке… Поживут в разлуке и поймут, что каждый из них значит для другого.

— А ребенок?

— Для меня это тоже второстепенный вопрос. Если не будет настоящей, счастливой семьи, пусть лучше не будет и ребенка. Я человек пожилой, и мои взгляды, наверное, немного устарели. И все же я не могу согласиться на то, чтобы два человека стали несчастными ради счастья одного ребенка.

Взгляд Марии опять потух.

— Значит, по-вашему, надо подождать?

— Хотя бы дней десять… По правде говоря, я смотрю на это дело весьма оптимистически. Эта парочка не может друг без друга…

Разговор был, казалось, исчерпан. И это вдруг его испугало.

— Понравился вам вчера кофе?

— Он был чудесный! — ответила Мария искренне.

— Сейчас я сварю нам по чашке, — обрадованно предложил академик и поднялся, не дождавшись ответа.

Марии это не показалось странным. Что с того, что он академик — сварить кофе может каждый. А Урумов к тому же вдовец, должны же у него быть хоть какие-то хозяйственные навыки. Но как бы она растерялась, если б узнала, что академик взялся варить кофе впервые в жизни. Урумов вышел из кабинета такой легкой походкой, словно приготовление кофе было его любимым хобби. Подумаешь — чашка кофе, как сказал бы его племянник.

Мария осталась одна. И незаметно для себя самой погрузилась в созерцание чудесной синей картины, висевшей над письменным столом. Такое бывает, когда входишь в красивый бассейн, наполненный прозрачной минеральной водой, и тебя постепенно заливает ощущение тихого блаженства, пока не окутает окончательно. Мария заметила картину еще в первый раз, ей очень хотелось рассмотреть ее повнимательнее, но, разумеется, не слишком-то прилично глазеть на стены, когда разговор идет о таких жизненно важных вещах. Сейчас она смутно чувствовала, что действительная жизнь не может быть так же прекрасна, как вымышленная, и что цвета, придуманные людьми, гораздо богаче и глубже реальных. В это время вернулся Урумов, страшно смущенный.

— Представляете, какая глупость, не могу найти кофе.

— Это неважно, — торопливо ответила она.

— Ну как же, я ведь обещал, — он замялся. — Впрочем, есть выход, можно выпить кофе в Русском клубе.

Предложение было настолько неожиданным, что она ошеломленно посмотрела на него. Впрочем, почему неожиданным, оба они заговорщики, а может, даже и родственники. И, почувствовав, что она колеблется, готовая в любой момент отказать, Урумов поспешил добавить:

— Ведь мы же еще не кончили нашего разговора… Фактически я ничего не знаю о Кристе… Как же мне тогда судить об их отношениях?

И они пошли в Русский клуб. Ели бефстроганов и пили легкое светлое польское пиво «Окочим». Но несмотря на его легкость, от него сразу же закружилась голова у этой одинокой женщины, находящейся в самом разгаре своей зрелой, золотой осени. И Мария медленно и негромко рассказала академику о печальном детстве своей единственной дочери. И естественно, не могла при этом умолчать и о своей собственной несчастной, разрушенной жизни. Ей и в голову не приходило, что она делает злое дело, что оба они, как слепые, идут к беде. Да и не могло ей прийти такое в голову, потому что она ничего не знали о его жизни. Быть может, Марии казалось, что академик человек удачливый, счастливый, преуспевающий. Да и жена у него слыла одной из самых красивых женщин Софии, во всяком случае одной из наиболее сохранившихся. Только закончив рассказ, Мария поняла, что сказала слишком много этому почти незнакомому человеку. И чтобы как-то преодолеть его неожиданное молчание, спросила с наигранной легкостью:

— Может, это неделикатно, но почему у вас нет детей?

В самом деле получилось не слишком деликатно. Он чуть не покраснел.

— А теперь я буду неделикатным… Но раз уж вы опросили… причина — неудачный аборт, который в юности сделала жена.

— Мне очень жаль! — неловко воскликнула она.

— Я должен вам сказать, что в нашей жизни что не было болезненной проблемой… Вообще не было проблемой. Я всегда был полностью погружен в свою работу. Мне казалось, что она может заменить все… Пока у человека есть силы, он может верить, во что захочет. И всегда слишком поздно понимает, что у него нет ничего, кроме одиночества.

Только теперь Мария осознала, сколько ошибок она невольно допустила, пусть даже по отношению к человеку, в добронамеренности которого была вполне уверена. Она понимала, что надо немедленно встать и уйти, уйти под любым предлогом. Но не сделала этого, не хватило сил, а может быть, светлое, словно северный янтарь, польское пиво ударило ей в ноги.

— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Да, разумеется, — сразу же согласился он.

— Скажите, откуда у вас эта прекрасная картина?

И Урумов с удовольствием рассказал ей все, начиная с четырехлистного клевера и счастливого избавления от аварии. Потом он рассказал, как приехал к себе на дачу, где была и Криста, и с каким трудом купил картину у неуступчивого полупомешанного художника. Тем временем принесли приготовленные «специально для господина профессора» русские блины со сметаной. Мария едва на них взглянула.

— А что стало с клевером?

— Что с ним может быть — храню его до сих пор. Он и сейчас со мной.

— Можно посмотреть?

— Конечно, — ответил Урумов, обрадовавшись, что может доставить ей хоть какое-то удовольствие.

Он вытащил записную книжку, и та сразу же раскрылась па странице, где незаметно увядал нежный листок, совершенно лишенный воздуха. Мария смотрела на него так ненасытно, как будто перед ней лежало настоящее живое человеческое счастье, — не четырехлистное, а словно распятое на кресте.

— В первый раз вижу! — проговорила она восхищенно. — А как она выглядела?

— Кто она?

— Та, которая нашла клевер.

— О, совершенно очаровательно! — искренне ответил он, не задумываясь.

Мария промолчала. Так вот люди и спотыкаются. Эта мысль, естественно, даже не приходила ей в голову. Перед ними исходили вкусным запахом масла и сметаны русские блины, но сейчас обоим, похоже, было не до блинов. Мария скорее выпила бы пива, но бокал ее был пуст, а когда Урумов захотел заказать еще, она воспротивилась. Так что не оставалось ничего, как съесть блины с подобающим аппетитом, после чего оба рассмеялись, и он проводил ее до первой троллейбусной остановки.

И эту ночь Урумов спал беспокойно, ему снились белые кони, которые неслись по волнующейся, словно море, степи, покрытой клевером. На следующий день часов около десяти позвонила Мария.

— Я получила письмо от Кристы, — слегка возбужденно сказала она. — Хотите, я вам его прочту?

— По телефону? Не-ет, — протянул Урумов. — Лучше приходите сюда, я хочу его послушать как следует.

— Что ж, хорошо, — ответила она.

И они договорились, что Мария сразу же принесет письмо. Таким образом, академик Урумов не успел написать приглашение лауреату Нобелевской премии Уитлоу, как он обещал своему вице-президенту.

 

8

В этот вечер трое друзей в полном унынии собрались ненадолго в «Варшаве». Все скучные, невыспавшиеся, плохо побритые. Собрались и даже не попытались выяснить друг у друга, почему это они такие кислые. Увидев их в этом жалком состоянии, даже официантки засуетились, но угодить им не сумели. Вскоре все трое уселись в обшарпанный «трабант» Кишо и покатили в «Шумако». Им вдруг показалось, что только запеченная голова барашка в состоянии хоть как-то поправить дело. И ничто другое.

Самым скучным из троих был Гари, хотя как раз у него не было для этого никаких серьезных оснований. Даже наоборот. Месяц назад его жена получила место художника-дессенатора на одной из габровских фабрик и ездила туда на пять-шесть дней в месяц — срок как раз достаточный, чтобы дать ему возможность на свободе повидаться с друзьями. Этим утром она тоже уехала, заливаясь слезами и повторяя сотни наставлений, главным образом насчет того, чтоб он, выпив, не упал в шахту лифта. Гари остался на перроне с пустой головой и пустым сердцем, охваченный единственным желанием вернуться домой и проспать эти пять-шесть дней, пока она не вернется. Он страшно скучал без нее, даже родинки Кишо, которые всегда неудержимо привлекали его внимание, не производили на него обычного впечатления.

Многое изменилось в его жизни за последние полгода. Или, вернее, изменилось все, кроме его внешности. Гари оставался таким же бородатым, таким же нескладным, корявым, жалким, тощим и всегда голодным, хотя, как говорил Кишо, денег у него куры не клевали. Последнее время ему дьявольски везло. Особенно с выставкой, которая поразила всех, и больше всего его самого. Открылась она в апреле в холодном маленьком зале. Гари с трудом собрал немного денег для вернисажа. Большинство гостей бросилось прямо к бутылкам, даже не взглянув на то, что было развешано по стенам. Пришел и «нужный человек», совершенно трезвый, и умеренной рысью обошел зал. Гари потащился за ним, тяжело моргая, недовольный, что его оторвали от рюмки. Наконец человек остановился и сказал:

— Ты даже не знаешь, что ты сделал!

— Знаю!

— Ничего ты не знаешь!.. Сейчас я ухожу, тороплюсь. Но я скажу, где надо.

Так все и началось. Прежде всего несколько картин купили два значительных государственных деятеля. Это сразу же подняло авторитет художника и погнало других покупателей, помельче, в выставочный зал. В конце концов Гари распродал выставку почти целиком, хотя половину, как это обычно бывает, в кредит. Правда, отзывов и рецензий было не слишком много, потому что у этого мрачного, бородатого субъекта Гари не было влиятельных друзей, кроме того «нужного человека», с которого все и началось. Но зато председатель союза в одном из телевизионных интервью назвал выставку чуть ли не гвоздем сезона. А это уже было немало, все, имеющие уши, это услышали.

С тех пор успех шел за ним по пятам, словно охотничья собака. Сначала Гари удалось заключить договор на довольно солидную сумму, потом три его картины были отобраны для биенале в Венеции и еще несколько — для выставки в Берлине. И тут же он был принят в жилищный кооператив художников. Можно было сразу же купить машину, но Гари испугался — в конце концов столько удач не к добру. Может, он потому и ходит такой кислый, что боится дразнить судьбу? Эта капризная, весьма старомодная дамочка и в самом деле не любит ухмыляющихся типов и хвастунов. Чаще всего она обходит их стороной, кроме разве тех, кто уж особенно ловок по части комплиментов. Заинтригованный, Кишо составил ему гороскоп, по в этом гороскопе не было ничего или почти ничего интересного — какая-то туристская поездка за границу и ссора с большим человеком, может быть, с тем самым покровителем, который и без того весьма косо поглядывал на нечесаную бороду и обшмыганные брюки художника.

Как только машина выехала на шоссе над Симеоновом, машину вдруг залило густым румянцем заката, словно кто-то накрыл ее громадным шелковым абажуром из публичного дома. Даже черный асфальт дороги порозовел, а пролетавшие над шоссе аисты казались облитыми кровью или сиропом, смотря по настроению тех, кто на них смотрел. Сквозь пыльное стекло аисты показались друзьям просто ржавыми, вроде бороды Гари, так что они вообще не стали на них смотреть. Но, завидев «Шумако», все сразу почувствовали облегчение, хотя никакой растительности вокруг не было, не было вообще ничего, кроме освещенных закатным солнцем немытых автомобильных спин.

В полупустом зале ресторана они удобно устроились за уединенным столиком. Появился официант, питоном обвился вокруг них, торопливо отбарабанил меню. Один только Кишо сумел уловить в его скороговорке кое-что существенное.

— Давайте я закажу! — сказал он. — Прежде всего по бутылке пива, холодного, чешского. Затем три порции домашних колбасок, запеченных. И наконец, по головке барашка, мне — самую маленькую.

Лукавый нос официанта сумел наконец унюхать знатока. Тут может кое-что перепасть.

— Разрешите мне самому для вас отобрать! — обрадовавшись, предложил он.

— А почему тебе самую маленькую? — подозрительно спросил Сашо.

— Я давно уже заметил, что маленькие — самые вкусные… Может, потому, что они лучше пропекаются.

— Ну и нахал! — возмутился Сашо. — Тогда все три пусть будут маленькие.

— Да, отберу специально для вас! — заверил официант.

Когда он принес пиво, Кишо сосредоточенно отпил несколько глотков и остался доволен.

— Остужено, как по рецепту… Послушайте, ребята, так уж и быть — сегодня я угощаю.

— Почему ты?

— Есть серьезный повод — меня уволили.

— Э, наконец-то! — довольно воскликнул Сашо. — А ты думал, что век просидишь в этой конторе… Какой же повод они выискали?

— Самый законный!.. Аппаратов всего шесть, и, значит, у меня недостаточно плотно используется рабочее время. И знаешь, что они предложили мне, эти кретины? Внештатное место по пять левов за день, но не более пятнадцати дней в месяц. Таковы, говорят, государственные нормы.

— Это и в самом деле так?

— Ерунда!.. У нас же эти аппараты впервые, кто мог выработать для них нормы? Сидят там какие-то дармоеды, да к тому же завистники. Вот и сочиняют всякий бред, чтобы хоть как-то оправдать зарплату. А гадости другим делать легче всего, особенно за счет государства. Ну, я сказал им «до свидания» на всех языках, какие знаю, поклонился и ушел. Очень они обрадовались.

— А автоматы? — хмуро спросил Сашо.

— А автоматы пусть катятся ко всем чертям. Очень их интересуют какие-то там автоматы. Сегодня испортится один, завтра — другой. А к концу недели — все шесть. А стоят они десятки тысяч и ведь в самом деле приносят немалый доход их вонючей дирекции. Вот тогда они забегают, полетят докладные и письма. И кончится тем, что опять придут ко мне.

— Оптимист! — с презрением изрек Гари.

— Ну нет! На этот раз нет! Нужно их проучить, этих типов! — злорадно заявил Кишо. — А я удовольствуюсь какой-нибудь заметочкой с соответствующим заглавием: «Почему они бездействуют?» или «Автоматы и крохоборы»…

— А знаешь, что из всего этого получится?

— Ничего особенного! Но неприятности у них будут, и кто-нибудь может полететь.

— Ошибаешься! — сказал Сашо. — Заметку прочтет Дитя-Голопузое. И тут же примчится.

— А знаешь, ты прав, — с полной покорностью судьбе пробормотал Кишо. — А впрочем, нет, не думаю. Дитя-Голопузое газет не читает. Это же типичный математический недоумок.

— Кто-нибудь может ему сказать.

— В Приморское вообще газеты не доходят.

— Так ты туда его спровадил? — засмеялся Сашо.

— Тут же!.. Купил ему билет и лично посадил в поезд. Потому что этот юный кретин готов был работать даром — так ему нравится электронная техника. Но, слава богу, секс у него оказался на высоте, а я нарисовал ему жутко соблазнительные перспективы.

— А деньги?

— Думаешь, почему я вас угощаю? Тот тип отсчитал мне все до последнего грошика, разумеется, при условии, что я буду заботиться об аппаратах. Сегодня я получил денежки, и конец!.. Больше он меня не увидит.

Сашо и Гари недоверчиво переглянулись.

— Вот что, друг, — заговорил Гари. — Если ты сдержишь слово, я подарю тебе картину… Какую захочешь — вот Сашо пусть будет свидетелем.

— Давай сюда картину! — обрадовался Кишо.

— А какая гарантия?

— Как только ты мне ее дашь, я тут же отправлюсь в Приморское!.. Постерегу на всякий случай наше Дитя-Голопузое. Вдруг ему не повезет в любви.

Идея понравилась всем, посыпались всяческие советы. Много ли ему нужно, этому мальчишке, всегда можно чем-нибудь задурить ему голову. Кишо рассказал, что ему было о нем известно. Отец и мать его развелись и бросили парни на произвол судьбы, не подозревая, что в один прекрасный день он может прославить их имя. Как обычно бывает в таких случаях, мальчишку взяла к себе бабка, уборщица в бане. Очень добрая старушка, заботливая и самоотверженная, только, к сожалению, ни черта не понимает в литературе.

— При чем тут литература? — удивился Гари.

— При том, что именно литература и есть ахиллесова пята нашего героя, — с сожалением проговорил Кишо. — Ну просто ни шиша не соображает, хватает двойку за двойкой. Посмотрел я его тетради — подохнешь со смеху! Знаете, как он пишет Дон Кихот?.. Донки Хот… Неплохо, верно? А Шиллер для него просто Шиле. Похоже, у него ко всему прочему и уши с дефектом.

— Но он же не попадет в университет, — озабоченно сказал Сашо.

— Ни в коем случае! — согласился Гари. — Срежут на письменном.

Это серьезно встревожило всех троих. Конечно, срежут и ухом не поведут. Иди потом доказывай, что парень — технический гений, только еще больше разозлишь. А может, и будут правы, разве дело превращать Шиллера в барана.

— «Шиле» у пастухов не баран, а подросший ягненок, — уточнил Кишо.

Но Гари не обратил на эту мелочь никакого внимания, по его мнению, творческая личность должна быть гармонически развитой, иначе и не угадаешь, какие беды она в состоянии натворить. И все же друзья согласились, что такой парень не должен пропасть. Натаскать его по литературе? А их самих кто натаскает? Вот разве Криста возьмется за это дело, она девушка добрая, должна согласиться. Но Сашо, которому было не слишком удобно углубляться в эту тему, нашел другой выход, гораздо лучший:

— А если Кишо вернется в университет? — предложил он.

— Я? Никогда! — категорически заявил тот. — Там, где меня обидели, ноги моей не будет. Я и так столько лет в их дерьме копался.

— Хотя бы на время! Будь ты там, все можно устроить. Самое малое — подменим ему письменную работу. Тогда его освободят от устного, а то ведь на устном ему верная крышка.

Но Кишо был непреклонен. В эти авгиевы конюшни? Никогда!

— Да будет тебе! — сердито прервал его Сашо. — Но век же тебе крутиться среди разных мошенников.

— Меня зовут в несколько мест, — нехотя пробормотал Кишо. — И зарплату хорошую предлагают. Лучше всего в Ботевграде на заводе транзисторов — и не очень далеко.

Сашо благоразумно замолк. Завод все-таки лучше «Луна-парка». Или хотя бы конструкторское бюро. Одно дело придумывать машины, другое — их чинить. Тут принесли колбаски, не было больше смысла портить себе аппетит пустыми разговорами. Официант и на этот раз постарался — отобрал те, что лежали по краям противня. Чуть-чуть подгоревшие, они стали еще пикантнее. Друзья молча съели все без остатка, заказали еще пива. Как и предполагал Кишо, настроение у всех значительно улучшилось, кроме, может быть, Гари. Хотя попробуй пойми, какое выражение таится за этой непроходимой бородой. Взгляд у него во всяком случае был невеселый, а в голосе по-прежнему звучали сварливые нотки.

— Не понимаю, почему ты такой кислый! — не выдержал наконец Кишо.

— Сегодня я был на похоронах, — уныло ответил Гари.

— Ну и что? С похорон люди обычно возвращаются веселыми. Не замечал? Поглядеть на покойника — это же лучший способ увериться, что ты живой.

— В том-то и дело, что я не мог на него поглядеть.

— Как это?

— Гроб был запаянный.

И Гари все тем же унылым голосом рассказал им довольно нелепую историю, случившуюся дней десять назад в Созополе. Несколько художников ночью возвращались из заливчика Корня на моторной лодке. Все, конечно, были пьяны, иначе на кой черт им было возвращаться на лодке, когда залив в двух шагах от городка и по дороге столько всяких соблазнов. На свою беду, уже в море Гена захотел помочиться. И так как в лодке, как это водится в таких компаниях, была женщина, он отправился на корму. Только расстегнулся, как высокая волна подняла нос лодки. Гена качнулся, уцепился за флажок и вместе с собой унес его в морскую бездну. Лодочнику удалось было схватить его за ногу, но у него в руке остался только ботинок. Он тут же повернул лодку обратно, и, конечно, напрасно. Ночь была безлунной, где уж тут найти человека в черном, как антрацит, море. Так они и вертелись на одном месте как ненормальные, пока не кончился бензин. Только через неделю волна выбросила на берег тело, объеденное рыбами. Вскрытие показало, что он умер мгновенно от разрыва сердца и, наверное, как утюг пошел на дно.

— Трагедия! — закончил Гари. — Оставил жену и двоих детей. Те кретины, которые были с ним в лодке, не посмели прийти на похороны. Ко всему прочему, не явился и Манев, секретарь союза, который должен был говорить у могилы.

Разумеется, все засуетились, принялись подталкивать друг друга, пока в конце концов не вытолкнули его, Гари. Что было делать? Взобрался он на кучу жирной, скользкой от человечьей плоти земли, а в голове так же пусто, как в зиявшей у его ног могиле. Наконец блеснула спасительная идейка. Гари ухватился за нее крепче, чем тот бедолага за лодочный флажок, и произнес примерно следующее:

«Товарищи! Поклонимся праху нашего погибшего друга. Смерть его не случайна, как может подумать иной. Еще будучи живым, он носил в себе смерть. Потому что сердце у него было доброе и отзывчивое, полное любви к людям. Ему была чужда грызня за кусок пожирнее — выгодный договор или там командировки. Он терпеть не мог пробивать себе путь локтями, шагать по людям, подсовывать под ноги друзьям апельсиновые, арбузные и всякие другие корки. Не стремился ни к деньгам, ни к почестям. Его сердце, настоящее человеческое сердце, не годилось для этого грубого, полного злобы мира, и он покинул его так же незаметно, как пришел. Поклянемся же перед этой могилой, что всегда будем следовать его светлому примеру».

При этих словах вдова и двое сирот разрыдались, кое-кто из тех, кто только что дорвался до жирных договоров, виновато опустил голову. А несколько других, кому это не удалось, еле удержались, чтобы не зааплодировать.

— А покойный? — спросил Кишо.

— Что покойный?

— У него был договор?

— Конечно, был, и к тому же очень выгодный, почти как мой. Хотя был он, можно сказать, бездарен. И страшно жаден до денег и почестей. Потом мне рассказали, что, отхватив аванс, он с первым же самолетом рванул в Бургас, не оставив жене ни грошика. Она, бедняжка, до сих пор ничего не знает о договоре. По специальности она медсестра, и на свою жалкую зарплату содержит всю семью. Как вам все это нравится, а? А я должен ходить на его похороны, да и речь там держать к тому же! Потому что он, видите ли, утонул, а мы еще живы! Официант, двойную порцию водки!

— Мы же решили сегодня обойтись пивом? — неуверенно напомнил Кишо.

— Хочется забыть эту мерзкую историю.

Когда порция водки превратилась в три, тесный зал ресторанчика был уже набит до отказа. Тяжело пахло табачным дымом, жареным мясом, приправами, хреном, соусами, солеными огурцами, бараньим жиром, пудрой, смешанной с запахом пота. Гремел магнитофон, разнося по залу жалкие довоенные шлягеры, сливающиеся с хихиканьем женщин и треском колготок. Даже дорожки между столами были забиты людьми; помещение напоминало какую-то скотобойню или, самое малое, ладью Харона. Но Гари словно бы ничего не замечал. После трехсот граммов он выглядел, казалось, еще более трезвым и в три раза более мрачным, чем когда они пришли. Теперь он жаловался уже на себя самого тихим, трезвым, монотонным голосом:

— Не ладится у меня ничего последние месяцы, и все тут! Пишу как бешеный, хочу сделать что-нибудь вроде «Белых коней» — не выходит и не выходит. Словно бы я потерял что-то, может быть, самое во мне важное, а что — и сам не знаю.

