Часть вторая
1
К рассвету лодка была уже в открытом море. Берег скрылся. Небо вокруг сомкнулось с темным и ровным морским горизонтом.
После долгих мучительных попыток проглянуть сквозь тьму солнце вдруг вынырнуло из морских глубин и повисло над горизонтом, как исполинская раскаленная монета. Небо на востоке порозовело, но далеко на западе, там, где скрылась суша, оно все еще оставалось холодным. Вскоре солнце ослепительно засверкало, розовая краска исчезла с неба, и с востока к лодке протянулась длинная, блестящая, как серебряное перо, дорожка.
Люди в лодке еще спали. Уткнувшись лбом в борт, тихо всхрапывал печатник. Вацлав, опершись щекой на колено, свернулся клубочком, как ребенок. Студент спал, беспокойно ерзая на своем месте и время от времени тихо посапывая. Прижавшись друг к другу, чтобы спастись от утренней прохлады, спали пленники. Плотная, кряжистая, как дуб, фигура капитана и во сне казалась мрачной и настороженной, словно капитан лишь прикидывался спящим.
Бодрствовали только далматинец и Стефан. Они не смыкали глаз всю ночь. Стефан сидел у руля, неподвижным, ничего не выражающим взглядом уставившись в море. Мотор еще работал, но Стефан знал, что это последние минуты: скоро он заглохнет, лодка бесшумно скользнет по гладкой воде и станет.
Он вспомнил другое утро, мучительное и тоскливое, когда он сидел у постели умирающего брата. Вот так же раздваивались тогда чувства: он был счастлив, что брат еще жив, и со страхом ждал его пробуждения, зная, что оно будет последним. Какими бесконечными и леденящими душу были эти ночные часы! Наконец в больничную палату начал медленно просачиваться рассвет; свет лампы стал желтым, тусклым. Где-то над дальними крышами заблестело солнце, в ветвях деревьев запели птицы, во дворе забренчали эмалированными ведрами санитары. За окном начинался день, обыкновенный солнечный день, невозмутимый, как вечность! Но Стефан ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Как и сейчас, он просто ждал. В душе оставалось только одно желание — пусть не будет ни лучше, ни хуже, только бы тянулся этот миг.
Мотор работал, лодка скользила по гладкому, спокойному морю, за кормой шумел пенистый водный след. По расчетам далматинца, мотор должен был заглохнуть еще четверть часа назад, но он, слава богу, пока работал, издавая ритмичный ровный рокот. «Протянул бы хоть минут десять! — твердил про себя Милутин. — Еще десять минут, ну, пять минут!»
Пока было темно, он ориентировался по огням маяков, которые мигали в непроглядной глубине ночи. Ему незачем было сверяться с компасом — достаточно было взглянуть на Полярную звезду. Лишь перед рассветом он с трудом разглядел маяк на Калиакре — далеко впереди и чуть влево. «Там уже не Болгария, — думал он, — там начинаются румынские воды. Там нас уже не настигнут болгарские военные катера. Если мотор протянет еще хоть немного, самое страшное, самая большая опасность останется позади».
Когда совсем рассвело, далматинец долго разглядывал горизонт на западе. Земли не было видно, и нигде вокруг ни паруса, ни дыма, — море было так пусто, будто жизнь на земле еще не начиналась. «Это хорошо, — подумал он. — Так и должно быть».
Теперь он убедился, что ночью за ними не было погони, иначе он видел бы огни, далекие вспышки прожекторов. Ночь была тиха, темна, пустынна — лишь звезды блистали на черном небе и приглушенно, ровно гудел мотор.
— Который час? — вдруг спросил Стефан.
Далматинец повернулся к нему.
— Рано еще, — тихо сказал он. — Нет и шести…
Стефан кивнул и беззвучно зевнул.
— Почему не спишь? — спросил далматинец. — Не спится?
— Нет, — со вздохом ответил Стефан.
Далматинец чуть заметно, будто сквозь сон улыбнулся.
— Ты хочешь спать, — сказал он. — В последние дни мы спали совсем мало…
— Если б и хотел, не смог бы заснуть, — сказал Стефан.
— Это нервы, — заметил, покачав головой, далматинец.
Стефан поморщился, но не ответил. Неужели Милутин не мог сказать ничего другого? Но после того как они уже заговорили, тишина казалась неестественной и неприятной. Захотелось продолжить разговор.
— Тебе когда-нибудь приходилось мыкаться с лодкой? — тихо спросил Стефан.
— Приходилось, и еще как! — ответил далматинец.
Он умолк, но Стефан понял, что далматинец сказал не все.
— Это было лет десять назад, осенью двадцать второго года… Мы плавали на «Сорренто» — небольшом итальянском пароходике. Вообще-то говоря, только флаг у него был итальянский, а мы, команда, можно сказать, все были далматинцы. В Ионическом море нас захватила буря, а груз был пустяковый — сено!.. Забили не только трюмы, но переднюю и заднюю палубы. С капитанского мостика — и то еле видно было море…
— Где это Ионическое море? — спросил Стефан.
— У Южной Италии… Тихое море, но бывает, что и разойдется. Как-то утром, часов в девять, сено загорелось, хотя и было покрыто брезентами… До сих пор ломаю голову, отчего оно могло загореться?.. Передняя палуба вспыхнула как факел. Пробовали сбросить кипы в море, но куда там! Пламя мгновенно охватило мостик, и радист, который в это время завтракал, даже не успел сообщить о пожаре. Две лодки на передней палубе сгорели, осталась только одна, на задней. В нее и сел весь экипаж. Когда лодку спускали на воду, ее чуть не разбило в щепки о борт. Только я один знаю, чего стоило спустить в лодку жену…
— Ты женат? — удивился Стефан.
— Почему ты спрашиваешь? — взглянул на него далматинец.
— Так просто!
— Был женат… Жене хотелось посмотреть Италию, но так и не удалось. Четыре дня мотала нас буря по морю, пока не подобрал греческий кораблик, который шел в Корфу…
— А я и не знал, что ты был женат! — пробормотал Стефан.
Далматинец уловил разочарование в его голосе.
— Она была хорошая женщина! — строго сказал он, нахмурив пушистые брови.
Стефан промолчал. «Женщины — самое большое зло на свете, — думал он. — Для них нет ничего, кроме мужа и кухни. Муж к двери, а жена уже тут как тут и дергает за рукав: куда пошел? Настоящий революционер, — размышлял Стефан, — не должен жениться. Он не должен даже думать о женщинах».
Сам Стефан ни разу в жизни не прикоснулся к женщине, не обнимал, не целовал. Правда, он тщательно скрывал это от товарищей, опасаясь злых насмешек, но подчас его охватывали мучительные и жгучие желания. Он не избегал женщин, не прятался от них. Он просто не знал их. На его пути встречались только мужчины, к тому же такие, которые никогда не говорили о женщинах.
— И что с ней стало? — спросил Стефан.
— Умерла! — глухо ответил далматинец. — Простудилась на море и умерла!..
Милутин унесся мыслями в прошлое. Он вспомнил лодку в мрачном, разбушевавшемся море. К полудню волнение перешло за восемь баллов и ветер превратился в ураган. Время от времени налетал проливной дождь. Подхваченный ветром, он мчался над водой, сливаясь с гребнями волн. Порой тучи опускались на море, и тогда все вокруг смешивалось в серую холодную массу, в которой гейзерами бурлила морская пена. Лодка то взлетала на гребни волн, то проваливалась в мрачную пучину, готовую навсегда поглотить ее. С нараставшей тревогой всматривался Милутин в бледнеющие лица товарищей, которые с каждой минутой все более походили на смертников. Онемевшие, сидели они на своих местах, и в их взглядах застыл ужас смерти.
Но нет — не во всех! Она сидела рядом, прижавшись к его коленям. Волны окатывали ее, били в лицо солеными, хлесткими, как прутья, брызгами, заливали рот и уши, но она ни разу даже не пригнула голову. Она оказалась храбрее моряков, которые, съежившись, пластом лежали на дне лодки. И все эти страшные часы и после, целых четыре дня, она почти не выпускала его руки. Она держалась даже не за всю руку, а только за два пальца, которые сжимала с неслабеющей силой. Может, в этом и черпала она свою смелость? Как знать? Поглаживая грубые, мозолистые матросские пальцы, она улыбалась ему, заговаривала с ним, делилась своими тревогами и маленькими надеждами. Казалось, через пальцы она проникала в его сердце и мысли. И лишь изредка она поднимала голову и глядела ему в глаза, словно спрашивая: «Ты понимаешь, милый, что я хочу сказать?» Когда налетал огромный вал, ее пальцы говорили: «Успокойся, не тревожься за меня, я вовсе не боюсь!» Она действительно не боялась, и только много лет спустя далматинец понял, почему она оказалась такой храброй: она верила, что, пока они вместе, им ничего не страшно в этом мире, даже смерть. Он готов был поклясться, что не было на свете такой храброй женщины, как его маленькая жена.
А ведь облик ее вовсе не говорил о такой огромной душевной силе.
Впервые он увидел ее на базаре в Мариборе. Мать продавала яйца, а она жалась к ней, худенькая и бледная, с большими, широко открытыми карими глазами. Видно было, что ей стыдно за мать, которая громко зазывала покупателей. Увидев девушку, он почувствовал, будто кто-то потянул его за рукав. Он остановился на противоположном тротуаре и стал наблюдать за ней. Темно-русая, тоненькая, тихая и застенчивая, она выделялась среди других словенок. Она сразу почувствовала, что на нее смотрят, с удивлением, мельком взглянула на него своими большими глазами и потом уже не обращала внимания. Милутин даже обиделся: он был, правда, не первой молодости, но во флотской форме выглядел вполне молодцевато.
Далматинец не любил словенок, он считал, что им не хватает трудолюбия и верности. И все-таки он привел в свой дом словенку, и они счастливо жили до самой ее смерти. Но за всю жизнь с нею он так и не разгадал ее, не почувствовал всей глубины ее любви. Она не могла стать для него всем, как он был для нее. Моряк остается моряком — в его душе бушуют ветры всех стран. И, только потеряв ее, он понял это. До последней минуты она с отчаянием сжимала рукой его пальцы, как и тогда, в лодке, среди разбушевавшегося моря. Она черпала в нем и силы и мужество. Умирая, она ни разу не заплакала, но от ее предсмертного взгляда сердце далматинца чуть не разорвалось в окровавленные клочья. Потрясенный, он с такой силой толкнул дверь, что вырвал ее из косяка вместе с петлями. Хотелось кричать до хрипоты, кусать себе руки. Впервые в жизни он испытывал такое сильное, всепоглощающее чувство.
Три месяца спустя Милутин застрелил в кафе начальника полиции города Дубровник. Его приговорили к пожизненному заключению, но, когда перевозили из Сплита в Загреб, далматинец бежал и перешел границу. Но и в Болгарии жизнь протекала в борьбе и лишениях. В эти тяжелые годы он старался не вспоминать о жене. Он боялся будить воспоминания о ней, ибо слишком глубоко и свежо было горе. После таких минут он чувствовал себя разбитым, обессиленным и безвольным; вся жизнь лишалась смысла. С еще большей силой вспыхивала тоска по утерянной родине. Взгляд становился холодным и мрачным, как у волка.
В последние недели он все чаще и чаще возвращался мыслями к жене. Ее образ всплывал в памяти яснее и отчетливей. Но тоска по ней уже не была такой мучительной, ибо в воспоминаниях жена являлась ему не мертвой, а живой и на память приходили не горестные, а счастливые минуты…
— Милутин! — послышался голос Стефана.
Далматинец взглянул на него.
— Милутин, там осталась вода?
— О воде и не думай, — нахмурился далматинец. — Вода не наша!..
— Надо хоть посмотреть, сколько там у них осталось…
— Посмотри! — неохотно согласился далматинец.
Стефан вздохнул и склонился над грудой собранных в кучу вещей. Приподняв полотнище паруса, он увидел под ним зеленый пузырь керосиновой лампы. Стефан небрежно отодвинул лампу в сторону, но Милутин так и вцепился в нее, как ястреб. Встряхнув лампу, он услыхал слабый плеск керосина — в резервуаре еще оставалось немного горючего.
— Какое счастье! — воскликнул он так, будто нашел целый бидон с бензином.
Только тогда Стефан догадался, в чем дело.
— Ничего не выйдет! — сказал он. — Заглушишь мотор, только и всего!..
— Не думаю, — покачал головой далматинец. — Приходилось и раньше…
Он снял крышку с бака и, затаив дыхание, заглянул внутрь. Горючего было на донышке, смесь получится совсем плохая. Мгновение он колебался, опасаясь заглушить мотор и испортить остаток бензина. Выглядывавший из-за его спины Стефан пробурчал:
— Ничего не выйдет!
— Надо попробовать! — решительно сказал далматинец.
Он перевел дух и подлил в бак керосину. Мотор, работавший ровно, вдруг резко и хрипло закашлялся, на миг умолк и после оглушительного хлопка снова заработал, но уже захлебываясь, с перебоями. Лодка окуталась сизым удушливым дымом, перебои участились, равномерный ритм нарушился и стал замирать. Далматинец и Стефан застыли на своих местах, не смея ни шевельнуться, ни перевести дыхание..
Разбуженный шумом, проснулся печатник. Лицо его, казавшееся во сне простым и добродушным, сразу стало настороженным, а во взгляде мелькнула тревога.
— В чем дело? — тихо спросил он.
— Молчи! — хмуро сказал Стефан.
Увидев в руках далматинца лампу со снятым стеклом, печатник догадался, чть тот сделал. Теперь и он, забыв обо всем, превратился в слух.
Вскоре железный организм мотора справился с кризисом, рокот стал более уверенным и четким.
— Работает! — почти беззвучно пробормотал печатник.
Далматинец словно ожил. Глубокий вздох облегчения вырвался у него из груди. Мотор хрипел, кашлял, иногда захлебывался и умолкал, но работал, и лодка шла вперед.
Подождав еще немного, далматинец решился вылить в бак остаток керосина.
2
В половине седьмого мотор заглох. Некоторое время лодка шла по инерции, но плеск волн о борта постепенно затихал, как слабеющее дыхание больного, и наконец замер. Лодка остановилась. На мгновение далматинец испытал странное чувство, будто они незаметно перенеслись в иной мир — призрачный мир теней и покоя.
Студент открыл глаза и тревожно огляделся. Внезапно наступившая тишина оборвала чуткий сон.
— Что случилось? — невнятно спросил он.
Никто не ответил. Студент неуклюже приподнялся на локтях и протер глаза. Сонная одурь медленно рассеивалась, как расплывается осенний туман, опутавший ветви деревьев, оставляя на них длинные перистые клочья.
Еще не совсем проснувшись, студент почувствовал сквозь серую, полупрозрачную пелену тумана мрачный взгляд Стефана и, поняв все, вздрогнул.
— Давно?
— Только что, — ответил печатник.
Крыстан не сразу стряхнул с себя сонное оцепенение; мысли путались. Солнце припекало правую щеку; в ноздри проникал запах моря, крепкий и бодрящий… «Как хочется есть!» — вяло подумал он и тотчас отогнал эту мысль. Но она застряла где-то в глубине сознания, недодуманная и смутно дразнящая, как недокуренная сигарета, как недопитый стакан воды.
Лодка остановилась — что может быть ужасней! — и в этом виноваты только они! С самого начала он знал, что они делают не то, что надо, и в душе его нарастало с трудом сдерживаемое раздражение.
Безмятежный простор моря, расстилавшийся за бортом, показался ему жутким и враждебным.
— Где мы? — спросил он.
— Точно не знаю, — нехотя ответил далматинец. — Где-нибудь около Балчика.
Студент окончательно очнулся.
— Около Балчика? — воскликнул он. — За границей?
— Так мне кажется…
Юноша посмотрел по сторонам, будто надеялся увидеть белоснежный, освещенный солнцем айсберг. Всю свою жизнь он страстно мечтал попасть в неведомую страну, увидеть иных людей, услышать чужую речь. В глубине души он не верил, что ему выпадет такое счастье, думал, что мечты его умрут вместе с ним. И когда два месяца назад было решено, что и он поедет туда, Крыстан не сразу поверил своим ушам. Недели перед выездом промелькнули как во сне, и только накануне, когда наступили решительные часы, он немного опомнился, пришел в себя. Тут-то у него впервые и зародилось сомнение, удастся ли им добраться туда? Болезненно обострилось сознание, лихорадочно заработала мысль. Он все обдумывал, все старался предугадать заранее. Отъехать удалось, но прибудут ли они на место? Сейчас был сделан лишь маленький шаг, и пока они еще не на иной земле, а только в чужом море. Он новыми глазами жадно разглядывал это море, и все вокруг казалось ему необычным. Где же берег? Где восток, где запад?.. Он взглянул на солнце, и ему почудилось, что оно взошло совсем не с той стороны.
Внезапно он вздрогнул от неожиданной мысли и спросил с недоумением:
— Почему не ставите парус?
Стефан с насмешкой поглядел на него.
— Ждали, пока ты проснешься! — сердито пробурчал он. — Кто, кроме тебя, догадается?..
— Ветра нет, Крыстан, — сказал далматинец. — Ты слышал, что такое штиль?
Но Крыстан ничего не знал про штиль.
Действительно, за все утро не было ни ветерка, и ни одна морщинка не пробежала по глади моря. Пока лодка двигалась, безветрие не чувствовалось, а теперь от горячего воздуха стало душно, как в печи. Если так тяжко ранним утром, то каково же будет днем?
Под яркими лучами солнца море походило на тяжело колышущийся расплавленный голубой металл. Густое, как лава, оно было невозмутимо спокойно под этим палящим солнцем.
Юноша помрачнел. «Беда никогда не приходит одна, — подумал он. — Недаром так говорят в народе». Сперва неудача в Созополе, теперь безветрие. Не будь первой беды, они бы и не заметили штиля. Несчастье всегда идет полосой, и счастье тоже, — его окружает пестрый венок радостей. Только теперь одного не хватает, — чтобы их застигли в открытом море, и тогда всему конец.
Студент украдкой, миллиметр за миллиметром, стал осматривать горизонт, пока глаза не заслезились от напряжения.
— Милутин, ты видишь что-нибудь? — спросил он далматинца.
Голос его был нарочито сдержанным. Далматинец насторожился и с беспокойством посмотрел туда, куда студент указывал пальцем. Но там ничего не было, кроме чистого и ровного горизонта.
— Вон там, там! — настаивал студент. — Чуть виднеется…
Далматинец всмотрелся пристальнее.
— Беленькое? — усмехнулся он. — Как это ты разглядел?
— Что это?
— Облачко…
— Действительно, облачко, — помедлив, согласился Крыстан.
«Ветер движет облака, — размышлял он. — Если облачко разрастется, значит, будет ветер».
Глаза устали, а он все не отрывал взгляда от облачка. Но вскоре оно поредело и растаяло. Небо стало совсем синим; засинело и необъятное море под ним. От этой синевы словно веяло прохладой; духота уже не казалась такой гнетущей, хотя солнце припекало все сильнее и сильнее.
Скоро все проснулись. Открыл свои покрасневшие глаза и капитан. Глубокие вмятины виднелись на его правой щеке. По-прежнему мрачный, он казался каким-то необычайно тихим и присмиревшим. Только сейчас впервые все увидели, что он далеко не рослый, а скорее плотный и грузный человек на коротких ногах и что в облике его есть что-то воловье.
Мрачный и хмурый, капитан ни на кого не глядел, ни о чем не спрашивал: он весь ушел в свои мысли. И лишь узнав, что лодка находится неподалеку от Балчика, не сумел не выразить взглядом своего удивления.
Внимательно наблюдавший за ним Милутин заметил это.
— Далеко, как ты думаешь? — равнодушно спросил он.
— Хороший мотор! — сказал капитан, взглянув на мотор, как на достойного уважения человека. — Очень экономичный…
— Немецкий?
— Немецкий, — так же коротко ответил капитан.
Далматинец всеми силами пытался поддержать разговор, но капитан отвечал односложно и лицо его оставалось непроницаемым.
Наконец Милутин не выдержал и задал вопрос, давно вертевшийся у него на языке:
— Капитан, в это время часто бывает штиль?
После продолжительного молчания капитан сухо обронил:
— Бывает…
Лицо его было не более выразительным, чем старый, ржавый замок.
Милутин с трудом подавил раздражение и снова спросил:
— И долго?..
— Откуда мне знать! — недовольно буркнул капитан. — Иногда целую неделю!..
Как пытливо ни всматривался далматинец в капитана, но так и не понял, верить ему или нет.
А капитан солгал. В это время года иногда выдавались безветренные дни, но ненадолго. Тихая погода чаще стояла в сентябре, когда менялось направление ветров. Неделями море бывало ровным, как зеркало, и пароходный дым часами висел над водой. Но потом приходил из-под Керчи и Новороссийска «острый ветер», сопровождающий целые косяки жирной осенней скумбрии.
— Как бы то ни было, — невесело усмехнулся далматинец, — а придется ждать ветерка…
Капитан презрительно посмотрел на него и заметил:
— Без хлеба ждать можно. Но без воды долго не прождешь!..
Старый, опытный моряк, далматинец прекрасно знал, что жажда куда мучительнее голода. У него самого с вечера не было во рту ни капли, и горло так пересохло, что он ни о чем не мог думать.
У пленников оставалось еще с полбутыли воды. Это все же больше, чем ничего. И это очень, очень много, если жажда становится нестерпимой. Несколько капель воды — и в глазах проясняется, краски становятся ярче, воздух прозрачнее. Внезапно Милутину пришла мысль: а почему бы не разделить воду между всеми поровну? Каково будет его товарищам глядеть, облизывая пересохшие губы, как те, другие, не стесняясь, пьют воду прямо из горлышка? Справедливо ли это? Чем они лучше его товарищей? Чем заслужили такое преимущество?..
Но он отмахнулся от этой мысли и, наклонившись к своим, тихо сказал:
— Надо отдать им воду… Вода не наша, это они принесли ее.
— И лодка не наша! — возразил с кривой усмешкой Стефан. — Отдадим заодно и лодку…
— Ты против? — в упор спросил далматинец.
— Вот еще! Пусть лакают! — презрительно ответил Стефан.
Студент усмехнулся, но ничего не сказал.
— А ты чего ухмыляешься? — резко повернулся к нему Стефан. — Ты чего надо мной смеешься?
— Довольно, прекрати! — оборвал его далматинец.
Но Стефан не на шутку разозлился, его круглое, смуглое лицо стало темно-кирпичного цвета.
— Тошно мне смотреть на них! — сказал он вдруг осипшим голосом. — Мы силком их тащим к чистому роднику, а они рвутся обратно, в лужу…..
— Если тащить их силком, — не удержался студент, — они будут думать, что родник — это лужа, а лужа — родник…
— Ну и пусть! — запальчиво возразил Стефан. — Пусть думают что хотят! Если не круглые дураки, то рано или поздно поймут…
Почтовый чиновник внимательно прислушивался к разговору. Его бледное лицо порозовело.
Далматинцу это не понравилось.
— Сказано вам — довольно! — нахмурившись, прикрикнул он. — Вы здесь не одни!
Они отдали пленникам не только воду и жалкие остатки от вчерашнего ужина, но и все свои сигареты. Правда, далматинец долго не решался на это, но печатник настаивал, а студент поддержал его, улыбаясь одними глазами.
Мнение некурящего Вацлава оказалось решающим. Милутин сам отнес на корму драгоценные припасы и молча протянул их капитану. Тот взял все, не сказав ни слова, даже не поблагодарил, а лишь взглянул на далматинца так враждебно, будто тот поднес ему отраву.
— Это ваше! Распоряжайтесь как хотите! — поморщившись, сказал Милутин.
Почтовый чиновник опять покраснел. Ставрос впервые приподнял голову. Лицо у него было в синяках, одного зуба не хватало. На разорванной левой ноздре запеклась кровь.
— Водички бы! — умоляюще сказал он.
Бутыль была в руках капитана. Он нерешительно поглядел на нее, прикинул, сколько воды осталось, и неохотно протянул помощнику.
— Пей, но только один глоток! — сказал он.
Ставрос схватил бутыль и, искоса взглянув на своего начальника, жадно прильнул к горлышку. Вода забулькала у него в горле. Капитан бросился к нему, вырвал бутыль из рук. Вода потекла по груди моториста.
— Свинья ты эдакая! — возмутился капитан. — Сказал тебе: один глоток!..
Ставрос ничего не ответил. Он еще смаковал последние капли воды, потом растер по лицу растекшиеся струйки. В глазах его не было ни вины, ни раскаяния, — одно лишь удовлетворенное злорадство.
Капитан взглянул на бутыль: воды осталось меньше половины.
— Дождешься теперь! — со злостью сказал он.
— У вас дождешься! — чуть слышно огрызнулся Ставрос.
От вчерашнего ужина остались лишь пара кебапчет и четверть булки. Капитан разломил ее на три части, роздал всем своим по кусочку мяса. И все же ему досталось чуть больше, чем остальным.
Торопливо и рассеянно проглотив свою жалкую порцию, почтовый чиновник снова уставился отсутствующим взглядом на море. За ним и Ставрос, несмотря на пострадавшие зубы, быстро закончил свой скудный завтрак.
Капитан медлил. Он долго жевал черствую корочку, и по лицу его от удовольствия разбегались тонкие морщинки. Он глотал и жмурился, словно прислушиваясь к тому, как проходит внутрь каждый кусочек пищи.