— Если бы ты обрился, я б тебе сказал, что это, — заявил полный сочувствия Кишо, который пока пил только вторые сто граммов.

— Нравиться — это плохо, — продолжал Гари, не обращая на него никакого внимания и словно прислушиваясь к голосу, звучащему где-то глубоко внутри. — Тогда ты тоже начинаешь хотеть нравиться, любой ценой. И принимаешься создавать красивенькое, мелкое искусство, предназначенное только для потребления.

— Да в том-то и есть твоя сила, дубина ты этакая! — рассердился Сашо, который потихоньку продолжал потягивать свое пиво. — Ведь стоит тебе к чему-нибудь прикоснуться, как ты, сам того не желая, создаешь красоту.

— Дизайнеры тоже создают какую-то красоту, — презрительно промычал Гари. — Но это безличная и бездушная красота стандарта, вроде улыбок балерин и фокусов макияжа. В настоящей красоте должно быть страдание, иначе это не искусство, а торт с кремом и шоколадной глазурью.

— В «Белых конях» нет никакого страдания, — возразил Сашо.

— Значит, ничего ты в них не понял, в моих конях! — рассердился Гари. — В «Белых конях» есть мечта, неужели хотя бы это не чувствуется? А что такое мечта? Страдание о непостижимом. А какое страдание я могу выразить, когда у меня счет а сберкассе и сделаны два взноса — на машину и на квартиру.

Гари заказал еще два раза по сто граммов. Официант согнулся, как молодой тополь, и улетел.

— Сегодня я дал себе слово, — ровным голосом продолжал художник, — не продам ни одной картины в течение года. И показывать никому не буду! Вчера впервые вытурил покупательницу, честное слово!

И так как друзья глядели на него недоверчиво, но не ахнули от неожиданности, объяснил все тем же монотонным голосом:

— Явилась ко мне в мастерскую этакая мадама, лет около пятидесяти, рот, как говорила моя бабушка, словно куриная задница, хотя этот больше был похож на ослиную. Верно, прослышала где-то о моих новых работах и пожелала увидеть что-нибудь из старого. А у меня словно глаза открылись — кто она такая в конце концов? Так я и спросил. А мадама взглянула на меня свысока и говорит: «Не все ли вам равно? Я ведь плачу!» «Не все равно, — говорю. — Картины не денег стоят, а нервов. Если бы Дюрер знал, что Геринг будет любоваться его картинами, наверное, сжег бы их все до одной!» Услышав такое, мадама взбесилась, но так и не сказала мне, кто она.

— Раньше ты не был таким привередливым! — пробормотал Кишо.

— Когда это? — спросил Гари враждебно.

— А когда продал картину той американской сводне.

— Откуда я знал, что она сводня?

— Урумов же тебе сказал!.. А ты все-таки отдал ей «Коней», пусть даже копию.

Гари нахмурился.

— Тем хуже для меня! — сказал он. — Значит, целый год — ни одного лева!

— Конечно! — Кишо пожал плечами. — Только богатый человек может позволить себе роскошь иметь чувство собственного достоинства.

— Ты только сейчас это ронял? — насмешливо спросил Сашо.

— Ничего не поделаешь, подамся к ботевградцам, — вздохнул Кишо. — Иначе каждая задница будет использовать меня как подтирку. А ты почему не выпьешь водочки, раз уж так оно получилось, что…

— Я сейчас уйду! — сказал Сашо твердо.

— Как это уйдешь, мы же пришли все вместе!

— Пришли вместе, по вы нарушили обещание. Кроме того, меня ждет дядя, надо заглянуть к нему, пока он не лег.

— Он давно уже небось храпит.

— Нет! — решительно сказал Сашо.

И вскоре в самом деле ушел. От вечерней прохлады голова его прояснилась, и, дожидаясь на остановке автобуса, он понял, что поступил неладно. Не надо было их оставлять. Еще несколько рюмок водки, и они окончательно раскиснут. А тогда никто не может сказать, чем все это кончится. Вдруг вздумают возвращаться на машине. Это самое страшное. У Кишо голова послабее, чем у него, кто знает, что может случиться с ними в дороге. Того и гляди, улягутся в братскую могилу эти два гения, из которых один непризнанный. И наверняка будет еще и третья жертва, если Фифа маленькая узнает, что Сашо так безбожно бросил их в трудную минуту.

Лучше всего вернуться! Это будет самое честное! Но как вернуться, если вот уже целый час его грызет идиотская мысль — а вдруг Криста неожиданно приехала в Софию? А вдруг она сейчас сидит в «Варшаве» одна-одинешенька и с надеждой поглядывает на дверь? Сперва он весьма успешно гнал от себя эту мысль, но наконец она окончательно им завладела. И какого черта в самом деле он должен потакать этим пьяницам, когда девушка мучается там одна? Ведь твердо же договорились пить только пиво.

К счастью, автобуса не пришлось долго ждать, и едва он успел сесть, как машина помчалась. Видимо, шофер и кондукторша из-за чего-то поругались, потому что оба яростно пыхтели, а тяжелый автобус бешено несся к Софии по крутому склону. И, наверное, с выключенным мотором, так как шума не было слышно. Случись с ними что, они, пожалуй, смогут остановиться только в центре города, если, конечно, не разобьются на одном из многочисленных перекрестков. И действительно, шофер время от времени тревожно нажимал на клаксон, мимо проносились огни встречных машин, по сторонам, как в кино, мелькали освещенные окна. Так продолжалось до пересечения с кольцевой дорогой, где негодяй наконец уменьшил скорость и потом даже остановился перед светофором.

Только теперь Сашо получил возможность вернуться к своей безумной мечте. Почему, собственно, безумной, от Кристы всего можно ждать. Вот он входит, и она улыбается ему, как будто ничего не случилось, лицо ее сияет. Он, еще смущенный и растерянный, садится рядом с ней, а она, все так же улыбаясь, легонько касается его руки кончиками пальцев. «Почему ты так опоздал, мышонок?» Как будто ничего не было. Как будто они никогда не ссорились. Так она и сделает, если только вправду приехала. Это вполне в ее характере, в котором нет ни темных долин, ни мрачных ущелий.

И когда через четверть часа он открыл дверь кондитерской, за их столиком действительно сидела девушка, которая, увидев его, радостно встрепенулась. Но это была не Криста, а Донка. В новых оранжевых брюках, с какой-то идиотской прической, не совсем как у хиппи, но что-то вроде.

— Кого-нибудь ждешь? — спросил он.

— Тебя, конечно!.. Что торчишь, садись, я тебя не съем.

Сашо осторожно сел, кто его знает, такая может и съесть.

— Я тебе зачем-нибудь нужен?

— Сегодня я получила письмо от Кристы.

— И что она пишет? — подался он к ней.

— Рассказывает, как ты ее обидел. Ну и деревенщина же ты, оказывается, — настоящий радомирский мужик.

— Мы не радомирцы.

— Но ты и не в Урумовых. Урумовы по крайней мере люди воспитанные.

— Покажи письмо, — сказал он, пытаясь говорить равнодушно.

— Аусгешлоссен! Криста категорически запретила. Ни за что!

Целых четверть часа он канючил у нее, заказал по порции мятной водки, и, наконец, Донка согласилась прочесть ему не письмо, а «маленький кусочек». Вытащила письмо, отогнула нужное место и отодвинулась.

— Теперь слушай! «…Очень прошу тебя, найди мне подходящего гинеколога, но обязательно женщину. (Слово „женщина“ дважды подчеркнуто.) Когда я вернусь, с этим вопросом надо будет наконец покончить. Такое, должно быть, случается с каждой женщиной, и никто от этого еще не помер. Не хочу больше ни в чем быть обязанной Сашо и беспокоить его по каким бы то ни было моим делам».

— Вот так! — закончила Донка.

— И ты будешь искать ей эту женщину-гинеколога?

— Что я, с ума сошла?.. Как можно, не сказав тебе? Ребенок все-таки не только ее, но и твой.

Сашо помолчал.

— А как бы ты поступила на моем месте? — спросил он.

— Все равно рано или поздно ты женишься, стоит ли упускать возможность иметь ребенка? Знаешь, что иногда бывает после этих абортов?

— Знаю, — сказал он.

— Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.

Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.

— Она сама все решила, — выдавил он наконец. — И даже меня не спросила…

— Как это — не спросила? — удивленно взглянула на него Донка. — Она же спрашивала тебя в первый раз?

— Тогда о чем же еще говорить?

Донка помрачнела.

— Ничего у вас не получится, — сказала она. — Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я — первая кандидатка.

Сашо засмеялся — и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.

 

9

Академик отдыхал или, вернее, лежал с закрытыми глазами в горячем послеполуденном сумраке кабинета. Тяжелые шторы, казалось, только увеличивали духоту и ощущение многочисленных запахов, которые словно бы возникали именно в это время дня. Даже рукописи пахли бумагой и пылью, а старый письменный стол как будто до сих пор испускал слабый запах трубочного табака, оставшийся еще от отца. Заснуть он, конечно, не мог, но нужно было полежать так хотя бы до трех часов. И самое главное — не думать, отдохнуть, собраться с силами на весь остальной долгий летний день.

Но в половине третьего, когда Урумов все-таки задремал, зазвонил телефон. Он подождал немного, в надежде, что тот устыдится, но телефон с досадной настойчивостью продолжал звонить. Обычно в эти часы Урумов отключал телефон, во сегодня он забыл это сделать. Вдруг ему пришло в голову, что это Мария. Она ведь может позвонить, если случилось что-нибудь неприятное или непредвиденное. Он вскочил так порывисто, что сердце качнулось, словно колокол, и пропустило сразу несколько ударов. Снял трубку, и в уши ему ударил возбужденный голос племянника.

— Это ты, дядя? Извини, что в такое время… Но у меня для тебя очень важная новость.

— Насчет Кристы? — спросил он, слегка испугавшись.

— При чем тут Криста? Я о нашей работе.

— Ваша работа, вероятно, могла подождать полчаса, — заметил Урумов безупречно воспитанным голосом.

— Но, дядя, новость исключительно интересная! — почти умоляюще воскликнул Сашо. — Я звоню из кабинета шефа.

— Хорошо, раз так, приезжайте! — ответил академик.

Они приехали через десять минут, на машине, наверное. Урумов вышел открыть им дверь. Вид у обоих был возбужденный, особенно у Аврамова. На директоре был чесучовый пиджак с пожелтевшими отворотами, слишком короткие неглаженые брюки и открытые, с ремешками, сандалеты, придававшие ему вид провинциального официанта или странствующего музыканта. Но настроение у него последнее время было приподнятое, особенно после того, как он узнал, что операция у дочери прошла удачно. Урумов ввел их в кабинет. Новость так распирала обоих, что академик и сам почувствовал пробежавший по спине легкий трепет возбуждения. Не станут же они из-за пустяков беспокоить его в такое время, видимо, и в самом деле чего-то добились. Аврамов откашлялся и, собравшись с духом, заявил каким-то необычным, лающим, но торжественным голосом:

— Вы оказались правы, товарищ Урумов!.. Только что выяснилось, что нам удалось заразить раком легких одну из белых мышей, которым был введен катализатор!

Урумов почувствовал, что на мгновение у него остановилось дыхание, хотя именно эту новость он и ожидал услышать. Речь шла о катализаторе биохимического обмена веществ в клетках животных.

— Точнее, какую мышь? — спросил он тихо.

— Группа «С»… Порядковый номер шестьсот сорок шесть. Самка белой мыши, имела потомство.

В группе «С» были опытные животные, выросшие в бедной кислородом среде с добавлением отходов промышленных газов.

— Этого нужно было ожидать! — сказал Урумов.

— Просто не верится! — возбужденно заговорил Аврамов и машинально вытер ладонью вспотевший лоб. — Рак, вызванный самим организмом! Да это же неслыханно! Если опубликовать эти данные, мы просто потрясем мировую биохимическую мысль.

— Да, разумеется! — спокойно ответил Урумов. — Но мы не станем публиковать эти данные.

Оба смотрели на него, не веря своим ушам. Упади сейчас на крышу бомба, и то это не произвело бы на них такого впечатления.

— Почему? — спросил Аврамов.

Голос его прозвучал глухо и словно бы чуть враждебно.

— Как это почему?.. Неужели вы не отдаете себе отчета в том, что ваши опыты недостаточно чисты? В вашем материале в любом случае не может не быть примесей.

Это было, конечно, верно, и оба прекрасно это знали.

— Но, товарищ Урумов, — почти умоляюще воскликнул Аврамов. — Наш материал чист по крайней мере на девяносто семь с половиной процентов. А это означает, что и результаты верны более или менее в той же степени.

— Нет, Аврамов, ваши рассуждения полностью противоречат строгой научной логике! — довольно холодно сказал академик.

Краем глаза он увидел, как Сашо резко подался назад. Эта маленькая обида, конечно же, относилась и к нему. Но вид у него был не сердитый, а скорее пристыженный.

— И подумайте, которую мышь удалось вам заразить? Шестисотую с чем-то! А вы должны были бы получить результат в первой же серии и во всех группах. Закон не может быть выведен из исключений.

Теперь уже подался назад Аврамов, хотя и не так явно.

— Итак, вы считаете, что результат достигнут именно благодаря примесям?

— Именно! — твердо проговорил академик. — Хотя вы должны проверить и вашу гипотезу.

— Значит, по-вашему, мы ничего не добились? — с отчаянием спросил Аврамов.

— Ну как вы не понимаете!.. Наоборот! Вы добились именно того, чего я ожидал от вас с таким нетерпением. Хотя опыт еще далеко не закончен.

— Я в самом деле вас не понимаю! — окончательно смешался Аврамов.

— Но, коллега, это же так просто! — заговорил Сашо. — Дядя хочет сказать, что и здесь речь идет о взаимозамещении структур.

С тех пор как они вошли в дом, Сашо впервые подал голос. Вид у него был покаянный. Аврамов с надеждой оглядел обоих..

— Именно так, — кивнул академик. — Фактически здесь катализатор не стал причиной рака, так же как примеси не ускорили биохимических .реакций. И все же структуры взаимозамещаются. Теперь вам остается понять, при каких условиях организм склонен к совершению этой роковой ошибки.

— Ну, конечно же! — воскликнул Аврамов. — Мы должны постепенно стягивать обруч, пока не получим оптимальный результат!

Он вскочил с места и взволнованно прошелся по кабинету. Академик просто чувствовал, как лихорадочно работает его мысль после временной остановки.

— Очевидно, эта ошибка происходит при резком изменении биохимической среды! — добавил Аврамов, опять вытирая пот со лба. — Такое заключение просто напрашивается.

— Вероятно, вы правы, — улыбнулся академик. — Следуя этим путем, мы можем понять самое важное из того, что нам нужно знать о раке.

— Я, наверное, был похож на сумасшедшего! — горько вздохнул Аврамов. — Но ведь это и в самом деле было изумительно — видеть, как организм губит сам себя.

— Фактически так оно и есть! — сказал Урумов. — Я не философ, но, кажется, первым это сформулировал Спиноза: «То, что снаружи, то и внутри». А Сашо в своей статье сумел только найти для этого более современное выражение: «Здесь форма всего лишь другая сторона сущности».

— Но ведь это было в вашей статье? — с удивлением взглянув на него Аврамов.

Сашо еле заметно вздрогнул. Но академик вовремя спохватился.

— Ах да! — пробормотал он. — Столько было разговоров, что я уже совсем запутался.

Ему показалось, что открылась наружная дверь и кто-то вошел в квартиру. Наверное, Сашо тоже это услышал, потому что спросил:

— Кто-нибудь еще есть в доме?

— Кому же быть, кроме твоей матери?

И правда, Ангелина приоткрыла дверь, заглянула в комнату и смущенно проговорила:

— А, это вы?.. Ничего, ничего, я просто так заглянула.

Гости пробыли у академика еще около часа — теперь разговор приобрел вполне деловой характер. Их открытие, несомненно, бросало новый свет на все посещение Уитлоу. Теперь у них было чем его удивить. Оставалось и ему удивить их чем-нибудь, особенно с помощью своей новой центрифуги. Это должно было необычайно облегчить всю дальнейшую исследовательскую работу. Наконец гости поняли, что пора и честь знать, и поднялись. Лицо Аврамова окончательно восстановило свой обычный цвет, который и без того не отличался особой свежестью.

— Теперь-то начнется самое интересное! — сказал он, улыбаясь.

— По-настоящему интересное! — согласился Урумов.

— В науке как в футболе! — добавил Сашо. — Мы хотели забить гол из офсайда… А ведь совсем другое дело, когда гол забит в результате красивой и сложной комбинации.

Когда дверь за ними закрылась, Урумову показалось, что в холле кто-то разговаривает. В самом деле, слышалась какая-то болтовня, но это был всего лишь телевизор, Ангелина, расположившись в кресле, рассеянно смотрела на экран. Была суббота, и люди заглатывали все, что им покажут. Урумов присел на диван.

— Я никогда тебя не спрашивал — у вас дома есть телевизор?

— Конечно, есть, — удивленно взглянула на него Ангелина. — Не то чтоб он мне был очень нужен, но без него мой бродяга вообще не появлялся бы дома.

Урумов встал и пошел к себе в кабинет. Ангелина проводила его взглядом, полным сожаления. В такие моменты брат всегда напоминал ей кроткого и послушного вола, который сам протягивает под ярмо натруженную шею.

— Подожди. Ты мне нужен.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — с надеждой спросил он.

— Нет, я должна с тобой поговорить.

Было в ее голосе что-то такое, что заставило его вздрогнуть. Неужели она что-то пронюхала? Мария приходила обычно утром, и ему все время казалось, что сестра, как старая кошка, трется у порога. И напрасно старается, Урумов спокойно мог бы оставлять дверь открытой. Все, что они с Марией сказали друг другу, можно было бы сказать и при сестре. А то, чего они не сказали?

Он опять сел на диван и выжидающе взглянул на нее. Ангелина выглядела непривычно взволнованной, словно готовилась к какому-то особо деликатному разговору. Когда-то отец вот так же застал его врасплох.

— Не знаю, Михаил, может, ты забыл… Наверняка забыл. Но завтра год, как умерла твоя жена.

Урумов почувствовал, как все в нем оцепенело.

— Какое завтра число?

— Нет, я не ошибаюсь, я все точно проверила. Вот и решила напомнить, если ты собираешься что-нибудь делать.

Ему показалось, что в комнате вдруг стало темно, — неожиданная новость, словно кровь, ударила ему в голову.

— А что полагается делать в таких случаях?

— Сходить на могилу, помянуть.

Поколебавшись, Ангелина добавила поразившим его голосом:

— Люди же мы все-таки.

— Да, понимаю, — кивнул он. — Но ведь уже поздно, сейчас уже никого не оповестишь.

— Верно, запоздали мы. Но еще можно отпечатать поминальное извещение… Пусть люди прочтут и вспомнят!

Он даже не замечал, что сидит, уронив голову на грудь в глухом, невыразимом отчаянье. Что знает сестра о его прошлой жизни? Ничего не знает, наверное, даже не подозревает. Не становясь грубой или неделикатной, Наталия очень умело отвадила от него всех его родственников. И может ли он сейчас своей собственной рукой написать черным по белому: «Прошел год со дня смерти моей дорогой и незабвенной супруги Наталии Урумовой, урожденной Логофетовой»? А потом отдать это в печать?

— Нет смысла, Ангелина! — сказал он тихо. — И без того Урумовы не слишком ее любили. А Логофетовы все до одного умерли.

Так оно и было на самом деле. Наиболее влиятельный из Логофетовых погиб, приговоренный к смерти Народным судом. А родившиеся после этого в свое время приняли другие имена.

— Люди судачить будут, — неохотно проговорила Ангелина.

— Кто?

— Хотя бы соседи.

Не очень-то ей хотелось говорить брату, что эта злюка, горбатая Логофетка, которая не имеет ни малейшего намерения помирать, ославит его по всей Софии.

— Все равно, — хмуро сказал он.

Непонятно почему, но Ангелине стало как-то легче на душе.

— Твое дело, — согласилась она. — Я только хотела напомнить.

Урумов вернулся в кабинет и без сил опустился на свой старый деревянный стул с витыми ножками. В самом деле, неужели именно так все должно было случиться? В тот самый день, в который год назад он безутешно рыдал на ее могиле, чувствуя себя совершенно опустошенным и ни на что не годным. Когда словно бы остановились еле слышные часы его жизни. И завтра, в тот же самый день, они должны встретиться — просто так, без всякого повода, не узнав ничего нового об истории, которая так неожиданно их связала. Может, и правда существует судьба, которая обрушивает на людей свои хорошо обдуманные, поучительные шутки, чтобы открыть им истинный смысл своих действий? Он услышал, как скрипнула входная дверь, — это ушла сестра.

После всего, что сегодня случилось, любая попытка работать была бы просто самообманом. Урумов машинально захлопнул бюллетень ассоциаций. Сестре он не обязан говорить все, но по крайней мере с самим собой нужно быть правдивым. Как всегда, как всю его жизнь. Печальное воспоминание!.. Незабвенная супруга! Все это, конечно же, было бы ложью. Но не ложь остановила его. И совсем не потому не выйдет это несчастное поминальное извещение. Ложь иногда нужна людям, чтобы совесть была спокойна. Но он понимал, что эту ложь никакая сила не принудит его напечатать. Нельзя, чтоб она прочла это слово — незабвенная! — на дверях его собственного дома. Нельзя, чтоб она увидела ее лицо, еще более белое на глянцевитой белой бумаге. Почему?.. Этого он и сам не мог себе объяснить… Но делать это было нельзя, даже если утром его самого не будет в живых. Не имел он права прибавлять ни единой капли горечи ко всему, что ей и без того пришлось пережить. Хотя, скорее всего, ничего бы это ей не прибавило.

И он решил немного пройтись, развеяться. Много лет уже он не был в парке, забыл даже, как он выглядит. И через полчаса уже шагал в каком-то упоении по аллее под бронзовыми взглядами украшавших ее бессмертных. Но дальше парк поразил его. Вспомнилось, что точно так же поразил его нью-йоркский Центральный парк, когда он увидел его через тридцать лет после первого посещения. Из летней купальни несся визг, с велотрека — свист, со стадиона — оглушительный рев. Назад, назад, в его тихий одинокий дом. И он вернулся домой, задыхаясь, сердце у него колотилось, рубашка прилипла к спине… Поминальное извещение!

Урумов с трудом заснул в эту ночь. Он лежал, ни о чем не думая, хотя подумать было о чем. Тоска не отступала, а ведь он скорее должен был бы испытывать облегчение. Неужели всего год прошел с того страшного мгновенья, когда он впервые коснулся холодного и гладкого, словно кость, лица? Он вспомнил, как всматривался в еле видный во мраке профиль, как будто выгравированный тончайшим резцом на темной полировке кровати. Тогда ему и в голову не приходило, что она мертва, настолько это казалось ему невозможным, даже абсурдным. Сегодняшняя ночь была гораздо темнее, и все же в ней было куда больше жизни. Еле заметные тонкие полоски света на мебели, блики на стекле люстры, настольных лампах. Пустая кровать больше не напоминала ему ни о чем. Но эти светлые блики как будто заставляли его что-то вспомнить — они постепенно сливались, смешивались с полутенями, с еле заметными искорками, пока не выросли в одно-единственное огромное лицо, белое, страшное, с крепко сжатыми губами.