Но удовольствие длилось недолго. Капитан оглянулся по сторонам, словно ожидая прибавки, и разочарованно вздохнул.
Бутыль с водой была зажата у него меж колен. Он вынул пробку, отер ладонью горлышко и протянул воду шурину.
— Только один глоток! — сказал он.
Дафин отпил один глоток и вернул капитану бутыль. Капитан честно выпил свой глоток, правда, чуть побольше.
Ставрос не спускал с них глаз. Его полураскрытые губы еле заметно шевелились.
— На сегодня хватит, — сказал капитан. — Теперь до утра…
Зато сигарет было достаточно. Капитан вынул одну, неторопливо размял в пальцах и закурил. Над лодкой поплыл приятный сизый дымок.
— Закуришь? — спросил он шурина.
— Не хочется! — тихо ответил тот.
Капитан с удивлением посмотрел на него: Дафин не был заядлым курильщиком, но от сигареты никогда не отказывался.
Ставрос снова приподнялся на дне лодки.
— Дай мне, — попросил он. — Почему мне не даешь?
— Какой из тебя курильщик! — отмахнулся капитан.
— Курю я, курю!
— Если куришь, где твои сигареты?
Ставрос никогда не покупал сигарет, но пассажиры часто угощали его, и он брал с удовольствием. Сейчас ему в самом деле хотелось закурить.
Капитан дал ему сигарету и поднес спичку. Ставрос жадно втянул в себя дым и тотчас поперхнулся.
— Сразу видно, какой курильщик! — презрительно заметил капитан. — Куда все, туда и он!
Пока они курили, Стефан исподлобья наблюдал за ними. Глаза у него сузились, превратившись в щелочки, горло сжимал спазм. Его, как и всех, мучила жажда, но если бы ему предложили на выбор глоток воды или сигарету, он, не раздумывая, взял бы сигарету. Лицо у него потемнело. Чтобы не мучиться понапрасну, он отвел глаза. И в этот момент ощутил на себе чей-то взгляд.
— Тебе очень хочется курить? — тихо спросил печатник.
В голосе его звучало раскаяние и сочувствие, и это еще больше взбесило Стефана.
— И не думаю! — сердито ответил он, по-прежнему глядя в сторону.
Наступило короткое молчание.
— Попросить у него сигарету? Подумаешь, дело какое!
— Не надо! — через силу проговорил Стефан.
Но скоро у него отлегло от сердца, он обернулся и, взглянув на доброе, озабоченное лицо печатника, сказал уже более мягко:
— Не надо, спасибо… Не умру и без ихних сигарет!
Высоко над головами мелькнула белая, как облачко, чайка и с пронзительным криком понеслась к далекому берегу.
3
Наступил полдень, а ветра все не было. Ни разу не колыхнулся безжизненно повисший на мачте парус. Море совсем затихло, и лишь изредка отлогая волна плавно и бережно приподнимала и опускала лодку. Это еле заметное покачивание было единственным движением, нарушавшим гнетущую монотонность тягостного покоя и неподвижности.
День начался без происшествий. Горизонт оставался пустынным, без малейших признаков жизни. Только раз вдалеке появились над водой черные плавники двух дельфинов, оставивших за собою на спокойной воде длинный след. И только раз на ясном небе возникло крохотное облачко, медленно проплывшее с суши к востоку. Тень его пронеслась по воде темным пятном с размытыми краями, и какое-то мгновение море было похоже на густо заросшее водорослями мелководье с подводными камнями. Пройдя рядом с лодкой, тень поредела и растаяла.
— Как мы не догадались захватить с собой хоть немного бензина! — с горестным вздохом заметил Стефан. — Хоть бы бутылку сунуть в карман!
Крыстан, лежавший полураздетым на дне лодки, с иронией посмотрел на Стефана.
— Если б мы начали все сначала, ты все равно не взял бы! — сказал он. — Никогда б не догадался! — И, отерев тыльной стороной руки вспотевшее лицо, с каким-то ожесточением добавил: — Никто из нас не взял бы!
Милутин приподнялся с места, внимательно посмотрел на студента, но ничего не сказал.
Стефан сразу взъершился.
— Никто, кроме тебя, конечно! — ехидно заметил он.
— Нет, я бы тоже не взял! — вздохнул студент. — Хотя бы и сто раз пришло в голову!
— Сам не понимаешь, что говоришь! — недовольно проворчал Милутин.
— Прекрасно понимаю! — вполголоса, лениво возразил студент.
Наступило непродолжительное молчание. Милутин вздохнул и снова посмотрел на студента.
— По-твоему. Крыстан, мы безнадежно глупы? Так, что ли?
— Дело не в глупости! — возбужденно возразил студент. — Но вы не любите сомневаться…
— Вы привыкли слепо верить в любое дело, которое начинаете… По-вашему, тот, кто сомневается в успехе, сомневается и в правоте дела… Спрашивается: почему? Где тут логика?
— Не так я глуп, как ты думаешь! — возразил, насупившись, Стефан. — Лучше выехать без бензина, чем вовсе не ехать!
— Но еще лучше было бы поехать с бензином, — сказал студент, порывисто приподнявшись на локте. — Разве не так?
— Если не веришь в дело, то никогда и не начнешь его! — презрительно отрезал Стефан.
У студента вдруг пропало всякое желание спорить, взгляд его угас. «Вся беда в том, что я голоден! — с досадой подумал он. — Не хочется спорить с ним, да и не о чем…»
— Ответь ему! — строго сказал студенту Милутин.
Крыстан взглянул на него и неожиданно улыбнулся.
— Тебе я отвечу! — сказал он. — По-моему, Милутин, только тот, кто сомневается, верит по-настоящему! Слепая вера — в сущности, глубоко упрятанное неверие. Почему так боятся копаться в вере? Потому, что страшно наткнуться на что-нибудь такое, что ее убьет. Только слабый и неубежденный боится сомнения…
Милутин глубоко задумался. Весь лоб его покрылся мелкими морщинками.
— Постой-ка, давай начнем сначала! — сказал он. — Когда ты в первый раз подумал о бензине?
— Еще в Созополе! Уже тогда мне было ясно, что вторая лодка может Попасться… Почему именно они должны были везти бензин?.. Мы сами могли захватить его в паре плетеных бутылей, и никому бы даже в голову не пришло… Разве менее опасно, если бензин нашли бы у них? Они выдали бы себя, выдали бы и нас… Не будь у них бензина, они могли бы до конца твердить, что поехали прогуляться, например, до Ропотамо или еще куда-нибудь.
— Они сбросили бензин! — сказал Стефан. — Иначе сидели бы мы сейчас в клоповнике!
— Ну, а если не успели? — с иронией спросил Крыстан.
— Ладно! — резко оборвал его далматинец. — Но почему же ты молчал? Почему не сказал прямо?
— Попробуй, скажи! — с горечью возразил Крыстан. — Куда уж мне с вами тягаться! Сказать прямо — это значило бы выдать свои сомнения!..
— Браво! — сердито заметил Милутин. — Яркий пример товарищеской правдивости!
— А что делать? Логика Стефана очень проста: верит глубоко — значит хорош; сомневается — значит неустойчивый интеллигент! Мне вовсе неприятно вызывать к себе недоверие…
— А почему ты всегда думаешь только о себе? — спросил, нахмурив брови, Милутин. — Почему ты не исходишь из интересов дела?
— Ладно, хватит! — мрачно заметил печатник. — Оставьте его в покое!
— Это он нас обвиняет, а не мы его! — сказал Милутин.
— И правильно! Факт, что мы проявили недальновидность? Факт! Значит, он прав…
— Был бы прав, если б вовремя сказал! — возразил Милутин.
В глазах печатника на мгновение вспыхнул огонек, но он быстро овладел собой и спокойно сказал:
— Не так-то все просто! Умеешь требовать от людей — умей заслужить это право!..
Во время этого разговора Милутина не покидало тягостное чувство, что их кто-то подслушивает. Быстро оглянувшись, он встретился взглядом с Дафином.
— Другого дела у тебя нет, тихоня? — в сердцах крикнул далматинец. — Только и осталось, что подслушивать?
Дафин вздрогнул и, покраснев до корней волос, сконфуженно опустил голову.
Крыстан посмотрел на далматинца и нахмурился.
— Спокойней, Милутин, спокойней! — недовольно сказал он.
К двум часам жара стала невыносимой. Раскаленное солнце стояло над самой головой, выжигая из обессиленных тел последнюю влагу и увеличивая мучительную жажду.
Далматинец придумал устроить из паруса небольшой навес. Под ним тоже было и душно и жарко, но зато не так пекло и дышалось легче.
— А кто ляжет под парусом? — в раздумье спросил печатник.
Стефан с насмешкой посмотрел на него.
— Я-то знаю! — сказал он. — Те разлягутся, а мы будем обмахивать их пиджаками…
— Брось шутить! — вполголоса сказал печатник.
— Я и не шучу! Просто заранее знаю, что ты предложишь.
— Тень для всех! — с расстановкой сказал печатник.
Стефан взглянул на него и поморщился.
— Если так распустим вожжи, повиснут наши шкуры на гвозде! — недовольно пробурчал он. — Вы как знаете, а я под навес не лягу…
— А что страшного? — сказал, не поднимая головы Крыстан. — Нас больше, и мы сильнее…
Далматинец молча прислушивался к спору. Его тоже одолевали сомнения. Конечно, если поступать по совести, надо всех пустить под навес, но это может оказаться непоправимой оплошностью. Усталые люди заснут, но тот, кто замыслил недоброе, спать не будет…
— Спящего и муха кусает! — строго предупредил он. — Помните это!
— Но ведь мы оставим часового, — сказал Крыстан. — Он будет смотреть.
— Ладно, пусть Стефан дежурит. А капитан останется у руля.
— Что ему там делать? — с недоумением спросил печатник.
— Лодка слегка движется, море несет ее… Если она повернется, солнце будет светить под навес… Кто-нибудь должен следить за тем, чтобы под парусом все время была тень…
Крыстан сдержанно улыбнулся.
— Додумался! — пробормотал он.
— Да, додумался! — твердо сказал Милутин. — А теперь слушай и исполняй!
Все укрылись в тени. Друзья и враги улеглись рядом, каждый пристроился как мог поудобней.
Под полотнищем было душно, доски палубы жестки и корявы.
Первым заснул далматинец. За ним — Крыстан.
Стефан с пистолетом в кармане сидел на носу и зорко наблюдал за всеми, особенно за капитаном, которого он считал самым опасным.
Пристальный взгляд Стефана сковывал капитана, мешал ему собраться с мыслями. А они роились в воспаленном мозгу, и трудно было в них разобраться. Капитан не привык думать на виду у людей, когда вокруг него шумели или разговаривали. Ему казалось, что мысли — это те же слова, их можно услышать. Иногда он сам ловил себя на том, что думает вслух. А сейчас его мысли были нехорошими, злыми, таким можно предаваться в темноте или уж, во всяком случае, когда никто на тебя не смотрит. А парень на другом конце лодки так и сверлит тебя глазами.
Капитану было не по себе под этим взглядом. Он никак не мог сосредоточиться и, судорожно стискивая рукоятку руля, старался смотреть в сторону.
«Самое главное, — думал он, — все время быть настороже, ничего не упускать из виду. Надо меньше спать и глядеть в оба». Если удастся обезвредить их, связать и свалить, как снопы, на дно лодки, спасение близко. Пусть даже целую неделю не будет ветра, добраться до берега можно на веслах. Он один, забыв про голод и жажду, будет грести без устали и приведет лодку домой.
А может быть, главное в том и состоит, чтобы подольше держался штиль? Ведь если подует ветер и лодка снова двинется вперед, они сразу воспрянут духом, соберутся с силами. Нет, сейчас самые преданные друзья и союзники, более верные и надежные, чем родные братья, это — голод, жажда и штиль. Чем сильнее жажда, тем скорее иссякнут их силы. Чем злее зной, тем лучше. Пусть не будет ни крошки пищи — ни рыбьей чешуйки, ни клочка водорослей. Через пару дней они не смогут и ноги волочить. Как бы сильны и решительны они ни были, голод и жажда доконают их, и тогда они сами пристанут к берегу, стараясь спасти свои шкуры. Кому не мила жизнь? Кому хочется умереть ни за грош? Берег недалеко, и они сами скажут: «Греби туда!» Неважно, где придется высадиться, на болгарском или на румынском берегу, — он отовсюду найдет дорогу к дому. Лишь бы не попасть туда, куда они хотят.
Правда, все может обернуться иначе. Вот они уже размякли, немного ослабили режим. Ставрос лежит рядом с усачом, а шурин возле парня со злыми глазами. А ведь еще утром они не подпускали пленников к середине лодки. Значит, завтра возможны и другие поблажки. Глядишь, и часового не выставят. Когда все заснут, не так уж трудно будет вытащить у кого-нибудь револьвер. А стоит только заполучить оружие — и все в порядке! Одной обоймы хватит на всех…
Капитан почувствовал, что ему стало не по себе от этой страшной мысли. Никогда в жизни он не убивал — ни дельфина, ни даже зайца, — ни единого живого существа. Он и представить себе не мог, как это делается. Однажды он задумал утопить кошку, которая душила цыплят. Поймав злодейку, он сунул ее в мешок и понес к морю. На берегу привязал к мешку большой камень, сел в лодку и поплыл. Весла дрожали в его руках. Во рту стало скверно… Наконец он остановился, поднял мешок. Сквозь грубую парусину кошка вцепилась когтями ему в руку. Но он не разозлился, не вспылил и не бросил мешок за борт. Он положил его на дно лодки и дрожащими руками стал грести к берегу.
«Каково же убить человека?! — думал он в смятении. — Можно ли после этого спокойно есть свой хлеб, смотреть жене в глаза?» Были бы они бандитами или убийцами, издевались бы над ним, били по лицу, оскорбляли — ну, тогда другое дело. Но нет, это не такие люди…
Люто ненавидя их в эту минуту, капитан в глубине души не мог не признать, что они не злые люди. Кто поделится последним куском хлеба, последним глотком воды? Пожалуй, на всем побережье не найдется такого рыбака или моряка. Кто отдаст свои последние сигареты, купленные на собственные деньги? Кто станет заботливо перевязывать раны тому, кто затаил на него звериную злобу? Кто другой в подобном положении пустил бы их всех в тень, под парус? Только добрый, отзывчивый человек способен на это.
Капитан вздохнул и уселся поудобней. Нет, не следует так думать! От таких мыслей хорошего не жди, в них нет проку. Эти люди оторвали его от дома, отняли у него свободу, сломили его волю. За всю жизнь никто не причинил ему столько зла, как те, которые сейчас спокойно спали под навесом. Тогда зачем же вспоминать хорошее? Заслуживают ли они хоть малейшего снисхождения? Никакого! Абсолютно никакого!
«Нужно быть настороже, — твердил он себе. — И, самое главное, не распускаться. Если размякнешь — начнешь жалеть их, а там кое-чем и помогать. А им не помогать надо. Им надо вредить при каждом удобном случае».
Чем тяжелее положение, тем больше надежды на спасение. Только не позволяй себе размякнуть, держи сердце на замке, ни в чем не сочувствуй им!
Но как помешать? Разве остановишь ветер, надувший парус? Нет! Отведешь дождь? А если им посчастливится раздобыть пищу, разве сумеет он отнять ее? Тоже нет! Значит, единственно, что в его силах — это держать язык за зубами. Он знает многое, чего не знают они. Как, например, облегчить жажду? Нужно время от времени ополаскивать рот морской водой. Только ополаскивать, даже не облизываясь, и чем чаще, тем лучше. Он сам бы так сделал сейчас, если бы не глаза этого парня. Но ночью, в темноте, никто, возможно, не заметит. Они и понятия не имеют, как бороться с жаждой.
Не знают они и того, что лодка вовсе не стоит на месте. Медленно, но верно, ее относит на юг. Они не знают, какие здесь течения. Это очень хорошо и очень важно. Если безветренная погода простоит еще несколько дней, лодку отнесет так далеко на юг, что все их планы рухнут.
«Лишь бы не догадались, — думал он. — Если спросят, надо увильнуть от ответа». Из них только усатый знает море, и только он может догадаться. Но он плавал по другим морям, а на Черном не бывал. Это тоже хорошо. При случае можно будет сказать ему, что здесь — северное течение. У берега оно и в самом деле северное, но дальнее течение ведет к югу, к синей воде… Если вода станет синей, только он, капитан, поймет, что лодку отнесло к берегам Турции… Но ни слова не скажет об этом…
— Капитан, — тихо окликнул его сидящий на носу.
Капитан вздрогнул. Слабый румянец залил его лицо.
— Капитан, ты видишь что-нибудь на горизонте?
— Где?
— Вон там, правее… В открытом море…
Капитан всмотрелся вдаль.
— Нет ничего, — сказал он, хотя ясно увидел на горизонте еле заметный дымок и сразу догадался, что это пароход.
Сердце его радостно забилось. Чей бы ни был пароход, но он сулит надежду. Может быть, это румынский военный корабль, возвращающийся в Констанцу? Он сразу же возьмет их на борт. А может, грузовой, направляющийся в ближайший порт? Если он подойдет ближе, то лодку заметят. Конечно, им и пикнуть не дадут, но у людей на пароходе сразу возникнет подозрение: что ищет в открытом море эта одинокая лодка.
Как знать, что произойдет, но по прибытии в Варну или Бургас кто-нибудь из команды или пассажиров наверняка сообщит о лодке. Только бы пароход не прошел стороной, на север или на юг. Догадаются ли в Варне о случившемся, если узнают, что в открытом море обнаружена лодка? Пожалуй: ведь Адамаки небось с утра волнуется за свою пропавшую моторку. И как не волноваться! Курортники собрались, ждут на пристани, а лодки нет и нет.
Прежде всего хозяин отправится к жене, чтобы узнать, в чем дело. Пристав тоже может сказать Адамаки, что лодка ушла в Созополь. Когда тому надоест ждать, он запросит Созополь по телефону. И что ему ответят? Не было никакой лодки — больше сказать нечего! Адамаки не на шутку встревожится и побежит в погранохрану. Поднимется тревога по всему побережью, — и, глядь, вышли в море на поиски патрульные корабли.
Сердце капитана затрепетало от радости. И как это он сразу не догадался? Может быть, это и есть дымок патрульного корабля? И люди с мостика смотрят в сильные бинокли и уже заметили лодку! Все возможно! У капитана даже дух захватило от нетерпеливого желания оглянуться и еще раз взглянуть на дымок. Но нельзя! Сейчас нельзя! Парень на носу заметит и снова начнет расспрашивать: «Видишь что-нибудь?»
Капитан старался отгадать по лицу дозорного, не начинает ли тот волноваться? Но слегка сморщенное лицо парня ничего не выражало. Он спокойно смотрел туда же, куда только что показывал пальцем. «Наверное, дымок исчез, — с отчаянием подумал капитан. — А если не исчез, то и не приблизился. Иначе парень сразу бы поднял тревогу».
— Милутин! — вдруг позвал дозорный.
Милутин вскочил как ужаленный и зорким взглядом огляделся вокруг. Очевидно, он только дремал, оставаясь начеку.
— Посмотри-ка туда! Видишь что-нибудь?
Далматинец встал во весь рост и пристально посмотрел вдаль. Рослый, загорелый, с резко очерченным мужественным профилем, он выглядел сейчас настоящим моряком, способным поспорить с любой стихией.
— Пароход! — уверенно произнес он.
Теперь и капитан обернулся. В первый момент он ничего не заметил, потому что дымок совсем поредел. Но когда присмотрелся внимательнее, то тоже разглядел в синеве крошечное черное пятнышко.
Далматинец приложил ладонь ко лбу и еще пристальнее вгляделся в пароход.
— Грузовой! — сказал он. — Идет с севера на юг…
У капитана сжалось сердце. Он понял, что далматинец прав.
Еле заметная полоска дыма осталась слева от чернеющей точки. При полном безветрии дымок не расстилался бы лентой, если бы пароход держал курс на лодку. Но как это Милутин догадался, что пароход грузовой? Капитан пока еще не мог этого определить.
Вскоре далматинец снова встал, вгляделся в горизонт и удовлетворенно заметил:
— Танкер…
— Как сказать! — возразил капитан.
— Посмотри на трубу! — усмехнулся далматинец. — Уже видна!
Лишь минут через десять капитан тоже убедился, что далекий пароход — танкер. Угасла последняя надежда. Танкер целиком показался из-за горизонта. Дымок темной лентой протянулся за кормой. «Из такой дали, — думал капитан, — они если и заметят лодку, то не обратят на нее внимания».
Через полчаса пароход скрылся из виду. Горизонт снова, куда ни глянь, стал чист — ни пятнышка, ни облачка. Только море уже не синело, как раньше: по нему начали стелиться бледно-розовые и зеленоватые отсветы предзакатного неба.
Скоро все проснулись, — вялые, разбитые, удрученные, с помятыми лицами. Никого не освежил этот сон в знойной духоте.
Парус снова подняли на рею, но он так беспомощно повис, что у Вацлава невольно сжалось сердце.
— Почему не гребем? — тихо спросил он. — До каких же пор мы будем ждать ветра?
— Нет смысла, Вацлав, — со вздохом ответил далматинец. — Грести — все равно, что на одной ножке скакать из Братиславы в Брно…
— Если другого выхода нет, надо скакать, — сказал Вацлав. — Разве лучше стоять на месте? Десять, двадцать километров — и то больше, чем ничего.
Далматинец медленно покачал головой.
— За первый день, может, и пройдем столько, — невесело сказал он. — А дальше? Выдохнемся, и жажда совсем замучит…
Вацлав ничего не возразил, и в лодке снова установилось тягостное, удручающее молчание.
Мертвая зыбь совсем улеглась, море переливалось нежными тонами, горизонт словно отодвинулся. Кое-где по маслянисто-гладкой поверхности протянулись длинные темные полосы, но море казалось освещенным еще ярче, чем в начале дня.
— Это медуза? — вдруг спросил Вацлав.
Далматинец поглядел за борт. Огромная голубая медуза колыхалась в прозрачной воде рядом с лодкой, Забыв свои безрадостные мысли, Вацлав с изумлением смотрел на красивое, причудливое животное.
— Первый раз в жизни вижу медузу! — воскликнул он.
Все перевесились за борт, даже капитан. Тысячи медуз он видел на своем веку и никогда не обращал на них внимания, а на эту тоже загляделся, как на гостью из знакомого, родного мира.
Вацлав, с наивным, детским выражением лица, перегнулся через борт и пытался достать медузу.
— Не тронь ее, — сказал далматинец.
— Эту штуку едят?
Далматинец усмехнулся.
— Давай, зажарю тебе одну…
— Что? Я плохо понял…
— Медузу, братец, никто не ест, — сказал далматинец. — Ее и акула обходит…
Капитан знал, что это неверно. Он не раз видел, как крабы нападают на медузу, окружают ее со всех сторон и за какую-нибудь минуту разрывают на кусочки своими крепкими клешнями.
«Такова жизнь, — с горечью думал капитан. — Люди тоже подстерегают и пожирают друг друга». Сейчас они загнали его в угол, и чуть что — разорвут на клочки. Но если, например, появится военный катер, тогда окружат их, зажмут в кольцо и, быть может, искромсают в клочья.
Незадолго до заката далматинец снова затеял разговор с капитаном. Начал он с пустяков, но капитан сразу насторожился. И чего это он разговорился, их главарь? Не ради чьих-то прекрасных черных глаз, конечно! Не иначе как хочет закинуть удочку, что-то выпытать, о чем-то расспросить.
Но капитан отвечал односложно, цедя слова сквозь зубы.
Впрочем, далматинец не обращал на это внимания и, даже не глядя на капитана, невозмутимо продолжал свои расспросы.
— Дети есть у тебя?
Капитан заерзал на месте и насупился.
— Говорил уже, — ответил он мрачно, — жду ребенка…
— Недавно женился?
— Порядочно… Десяток лет уже…
— Поздновато собрался детьми обзаводиться! — с удивлением заметил, посмотрев на него, далматинец.
Капитан почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Кто виноват, — глухо сказал он. — Жена не донашивала.
Далматинец поднял голову и посмотрел на капитана каким-то особенно сосредоточенным взглядом.
— Вот оно что! — пробормотал он задумчиво, с неожиданным сочувствием в голосе.
— Да! — сказал капитан.
Далматинец едва заметно вздохнул.
— И сколько же раз с ней это случалось?
— Три раза…
— Три раза! — повторил, про себя далматинец. — Плохо…
— Чего уж тут хорошего! — с грустью подтвердил капитан. — На этот раз до шестого месяца продержалась, да вот! Видно, так уж нам на роду писано… Добра теперь не жди!..
— Зачем так говорить! — сказал далматинец. — Еще ничего не известно!
— Чего уж там неизвестно! — сокрушенно возразил капитан. — Такую беду на нее свалили, что и здоровая-то не доносила бы.
— Еще ничего не известно! — повторил далматинец и спохватился, поняв, как бессмысленны его слова.
— Ей нужен полный покой, — сказал, вздохнув, капитан. — А как узнает, что мы погибли, ума может лишиться, не только ребенка.
Оба замолчали. Далматинец, почувствовав, что и другие прислушиваются к их разговору, поспешно добавил:
— Не бойся! Когда женщина беременна, она забывает и о муже, и обо всем на свете. Особенно в таком случае, как у вас.
— Ты не знаешь ее! — сказал капитан.
Лицо далматинца потемнело.
— Сама природа такова, — нехотя сказал он. — Природа сама себя оберегает… Сейчас У твоей жены все мысли о ребенке, только он у ней на уме… Не бойся, все перенесет и ребенка сохранит…
— Дай-то бог! — с надеждой промолвил капитан.
— Денег оставил ей? — спросил далматинец.
— Деньги-то есть… Немного, но есть… Настоящий сезон только сейчас начинается… Наша работа такая — месяц год кормит.
В голосе его звучал явный упрек. Не по словам, а по тону все поняли: «Сами лишили меня куска хлеба, не подумав даже, что же со мною будет. Хоть с сумой иди…»
— Ты разве не на жалованье? — вдруг вмешался в разговор печатник.
— Я в доле… Адамаки не так глуп, чтобы платить деньги, когда по пляжу один ветер гуляет…
— А доля какая?
— Две трети Адамаки, а одна — нам со Ставросом…
— Ну и шкуродер! — с возмущением воскликнул Стефан. — Такому без разговора стоит проломить башку камнем…
— А как же иначе, ведь лодка-то его?! — возразил капитан.
— Вот видишь? — сказал далматинец. — Сам пальцем о палец не ударит, а деньги шапкой гребет! И тебе это нравится?
— А что делать? — капитан пожал плечами. — Не могу же я забрать у него лодку…
— Когда-нибудь все у них заберем, — серьезно сказал далматинец. — И отдадим тем, у кого нет ничего.
— Ну-ну, — неопределенно заметил капитан. Но все поняли, что согласился он, просто желая угодить.
Капитан недолюбливал коммунистов, хотя прекрасно понимал, на ком наживаются богачи. Он сам работал на хозяина и каждый вечер скрепя сердце отдавал ему выручку. Но он не чувствовал к нему зла. Когда удастся обзавестись собственной моторкой и он возьмет к себе в помощники Ставроса, — что же, разве будет он по-братски делиться с парнем, как этому учат коммунисты? К чему зря говорить?! Не видать парню таких денег, как своих ушей. «Толковый человек и без коммунизма проживет, — думал он, — сам пробьется, не дожидаясь помощи от коммунистов…»
А капитан считал себя именно таким, толковым, человеком и твердо верил, что выбьется в люди, и притом своим трудом, а не мошенничеством, как некоторые. Разве справедливо будет тогда отобрать у него все, чтобы отдать растяпе или лентяю, который всю жизнь бездельничал и до полудня валялся в постели?
Нет, коммунисты были не по душе капитану.
— Если бы раньше знали, мы бы оставили ей денег, — пробормотал далматинец. — Хоть за поездку рассчитались бы…
Капитан недоверчиво поглядел на него.
— Зачем же вы тогда торговались со мной? — спросил он, насупившись.
— Чтобы ты не догадался, — сказал печатник. — Кирпичники не сорят деньгами из дырявых карманов…
— Крепко же вы меня опутали! — вздохнув, сказал капитан.
Но далматинец не слышал его. Он снова вспомнил о своей жене, о той поре, когда она единственный раз была беременна. Тогда он остался без договора, жил на берегу. Жена легко и весело переносила беременность, проворно хлопотала по дому. Улыбка не сходила с ее лица. Но все же он не позволял ей рано вставать и по утрам сам делал всю тяжелую работу. Она, бывало, еще лежит в постели, а он уже суетится по хозяйству и время от времени посматривает, как лежит она на большой пуховой подушке, а из глаз словно струятся лучи счастья.
Никто раньше не помогал ей по дому, а сейчас этот рослый, красивый моряк, ее любимый, неумело хлопочет около нее с серьезным, озабоченным видом и изредка виновато поглядывает на нее. Ей хотелось с головой укрыться одеялом и плакать, плакать от счастья. Чем она заслужила такое? Нет, не к добру человек бывает так счастлив. Рано или поздно, но за счастье приходится расплачиваться.
Она стояла сейчас перед его глазами такая, как тогда: немного располневшая, с пухлыми губами и налившейся грудью. Какая гладкая у нее кожа, словно никогда и не жила в деревне. Какие мягкие и волнистые темно-русые волосы! Как прекрасны ее глаза — влажные, блестящие, чистые и нежные! Встав с постели, она подбегала к нему, целовала руку. Целовал ли кто-нибудь еще грубую руку моряка? Какая женщина сделала бы это?
Он был тогда по-настоящему счастлив, но не сознавал этого. Может быть, так и устроен человек, что понимает цену счастья лишь тогда, когда оно безвозвратно ушло?
Нет, не забыть ему всего этого… Как бы щедра ни была к нему жизнь, эти воспоминания никогда не померкнут в сердце.
Она потеряла ребенка на четвертом месяце беременности, когда они меньше всего этого ждали. Вначале оба даже не поверили, что грянула такая непоправимая беда. И он, испуганный и дрожащий, глядел на недоношенного ребенка, как на внезапно раскрывшуюся перед ним вечную тайну природы. Это был мальчик. Отчего же так могло случиться?
Первые дни жена ходила сама не своя, сломленная горем. Ребенка похоронили в конце двора, на крутом берегу моря. Мать сделала крест из двух сухих веток, поставила его над маленькой могилкой и, поникшая, долго стояла на коленях перед холмиком. Слезы текли по ее лицу и скатывались на черный суконный подол юбки.
В тот вечер она судорожно обняла мужа, положила голову на его плечо и всю ночь даже не шелохнулась, ни на миг не ослабила объятия.
О чем думала она в ту горестную, скорбную ночь? Тогда-то он не знал, но теперь понял. Она думала о смерти! Она думала о том, что жизнь человека держится лишь на тонкой нити. Впервые она думала о муже, содрогаясь от ужаса. Ей хотелось заслонить его собою от несчастий, от жестокой смерти.
Но самое страшное случилось несколько дней спустя и так потрясло его, что навсегда оставило след в душе. Долгие годы тяжелой и бурной жизни не смогли изгладить это воспоминание. Только смерти это было бы под силу.
В одно воскресное утро он вышел взглянуть на могилку. Стояла холодная и ясная погода. Издалека доносились отчетливые удары церковного колокола. Впереди расстилалось море, неприветливое, темное, с перебегающими белыми барашками, и виднелась зеленая полоска водорослей, выброшенных бурной ночью на берег. Внизу с глухим, тяжелым грохотом бился о скалистый берег прибой.
Когда взгляд его остановился на могилке, у него перехватило дыхание. Земля вокруг была разрыта, и от маленького трупа не осталось и следа.
Дрожащими руками он быстро восстановил исковерканный деревянный крестик, сделал все точно так, как было. Неотвязная мысль сверлила мозг: только бы она ничего не увидела, не узнала, не догадалась!.. Вскоре жена ушла в церковь. Он ни слова не сказал ей — пусть идет, пусть успокоится и оставит его одного. А едва она ушла, он вынул из тайника пистолет, зарядил его и пошел на задний двор, к свинарнику. Уже несколько месяцев он кормил свинью, и та, завидев его, поднимала свой тупой нос и шумно сопела. Вот и сейчас она вылезла из закутка и уставилась на него сбоку одним глазом — узеньким, с белой щетинкой ресниц. Взгляд ее был невинным и в то же время омерзительным.
Он несколько раз выстрелил ей в голову из своего крупнокалиберного револьвера, повернулся и пошел, даже не взглянув на нее.
Через час двое цыган унесли свинью; ноги у них заплетались от тяжести.
Только к вечеру жена заметила, что свиньи нет.
«Убил!» — коротко сказал он.
«Убил? — воскликнула, вздрогнув, она. — За что?»
«Заболела, — мрачно ответил он. — Ветеринар сказал, что чума…»
Единственный раз в жизни он солгал ей и никогда не раскаялся в этой лжи. Так до самой смерти она ничего не узнала. А он с болью в сердце смотрел, как жена выходила на берег, к почерневшему крестику из веток, и долго стояла там, молчаливая и одинокая, с застывшими в глазах слезами.
Буря снесла маленький крестик, но жена все ходила на могилку и гладила своими тонкими пальцами шершавую землю. Туда же, на берег, выходила она и в дни, когда он был в море. Закутавшись в шаль, часами стояла, всматриваясь в далекий горизонт, пока не начинали болеть глаза. Вдали появлялись дымки, зычно гудели сирены: из синей пучины моря выходили корабли, огибая остров со стороны одинокого белого маяка. Она глядела и ждала, когда появится «Сорренто» и к ней вернется любимый, тот, без кого жизнь так печальна и пуста…
Внезапно грусть, словно тень чайки, легла на душу далматинца. Быть может, в этот вечер другая женщина стоит на берегу и заплаканными глазами вглядывается в тонкую ниточку горизонта, не появится ли там крохотная черная точка лодка ее мужа?
«Как много горя на свете! — думал далматинец. — Как плохо, что люди сами причиняют друг другу горе!» И не ужасно ли, что это именно они, борцы за счастье человека, разбили жизнь далекой неизвестной женщины?! Им даже и в голову не пришло, что в мгновение ока они разрушили бесхитростное счастье простого человека! Правда, иного выхода не было, не было и не могло быть… Но все же им следовало подумать о капитане. А они лишь строили планы, как бы обманом и хитростями захватить доверенную ему лодку. Ослепленные своей целью, они шагали, не глядя под ноги, и даже не заметили, как растоптали беднягу, исковеркали ему жизнь. «Вот это грех, — решил, угнетенный тяжелыми думами, далматинец. — Настоящий, смертный грех…»
Когда он огляделся вокруг, разговор уже угас. Солнце закатилось так же быстро, как и взошло. Оно нависло над разгоревшейся кромкой моря, немного постояло там и погрузилось за горизонт. Все как зачарованные смотрели на исчезающий за морской гладью огненный шар, огромный, близкий и печальный в своем угасании. Наконец последний краешек его погрузился в море, и все померкло. Лишь багрянец и тонкая, алая как кровь полоска еще виднелась вдали.
Но вот багрянец стал распускаться, как огромный мак. Он медленно расплывался по небу, пожаром пылая над горизонтом. Вскоре весь запад заплыл оранжевыми и красными тонами, которые с каждой минутой ширились, застилая небо. Но странно, казалось, что солнце не заходит, а вот-вот снова вынырнет из-за моря, еще более багровое, яркое и могучее. Море оживилось, оно трепетало, играло красками, сияло пестрыми бликами, бурлило. И вдруг в какой-то неуловимый миг стало тускнеть. На западе появилась темная холодная полоса. Небо над ней тоже потемнело, стало зеленоватым, а затем прозрачно-синим. Горизонт словно отступил назад, обнажив ясную даль, нежную и чистую, как свежее весеннее утро. Синева разливалась по небу, оттесняя пылающий оранжевый пожар к северу и югу. Исчезали сверкающие блики. Море становилось спокойным, темным и равнодушным.
Когда совсем стемнело, студент подсел к далматинцу.
— Милутин, а мы, пожалуй, промахнулись с бензином, — чуть слышно сказал он.
Далматинец поглядел на него сквозь темноту.
— Почему промахнулись?
— Не надо было расходовать его до последней капли.
— Почему? — удивился далматинец. — Чем дальше от них, тем лучше.
— Так-то оно так, но…
— Что но?
— Надо было немного оставить на всякий случай.
— На какой это случай? — нетерпеливо спросил далматинец.
— Какой! Представь себе, что за нами погонится военный катер… Тогда мы завели бы мотор и высадились на берег…
Далматинец почувствовал, как в груди у него поднимается глухое раздражение.
— Вечно ты так! — резко перебил он студента.
— Как это так?
— Задним умом крепок.
— Только сейчас пришло в голову, — виновато признался Крыстан. — Я подумал, а что если появится катер и станет отрезать нас от берега? Мы могли бы успеть удрать…
— Молчи! — сказал далматинец. — Нечего теперь толковать об этом! Только растравлять себя!
Молодой человек ничего не ответил. Ночной мрак показался ему еще более густым, безмолвным и гнетущим.
4
Вацлав встал на вахту в девять часов. В лодке было тихо, все неподвижно сидели на своих местах. Кажется, никто не спал, но все молчали, занятые своими мыслями. Только на корме слышалось тихое покашливание и вспыхивал слабый огонек: капитан докуривал свою последнюю сигарету.
В непроглядной ночи еще ярче светили звезды. Вацлав не знал такого неба. Над его родиной оно никогда не бывало таким черным и никогда на нем так ярко не светили звезды. Порой казалось, что это совсем другое небо, далекое и незнакомое, и звезды на нем совсем другие. Но ведь это не так! Вот Полярная звезда, а вот Большая и Малая Медведицы — единственные известные ему созвездия. Как непривычно то, что можно разом окинуть взором весь громадный звездный купол, накрывший море, словно исполинская чаша колокола. На родине ему не приходилось видеть весь небосвод. Меж крышами зданий проглядывали лишь куски неба. В отцовской деревне, в Словакии, весь небосвод был изрезан темными зубцами гор. А в Праге, где он жил последние шесть лет, неба совсем не видно, потому что оно растворяется бесчисленными огнями города: мощными электрическими фонарями, неоновыми рекламами, вздымающимися ввысь, ярко освещенными зданиями. Чистое небо он видел из окна своей квартирки в старой части города, но и там оно выглядело бледным, а звезды тусклыми. Только в ясные ночи они, словно ожив, сверкали ярче.
Вацлав любил небо и звезды. В поздний зимний вечер он часто останавливался на каком-нибудь мосту через Влтаву и долго стоял, глядя вверх.
Однажды вечером они с Ириной остановились на мосту. Он по привычке смотрел на звезды, но на этот раз не видел их. Он не чувствовал зимней стужи, ибо на сердце было еще холодней.
Ирина глядела на реку, на отраженные в воде огни набережной и молчала. Молчал и Вацлав. Над ними мерцали звезды, внизу дрожали огни города. Было красиво и грустно. Тишина и безлюдье навевали печаль безысходности.
«Пойдем же!» — сказала Ирина.
Сердце его заныло. Он даже не почувствовал, что рука от мороза прилипла к чугунным перилам моста, а ноги окоченели, стали непослушными. Он сунул руку в карман и молча побрел дальше под тусклым, желтым светом фонарей.
Но лучше не вспоминать об этом. Не надо думать о том, что умерло, что кануло в прошлое. Нет, Ирина, счастье не там, где ты ищешь его! Там лишь мишурный блеск и пустота, там стынут сердца, как стыли наши руки в ту глухую морозную ночь.
Не вспоминать! Именно сейчас нельзя думать об этом!
Но мысли и воспоминания одолевали.
Ему было не по средствам водить Ирину в бары. Да и что делать в барах человеку, который работает на революцию? Он не сразу понял, что ее снедают жгучие желания, сильные и властные, как любовь. Они зародились в полумраке зрительных залов кино, когда по лицам пробегают светлые отражения от экрана. «Эти бледные, пляшущие, колдовские пятна, — думал Вацлав, — завораживают ум и сердце». Иногда он откидывался назад на своем дешевом, скрипучем стуле и вглядывался в лицо, освещенное зыбкими бликами экрана. Это было лицо заколдованной красавицы из сказки — далекое и чужое, с холодным, отсутствующим взглядом. Ничего своего не оставалось на нем, оно, как неживое полотно, отражало лишь чужие мысли, чужие чувства.
Когда они выходили из кино, он брал ее под руку. Но рука ее была такой же чужой, как мысли. Перед ее глазами все еще витали тени экрана: фешенебельные бары с полированными колоннами, отделанными никелем и серебром, красивые женщины с обнаженными, ослепительными плечами, стройные мужчины с лоснящимися прическами, неторопливо пьющие из своих бокалов. Душа ее долго не могла вырваться из-под власти этих призрачных видений, а на лице сохранялось отсутствующее и напряженное выражение.
Пройдя несколько улиц, она зябко поводила плечами, клала руку в карман его плаща и улыбалась жалкой, страдальческой улыбкой. Все в ней рвалось к тому миру, который он ненавидел и стремился похоронить.
Но не надо думать об этом! Зачем бередить старую рану? Как бы мала она ни была, она все еще кровоточит.
Не вспоминай, Вацлав, о прошлом, ты на посту, у тебя есть долг! Далматинец наказал ничего не оставлять без внимания — ни малейшего шороха, ни движения. Будь начеку, смотри вокруг, оглядывай горизонт — не появится ли где огонек, особенно там, откуда может прийти опасность!
Но было тихо — все спали. Лодка чуть покачивалась, но Вацлаву казалось, что это колышется небо. И было немного жутко смотреть, как оно покачивается над головой, словно огромный онемевший колокол. Какими крохотными и ничтожными, какими затерянными и беззащитными выглядели они под этим необъятным небом, среди обступившего со всех сторон гнетущего мрака, безмолвного и непроглядного!
Вацлаву довелось побывать в баре только раз в жизни, в канун отъезда из Праги. К тому времени он расстался с Ириной и чувствовал себя совсем одиноким. Но одиночество не пугало: его душа всегда была полна. На этот раз — скорбью, особенно сильной в поздние вечерние часы.
Днем его отвлекали заботы. Он поздно вставал и сразу же отправлялся в редакцию, где вел литературную страницу. Работы было по горло. Каждый день у него на столе скапливались кипы стихов и рассказов; он должен был просматривать их, а затем беседовать с авторами. Иногда в газете появлялись и его стихи. Это были спокойные, умные, гладкие стихи; в них чувствовалось настроение. Сюжеты не были значительными, но поэтичность говорила больше, чем слова. Товарищам они не нравились. «В стихах нет огня, — говорили они. — В них нет призыва! У нас надо так писать, чтобы стихи звучали, как удар по лицу спящего под наркозом…»
Так они говорили, но сами писали другие стихи. Превозносили Маяковского, а писали, как Есенин.
Вацлав не любил ни Маяковского, ни Есенина. Его любимым поэтом был Уолт Уитмен. Он пытался подражать ему, но безуспешно. Эти попытки он не решался печатать, как и стихи, посвященные Ирине.
Он уезжал из Праги в середине октября. Осень выдалась теплая, хотя и дождливая. Город сиял чистотой, словно его вымыли щеткой с мылом. На мокрых старых улицах квартала, в котором он жил, приятно пахло опавшими листьями. Весь город был залит каким-то серым, рассеянным светом, отраженным от затянутого облаками неба и мокрых фасадов зданий. Воздух пропитался мелкой водяной пылью, падающей с неба, — ни дождь, ни туман.
Вацлав бродил как во сне по знакомым улицам и, затаив дыхание, с волнением глядел на черные, мокрые памятники и деревья, на большие стекла витрин пустующих кафе, на одинокие телефонные будки, словно видел все это впервые. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким ненужным и одиноким. Да, он был тогда даже более одинок, нежели сейчас, под этим темным, усеянным сияющими звездами и дышащим неведомой силой ночным небом. Лишь тогда, в тот вечер, он спохватился и понял, что на всем свете у него нет настоящего, хорошего, верного друга. От этой мысли стало и больно и страшно. Как нелепо, как плохо прожиты годы, если они не принесли тебе ни одного близкого, дорогого человека! В каких нереальных высотах витал он, как обманывал сам себя несбыточными мечтами!
Он жил в меблированной комнате, имея лишь самые необходимые пожитки. Все свои книги он оставил Иржи, сыну хозяина, тихому, черноволосому мальчику с красивыми глазами. Вацлав хорошо понимал, что дарит ему такое богатство, которое перевернет всю жизнь мальчика.
Лишнюю одежду он отдал уборщице. Но кому оставить папку со стихами? Ее можно доверить только хорошему, надежному человеку, который не подведет, сохранит папку, что бы ни случилось. И потом, вернувшись в один прекрасный день в Прагу, он первым делом разыщет стихи. Ведь потерять их — значит потерять самого себя.
Вацлав долго раздумывал, кому же оставить папку? Он перебрал в памяти всех товарищей и отвел их одного за другим. Он едва не отверг и Карела, но выбора уже не было и поневоле пришлось остановиться на нем.
На первый взгляд могло показаться, что Карел меньше всех заслуживает доверия. Из всех товарищей Вацлава он один любил кутнуть, поволочиться за женщинами, водился с богемой — веселый, забывчивый, беспечный парень. И в то же время он никогда не кривил душой, был искренен и отзывчив, готов, как говорят, последнюю рубаху с себя отдать. Такого, как он, не было во всей редакции. Да и внешность у него была необычная — низкорослый, плотный, словно сбитый, с короткими вьющимися рыжими волосами и добрыми синими глазами. Для Вацлава всегда был загадкой причудливый вкус женщин, которые почему-то обожали Карела, прохода ему не давали, хотя многим из них он едва доставал до носа.
Карел пришел к нему домой, как всегда бодрый и веселый, с влажными от измороси кудрями и бровями. Чувствительный, как девушка, он мгновенно уловил настроение Вацлава, оно передалось ему, как электрический ток, и синие глаза его потемнели, стали глубже.
Вацлав невольно вздрогнул, когда Карел стал перелистывать папку. Вначале он читал только названия, потом углубился и в стихи.
«Прошу тебя, — со вздохом прервал его Вацлав. — Прошу тебя, как-нибудь потом… Когда я уеду…»
Карел лишь на мгновение поднял глаза от листа бумаги.
«Интересно!» — пробормотал он и, не слушая Вацлава, стал читать вслух:
«Ты живешь, милая, на краю света —
На краю серой, бескрайней степи,
Серой, как пепел моей сигареты,
Легкой, как этот пепел,
Пустынной,
Непроходимой.
Нет пути к тебе, милая.
Нет дороги…»
«Перестань!» — умоляюще сказал Вацлав.
Но Карел безжалостно продолжал:
Ты живешь, милая, на самой высокой вершине,
На вершине голубых ледников…
«Карел!» — уже с негодованием перебил его Вацлав. Карел закрыл папку, покачал головой и сказал:
«Все мы лицемеры».
«Я не лицемер», — сказал Вацлав.
«Нет, и ты тоже лицемер, — серьезно возразил Карел. — Правда, слово, быть может, не из приятных, но у всех нас по меньшей мере два лица…»
У Вацлава вдруг пропало желание спорить.
«Разве я не прав?» — настаивал Карел, заглядывая прямо в его глаза.
«Может быть, и прав…»
Карел затянулся сигаретой и пустил струйку дыма в рукав. Вацлав знал, так бывает, когда Карел о чем-либо напряженно размышляет.
«Все мы двуликие Янусы! — заключил Карел. — С той лишь разницей, что оба лица у нас разные… Впрочем, те, что на виду, у всех одинаковы… Если выстроить нас в одну шеренгу и пройтись вдоль строя, покажется, что мы отлиты по одному шаблону… Так ведь, Вацлав?»
«Не знаю», — сказал Вацлав.
«Знаешь, отлично знаешь! Но пройди позади строя и не увидишь двух одинаковых лиц! Даже у одного и того же человека оба лица разные».
«Бывает и так, — неохотно согласился Вацлав. — Давай лучше погуляем».
«Тебе не до разговоров?»
«Пока нет…»
Но для Карела не было большего удовольствия, чем поговорить с людьми. Он пожал плечами и сказал со вздохом:
«Тогда пойдем хоть выпьем по маленькой…»
Против ожидания, Вацлав ухватился за эту мысль. Почему бы не сходить в бар? Непременно надо хоть раз увидеть все собственными глазами! Нельзя осуждать человека, не зная за что.
Они надели свои лучшие костюмы и, предварительно поужинав, чтобы избавить себя от лишних расходов, вышли.
На улице лил дождь. Когда они вошли в бар, в зале было далеко не так светло, как ожидал Вацлав. Только скрытые в углах лампы светили рассеянным голубым, фиолетовым, розовым и желтым светом. Такое освещение было очень кстати: в пестром сумраке костюмы друзей выглядели безупречными.
Вацлав осмотрелся по сторонам. Во всем баре было занято лишь несколько столиков. Спрятанный в полутемной раковине оркестр небрежно и расслабленно наигрывал какую-то монотонную американскую мелодию. Стеклянные полки за стойкой были сплошь заставлены бутылками с разноцветными напитками. Лучи света были направлены так искусно, что мерцающие отражения от бутылок сплетались в нежную гамму полутонов, отсвечивающих на бритой голове бармена.
«Неплохо! — заметил Карел. — Может быть, потому, что никого нет?»
А Вацлаву бар не понравился. Он чувствовал себя не на месте, ему казалось, что прислуга смотрит на него с холодком и недоверием. Но, хотя вокруг не было ничего завлекательного, все же новая обстановка будоражила, как сильный непонятный запах, как неведомый напиток, впервые разливающийся по жилам.
Они заказали шотландское виски, но Карел, отпив лишь глоток, подозвал обер-кельнера.
«Это не шотландское виски!» — сухо сказал он.
Тощий, безукоризненно вежливый кельнер в изысканном белом смокинге молча поставил стаканы на никелированный поднос и скоро вернулся с новыми.
«Произошла ошибка!» — произнес он с холодной вежливостью.
Вацлав с изумлением посмотрел на товарища. Он даже не подозревал, что Карел такой знаток спиртных напитков.
«Как ты узнал, что виски не шотландское?» — удивленно спросил он.
Карел улыбнулся своей открытой улыбкой.
«Очень просто! — сказал он. — Неужели ты думаешь, что двум случайным посетителям подадут настоящее шотландское виски?»
«Может быть, и это не шотландское?..»
«Возможно! Но уж наверняка не чешское».