И, затаив дыханье, он прикрыл глаза, чтобы погасить это лицо в своей внутренней тьме. Может быть, он любил эту несчастную женщину в последние десять или пятнадцать лет ее жизни? Конечно, любил, любил, сам этого не сознавая и несмотря на зло, которое она ему причинила. Наверное, все супруги — даже самые несчастные — так или иначе любят друг друга на печальном закате своих дней, когда все внешнее бледнеет и становится еле видным. Они едва замечают, едва касаются друг друга, но всегда чувствуют другого рядом с собой или внутри себя, как в остывающей перед смертью утробе. Только смерть может разлучить их или погубить. Только она может их возродить для новой, такой же обманчивой жизни.

А она, любила ли его она? Нет, вряд ли. Разве хищник может любить? Не может. Но он не может и ненавидеть. Хищник остается невинным и когда терзает горячую человеческую плоть, и когда облизывает свою окровавленную морду. Он пожирает мясо, как корова луговую траву, как воробей, пьющий из сверкающей на солнце лужи. Но и хищник может привязаться к человеку, который больно бьет его кнутом по копчику носа. Спи, спи, несчастная, и прости, что я разбудил память о тебе, я все-таки тебя любил.

 

10

На следующее утро Урумов проснулся в неожиданно хорошем настроении. Он испытывал какую-то необыкновенную внутреннюю легкость, и на совести его не было ни пятнышка. Жизнь казалась ему такой, какой она должна была быть, наверное, лет двадцать назад. А за окном вставало прохладное утро, розовое, как излом граната, потому что солнце все еще не взошло. И в этой прозрачной, зеленоватой, как бирюза, розовости сияла утренняя звезда. Затаив дыхание, он смотрел на нее, смотрел, как на знамение. Он не знал, никогда ни от кого не слышал, что эта сверкающая красавица, эта белая, самая белая звезда на ночном небе может быть зеленоватой. Он ненасытно глядел на нее, пока не заболели глаза, а розовый свет не поблек и не превратился в голубой. Тогда звезда опять стала белой и золотой, как Венера. Золотые ноги, золотой живот, а самой золотой была грудь, только что родившаяся из чистой морской пены. Он улыбнулся и отошел от окна. Надо бы, наверное, позавтракать, хотя есть ему не хотелось. И он пошел в кухню, откуда не доносилось ни звука, потому что по воскресеньям Ангелина не приходила. Уже много лет Урумов не испытывал такого спокойствия и уверенности в себе.

Но к половине десятого он забеспокоился. Со своим старым, шедшим на пенсию шофером Урумов договорился, что в это утро тот отвезет их на водохранилище. Пробило без четверти десять, а его все не было. В десять академик понял, что шофер вообще не придет. А Мария могла появиться в любую секунду. И внезапно его охватила паника, больше чем паника — ужас, что это прекрасное утро будет безнадежно загублено. Нет, этого нельзя допустить, надо что-нибудь придумать. Но времени на раздумья не было, потому что Мария пришла ровно в десять — как будто на урок, очень будничная, даже словно бы деловая и куда-то спешащая. На ней была спортивного покроя юбка и желтая австрийская кофточка, которая ей очень шла. Видимо, и у нее настроение было хорошее — подойдя к окну, она с удовольствием окинула взглядом улицу.

— Погода сегодня будет прекрасная, — сказала она. — Весь день.

— Мне тоже так кажется, — ответил он, окончательно решившись.

Пока они спускались по лестнице, Урумов старался вспомнить, как заводится машина. А когда ему удалось сунуть ключ туда, куда нужно, пришлось вспоминать, как включаются скорости. Нет, нельзя слишком раздумывать, так непременно ошибешься. Действовать нужно по принципу Уэлча — по интуиции. Он, словно медиум, проделал все необходимые движения и ужасно удивился, когда машина медленно тронулась. Машина пошла, ну да, прекрасно пошла вперед.

Но, занятый всем этим, Урумов не заметил, что с тротуара пораженно, даже испуганно, на него смотрит женщина. Да и он показался ей не менее испуганным. Выкатив от напряжения глаза, академик крепко сжимал руль, словно это было единственное звено, которое еще связывало его с жизнью. Куда это они, с ума, что ли, сошли? Ну ладно, он сумасшедший, но она-то ведь вполне нормальная, как она могла позволить этому невменяемому обречь себя на верную смерть? Машина проехала мимо нее, женщина хотела было их окликнуть, но в последнюю секунду опомнилась. Это, конечно же, была Ангелина с букетом свежих цветов в руках. Она собралась на кладбище, но вспомнила, что надо взять у брата немного денег, чтобы привести в порядок могилу. Не дело, чтобы могила одной из Урумовых, пусть даже и бывшей Логофетовой, выглядела заброшенной.

В конце переулка Урумову нужно было повернуть направо по направлению движения, проехать по мосту и, повернув налево, выбираться к пловдивскому шоссе. Река разделяла бульвар на два проезда с односторонним движением. Урумов сразу повернул налево и, когда заметил ошибку, было уже поздно. Навстречу ему катил зеленый, как ящерица, открытый спортивный «фиат», сидевший за рулем молодой человек в белой водолазке правил прямо на него. Урумов успел просигналить, тот вытаращил глаза и повертел пальцем около виска. Академик свернул направо у первого же моста, затем влево и благополучно выбрался на нужную улицу. Руки его слегка дрожали от пережитого волнения, но вскоре ему удалось овладеть собой. Сегодняшний день принадлежит ему, сегодня с ним ничего не случится, даже если он возьмется вести самолет. Сначала ему казалось, что руль у него не совсем в порядке, все время тянет машину куда-то влево, но потом он понял, что ничто его не тянет, а просто он сам инстинктивно боится высокого парапета. На широком центральном шоссе это ощущение постепенно исчезло. Теперь он чувствовал себя вполне уверенно, машина неслась с бешеной скоростью — сорок километров в час.

— Все в порядке? — спросила наконец Мария.

Голос ее показался ему каким-то глуховатым и далеким, может быть, из-за шума мотора.

— Вполне! — ответил он, чувствуя, что горло у него слегка пересохло. — Летим к цели.

Вскоре они свернули на Самоковское шоссе. Ни он, ни она никогда еще не были на Искырском водохранилище. Но Урумов по крайней мере проезжал мимо на машине, а Мария его даже не видела. С каждым километром он чувствовал себя все увереннее. Повороты становились все более частыми и крутыми, ущелье все более узким, но это его не пугало. Беспокойная зеленая стрелка спидометра порой прыгала на шестидесяти километрах. Но даже при этой головокружительной скорости он умудрялся обменяться несколькими словами со своей соседкой.

— Вы как будто не очень любите ездить?

— Смотря куда, — ответила она. — Я и вправду нет слишком люблю новые города и новых людей. Может быть, я просто нелюбопытна.

— Да, женщины вообще не путешественницы, — согласился Урумов. — Если не соблазнятся Парижем и парижскими модами.

— Меня и моды не слишком интересуют.

— Но вид у вас вполне современный, — заметил он, объезжая свалившийся с кручи камень.

— Дело не в одежде, не она самое важное. Но я очень люблю, например, природу. Если только она не кишит людьми, люди все портят. Когда Криста была маленькой, я каждое воскресенье водила ее на Витошу. И зимой и летом. И она тоже научилась любить природу, может быть, больше меня.

— Вы и сейчас ходите?

— Теперь Кристе со мной скучно. А одна я не могу. Так что давно не ходила. Сегодня для меня просто праздник.

— И для меня, — сказал он.

Можно было и оставить при себе это дурацкое признание. На Марию он не смотрел, но ему показалось, что какая-то тень скользнула по ее лицу. И потому поторопился сказать:

— Я вообще питаю слабость к рекам и озерам. С самого детства «озеро» было для меня одним из самых красивых слов… Может быть, потому, что вокруг Софии нет озер.

— Да, действительно красивое слово, — кивнула она. — «Видения у синего озера». Как я плакала на этом слащавом фильме.

— Значит, вы немного сентиментальны?

— Вряд ли.

— И после этих видений ни разу не побывать на водохранилище, — удивился он. — Это же так близко от Софии, какие-нибудь сорок километров.

— Только из-за автобусов, — сказала она. — Я никогда не езжу ни в трамваях, ни в автобусах. От давки мне просто делается дурно, хоть кричи. На Витошу мы всегда ходили пешком — и туда и обратно. Криста плакала у меня на руках.

«Вот, значит, на кого похожа девушка. Поэтому-то она так панически и сбежала из операционной. Нервы не выдержали».

— Я знаю, о чем вы подумали, — сказала она.

— О чем?

— Да о том, что Тинка похожа на меня.

В первый раз с тех пор, как они выехали, Урумов оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее с удивлением.

— Совершенно верно! — признался он. — Я просто поражен.

— А теперь вы подумаете, что я так же впечатлительна, как она.

— Уже подумал!

— Мы с Христиной совсем разные, — сказала она. — Я не так впечатлительна и не так слаба, как она… Да и нет у нее — как бы это вам сказать — моего чутья к людям. Наверное, она никогда о них глубоко не задумывается.

— И чем же вы это объясняете?

— Не знаю, трудно сказать… Но я мало общалась с людьми, почти всегда жила одна… И просто привыкла спрашивать себя — что они сейчас обо мне думают?.. Конечно, потому что боялась, как бы они не подумали чего-нибудь неприятного. Вероятно, я была довольно мнительной. Или честолюбивой.

— Не вижу ни того, ни другого.

— Может быть. Женщины моего поколения воспитывались в духе свободолюбия. Девушкой я читала Ибсена, Стриндберга, Зудермана… Вы читали «Кошачью тропу»?

— По правде говоря, нет.

— Неважно… Роман так себе. Я только хотела сказать, что всегда любила образы сильных и свободных женщин. Такая тогда была мода…

Она смолкла, испугавшись, что чересчур разоткровенничалась. Наверное, за всю свою жизнь она никогда еще никому не рассказывала о себе, даже сбежавшему мужу. И до сих пор не имела случая узнать, что именно в этом — в возможности свободно говорить и судить о себе самой — и заключается самая большая и глубокая радость дружбы. Говорить о себе другому. Лучший способ познать самого себя. Потому что совсем не одно и то же думать о чем-либо или это высказать.

Через некоторое время они выехали на высокое плато у самой плотины. Перед ними расстилалась спокойная гладь водохранилища, вдали чуть виднелись берега, окутанные голубой утренней дымкой. В чистой воде с предельной четкостью отражалось небо, крутые берега, облака, каждое отдельное дерево. Даже чайки, казалось, летали в двух образах и, касаясь воды, словно бы целовались со своими двойниками. Затем машина въехала в редкую белоствольную рощу с такой свежей зеленью, будто листья распускались у них на глазах. Урумов, очарованный, замедлил ход. Под самым носом машины шоссе неторопливо пересекла куропатка в сопровождении своего пушистого потомства. Вдруг Урумов заметил слева грунтовую дорогу, свернул и поехал по ней. Они оказались в молодой сосновой рощице, такой густой, что даже коза с трудом пробралась бы через нее. Когда сосны поредели, Урумов завел машину в какой-то зеленый туннель и остановился.

Шагов через десять они вышли на совсем открытое место. Озеро здесь было не слишком широким, и вновь в его глади отражались берега и облака. Обоим казалось, что они попали в самый центр какого-то фантастического мира, состоящего из двух совершенно одинаковых половин, — крутизна скрывала даже береговую линию. Они сели на сухую траву. Оба долго молчали, не испытывая от этого никакого стеснения. Наконец Мария заговорила:

— Я слышала, вы стоите на пороге очень большого открытия… Великого открытия, как скромно выразилась моя дочь.

— К сожалению, это не совсем так. Бывают недописанные книги или неоконченные симфонии. Но не может быть недооткрытых открытий. Открытие или есть, или его нет, средние положения не засчитываются.

— Вы слишком скромны.

— Вряд ли… К тому же, по мнению моего племянника, излишняя скромность в науке — порок.

— Думаю, что он-то подобными пороками не страдает, — сказала Мария.

— Отнюдь… Как и каждый чересчур здравомыслящий человек. И должен вам. сказать, что именно он сделал первый шаг в этой области.

Мария с недоверием взглянула на него.

— В этом возрасте?

— В этом возрасте идеи кипят особенно бурно.

— Идеи — это прекрасно! — сказала она. — А в чем состоят ваши идеи? Если, конечно, это не секрет.

Урумов задумался.

— Не так просто объяснить в нескольких словах. Вы знаете, что такое катализатор?

— Еще бы! — засмеялась она. — Я ведь была учительницей. Катализаторы — это химические вещества, которые способствуют ускорению или замедлению химических процессов, не принимая в них активного участия.

— Ну, тогда совсем другое дело! — довольно произнес Урумов. — И все же лучше показать на примере. Вот я, пожилой человек, живу один. Моей сестре, скажем, приходит в голову, что так больше продолжаться не может. Одному жить трудно, да и зачем ей меня обслуживать, когда это прекрасно может делать другая. И тогда она решает устроить званый ужин!

— Она и в самом деле его устроила? — улыбнулась Мария.

— Что вы, это только к примеру. Это не комментируется, это всего лишь условие задачи. Итак, на этом ужине должна присутствовать некая дама, вдова или разведенная, разумеется, в возрасте, осторожно предупрежденная моей сестрой. Приглашены для камуфляжа и еще несколько человек. Готовятся тушеные куропатки, покупается лучшее вино. Сестра прекрасно знает, что, когда желудок полон, а в голове слегка шумит, все цели становятся гораздо более доступными.

— И тут приходите вы? — сказала Мария.

— Именно. Возвращаюсь, как всегда, к себе домой, ни о чем не подозревая. Остальные уже выпили по две-три рюмки эвксиноградской виноградной водочки, так что настроение у всех приподнятое. А я тут же понимаю, что попал в чуждую и неприятную мне среду. Фамильярность меня раздражает, лесть — сердит. Сажусь, съедаю несколько кусков и вдруг вспоминаю, что должен немедленно отправиться в академию на какое-то совещание, о котором я совершенно забыл, — от старого ученого это можно ожидать. Встаю, беру свою серую шляпу и ухожу, даже не догадываясь, какая опасность готова была свалиться на мою голову!.. Как по-вашему, что будет делать неизвестная дама?

— Ну… огорчится, наверное!

— Хорошо. А потом?

— А потом вволю наестся куропатки или тушеной телятины, в зависимости от количества блюд…

— …и выпьет несколько бокалов вина. И только тут заметит, что господин, сидящий напротив, не так-то уж плох. Хотя и порядком плешив. В конечном счете, он обладает теми же внешними приметами, что и я, то есть он тоже мужчина. И дама устремляет на него свой прояснившийся взор. Увлеченная, она не замечает ни подмигиваний, ни гримас сестры. Не замечает даже, что на ужине присутствует супруга означенного господина. Так что вместо ускоренной реакции получается первоклассный скандал… Поняли вы что-нибудь из этой истории?

— Да, конечно. Ваша сестра надумала вас женить.

— Это по женской логике. А по научной — все обстоит несколько иначе. Катализатор попадает в клетку. А в клетке он встречает сильно измененную по каким-то невыясненным еще причинам биохимическую среду, которая не отвечает цели, ради которой он туда попал. И своевременно удаляется. Тогда клетка решает все же сделать свое дело, без которого ее существование невозможно. Взгляд ее падает на другого господина, который обладает той же структурой, что и капризный катализатор. Но, к сожалению, имя господина — канцерогенное вещество. А скандал, который получается в этом случае, носит название рак.

Мария долго молчала, погрузившись в раздумье.

— Действительно интересно! — сказала она. — Ну а если вам понравится одинокая дама, что будет тогда?

— Может быть, даже ничего, — улыбнулся он. — Но природа обычно отбирает подходящие и, главное, нетребовательные катализаторы. Иначе человечество давно бы уже погибло от рака.

— Ну, ну, будет скромничать… А венгерка?

— Какая венгерка?

— Та самая, полувенгерка-полуболгарка. С четырехлистным клевером.

— Это была клетка совершенно другого организма, — сказал он. — Там действуют другие катализаторы.

И тут перед ними вдруг возник сержант милиции. На нем был новенький, хорошо отглаженный мундир, только ботинки выглядели довольно поношенными. Вид у него был такой, словно он застал их на месте преступления.

— Ваши документы! — вежливо сказал оп, хотя голос у него неуловимо подрагивал от еле сдерживаемого гнева.

— Почему я должен предъявлять вам документы? — удивленно взглянул на него Урумов.

— Вы что, не знаете, что здесь водоохранная зона? — внезапно взорвался милиционер. — И что пребывание здесь машин и людей строго запрещено?

— Откуда же я мог знать? — невозмутимо ответил Урумов.

— Как откуда? — Подбородок у сержанта дрожал от ярости. — Вон сколько надписей на дороге — на всех языках. В нарушителей разрешено стрелять без предупреждения, — соврал он, потряхивая кобурой.

— Что ж, стреляйте!

— Стреляйте, стреляйте! Постыдились бы, а еще пожилые люди… Сидят, как два голубка… Да еще в самом запретном месте! Вы что, не видели в начале грунтовой дороги во-от такой надписи: «Посторонним въезд строго запрещен».

— Зачем мне было глядеть по сторонам, я гляжу на дорогу, чтоб не задавить кого-нибудь. Куропатка прошла, например.

— Ну ладно, вы смотрели на дорогу, а спутница ваша куда смотрела? Вы видели надписи?

— Видела, — смущенно призналась Мария, — но я подумала, что профессор не посторонний.

— А может, так оно и есть, — пробормотал Урумов.

— Предъявите документы! — вновь накаляясь, потребовал сержант.

Урумов сунул ему внушительное удостоверение члена Национального совета защиты мира. Милиционер долго изучал его, потом лицо его окончательно смягчилось.

— Что ж, ладно. Можете побыть здесь еще немного.

Откозыряв, он ушел. Но голубки уже чувствовали себя неудобно. Милиционер, наверное, не успокоится, пока они не уедут. Они посидели еще немножко, чтобы тот не обиделся, и пошли к машине. Чтобы вывести ее на дорогу, нужно было дать задний ход. Но как это делается? Чуть назад и вбок! Однако все попытки завести машину ни к чему не привели. Пропыхтев минут пять-шесть, он все-таки сумел, сам не зная как, сделать все, что надо. Машина нервно прыгнула назад и встала. Только со второго раза ему удалось наконец выбраться на дорогу.

— Замучились вы! — посочувствовала Мария.

— Не понимаю, в чем дело! — смущенно отозвался оп. — Скорости в порядке. Наверное, где-то заедает.

— Наверное! — сказала она. — А давно вы не водили машину?

Академик неловко усмехнулся:

— Лет десять… А что, очень заметно?

— Только в самом начале! — хладнокровно солгала она.

Урумов благоразумно умолчал, что у него нет даже водительских прав. Не хватало еще, чтоб их где-нибудь остановили. Тогда — конец! Вскоре они были уже на шоссе, на этот раз он внимательно огляделся и повернул налево. Урумов помнил, что где-то неподалеку должен быть ресторан, хотя он никогда там не останавливался. Ресторан, слава богу, оказался на месте, но перед ним стояло столько машин, что сразу стало ясно — здесь не пообедаешь. И в самом деле, нижний зал был набит битком. Метрдотель направил их в полуподвал, который он назвал пивным залом. Они спустились в довольно тесное, дымное помещение и не успели остановиться на пороге, как все оглянулись, чтобы на них посмотреть. Откуда им было знать, что именно здесь собирались грешные души, которые, естественно, боялись всяких неожиданностей. За одним из столиков в самом деле были свободные места, но Мария почувствовала, как грешники, завидев их, просто ощетинились.

— Пожалуйста, поедем куда-нибудь еще, — тихо попросила она.

Они поторопились выбраться из пивного зала. Снова сели в машину и доехали до летнего павильона «У медведя». Там было достаточно свободных столиков, все, конечно, на солнце, но павильон работал на самообслуживании, и перед буфетом выстроилась длинная очередь. Почти все были автотуристы — весьма упитанные дамы, нетерпеливые ребятишки, волосатые, в смешных шортиках мужчины, которые заранее облизывались. Вкусно пахло жареным мясом. Оба так проголодались, что, казалось, и по две порции им будет мало. Урумов покорно направился было к очереди.

— Только не вы! — решительно заявила Мария.

— Почему не я?

— Не дело академику торчать в очереди! Люди вас знают!

— Ну и что?.. В этом нет ничего обидного. Но Мария была непреклонна. Она усадила академика за только что освободившийся столик в тени павильона и покорно встала в очередь. Со своего места она видела, как невозмутимо он сидит, окутанный голубоватым облачком пропахшего котлетами дыма. Хоть бы лимонад оказался холодным. Но лимонад был теплый, зато котлеты так жгли руки через бумажную салфетку, что она еле их донесла. Урумов встретил ее с довольно унылым видом, даже аппетитный запах не мог его оживить. Только тут она поняла свою оплошность. Урумов нехотя надкусил котлету и даже не почувствовал ее вкуса.

— Чудесно! — искренне сказала Мария, попробовав свою.

— Верно…

— Это павильон лучшего ресторана в Самокове… Буфетчик сказал, что фарш для котлет готовят специально.

Только тут Урумов обратил внимание на то, что он ест. Ему показалось, что котлеты чуть кислее и жестче, чем софийские. Наверное, он забыл, что хорошее свежее мясо должно иметь именно такой вкус.

— Да, вкусно! — солгал он.

— Вы как будто на меня сердитесь?

— Ничуть… И все же если отнять у мужчины даже право быть кавалером, что тогда ему остается?

— А почему мне отказывают в моем женском праве?

— Потому что оно не женское, а мужское.

— Послушайте, профессор, вы ведь знаете, что род мой из Среднегорья… к тому же очень старинный и знаменитый. Так уж мы воспитаны, начиная с давних моих прабабок и до сих пор. Мужчина не может подавать еду женщине — это противно и богу и людям! — Она засмеялась.

— Мой род тоже из Среднегорья.

— Тем более!.. Видели вы когда-нибудь, чтоб ваш дед подавал на стол? Или отец?

— Может быть, и так! — пробормотал он. — Мы, старики, иногда бываем излишне щепетильны.

— Какой вы старик! — возразила она сердито. — Разве можно назвать стариком человека, работающего столько же, сколько двести молодых ученых негодников? Вы сейчас в самом расцвете сил. И вы, наверное, знаете, что, когда Сократу было шестьдесят, он сказал, что находится в середине своего жизненного пути.

Урумов не знал, но не слишком в это поверил. Данте был намного моложе, когда жаловался на то же самое.

— Котлеты действительно очень вкусные, — сказал он немного погодя. — Просто чувствуется вкус настоящего мяса.

— Я же вам говорила! — обрадовалась Мария, словно она сама их приготовила.

И вообще обед получился довольно удачным, несмотря на то что труба жаровни время от времени изрыгала на них свой пахучий дым. Но легкий ветер быстро разгонял его, вновь принося дыхание полевых цветов. Даже тепловатый лимонад показался им гораздо вкуснее софийского. К тому же они отнюдь не объелись и потому вполне легким шагом дошли до реки, откуда доносились голоса и стук вальков. Но даже эта жалкая прогулка не смогла испортить им настроения, хотя гам, поднятый людьми, был совершенно невыносим — кричали дети, женщины колотили ковры и дорожки в прозрачных струях реки — в той самой воде, которую немного ниже так ревностно охранял милиционер. Какой-то толстяк в засученных брюках даже попытался вымыть свою машину, но тут вмешались рыболовы, поднялся крик, ругань, посыпались взаимные оскорбления и угрозы, и, наконец, нахал был изгнан с позором. Какой-то желтоволосый старик уныло жарил шашлык, от дыма глаза у него налились кровью. Два его сына, приехавшие в двух больших черных «Волгах», шлепали картами неподалеку, время от времени покрикивая на отца, чтоб тот не забывал поворачивать шампуры. Сидевшая на вытертом коврике старушка пустым взглядом смотрела на всю эту человеческую суету. И в этом столпотворении Мария сумела найти три великолепных шампиньона.

— Дарю их вам! — сказала она. — Это, конечно, не четырехлистный клевер, но зато они ужасно вкусные.

Урумов пробормотал, что ему будет довольно трудно засунуть их в свою записную книжку.

— Причем тут записная книжка? Профессор, вы перебарщиваете с женскими сувенирами. Грибы нужно посолить, можно еще положить в шляпки по кусочку маслица — и в духовку!.. Пальчики оближете!

Они еще немного посидели в сторонке под деревом, но около четырех Мария первая предложила:

— Пора ехать!

— Почему? — спросил он, и сердце у него сжалось. — Ведь еще совсем рано.

Было и вправду рано, река, словно расплавленная, блестела под ярким солнцем. На берегу стало гораздо тише. Рыболовы, отчаявшись, смотали свои удочки, пьяные шоферы трезвели в густой тени.

— Криста обычно звонит в шесть часов… Если меня не будет, она встревожится.

Дорога до Софии промелькнула, как сон. Урумов уже вел машину совершенно спокойно. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, худощавые руки небрежно лежали на руле. Очень хотелось выставить наружу локоть, как, он видел, делают молодые пижоны, но это было бы уж чересчур. В узком ущелье было тенисто и прохладно, но время. от времени в глаза било яркое послеполуденное солнце, тогда он немного уменьшал скорость, пока опять не попадал в прохладную тень. В Софии Урумов отвез Марию домой, затем вернулся к себе. Но когда он пытался остановить машину у самого тротуара, капот зловеще задребезжал. Он вышел, озабоченно осмотрел повреждение — царапина была почти незаметной. Так или иначе, никто не поймет, что машиной пользовались. Он чувствовал себя как мальчишка, который без спросу покатался на отцовском велосипеде и радуется, что этого никто не заметил. С этим лукавым чувством он поднялся к себе и с грустью закрыл за собой дверь, словно перевернул самую увлекательную страницу в книге своей жизни. Было около шести, солнце ярко освещало восточную стену его кабинета, белые кони светились как живые. Это был его день, его настоящий день, и он должен был остаться с ним навсегда.

 

11

Наверное, только в провинциальных городах остались еще такие смешные расфуфыренные дома. Смешные и в то же время трогательные в своем желании предоставить своим обитателям все, что есть в по-настоящему богатых домах. Наследственный дом Обретеновых, желтый, как айва, был украшен фальшивыми розовыми консолями и двумя зубчатыми башенками на крыше, в которых сейчас гнездились голуби. Кроме того, у дома были осыпающиеся гипсовые наличники, крохотный балкончик под центральной аркой крыши и флюгер, который давно уже не показывал ни направления ветра, ни стран света. Розовощекий, с приподнятыми белыми бровями дом, по мнению Кристы, был похож на веселого старичка, попивающего домашнее винцо. Но жить в нем было удобно. Кроме Юлианы с дочерью, на втором этаже жили две деревенские девочки, ученицы городской гимназии. Юлиана держала их не столько из-за денег, сколько потому, что за квартиру девочки платили натурой — то барашком, то настоящей огородной фасолью.

Криста тоже жила на втором этаже в маленькой комнатке, украшенной двумя гобеленами и множеством старых семейных фотографий в черных лакированных рамках. Жила спокойно, даже чуть легкомысленно и лишь очень редко в тихие провинциальные ночи прислушивалась, не даст ли о себе знать «это». Но «это», разумеется, молчало и таилось, прочно сросшись с нею самой. Криста вообще ничего не чувствовала, только прибавила аппетит этого существа к своему и потому уписывала за обе щеки все, что подавали. Во всем остальном она чувствовала себя превосходно, ощущая даже какой-то прилив жизненных сил. Однажды тетка застала ее во дворе прыгающей через веревочку, словно маленькая девочка.

— Смотри, ребенка выронишь! — с укором сказала Юлиана.

— Этого я не боюсь! — засмеялась девушка. — Что принесла?

Тетка приносила цыплят, кур, иногда жирные свиные отбивные, за которые ругательски ругала местные снабженческие власти. Они и в самом деле не слишком усердствовали, да и к чему, когда все и без этого так или иначе устраивались, особенно пролетариат. Впрочем, какой уж тут пролетариат, когда деды и бабки этих пролетариев по-прежнему жили в деревне и работали в сельскохозяйственных кооперативах, да и сами они держали где-нибудь на заднем дворе всякую живность, так что в каждом доме почти всегда водилось мясцо.

Все эти дни у Кристы была только одна забота — ни о чем не думать и ни о чем не тревожиться. И. она не думала ни о Сашо, ни о ребенке, упрямо гнала их из головы. Но когда через несколько дней она окончательно успокоилась, ее вдруг охватила какая-то непонятная нежность к этому крохотному созданью, к свернувшемуся в клубок несчастному ореховому ядрышку, которое не знало, что уже осуждено на смерть. Или не осуждено? Разве можно верить юным легкомысленным девушкам, их угрозам и обещаниям?

Целыми днями она никуда не выходила, запоем читая романы. При этом самые настоящие романы, а не те скучные трактаты, которые они изучали в университете на факультативных занятиях. Тетка вырезала их из пожелтевших газет тридцатых годов и сшила с помощью шила и сапожной иглы. За столько десятилетий скверная газетная бумага почти рассыпалась, но прочные просмоленные нитки держались крепко. Все до одного романы были любовными. «И правильно, — думала она, — ни о чем другом и писать не стоит, все остальное на свете скучно, как и любовь, конечно, но тут по крайней мере что-то щекочет нервы». И любовь щедрым потоком лилась с пожелтевших страниц. Каких только событий там не было — измены, бегства с неизвестными мужчинами, таинственные смерти, убийства. Криста проглатывала по два романа в день, пока наконец в голове у нее не перепутались и герои, и заглавия, и события. Но по крайней мере душа ее насытилась любовью, особенно изменами. И в самом деле, разве они заслуживают чего-нибудь, эти противные и глупые мужчины, кроме того, чтоб украшать их рогами, если ты на это, конечно, способна. Она, Криста, не была способна, и ей приходилось довольствоваться романами. В старое время жилось действительно трудно, кроме кризисов были еще бесчисленные мухи и клопы, туберкулез, векселя и банкротства. Но зато были рахат-лукум, боза, шоколад с сюрпризами. Была любовь и любовные романы. Ах, как они вздыхали, тогдашние девушки, как плакали! Сейчас если увидишь на улице плачущую девушку, можно не сомневаться, что у нее болят зубы. Отчего им еще плакать, если даже двойки в университете они глотают, словно конфетки. А о ребятах и говорить нечего, те совершенно избаловались и боятся даже ходить в купальню, вдруг встретят там случайно голую женщину. Наевшись за обедом приготовленных теткой вкусностей, Криста опять спешила наверх, в свою тихую комнатку. Здесь было довольно жарко, но она все же как следует закутывалась в розовое одеяло из любовных грез и надежд и впивалась в очередной роман. Их оставалось еще около двадцати, и она твердо решила до отъезда прочесть все. Кто знает, а вдруг последний окажется самым лучшим. Дафна де Мюрье, Оливия Уэдсли — и как только она до сих пор не знала, что на свете есть такие славные писательницы. Наконец однажды тетка не выдержала:

— Послушай, Тинка, тебе нужно двигаться, гулять! — посоветовала она осторожно. — Особенно, если думаешь рожать.

— Я не буду рожать, тетя! — строго ответила девушка.

— А если он передумает… И захочет ребенка?

— Все равно!

— Как это — все равно?

— Вот так — все равно. О нем я должна думать или о себе? И вообще, очень он мне нужен! Зачем современной женщине муж?.. Чтобы его обслуживать? Мужчины стали ленивы, как магараджи.

— Вы с Мими… — начала недовольно Юлиана.

— Почему только мы с Мими?.. А ты сама?.. Что тебе, плохо так?.. А у меня впереди еще сессии, государственные экзамены, не говоря уж о том, что придется ехать в деревню учительницей. Ты вот постаралась бы пристроить меня где-нибудь поблизости, а то я с моей готовкой так и умру с голоду.

— Твою мать просто бить некому! — строго проговорила тетка. — И все же подумай… Без мужа прожить можно, без ребенка нельзя. Если у тебя не будет детей, вечно будешь грызть себя, что упустила самое главное в жизни.

— Нет, ребенок мне не нужен! — ответила Криста.

Говорила она спокойно и даже легкомысленно, но сердце ее вдруг сжалось. И не из страха перед отвратительным абортом, с этим она уже примирилась. И не потому, что в голове у нее в самом деле может угнездиться идиотская мысль, что она упустила самое главное в жизни. Просто ей вдруг стало жалко этот орешек, у которого в его бедной голой головенке нет еще ни капли мозга. Расстанется с этим миром, так и не узнав, что случилось. Жизнь внезапно показалась ей печальной и бессмысленной, а дурацкая игра, которой были полны ее романы, — бездарной выдумкой. Пусть ее извинит эта Уэдсли, но, верно, ее не распластывали на операционном столе и не обривали, а то бы она не высасывала из пальца эти страшные любовные вздохи.

Два-три дня она ходила печальная, даже потеряла аппетит. На третий день Мими чуть не насильно привела ее к себе в лабораторию, в свою неприступную крепость, как она выражалась. У нее был прекрасный кабинет на первом этаже, под окном расхаживал пьяный петух, который, путаясь в шпорах, словно пристав, гонялся за курами, тоже наглотавшимися вина из какой-то треснувшей бочки. В садике цвели громадные, пьяные пионы величиной с детскую головку, огненные, благоухающие, полные бушующей жизненной силы. В кабинете стоял большой шкаф с полками, вроде книжного, сверху донизу заставленный бутылками. На каждой была наклеена этикетка, вырезанная из школьной тетради в клеточку, с какими-то написанными от руки названиями и цифрами. Было здесь также множество пробирок, заткнутых светлыми пробками и заполненных вином или химикалиями. Слегка рисуясь перед гостьей, Мими принялась дегустировать вина, как-то по-особенному трогая языком нёбо, так что даже большие ее уши старательно шевелились. Все это время она задумчиво смотрела в потолок, словно там было написано какое-то заклинание. Похоже, что в этом и состояла вся ее работа, которой она обучалась на агрономическом факультете бог знает сколько лет.

Потом явился какой-то секретарь окружного комитета, совсем еще молодой человек с бледноватым анемичным и совершенно безволосым лицом. Криста вытаращила глаза — такого секретаря она еще не видывала. Но этот был очень симпатичный, кинул на стол пакет свежей и еще горячей ветчины, обернутой в несколько слоев бумаги, из которых нижний стал совершенно прозрачным от жира. Мими развернула пакет прямо на столе — зачем только люди придумали все эти дурацкие ножи и вилки, когда человеческие пальцы обладают такой ловкостью. Потом осмотрела шкаф и достала оттуда бутылку, тоже с этикеткой из тетради в клеточку, нерешительно поглядела на нее и со вздохом вытащила пробку.

— Это мой шедевр! — заявила она. — Цецо, ты извини, но делаю я это ради Тинки, она у меня первый раз в гостях, не могу же я осрамиться…

Криста выпила два бокала. Конечно, это тебе не «Пармский монастырь», но все же настоящий шедевр, хотя и местного масштаба. Потом бросилась в уборную и оставила там все, до последней капли. Когда она вернулась в кабинет, по лицу ее текли слезы — зуб, видите ли, разболелся.

На следующий день тетка опять-таки чуть не насильно отвезла ее на Шипку — посмотреть на памятник. Наверху было облачно, стремительно несущиеся тучи смазывали своими сизыми клубами очертания голых вершин. Величественный памятник то на мгновение выплывал, озаренный солнцем, то вновь прятался в серой летящей массе облаков. Памятник не произвел на Кристу особого впечатления, так как она тысячу раз уже видела его на снимках. Но игра облаков показалась ей очень красивой, чудилось, что она летит вместе с ними над скалистыми обрывами, ее даже в дрожь бросало от этой мысли. На обратном пути, проезжая через село Шипку, они заехали взглянуть на утопающую в зелени старую русскую церковь-памятник. Внутри было сумрачно и тихо, так тихо, что они слышали даже собственное дыхание, отраженное чувствительным, словно мембрана, эхом. В церкви не было ни души, в потемневшем латунном подсвечнике бледным бесцветным пламенем горели всего две тонкие свечки. Но кто-то же ведь приходил сюда, чтобы оставить свою печальную мольбу — о здоровье или, быть может, об угасающей жизни. Криста долго смотрела на эти бледные огоньки, отражения которых трепетали на ее лице и в расширенных зрачках, словно нашептывали что-то на своем мигающем языке. Она молча вслушивалась, лицо ее становилось все печальней и печальней. Когда тетка наконец взглянула на нее, оно показалось ей измученным и напряженным. Криста вздрогнула и подняла на нее испуганные глаза.

— Тетя, где здесь продают свечи?

— В притворе.

— Но там же никого нет.

— Это неважно. Люди оставляют деньги и берут свечи.

Криста вышла и вскоре вернулась, нервно сжимая вспотевшей рукой красивую белую свечку. У Юлианы от удивления перехватило дыхание — у них в семье никто не был религиозным, ни дед, ни мать — никто. Сама Юлиана ставила свечку от случая к случаю, например, на чьих-нибудь похоронах, чтобы не обидеть родственников. Криста зажгла свечку и осторожно прилепила ее к подсвечнику, рядом с другими. Теперь уже три огонька трепетали в сумраке церкви, но ее свечка горела ярким и белым пламенем. В его свете лицо Кристы постепенно смягчилось и опять стало добрым и спокойным.

Когда через некоторое время они вышли из церкви в яркий свет дня, Юлиана шутливо проговорила:

— Ты зачем зажгла свечку? Неверующие не должны бросать вызов богу. Он ведь может и покарать.

— Я поставила свечку не богу! — сухо ответила девушка.

— Ты уверена?

— Да, уверена! — ответила она, но голос ее неуловимо дрогнул. — Здесь свечи ставят в память погибших.

И она медленно пошла по тенистой дорожке. Юлиана не спешила ее догонять — пусть девочка успокоится. Во всяком случае солгала она довольно неловко. Какие там погибшие! Вряд ли она вспомнила о них за всеми своими бедами. Не иначе как какую-то свою мольбу вложила она в эту белую, мигающую свечку, какую-то надежду. Правильно говорит Мария, очень уж она у них слабенькая, не пройти ей по жизни без чьей-то помощи и поддержки.

Остаток дня Криста была грустной и беспокойной. Уж не испугала ли ее Юлиана своей глупой шуткой насчет бога, который карает неверующих? Кто его знает, вдруг он и правда страдает мнительностью, этот благодушный старец. Вообще, слабый человеческий род не должен легкомысленно шутить с неведомыми силами мироздания.

Под вечер Криста сказала:

— Я хочу видеть бабушку.

— Ну что ж! — ответила Юлиана с притворным равнодушием. — Вот будешь возвращаться в Софию, и заедем.

— Нет, я хочу завтра! — решительно заявила девушка.

Наверное, захотела откупиться от совершенного греха каким-нибудь добрым делом. Но Юлиане только и нужен был предлог, чтоб усесться за руль. И на следующее утро они и в самом деле помчались в Карлово. Криста внешне была очень спокойна, шутила с теткой. Как и всякая женщина, она еще не сознавала, что ее ждет. Да и не очень об этом задумывалась. Жизненные беды всегда застают женщин неподготовленными, всегда поражают их неожиданностью. Чтобы развлечь племянницу, Юлиана вовсю гнала машину. И не успели они оглянуться, как оказались на калоферских высотах и перед ними раскинулась карловская долина, порядком задымленная городскими трубами. Даже эту благословенную, единственную в мире долину не пощадило наступление цивилизации.

В Карпове они не сразу нашли дом старой Дражевой. Люди ее не знали, хотя род их был им известен. Но язык куда хочешь приведет, даже к скрытому кладу. И чем ближе они подходили к ее дому, тем беспокойнее становилась Криста, пока наконец не призналась:

— Мне страшно!

— Э нет, нечего надо мной издеваться! Мы уже пришли!

— Ну и прекрасно, что пришли! — огрызнулась девушка. — А что я могу поделать, раз мне страшно.

Бабушка жила в настоящем старинном карловском доме, наверное, отреставрированном, потому что на стене висела жестяная табличка: «Памятник архитектуры». И двор тоже был настоящий карловский, архитектор отвел в него чистый горный ручей, который журчал в своем естественном русле. Хорошо орошенный двор буйно зарос бузиной, пыреем и папоротником. По фасаду полз вьюнок, нежные граммофончики цветов в этот час дня были закрыты. В тени старых кипарисов, растущих вдоль ограды, в защищенном от ветра месте стояла небольшая скамья, сколоченная из очищенных от коры яворовых сучьев, настолько старая и отполированная сидевшими на ней людьми, что стала похожа на алюминиевую. На ней сидела старая женщина, черный шелковый платок стягивал небольшую головку. И вся она была маленькая, костлявая, худое и мрачное лицо было так же черно и коряво, как кора кипарисов. Криста испуганно остановилась. Неужели это все, что осталось от той красивой пожилой женщины, которая, когда-то, рыдая, целовала ей руки? Может быть, они ошиблись? Эта старуха была больше похожа на мумию, злобный, мрачный огонь горел в ее запавших глазах. Увидев их, старуха внезапно вскочила и визгливо крикнула:

— Я уже сказала!.. Нет у меня, не сдаю!..

Наверное, она приняла их за кого-то другого, потому что взгляд ее был полон ненависти.

— Нам ничего не надо, тетя Сия. Ты нас не за тех принимаешь, — мягко сказала Юлиана.

— Кто бы вы ни были — я уже сказала!.. Комнат не сдаю!

Юлиана начала злиться.

— Тетя Сия, я сестра твоей невестки… Мы с тобой знакомы. А эта девушка — твоя внучка, Христинка.

Криста чуть не сбежала, так она испугалась. Старуха вперила взгляд во внучку. В угасших глазах как будто что-то появилось — какое-то воспоминание, может быть, или еле мерцающая надежда. Криста видела, как бессильна ее борьба с немощью и мраком, как быстро погас ее взгляд. И опять сделался если не злым, то во всяком случае равнодушным.

— А, это вы? — сказала она. — Что ж, садитесь.

И подвинулась, давая им место рядом с собой. Юлиана села слева, Криста, очевидно, должна была сесть справа, но она предусмотрительно устроилась рядом с теткой. Старуха опустила голову, теперь по крайней мере не было видно ее пустых глаз.

— По какому случаю? — спросила она глухо.

— Просто проезжали мимо, решили заглянуть. Да и ты чтоб на внучку посмотрела, увидела, что не одинока на этом свете.

— Все мы одиноки на этом свете! — тихо сказала старуха. — Одиноки и сиры!

Похоже, в ней опять затлел какой-то огонек, голос прозвучал сейчас совсем по-человечески. И опять, на этот раз плаксиво, задрожал сухонький подбородок.

— Оно так, — мягко сказала Юлиана.

— А Христинку я много раз видела, когда жила в Софии… Да и она меня однажды видела, только вряд ли помнит.

— Помню, — тихо сказала девушка.

— А помнишь, как ты убежала? — спросила она, и в голосе ее вновь мелькнула злоба.

— Помню. Но я… испугалась. И потом, откуда мне было знать, что у меня есть бабушка?

— Вот видишь! Во всем виновата твоя мать! — с ненавистью проговорила старуха. — Она и сына моего выжила.

— Не надо так говорить! — умоляюще произнесла девушка. — Разве она его выгоняла? Думаешь, ей было легко?.. Осталась одна, с маленьким ребенком на руках.

— Почему одна? Ко мне даже не обратилась. Даже не сказала тебе, что у тебя есть бабушка.

— Но я тогда была очень маленькой.

— А как ты потом узнала?

— Мама сказала.

Старуха не ответила. Все долго молчали и слушали, как тихо журчит вода в своем каменном русле. Чемерица издавала злой, одуряющий запах, кипарис еле слышно поскрипывал престарелыми костями. Даже немного страшно было в этом безлюдном солнечном дворе, куда, казалось, не залетали и птицы. Наконец старуха снова заговорила:

— Отец тебе пишет?

— Нет.

— Я думала, что он по крайней мере тебе пишет, — потухшим голосом произнесла она. — Ты хотя бы знаешь, где он?

— Не знаю.

Поговорили еще немного, голос старухи становился все более пустым и утомленным, потом она совсем умолкла. Минут десять прошло в молчании. Криста чувствовала себя ужасно неловко. Наконец они с теткой встали. Криста знала, что перед уходом нужно поцеловать ей руку, но не решилась. Рука была тощей и довольно страшной, но остановило ее не это, а равнодушный взгляд старухи. Как только они вышли на улицу, Криста расплакалась. Тетка тоже выглядела очень расстроенной. Кому было нужно это глупое и бессмысленное посещение?

— Ладно, не плачь! Не плачь, а то я тоже разревусь за компанию.

— За что она меня не любит?

— А ты ее любишь?

— Но я же меньше всех виновата в этой истории… И больше всех пострадала.

— По-моему, ты становишься нахалкой! — сказала тетка. — Больше всех пострадала его мать… Видела, на что она стала похожа?

Криста быстро успокоилась, даже с аппетитом поела в местном ресторане «Балкантуриста». Ресторан был заполнен советскими туристами, узбеками или таджиками, тихими и чинными, словно они попали в девический пансион. Обслуживали их кривоногие и волосатые девушки из бедных окрестных сел, которые смотрели на них довольно косо. От таких гостей не было никакой выгоды, все оплачивалось по счету. Тем, кто обслуживал свободные столики, все-таки кое-что перепадало. Дожидаясь, пока им принесут суп по-монастырски, Криста окончательно успокоилась. И вдруг заявила:

— Завтра я возвращаюсь!.. Бедная моя мамочка, наверное, страшно без меня скучает. Не привыкла она одна.

Был понедельник, и как раз в это время ее мать рассеянно жевала в кухне плохо подогретую лапшу с брынзой. Лицо ее было задумчиво. Что угодно можно было сказать о ней, кроме того, что она скучает. Горькие, горше самой подгоревшей еды, мысли одолевали ее. Нет, она не скучала, бедная Кристина мамочка, другая, гораздо более тяжкая забота лежала у нее на сердце.

— Хорошо, — ответила тетка. — Завтра я тебя отвезу.

— Я могу и одна… Поездом.

— И речи быть не может! — испуганно возразила тетка. — Я должна передать тебя из рук в руки живой и здоровой… Иначе мне не жить.

Пообедав, они вышли на улицу. Даже здесь, в долине, зажатой крутыми склонами двух горных массивов, было душно. Взявшись за руль, Юлиана обожглась, словно дотронулась до раскаленного утюга.

— Самое время для поездки! — недовольно проворчала она.

— Тут нельзя выкупаться где-нибудь поблизости?

— Выкупаться можно, купальников нет… Так что — вперед!