Первый же стакан сделал свое дело: Вацлаву показалось, что глаза его раскрылись шире, нервы успокоились, на душе стало легче. И все вокруг нравилось, было приятным: и то, что в зале мало людей, и вялая мелодия оркестра, и мягкое, сумеречное освещение. Лицо его порозовело, в глазах появился блеск; он не заметил, как выше поднял голову. Разом спало напряжение последних дней, когда он, не находя себе места, бродил по городу. После долгого оцепенения на него вдруг потоком хлынули мысли. Причудливые и необычные, они сплетались в клубок, не имеющий ни конца, ни начала.
Именно тогда, после первого стакана, Вацлав увидел девушку. Она сидела через столик от них, рядом с пожилым, немного грузным, молчаливым мужчиной, очевидно богатым человеком, если судить по его дорогому, элегантному костюму. Девушка казалась хрупкой и изящной, как статуэтка. Она сидела, облокотившись на столик, красиво изогнув оголенную спину и склонив голову на свою бледную, нежную руку. В профиль она была особенно хороша — тонкие черты лица, чуть вздернутый носик, маленькие, пухлые губы.
На столике перед ними стояли две крошечные рюмки коньяку.
Вацлав смотрел, затаив дыхание. Ему казалось, что впервые в жизни он видит такую красивую девушку. Даже по сравнению с Ириной она была красавицей. Вернее, не в красоте было дело. Эта девушка удивительно отвечала тому идеалу, который он создал в своих мечтах. Он не мог отвести от нее глаз, следил за каждым ее движением.
Она не была веселой. Ее вид чем-то гармонировал с музыкой, — слегка небрежный, усталый и расслабленный. Какая-то неуловимая печаль таилась во взгляде. Как она попала сюда с этим мужчиной? Наверное, это отец с дочерью, и, возможно, они иностранцы. Но почему они не обменялись ни словом?
Вацлав терялся в догадках.
«Ты чего это зазевался?» — спросил Карел, удивленный молчанием друга.
«В такую девушку я бы влюбился!» — воскликнул Вацлав.
В этот миг она обернулась и поглядела на них. Глаза у нее были необыкновенно красивые, но взгляд равнодушный.
«Она пуста, как пузырь», — сказал Карел.
Девушка что-то тихо сказала своему спутнику, встала с места и направилась к столику, за которым сидели Вацлав с Карелом.
Вацлав онемел от неожиданности. Вблизи она показалась ему еще более хрупкой, более милой и нежной.
Не сказав ни слова, она села рядом с Вацлавом и улыбнулась ему, но взгляд ее по-прежнему оставался равнодушным.
«Я бы выпила чего-нибудь с вами», — сказала она приятным, чуть хриплым голосом.
Только тогда Вацлав сообразил, в чем дело, и растерянно заморгал. Однако и сейчас для него девушка не потеряла ни прелести, ни обаяния.
«Чего?» — спросил Вацлав.
«Шампанского», — ответила девушка.
Карел заказал бутылку шампанского.
«А нам пару виски», — добавил он.
Кельнер поклонился на этот раз немного расторопнее и отошел.
«Какой процент вы получаете за это?» — подчеркнуто вежливо спросил Карел, глядя со сдержанным смехом в ее глаза.
Вацлав съежился, как от оглушительной пощечины.
«Вы плохой кавалер», — сказала девушка.
«Я не богат», — сказал Карел.
«Это видно… Но бедность не мешает быть хорошим кавалером…»
«А вам не мешало бы быть хоть немного разборчивее», — сказал Карел с добродушной улыбкой.
Девушка встала и ушла к своему столику. Вацлав слышал, как она сказала мужчине:
«Невежи какие-то…»
«Зачем ты прогнал ее? — спросил Вацлав с отчаянием. — Не надо было этого делать!..»
«Я не думал, что она уйдет, — сказал Карел. — На работе обижаться не полагается…»
Вацлав одним духом отпил полстакана виски, даже не разбавив его содовой. Он все еще поглядывал украдкой на девушку, но она ни разу не посмотрела в их сторону.
Начали прибывать новые посетители. В зале стало шумно и оживленно. На пороге появилась группа молодых людей, модно одетых, с сигаретами в зубах. Лица у них были холеные, самоуверенные и пустые.
Увидев их, девушка просияла и сделала им незаметный знак рукой.
Вацлав опустил голову.
«Вацлав, Вацлав! — вздохнул Карел. — Отправился ты в жизненный путь без прививки…»
«Какой еще прививки?» — не понял Вацлав.
«Такой — против всякой заразы! Много есть всякой заразы, много яда…»
Только покидая бар, Вацлав понял товарища. Вацлаву не хотелось уходить. В накуренном зале было так уютно, а блаженное состояние опьянения так приятно. Он чувствовал, что растет, становится сильным, красивым, волевым. Наконец-то он понял Ирину! Ему хотелось говорить, блистать остроумием, нестись вместе со всеми по стеклянной площадке дансинга, танцевать лучше всех, сорить деньгами, швырять их так, чтобы все видели.
«Пойдем, Вацлав», — снова потянул его Карел.
Вацлав с трудом оторвался от стула. «Люблю ее! — с отчаянием думал он. — Хочу глядеть на нее, говорить с ней, говорить так, чтобы она не сторонилась, а полюбила меня».
Ему захотелось узнать ее имя и завтра же утром найти ее, высказать ей тысячу жарких, смелых, безрассудных слов.
Они вышли на опустевшую улицу. На мокром черном асфальте желтели тонкие лучи — отражения уличных фонарей.
Только на свежем воздухе Вацлав опомнился и смог взглянуть на себя со стороны. Во рту было гадко, а на душе больно и стыдно, будто он опозорил себя какой-то скверной выходкой.
Они сели на скамейку на набережной Влтавы и долго молчали.
«Очень сильный яд», — промолвил наконец Вацлав.
«Страшно, когда он проникает в кровь! — сказал Карел, зябко передернув плечами. — Страшно!..»
Заморосил мелкий дождичек, но они не встали с места. Высоко над ними мутно желтели сквозь дождь огни Градчан.
«Много есть разных отрав, — сказал Карел. — Сначала они проникают в кровь, а потом поражают всего человека. И почти все они приятные…»
«Очень приятные!» — согласился Вацлав.
«И стоит им только проникнуть в кровь, как жизнь без следующей порции становится бессмысленной, — вздохнул Карел. — Вот ведь в чем все дело!»
«А твоя кровь чем-нибудь отравлена, Карел?» — спросил Вацлав.
«Я крестьянин, — ответил Карел. — У меня кровь здоровая…»
«А у меня гнилая», — с горечью заметил Вацлав.
Карел грустно покачал головой.
«Да, — сказал он. — Тебе надо остерегаться…»
Вацлав погрузился в раздумье, совсем забыв про дождь. «А нужно ли остерегаться? Может быть, излишняя осторожность и порождает слабость?»
«Я уже не верю в невинность, Карел, — с грустью сказал он. — И даже боюсь чистоты… Почему ты заговорил о прививке?»
«У тебя нет естественной самозащиты», — сказал Карел.
«Это верно, — вздохнул Вацлав. — А почему нет? Потому, что я жил неестественной, законсервированной жизнью… Знаешь ли ты, что я до сих пор целовал только одну женщину… Только одну, Карел, и то, наверное, страшно неуклюже…»
«Знаю!» — ответил со вздохом Карел.
Вацлав обернулся и с удивлением поглядел на него. Карел сидел, закутавшись в свое серое мохнатое пальто; на лице его была глубокая печаль.
«Откуда ты знаешь?»
«Так это у тебя на лице написано…»
«Значит, мне без прививки не прожить, ты абсолютно прав…»
Карел медленно покачал мокрой головой.
«Осторожность прежде всего! — задумчиво сказал он. — Жизнь не лаборатория. Иногда самая маленькая доза может вызвать заражение… Капля яда может привести к гибели… Ты не видел отравленных людей, а я видел их сотни и тысячи…»
Вацлав вдруг вспомнил Ирину. И она была отравлена. Она не замечала того, как медленно, но верно одурманивалась в темных залах кино. Сколько миллионов людей проходит через эти темные залы? И сколько из них отравляются? Может быть, все! Или почти все! Этот дурман не отмеривается, и потому нельзя заметить, когда он проникает в кровь, поражая ее.
Карел словно угадал его мысли.
«Не понимаю, Вацлав, как мы будем создавать новое общество? — промолвил он так же задумчиво. — Новое общество из старых алкоголиков! Ну, предположим, что мы создадим им хорошие условия жизни… Будем блюсти человеческое достоинство и честь. А отравы не дадим, — ведь это означало бы отступиться от самих себя… Но я думаю, что тогда они нас возненавидят. Они будут видеть в нас не свободу, а решетку… И они захотят сломать решетку, чтобы снова дорваться до отравы…»
«Это страшнее всего!» — сказал Вацлав.
«Очень страшно… Особенно, если решетка окажется слабой…»
«Но нельзя воспитывать людей решетками! — возразил Вацлав. — Этого ни в коем случае нельзя делать!»
Карел нахмурился. Лицо его вдруг словно заострилось, стало жестким.
«А что делать? Предоставить им возможность одурманиваться? Или самим заняться производством дурмана?»
Вацлаву впервые пришлось призадуматься над такими вопросами, и он не нашел, что ответить.
«Не знаю, — тихо промолвил он. — Может быть, придется постепенно и незаметно отнимать эту отраву. Может быть, усилить кровообращение… Тогда на смену застоявшейся крови придет свежая…»
«Как сказать! — со вздохом заметил Карел. — Все зависит от того, сколько ее осталось, здоровой крови».
«Есть такая кровь! — с горячностью воскликнул Вацлав. — В народе много здоровой крови!»
Карел ничего не ответил.
Дождь усилился. Надо было уходить. Дождевые струйки приятно холодили разгоряченные лица. Вацлав чувствовал, что в голове прояснилось, но тяжесть в ногах не прошла и шаги получались нетвердыми. Улицы обезлюдели, и лишь кое-где попадался закутавшийся в плащ полицейский или запоздалый пьяница, который тяжело брел, шатаясь из стороны в сторону, то гневно грозя кому-то, то слезливо прося прощения. Эти спотыкающиеся пьяницы и они с Карелом были в тот час братьями по крови, по отравленной крови…
Неожиданное движение в лодке прервало мысли Вацлава. Что там делается, на корме? Кто-то приподнимается. Да, кто-то встает с места.
Крепко зажав в руке пистолет, Вацлав направил его на корму. Поднять тревогу? Нет, рано еще, незачем зря беспокоить людей.
Чья-то темная фигура прислонилась к борту. Вацлав разглядел почтового чиновника. Приподнявшись, тот сидел без движения. Ничего особенного, проснулся и глядит на море! Наверное, беспокойные мысли не дают ему спать, душа полна страхом неизвестности. Глядит на море и думает о своей судьбе. Кто знает, быть может, в один прекрасный день он устыдится своих прошлых страхов, но пока еще его тянет назад, к ничтожной, рабской жизни, к дешевому, жалкому дурману. Пожалуй, прав был Карел, говоря о решетках. Вот и этот, что смотрит на темное море, фактически сидит сейчас за решеткой, но ради своего же человеческого достоинства, ради своего будущего счастья!
Вацлав опустил было пистолет, но снова навел его на корму, заслышав обрывки какого-то разговора. Почтовый чиновник склонился над капитаном и что-то сказал ему. Вацлав расслышал голос капитана, негромкий, но властный. Затем все стихло. Почтовый чиновник сполз на дно лодки и присмирел.
Не замышляют ли они какую-нибудь хитрость?
О чем они сговорились? Или просто перекинулись словом, как близкие люди? Около четверти часа Вацлав зорко следил за ними и держал палец на спуске, решив разбудить далматинца, если они снова задвигаются или заговорят.
Но никто не шевельнулся и не заговорил. Постепенно Вацлав успокоился.
Недолгим был бы его покой, если бы он расслышал, о чем они говорили, или если б обернулся назад и внимательно всмотрелся в горизонт. Далеко на западе брезжил едва различимый свет, то вспыхивающий, то угасающий, как далекий сигнальный огонь.
Но, крепко сжимая пистолет, Вацлав смотрел прямо перед собой и потому ничего не видел.
Этот мигающий свет и заметил случайно почтовый чиновник, внезапно очнувшись от тяжелого сна. Ему снилось, что у него болит горло, что он лежит у себя дома, в постели, обливаясь липким потом, изможденный и обессиленный, с тоскливой безнадежностью на сердце. У кровати стоит мать и тихо, плачет.
«Сейчас придет доктор! — говорит она. — Вот сейчас придет!»
Но Дафину безразлично: он знает, что все равно умрет.
Наконец в комнату входит доктор. На нем белый халат и начищенные сапоги. Нет, это не доктор, это полицейский пристав! Он улыбается, склоняется над постелью и начинает гладить влажной рукой по лицу, по губам. Дафину хочется кричать, плеваться, но он молчит и дрожит как в лихорадке.
«Ты коммунист? — спрашивает пристав. — Скажи: ты коммунист?»
«Нет!»
«Я ничего тебе не сделаю, — уговаривает пристав. — Скажи только: ты коммунист?»
«Нет! — в отчаянии шепчет он. — Я не коммунист!»
Пристав снова начинает гладить его влажной, отвратительной рукой по лицу, улыбается и хочет прижать его к себе. Дафин чувствует, как гнусная рука шарит по груди, спускается ниже… Вдруг он догадывается, что все это сон, делает усилие и просыпается.
Дафин не сразу успокоился, долго еще у него дрожали пальцы. Он посмотрел на яркие звезды, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Но это не помогло утолить мучительную жажду, иссушившую горло. С большим трудом он собрал во рту немного слюны и проглотил ее. Спина ныла от корявых досок. Он сел. Было совсем темно и тихо, как в пустыне. Лодка плавно покачивалась на волнах. Значит, снова поднялась утихшая было волна? Не предвещает ли она ветра? Но парус, как тряпка, висит на мачте, закрывая часть неба. Может, прежде чем лодка сдвинется с места, пройдет еще много дней, дней голода и жажды под палящим солнцем, дней тяжелых раздумий…
Именно в этот момент он и заметил огонек. Что это — маяк или далекий корабль? Он напряженно всматривался вдаль, но не мог понять. Тогда, машинально протянув руку, он затормошил капитана за колено. Капитан разогнул ногу и поднял голову.
— Ты что? — хрипло спросил он.
— Что-то светится там.
— Где? — спросил капитан дрогнувшим голосом.
— Вон там… Перед носом лодки…
Капитан сразу увидел мерцающий огонек. Он так сильно сжал руку шурина, что у того пальцы хрустнули.
— Молчи! — глухо сказал он.
— Что это такое? — шепотом спросил молодой человек.
— Молчи, тебе говорю! Лежи и молчи!
Капитан понял, в чем дело. «Но никто другой не должен этого знать, — решил он. — Никто, даже шурин. И чего он все еще торчит на носу и таращит глаза? Караульный может заметить, обернется и тоже увидит огонек».
Капитан железной хваткой взял шурина за локоть и стянул на дно лодки. Тот долго сопел и беспокойно ворочался на месте. Как бы не заговорил вдруг в шурине чужой голос, не свой, родственный, а ихний! Чего доброго, проболтается!
А вдруг открыто перекинется к ним? Как он ни слаб, но с ним противники станут сильнее, а он лишится последней опоры.
Капитан долго прислушивался, но молодой человек вскоре затих, словно прирос к месту, задышал мерно и спокойно.
Капитан снова посмотрел на огонек, то вспыхивающий, то гаснущий далеко впереди лодки. «Непривычному глазу не разглядеть его, — думал он. — Для этого надо иметь морской глаз». Они ни в коем случае не должны заметить огонек. Главарь знает маяки и сразу догадается, что это светит варненский. Но почему маяк Варны оказался напротив лодки, если они прошли мимо него вчера вечером, а потом еще долго плыли на северо-восток? Все ясно — лодка движется на юг! Хотя и очень медленно, но она спускается на юг, туда, откуда они выехали!
Нет, они не должны знать об этом! Они не должны знать, у каких берегов находятся! Нет ничего хуже, как заблудиться и не знать, где находишься!
Капитан заснул лишь под утро, когда небо стало светлеть. В двенадцать часов караульный сменился. Иностранец молча сполз на дно, а его место занял печатник. Размяв плечи, он стал оглядывать горизонт.
Капитан затаил дыхание. Не увидит ли он огонек? Может, лучше заговорить с ним, попытаться отвлечь его внимание? Да, пожалуй.
Он уже приподнялся потихоньку, но пересохший язык не поворачивался во рту. Нечего было сказать, да и сил не было. Страшная слабость лишила не только голоса, но и воли.
Осмотрев горизонт, печатник спокойно повернулся к корме. У капитана отлегло от сердца. Караульный явно не заметил маяка. А если и заметил, то не придал этому никакого значения.
Капитан не стал бы волноваться, если б знал, какие слабые у печатника глаза. Он испортил их постоянно отравленным воздухом типографии.
Печатник ничего не увидел и не мог увидеть. Ссутулившись, он сидел на носу и время от времени тихо покашливал.
Через час огонек исчез. Теперь капитан мог лечь и заснуть со спокойным сердцем. Спать, отдыхать, ни о чем не думать до утра!
Но он долго не мог успокоиться, и сон не приходил. Смутное беспокойство томило его, даже во рту стало нехорошо. Словно какая-то муть поднялась в душе и заволокла все мысли. Да, за всю свою жизнь он никому не лгал, никого не обманывал. Разве только иногда Адамаки, но это в порядке вещей. Зато никого другого он не обманывал, ни с кем не обошелся подло или бесчестно. Таких людей у них и в роду не было!
Только когда студент сменил печатника, капитан наконец закрыл глаза. Лодка слегка покачивалась, течение несло ее на юг, все дальше и дальше от тех берегов, куда ее хотели увести. Капитан знал об этом, но молчал. Он презирал себя за ложь, но ни за что не мог бы сказать правду.
5
Утро выдалось беспокойное. Около шести часов все вдруг проснулись, разбуженные какой-то шумной возней, послышался звук пощечины, сдавленный визг, кто-то охнул, как от боли.
— Вы что там? — строго крикнул далматинец.
Но возня не прекращалась. Капитан размахнулся и ударил Ставроса тыльной стороной ладони по зубам. Почтовый чиновник, бледный и испуганный, бросился разнимать их.
— Как вам не стыдно?! — крикнул он дрожащим голосом.
Капитан одним движением отшвырнул его, как куклу. Но ударить не успел. Над ними в угрожающей позе стоял далматинец.
— В чем дело? — сурово спросил он. — За что ты бьешь его?
— Он знает, за что! — прохрипел капитан.
Лицо его побагровело, глаза горели гневом.
Далматинец встал между ними.
— Садись! — сказал он капитану.
Голос звучал так грозно и повелительно, что капитан повиновался.
— Говори, что случилось!
— Что случилось! — взорвался капитан. — Я не из-за воды, я со зла на его подлую душонку! А воды там и было-то кот наплакал!..
Оказалось, что ночью Ставрос ухитрился отыскать бутыль и опорожнить ее до последней капли. Получив увесистую пощечину, он изловчился укусить капитана за руку, и тот все еще машинально поплевывал на укушенное место.
— А ты не знал, какая он у тебя скотина? — разозлился далматинец. — Надо было присматривать за водой.
— Ладно, — сказал капитан. — После драки кулаками не машут!
Он покривил душой, сказав, что ему не жаль воды. Жажда так мучила его, что он даже во сне помнил: есть еще в запасе несколько глотков воды, и утром можно будет промочить пересохшее горло. Едва открыв глаза, он потянулся за бутылью. Но, увы, она оказалась пустой!
В довершение всех бед солнце с утра стало припекать сильнее, воздух наливался мучительным зноем.
Море было спокойно, как никогда. На бесконечной глади — ни морщинки. Серое, с серебристым отливом, оно уходило вдаль и, минуя затянутый утренней дымкой невидимый горизонт, незаметно сливалось с белесым небом.
Людям в лодке казалось, что они попали из моря в гигантский луженый чан, который дымится парами нашатыря. Все молчали. Впервые после выезда в их души начало прокрадываться отчаяние. Когда же наконец подует проклятый ветер и натянется безвольно обмякший заплатанный парус? Даже слабый ветерок, которому не под силу расправить парус, и тот был бы хорош, он оживил бы в людях надежды на спасение. Но в воздухе не ощущалось ни дуновения и парус висел, как сломанное крыло птицы. Такое же тяжелое, надломленное настроение было и у людей.
Прошел еще час. Море побледнело, а затем постепенно на западе стало синеть. Вдали снова наметилась линия горизонта.
— Что там такое? — вдруг воскликнул Вацлав.
Все вздрогнули и повернулись к нему. Действительно, там, куда Вацлав показывал пальцем, происходило что-то непонятное. Гладкая серая поверхность бурлила и пенилась длинными темными полосами.
— Наверное, косяк, — сказал далматинец.
Но вскоре все увидели, что это дельфины. Несколько дельфинов, то ныряя, то выпрыгивая, энергично рассекали водную гладь.
— Плывут к нам! — воскликнул далматинец.
Ему не ответили, но глаза людей заблестели от радости. Любой проблеск жизни в этом пустынном море сулил надежду, рассеивал печаль. Только лицо капитана оставалось неподвижно-мрачным, но на него никто не обратил внимания: все следили за дельфинами.
— Нельзя ли пристрелить хоть одного? — спросил студент.
Беглецы с надеждой переглянулись. Сердца забились сильнее. Если удастся убить дельфина, то они утолят не только голод, но, может быть, и жажду — теплой кровью животного. Но как убить его? Подплывут ли дельфины на расстояние револьверного выстрела?
— Ничего не выйдет, — сказал капитан. — Они боятся людей… Охотники бьют их из винтовок…
Далматинец сердито поглядел на него.
— Спускай парус! — скомандовал он.
— Ничего не выйдет! — упорно твердил капитан.
— А ты помалкивай! — прикрикнул на него Стефан. — Спускай парус!
Парус быстро спустили и вместе с мачтой бросили на дно лодки.
— Ложись все! — скомандовал далматинец. — И чтобы никто не торчал над бортом!
— Кто будет стрелять? — спросил печатник.
— Мы со Стефаном!
Далматинец никогда не охотился за дельфинами, но кое-что слышал об этой охоте. План его был прост. Главное — не спугнуть животных. Дельфины умны и хитры, но и очень любопытны. Если они не почуют опасности и не заметят людей, то лодка непременно привлечет их внимание и они подплывут совсем близко. В Средиземном море дельфины не из пугливых. Милутину приходилось видеть, как они снуют между лодками и кораблями в больших гаванях. Знал он и то, что на Черном море за ними охотятся и поэтому животные с годами стали осторожнее. И все же он не сомневался, что, если они приблизятся к лодке метров на десять — пятнадцать, хоть одного он наверняка пристрелит. А вот если животные побоятся?.. Издалека в лучшем случае удастся ранить какого-нибудь дельфина, и он тут же уйдет под воду. Правда, тяжелораненый дельфин далеко не уплывет: потеряв много крови, он отстанет от стаи, и тогда нетрудно будет настигнуть его и прикончить. Главное — грести изо всех сил и гнаться, не отступая. Раньше или позже, но добыча будет в их руках.
— Приготовьте весла! — вполголоса приказал он.
За спиной у него засуетились.
— Тише! — сердито прикрикнул он.
Далматинец чувствовал, что все в лодке готовы послушно выполнить любое его приказание.
— Будем грести мы с печатником! — сказал он.
— Я никогда не греб! — пробормотал, смутившись, печатник.
— Мне приходилось, — тихо сказал студент.
— Значит, ты будешь грести со мной, — решил далматинец. — Полная тишина!
Растянувшись вдоль борта, он внимательно следил за игрой дельфинов. Их было четверо: один большой и трое поменьше. Разумнее всего было взять на прицел одного из маленьких. Крупное и сильное животное будет дольше сопротивляться, да и пуля может застрять в толстом слое жира.
Дельфины плыли быстро, и вскоре далматинец понял, что плывут они не к лодке, а собираются обойти ее стороной. Он затаил дыхание. Вот животные уже в сотне метров, но все еще приближаются.
— Стефан, — тихо позвал далматинец. — Целься в предпоследнего… Целься в голову… Стреляй вслед за мной!
— Ладно! — отозвался Стефан.
За спиной у них воцарилась такая тишина, словно только они двое и остались в лодке.
Вскоре далматинец окончательно убедился, что дельфины пройдут по борту в тридцати — сорока метрах от лодки. При таком расстоянии шансов попасть весьма мало.
— Приготовсь! — глухо скомандовал он.
Когда дельфины поравнялись с лодкой, далматинец тщательно нацелился в голову предпоследнего и выстрелил три раза подряд. Почти одновременно протрещали выстрелы Стефана.
Дельфины нырнули и исчезли.
— На весла! — крикнул далматинец.
За считанные секунды весла были вставлены в уключины. Далматинец со студентом навалились. Лодка двинулась вперед.
— За ними! — прохрипел далматинец.
Капитан направил лодку туда, где скрылись дельфины. Когда они появились на поверхности, один дельфин начал отставать.
— Ранили! — воскликнул далматинец. — Греби сильнее!
Крыстан налег на короткое, тяжелое и неподатливое весло. Далматинец тоже греб изо всех сил. Лодка быстро двигалась к группе ныряющих животных. Плывший впереди большой дельфин вдруг повернул назад — очевидно, хотел помочь раненому товарищу. Но его движения были нерешительны. Он приостановился, стал описывать круги.