Они открыли в машине все окна и поехали. За городом сильное воздушное течение быстро их освежило. Но над полями, словно живое, трепетало марево, хлеба горели. Сильно пахло лавандой, к которой примешивался далекий запах мяты. Приятный, сильный, одуряющий аромат, от которого Кристе стало почти плохо, как от мятной водки в «Варшаве». Через десять минут машина нырнула в густую тень калоферских высот. Шоссе вилось по очень крутому склону, со множеством стремительных поворотов. Но Юлиана вела машину осторожно, плотно держась правого кювета. И не без причины. Время от времени из-за поворотов выскакивали пустые самосвалы, которые возили щебенку на какую-то стройку.

Миновали Калофер, совершенно безлюдный в этот ранний послеобеденный час. Только какая-то слепая старушка постукивала костылем на пустынной улице. За городом, у развилки шоссе, находилась автозаправочная станция. Юлиана взглянула на бензомер.

— Неплохо бы немного долить, — сказала она.

Со своим бензином они вполне могли бы доехать не только до Казанлыка, а гораздо дальше. Но почему не пополнить запасы, если у самой дороги стоит удобная автозаправочная станция?

— Хорошо, тетя, — рассеянно ответила девушка.

И эти небрежные слова решили судьбы всех.

Подъехав к станции, Юлиана совсем сбавила скорость. Там уже стоял автопоезд с двумя прицепами, который так яростно глотал бензин, что, казалось, захлебывался от жадности. Надо было становиться в очередь. Впрочем, какая очередь — только головная машина, прицепам ведь бензин не нужен. Шланг, сунутый в резервуар, давился, хрипел и хлюпал, бензин лился щедрым потоком. Девушка, обслуживавшая станцию, дремала неподалеку и, раскрыв от жары губастый рот, ждала, пока не щелкнет автомат. Когда подъехала еще одна машина, девушка лениво направилась к ней.

— Вам какого?

— Девяностого, — ответила Юлиана.

— Вон к той отдельной колонке! — показала девушка.

Юлиане нужно было немного податься назад, чтобы объехать неуклюжий прицеп. Она дала задний ход, и машина медленно тронулась. Юлиана даже не заметила, что хвост ее выдвинулся на шоссе. Поняв это, она нажала на тормоз, но тут на них внезапно налетел громадный и бронированный, словно танк, самосвал, мчавшийся сверху на большой скорости. Раздался сокрушительный, оглушающий треск, раздираемый визгом тормозов.

Затем все стихло.

 

12

В понедельник после обеда в то самое время, когда возле калоферской автозаправочной станции произошла авария, в институте случилось событие, которое могло сыграть гораздо более существенную роль в жизни всего человечества. Сашо только было собрался обойти подопытных животных, как в кабинет вошел один из лаборантов. И по внешнему виду, и по походке он напоминал циркового комика, резиновая улыбка казалась привязанной к его ушам. А сейчас она была к тому же и очень торжественной.

— Удалось заразить еще одну мышь! — заявил он. — Из группы «С».

— Насморком, что ли? — сдержанно спросил Сашо.

— Раком! — довольно сообщил лаборант и сунул ему под нос пачку «Арды» без фильтра.

— Спасибо, — ответил молодой человек с еле скрытым раздражением. — Ну чего ты скалишься, это все-таки рак, не какой-нибудь триппер!

Лаборант, естественно, обиделся. Швырнул на стол результаты и смешной своей походкой направился к выходу. Кто их разберет, этих ученых. То до небес готовы прыгать от радости, то злятся — и все из-за одних и тех же результатов! Им и в голову не приходит, каково ему сотни и тысячи раз говорить «нет!». За что тогда он получает свою зарплату, не за красивые же глаза? У порога он остановился, выпустил изо рта клуб дыма и тут же с невероятной ловкостью поймал его своими клоунскими губами.

— Между прочим, похоже, что еще одна заболела! — добавил он злорадно. — Тоже из группы «С», я как раз сейчас обрабатываю результаты…

— Когда будут готовы, принеси! Я подожду.

Лаборант вышел. Сашо встревоженно облокотился на стол. Зловещая новость! Одна зараженная мышь — отлично! Две — куда ни шло. Но три может означать катастрофу! Немного погодя он уже сидел на этом отвратительном, обитом искусственной кожей стуле, который все так же пах мышиным пометом. Аврамов тоже встревожился. Оба были в одних рубашках, но это не помешало их вспотевшим спинам прилипнуть к спинкам стульев.

— Не зря народ говорит: слишком хорошо — не к добру! — мрачно вздохнул Аврамов. — А если заразятся все мыши? Что это будет значить? Скорее всего, что заражает их катализатор.

— Не обязательно, — неуверенно ответил молодой человек. — Это может и значить, что мы случайно нащупали оптимальные условия для взаимозамещения структур.

— Не знаю! — пожал плечами Аврамов. — Мне страшно. Если первое наше предположение окажется верным — ужас!.. Все равно как если бы на мир обрушилась сотня чумных эпидемий. Даже страшнее…

— Раз она до сих пор не обрушилась…

— Ты начинаешь говорить, как Азманов! — раздраженно сказал директор. — Ведь, в сущности, никто не знает, откуда может грянуть беда!

— И все же злой дух пока еще в бутылке, — ответил Сашо. — И мы даже знаем, в какой!

— Знаем, знаем! — все так же мрачно ворчал Аврамов. — Не можем же мы, словно какие-нибудь иллюзионисты, ее проглотить.

Аврамов позвонил в лабораторию и попросил работать, пока не будет получен результат. Когда кончится рабочий день, пусть уйдут только те, кто не занят в опыте. А они оба остались ждать в кабинете, встревоженные, взмокшие от волнения. И хоть бы было какое-нибудь прохладительное питье, что-нибудь вроде остуженного сока грейпфрута всего лишь с несколькими глотками джина. Сашо просто видел перед собой запотевший стакан, но это ничуть его не утешало. Теперь оба походили на людей, в ожидании томящихся у двери, за которой идет решающая операция. Но на операционном столе лежал не какой-нибудь сват или даже тетушка, а все человечество. Наконец около шести явился похожий на клоуна лаборант. Вид у него был наполовину радостный, наполовину испуганный, улыбка кривая.

— Третья мышь тоже заражена! — осторожно сказал он. — Самец, из группы «С». Вот результаты.

Аврамов и Сашо кинулись к ним. Да, никакой ошибки не было. Обоих внезапно охватило уныние.

— Надо посоветоваться с Урумовым, — предложил Аврамов. — Ведь нам все равно придется рассказать ему обо всем.

Сашо, казалось, был в нерешительности.

— Не сегодня, — нехотя произнес он. — Старик может и высмеять нас за наши страхи.

— Как раз для смеха нет никаких причин! — нервно ответил Аврамов. — Хороший смех! Это смерть… Сегодня мышь, завтра может быть человек.

— Это так… Но лучше, пожалуй, не спешить…

Он все еще не знал, что всего через четверть часа нарушит это джентльменское соглашение. Рабочий день давно кончился, Сашо спустился к себе в кабинет за пиджаком. И тут настойчиво зазвонил телефон. Все еще погруженный в свои мысли, Сашо небрежно взял трубку. И услышал растерянный и тревожный женский голос:

— Товарищ Илиев? Извините, говорит тетка Христины. Не из Казанлыка, из карловской больницы. Прошу вас, не пугайтесь, но сегодня мы попали в аварию.

— В аварию? — воскликнул он с ужасом.

— Нет, ничего страшного! — торопливо продолжала Юлиана. — Только легкая контузия. Но, к несчастью, от сотрясения у Кристы случился выкидыш… С очень сильным кровотечением…

— Кровотечение? И сейчас? — Сашо просто не верил своим ушам.

— И сейчас… Криста очень напугана, уж не знаю, чем больше — аварией или кровотечением.

— А что врач? — Он нервно вытер взмокший лоб.

— Врачи уверяют, что жизнь ее вне опасности. Но вы знаете Кристу лучше меня… Она боится, хочет видеть вас.

— Выезжаю немедленно! — ответил Сашо. — Где эта больница?

— В Карлове вам всякий скажет. Самое главное — не пугайтесь, наверное, ничего страшного не случилось. Да и Криста сразу же успокоится, как только узнает, что вы приедете… Как вы поедете, поездом?

— Нет, на дядиной машине… Но, пожалуйста, поговорите с врачом… Он может успокоить ее двумя словами…

— Да ну его, этого врача! — с досадой сказала Юлиана. — Такого я еще не видела. Из его горла, наверное, легче удалить миндалины, чем вырвать слово. Хорошо хоть сестра попалась разговорчивая…

Сашо положил трубку и торопливо набросил пиджак. Первый страх прошел и уступил место какому-то нелепому чувству справедливого возмездия. Не хотела слушаться, так ей и надо! Будет знать, как бегать из больницы! Будет знать, как удирать от него неизвестно куда! Делала бы, как он говорит, и ничего бы не случилось… А что теперь!

Не помня себя Сашо выскочил на улицу. И инстинктивно оглянулся, высматривая машину. И правда, от подъезда отъезжал «фольксваген» цвета томатной пасты. Сашо машинально поднял руку. И в следующую же секунду готов был провалиться сквозь землю — машина с готовностью остановилась, и в оконце показалось вежливое лицо Азманова.

— Слушаю вас, коллега!

В сущности, ничего особенного не произошло. Встречаясь в институтских коридорах, они здоровались и оба при этом напоминали смазанные вареньем блинчики.

— Вы знаете, где живет академик?

— Могу ли я не знать…

— Если вам по пути…

— Мне все по пути, — все так же вежливо ответил Азманов. — Садитесь…

Азманов открыл переднюю дверцу, — ничего не поделаешь, придется сидеть рядом. Хорошо отрегулированная машина чуть слышно всхрапнула и тронулась. Голова у Сашо была абсолютна пуста, а ведь как воспитанный человек должен же он был произнести хотя бы несколько слов. И тут его словно бы кто толкнул в спину.

— Ваша племянница попала в какую-то аварию…

— У меня нет племянницы, — вежливо прервал его Азманов.

— Да, конечно, раз у вас нет брата…

Но Азманов, словно бы не расслышав, бросил с подчеркнутым равнодушием:

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет. И все-таки мне надо ехать… Придется попросить у дяди машину.

— Да, понятно, куда же без дяди, — благожелательно улыбнулся Азманов. — Но вы умный и ловкий молодой человек, могли бы и сами справиться.

Сашо замолк. Что за идиотский случай — попасть именно к этому типу. В принципе он таких ошибок не допускал, всегда бывал достаточно внимателен. Просто Криста вывела его из равновесия, а может, и эта третья мышь. На галстуке Азманова поблескивала булавка — страшно старомодно, конечно. Все карьеристы чуть старомодны — пробивать себе путь таким образом намного легче. Особенно в этом довольно-таки бездарном мире. Ведь чтобы стать хорошим карьеристом, тоже нужны и талант и способности, как для всякой другой работы. Машина налетела на стайку голубей, которые еле вырвались из-под колес. И наглость сейчас тоже не в моде, сейчас модна мимикрия, как у хамелеона.

Азманов остановил машину у самого дядиного подъезда. Вполне естественно — заговорщик должен знать все. А поскольку манеры у него старомодные, дело, того и гляди, могло дойти до плаща и кинжала. Сашо торопливо поблагодарил и помчался вверх по лестнице. Но вскоре ему пришлось сбавить скорость, чтобы обдумать ситуацию. Пожалуй, получится не слишком красиво, если он сразу же заведет разговор о Кристе, лучше сначала упомянуть о белых мышах. Очень осторожно, разумеется, без комментариев. Главное — не выдать их с Аврамовым страхов. И правда, дядя воспринял новость очень спокойно, в голосе его не было никакой озабоченности.

— Что ж, так оно всегда и бывает, — улыбнулся он. — Научные опыты напоминают охоту на перепелов. Хотя откуда вам знать, что такое охота и что такое перепела. А в перепела, чтоб ты знал, попадают или все десять дробинок, или ни одной.

Сашо тоже улыбнулся, хотя и с некоторым усилием.

— Дядя, тебя ничего не беспокоит в этой истории?

— В каком смысле?

— А если вдруг все мыши погибнут? Что это будет значить? Возможно, катализатор канцерогенен. Или ты исключаешь такую возможность?

— Не исключаю. Но и не очень в нее верю. Ведь в действительности природа не всегда действует безошибочно, мой мальчик. Хотя это не мешает ей быть совершенной.

— Несмотря на то что у нее нет собственного разума? — Сашо засмеялся.

— Именно поэтому. Разум нужен только тому, чьи возможности ограниченны. Нужен для того, чтобы отобрать ту вероятность, которая ближе всего к истине… А зачем это природе?.. Она проверяет все возможности и лишь после этого принимает решение. Сашо почесал в затылке.

— Да, вероятно, так оно и есть, — сказал он. — Хотя на собрании ты вроде говорил что-то другое.

— Это не в моих привычках! — обиженно возразил академик. — На собрании я сказал, что, нарушая законы природы, человек подвергает риску свое собственное существование. А это совсем другое дело.

Гораздо больше дядю взволновало известие об аварии. Он выслушал его с таким напряжением, словно случилось что-то роковое. Сашо был всерьез озадачен. В самом деле, почему он принимает так близко к сердцу всю эту историю, которая, собственно, никак его не касается? В конце концов не дочка же ему эта глупенькая девочка.

— Но ее тетка сказала вполне определенно — ничего страшного во время аварии не случилось… А что касается аборта…

— Подожди! — прервал его дядя.

Он набрал номер какого-то знакомого гинеколога и подробно рассказал ему обо всем. Долго слушал ответ, поблагодарил и положил трубку.

— Как будто в самом деле ничего опасного! — неуверенно сказал он. — Многое, конечно, зависит и от врача, который делал чистку. И должен тебе сказать, что в принципе молчаливые врачи лучше болтливых. Твой дед, например, был одним из самых гордых молчальников в городе. И в то же время — превосходным врачом.

— Значит, все в порядке! — сказал Сашо. — Если случайно позвонит ее мать — ни слова!.. Кристина тетка меня специально об этом предупредила. Похоже, что в этом семействе только она — человек, что надо. У всех других какие-то заячьи сердца.

Урумов нахмурился.

— Просто мать очень ее любит! — сказал он сдержанно. — Это все. Ладно, езжай, раз решил! Деньги у тебя есть?

— Есть как будто…

— Как будто!.. Возьми на всякий случай побольше, всякое может случиться.

И отсчитал ему пять новых десяток из тех, академических.

— И, дядя, очень тебя прошу, не выдавай меня Аврамову. Сделай вид, что все услышал от него. Что тебе стоит разыграть небольшой этюд!..

— Большой, небольшой, в этих делах тоже нужен опыт!.. А ты позвони мне, пожалуйста, завтра же утром. Неизвестность — хуже всего!

Через четверть часа старый «таунус» уже летел по магистрали. Сашо давно не водил машину, скорость была приятна и увлекала его. А о том, что Криста лежит сейчас обескровленная, измученная, бледная, не хотелось даже думать. Сашо никогда не отличался слишком пылким воображением. Да и вообще, какой смысл сочинять разные глупости, когда скоро он все увидит своими глазами. Он даже не спросил, какая была авария. Женские штучки — тявкнула на машину собака, тетка повернула руль — и хоп! в кювет. Обычно при этом все обходится легкими контузиями.

Наверное, он был бы ужасно поражен, если бы мог увидеть случившееся так, как это видела девушка с бензоколонки. А та даже глазом моргнуть не успела, настолько молниеносно развернулись события. Самосвал просто навалился на хвост машины и потащил ее за собой. Но на повороте «Лада» отлетела вправо, перевернулась и, словно чудом, опустилась на все свои четыре колеса. Какой-то мотоциклист, который в это время накачивал шину, вообще не понял, что произошло. Он услышал только ужасающий грохот и, когда решился взглянуть, обе машины уже стояли нос к носу, словно и они не верили в то, что только что случилось.

Первой, разумеется, опомнилась Юлиана. Пока машина кувыркалась, она думала, что летит навстречу смерти. Все произошло так неожиданно, что она даже не успела по-настоящему испугаться. И вот машина вновь стоит неподвижно, и мир вокруг, как всегда, спокоен, светел и ясен. Никакой боли она не чувствовала. Даже страха не было, страх еще не успел ее охватить. Первая ее мысль была о Кристе. Девушка все так же сидела рядом, на лице ее не было даже царапины, хотя переднее стекло разлетелось вдребезги. Она пристально смотрела перед собой, лицо ее покрывала смертельная бледность.

— Как ты? — охрипшим голосом спросила Юлиана. — Цела?

Ничего себе вопрос — конечно, цела, раз так преспокойно сидит на месте. Но, видно, несколько не в себе, хотя она и повернулась и посмотрела тетке прямо в лицо. Никогда в жизни Юлиана не видела такого обезумевшего взгляда. В нем словно не было ни капли сознания.

— Криста, что с тобой, Криста? — окончательно испугавшись, повторила Юлиана. — Скажи хоть что-нибудь!

Но Криста, казалось, ничего не видела и не слышала, она словно бы внезапно потеряла всякую способность на что-либо реагировать. А вдруг и в самом деле потеряла? Юлиане чуть не стало дурно от этой мысли. Она лихорадочно принялась ощупывать девушку — нет, все цело. Почему же она не отвечает? Почему смотрит на нее такими дикими глазами? Первым словом, которое Кристе с трудом удалось произнести, было «нет». Юлиана обнимала ее, целовала бледное лицо и все повторяла: «Что с тобой, моя девочка? Болит где-нибудь?» И Криста наконец выговорила свое «нет».

Первой появилась служебная «Волга» из Казанлыка. В ней сидел знакомый Юлиане директор завода, даже какой-то дальний родственник. Он тоже перепугался не на шутку и с трудом освободил Кристу от судорожных теткиных объятий.

— У девушки шок! — сказал он. — А может быть, и сотрясение мозга. Надо немедленно отправить вас в больницу.

— В какую больницу? — ничего не соображая, спросила Юлиана.

— В карловскую, она ближе всего.

Он посадил обеих в свою «Волгу», шофер резко набрал скорость. Завидев встречный грузовик или легковую машину, Криста в ужасе закрывала глаза. И не решалась их открыть, пока те не проносились мимо. Говорить ей все еще было трудно, из горла с каким-то писком вырывались отдельные слова или обрывки фраз, но в общем стало ясно, что ничего у нее не болит, так, кое-где немножко, а голова не болит совсем. Юлиана приободрилась — может, обошлось без сотрясения, просто перепугалась девочка. Да и чего ждать от человека, которого даже розовые плантации повергают в шок.

Наконец агония кончилась, они приехали. За десять минут девушку осмотрели два врача, которых ее жалкий вид словно бы больше развеселил, чем встревожил. Криста оказалась невредимой, словно кувыркалась она на шоссе в какой-то сфере, обитой изнутри ватой. У Юлианы ушибов было гораздо больше. Только невропатолог, очень худой молодой человек, составленный главным образом из бровей и острых лицевых костей, задержал Кристу подольше. Проверив все ее реакции, он тихонько сказал Юлиане:

— Типичная психастения! Ее обязательно надо оставить в больнице до завтрашнего утра… Мы положим ее в отдельную палату, назначим лечение. Что-нибудь успокаивающее, лучше всего фенамин… Ей надо окончательно прийти в себя, иначе она может свалиться в обморок на первом же углу.

Кристу отвели в большую, всего на две койки, палату, дали пижаму. Девушка немного успокоилась, хотя настроение у нее менялось каждую минуту — только что оживленная и возбужденная, она вдруг становилась вялой и покорной. И тут, когда она попыталась натянуть на голое тело длинные пижамные штаны, произошло самое страшное. Внезапно, как из дырявого мешка, из нее потоком хлынула кровь, залила ее бледные худые ноги, потекла по линолеуму. Криста так и осталась стоять, расставив ноги, неподвижная и безмолвная. Перед ней, как живая, дрожала на полу кровавая студенистая масса, но она даже не глядела на нее, оцепенев и на этот раз словно бы навсегда потеряв дар речи. Ее тут же перенесли в операционную. На ее счастье, в больнице в то время была прекрасная хирургическая бригада, и чистку сделали немедленно. Но кровотечение упорно продолжалось, так что пришлось наложить тампоны. Затем ее перевезли обратно в палату. Пока все это продолжалось, Юлиана хорошенько выплакалась в приемной. И тут Криста робко попросила ее вызвать Сашо. Это были самые связные слова, которые она произнесла после аварии. Юлиана тут же бросилась к телефону.

Около половины девятого Сашо уже подъезжал к Карлову. Еще не совсем стемнело, и он вел машину, не зажигая фар. Безумная гонка ничуть не утомила его, он чувствовал себя таким же бодрым, как перед выездом. В городе какой-то мальчик, сев рядом с ним, показал ему, как проехать к больнице. Это было совсем близко. Войдя в больничный двор, утопавший в прохладных сумерках, Сашо заметил мелькнувшего, у самых его глаз светлячка. «Светлячок — добрый знак», — с надеждой подумал он. Да, все кончится хорошо, он, должно быть, рожден под счастливой звездой, хотя и не верит в звезды. Даже в этот тихий вечер, стоя на пороге неведомого, он верил прежде всего в свой разум, с некоторыми оговорками, правда, но все-таки в разум.

В проходной его остановили. Пожилая женщина в очках с дешевой алюминиевой оправой спросила его имя. Сашо назвал себя, сказал, к кому приехал, женщина бросила на него недовольный взгляд.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Подожди немного.

Женщина исчезла и немного погодя вернулась вместе с Юлианой — в чистом белом халате и с книгой в руках. Она совсем успокоилась, но при виде его лицо у нее просияло.

— Я страшно рада, что вы приехали! — искренне проговорила она. — И, говоря по правде, не ожидала, что вы так молоды.

— Не так уж я и молод, — удивленно ответил Сашо.

— Сейчас я отведу вас к ней, — продолжала Юлиана. — Только будьте очень осторожны!.. Несколько часов она была просто в беспамятстве.

Сашо не ответил. Конечно, он имел самое слабое представление обо всем, что случилось.

— В другой раз расскажу вам все подробно, — добавила Юлиана. — А сейчас пойдем!

Юлиана не выполнила своего обещания и никогда не рассказала ему, как это случилось. Эта страница так навсегда и осталась для него закрытой. Все, пережитое обеими женщинами, они впоследствии боялись даже вспоминать, не то что рассказывать.

Сашо вошел в палату и, пораженный, остановился на пороге. В зыбком свете лампы перед ним предстала словно бы совершенно другая девушка. Прежде всего она показалась ему страшно маленькой. Особенно уменьшилось ее побледневшее личико, от которого остались, казалось, одни глаза. И в этих глазах было все — надежда, любовь, ожидание. Сострадание и прощение, немая мольба. И больше всего — страх: он ли это на самом деле, зачем он приехал, любит ли ее до сих пор, не уйдет ли, подавленный и полный отвращения?

Сашо попытался ободряюще улыбнуться, но вместо улыбки получилась какая-то жалкая гримаса. Хотел что-нибудь сказать, но слова застряли в горле. Он понимал, что сейчас любое слово прозвучит фальшиво. Она и сама сейчас не настоящая, просто какой-то до смерти перепуганный раненый зверек. Да, как тот котенок, которого он когда-то сбросил с балкона и потом нашел под дверью — несчастного, охваченного ужасом котенка, у которого не было никакого другого выхода, кроме как опять вернуться к своему убийце и показать ему свою сломанную лапку, чтобы вызвать хоть каплю сострадания.

Он молча подошел к кровати и присел на низкую белую табуретку. Потом взял ее обескровленную руку в свою. Холодная, худенькая ручка с истончившимися пальцами. Он гладил их другой рукой, чувствуя, как дрожат у него губы. Казалось, никогда еще в душе у него не боролось так много и таких разных чувств, он просто задыхался сейчас под их напором. И все же перед ними словно стояла какая-то преграда, какая-то плотина из мокрых, позеленевших камней. Он сам воздвиг ее в себе, чтобы уберечься от отвратительного чувства вины, — воздвиг еще тогда, когда трусливо прятался от Сузи. И эта преграда так и осталась в нем, хотя и скрытая под корнями и желтой тиной, нанесенной течением. Сейчас сквозь преграду пробивалось немного чистой воды — не больше.

— Я думала, ты не приедешь, мышонок, — еле слышно проговорила Криста. — Что тебе что-нибудь помешает.

— Как это я мог не приехать? — удивился Сашо.

Она поняла. Она взяла его руку и приложила к своей холодной щеке. Потом поцеловала эту сильную мужскую ладонь и заплакала, счастливая и успокоенная. Она плакала и все прижимала к щеке его руку, обливая ее горячими слезами. Он молчал, растроганный, где-то в глубине души уже сознавая, что эти слезы — безмолвный, вынесенный ему приговор. Окончательный приговор. Наверняка справедливый и предопределенный заранее. Быть может, прекрасный и даже приятный приговор, против которого не было никакого желания протестовать. И все же — приговор.

 

13

Все произошло так быстро, что Урумов не успел ничего осознать. Он с трудом сохранял спокойствие, пока Сашо объяснял ему, как разыгрываются этюды. Затем племянник умчался, оставив после себя что-то, напоминающее напряжение перед сильной грозой. Как всегда, когда он был чем-нибудь смущен или расстроен, академик подошел к окну. Солнце уже низко склонилось к западу, на неровной спине Витоши еле заметно поблескивали окна горных приютов. Сейчас его занимала одна-единственная мысль — какие последствия таит в себе это неожиданное событие.

Случилось что-то очень важное, ребенка больше не было. В любом случае это означало конец чего-то. Или начало чего-то, может быть, совершенно непредвиденного. Но что бы это ни было, он чувствовал, что еще не готов его принять.

А вчерашний день был таким счастливым и спокойным. Он просто видел, как Мария подходит к нему с грибами в руках, страшно гордая и счастливая своей находкой. Потом они сидели в редкой тени калинового куста, осыпавшего крутой берег мертвыми белыми цветами. Видел все как на ладони — заводь, молодые тополя, квадраты рыбопитомника у другого берега. Какой прекрасный, бесконечный, разомлевший от жары день. Казалось, он так и остался сидеть там, на берегу, и вода, пришедшая с гор, омывает его запыленные, усталые ноги. Так и хотелось задремать, уснуть навсегда под журчанье реки. Остаться неизменным в вечности. Конечно, тогда у калины никогда не созреют ее мелкие ягоды, не нальются алые грозди. Но зато день, его день останется бесконечным. Не будет никакого заката, никакого завтра. Он боялся каждого нового дня, каждого шага в неведомое. Любая перемена казалась ему ужасной.

Зазвенел телефон, он вздрогнул и вышел в холл. Академик возненавидел эту черную трубку, сделанную так, чтобы держать ее было как можно удобней и легче. Почему это люди так по-глупому стремятся обставить как можно удобней каждую плохую весть, каждое несчастье, даже каждую смерть — электрический стул, роскошные подземные убежища. Все равно — дурная весть не станет от этого лучше, смерть — милосерднее. В мембране загудел хрипловатый мужской голос, и академик облегченно перевел дух.

— Профессор, это я, Трифон. Звоню из автомата.

Трифон был его старый, ушедший на пенсию шофер. Сейчас он приехал за ним на институтской машине.

— Хорошо, Трифон, но не рановато ли ты явился?

— Раньше — вернее… Газетку пока почитаю…

Это верно, пока Трифон прочтет газету, может наступить утро. Хотя читал он только «Вечерни новини», да и там — одни лишь объявления, от первого до последнего. И особенно внимательно — объявления о купле-продаже. Над каждым из них Трифон размышлял подолгу и с удовольствием, словно бы одинаково был готов купить и магнитофон, и рояль, и детскую коляску.

— Как твои почки? — на всякий случай спросил Урумов.

— Какие почки? А, мои, болят понемножку.

Сегодня утром Трифон пожаловался на почечный приступ, случившийся с ним в воскресенье. Потому, мол, и не пришел. Урумову стало ясно, что старик соврал. Ничего — прекрасная, благословенная ложь. Наверное, просто выпил лишнего накануне. Да и кто мог утром разбудить этого несчастного одинокого вдовца. Невестка никогда не утруждала себя надобными обязанностями, хотя и жила бесплатно в его квартире, построенной за счет бесчисленных мелких шоферских ухищрений. Да и к чему его будить, чтоб только кашлял да харкал в уборной.

— Ладно, стой, пока не выйду, — сказал Урумов.

— Буду стоять, как пришитый! — с усердием пообещал Трифон.

Урумов положил трубку и опять вернулся к окну. Вид недалеких гор всегда действовал на него успокаивающе, помогал забывать о времени. Но сегодня это не слишком получалось. Ему очень хотелось думать о погибших белых мышах, хотелось тревожиться из-за них, а сил не было. Сегодня все, что относилось к завтрашнему дню, его не интересовало.

Он не знал, что уже приговорен. Собственно, каждый человек приговорен, но. у его смерти было определенное имя. Урумов встретил ее более сорока лет назад, не увидев и не распознав ее. Встретил в том самом «Альказаре» с его русскими балалайками и певичками, с его замызганным бархатом, бумажными фонариками и гирляндами, маскирующими закопченный потолок; встретил в тот самый день, когда заглянул туда, чтобы наскоро поужинать, — у нее на глазах, у нее в глазах, в ней самой; встретил за столом в рубиновых отблесках вина, в платье, имитирующем змеиную кожу, и — с ядом. Ядом, который он выпил в бокале шампанского. Кто из людей знает, когда он, в сущности, видит ее впервые, — так много у нее лиц и такими повинными кажутся ее страшные преображения.

Самое главное сейчас не думать и спокойно ждать. Но это страшное ожидание раздирало его нервы, омрачало долгие солнечные дни. Все утро Урумов провел в каком-то грустном забытьи. Он не хотел думать о завтрашнем дне, хотя с радостью вспоминал о вчерашнем. Почему? Он прекрасно знал — то, что связывает человека с прошлым, ничем не отличается от того, что связывает его с будущим. Обе эти связи одинаково крепки и надежны и — самое главное — одинаково реальны. Одни лишь слепцы верят в то, что только сегодняшний день — настоящий. Надо успокоиться и расслабиться. И Урумов действительно расслабился, его вновь охватила сонливая нежность, которая не покидала его все последние дни; ощущение прикоснувшихся к лицу кончиков пальцев, бессонные рассветы, когда восходит зеленоватая звезда. Нет, не белая, рожденная из морской пены, а его собственная — на бледно-алом фоне неба.

Когда часы пробили половину восьмого, Урумов сел за стол. Но напрасно он листал бюллетени, тоненькие брошюрки на рисовой бумаге, известия. Он попросту ничего не видел — ни слов, ни даже букв. Наступали самые трудные минуты, они тащились медленно и ползком, совсем как сороконожки, несмотря на многочисленные, изо всех сил работающие лапки. Она должна была прийти в половине восьмого, причем обычно опаздывала всего на несколько минут, не больше. Сейчас прошло уже десять, а ее все не было. Внезапно его охватила безумная мальчишеская паника — а если с пей что-нибудь случилось? Вдруг кто-нибудь сообщил ей о Кристе, и она вне себя помчалась в Карлово? Но, подумав, он понял, что это вряд ли возможно. Женщина с таким воспитанием не могла уехать, не поставив его в известность. Мария уважала его гораздо больше, чем ему бы хотелось, — ведь уважение прежде всего означает некую дистанцию.

Мария пришла без четверти восемь. И сразу же кабинет словно озарился, все стало необыкновенно простым и легким. Одета она была очень хорошо, но показалась ему немного задумчивой и печальной. Впрочем, что ж тут такого, к настоящей радости человек всегда идет с некоторой печалью. Если не почему другому, то хотя бы из страха, что может ее потерять. Она села в кресло, стоявшее подальше, и улыбнулась.

— Знаете, мы вчера так мало ходили, а я чувствую себя совсем разбитой.

— Неужели? — удивился он. — А я ничего!

— Вот видите! — обрадовалась Мария, словно хотела услышать именно это.

— А у вас это, конечно, не от ходьбы, а потому что вы полчаса простояли в очереди.

Она засмеялась, на этот раз совсем непринужденно.

— Да, но зато котлеты были такие вкусные. Я и сегодня о них вспоминала. И до сих пор чувствую себя сытой, честное слово.

— Надеюсь, вы не ужинали? — подозрительно спросил он.

— Как можно, вы же меня пригласили на ужин.

— А вдруг вы забыли.

Она взглянула на него как-то особенно.

— Я никогда ничего не забываю. Может быть, это самая плохая моя черта.

Да, именно так она и должна была ответить, поделом ему. Лучше, пожалуй, переменить тему.

— А где вы вообще питаетесь? В столовой?

— Что вы! Я ведь должна готовить и для Христины.

— Ну, например, сегодня что вы готовили? На обед?

Мария улыбнулась.

— Запеченный картофель.

Может быть, вернее было бы сказать — постный картофель. И добавить, что и тот пришлось нести в соседнюю пекарню, так как электрической печки с духовкой у нее нет.

— Надеюсь, ваша картошка уже как следует переварилась, — впервые за весь вечер улыбнулся академик.

— Почему? Куда вы собираетесь меня вести?

— В один неплохой кабачок. Это не очень далеко, почти в Софии.

Лицо у нее внезапно помрачнело, мелкие морщинки избороздили лоб, который до сих пор он всегда видел гладким.

— Не стоит, — сказала она. — Это уж чересчур.

— Почему?

— Сами понимаете.

— Но там вы действительно меньше всего рискуете! — убежденно проговорил он. — Туда ездят главным образом разные директора со своими секретаршами, ну и парочкой иностранцев для камуфляжа.

— Тем хуже! — сказала она. — Я предпочла бы какое-нибудь другое место. Куда ходят люди поскромнее.

— Но я уже заказал столик!

Мария на секунду задумалась.

— А, к черту! — сказала она каким-то новым, чужим и неожиданным голосом. — Поехали.

И тут же встала, легкая и подвижная в своем чуть расклешенном жестком синем платье. Машина, конечно, их дожидалась. За пыльным стеклом Трифон, тихонько бормоча, все еще изучал свои объявления. Сейчас он как раз раздумывал над неким ручным феном — к чему бы его применить, учитывая, что на собственной его плоской, как дно сковородки, профессорской голове оставалось всего два-три волоса. Когда они подошли поближе, Трифон весьма нахально оглядел приглашенную академиком даму и, судя по всему, одобрил. Они сели сзади, Урумов сказал, куда ехать.

К кабачку они подъехали еще засветло. Урумов отпустил шофера до одиннадцати часов и ввел свою даму в это знаменитое убежище грешников. Внутри было темнее, чем снаружи, хотя уже горели лампы, в большинстве своем цветные или затененные. Академику, как и положено, оставили удобный, довольно-таки уединенный столик. Все заведение было оборудовано в так называемом народном стиле, громадные свечи в железных подсвечниках обливались мутными стеариновыми слезами. Немедленно появился официант и предложил им свежего морского луфаря, запеченного на черепице. Урумов недоверчиво взглянул на него.

— Настоящий свежий луфарь?

— Господин профессор, у нас нет точных сведений о том, когда он скончался, — довольно удачно пошутил официант. — Но вы же знаете, луфарь — это царь-рыба… Мы подаем его не всегда и не всем.

— А вино в таком же роде у вас найдется?.. Которое не всегда и не всем?

Официант нерешительно взглянул на него, он явно боялся пообещать.

— Должно быть кое-что… Белый станимакский мавруд. Но не могу поручиться.

Когда он ушел, Мария сказала:

— Имейте в виду, я не пью вина.

— Я тоже не пью, — улыбнулся академик. — Но белый мавруд встречается реже белой вороны. Почти как белая ласточка.

— Да, из вас мог бы получиться неплохой рекламный агент, — сказала Мария. — Но должна вам признаться, что со времени своей свадьбы я не выпила ни капли вина. И не только из добродетели. Алкоголь нагоняет на меня тоску, так и тянет расплакаться. Что, между прочим, и случилось на свадьбе.

— Это было просто дурным предчувствием, — пошутил академик. — Но вам все же придется мне помочь. Я опозорюсь перед Трифоном, если один выпью целую бутылку.

Мария действительно выполнила свою угрозу. Стоило ей выпить бокал крепкого белого вина, ароматного и чуть сладкого на вкус, как глаза ее тут же наполнились слезами. Она чуть ли не испуганно вытерла их, попыталась засмеяться.

— Ну вот видите!

— Ничего страшного, — успокоил ее академик. — Здесь достаточно темно, можете спокойно поплакать.

И тут произошло нечто совершенно неожиданное. На них внезапно обрушился целый шквал звуков, настолько чистых и ясных, что оба вздрогнули. Даже не глядя, Урумов понял, что это цимбалист пробует свой инструмент. И действительно, цыганский оркестр уже занял свои места. Галуны дирижера мягко поблескивали в слабом свете, волосы музыкантов сияли, словно смазанные жиром. В это время зажглись разноцветные рефлекторы и белые рукава оркестрантов стали фосфорно-зеленоватыми. Урумов внезапно вспомнил давно забытый ресторанчик в Буде, высокого, тощего цимбалиста и влюбленную пару за соседним столиком, которая показалась ему такой смешной в своей запоздалой нежности. Он почувствовал, что холодеет, и быстрым взглядом обвел окружающих. Нет, никто на них не глядел — ни насмешливо, ни подозрительно. А ведь тот унылый венгр с кривым носом был, наверное, на пять-шесть лет моложе его. Почему же он показался ему таким смешным и жалким? Почему сейчас он не может узнать, не может даже представить в таком виде себя самого?

— Что с вами? — удивленно спросила Мария. — Вы как будто вспомнили что-то очень неприятное.

— Да, пожалуй… Но к вам это не относится. Оркестр загремел как-то вдруг, дружно, на всех своих инструментах, которых, как показалось Урумову, было гораздо больше, чем в действительности. Исполнялся хор цыган из «Трубадура» — громко, торжественно, почти ликующе. И он вдруг почувствовал, как расслабились его напряженные нервы, свечи лили мягкий свет, золотивший зал, и все его существо охватила тихая радость. Когда официант наконец принес рыбу, он тихо спросил его:

— Могу я попросить оркестр исполнить одну песню?

Урумов и не подозревал, что это худшее, что он мог сделать сегодня вечером. Он просто поддался какому-то ему самому непонятному импульсу.

— Естественно! — с готовностью откликнулся официант. — Если только, конечно, это не «Лили Марлен».

— Нет. Нечто гораздо более старое. «Сольвейг».

— «Сольвейг»? Да, они ее играют. Очень хорошая песня, — охотно согласился официант.

«Значит, играют! — с грустью подумал Урумов. — И всегда будут играть. Даже через тысячу лет, если тогда еще на земле останутся люди».

— Какое-нибудь воспоминание? — улыбнулась Мария.

— Почти! — неохотно ответил он.

— Если судить по вашему виду, не слишком приятное. Урумов удивленно взглянул на нее — она опять попала в самую точку. И всегда попадала, словно у него во лбу было какое-то оконце, куда могла заглядывать только она одна.

— Как бы это вам объяснить!.. Можно, конечно, сказать и так. Но можно сказать и нечто, прямо противоположное.

— Пожалуйста, расскажите!

Урумов нерешительно взглянул на нее — что, собственно, рассказывать? Может получиться глупо и неделикатно. Да, наверняка так оно и будет.

— Пожалуйста! — повторила Мария.

Это в первый раз она его о чем-то просила. И, наверное, будь у него на уме хоть какая-нибудь ложь, он обманул бы ее самым бессовестным образом. Но в голову ничего не приходило, и он, как слепой, двинулся по наклонной плоскости.

— Знаете, — начал он, помолчав. — Ровно год назад я сидел один в ресторане… В Венгрии, в старой части Буды. Очень хороший ресторан с токайским и тушеными фазанами.

— Начало неплохое, — улыбнулась Мария.

— Там тоже был цыганский оркестр. Играли «Сольвейг». За соседним столиком сидели двое пожилых людей, явно не супруги. Они были очень влюблены и, наверное, очень несчастны… Но тогда я этого не понял, тогда они показались мне просто смешными. Чтобы не сказать — абсурдными.

— И сейчас вы хотите оживить это воспоминание?

Он чуть не поперхнулся, так был смущен.

— Да, что-то вроде этого. Мне просто хотелось понять, не в мелодии ли все дело. Или это я так разительно изменился за это время.

Мария молчала. Лицо ее было в тени, которую едва рассеивала сиреневая лампочка, висевшая прямо над ее головой.

— Мелодия здесь ни при чем! — глухо проговорила она. Нервно отхлебнула вина и добавила: — То, что вы видели, действительно было абсурдно. Так же, как абсурдны сейчас мы с вами.

— Но вы же меня совсем не поняли! — сказал он. Сердце у него сжалось. — Тут и речи не может быть ни о каком сравнении. Вы еще так молоды.

— О, я не об этом! — воскликнула Мария, и слезы хлынули у нее из глаз. — Я скорее обо всей ситуации.

— Какой ситуации? Что тут такого — два человека решили вместе поужинать.

Согнутым мизинцем она незаметно вытерла слезы. Голос ее внезапно зазвучал очень холодно:

— Вы очень хорошо понимаете, что тут такого. Скажите, зачем мы с вами встретились? Просто как родители, хотя я сама нахожусь в довольно невыгодном положении. Мы хотели помочь двум глупым молодым людям, которые не понимают самих себя… Дать им какую-то надежду, открыть какой-то путь. Так, господин профессор?

— Ничего, продолжайте! — пробормотал он.

— А что сделали мы? Просто забыли, с какой целью мы встретились… И началось — прогулки на водохранилище, кабачки. На обычном языке это называется свидания, господин профессор. И это не просто абсурдно… Это безнравственно!

— Тогда почему вы на это идете?

— Потому что я человек! — почти крикнула она. — Потому что я этого хочу!

И внезапно расплакалась. Наверное, слезы залили все ее лицо, но Урумов не видел этого, потому что Мария отвернулась к стене. Только плечи ее чуть заметно вздрагивали.

— Успокойтесь! — проговорил он тихонько.

— Извините, я вас не обвиняю, — вновь заговорила она, вытерев слезы. — Во-первых, Сашо — мужчина. И в конце концов он — не ваш сын. А я мать! Понимаете ли вы, что это значит — мать?

— Понимаю, — ответил он, хотя не понимал ничего.

— И поэтому я вас очень прошу, не приглашайте меня больше… Ни в коем случае. Потому что, если вы меня пригласите, я, наверное, опять приду… Не заставляйте меня чувствовать себя преступницей… Вы должны понять меня по-настоящему.

Урумов не ответил. Не знал, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным и растерянным, страшно слабым. Он знал только, что не должен ничего обещать, не должен. Помог ему официант, который именно в этот момент вырос перед ними.

— Вам не понравилась рыба?

И правда, до рыбы они еле дотронулись.

— Оказалось, что оба мы не любители рыбы, — ответил Урумов, сам удивляясь тому, как естественно звучит его голос. — Принесите нам чего-нибудь попроще.

— Домашние колбаски, например?.. Мы их прямо здесь делаем.

— Хорошо, — кивнул Урумов.

Нет, он не был похож на того несчастного венгра, каким бы беспомощным он ни чувствовал себя сейчас. Беспомощным, но не потерявшим надежду. Слабым, но не бессильным. В конце концов победа, видимо, оказалась намного значительнее поражения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он заглянул к ней в душу. И увидел многое.

И как раз тут заиграли «Сольвейг». Дирижер обернулся к нему и поклонился, не выпуская из рук скрипки. Сейчас лицо его было зеленым, и галуны поблескивали зелеными звездами. Урумов перевел взгляд на певицу и вздрогнул. Крупная, костистая, она чем-то неуловимо напоминала его покойную жену. Может быть, глазами — сильно подведенные, неподвижные, они были похожи на глазки павлиньих перьев — такие же круглые и атласно-зеленые. А может, это свет рефлектора сделал ее лицо таким мертвенным. Певица выждала такт, раскрыла красивые губы и запела. Когда она кончила, не аплодировали только они двое, хотя именно Урумов заказал песню.

Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:

— Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.

— Зачем? У вас есть собака?

По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.

— Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.

— Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.

И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.

 

14

На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.

Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.

И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни. Не могла она жить без того, чтобы кто-нибудь в ней не нуждался. Но из двух своих неблагодарных мужчин Ангелина все-таки предпочитала брата. Его поведение казалось ей гораздо более естественным и человечным. В конце концов от брата она ничего не ждала, никак на пего не рассчитывала… Но от сына-то ведь ждала.

Ангелина прекрасно видела, что за обедом брат почти не ел, но на этот раз не посмела ничего сказать. Да, видимо, и не было смысла. Она смутно догадывалась, что случилось нечто непредвиденное, что брата мучает какая-то темная и безрадостная забота. Но понимала, что спрашивать об этом нельзя, и тактично молчала. В конце концов какие недоразумения могут произойти между двумя взрослыми и разумными людьми? Что может им помешать? Конечно же, ничто.

Пообедав, Урумов по привычке прилег отдохнуть. И тут позвонил Сашо. Голос у него был спокойный, хотя и чуть торопливый.

— Извини, пожалуйста, дядя, что звоню в такое время… Знаешь, как с этими почтами? Пока взяли заказ, пока освободилась линия…

— Как Криста? — нетерпеливо прервал его Урумов.

— Очень хорошо! Все прошло, она, можно сказать, здорова!.. Нервы, конечно, не совсем, но… Это не имеет значения. После обеда ее выпишут, придется, несмотря ни на что, отвезти ее на машине в Казанлык.

— Ты должен был позвонить мне утром… И не заставлять меня сидеть тут и волноваться из-за вас.

— Прости, дядя! — пристыженно проговорил Сашо. — Но я тут по уши увяз во всякой всячине… Во-первых, надо было забрать машину. Ты себе не представляешь, на что она похожа — на раздавленную лягушку. Потом в автоинспекцию, еще куда-то, вообще — миллион всяких формальностей и объяснений… Не успел оглянуться.

— Когда вы вернетесь?

— Когда вернемся? — Сашо и сам этого точно не знал. — Я — скорей всего завтра. А Криста останется еще дня на два. В конце концов ее мать… — Он запнулся.

— Вы что? Хотите скрыть от нее, что у Кристы был выкидыш?

— Нет, конечно!.. Но они не хотят рассказывать об аварии. Нельзя, говорят, ее тревожить, хотя по-моему, что это за тревога — ведь все уже позади. К тому же Криста хочет вернуться поездом. Стоит ей сейчас увидеть грузовик или легковую машину, как ее начинает трясти.

— Могу себе представить, — заметил академик.

— Аврамов говорил с тобой?

— Да, позвонил, спросил о тебе… Но об остальном — ни звука.

— Силен! — удовлетворенно сказал Сашо. — Просто удовольствие работать с таким солидным человеком.

— Ты мне еще позвонишь до отъезда?