Далматинец поглядел через плечо и увидел, что расстояние до раненого дельфина немного сократилось.
— Стефан, стреляй в последнего! — крикнул он, задыхаясь от волнения.
Стефан словно ждал этого приказа. Прогрохотали еще три выстрела. Гильзы звякнули о дно лодки. Все четыре дельфина мгновенно исчезли под водой.
— Попал? — спросил далматинец.
— Не знаю, — неуверенно пробормотал Стефан. — Далеко!
Когда дельфины снова показались над водой, раненый отстал еще больше. Он нырял тяжело, с трудом, не как остальные.
— Давай! — крикнул далматинец. — Поднажми еще немного!..
Студент из последних сил налегал на весло. В горле у него пересохло, голова кружилась, в глазах потемнело. Одна только мысль осталась в мозгу — грести, не отставать от далматинца, толкать лодку вперед, за пищей для товарищей. Кто из них не выдержит гонки: человек или дельфин? Кто первый выдохнется и отдастся на волю волн?
Расстояние между лодкой и дельфином снова сократилось. Стефан, стоявший на носу с пистолетом в руках, обернулся.
— Стрелять?
— Погоди! — сказал сквозь зубы далматинец.
Несмотря на все усилия, им не удавалось приблизиться к подстреленному животному. Три плывущих впереди дельфина так круто повернули назад, что вода вокруг забурлила. Раненый дельфин издал какой-то странный звук, напоминающий и плач и вой — такой отчаянный и тоскливый, что люди невольно вздрогнули.
— Греби, браток! — чуть не с мольбой крикнул далматинец. — Не сбавляй хода!
Студент едва переводил дыхание, глаза застилало мглой. Снова раздался крик раненого дельфина. Его товарищи приблизились к нему, нерешительно покружили на месте, но как и раньше удалились. Может быть, на горьком опыте они убедились, что возле лодки ждет смерть?
Раненый дельфин, словно поняв, что его покинули, отчаянным усилием поплыл быстрее.
— Стреляй, Стефан!
Стефан выстрелил еще два раза. Дельфин ушел под воду, но они упрямо продолжали грести. Студент чувствовал острое покалывание в левом боку, силы его иссякали. Ладони горели, и ему казалось, что он держит не весло, а раскаленные куски железа.
Дельфин опять всплыл на поверхность и резко взял вправо.
— За ним! — вздохнул далматинец.
Чтобы круто повернуть лодку, грести пришлось только ему, и Крыстан немного расслабил дрожащие руки. Но когда он снова налег на весло, острая боль, как ножом, полоснула по ладоням.
— Не могу больше! — еле промолвил он и выпустил весло.
С его пальцев капала кровь, бледное, как у смертника, лицо стало старческим.
Далматинец бросил весло и повернулся к нему.
— Ты с ума сошел! — гневно воскликнул он.
Молодой человек робко и виновато поглядел на далматинца. С трудом переводя дыхание, он поднял дрожащую руку и тыльной стороной ладони отер вспотевший лоб.
— Надо было раньше сказать! — рявкнул на него далматинец, и только тут ему бросились в глаза окровавленные руки молодого человека.
— Уступи место! — сказал он внезапно потеплевшим голосом. — Разве так можно?! — И, обернувшись к корме, сурово скомандовал: — Капитан, смени его!
Но пока они пересаживались и снова взялись за весла, дельфин ушел далеко. Он плыл на восток, в открытое море. Солнце слепило глаза и мешало следить за ним. Но люди не отчаивались. Дельфин ранен, и долго он не продержится. Пройдет час или два — перевернется белым брюхом к небу. Самое главное — упорно и неустанно преследовать его.
Они гребли уже около часа, сменяя друг друга. Но когда наступила очередь Вацлава, ладони у него сразу же покрылись пузырями, и далматинец строго приказал ему бросить весло.
— Я могу еще! — сказал Вацлав, закусив губу. — Я не инвалид!
Он с силой дернул весло, стараясь не выдать себя болезненной гримасой. Далматинец несколько минут молча наблюдал за ним, потом решительно отрезал:
— Вставай, Вацлав! Это приказ! Сейчас же вставай!
Словак молча бросил весло.
— Только испортишь себе руки! — добавил далматинец. — А пользы никакой!
— Это не по-товарищески! — хмуро возразил Вацлав. — Мы все здесь равны!
Далматинец чуть заметно усмехнулся.
— Ладно! Пущу тебя еще раз, но сначала перевяжи руки!
Все носовые платки в лодке отдали Крыстану. Он уже немного успокоился, но стертые в кровь ладони причиняли острую боль и дрожали, как у лихорадочного. Правая рука так была стерта, что кровь просочилась сквозь носовой платок и пришлось повязать поверх него еще один. В горле было совсем сухо, и Крыстан тяжело дышал.
На весла сели Стефан и печатник. Сильные и выносливые, они взяли хороший темп, хотя печатник греб впервые в жизни. Освоился он довольно быстро, хотя загребал слишком глубоко и напрасно тратил силы.
— Полегче загребай и посвободнее! — наставлял его далматинец. — Налегай не только руками, а всем туловищем!
Капитан облокотился на корму и отдыхал. Несмотря на усталость, он с интересом разглядывал студента. «Что-то есть в этих людях, — озадаченно раздумывал он. — Что-то такое, чего нет в других». Адамаки, конечно, силен, но его сила лишь в деньгах. Пристав тоже силен, но вся его сила в полицейском мундире. Грузчик Диаманди силен, как слон, и может столкнуть с места целый поезд. Но в этом ли истинная сила? Если бы Диаманди попал к ним в лодку, то, может, спасовал бы перед этим хилый студентом, который даже не охнул, когда из его рук сочилась кровь.
Особенная у них сила, но в чем она — до этого капитан никак не мог додуматься. От ума она исходит или же от сердца? Капитан знал и более умных, и более сердечных, но в них не было такой силы. А этот, коренастый, который стрелял по дельфинам… Какой у него пронизывающий, суровый взгляд! В нем чувствуется грозная сила!
Студента капитан считал очень слабеньким, но, как видно, ошибся.
Да, он ошибся! Исподтишка наблюдая за студентом, он видел, как тот страдает. Даже во взгляде у него отражается острая боль. Чудак человек! Зачем он довел себя до этого! Из пустой гордости или просто из упрямства? Нет, скорее всего, ни то, ни другое! Вот он сидит, бледный, и тяжело дышит открытым ртом. И в горле, наверное, сухо. Ему во сто раз хуже от жажды, чем от боли…
Капитан вздохнул.
— Возьми, ополосни рот водой! — неожиданно вырвалось у него. — Тебе станет легче!
— Какой водой? — встрепенулся молодой человек.
— Морской! Ополосни рот и выплюнь! Сделай так несколько раз!
Смутная надежда промелькнула в глазах студента.
— А хуже не станет?
— Не надо! — вмешался далматинец. — Еще больше пить захочешь!
— Легче будет! — повторил капитан. — Я не вру!
— Не знаю! — сказал, нахмурив брови, далматинец. — В нашем море вода — сущая отрава!
— Я же не говорю, что надо пить! — с обидой пробормотал капитан. — Надо только ополоснуть рот!..
— Все равно!
Молодой человек посмотрел капитану в глаза.
— А тебе самому разве не хочется пить? — вдруг спросил он.
— Как не хочется! Со вчерашнего дня не пил!
— А почему сам не пробуешь?
Капитан почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Какого черта он взялся им помогать? Пусть подыхали бы от жажды!
— Только сейчас вспомнил! — хмуро сказал он. — Если хочешь, могу попробовать!
Капитан взял бутылку и опустил ее за борт. Послышалось тихое бульканье воды в узком горлышке. Когда студент увидел за стеклом воду, чистую и прозрачную, как слеза, его даже качнуло.
Капитан поднял бутылку, набрал в рот воды и выплюнул.
— Наша вода не такая, как у них! — сказал он. — Наша вода более пресная… Ты ученый человек, сам должен знать…
— Это верно, — согласился студент.
Капитан снова набрал в рот воды и подержал ее подольше.
— Ничего страшного! — сказал он. — Все-таки это вода! Я за свою жизнь выпил, наверное, не меньше бочки морской воды и, слава богу, не умер. В плавании, хочешь не хочешь, хлебнешь моря!
— Дай-ка бутылку! — попросил студент.
Прикоснувшись губами к горлышку, он на момент замер в предвкушении блаженства. Но неожиданно горький и соленый вкус воды снял это ощущение. Он поспешно сплюнул.
— Попробуй еще разок! — сказал капитан.
Хотя во рту было горько и солоно, студент почувствовал, что ему стало легче. Ничего, надо попробовать еще раз.
После второй попытки в глазах у него появился блеск, все вокруг прояснилось, прибавилось бодрости, и даже боль в руках как будто стихла.
— Ну, как? — спросил капитан.
— Пока лучше! — улыбаясь, ответил молодой человек. — Как бы только потом не пришлось пожалеть…
— Не бойся…
— А ты и раньше это пробовал?
— Нет, не приходилось, — сказал капитан. — Но слышал от рыбаков. Они-то море знают…
— Надо полагать, — согласился студент.
В это время на весла сели Дафин и Ставрос.
— Отхлебнуть еще? — спросил студент, рассматривая бутылку.
— Не знаю! — неуверенно сказал капитан. — Я слышал, что надо помаленьку… Но если хочется — попробуй! Хуже не станет!
— А по другим морям ты плавал? — спросил студент.
— Ходил по Мраморному и по Эгейскому… До Пирея доходил, но дальше не бывал… Вот ихнюю воду я не взял бы в рот… Там вода хуже… И цвет у нее другой — что твои чернила… Просто не поверишь, что бывает такая синяя вода! А прозрачнее нашей — видно, куда глубже… Наша вода другая, не такая соленая…
Краешком глаза капитан видел, что Ставрос гребет еле-еле, а Дафин выбивается из сил. Капитан не знал, на кого сердиться, на шурина или на моториста? Дельфин по-прежнему упорно плыл вперед, расстояние между ним и лодкой не сокращалось.
«Нет, не догонят, — подумал капитан. — Раз им хочется, пусть гребут, но от этого они не разбогатеют».
— Что-то во рту щиплет, — сказал студент. — Не от соли?
— Не бойся, — успокоил капитан. — Возле берега вода не такая соленая… У Обзора она почти пресная, потому что поблизости впадает большая река… И вверх от Калиакры вода тоже пресная, — там рядом Дунай… В нашем море плавают и речные рыбы, и ничего им не делается. Я сам ловил белуг…
Далматинец прогнал Ставроса и сел на его место. Три дельфина скрылись вдали, но подбитый был хорошо виден: над водой то и дело мелькала его лоснящаяся черная спина.
«Но почему он не слабеет? — с тревогой думал далматинец. — Почему до сих пор так ровно и ходко плывет?» Даже если рана не тяжелая, он исходит кровью, а значит, теряет силы. Как только расстояние начнет сокращаться — все будет в порядке, но сейчас оно, пожалуй, растет. Ясно, они сами сдали! Дельфин наверняка слабеет и плывет все медленнее, но зато и они гонятся за ним не так быстро, как вначале. Весь вопрос в том, кто раньше выдохнется. Конечно, дельфин, ведь он один, а людей много.
— Эх, если б оставили хоть немного бензина! — тихо вздохнул Крыстан. — Хоть полстакана! Вмиг бы догнали его…
— Молчи! — мрачно перебил далматинец. — Молчи, пока не вывел меня из терпения!
— Меня и самого зло берет! — сказал студент.
— Теперь уж все равно, — сказал далматинец. — Дурная голова рукам покою не дает…
— Посмотри на телеграфиста! — воскликнул печатник. — Еле держится!
Далматинец обернулся и поглядел на Дафина. Почтовый чиновник побледнел как полотно, густой, липкий пот стекал по лицу на шею.
— Капитан, смени парня! — громко сказал Милутин.
Но когда капитан занял место шурина, лодка не прибавила скорости. Капитан берег силы, греб, не напрягаясь, и все же гребля изнуряла его, а настроение падало с каждой минутой. Почему они заставляют его грести наравне со всеми? По какому праву? Мало им того, что силой вырвали из дому! Теперь силой заставляют батрачить на себя. Да и он тоже хорош! Решил было молчать, стоять от всего в стороне, ни слова им, ни совета! А случилось то, чего сам больше всего боялся — размяк, раскис и вот уже помог студенту. Теперь они все будут ополаскивать рот водой, приободрятся и начнут строить планы на будущее.
Как он оплошал? Капитан и сам не мог понять этого. Но теперь — все! Никаких уступок! Надо замкнуться и держать язык за зубами… Надо…
— Капитан! — услышал он недовольный голос далматинца. — Нажми покрепче!
Капитан вздрогнул и усиленно задвигал веслом. Прошло с полчаса, но дельфин упорно не сдавался: его черная спина по-прежнему равномерно покачивалась впереди, оставляя на серой гладкой поверхности моря длинный след.
Далматинец начинал беспокоиться? Что, если дельфин окажется сильнее и выйдет победителем? Солнце уже поднялось высоко, еще тягостнее стала духота. «Не безумие ли продолжать погоню? — думал далматинец. — Зачем бессмысленно тратить последние силы?» Может быть, эта черная, дьявольская образина сможет еще несколько дней слоняться по морю. Пули могли засесть в слое жира и остановить кровь. Не лучше ли отступиться и поберечь силы для более благоприятного случая?
Далматинец колебался, не осмеливаясь принять решение. Ну, а вдруг у дельфина внезапно иссякнут силы? И это возможно! Поднимут они в лодку тяжелую тушу, разрежут, насытятся теплым парным мясом, напьются свежей крови. Сытые и успокоившиеся, они забудут про свои раны, про страдания и горькие испытания, и с новой силой вспыхнут все надежды.
Но какой исход вероятнее? С кем бы посоветоваться? Кто в лодке имел дело с этими дьявольскими животными?
— Капитан! — внезапно позвал он.
Капитан чуть повернул к нему свою тяжелую голову.
— Ты охотился за дельфинами?
— Нет, — сказал капитан.
Но он и здесь соврал. Года три назад он ходил на дельфинов и провел в открытом море около двух месяцев.
— Может, от рыбаков что-нибудь слышал? — продолжал расспрашивать далматинец.
— Слышал, — нехотя признался капитан.
— Как ты думаешь, долго может продержаться раненый дельфин?
— Не знаю, — сказал капитан. — Этого я не знаю…
— Не может быть! — не поверил далматинец.
— Не знаю! — с упрямством повторил капитан. — Охотники не интересуются такими вопросами… Если ухлопают сразу — хорошо, а нет, то гнаться за ним не станут.
Далматинец на мгновение призадумался.
— Как ты думаешь, стоит грести дальше? Или лучше остановиться?
— Это ваши дела, — сказал капитан. — Меня в них не впутывайте…
— Я тебя по-человечески спрашиваю…
— Когда свернули с пути, не спрашивали, — сказал капитан. — Не спрашивайте и сейчас! Скажешь еще чего-нибудь на свою голову!
Далматинец нахмурился, но расспросы прекратил.
«Нет ничего хуже неуверенности, — думал он. — Нет ничего страшнее! Надо что-то решать, что-то придумать!» Невозможно и дальше рисковать, слепо, на авось, грести вперед. Посоветоваться с остальными? Нет, не стоит! Все они смотрят на него с надеждой, считая, что он знает больше других.
— Милутин! — взволнованно воскликнул Стефан. — Смотри!
Далматинец поднял голову. Дельфин остановился, вспенивая вокруг себя воду, но тотчас же поплыл дальше. Однако, всем было ясно, что плывет он не так быстро. Расстояние между ним и лодкой сократилось до полусотни метров. Уже отчетливо виднелась его черная спина.
— Стрелять? — возбужденно спросил Стефан.
— Не спеши.
Далматинец взялся за весло, и лодка рванулась вперед. Оставалось сорок метров, тридцать! Угасшая было надежда разгоралась с новой силой. Все, замирая, ждали приближающейся развязки. Еще немного, еще несколько минут — и они настигнут добычу. Лица застыли в напряжении, глаза блестели от возбуждения. Пища была совсем рядом!
— Стреляю! — сказал Стефан.
— Еще немного! — придержал его далматинец.
До животного оставалось не более двадцати метров. Теперь даже неопытный стрелок мог бы в него попасть.
Капитан, затаив дыхание, тоже наблюдал за охотой. «Пусть скорее стреляют!» — думал он. Чем больше расстояние, тем меньше у них шансов на успех. А двадцать метров — тоже немалое расстояние. Если выстрел окажется смертельным, дельфин успеет утонуть. «Они не догадываются об этом», — размышлял он. Пусть делают что хотят, больше он им не советчик. Если они добудут пищу, тем хуже…
— Стреляй! — сказал далматинец.
Стефан прицелился и дважды выстрелил. Дельфин тотчас же ушел под воду. Готовые наброситься на добычу, люди вскочили с мест, чтобы посмотреть, где дельфин вынырнет. Время словно остановилось. Никто не мог бы сказать, сколько минут или секунд прошло.
Но вот дельфин снова появился на поверхности, несколько раз нырнул, мелькнув белым брюхом…
— Греби! — крикнул далматинец.
До дельфина оставалось меньше двадцати метров. Он неподвижно покачивался на воде, его брюхо сверкало на солнце. Лодка стремительно двигалась, словно готовясь распороть животное своим острым носом.
Дельфин перевернулся в воде и снова лег на спину. Далматинец, смотревший через плечо вперед, сообразил, что лодка может пройти мимо, и опустил весло.
В этот миг дельфин начал тонуть. Когда лодка подошла к нему, он уже на полметра скрылся под водой. Пораженные этой неожиданностью, люди смотрели на него, еще не сознавая, что происходит. В следующее мгновение дельфин погрузился еще глубже, очертания его расплылись и он исчез в сверкающей на солнце воде.
— Что такое? — в недоумении воскликнул кто-то. — Куда он делся?
Все видели, как дельфин опускался все глубже и глубже, пока не исчез совсем. Но люди не верили своим глазам. Как могло это случиться? Он же был совсем рядом, под руками, его догнали, осталось только втащить в лодку. Почему же он исчез?
— Неужели не всплывет? — упавшим голосом спросил далматинец и повернул к капитану посеревшее, как у мертвеца, лицо.
— Не знаю, — равнодушно сказал капитан.
— То есть как, не знаешь?
— Да откуда мне знать! Говорят, что летом дельфины худеют. Потому-то и могут утонуть…
— Почему же ты раньше не сказал? — мрачно спросил далматинец. — Воды в рот набрал?
Капитан тоже нахмурился.
— Нечего орать! — резко сказал он. — Просто я не думал об этом… Если бы спросил, я, может, и вспомнил бы. А откуда мне знать, что у тебя на уме!..
Далматинец махнул рукой и с убитым видом опустился на скамейку.
Море стало совсем пустынным. Они снова остались одни, затерянные среди бескрайних просторов, подавленные неудачей, отчаявшиеся и полумертвые от усталости.
6
К полудню на небе так и не появилось ни облачка. Еще сильнее, чем накануне, алмазным блеском сверкало летнее солнце. Море под ним, казалось, замерло навеки, заснуло тяжелым сном, от которого нет пробуждения. Оно снова стало синим и неподвижным, как вечный ледник.
Люди, обессилев, сидели на скамейках и молчали. «Сейчас у всех на душе тяжело, — с горечью думал далматинец. — Мрак, безнадежность, уныние…» Они не сдались и будут до конца идти к цели, но уж без надежды, как осужденные. Еще мучительнее и тяжелее станут жажда и голод. Быстрее иссякнут последние силы, и через день-два никого уже не поднимешь с места.
«Надо что-то придумать, — озабоченно размышлял далматинец, — чтобы расшевелить их, встряхнуть, вывести из оцепенения. Но чем отвлечь их от мрачных, горестных дум? И небо и море пустынны, ни малейших признаков жизни. Не увидишь ни рыбы, ни птицы, ни даже медузы. Что же делать?..»
Внезапно его осенило. И как он до сих пор не догадался, если само море подсказывает выход!
Милутин радостно улыбнулся и начал медленно раздеваться.
Стефан с удивлением посмотрел на него.
— Ты что это? — пробурчал он. — Нашел время солнечные ванны принимать!
— Увидишь! — улыбнулся далматинец.
— Только этого нам не хватало, — мрачно проговорил Стефан, сплевывая за борт тягучий плевок.
Далматинец разделся догола, обнажив белое, атлетически сложенное тело, без лишней складки, без грамма лишнего жира. Под гладкой кожей упруго играли мускулы. Сейчас он казался сильным и молодым, будто годы не коснулись его здорового, крепкого тела. Когда он поднимался на нос лодки, все невольно залюбовались. От него веяло какой-то неиссякаемой энергией.
— Купаться будешь? — с интересом спросил печатник.
— Освежимся немножко!
Он ступил на борт и, сделав красивый затяжной прыжок, врезался головой в воду. Все с любопытством наблюдали за ним. Когда он вынырнул, глаза его сияли от удовольствия.
— Чудесная вода!
Он снова нырнул, затем стал плавать вокруг лодки с такой завидной легкостью, словно был огромной морской рыбой. Движения его были плавными, размеренными и сильными. Белое тело стремительно скользило под прозрачной водой, словно движимое мотором.
— Рыба есть? — шутливо спросил Вацлав.
Далматинец глубоко нырнул, проплыл под лодкой и вынырнул с другой стороны.
— Нет ни рыбы, ни черта, Вацлав! — крикнул он, поплавал еще немного и поднялся на лодку. Он выглядел посвежевшим, от мокрого тела веяло прохладой.
— Чья очередь? — весело спросил он.
Все молчали. Оказалось, что половина из них вообще не умеет плавать. Крыстану приходилось купаться, но на мелком месте, возле берега, и он едва держался на воде. Это темное, бездонное море вызывало в нем чувство страха. Казалось, стоит окунуться, как тотчас же камнем пойдешь на дно.
— Боишься? — улыбнулся далматинец.
— Страшновато! — откровенно признался Крыстан.
Милутин улыбнулся еще шире.
— Ладно, привяжем тебя! — сказал он. — Будем придерживать на веревке, пока не почувствуешь себя уверенно.
Крыстан озадаченно поскреб затылок. Далматинец купался голым, а он стеснялся товарищей. Ему всегда казалось, что к мужской наготе труднее привыкнуть, чем к женской. Пока он раздевался, Милутин приготовил веревку, а затем крепко обвязал его под мышками. Студент спрыгнул в воду и поплыл вокруг лодки. Веревка не понадобилась: он плавал довольно свободно. Студент наслаждался прохладой воды, приятно освежающей тело. Устав, подержался немного за борт и снова опустился в воду.
— Довольно! — сказал далматинец. — Хватит, а то устанешь.
За ним решил искупаться Вацлав. Привязали и его, но едва ослабили веревку, словак мгновенно, точно брошенный в море брус железа, пошел ко дну. Далматинец с силой дернул веревку, и Вацлав, как пробка, выскочил на поверхность. Мокрые волосы облепили ему лицо.
— Ух, как хорошо! — фыркая и отплевываясь, крикнул он. — Пускай!
Веревку снова отпустили, и Вацлав стал барахтаться, как щенок. Ему удалось самому продержаться на воде несколько мгновений. Вместе с искрящимися на солнце брызгами в воздух взлетал и его звонкий мальчишеский смех, радостный и возбужденный. Когда он снова стал тонуть, его опять подтянули на веревке.
— Эй, люди, а узел крепкий? — серьезно спросил он. — Если развяжется, утону, как утюг…
— Не бойся! — усмехнулся Милутин.
Веревку отпустили, и вода снова приняла Вацлава в свои прохладные объятия. Свежие, упругие струи словно нежными руками ласкали тело. Кровь быстрее побежала по жилам; вдруг словно спала разорванная серая пелена, все вокруг засверкало прежними красками, чудесно свежее и чистое. Он, кажется, просидел бы в воде до вечера, но далматинец был неумолим.
— Хватит, Вацлав! — крикнул он. — Вытаскиваем!
— Еще немного! — умолял Вацлав.
Ему дали поплавать еще несколько минут и втащили в лодку. Он глубоко дышал, глаза блестели.
— Жаль мне Чехословакию! — тихо промолвил он. — Жаль, что нет у нас моря!
— Скоро будет, — сказал студент.
Вацлав с недоумением повернул к нему свое порозовевшее лицо.
— Когда уничтожим границы, — пояснил студент, — все моря будут наши…
Последним купался печатник. Медленно, словно бы нехотя, он стянул с себя майку, и все невольно уставились на жилистое тело. Вся грудь и плечи были испещрены старыми зарубцевавшимися ранами. Шрамы были одинаковые и не круглые, какие остаются от нарывов, а узкие, с грубыми неровными краями, как от ударов ножом.
Когда он разделся совсем, обнажилось еще несколько таких же шрамов — на пояснице и даже на ногах. Все тело было исколото, словно служило мишенью.
Только Стефан знал, что означают эти шрамы, но и он видел их впервые. Лицо его помрачнело.
— Что это за чудо? — тихо и недоуменно спросил далматинец.
Печатник махнул рукой.
— Чудо природы!
— Вот именно, — сказал Стефан.
Всем почему-то было неловко расспрашивать. Далматинец обвязал печатника веревкой, и тот осторожно спустился в воду. Он немного умел плавать, и лишь время от времени его приходилось придерживать. Он плавал так, как плавают в речных заводях деревенские ребятишки — держа голову высоко над водой и сильно шлепая по воде ногами.
— Это штыковые раны! — сказал Стефан. — От солдатских штыков!
Лица людей болезненно исказились.
— Как же это случилось? — тихо спросил далматинец.
— Кололи, как чучело! — ответил Стефан. — И вот вам — остался жив!..
Печатник, расслышав слова Стефана, обернулся к товарищам.
— Живуч человек! — отозвался он.
— Но откуда это у него? — тихо спросил далматинец Стефана.
— Во время восстания, — ответил тот.
Печатник пробыл в воде дольше всех. Когда его втащили в лодку, он чувствовал себя изнуренным. Колени дрожали, давило тошнотное ощущение пустоты в желудке. «И тогда было такое же ощущение», — вспомнил он. Такой же металлический привкус во рту, словно сталь штыков впиталась в плоть и придала ей металлический запах.
Он старался не вспоминать о той ужасной ночи. Это было свыше сил. Руки сами тянулись вперед, и их пронизывали штыками. Люди хватались за лезвия и обрезали себе пальцы. Они знали, что смерть неминуема, но все еще пытались отвести холодную сталь, чтобы хоть на мгновение отдалить последний, смертельный удар.
Только Милка не защищалась. Она сама схватилась за штык и изо всей силы вонзила его себе в грудь. Милка, его родная сестра!
«Другой такой девушки не было среди повстанцев, — думал печатник. — Не было такой героини…»
Он слышал сотни страшных рассказов о восстании, но никто не рассказывал ничего подобного. Она оказалась мужественнее братьев и даже отца, который за отвагу получил в войну два золотых солдатских креста.
Ростом Милка немного не вышла, но была стройна и красива, с живыми, горящими глазами и темными, вьющимися волосами. Никто бы не сказал, что она родилась в деревне и все лето, не разгибаясь, работала в поле. Он не встречал более умной, чистой и гордой девушки.
Лучше всех она окончила Врачанскую гимназию, и сам директор вручил ей награду, хотя хорошо знал, что она коммунистка. Ею гордились комсомольцы гимназии, ее имя как магнит притягивало в подпольные кружки все новых и новых гимназистов.
— Кто-нибудь из вас слышал о Милке Кацарской?
Печатник сам удивился, как у него вырвался этот вопрос. Все взгляды обратились к нему. До сих пор друзья знали его только по имени; одному Стефану была известна его фамилия.
Печатник опустил голову и, немного помедлив, вдруг заговорил:
— Когда восстание было разгромлено, наш отряд начал отступать к югославской границе… Чтобы легче проскользнуть, разбились на небольшие группы. Мы пошли всей семьей — мой отец, двое братьев, сестра и я… Милка Кацарская и есть моя сестра. Такой героини еще не рождалось в нашем краю. Старший брат Христо работал чернорабочим в каменоломне. Младший — Йордан — учительствовал в нашей деревне… А отец был путевым обходчиком. Когда его уволили, он упаковал оба золотых солдатских креста и отправил бандеролью министру железных дорог. Он был простой крестьянин, но ни перед кем не гнул спины — ни перед своими, ни перед чужими. Когда нас разбили, он не хотел уходить с позиции. Он хотел остаться там и умереть с винтовкой в руках… И, пожалуй, так было бы лучше…
Печатник на мгновение умолк, лицо его потемнело и вытянулось.
— У нас было три винтовки и пистолет, — продолжал он изменившимся голосом. — Из винтовок стреляли отец и братья; все они служили в армии. Пистолет дали сестре… А мне достался всего лишь солдатский штык… Было еще у нас по десятку патронов на винтовку и несколько для пистолета. Мы знали, что если придется отстреливаться, то с таким вооружением не выстоять и часа.
— Наверно, вас кто-нибудь предал, — со злобой заметил Стефан.
— Не думаю, — покачал головой печатник. — Мы передвигались только ночью и по пути никого не встречали… Открыли нас днем, в одной рощице, и окружили со всех сторон… Их было много, целая рота, но мы держались часа три… Отец уложил двоих, двоих тяжело ранил учитель, одного застрелил старший брат… Когда наши патроны кончились, они двинулись на нас. Только у сестры в пистолете оставался один патрон — она приберегла его для себя… Но Йордан выхватил у нее пистолет и зашвырнул в кусты.
«Не надо! — сказал он сквозь слезы. — Ты девушка, тебя могут пощадить».
Сестра тоже расплакалась и, не обращая внимания на пули, встала во весь рост и пошла разыскивать пистолет. По ней сразу открыли стрельбу. Тогда брат поднялся и крикнул во весь голос:
«Сдаемся!»
Лицо печатника померкло, голос осекся.
— Нас взяли и повели в ближайшую деревню, — продолжал он немного погодя. — Ротой командовал поручик Йорданов, сын генерала Йорданова. Вы, наверное, слышали о нем — видный придворный, с ним считались. Военный министр и тот слегка сгибается, когда заговаривает с ним на парадах. Сынок пользовался папашиным положением и сам держался по-генеральски… Красивый парень в щегольской форме, он курил сигарету за сигаретой, говорил мало и с пренебрежением. Когда нас привели к нему в комнату, он сидел на кушетке с коротким хлыстиком в руках. Как сейчас вижу его без мундира, в расстегнутой на груди рубашке… Гладко выбритое, немного по-женски красивое лицо. Если б не офицерская форма, он выглядел бы пухленьким и кругленьким барчуком.
Поручик умел владеть собой. Мельком взглянув на нас, он спросил:
«Ваши имена?»
Мы назвали себя. Он удивленно поднял голову и посмотрел на нас.
«Родственники?»
«Это мои сыновья и дочь!» — сказал наш старик.
«Любопытно! — с иронией процедил поручик. — Семейный коммунизм!.. Оч-чень любопытно!»
Он уже с некоторым интересом оглядел нас и остановился взглядом на сестре.
«Сколько вам лет?» — спросил он ее.
«Девятнадцать!»
«Ходили бы лучше по посиделкам, да тешились с парнями, — сказал он. — Они бы вас приласкали!»
«Как бы вас не приласкали», — холодно ответила сестра.
«Вот как? — нахмурившись, промолвил поручик, немного помолчал, а потом спросил: — Кто убил солдат?»
«Я!» — ответил отец.
«Неплохо! — сказал поручик. — Пятерых десятью выстрелами».
«Девятью!» — поправил мой брат, учитель.
«Один убитый был из ваших! — презрительно заметил поручик. — Избавил меня от хлопот!»
«Этот грех нам бог простит!» — сказал отец.
«Ты веришь в бога?»
«Нет!» — отрезал отец.
Но он солгал. Я знал наверняка, что он верит в бога. Просто тогда ему было стыдно иметь одного бога с ними.
«Где ты научился так хорошо стрелять?» — спросил поручик.
«Участвовал в войнах, — ответил наш старик. — Получил два золотых солдатских креста!»
Поручик помрачнел.
«Позор! — гневно сказал он. — Герой войн — и предатель!.. Мне стыдно глядеть на тебя!»
«И мне стыдно глядеть на тебя! — спокойно сказал старик. — Пока мы проливали кровь и гнили по окопам, твой отец грелся во дворце и лизал царю пятки!»
Впервые глаза поручика сверкнули ненавистью. Но он тотчас взял себя в руки и сказал с натянутой презрительной усмешкой:
«Вы смелые люди! А нам нужны смелые и сильные люди! Мы умеем их ценить!»
«Вам нужны подлецы! — сказал мой младший брат. — Подлецы и холуи! Что осталось бы от вашей силы, если б некому было лизать вам сапоги?»
«Сейчас мы говорим как люди, по-хорошему!» — недовольно заметил офицер.
«А откуда вам взять смелых и сильных людей? — взволнованно продолжал брат. — Стоит кому-нибудь поднять голову, как вы тотчас же втаптываете его в грязь… Люди около вас мельчают и мельчают!»
Поручик нервно взмахнул хлыстиком.
«Брат! — сказала сестра. — Не унижай себя, не спорь с ним!»
Офицер снова поглядел на нее. Лицо у него разгладилось, он лизнул кончиком языка свои не по-мужски красные губы.
«Ты хорошенькая!.. — обронил он. — И, надо полагать, не девственница… Насколько я знаю, вы пренебрегаете такими буржуазными предрассудками!»
Сестра побледнела, но ничего не ответила.
«Ведь вы за свободную любовь, не так ли? — презрительно продолжал он. — За свободные сношения?»
«Мерзавец!» — грубо оборвала его сестра.
Поручик нагло разглядывал ее, слегка помахивая хлыстиком.
«Ты там, наверное, спала со всеми подряд! — сказал он. — Выбрать одного — это, по-вашему, значит нарушить равенство!»
«Ты играешь со смертью!» — сказал мой младший брат.
«Неужели? — с издевкой рассмеялся поручик. — А не наоборот?»
«Нас трое здоровых мужчин! — сказал брат. — Если разом набросимся, — задушим, И пикнуть не успеешь!»
«А охрана?..»
«Не пикнешь!» — повторил брат.
Офицер продолжал разглядывать сестру. Видно было, что он ничуть нас не боится.
«А может быть, я и ошибаюсь! — сказал он. — Возможно, что коммунизм еще не отравил тебя до конца?..»
Сестра еле заметно усмехнулась.
«До конца! — сказала она. — Дальше некуда…»
«Есть у тебя кто-нибудь?»
«Я умру чистой! — сказала она. — Этого у меня никто не отнимет…»
«Ну, а если я отдам тебя солдатам? — сказал поручик. — Они славно постарались сегодня… заслуживают такой награды!»
Он сказал это твердым, ледяным тоном. Мы похолодели и не смогли вымолвить ни слова. Отец молчал как в воду опущенный, замолчал и брат учитель. Казалось, его разом лишили всех сил и он потерялся.
«Все зависит от меня! — сказал поручик. — Только от меня, и ни от кого другого! Запомните это хорошенько!»
Он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Ночь была лунная, и листва на деревьях серебрилась. Жизнь за окном показалась мне такой далекой, недостижимой и забытой, словно прошли века с тех пор, как мы, покинув ее, оказались в каком-то ином, потустороннем мире.
Офицер молча смотрел в окно. Очевидно, он усиленно размышлял, потому что лицо его стало сосредоточенным. И мы молчали, бессмысленно глядя на его высокие лаковые сапоги. Сейчас уже никто и не думал набрасываться на него. Нам оставалось только ждать. Мы знали, что он решает нашу судьбу. Тогда-то я и понял впервые, какой страшной силой обладает тот человек, в руках которого твоя жизнь.
Наконец поручик обернулся и окинул нас безразличным взглядом.
«Могу расстрелять вас сегодня же ночью! — сухо сказал он. — Без суда и следствия!.. Могу предать военному суду! Могу и отпустить… Все зависит только от меня!..»
«Не отпустишь! — сказал старший брат. — Если отпустишь, погоны сорвут!..»
«Мои погоны, — сказал офицер, — может снять только царь… Никто другой — только царь!..»
«Не говори с ним!» — мрачно сказал учитель.
«А нам и не о чем больше говорить, — сказал офицер. — Вот что я предлагаю. Девчонка останется со мной… Понятно?..»
«Задушим!» — пробормотал сквозь зубы учитель.
«Молчи, дурак! — резко и грубо прикрикнул на него офицер. — Когда говорю — слушай! Если она согласится, отпущу троих из вас, и первым делом, конечно, девчонку!»
Он мельком оглядел нас.
«И тебя!» — сказал он, указав на меня хлыстиком.
«И тебя!» — показал он на старшего брата.
Наступила немая, страшная тишина.
«А вас двоих, — добавил он, — предам военному суду… Не знаю, сколько вам дадут… Если дело затянется, возможно, спасетесь от пули!»
Сестра обернулась и посмотрела на меня. В ее испуганных глазах стояли слезы, и я понял, что в ту минуту она боялась не за себя, а за меня.
Поручик снова присел на кушетку.
«Я буду до конца откровенен с вами! — сказал он, нахмурившись. — Если бы не ваша сила, я, быть может, и пожалел бы вас… Но вы и сильные и смелые! Только безумец может отпустить таких врагов на свободу… Кто гарантирует, что завтра же вы не пустите мне пулю в лоб? Можете вы сейчас обещать это?»
Мы молчали.
«Вот видите, — мрачно сказал он. — Прежде чем отпустить, надо лишить вас силы! Это ясно, как дважды два!»
«Никто не может лишить нас силы!» — сказал учитель.
«Тебя я не спрашиваю! — презрительно бросил офицер. — Я спрашиваю твою сестру!»
«Напрасно! — глухо промолвила сестра. — Мы вместе пошли на смерть… Вместе мы и умрем!»
Она говорила тихо, но голос ее звенел у меня в ушах. Откуда в ней такая сила? Мой младший брат улыбнулся, лицо у него прояснилось. Другой брат глубоко вздохнул и поднял голову. Отец скорбно молчал и смотрел на меня. Тогда я не разглядел, не понял его взгляда. Понял его лишь много дней спустя. И сейчас его глаза передо мною. Сердце разрывается, как вспомню. Искусал бы себе руки с горя…
Печатник вдруг умолк. Лицо его стало совсем темным. Мелкие старческие морщинки легли вокруг глаз.
Все в лодке безмолвствовали.
Стефан сидел, словно изваяние, губы его скривились от страшной, леденящей ненависти. Почтовый чиновник побелел и понурил голову. Капитан насупился и смущенно перебирал пальцами. Только во взгляде Ставроса проскальзывало плохо скрытое мрачное злорадство.
— Я тоже испытал такое! — тихо промолвил далматинец.
Печатник вздрогнул и поднял голову.
— Вацлав, ты понимаешь? — спросил он.
— Все понимаю! — вполголоса ответил Вацлав.
Теперь, если бы даже и ветер поднялся, никто, кажется, не обратил бы на это внимания. Люди в лодке забыли про море, про облака, про далекие берега, забыли и самих себя.
— После полуночи нас повели на расстрел, — так же внезапно, как и умолк, снова заговорил печатник. — Взвод солдат во главе с поручиком Йордановым. Мы прошли через деревню, такую безлюдную и немую, словно в ней не было ни души. Ни собачьего лая, ни огонька в окне — только луна жутко блестела на солдатских касках. Не успели мы отойти от деревни, как поручик остановил колонну. Мы в ужасе переглянулись: неужели пришли к своей могиле? Поручик подозвал взводного унтер-офицера и сухо приказал:
«Раздень девчонку!»
Унтер-офицер в недоумении поглядел на него.
«Раздень девчонку! — грубо заорал поручик. — Болгарского языка не понимаешь?»
Унтер-офицер разорвал на сестре одежду, и она осталась совсем нагая среди нас и солдат. Поручик Йорданов скомандовал, и колонна снова двинулась вперед. Луна безжалостно светила, заливая все вокруг мертвенной белизной. Я старался не глядеть на сестру, которая с окаменевшим лицом шла рядом с нами, неподвижно глядя перед собой. Я видел отчаяние на лице отца, слезы в глазах младшего брата, тяжелую походку подкошенного горем старшего брата и тоже плакал.
Плечи у меня вздрагивали, я спотыкался на каждом шагу и еле волочил ноги. Я чувствовал, что солдаты все плотнее обступают нас; все ближе становится их прерывистое дыхание, сопение, судорожные, сухие глотки в горле. В те ужасные минуты мне казалось, что мы окружены не людьми, а хищниками, которые, как шакалы, урчат и щелкают зубами, готовые в любой миг остервенело наброситься на сестру.
Строй нарушился, тяжелые сапоги беспорядочно топали по твердой земле, солдаты шли не в ногу. Они молчали, и мы двигались, как бездушная темная волна. Впереди всех бесшумно шагала к свежевыкопанной могиле наша сестра. Она была белее снега. Я видел, как дрожат ее плечи, но понимал, что дрожит она не от страха, а от стыда перед своим старым отцом и братьями. Стыд подгонял ее, и она спешила, словно стараясь обогнать нас на пути к близкой смерти. А вместе с нею спешила, едва переводя дух, и темная свора солдат.
«Сестренка! — глухо выдавил сквозь слезы мой брат учитель. — Выше голову, сестренка!..»
Она ничего не ответила.
«Сестренка, никто не в силах унизить нас! — тихо продолжал он. — Пойми, никто… никто!»
Но она молчала.
«Если коммунист даст унизить себя, он перестает быть коммунистом! — говорил срывающимся голосом брат. — Вот почему поручик и задумал все это, пойми!»
«Поняла!» — сказала сестра сквозь зубы.
Я снова посмотрел на нее. Она подняла голову, ступала увереннее и тверже. В этот миг она показалась мне необыкновенной красавицей, какую и во сне не увидишь. И мне уже не было стыдно глядеть на нее. Я гордился ею и втайне немного гордился даже собою. «Ведь это моя сестра, — думал я, — моя родная сестра! Ее плоть — моя плоть, ее кровь — моя кровь, ее душа — моя душа. И она и мы, братья, — ветви одного дерева, мы единое целое, которого никому не нарушить».
«Стой!» — скомандовал поручик.
Мы пришли. Перед нами зияла большая черная яма — наша общая могила. Земля, тощая и глинистая, ощерилась зловещими крупными комьями, белыми под светом луны.
«Отступить на десять шагов!» — скомандовал офицер солдатам.
Солдаты отошли. Поручик приблизился, оглядел нас с мрачным видом. Лицо его было бледно, губы плотно сжаты. Теперь он уже не казался таким сильным и уверенным, как там, у себя в комнате. Голос его звучал приглушенно.
«Еще раз повторяю мое предложение! — скороговоркой сказал он. — Клянусь, что сдержу свое обещание!»
«Пошел прочь, собака! — крикнула сестра. — Лучше брось меня солдатам!..»
Он упорно глядел на нее, но она даже не пыталась отвернуться.
«Хорошо! — сказал офицер. — Вы сами решили свою участь!»
Нас поставили на краю ямы. Поручик резко скомандовал, и солдаты примкнули штыки. Только тогда мы поняли страшный замысел — умертвить нас не пулями, а холодными лезвиями штыков.
Унтер-офицер стоял с краю шеренги. Лицо его потемнело от волнения. Прямо перед собой я видел широко открытые, испуганные глаза солдат. Винтовки дрожали у них в руках. Они смотрели на нас — на маленькую кучку людей, которые, взявшись за руки, с поднятыми головами стояли на краю могилы; они смотрели на голую девушку, которая не боялась и не стыдилась их; они видели наши сжатые губы и устремленные на них глаза. Может быть, только в тот миг они и поняли, как мы сильны, как велико и бессмертно наше дело. И может быть, впервые подумали, что когда-нибудь им придется держать за нас ответ перед народом. Из волчьей стаи они превратились в овечье стадо. Единственное, что их еще сплачивало, — страшная, освященная веками воля командира.
Поручик Йорданов стоял в нескольких шагах от солдат и курил. Вспыхивал огонек сигареты, поблескивали в ярком лунном свете лаковые офицерские сапоги. Может быть, он ждал от нас какого-нибудь последнего слова? Или просто хотел продлить наши предсмертные муки?
«Да здравствует советская Болгария!» — крикнул мой брат учитель.
«Коли!» — отрывисто приказал поручик.
Лес штыков двинулся на нас. Они подходили все ближе и ближе, блеск металла становился ослепительнее и ужаснее, но я все еще не мог поверить, что это конец: так сильно было во мне желание жить. И только когда первый штык вонзился мне в грудь, я понял, что все кончено…
Печатник горестно покачал головой, поглядел на своих спутников и продолжал совсем тихо:
— Не буду вам рассказывать, как я очнулся в могиле, засыпанный землей… Того, кто пережил такой ужас и не сошел с ума, уже ничем не запугать… Когда я выкарабкался наружу, у меня еще оставались силы… Я был молод и, как оказалось после, потерял не очень много крови… На мне была узкая, плотно прилегавшая к телу охотничья курточка из оленьей кожи… Крепкая дубленая кожа смягчила удары, поэтому ни один штык не вошел глубоко и чудом не задел ни одной жизненной артерии. Кроме того, туго застегнутая куртка задержала кровотечение. Только пройдя несколько сот метров, я почувствовал, что из ран хлынула кровь. На пути мне попалась горная речка, не широкая, но быстрая и глубокая… Я падал и вставал, я разбил зубы о скользкие речные камни, но все же выбрался на берег… Силы мои совсем иссякли: идти я уже не мог, пришлось ползти… Так я полз несколько часов, пока наконец не потерял сознание… Меня подобрал один наш товарищ из деревни, привел к себе домой, ходил за мной, пока я не выздоровел… Впрочем, это тоже целая история, о ней я расскажу вам как-нибудь в другой раз.
Печатник умолк. Все в лодке словно замерли, никто не шевельнулся, не поднял головы. Неподвижна и нема была и синяя ширь вокруг, гладкая и блестящая, как зеркало. Море будто уснуло навеки, будто навеки смирилась неукротимая стихия.
В мертвенной неподвижности знойного летнего дня только сердца людей были живы, только они любили и ненавидели, разочаровывались и снова преисполнялись неугасимыми надеждами…
Сердца, которые умирают последними.
7
В ту ночь никто не мог заснуть. Лишь прикорнувший у мотора Ставрос чутко, как кошка, дремал, готовый вскочить при малейшим шорохе. Странная нервозность охватила всех. Казалось, лодка заплыла в какое-то безбрежное, наэлектризованное пространство и вот-вот полыхнет гигантская ослепительная молния.
Никому не давала заснуть безотчетная тревога.
Не слышно и не видно было моря. Словно превратившись в бескрайнюю массу густой, застывающей лавы, оно не выдавало себя ни шумом, ни веянием ветерка, ни всплеском волны. И лодка застыла на месте.
Стало так жарко и душно, будто эта остывающая лава исходила последним, самым губительным жаром.
Уже совсем стемнело. Час назад низко на западе зажглась вечерняя звезда, крупная и яркая, как сигнальный огонь затерявшегося в море корабля. Едва она спустилась к горизонту, как по воде пролегла тоненькая лучистая дорожка, оттенившая кусочек невидимого ранее горизонта. Затем звезда исчезла за кромкой моря, небо слилось с водой, и полный мрак плотно обступил лодку.
Изможденные люди валялись на дне лодки и на скамейках, обливаясь потом, отнимающим у тела последнюю влагу.
Одному только далматинцу пришлось в своей жизни испытать столь изнурительную ночную духоту. Это было далеко на юге, когда он плыл на торговом пароходе к восточному берегу Африки, в Могадишо. Была середина сентября, и днем и ночью стояла невыносимая жара, особенно тяжкая при переходе через Красное море. Днем Милутин глаз не мог оторвать от призрачных африканских гор — красноватых, мертвых, без единого зеленого стебля. Никогда до тех пор не встречал он таких жутких, безлюдных гор, такого нагромождения скал и осыпей, стеной поднимающихся от самого берега. Ни зыби на море, ни ветерка в воздухе. С острых гребней гор по склонам и голым каменистым долинам волнами расплывался раскаленный, словно из жаровни, воздух, опалявший все живое. Но внизу, в теплом море, кипела жизнь. В воздухе, над водой, серебряными стрелами проносились летучие рыбы, в кильватере мелькали острые плавники акул. Иногда попадались целые стаи дельфинов, которые мчались, как торпеды, перед рассекающим воду острым носом корабля. Милутин часами стоял на палубе и не мог насмотреться на эти безжизненные берега. В нем проснулась морская душа его прадедов, исходивших на своих утлых корабликах все южные моря.
Ночью становилось невмоготу. Он спал голым, но каждые полчаса просыпался весь в поту, словно вышел из воды. Узкая полоска моря, сжатого по бокам бесконечными песчаными пустынями, превратилась в парную, а каюта — в сущую печь. Все выбрались спать на палубу, но легче не стало, — люди и здесь покрывались противным, липким потом. Чтобы освежиться и убить время, они пили виски с ледяной водой и, лежа на спине, тихо разговаривали, глядя та крупные звезды, рассыпанные по черному ночному небу. И все же те ночи не были так страшны, как эта проклятая ночь…
Тогда достаточно было протянуть руку — и пальцы обхватывали холодное, тонкое стекло стакана. До чего приятно в душную ночь прикоснуться рукой к холодному стакану! Куда приятнее, чем к теплому женскому телу в морозную зимнюю ночь. Стакан всегда был под рукой. И бутылка была рядом, и чистый кувшин с водой, в котором плавали кусочки льда. Осушив стакан, он наливал в него на один-два пальца виски и доливал водой. Иногда из кувшина проскальзывал кусочек льда, и, пока он пил, льдинка стучала о зубы и ее приходилось отталкивать кончиком языка…
Далматинец тяжело вздохнул. С другого конца лодки ему ответил еле слышным вздохом капитан.
Да, капитану тоже было нелегко в эту тягостную ночь. Накануне он выкурил две сигареты из трех, оставшихся в измятой коробке. Он не подумал о завтрашнем дне, словно с восходом солнца должна была прийти неизбежная развязка — гибель или спасение. Третью он взял сейчас машинально, забыв, что она последняя, и, рассеянно выкурив, небрежно швырнул окурок за борт.
Пара глаз жадно скользнула по отлогой траектории огненной точки. Коснувшись воды, окурок угас — все было кончено.
«Вот сволочь! — со злобой подумал Стефан. — Жалкая, гнусная скотина!»