— Зачем?.. Приеду, и все. Дядя, у машины что-то капризничает задний ход. У твоего пенсионера, видно, склероз — как он умудрился испортить переключатель скоростей!

— Это неважно! — ответил Урумов. — Починим. До свидания, — добавил он и положил трубку.

Этого, конечно, следовало ожидать. В нынешнем мире разбитая машина гораздо важнее тревог какого-то старика дяди. В холл вошла сестра, подозрительно взглянула на него.

— Сашо звонил? — коротко спросила она.

— Сашо.

— А что понадобилось этому оболтусу в Карлове?

— Я ведь тебе говорил, — с легкой досадой ответил брат.

— Говорить-то говорил, но все-таки… И что там еще за выкидыш?

Урумов поморщился — лгать сестре было невыносимо.

— Лучше выкидыш, — неохотно пробурчал он, — чем сразу роды.

Он заметил, как сестра вздрогнула. Некоторое время она молчала, потом проговорила враждебно:

— От него всего можно ждать.

— Что ты от него хочешь, хороший парень.

В голосе брата звучала такая искренность, что Ангелина только махнула рукой и ушла. Академик снова прилег на кушетку. И сразу понял, что не уснет ни на минуту. Тяжело спать летом. Так и кажется, что лежишь в каком-то душном, потном и студенистом месиве, которое словно исходит из тебя самого. Урумов поднялся с кушетки так резко, что вновь почувствовал, как сердце пропустило несколько ударов. Все-таки нужно его щадить, это сердце, ведь за всю его жизнь оно не причинило ему ни малейшей неприятности.

Он работал, пока не стемнело и комнату не заполнили вечерние сумерки. Теперь было гораздо прохладнее, но он уже чувствовал себя усталым. Он написал строки, которых до него не писал еще никто на свете; строки о том, что было известно ему одному и что он, вероятно, скоро увидит своими глазами. Но хватит на сегодня. Завтра надо все переписать на старом «ремингтоне» и спрятать в папку. Когда приедет Уитлоу, все материалы должны быть вполне готовы.

Но вечером он почувствовал, что страдание вновь сжимает ему сердце. Обстоятельства как будто складывались не совсем так, как казалось ему вчера вечером. Есть разница между существованием и присутствием, и эта разница зовется старым безвкусным словом «томление». Словно это белые кони звали его куда-то — тот, поднявший к небу свои чуткие, изящные ноздри. И тот, второй, повернувший голову, может быть, потому, что был чем-то напуган или ему не хватало сил. Но они все же были вместе. А он — один. И это не случайно. Он остался один в тот страшный вечер, когда отец позвал его к себе в кабинет. Хотя и не окончательно, хотя и сохраняя каплю надежды. Вот от этой-то ничтожной, крохотной капельки он никогда не мог избавиться. Потому что в ней заключалась его жизнь, его приговор.

Около десяти часов он с тяжелым сердцем вышел в холл. Зачем обманывать себя, что ему хочется включить телевизор? Не телевизор ему нужен, нужно просто снять трубку. Такое простое и легкое действие, доступное даже самым слабым и беспомощным. Да, особенно им. Он сидел в удобном кресле и с горечью смотрел на черный телефон, свернувшийся, словно кошка, на старинном столике. Нет, он не снимет трубку. Теперь он был в этом вполне уверен. Какое значение имеет, слаб человек или силен. Чувство собственного достоинства само по себе уже сила и в то же время — тюрьма.

На следующее утро он проснулся рано и с какой-то особой жадностью взялся за работу. И работал, пока к нему не приехал Аврамов. Разыгрывать этюды не понадобилось — некому было обращать на них внимание. Аврамов и без того задыхался от волнения. Торопясь, он изложил академику свою идею не механической, а биохимической очистки материала — «до абсолютных ста процентов», как он выразился. И лишь после этого решился рассказать о мышах. Слава богу, умерли только три, все остальные чувствуют себя вполне удовлетворительно. Оба увлеклись и обсуждали аврамовскую идею почти два часа. Но сейчас Урумов не был ни встревожен, ни подавлен. Он был полон надежд.

— Мне кажется, что Уитлоу об этом тоже кое-что знает, — сказал Урумов. — Он несколько раз упомянул, что в будущем можно рассчитывать на чистые материалы.

— Вы думаете? — спросил Аврамов, неприятно пораженный.

— Это только мое предположение, — ответил Урумов, которого его тон заставил спохватиться. — А то, что сделал ты, — факт, и факт поразительный! Главное — своей простотой.

— Да, вы правы, — совсем уныло отозвался Аврамов. — Уитлоу — большой ученый, вероятно, эта простая мысль, как вы сказали, давно уже пришла ему в голову.

Урумову стало совсем его жалко.

— Наверное, он имеет в виду новую центрифугу, — сказал он. — Потому что в письме он ни на что другое не намекает.

Лицо Аврамова слегка прояснилось. Он уже собрался что-то ответить, но тут зазвонил телефон. Все еще думая о разговоре с Аврамовым, академик взял трубку.

Звонил Сашо. Голос его звучал ясно, хотя чуть смущенно и виновато.

— Я говорю из Казанлыка, дядя… Могу тебя порадовать. Сегодня утром мы с Кристой поженились… То есть, я хочу сказать, зарегистрировали свой брак.

— Почему так внезапно? — спросил академик.

Сашо, вероятно, поразил тон вопроса, который со стороны мог показаться вполне равнодушным. По-видимому, он ожидал, что дядя будет прыгать от радости.

— Я и сам не знаю, — ответил он как-то растерянно. — Просто сегодня утром нам пришла в голову эта идиотская мысль. И в одиннадцать часов все было кончено. Я должен был что-нибудь сделать для нее, дядя… После всех обид и страданий, которые я ей причинил.

— Только поэтому?

— А, нет, конечно… Ты же знаешь, дядя, что лучше и симпатичней жены, чем Криста, мне не найти.

— Прекрасно знаю! — ответил академик вполне естественным тоном. — Но ты-то знаешь, что для тебя это навсегда?

— Нечестно, дядя! — попытался пошутить Сашо. — Разве можно так пугать человека в день свадьбы?

И он засмеялся в трубку, как показалось Урумову, немного нарочито.

— Я не шучу, мой мальчик… Ты должен знать это очень хорошо. И с самого начала.

— Я знаю, дядя.

— Что ты знаешь? — нетерпеливо спросил академик.

— Знаю, что Криста слабенькая. И что ей не по силам тяжелые удары.

— Кажется, ты действительно понял самое главное. Ну что ж, поздравляю. У меня есть замечательный подарок для твоей жены.

Горло у него перехватило.

— Спасибо, дядя. И вот, между прочим, еще почему я тебе звоню. Мы задержимся здесь на несколько дней, как положено молодоженам… Так что ты скажи Аврамову.

— Ничего нет легче, он сейчас здесь.

— Вот как? А что с мышами?

— Живут.

— Ну, слава богу… Привет ему от меня. Кроме того, придется тебе позвонить ее матери…

— Насчет аварии?

— Нет… то есть — да!.. Смотря по тому, как она воспримет эту новость. Но Криста боится. И даже тетка… Говорит, чтоб мы сами расхлебывали то, что заварили, а она берет на себя только расходы… Так что…

— Придется мне поднести ей эту чашу?.. Не слишком справедливо, но попробую. Это чья идея, Кристы?

— Угадал!.. Ну вот и все! Сейчас мы здесь, в ресторане, выпьем по хорошему бокалу вина за твое здоровье.

— Спасибо!

— До свиданья, дядя.

Урумов аккуратно вытер лицо. Когда он вернулся в кабинет, Аврамов удивленно спросил:

— Что с вами? Вы побледнели!

— Ничего, — спокойно ответил академик. — Просто я резко встал со стула. Закружилась голова.

— В вашем возрасте ничего нельзя делать быстро и резко.

— Знаю, — ответил академик, и голос его прозвучал вполне равнодушно.

Вскоре Аврамов ушел. Урумов в глубокой задумчивости прошелся по холлу, все еще не ведая, что он сделает дальше. Сашо даже не упомянул о матери, попросту забыл о ее существовании. Но он-то не имеет права о ней забывать. Ни в коем случае. И все же не надо сегодня, пусть лучше завтра. Он чувствовал, что у него не хватит сил на еще два разговора. Однако когда Ангелина собралась уходить, он понял, что она не простит ему, если когда-нибудь узнает всю правду. Нельзя было к неуважению сына прибавлять свое.

— Ангелина! — несмело окликнул он.

Сестра вопросительно взглянула на него. И тогда он передал ей телефонный разговор, почти ничего не прибавляя от себя. Ангелина выслушала его молча, ни разу не перебив. Но когда он наконец кончил, заявила коротко и решительно:

— Болван!

Брат ничего не возразил, он чувствовал, что обида должна хоть немного рассеяться. Она и вправду не казалась ни рассерженной, ни огорченной — только обиженной.

— Да, братец, все они такие — эгоисты! — добавила она мрачно. — Никого, кроме себя, не замечают.

Впервые за много десятков лет она назвала его по старой памяти «братец». Слово это вырвалось у нее скорей всего случайно — настолько она не владела собой.

— Даже если и так — нельзя на них сердиться, — примирительно сказал он. — Может, и мы были такими же.

— О себе я не говорю, — строго возразила она. — Но ты таким не был. И отец наш — тоже… Эти штуки начинаются с них.

Ангелина сердито нахлобучила на голову свой шелковый цилиндр с искусственными вишенками.

— Что же, раз нас не спросили, пусть устраиваются, как хотят. Меня они больше не интересуют.

И с силой захлопнула за собой дверь. Ничего лучшего не могла она сейчас сделать, ничего, что принесло бы ей большее облегчение. А ему какой дверью хлопнуть? Не было такой двери. Разве только открыть еще одну — последнюю. Другого выхода не было — надо было кончать. И он прекрасно знал, что эту новость она должна услышать из его уст. Потому что иначе он так никогда и не узнает, как она ее встретила. Для его раны теперь было только одно — и очень слабое — лекарство: ее слова, ее поведение.

— Это вы, Мария? У телефона Урумов.

Очень краткий миг молчания, потом она отозвалась:

— Добрый день, господин профессор! — Голос у нее был больной.

— У меня есть для вас новость, Мария… И извините, что я обрушу ее на вас так неожиданно. Наши бесценные сегодня вступили в брак. В Казанлыке, с благословения вашей сестры.

Он опять удивился тому, как естественно звучит его голос. На том конце провода наступило долгое молчание, как будто связь внезапно оборвалась.

— Алло! — беспокойно воскликнул он.

— Да, я вас слышу, — отозвалась Мария. Теперь голос доносился как будто из другого города. — Откуда вы узнали?

Голос у нее был, в сущности, совсем мертвый, Урумов только сейчас это понял.

— Звонил Сашо… Просят простить их за то, что не предупредили нас. По-моему, это и лучше… То есть, я хочу сказать, лучше, что мы ничего не знали заранее.

— Но почему так внезапно?.. Что-нибудь случилось?

— Случилось! Криста потеряла ребенка — самопроизвольный выкидыш. Видимо, это несчастье их сразу сблизило.

— Она испугалась! — очень тихо ответила мать. — Потеряла присутствие духа!

Только сейчас Урумов понял, что так оно, наверное, и было. Охваченная страхом, Криста просто хотела за что-то ухватиться.

— Они задержатся там на несколько дней. А потом вернутся в Софию. Так что готовьтесь к свадьбе.

— Не надо так говорить! — резко оборвала его Мария.

— Это неизбежно, Мария. Вам придется с ними встретиться. Я это говорю для того, чтобы у вас было время подготовиться.

— Нельзя так! — Голос ее задрожал. — Они… они не имели права, не спросив нас…

Разумеется, она совсем не хотела этого говорить. Но и ничего другого Мария сказать не могла. Не сказав больше ни слова, она положила трубку. Наверное, сейчас плачет. Есть у женщин эта слабость, которая, в сущности, их настоящая сила. Он прошел через холл и вернулся к себе в кабинет. Почувствовав, что ноги еле держат его, медленно опустился на кушетку. Легкая дурнота охватила его. Дыханье словно задерживала чья-то рука, невидимая, спрятавшаяся за грудной костью. Если все-таки есть на свете судьба, то она — нечто самое последовательное и злорадное из всего, существующего в этом запутанном мире. Единственное, чем можно победить ее неумолимость, это идти ей навстречу. Тогда, по крайней мере, остается хоть какой-то шанс случайно с ней разминуться.

Но он чувствовал, что на это у него нет больше сил. Он понимал, что все, о чем он думал последние дни, больше не существует. Все возможные положения взаимно исключали друг друга. Теперь все четверо по законам этой жизни стали близкими родственниками. А по законам человеческой нравственности? В чем теперь может выразиться их близость? Неужели в том, что она сама назвала безнравственным и абсурдным? Он еще мог бы смириться с ее отсутствием. Но как теперь смириться с ее близостью? Все это не укладывалось у него в голове, выходило за пределы его представлений о реальности. И так оно было с самого начала; наверное, у него просто пропало воображение, если он не понял этого раньше.

Так он лежал около часа. Потом встал и позвонил Спасову. В трубке раздался скучающе-утомленный голос:

— Кто говорит?

— Академик Урумов. Мне нужно зайти к вам на десять минут.

— Нельзя ли завтра, товарищ Урумов? Сегодня я страшно занят.

— Нельзя, — ответил академик. — Только на десять минут.

— Ну что ж, приходите! — со скорбным смирением ответил Спасов.

— Выхожу немедленно.

Но вышел он не сразу. Прошел в спальню, раскрыл гардероб и переоделся — с ног до головы. Сменил белье, рубашку, повязал совершенно новый летний галстук, о существовании которого он совсем забыл. Выходя, в прихожей еще раз взглянул на себя в зеркало. Выглядел он вполне обычно, может быть, только бледней, чем всегда. И через полчаса уже сидел в просторном красивом кабинете, настолько светлом в это время дня, что у него заболели глаза. Невысокий, мягкий, гладкий человечек все в той же утомленной позе сидел против него и ждал. Очень страшно было передавать все в эти ухоженные, пухлые руки. Урумов вздохнул и начал напрямик:

— Я должен сделать вам одно весьма неожиданное признание, товарищ вице-президент.

— Надеюсь, приятное! — с последней надеждой сказал Спасов.

— Вряд ли!.. Впрочем, все зависит от того, как вы его воспримете.

— Что же, слушаю…

И тогда очень медленно и спокойно академик рассказал ему, кто и при каких обстоятельствах написал статью для «Просторов». На лице вице-президента появилось сначала ошеломленное, потом печальное и, наконец, до крайности возмущенное выражение. Урумов невольно его пожалел.

— Разумеется, в основе всех его выводов, всей гипотезы лежат мои труды, — сказал он. — И в своей научной работе я руководствовался именно такого рода предположениями. Их ни в коем случае нельзя назвать слепыми или произвольными. Но так же верно, что сам я никогда бы не решился изложить на бумаге столь смелую, я бы сказал, невероятную гипотезу, не имея еще достаточных доказательств. Так что вряд ли я имею моральное право на приоритет идеи и на ту смелость, о которых упоминает в своем письме Уитлоу. На самом деле приоритет принадлежит аспиранту нашего института Александру Илиеву.

— Глупости! — почти крикнул Спасов.

— Нет, товарищ Спасов, к сожалению, все это правда.

— Какая правда? — вновь вскипел Спасов. — Как вы, академик, можете говорить такое? Представьте себе, что в один прекрасный день будет построена эта идиотская машина времени. Неужели мир поверит, что ее изобретатель — Герберт Уэллс? Только потому, что по глупости и невежеству он первый пустил в оборот эту идею и этот смешной термин. И сейчас писатели, популяризаторы и все эти тупицы, которые называют себя футурологами, тоже без конца болтают всякие глупости. Болтуны они, а не открыватели.

Спасов, видимо, был так твердо убежден в своих словах, что академик даже подумал: не теряет ли он здесь напрасно время? Нет, нет, к нему непременно нужно найти какой-нибудь путь, пусть даже ценой любых уступок.

— Мой племянник вовсе не болтун, — твердо сказал он, — а исключительно талантливый молодой ученый.

— Ученый? Будет вам! Мальчишка, зеленый мальчишка… Я просто не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете!.. Даже если это и правда! Хотите, чтобы я взял на себя моральную ответственность? Если дело только в этом — не имею ничего против. Но вы не должны больше нигде повторять подобные глупости! Если вы действительно уважаете свой труд! Иначе вы только скомпрометируете научную истину, у которой и без того не так уж много сторонников.

Урумов вдруг почувствовал облегчение — он увидел путь к Спасову. Теперь уже было нетрудно перебросить мостик через внезапно разверзшуюся трещину.

— Мне кажется, вы меня неправильно поняли, профессор Спасов. Я вовсе не собираюсь выходить на площадь и бить во все барабаны.

— В чем же тогда дело? — умоляюще спросил Спасов.

— Неужели вы не понимаете? У меня больше нет морального права скрывать правду. А дальше — это дело вашей совести. Вы сами решите, нужно ли поделиться ей с кем-нибудь… и когда…

— Никогда! — решительно заявил Спасов.

— Это вы сейчас так думаете!.. Потому что не верите в это открытие. Но когда оно станет фактом, который потрясет весь мир, вы поймете, что вы — должник истины. Но главное, разумеется, не в этом. Этой правдой я спокойно мог бы поделиться с бумагой и скрепить ее собственной подписью. В сущности, меня к вам привело другое.

— Что еще, бога ради! — с отчаянием воскликнул Спасов.

— Сейчас узнаете. Вы видите — я человек пожилой. Что будет с моей работой, если я внезапно умру?

Спасов опять помрачнел. — Глупости! — сказал он,

— Это не глупости! — возразил академик, на этот раз гораздо мягче. — Если вы знаете, где зарыт клад, вы расскажете об этом какому-нибудь близкому человеку, хотя бы жене. Все может случиться, вдруг я выйду отсюда и попаду под машину. Тогда кто сообщит миру правду? Уитлоу? Но он сейчас находится лишь в ее преддверии и сам обращается к нам за помощью. Я рассказал вам эту историю прежде всего затем, чтобы вы поняли: мой племянник — это единственный человек, который глубже и полнее всех знаком с проблемами, которыми я занимался до сих пор. Или, вернее, коллектив Аврамов — Илиев, хотя, по-моему, юноша знает больше и пойдет дальше. Они уже работают вместе и получили некоторые поразительные результаты. Уитлоу будет что у них узнать!

—Уитлоу будет разговаривать только с вами! — решительно заявил Спасов. — И больше ни с кем.

Академик еще раз взглянул на его беспокойные пухлые руки. Что можно ими удержать? Ничего!.. Если только события не заставят его взяться за ум. Или он сам — сейчас!

— Конечно, со мной! — ответил Урумов твердо. — Но здесь речь идет только о предусмотрительности. А это качество, видимо, у вас отсутствует, товарищ Спасов. Этого, вероятно, вам никто не говорил, поэтому скажу я со всей ответственностью, к которой меня обязывают мой возраст и звание. Вы хороший математик, но плохой администратор, товарищ профессор! И своим руководством завели в тупик немалую часть ваших дел. Возможно, наш институт тоже бы пострадал, но сейчас он, слава богу, в хороших руках…

Тут Спасов, до сих пор хмуро слушавший Урумова, раздраженно перебил его:

— А кто его предложил? Могу показать документы!

И он принялся лихорадочно рыться в столе.

— Не надо, я вам верю, — устало сказал Урумов. — Выслушайте меня до конца, а потом делайте, что хотите. Если со мной что-нибудь случится, нельзя допустить, чтобы визит Уитлоу из-за этого сорвался. Это исключительный биохимик, без него нам обойтись очень трудно. Запомните, что я вам сказал, и пусть это будет искуплением за все неприятности, которые вы мне причинили. И которые, как я вижу, вы сами хотите исправить.

Спасов, словно не слыша, пристально глядел на него.

— Да что это с вами?.. Может быть, вы страдаете какими-то навязчивыми страхами?

— Нет. Это просто самая обычная предусмотрительность, — сухо ответил академик.

Когда Урумов вышел, день уже клонился к закату. И хотя сейчас он шел по гораздо более прохладным и тенистым улицам, он чувствовал, как силы его уходят. Раза два ему показалось, что горячая волна заливает лицо, покрывая его легкой испариной. Особенно утомил его подъем по лестнице — несколько раз ему пришлось останавливаться на площадках и отдыхать. Лучше всего было бы, конечно, позвонить профессору Пухлеву. Они старые друзья, и профессор сделает все, что надо. Но зачем? Именно эта мысль мучила его сейчас. В самом деле, зачем? В квартире было очень жарко, солнце заливало ее, в кабинете стоял тяжелый пыльный запах старых книг. Он открыл окна и здесь и в холле, выходящем на север, оставил открытой дверь. Сразу же возник легкий сквозняк, и Урумов почувствовал, что в квартире стало прохладней. Ноги совсем его не держали, дрожь от бесконечного подъема по лестнице все еще не унималась.

Он присел на кушетку. Очень хотелось сунуть за спину обе подушки, но сил не было даже на это. Ничего, он посидит так, а потом ляжет — может быть, навсегда. И вдруг взгляд его утонул в синеве картины. Казалось, он сам уже был в ней, в этой ночи, рядом с белыми конями, которые провели его через всю его жизнь. Он чувствовал их дыхание и легкое пофыркивание, с которым они спускались вниз, по крутому склону. Он видел их подрагивающие спины, белые кончики ушей. Они и сейчас бежали, точно во сне, — не было слышно ни стука копыт, ни бубенцов, совсем как в ту призрачную ночь. Не звенели даже железные шины. И он был совсем один в этой страшной повозке, рядом не было никого, не было даже матери, словно и она растаяла в ночной прохладе. Ему казалось, что он уже целую вечность спускается по этому бесконечному крутому склону. И он уже не знал, куда едет, может быть, в никуда. А может быть, к тем светлым, осиянным луной долинам, к утопающим во мраке селам. Но и эти долины были как будто совсем мертвы, не было слышно даже тихого журчания рек. Ему вдруг стало страшно, захотелось уйти из картины, но уйти он не мог — картина поглотила его целиком.

Он не знал, что если останется сидеть вот так, не двигаясь, то будет спасен. Но очень уж была страшна эта бесконечная, темная и холодная ночь, хотелось во что бы то ни стало вернуться к себе. И он действительно вернулся, хотя и с трудом. Теперь картина опять была далеко, сквозь легкий туман он вновь увидел ее на стене. Решил снять ботинки, дать отдых ногам, полежать, успокоиться. Он наклонился, развязал шнурки, медленно, не помогая себе руками, снял обувь. Затем с облегчением вздохнул и выпрямился. В то же мгновение сердце его словно лопнуло — так же легко и бесшумно, как лопаются после дождя прозрачные водяные пузыри. И он сразу же понял, что это — конец.

Да, это действительно был конец. В первую секунду он почувствовал только острый приступ безнадежности — горькое и страшное, не имеющее границ чувство. Это продолжалось всего лишь мгновение, впрочем, может быть, он уже потерял чувство времени. Наверное, он упал на кушетку, потому что видел только карниз над окном и часть потолка. Но почему он до сих пор сознавал все, что его окружало? Ах да, ну конечно же, мозг еще продолжает жить, сознание работает. И, забыв обо всем, ученый, затаив дыхание, продолжал наблюдать великое и страшное чудо смерти. Но и это как будто длилось всего несколько мгновений. Все вокруг него быстро темнело, теряло цвет и очертания. Потом появились какие-то неясные и деформированные образы, которых он не понимал. И вдруг совершенно ясно увидел круглую вешалку «Альказара», серо-голубые пелерины офицеров, эмалевые кокарды, котелки; увидел пристава в синем мундире, словно разрубленного саблей, безглазого и страшного; увидел ее . И последними остатками своего гаснущего сознания понял, что все, что случилось с того позднего вечера и до сегодняшнего дня, — было всего лишь бесконечно растянувшимся мгновением самообмана и надежды.