Уже несколько минут он, затаив дыхание, следил за слабым огоньком на корме. Сильнее, чем жажда, сильнее, чем гложущий внутренности голод, его терзал мерцающий во мраке огонек сигареты, то вспыхивающий, когда капитан затягивался, то меркнущий, когда тот вынимал сигарету изо рта. Стефан жадно следил за каждым движением капитана и время от времени глубоко втягивал воздух. Когда до него доносился слабый аромат табака, ему до дурноты хотелось броситься и вырвать сигарету из рук капитана. Хотелось затянуться хоть разок, но так, чтобы в ушах зашумело и звезды завертелись в глазах, чтобы желудок свело судорогой, как от удара ножом…
Эта его страсть не была давней. Он начал курить лишь с тех пор, как поступил на табачный склад. За все два года работы на складе он не помнил дня, когда бы пришел сытым. В то время в санатории медленно угасал от туберкулеза его брат и почти все деньги уходили на содержание больного. Приходя натощак на работу, Стефан сразу же окунался в крепкий дурманящий аромат табака, заполнявший большое, полупустое помещение склада. Сначала ему становилось дурно, и казалось, что вот-вот стошнит. Голодный желудок сводило, он словно сопротивлялся, судорожно стараясь вытолкнуть из себя тяжелый запах. Стефан чувствовал, как с каждым днем где-то внутри все растет и туже затягивается мертвый узел, который давит и горчит, как ядовитый ком.
Так было только вначале. Вскоре табачный запах пропитал все поры его тела и проник даже в душу, отбросив бурую тень на мысли и чувства. Стефан весь, насквозь, пропитался этим запахом — так же как белые стены склада, грязный пол и синие, заношенные фартуки работниц. Он уже не мог жить без этого запаха. Сигареты стали ему дороже хлеба.
Из-за их сизого дымка однажды в жизни Стефан даже унизился перед своими врагами. Всего однажды, и никогда больше, он потянулся за чужой сигаретой, обхватил ее своими огрубевшими пальцами и почти незаметным движением погладил нежную бумагу. Погладил, а затем, придержав губами, коснулся кончиком языка, чтобы ощутить слабый горьковатый вкус. И сразу в комнате словно стало светлее, а на душе спокойнее.
Когда тот небрежно чиркнул спичкой, Стефан склонился, прикурил и всей грудью вдохнул в себя дым.
За день до этого, во время уличной демонстрации, его арестовали. Это было не впервые. Стефан почти каждый раз попадался в руки полиции. Другие умели пользоваться моментом и, когда полицейские с прикладами и дубинками набрасывались на демонстрантов; разбегались во все стороны. А Стефан считал такое бегство позорным. Он не вертелся, как другие, возле условленного места, а становился на углу и с презрением смотрел, как остальные демонстранты, будто не замечая его, с пожелтелыми лицами обреченных проходят мимо, как они, тщетно прикидываясь равнодушными прохожими, сжимают под мышкой купленный для отвода глаз хлеб или пучок салата… Стефан давно понял, что все эти уловки — жалкая игра.
Мимо него проходили не только товарищи, но и полицейские шпики. И те и другие хорошо знали друг друга, и бессмысленно было играть в прятки. Они даже не выслеживали друг друга, а просто выжидали — одни с остервенением, другие настороженно, — когда это начнется. И едва только с уличной трибуны раздавался голос оратора, полицейские, как спущенные с цепи собаки, набрасывались на демонстрантов, стараясь схватить наиболее активных.
Стефан в таких случаях не убегал. Он закуривал сигарету и спокойным, размеренным шагом шел навстречу полицейским. Первое время эта хитрость сходила с рук — полицейские считали, что виновный не станет прогуливаться у них на глазах, а убежит. Но вскоре они приметили Стефана, и ему уже не удавалось ускользнуть, он неизменно попадал в участок.
В тот раз, в отличие от предыдущих, его тщательно обыскали и заперли в отдельную камеру, не оставив ни денег, ни табаку. Камера была тесная, с голыми стенами и цементным полом. В одном углу валялась охапка вонючей соломы. Кроме Стефана, там был всего один арестант — оборванный пожилой цыган, который сам не понимал, за что его взяли. Наверное, попался в драке, потому что на его стриженой голове зияла глубокая, залепленная табаком и грязной паутиной, гниющая рана от удара чем-то острым. Рана невыносимо болела, и цыган, с помутневшими глазами, непрестанно шагал по тесной камере и стонал. Ему тоже было нечего курить. Стефан обшарил все помещение, но нигде не нашел и окурка.
За целые сутки никто о них не вспомнил. С каждым часом арестантам все сильнее, до сухоты в горле, хотелось курить. Им не дали ни пищи, ни воды — ничего! Рана у цыгана воспалилась, красное пятно на голове разрасталось, — начиналось заражение. Он уже не мог ходить и тихо стонал, лежа в углу, на грязной соломе.
Стефана вызвали только через день и повели к полицейскому следователю. Войдя в комнату, Стефан прежде всего почувствовал острый запах табачного дыма. Следователь, с виду усталый и нервный, сидел за неказистым письменным столом. Пепельница перед ним была забита окурками, а рядом с чернильницей лежала большая, на сто штук, распечатанная коробка сигарет. Она была уже наполовину пуста, а оставшиеся сигареты валялись в ней как попало, словно их брали горстями.
На миг Стефан забыл обо всем на свете: он не мог оторвать глаз от сигарет, белых и гладких, с хорошим, золотистым табаком.
«Ну, Костов, как договоримся С вами, по-хорошему или по-плохому?»
Стефан вздрогнул и поглядел на следователя. Он не ожидал увидеть перед собой такого внешне измученного голодом и нуждой человека — худого, скверно выбритого, с короткими, всклокоченными волосами. Потертый пиджак, засаленный, мятый галстук, ветхие нарукавники — да и вся внешность следователя говорила, что это просто бедный, трудолюбивый чиновник, который с трудом кормит огромную семью.
«Господин следователь, — хмуро сказал Стефан, — внизу, в камере, человек умирает от заражения крови».
«Какой человек?»
«Один цыган…»
«Цыган? — удивился следователь. — У меня нет цыган!»
«Я уже двадцать два часа отсидел вместе с ним, — сказал Стефан. — Он ранен в голову веслом».
Следователь забеспокоился и начал звонить по телефонам. Вскоре он дозвонился до дежурного старшего полицейского. Голос следователя мгновенно изменился — зазвучал грубо, резко, властно. Стефан с удивлением прислушивался к разговору. Неужели это тот же самый человек с засаленным галстуком и старыми нарукавниками?
«Отведите его немедленно в больницу! — сухо распорядился следователь. — И доложите мне, что с ним!»
Он положил трубку, устало провел рукой по лицу и сказал извиняющимся тоном, словно заставил ждать своего лучшего друга:
«Что за идиотство! Говорят, какой-то поп ударил его!»
Заметив наконец, куда устремлен застывший взгляд арестанта, следователь сказал небрежно:
«Можете закурить! Курите!»
Стефан вздрогнул и машинально протянул руку. И только когда едкий табачный дым опалил горло, он понял, что совершил ошибку.
«Мне кажется, что мы договоримся по-хорошему?» — спросил следователь, пристально глядя на него своими маленькими глазками.
Стефан тяжело вздохнул и придавил сигарету в пепельнице.
«А мне кажется, что мы никак не договоримся!» — сказал он.
Следователь промолчал. На мгновение он словно забыл, что не один в комнате, и лицо его снова стало усталым и нервным. Он сидел неподвижно, как изваяние, уставившись в какую-то точку на полу, его ржавые веки были опущены, а мысли, видимо, витали где-то далеко.
За окном пригревало позднее послеобеденное солнце, по мостовой громыхала железом двуколка, тысячи пылинок кружились в затхлом, застоявшемся воздухе. Внезапно жизнь показалась Стефану лишенной капли разумного смысла и такой жалкой и ничтожной, что он даже содрогнулся.
«Значит, нет?» — спросил следователь.
Он, очевидно, сам не слышал своих слов, все еще думая о чем-то другом, но пытаясь ухватить нить оборванного на полуслове разговора.
«Нет!» — твердо заявил Стефан.
Следователь снова посмотрел на него, — молча, но на этот раз уже сосредоточенно. Пепел от его сигареты упал на стол, но не рассыпался.
«Табак-то плохой», — подумал Стефан.
«Вы были в Управлении полиции?» — спросил следователь.
«Нет», — сказал Стефан.
«Придется отправить вас туда, — сказал следователь и вздохнул. — У вас дубовая голова! Мне с вами не справиться!»
Он сдул со стола пепел, потер руки и сказал с отвращением:
«С меня хватит и цыган!»
«Когда-нибудь вас уволят!» — сказал Стефан.
«Да, знаю!» — кивнув, согласился следователь.
У него, видимо, появилась какая-то мысль. Он опять поглядел на арестанта.
«А вам, по правде говоря, я завидую! — нехотя признался он. — Там вас отлупят как следует, можете не сомневаться… И все-таки я вам завидую…»
Он говорил с такой искренностью, что Стефан растерялся и не знал, что ответить.
«Не удивляйтесь, это так! — продолжал следователь. — Каждый из вас воображает, что вращает какое-то большое колесо. От этого колеса вертится другое, от другого — третье, и в конце концов какая-то громадная машина запускается и движется вперед… Разумеется, это страшная глупость, сущее перпетуум мобиле, глупости… Но самое главное, что вы вертите это дьявольское колесо с верой в какую-то цель. А я верчу холостое колесо и, зная, что напрасно стараюсь, все же верчу. Вы понимаете, что я хочу сказать?»
«Догадываюсь», — сказал Стефан, наморщив лоб.
«Вы женаты?» — спросил следователь.
«Нет…»
«И не женитесь, — серьезно сказал следователь, словно напутствуя родного племянника. — Женитьба — вершина страшной пирамиды из человеческих глупостей. Спрашивается, почему вам не терпится устраивать революцию? Лучше боритесь за то, чтобы люди не женились…»
Стефан усмехнулся.
«Не смейтесь, я говорю серьезно», — сказал следователь.
«Я подумал, что сегодня вы, наверно, поругались с женой…»
«Нет, не ругался! — возразил следователь, покачав головой. — Я уже не ругаюсь с ней. Я не так глуп. Только глупцы, вроде вас, могут ругаться со своими женами… И вы, товарищ революционер, когда-нибудь наверняка поймете, какой кошмар для человечества страшнее — кошмар голода или кошмар брачного сожительства…»
«Я вам не завидую! — сказал Стефан. — Ничуть не завидую!»
Но следователь, казалось, не слышал его.
«Вы еще поймете!» — мрачно повторил он.
На том и кончился их разговор. В тот же вечер в камеру явился полицейский, чтобы перевести Стефана в Управление полиции.
Темнело, и на пожелтевшем небе уже выделялись огни фонарей. Был субботний вечер, по улицам шли толпы людей, и все оборачивались, глядя вслед полицейскому и Стефану. Люди не знали, что совершил этот невысокий хмурый юноша, и даже не глядели ему в лицо. Но они видели его поношенную, не по росту одежду, рваные башмаки, видели шедшего за ним полицейского с винтовкой наперевес. Они были свободны, а у него отняли свободу, — это было самое страшное! Стефан читал в глазах одних сочувствие, в глазах других — затаенные улыбки. Он не понимал, что это не злорадство, а простая радость людей, которые свободны и могут идти куда им захочется.
Скоро совсем стемнело. Свет фонарей стал заметно ярче. Деревья отбрасывали на мостовую огромные черные тени, чуть заметно трепетавшие, когда по ветвям пробегал легкий вечерний ветерок. В теплом воздухе стоял густой аромат только что расцветших лип. По улицам стайками сновали девушки в легких блузках и коротеньких плиссированных юбочках, радостные, довольные тем, что завтра воскресенье и не надо идти ни в университет, ни в душные канцелярии. Расстегнутые воротнички открывали гладкие нежные шеи, ритмично постукивали каблучки, задорно поблескивали в сумраке темные глаза. Беспечные молодые люди в рубашках с короткими рукавами вели девушек под руки, заглядывали им в лица, прислушиваясь к игривому, звонкому смеху.
Люди брали от жизни свое, и лишь один из них мрачно шагал перед острым штыком полицейского. Он давно забыл, что каждую неделю, в субботний вечер, наступает долгожданное время маленьких человеческих радостей. Что у каждого на этот вечер свои планы, подсказанные еще и кошельком. Одни пойдут на улицу Позитано, где в изысканных «корчмах» подают южные вина и жаренных в масле цыплят; другие предпочтут пивные со знаменитым шуменским пивом и оркестром, третьи — ресторан «Алказар» с сербскими шансонетками или «Батемберг», где собираются художники и артисты.
Все эти заведения были сейчас полны людей — и большие кафе, и кабачки, и ресторанчики с узкими, низкими балкончиками, и кондитерские, и харчевни, и оперетты, и танцплощадки, и парки, и большие дешевые пивные. Каждый уже нашел свою маленькую радость.
Стефану был неведом этот мир. Он ничего не знал, кроме тяжелого труда, голода и повседневной жестокой борьбы с властью капиталистов.
Шагая сейчас по улицам, он исподлобья смотрел на людской поток. Хотелось есть. Все тело зудело после ночевки в грязной камере. Обросший, помятый, грязный, невыспавшийся, он чувствовал себя несчастным. В ушах еще звучал нелепый разговор со следователем, и было досадно за свой промах с сигаретой.
Взбудораженный и настороженный, он почему-то острее обычного примечал все то, что прежде обходил с презрением. Он смотрел на оголенные шеи девушек, на их нежные пальцы, видел блеск в их глазах, видел оживленные возбуждением лица мужчин, их тщательно отутюженные брюки, начищенные ботинки, аккуратно повязанные галстуки… Он знал, что одни из этих мужчин спешат в тенистые аллеи парка, другие — к столу, где их ждут бокалы и обильное угощение…
В тот вечер ничто не ускользало от его взгляда.
Он шагал перед штыком, смотрел по сторонам и размышлял. И вдруг ему пришло в голову, что он живет какой-то необычной, полной нечеловеческого напряжения, нереальной, жуткой жизнью, которая сейчас, как звезды, далека от жизни простых людей; что ему недоступны простые радости, что он никогда не чувствовал вкуса жизни, не ощущал человеческого тепла, хотя бы ничтожного, как прикосновение пальцев. Он обречен на лишения, его удел — терпеть и шагать все вперед и вперед, не оглядываясь даже на самого себя.
«Ради кого?» — спрашивал он себя.
Ради них!
Почему же они проходят мимо и обгоняют его, словно чужого? Почему они не набрасываются на полицейского, который равнодушно ведет его на бойню? Почему никто даже не пытается вырвать его из плена, вернуть ему свободу? Вместо этого люди, взглянув на него, проходят мимо, торопясь к своим маленьким радостям — к девушкам, к жаренным в масле цыплятам, к кружке дешевой фабричной бузы… А сам он покорно шагает перед полицейским, внутренне смирившись, готовый вынести все, что выпадет на его долю.
Почему?
Если все люди ничтожества, то чем же он, революционер, отличается для них от карманника, схваченного в трамвае?
Когда они вышли на бульвар перед университетом, он замедлил шаг, резко повернулся и изо всей силы ударил полицейского. Тот, не охнув, рухнул на мостовую, винтовка звякнула о камни.
Стефан побежал по бульвару к парку. Кто-то крикнул вслед: «Держи его!» Он бежал и слышал за собой погоню. Его замысел был прост — пересечь бульвар до ограды Ботанического сада, перелезть через железную решетку и скрыться в кустах. Он не знал, что будет дальше, но начало казалось неплохим…
Он бежал во весь дух, погоня — за ним по пятам. Но он бежал быстрее. Прохожие в испуге сторонились, никто не пытался задержать его. Спасение было совсем рядом, когда кто-то преградил ему дорогу.
Стефан хорошо запомнил этого человека и не мог забыть его. Он был молодой, в новом летнем костюме с оранжевым галстуком, в желтых ботинках. Его густые, гладко причесанные волосы лоснились, как полированные.
Только глупец мог так нелепо встать на дороге, расставив ноги и раскинув руки, словно собрался играть в жмурки с девчонками. Стефан с хода выбросил вперед кулак. Страшной силы удар пришелся в зубы. Что-то противно хрустнуло, молодой человек завертелся волчком и растянулся на тротуаре. Стефан споткнулся о него и упал. Мгновенно вскочив на ноги, он, как зверь, бросился на железную решетку сада. Но было поздно. Подоспела погоня. Его сорвали с ограды и швырнули на тротуар. Его топтали и пинали куда попало острыми носками ботинок. Никто не знал, кто он, почему бежал от полицейского, но все, как бешеные, остервенело били его в грудь, в лицо, давили каблуками.
Кучку истязателей тотчас же широким кольцом обступила толпа. Девушки выглядывали из-за спин мужчин, некоторые ухмылялись, другие мрачно молчали.
Стефан пытался подняться, но его сбивали с ног и снова пинали, на него прыгали все эти недавние прохожие — в новых ботинках и выутюженных брюках, с аккуратно повязанными галстуками, — те, кто спешил в тенистые аллеи парка, чтобы ласкать своих девушек.
«Не ради них! — с отчаянием подумал Стефан. — Не ради них!..»
Он встал, но его опять толкнули и опять начали бить.
Внезапно рядом прогремел мощный мужской голос:
«Вы что делаете, негодяи?»
Избиение прекратилось. Все обернулись к незнакомцу.
Стефан валялся на тротуаре, окровавленный, весь в пыли. Он хорошо разглядел незнакомца — статного, пожилого мужчину с черной бородкой и гневным выражением лица. На нем был добротный темный костюм; сорочка и манжеты сверкали белизной. Вид у него был возмущенный, — такой сумеет усмирить озверелую свору.
«Кого вы бьете, гнусные негодяи!»
…Спустя два года, будучи на нелегальном положении, Стефан шел как-то ночью по одной из центральных улиц. Он торопился и осторожно обходил каждого подозрительного прохожего. Нельзя было ни останавливаться, ни глядеть по сторонам. Он должен был во что бы то ни стало добраться до условленного места.
И все же он остановился как вкопанный перед витриной книжного магазина и долго глядел на портрет того самого мужчины с черной бородкой и умным, проницательным взглядом. Под портретом не было никакой надписи. «Наверное, — подумал Стефан, — это настолько известный человек, что незачем писать его имя».
Но Стефан так и не узнал, кто это.
8
Люди в лодке не могли заснуть. Влажный мрак давил на них со всех сторон, они лежали без сил, обливаясь потом, Было уже не так темно, как час назад. Слабый свет забрезжил вдали, как призрачно-белое сияние.
Первым заговорил Вацлав.
— Что это там? Что светит?
Все молчали. Никому не хотелось даже думать.
— Что светит? — снова спросил Вацлав.
— Луна взойдет, — тихо ответил капитан.
— Какая луна? Ведь луны не было!
Их отъезд и в самом деле был приурочен к новолунию: вряд ли при свете луны удалось бы незаметно подойти к острову у Созополя.
— Первая четверть, — медленно проговорил капитан. Голос его звучал мягче и спокойнее, не так грубо, как обычно.
Печатник уловил эту перемену и поднял голову.
В лодке снова наступила тишина. Капитан смотрел на слабое, нежное сияние, поднимавшееся из темной пучины моря. Лицо у него разгладилось, мышцы расслабли. Душа была полна этим белым, ровным светом, холодным и чистым, как звезды. Что-то словно переломилось в нем, желания угасли, на сердце стало легче, спокойнее, свободнее, как у человека, смирившегося с тяжкой утратой. Спокойный лунный свет проникал в мысли и освещал каждое воспоминание. Снова видел капитан свой домик на берегу, но теперь он казался совсем крошечным и далеким. Видел свою комнатку, высокую железную кровать, жену — осунувшуюся и обессиленную. Но сердце уже не обливалось кровью, не ныло от жестокой острой боли. И только в горле еще не совсем растаял горький комок.
Капитан не привык копаться в себе и еще не осознал, что же с ним случилось. Но что-то было не так, что-то изменилось. Рассказ печатника бурей пронесся в его сознании, освежив его, открыв далекие горизонты, подобно ветру, не оставившему на деревьях ни одного старого листа.
Не так давно он с глубоким, сдержанным удивлением думал: «Есть какая-то сила в этих людях!» А сейчас он думал: «Есть в жизни какой-то свет!» Слова эти еще не сложились, но он уже чувствовал их смысл. Нельзя жить без света! Жизнь без света мрачна и страшна! Жизнь без света — как хлеб без соли, как древесные опилки. Нельзя быть самим собой, если не можешь заглянуть в себя. Иначе ты будешь жить бездумно, как трава, как деревья.
Капитан чувствовал все это, хотя и не осознавал еще до конца.
Он никогда не заглядывал себе в душу, но сейчас уже мог взглянуть на себя как бы со стороны. И, взглянув, он увидел себя поникшим, испуганным, стоящим, как тень, рядом с теми, у свежевыкопанной могилы.
Он все еще оставался под впечатлением этого воспоминания и не смел посмотреть в глаза печатнику, а когда ощущал на себе его взгляд, невольно съеживался. Он прятал от него глаза и не решался заговорить. Только глядя на море, он чувствовал себя спокойнее и увереннее. А с моря струилось тихое белое сияние. Оставшись наедине с самим собой, можно было и поразмыслить.
Поразмыслить… Но над чем? До сих пор капитан считал себя добрым и справедливым человеком. В этом он никогда не сомневался. За всю жизнь он ничем не запятнал себя и сам никого не очернил, никого не обманул, берег свое доброе имя. Он не брал чужого, никому не завидовал, ни на кого не клеветал, никого не предал и любил только одну женщину — свою жену. Не было на земле человека, которому он постыдился бы взглянуть в глаза…
Но так ли это?
А может быть, был такой человек?
Капитан вздохнул и опустил голову. Полузабытый образ выплывал из воспоминаний — длинное, худое лицо, обветренные, резко очерченные губы, посиневшие уши. В мозгу зазвучал чей-то сильный голос, вспомнились чьи-то добрые, честные глаза. Он увидел двор училища, мокрый снег, лежавший тонкой белой пеленой, на которой отчетливо проступали следы солдатских сапог.
Стояла сырая, промозглая погода, мела метель, и в отдалении глухо шумел прибой. Следы на мокром снегу пропитывались мутной водой, которая ночью замерзала.
Они пришли в училище в плохонькой одежонке, в легкой обуви, кое-кто даже в сандалиях. Им полагалось получить по прибытии флотскую форму, шинели и крепкие юфтовые башмаки, но им ничего не дали.
Шел месяц за месяцем, наступила зима, своя обувь истрепалась от бесконечных маршировок по плацу, коротенькие пальтишки не защищали от холода. И пища была такой скверной, что многие выбрасывали ее, хотя больше есть было нечего: недавно окончилась война, и деревенские амбары пустовали.
Капитан с благодарностью вспоминал свои ботинки. Это были даже не ботинки, а грубые деревенские башмаки, которые связками висели в обувных лавочках кустарей, как лук или сушеная рыба. Но кожа у них была на редкость крепкая, а подметки сплошь окованы железными гвоздями. Целую неделю он хромал, пока ноги не притерпелись к твердой, как подошва, коже башмаков. Во всем училище только у него были толстые шерстяные носки, длинные кальсоны из грубого домотканого полотна и шерстяная фуфайка. У всех учеников обувь изорвалась, и лишь его башмакам все было нипочем, они оставались, как новые. Скоро все, кто с пренебрежением смотрел на неотесанного деревенского парня, стали завидовать ему.
Но однажды утром случилось нечто неожиданное, о чем впоследствии много лет подряд выпускники рассказывали новичкам, как об историческом событии. В то утро никто не пошел в столовую. Голодные и окоченевшие ученики собрались перед штабом, начали кричать — требовать. Они требовали то, что им полагалось по закону: одежду, обувь, питание. Напрасно бегали вокруг них растерянные и взбешенные офицеры, напрасно пытался успокоить их начальник училища. Ребята стояли плечом к плечу и не хотели расходиться.
Изо всего училища только он один не принял участия в этом бунте. Только он остался на своей койке. Обувь у него была крепкая, а фуфайка теплая! Но будь он даже гол и бос, он все равно не вышел бы во двор, не присоединился бы к товарищам.
«Для меня нет пути назад!» — думал он.
Если других выгонят из училища, им есть куда податься. А ему некуда было идти, за спиной у него ничего не было. Провожая его, отец сказал: «Шевели мозгами, Марин! На брюхе ползи, ногтями цепляйся, но кончай училище! Для тебя здесь хлеба нет, так и знай! Не сможешь учиться, — беги на пристань и подставляй спину… Кроме грузчика, ничего из тебя не выйдет!»
Он прекрасно понимал, что отец прав. Так мог ли он рисковать? Ни в коем случае!
Товарищи с шумом и топотом выходили из спального помещения, а он, мрачный, сидел на кровати, повернувшись к ним спиной. Все были так увлечены и возбуждены общим делом, что о нем забыли. Все ушли, а он остался.
И вдруг за его спиной кто-то громко крикнул:
«А ты что тут делаешь?»
Он чуть не подпрыгнул от испуга. Перед ним стоял высокий парень из их класса, в форменной шинели и бескозырке. Ребята прозвали парня Аистом, хотя он не был ни тощим, ни тонконогим. Лицо его пылало гневом и возмущением.
«Сейчас же выходи!» — сердито крикнул парень.