На следующее утро сестра так и нашла его — неестественно вытянувшись, он лежал, закинув голову, худой, окоченевший, бесчувственный. На первый взгляд посеревшее его лицо казалось совершенно спокойным. И только родная сестра скорее почувствовала, чем увидела, выражение горького страдания, которое все больше бледнело и исчезало, словно он ждал еще только ее, чтобы со всем проститься. И когда наконец пришел врач, его безжизненное лицо было уже спокойным и чистым, как вечность.

 

15

Зал гражданских панихид был заполнен до предела. Стоял жаркий летний день, но здесь было много темных костюмов, галстуков, много печальных лиц и много представителей высоких учреждений и институтов. Несмотря на глубокое потрясение, Ангелина обводила зал сухими строгими глазами и подмечала все, вплоть до мельчайших подробностей. Она знала, что, когда пробьет и ее час, лишь об этом она сможет вспоминать с упованием и благодарностью. Охваченная горем, она в то же время испытывала какое-то удовлетворение; полная отчаянья — гордилась всем, что сейчас видела, скорбь мешалась с радостью. Еще никого из Урумовых не хоронили так многолюдно и торжественно, с таким почетом, с таким количеством цветов и венков, с такими прекрасными некрологами, которые она накануне читала чуть не до утра. Всего этого было намного, намного больше, чем она ожидала, хотя здесь и не было кадильниц и хоругвей, и епитрахили священников не блестели своей ветхой позолотой. Ей очень не хватало свечей и печального запаха ладана, это даже угнетало ее, но не мешало понимать, что без них человеческая скорбь проявляется более искренне и естественно. И пока люди один за другим подходили, чтобы выразить ей свои соболезнования, Ангелина чувствовала, что большим почетом она не пользовалась никогда в жизни. Прощаясь с ним, многие мужчины вытирали слезы. А один попросту плакал. И именно этой картины — вида плачущего пожилого мужчины — не могли выдержать ее истерзанные и расстроенные нервы, она тоже заплакала. Но быстро овладела собой. Нет, у нее не было времени лить слезы. Сейчас ей нужно было смотреть вместо несчастного ее брата, смотреть его глазами и донести все увиденное до своего последнего часа. Она даже на гроб глядела редко. Да и зачем? Защищенный грудой цветов, он лежал в полной безопасности и сейчас по-настоящему был похож на мертвого. Заострившиеся косточки бледных рук, обесцвеченные ногти, лицо — сухое, морщинистое и бесконечно безжизненное, словно восковая маска. Вообще, все в нем казалось нетленным, холодным и каким-то полым, словно от живого человека осталась лишь тонкая, беззащитная оболочка.

Около гроба собрались родные покойного. Впереди всех — Ангелина в своем поношенном траурном платье, которое она внутренне проклинала; затем ее сын, потрясенный и безмолвный, со своей маленькой, перепуганной женой, и ее мать, на которую Ангелина не смела даже взглянуть. И наконец — незаметно прошмыгнувшая сюда Логофетка со своими яичными кудряшками на плешивой голове — комичная и в то же время страшная, словно насмешка и издевка прошлого над всем настоящим и будущим. Ангелина чувствовала, что готова убить ее в ту же секунду, если бы только это можно было сделать незаметно. Столько лет эта старуха, как злое проклятье, висела над его судьбой, а сейчас явилась, чтоб отнять и у нее часть ее удовлетворения.

Весь день охваченная горем и скрытой яростью Ангелина почти не глядела на сына. Но бедняга словно бы и не замечал этого, он, верно, вообще ничего не замечал — такой отсутствующий был у него вид. Погруженный в себя, Сашо, казалось, оглох и ослеп. Криста беспомощно смотрела на него, словно ему тоже грозила какая-то ужасная смерть, и незаметно поглаживала пальцами его холодную руку. Он был глубоко признателен ей за эту безмолвную ласку, понимая, что сейчас не мог бы получить ее ни от одного другого существа на земле. Сейчас Криста была ему ближе всех, ближе собственной матери, которая, видимо, совсем помешалась от горя. И все же ему было бесконечно ясно, как беспомощен этот жест, бессильный дать ему хоть какое-то утешение. Дядя был мертв, и никакая сила в неизмеримом бытии не может возвратить его назад. Это казалось ему не просто страшным, но чудовищно несправедливым.

Прямо против него стояли Аврамов и Спасов. Аврамов — смертельно бледный, в худых руках дрожали, словно от лихорадки, какие-то листки, наверное надгробная речь. Сашо старался не смотреть в его сторону, боясь расплакаться, как только что, взглянув на него, расплакалась мать. Но и на дядю он тоже боялся смотреть. Со своего места Сашо видел только его седые волосы и истончившийся кончик носа. И еще были видны ботинки — лакированные, ссохшиеся, с глубокими трещинами на сгибах, видно, много лет не ношенные. Сашо попросил мать прикрыть их цветами, но та только пробурчала что-то непонятное. Эти страшные ботинки словно усиливали боль; где-то в груди или ниже, в полости желудка, она сгущалась, превращаясь в какой-то ребристый пластмассовый предмет, который, касаясь пищевода, вызывал в нем слабые спазмы, словно перед рвотой. И тут, к несчастью, как верх всех испытаний, запел хор. Зазвучала песня Шуберта, мелодичная и чистая, как утренняя июньская роса. И внезапно он разрыдался, все его тело сотрясалось в конвульсиях, но отвратительная пластмассовая коробка оставалась на месте. Криста крепко стиснула его руку и прошептала в самое ухо:

— Мышонок, милый, что с тобой? Успокойся!

Но успокоиться он не мог, тело его по-прежнему сотрясали подавленные рыдания.

— Что с тобой? — испуганно повторяла Криста. — Прошу тебя, ну пожалуйста, успокойся. Ты меня пугаешь!

— Хор! — сдавленным голосом выговорил он.

Но она не расслышала этого хриплого, с трудом вырвавшегося из его горла слова и только беспомощно оглянулась. К счастью, через некоторое время Сашо немного успокоился. И все дальнейшее проходило перед ним, словно во сне. Произносились речи, возлагались венки, потом гроб понесли к катафалку. И хотя он уже овладел собой, Криста не отпускала его руки. Над могилой говорил Аврамов, настолько взволнованный, что даже не смог закончить речь. Сашо только почувствовал, как Криста отпустила его руку и подошла к матери. Могильщики подвели под гроб веревки, приподняли его и медленно начали опускать в свежевырытую могилу. Он отвел взгляд в сторону. Криста и ее мать уходили медленно, опустив головы, и вскоре скрылись за деревьями. Он старался не слышать глухого стука земляных комьев по крышке гроба.

Сашо и его мать стояли у могилы, пока могильщики окончательно не засыпали ее и не уложили венки. Ушли они вместе. Глаза матери оставались такими же сухими и страшными, лицо — таким же бледным. Она не смотрела на него, ничего не говорила. Потом все-таки сказала:

— Я не знакома с его коллегами. Придется тебе пригласить их на поминки.

— Не буду я их приглашать! — помрачнел он.

— Почему? — Голос ее звучал почти враждебно.

— Просто так! — нервно ответил он. — Не хочу я глядеть, как они будут объедаться в его доме… Где они были, когда нужно было его защитить?.. В сущности, это они сократили ему жизнь…

— Может, и не они! — отозвалась Ангелина мрачно. — И не обязательно приглашать всех… Только тех, кого нужно.

— Нет! — отрезал он.

— Тогда чтоб и твоего духу там не было! — неожиданно выкрикнула мать. — Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!

Она остановилась на краю дорожки, лицо ее еще больше побледнело, глаза пылали гневом и ненавистью. Никогда еще он не видел ее такой.

— Что с тобой? — спросил он, ничего не понимая.

— Убирайся, убирайся! — кричала она в исступлении. — Вместе с ней убирайся! И посмей только войти с ней в мой дом, я вам такое устрою!.. Теперь у вас есть своя квартира, вы неплохо потрудились для этого, живите, и чтоб вам пусто было!

Он, пораженный, смотрел на нее, не веря своим глазам. Нет, она просто не в себе, взгляд дикий от ярости, в уголках рта выступила липкая пена.

— Мама, да опомнись же! Что с тобой? — спросил он испуганно.

Она внезапно повернулась и, словно в беспамятстве, двинулась прямо через могилы. Он еле ее догнал.

— Успокойся, мама, прошу тебя!—бормотал он тихо и умоляюще. — Люди еще здесь. Не позорь его память.

Эти последние слова, казалось, заставили ее прийти в себя. Она повела вокруг одичавшим взглядом, потом в глубине его как будто появился проблеск сознания. И, словно проклиная, воскликнула низким и глухим голосом:

— Не-счастные!

— Я тебя просто не понимаю! — сказал он. — Что случилось?

— Несчастные! — повторила она, на этот раз словно бы про себя. — Что случилось!.. Это вы его убили, вот что случилось, несчастные!.. Неужели ты даже этого не видишь! Не слепой же… И ты, и твоя жена — дрянь вы такая!

Он с изумлением смотрел на нее.

— Как это — мы? Да ты понимаешь, что говоришь?

— Конечно, вы, не я же, — сокрушенно сказала она.

Так стояли они друг против друга — бледные и озлобленные — и почти с изумлением смотрели друг на друга, как будто были не люди, не мать и сын, а какие-то чудовища. Ему уже казалось, что она помешалась от горя, он даже боялся глядеть на нее.

— Мама! — умоляюще прошептал он. — Ты просто не в себе, мама. Почему это мы его убили?

— Потому что вы им помешали, вот почему!.. Но вы же слепые, вы же только себя видите… А другие словно бы и не люди.

Как ни странно, но он понял. И в ту минуту это показалось ему невероятным и отвратительным, бесчеловечным и нелепым оскорблением дядиной памяти, — оскорблением, нанесенным человеком, который повредился в уме.

— Этого не может быть! — глухо сказал он. — Ты просто не в себе!..

Теперь она уже не ответила, только расплакалась так, как сегодня еще не плакала. Вернее, она даже не плакала, а просто скулила, лицо ее стало смешным и безобразным, и теперь она была похожа не на взрослую женщину, а на маленькую девочку, которая потеряла мать при каких-то ужасных обстоятельствах. Она опять пошла по дорожке. И Сашо пошел с ней, вернее за ней на полшага сзади, все еще оглушенный ее словами. Теперь, когда мать перестала бесноваться и только плакала, глубоко потрясенная и несчастная, до него начала доходить страшная истина. Нет, мать ничего не придумала! Она наверняка знает то, чего никто другой не знает. И смерть эту пережила так, как никто другой. И вдруг ему в голову хлынули воспоминания, все эти мелкие события вчерашнего и сегодняшнего дней, безутешная скорбь матери, которая так сильно его взволновала, хотя он и не мог ни объяснить ее себе, ни даже как следует над ней подумать. Он вдруг словно оцепенел, как будто увидел что-то сверхъестественное, и, несмотря на удушающую жару, спину его охватил ледяной холод. Так прошли они, мать и сын, шагов десять, потом Сашо попытался взять ее под руку. Она только дернулась и разрыдалась еще сильнее. Но он всем своим существом почувствовал, что этот поток слез залил ее ярость, погасил ненависть. Сейчас она была просто несчастна, и больше ничего.

— Подумай сама, мама! — тихо заговорил он. — Откуда я мог знать? Да я же вообще ни разу не видел их вместе!

Она внезапно остановилась, взглянула на него и задала вопрос, который уже два дня жег ее сознание:

— Когда они познакомились?

— Точно не знаю!.. Но совсем недавно… Дней десять назад, наверно.

И словно чудом, эти простые слова, которые для него ничего не значили, принесли ей облегчение. Она прикрыла глаза. Может быть, он прав, этот несчастный. Откуда ему было знать, если все произошло в его отсутствие?

— Ничего! — глухо проговорила она. — Но то, что я тебе сказала, — чистая правда! И пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай. Ничего другого я тебе не скажу.

Они опять пошли дальше, жаркое солнце беспощадно пекло обоих сквозь черную, ставшую тесной одежду. Сашо вдруг почувствовал страшную жажду, язык просто прилипал к нёбу. Они уже догнали процессию, люди расходились небольшими группками, все еще понурые и молчаливые. Но нигде в поредевшей толпе, растянувшейся на всю длину аллеи, не было видно ни Кристы, ни ее матери.

— А сейчас успокойся! — сказал Сашо. — Я приглашу всех, кого нужно.

— Хорошо! — тихо ответила мать. — Но если она не захочет прийти, не настаивай!.. Пусть лучше не приходит, нам всем будет легче.

Но она пришла. И вообще пришло гораздо больше народу, чем ожидала Ангелина, главным образом мужчины, почти все ей незнакомые. Но Ангелина была не из тех, кого можно застать врасплох. Она быстро принялась хозяйничать, всех разместила. После безобразной сцены на кладбище и слез ей стало легче, теперь она чувствовала себя немного виноватой, а на сына просто не смела взглянуть. За возней с угощением и заботами по хозяйству ей захотелось заставить и себя и Сашо окончательно забыть обо всем, что сегодня случилось. Мария попыталась ей помочь, но Ангелина усадила ее за маленький стол рядом с дочерью. За большим столом, как она считала, должны сидеть только официальные гости.

— Не беспокойся! — сказала она. — И без тебя найдется кому помочь.

Это правда, помощницы у нее были. Явились три одноклассницы Наталии, те самые, которые были на ее похоронах. Ангелина немедленно спровадила их на кухню и попросила помочь. Те, чуть не прыгая от радости, что могут сойти за своих людей в этом доме, сразу же занялись тарелками и бутербродами. Все три — их унылые лица, их черные платья — как нельзя лучше подходили для роли подавальщиц на поминках. Позвонила и Логофетка, но Ангелина сердито захлопнула дверь прямо у нее перед носом. Слишком много жертв принес этот дом, хватит! И зловещая желтоголовая птица запрыгала вниз по лестнице. Даже как будто не слишком обиделась — такое случалось с ней не первый раз.

Сашо сидел на том же стуле, на котором год назад сидел его дядя. Выглядел он успокоившимся, только более молчаливым, чем обычно, и каким-то рассеянным, словно голова у него была занята чем-то другим. По обе стороны от него сидели Спасов и Аврамов. К его удивлению, Аврамов после всего пережитого стал гораздо спокойнее, даже разговорчивее. Фактически он даже словно бы взял на себя роль хозяина этого осиротевшего дома, пытался поддерживать разговор. Наверное, это было ему не слишком легко, но он чувствовал, что его молодой коллега сейчас не в состоянии сделать ничего большего. Воспользовавшись одной из немногих пауз, Сашо обратился к Спасову:

— Извините, но, если я правильно понял, вы были последним, кого посетил дядя.

— Да, он был у меня, — еле заметно кивнул Спасов. — За несколько часов до смерти.

— И как он выглядел?.. Ведь, в сущности, он уже был в предынфарктном состоянии.

— Я бы не сказал! — нехотя пробормотал Спасов. — Скорее, это было какое-то предчувствие смерти, хотя еще довольно смутное… Но об этом я поговорю с вами в другой раз, здесь не место.

— Ничего особенно важного он вам не сказал? Они на мгновение встретились взглядами, хотя оба думали сейчас о разном. Сашо думал о своих мышах.

— Мы говорили о приезде Уитлоу, — ответил Спасов на этот раз уже совсем нехотя, почти мрачно. — Я вас вызову, и мы все выясним. Но вот о чем я хочу предупредить вас уже сейчас — ни в коем случае не демобилизовывайтесь. Насколько это зависит от меня, встреча с Уитлоу состоится. И проведете ее вы с Аврамовым.

— Спасибо, — ответил Сашо.

Со своего места он очень хорошо видел Кристу и ее мать. И все время, с тех пор как сел за стол, незаметно следил за ними. Обе почти не разговаривали, не притрагивались к еде. Сидевшие вокруг женщины явно их тяготили. Чем больше он на них глядел, тем глубже проникал в самую суть того, что в первую минуту показалось ему таким невероятным и отвратительным. И он понял, что если что и было отвратительным во всей этой истории, то это прежде всего его собственные мысли. И он чувствовал себя все более несчастным, все холодней и жестче становился застрявший в желудке противный предмет. Наверное, никогда ему теперь от него не избавиться — так и будет торчать там и давить изнутри, словно проклятие.

Криста наклонилась к уху матери.

— Мама, я очень устала!

— Нужно терпеть, моя девочка.

— Я же все время терпела.

— Надо потерпеть до конца. Здесь, наверное, будет твой дом. Надо привыкать и к его достоинствам, и к его неудобствам.

— Но я хочу только прилечь, хоть на полчаса… У меня еще совсем нет сил…

— Хорошо, — ответила мать.

Мария посоветовалась с Ангелиной, и они вместе отвели Кристу в спальню Урумовых. Но, увидев кровать, та вдруг всполошилась:

— Мама, ведь здесь лежал он!

— Кто? — Мария вздрогнула.

— Его дядя!.. Мне страшно!

Бледная синева Марииных глаз словно оледенела.

— Постыдилась бы! Если ты вообще знаешь, что такое стыд!

— Прости, мама! — растерянно проговорила девушка.

— Отдыхай! — сказала мать сухо. — И не волнуйся. После смерти его вообще сюда не приносили.

И, не глядя на дочь, Мария быстро вышла из комнаты и вернулась на свое место. Сейчас каждая минута была для нее мукой, но она ждала. Обязана была ждать, этот кошмар рано или поздно должен был кончиться. И действительно, гости начали расходиться. Освободились места, которые тут же заняли бывшие соученицы Наталии. За этот год они ничуть не изменились, если не считать того, что теперь они гораздо чаще тянулись к бокалам, чем к еде. Верно, пристрастились к спиртному на свадьбах и похоронах, и теперь пили с нескрываемой жадностью, бесцветные их лица слегка порозовели. Наконец Сашо встал и беспокойно прошелся по квартире. Мария тоже встала из-за стола, теперь она сидела на диване и молча глядела в окно. Вечерело, спина Витоши утонула в густой тени. Сашо, не решаясь взглянуть на Марию, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Несмотря на хлопоты, связанные с похоронами, мать основательно убрала квартиру, комната сверкала чистотой. Но сейчас письменный стол был совершенно пуст, на нем не осталось ни одной дядиной вещи, кроме пепельницы и изящной хрустальной вазочки на один цветок, стройной, словно фигурка обнаженной девушки. Весь этот год мать никогда не забывала поставить в нее цветок, и сейчас в ней стояла свежая, совершенно белая гвоздика с чуть заметной розовой тенью у самых тычинок. Сашо долго с тяжелым сердцем смотрел на нее. И тут за его спиной отворилась дверь, кто-то вошел в комнату.

Он медленно обернулся и увидел Марию. Этого он ждал. Она стояла перед закрытой дверью, вид у нее был смущенный и в то же время решительный. Наверное, он чем-то себя выдал, она все поняла. Это было видно по ее глазам. Теперь ему оставалось только ждать. И действительно, она заговорила первой:

— Извините, что я вошла так, без стука.

— В этом доме вы всюду должны входить без стука, — ответил он.

Ничего особого он не хотел вкладывать в эти слова. Но, видимо, что-то такое в них прозвучало. Мария внимательно взглянула на него.

— Чувствую, что кто-то вам что-то сказал, наверное, ваша мать.

Первой его мыслью было панически отрицать все. Но, собрав все свои силы, он тихо и чуть неуверенно ответил:

— Да, может быть…

— А вы уверены, что это действительно так? — спросила она, и голос ее еле заметно дрогнул.

— Теперь — уверен!

— Почему?

— Потому что мне трудно представить себе более достойных людей, чем вы! — храбро ответил он, хотя голос плохо его слушался.

Эти слова, казалось, привели ее в отчаянье, она подняла к сердцу худую руку, но дотронуться до него не решилась.

— Не хочу с вами спорить!.. Сейчас любые слова могут оскорбить его память… Но могу я по крайней мере надеяться, что Криста ничего не узнает?

Только теперь он решился взглянуть ей прямо в глаза. Да, именно то, чего он ждал, — отчаянье и пустота. Ничего другого. Что же ответить? Сделать ей еще больнее? Он сознавал, что сейчас у него нет другого выхода.

— Простите, но… я не могу этого обещать.

— Почему? — спросила она глухо. — Зачем вам это надо?

— Вы спрашиваете — зачем? — вздрогнул он. — Но ведь если не это, все становится ужасным и бессмысленным…

— Ужасно только то, что он мертв!

— Да!.. Но нельзя, чтобы это стало бессмысленным!.. Это и сейчас не бессмысленно!.. Иначе ничего бы не случилось!

— Сейчас уже поздно! — проговорила она, и слезы хлынули у нее из глаз.

— Не надо так говорить! — с отчаяньем воскликнул он. — Еще не поздно… У меня в жизни сейчас осталась только одна надежда — что когда-нибудь вы нас простите. А как вы сможете нас простить, если Криста так ничего и не узнает…

Мария все еще плакала.

— Поздно… — сокрушенно повторила она. — Теперь уже для всего страшно поздно…

— Нет! — воскликнул он.

И вдруг лицо его искривила жестокая гримаса. Ему даже показалось, что она останется у него навсегда. Слезы душили его, он закрыл это обезображенное лицо руками, хотелось превратиться в червя, в жалкого зародыша, каким он был некогда. И тут его легко-легко коснулись кончики ее пальцев. Что-то вдруг словно пронзило его — до самых основ, до самых глубин его напуганной души, рассекло ее внезапно и резко, словно удар сабли. И тогда грудь его раскрылась и на пол со стуком упала та проклятая пластмассовая коробка, пустая, помятая, зловонная. И ему сразу стало легко, словно он вырвал ее оттуда своими собственными пальцами. Исполненный бесконечной благодарности, он попытался поймать ее руку и поднести к губам, но силы оставили его, и он смог только наклониться и прижаться к ней своим мокрым лицом.

В это время, сонная и встревоженная, в кабинет вошла Криста. И, словно окаменев, замерла на пороге.

Мне кажется, я должен кое-что объяснить читателям. Упоминаемые в этой книге научные гипотезы и догадки не основаны ни на каких реальных научных фактах. Как и в любом художественном произведении, научные идеи здесь нужно рассматривать как идеи художественные. Их цель — содействовать развитию сюжета, развертыванию конфликтов, формированию характеров, вообще всему, что составляет практику художественного творчества. Характер этих научных идей может быть условным или полностью вымышленным, важно только, чтобы они не были антинаучными. Но и это условно, если иметь в виду быстрое развитие науки. Ведь немало научных идей, подсказанных писателями, стали реальностью. В данном случае у автора нет подобных притязаний. Истина и познание в этой книге кроются лишь в области, принадлежащей литературе, то есть в человеческих характерах и человеческих отношениях.

В связи с этим автор считает необходимым заявить, что в книге не нужно искать никаких аналогий или сходства с действительно существующими лицами, учреждениями и институтами. Но это не означает, разумеется, что в книге все вымышлено. Просто наблюдения автора охватывают гораздо более широкий круг объектов, и на этих страницах они нашли свое синтезированное и условно литературное выражение.

Павел Вежинов

15.11.1975

София