«Не суйся!» — глухо и враждебно пробурчал Марин.
Мгновение Аист смотрел на него с изумлением, словно не веря своим глазам.
«Значит, ты предатель?» — с презрением сказал он.
«Не твое дело!..»
Бунтовщики во дворе зашумели, послышался дружный рев: «Ууу!»
Аист мельком глянул на окна и закусил губу.
«Этого мы тебе не простим! — сказал он. — На лбу твоем запишем».
В его голосе звучало такое отвращение и презрение, что паренек в башмаках растерялся и испуганно посмотрел вслед ушедшему. Не пойти ли за ним? Может, лучше присоединиться к остальным? Так или иначе, всех не исключат… А если исключат всех, то и ему здесь не остаться! Окруженный ненавистью и презрением, он не сможет ни удержаться в этом городе, ни найти работу… Так не лучше ли выйти?
Демонстрация увенчалась полным успехом. На следующий же день из Софии прибыл какой-то лысый полковник и учинил расследование. Ребятам выдали все положенное. Начальника училища перевели в Бургас. Но троих учеников для острастки исключили, в том числе и Аиста.
Парень в башмаках успокоился. Из училища ушел единственный свидетель его позора. Но вдруг он успел рассказать о нем другим? Вряд ли! Товарищи держались с ним по-прежнему — свысока, снисходительно… Только через несколько лет он сумел стать им ровней и даже выдвинулся вперед. В конце концов он оказался честным парнем, и его признали хорошим товарищем.
С тех пор прошло много лет, но капитан избегал встречи с Аистом. Он знал, что, хотя Аиста исключили, он все же стал моряком и служит капитаном на фелюге, ходившей в Констанцу и даже в Пирей.
Когда капитан видел у причала знакомую фелюгу, он старался не выходить на пристань. Если замечал, что Аист завернул в корчму, то сам уже шел за сигаретами в лавочку.
Аиста знали и любили на всем побережье. Про него говорили, что он настоящий моряк, что ему все нипочем. Не было случая, чтобы во время шторма он выбросил за борт хоть мешок древесного угля. Кораблевладельцы наперебой зазывали его к себе, хотя и знали, что он коммунист.
Это еще больше смущало капитана.
И все же однажды они встретились.
Это произошло как-то зимой, на именинах у общих знакомых. Увидев его, Аист добродушно усмехнулся и подал руку. А потом, когда все чокались, он протянул к нему свою рюмку.
Узнал ли он его? Или, может, то давнишнее событие изгладилось из памяти? Простил он его или просто притворялся, что забыл прошлое?
Истины капитан так и не узнал и старался даже не думать об этом. Весь вечер он делал вид, что ему хорошо и весело, но ни разу не посмел взглянуть Аисту в глаза.
Ему было стыдно перед Аистом! Это был единственный человек, которому он не смел взглянуть в глаза!
Единственный ли?
Теперь к нему, кажется, придется прибавить печатника. А, может, не только печатника, но и всех остальных… Да, всех… И студента, и далматинца, и этого задиристого… Стефан, что ли, его зовут… Эти два дня Стефан смотрел на него так же, как Аист тогда!..
Но простит ли он его когда-нибудь, как простил Аист? Ну уж, нет!.. Стефан не забудет, он злее.
Капитан радовался, что мрак надежно укрывает его от глаз Стефана. Мрак, окутавший море и скрывший далекие горизонты. Мрак, редеющий в слабом свете луны, уже поднявшей над морем половину своего изящного серпа.
Сейчас луна ползет по небу все выше и выше, тонкая и бледная, почти невидимая, и кажется то слабой царапинкой на закопченном до черноты небе, то легким подхваченным ветром перышком чайки. Она прозрачна, как маленькая медуза, чистая и матовая, как морская ракушка. И все же она светит, мрак бежит от нее. Под ее грациозным, нежным изгибом по морю растекается серебряная лужица, и оттуда к затерянной в морском мраке лодке протягивается узкая лунная дорожка, такая же чистая и призрачная, как сама луна…
Капитан не мог заснуть. Не спалось и остальным. Одни лежали на дне лодки и глядели на звезды, другие, кажется, вообще ничего не замечали вокруг. Капитан смотрел на луну и на лунную дорожку. Ему хотелось подольше сохранить в душе ощущение этого светлого покоя.
Незаметно проходили часы, а он все смотрел и смотрел, наслаждаясь возникшим чувством легкости и свободы. Он забыл голод и иссушившую тело жажду, забыл свои страхи и тревоги и только всматривался в разгорающийся впереди свет.
Миновала полночь. Серебряная лужица растекалась во всю ширь, но свет ее стал бледнеть, а очертания таяли во тьме. Скоро от нее не останется и следа.
Внезапно капитан приподнялся и пристально вгляделся вдаль. Странное дело, лунное отражение не исчезло, — наоборот, оно стало разрастаться. Светлое сияние затрепетало, сгустилось, приобрело зеленоватый оттенок и уже не стояло на одном месте. Луна оставалась неподвижной, а ее отражение, словно по волшебству, медленно перемещалось с севера на юг, прямо к ним. На гладкой поверхности моря оно сверкало тысячами бликов, колыхалось, трепетало. Ожила мертвая, неподвижная вода, мерцающие отблески надвигались на лодку.
Уж не сон ли это?
Капитан пошарил в темноте и ткнул пальцем босую ногу далматинца.
Милутин тотчас приподнял голову, словно давно ждал этого знака.
— Косяк! — тихо сказал капитан.
Далматинец не сразу понял.
— Какой косяк?
— Рыб! Целый косяк!
Далматинец глянул за борт и сразу понял, в чем дело. Теперь они оба смотрели, как бурлило и фосфоресцировало море. Косяк приближался, рос на глазах, заливая горизонт мерцающим сиянием.
— Большой косяк! — сказал далматинец.
— Сейчас увидишь! — кивнул капитан. — Это еще только начало!
Теперь уже все приподнялись с мест и с удивлением смотрели на редкое зрелище. Косяк двигался очень быстро, все разрастаясь и разрастаясь. Вода буквально кишела миллионами рыб, фосфоресцирующие блики сплетались в какой-то неистовой, мифической пляске.
— Крупная рыба! — сказал капитан. — Тунец или луфарь!
— Нельзя ли поймать парочку? — возбужденно спросил Крыстан.
— Чем? Голыми руками? — скептически заметил капитан.
— Но ведь их миллиарды! — настаивал студент. — Хоть руками греби!
— Не выйдет руками! Ведь это рыба, — пробормотал капитан. — Была бы сеть — другое дело!
— А парусом нельзя попробовать?
— То есть как парусом?
Вацлав смотрел на море, затаив дыхание, и не верил своим глазам. Он не читал и не слышал, что рыбы движутся такими гигантскими стаями. Косяк, казалось, выталкивало из глубин моря, он разливался все шире и шире, все ярче светился трепетным светом. Вода словно схлынула, и осталась только рыба, одна к одной, плавник к плавнику, — так густо мерцали блики.
— Приготовь весла! — скомандовал далматинец.
— Нет смысла! — сказал капитан. — Косяк и так идет на нас. Если бы даже мы захотели удрать, не удалось бы!
— Приготовь весла! — повторил далматинец, словно не расслышав.
Тогда капитан понял.
— Кто знает, — сказал он с сомнением. — Если и попадешь по ней веслом, так только оглушишь! Она все равно уйдет!
— Поймаем! — резко и грубовато возразил Милутин. — Надо поймать! Не упускать же и этот случай!
Вот уже косяк окружил их со всех сторон своим зеленоватым сиянием. Все море вокруг словно вспыхнуло холодным бенгальским огнем, клокотало и переливалось миллиардами отблесков.
Свесившись за борт, люди, как загипнотизированные, смотрели на это густое, буйное стадо, вспенивающее воду, сплошной стеной окружившее лодку. Всех охватил неудержимый порыв, неукротимая охотничья страсть — поймать во что бы то ни стало! Умереть, но поймать! Вцепиться пальцами в холодную, скользкую плоть! Оглушить, придавить, убить!.. Зеленые языки плясали перед глазами, рыбы метались, вода кипела под ударами их хвостов.
— Бей! — хрипло крикнул Милутин.
Он первый схватил одно весло, капитан — другое.
— Бей! — кричал он.
Вацлав во все глаза смотрел на происходящее. Голый по пояс далматинец изо всей силы бил по воде, словно мифический Харон, отталкивающий от своей лодки души грешников, чтобы быстрее спровадить их по мертвой реке в ад. Вода пенилась под его сильными, ловкими и резкими ударами. Когда его весло взлетало, по тому же месту бил капитан. Рыба валила валом, как слепая. Попавшие под удар ускользали в сторону и исчезали — ни одна не всплыла на поверхность.
— Стреляй, Стефан! — вскрикнул далматинец.
Стефан дважды выстрелил.
Как только отгремели выстрелы, далматинец, прямо в одежде, бросился в море, послышался всплеск, над водой появилась мускулистая рука, державшая большую рыбу.
— Не упусти! — крикнул он и швырнул рыбу в лодку.
Она шлепнулась у ног Вацлава. Тот бросился на нее, она выскользнула из рук, но ему удалось снова схватить ее. Живая рыба трепетала в его руках, и он тоже весь дрожал, а сердце безумно билось в груди. Рыба извивалась, стараясь вырваться, а он перехватывал пальцами ее живое, конвульсивно вздрагивающее тело, зная, что теперь ей уже не уйти. Он ликовал, ноздри жадно ловили острый, волнующий запах, пальцы впились в жабры, в липкую розовую кровь. Наконец рыба затихла, и Вацлав, все еще крепко давя на жабры, поднес ее к лицу.
— Луфарь! — сказал Дафин.
Ударами по воде и выстрелами им удалось за полчаса добыть еще трех рыб, к счастью, довольно крупных. Но косяк стал редеть, хотя все море к востоку и к западу еще сверкало фосфоресцирующими отблесками. Рыба шла и шла, с востока накатывались все новые волны.
Далматинец совсем выдохся и с трудом держался над водой. Уже минут десять он нырял понапрасну, и было видно, что больше ничего не поймает. Рыба шла уже не таким густым потоком.
— Все! — крикнул он охрипшим голосом, ухватился за борт, но перевалиться в лодку у него не было сил. Его втащили за руки. Он весь окоченел и еле двигался от изнеможения.
— Пусть полежит, — сказал капитан. — Немного погодя отойдет.
Собрали одежду и постелили на дне лодки.
Глаза далматинца покраснели от соленой воды, дышал он тяжело, с хрипом.
— Опасная рыба! — проговорил он сдавленным голосом. — В жизни не приходилось ловить такую!
— Кефаль проворнее и хитрее, — сказал капитан. — Но зато луфарь опаснее… Тот, кто бережет сети, луфаря не ловит… Он режет их, как бритвой…
— Что будем делать с ними? — спросил Стефан. — Сырыми есть?
— Не подавимся, — сказал капитан. — Свежая рыба и сырая вкусная…
— Лучше поджарить ее! — посоветовал далматинец. — Так и этак сыты не будем, но хоть душу отведем!
Поджарить рыбу оказалось нетрудно. От бидона из-под бензина оторвали дно, а от лодки — одну доску. Расщепили ее на лучинки. Вскоре во тьме вспыхнул огонь и к небу взметнулись искры. Когда жесть раскалилась, огонь отгребли в сторону и на жестяной круг положили рыбу. В воздухе разнесся такой упоительный аромат, что у всех дух захватило.
— Изойду слюной! — жалобно пробормотал Крыстан.
Запах становился сильнее, гуще, мучительнее. Луфарь шипел и потрескивал, по листу жести растекался кофейно-бурый сок. Все как зачарованные смотрели на огонь. Зрелище было настолько захватывающим, что, появись сейчас откуда-нибудь военный катер — его никто бы и не заметил. После длительной голодовки наконец-то появилась пища, и все заранее предвкушали тот блаженный миг, когда она окажется во рту, когда можно будет жевать, упиваясь ароматным соком.
Когда луфарь изжарился, печатник разломил каждую рыбину пополам. Внутри они не прожарились, у костей еще виднелась кровь, но снаружи мясо было белым и сочным.
Куски побольше дали далматинцу и капитану. Самый маленький — Ставросу. Вацлаву достался хорошо прожарившийся кусок с хвоста. Улыбаясь от счастья, он схватил его, но от неожиданности чуть не выпустил из рук, — так горяча была рыба.
— Как ты его держал? — растерянно спросил он. — Жжет, как уголь!
Печатник не понял и только махнул рукой в ответ.
Вацлав держал свой кусок за хвост и старательно дул на него.
— Ничего не бросать! — приказал далматинец. — Сжевать все до последней косточки! Понятно?
Вацлав догадывался, что рыба будет вкусной, но действительность в сто раз превзошла все его ожидания. Рыба оказалась такой сочной, что таяла во рту, он жевал и жмурился от наслаждения. Стараясь продлить удовольствие, он разжевывал в кашицу каждый кусочек и осторожно проглатывал. И казалось, что каждая крошка тут же превращается в кровь и силу, разливающиеся по жилам, что снова на лице его выступает румянец, расправляются плечи, а глаза блестят ярче.
Когда наконец от рыбы ничего не осталось, Вацлав сказал со вздохом:
— Теперь мне хватит на всю жизнь!
Капитан тоже разделался со своей порцией, но все еще жевал губами, словно никак не мог свыкнуться с тем, что все позади. Он не наелся, а только раздразнил аппетит. Желудок властно требовал пищи.
Море вокруг очистилось от фосфоресцирующих переливов; теперь они сияли далеко на юго-западе.
Неужели нельзя было поймать больше рыбы? Можно! Надо было воспользоваться срезанным бидоном, как черпаком! Или забросить парус, как сеть! Но момент упущен, рыба прошла, и вокруг снова простирается лишь темная, неподвижная вода…
«Закурить, что ли!» — с досадой подумал капитан, но вспомнил, что сигареты кончились. Последнюю он выкурил несколько часов назад. Хорошо хоть, что он догадался складывать окурки в спичечную коробку — на день их хватит.
Он вынул коробку, высыпал окурки на ладонь. В носу защекотало от терпкого горелого запаха. Прикидывая, как бы поэкономнее свернуть закрутку, он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и, подняв голову, встретился взглядом со Стефаном.
Глаза Стефана говорили красноречивей слов…
Капитан смутился, сжал ладонь и неожиданно для самого себя сказал:
— Вот прикидываю, хватит ли нам…
— Кури, — пробурчал Стефан. — Табак твой…
— Поступим по-товарищески, — после долгого молчания тихо сказал капитан. — Рыбу поделили, поделим и табак…
У Стефана судорога сжала горло, но он ничего не ответил.
— Так будет лучше всего, — продолжал капитан.
Он не заметил, что к его словам внимательно прислушивается печатник. Лицо печатника стало строгим и сосредоточенным, меж бровей пролегла твердая складка.
— Стефан! — предостерегающе сказал он.
— Давай закурим! — весело перебил его далматинец. — Вацлав, у тебя, кажется, была записная книжка?
В записной книжке Вацлава нашлось несколько листков рисовой бумаги. Капитан протянул на ладони раскрошенные окурки. Свернули четыре тонких самокрутки. Пальцы Стефана дрожали, пока он свертывал свою, а рот наполнился слюной.
Чиркнула спичка, и они закурили — далматинец, Стефан, капитан и печатник. Едкий дым расплылся над лодкой, прогоняя остатки запаха жареной рыбы.
— Хорошо! — блаженно щурясь, сказал далматинец.
У Стефана закружилась голова, во рту стало солоно и тошнотно.
— Как раз то, что надо! — сказал капитан. — Крепче не сыскать!
Стефан затянулся еще раз. Головокружение прошло, никотин словно проник во все жилки, слабая дрожь пробежала по телу. Он перевел дух, опустился на дно лодки и снова затянулся.
Все четверо курили и молчали. Едкий дым прозрачными клочьями плыл в неподвижном воздухе, окутывая куривших. В притихшей лодке не стало ненависти, не стало ни врагов, ни караульщиков, ни страха, ни насилия. Всех объединила общая судьба и общая беда — безветрие. Обреченные на бездействие, одни среди темного и пустынного, безнадежного моря, они сейчас впервые почувствовали себя свободными.
Далеко на востоке появился румянец зари. Гладкую поверхность моря прорезали длинные полосы, в которых мрак боролся с бледным утренним рассветом.
«Иллюзий много, но истинная свобода только одна, — думал студент, засыпая. — Одна бесценная и святая свобода — общая судьба и общая цель».
Багрянец разгорался, пестрые розовые и зеленые тени пролегли по морю. Все в лодке уже спали, и никто не почувствовал легкого ветерка, чуть всколыхнувшего тяжело обвисший парус.
9
Капитан проспал ночь спокойно и проснулся поздно, с необыкновенной легкостью на сердце. Яркая небесная лазурь блеснула в глаза сквозь приподнятые ресницы. Было странно тихо вокруг, и лодка стояла так неподвижно, словно проснулся он у себя дома, на жесткой постели, в тихое воскресное утро, ожидая первого удара церковного колокола.
Он снова закрыл глаза. Что же случилось? Ничего особенного! Ночью поймали четыре рыбы, только и всего.
Медленно наплывали воспоминания: фосфоресцирующее зеленым светом море, горящие лучинки, запах жареной рыбы, сизый табачный дымок. Но связанные с ними мысли и чувства словно выветрились. И, постепенно собираясь с мыслями, капитан начал испытывать лишь стыд, угрызения совести, — как пьяница, который под утро раскаивается в своих пьяных выходках накануне.
Почему он вдруг так размяк? Почему так неожиданно сдался? Почему, забыв о своей беде, так близко к сердцу принял чужую?
Вспомнилось белое ночное сияние, но легче от этого не делалось. Копаясь в своих мыслях, он испытывал чувство мучительного стыда.
Лодка качнулась, послышались легкие шаги босых ног. Кто-то встал у борта и не двигался.
Солнце светило прямо в лицо капитану, обжигало веки и застилало глаза пылающей ярко-красной пеленой. Не в силах дальше притворяться, он вздохнул и открыл глаза.
— Капитан! — тихо окликнул его далматинец.
Капитан вздрогнул как от острой боли. Далматинец смотрел ему в глаза прямым, открытым взглядом, словно перед ним был кто-то из своих.
— Взгляни-ка на море! — сказал он.
Капитан приподнялся.
— Синяя вода, — пробормотал он.
Можно было подумать, что, пока они спали, их занесло в какое-то неведомое море, — так резко изменился цвет воды. Из зеленовато-голубой она превратилась в густо-синюю, как чернила. Такую воду капитану приходилось видеть во время плаваний в Пирей и иногда далеко в открытом море, с рыбачьих кораблей. Но, несмотря на густую синеву, море стало необыкновенно прозрачным. Косые солнечные лучи врезались в воду, но не терялись, а уходили вглубь, и море казалось пронизанным тысячами искрящихся серебристых стрел.
— Что за история? — спросил далматинец, подняв брови. — Словно мы очутились в наших морях!
Он обращался к капитану, как к своему, — спокойно и с доверием.
Капитан судорожно глотнул и сказал:
— Течение отнесло нас…
Далматинец быстро взглянул на него.
— И куда?
— Откуда мне знать? — сказал капитан. — У течения надо и спрашивать!
— В открытое море?
— Может, и в открытое море, на глубокое место… А может быть, и к турецкой границе.
Лицо у далматинца вытянулось.
— К турецкой границе? — воскликнул он. — Откуда это видно?
— Попали в синюю воду, — беспомощно пробормотал капитан.
Далматинец обернулся и быстрым взглядом окинул лодку. Все спали, никто не слышал их разговора.
— Объясни-ка! — сказал он, нахмурившись.
Но голос его звучал дружески — он верил, что капитан не обманет.
— Что тут объяснять! — сказал капитан со вздохом. — Так моряки называют глубокую и чистую воду… У Варны она отходит далеко в море…
— Как далеко?
— Не знаю, как тебе сказать… У Варны миль на шестьдесят, не меньше… А на юге подходит ближе к берегу. Все зависит от того, куда нас отнесло.
Далматинец задумался, лицо его потемнело.
— Ты знаешь лоцию Черного моря? — спросил он.
— Учил когда-то, — ответил капитан. — Но успел позабыть… Мы на своих корытах плаваем у берега.
— А течения как идут? Параллельно берегу или в открытое море?
— Параллельно берегу.
— И, по-твоему, что выходит? — спросил далматинец.
Капитан молчал.
— Скажи! Что думаешь, то и говори!
— Наверное, мы продвинулись к югу, — сказал капитан, с отвращением цедя слова. — На юге синяя вода ближе к берегу… Не думаю, чтобы течение отнесло нас так далеко в открытое море.
Они услышали позади легкий шум. Далматинец, не оборачиваясь, совсем понизил голос.
— Никому ни слова об этом! — беззвучно сказал он одними губами. — Понимаешь? Никому ни слова!
— Посмотрите на воду! — раздался голос Вацлава. — Господи, какая вода! И как глубоко видно!
Капитан опустился на место. В душе его шла борьба: чувство светлой и радостной гордости крепло, одолевая горькое раскаяние. Далматинец доверился ему. Теперь у них общая тайна. Она связывает их, как равных, и поднимает над остальными. Черта, разделявшая людей в лодке на два лагеря, стерлась, вместо нее появилась невидимая нить, сблизившая души. Хорошо: если надо молчать, он будет молчать! Кому бы это ни было на руку!
10
День выдался такой же яркий, тихий и знойный, как и предыдущий. Так же немилосердно палило солнце. Никто не почувствовал облегчения от того, что вода вокруг стала синей и прозрачной, а солнечные лучи уходили далеко в глубины моря.
Насколько хватал глаз, в этой воде не было заметно никаких признаков жизни, ни малейшего движения. И как ни прозрачна она была, но на вкус стала хуже — более горькой и соленой. Небо тоже было мертво — ни облачко не мелькнет, ни птица не пролетит.
Томительно тянулись часы, жажда становилась все ужаснее. Губы потрескались, силы иссякли. Все молчали и не двигались. Мертвящий застой на море стал сковывать и сердца людей.
Около полудня откуда ни возьмись прилетела бабочка и села на рею. Все глядели на нее, вытаращив глаза, — как угораздило ее залететь так далеко от берега? Это была большая, красивая бабочка, с пестрой окраской и длинными усиками — крошечный вестник благословенной земли. Она улетела так же неожиданно, как и прилетела, и все с грустью смотрели, как трепещущее пестрое пятнышко исчезало в открытом море.
— Погибнет, — задумчиво промолвил студент.
«Разве не бывает, что люди иногда летят, сами не зная куда? Разве люди тоже не сбиваются с пути? Сбиваются, — размышлял он, — но не теряют надежды и слепой веры в то, что летят к какой-то цели».
Бабочка улетела, а вместе с нею и мимолетная радость, оживившая сердца.
— Сегодня не будем купаться? — уныло спросил печатник.
— Можно, — коротко, нехотя ответил далматинец.
Все утро он был хмурый, необычно молчаливый и даже не смотрел на товарищей.
— Можно! — повторил он. — Это неплохо!
Но купание никому не доставило радости и не освежило, как в первый раз. Люди неохотно опускались в воду и спешили обратно, в лодку. Самое незначительное напряжение утомляло, и они берегли силы, стараясь не делать лишних движений. Добытая ночью пища не подкрепила их, а только раздразнила, напомнив на миг о забытом чувстве сытости.
К концу дня далматинец совсем расстроился, а за ним приуныли и остальные. Стефан смотрел на него с немым удивлением и время от времени пытался заговорить. Далматинец отделывался односложными ответами и снова замыкался, не сознавая, что этим лишь приковывает к себе внимание. Только изредка он пытливо и с сомнением поглядывал на неподвижное лицо капитана и снова погружался в свои невеселые размышления.
Это был самый тягостный и длинный день. Все уже забыли, когда он начался, и потеряли надежду на то, что он когда-нибудь кончится.
Солнце медленно ползло по раскаленному небу, мертвым блеском сверкало море, в синей пучине не было никаких признаков жизни.
Жара совсем иссушила людей. Даже синие глаза Вацлава будто потемнели, а выгоревшие волосы стали похожи на пучок засохшей травы, брошенной на голову.
Только Ставрос, словно ожив, расхаживал по лодке и с насмешливым мрачным злорадством посматривал на остальных. В сумраке, когда солнце скрылось за горячей кромкой моря и в воздухе повеяло прохладой, он уселся на корме и, глядя на пестрые полоски на горизонте, тихо засвистал.
— А ну, замолчи! — злобно прикрикнул на него капитан. — Замолчи, а то как огрею!
Ставрос мельком, с ехидцей, глянул на него, облизал сухие губы и сказал:
— И завтра не будет ветра…
— Откуда знаешь? — вяло спросил печатник.
— По морю видно!
Действительно, закат был необычный — лимонно-желтый, сухой, странно прозрачный. Им еще не приходилось видеть такой далекий горизонт, особенно на западе. Море раздалось в стороны, разгладилось и посветлело. Люди немного оживились, и один далматинец все еще оставался мрачным и удрученным.
— Что с тобой? — спросил, не выдержав, студент. — Ты на себя не похож!
Далматинец поднял голову.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
Взгляд его, ясный и прямой, на мгновение смутил студента.
— Целый день из тебя слова не вытянешь!
Далматинец словно не слышал.
— Вижу, что вы как на иголках, — сказал он. — А я не имею права ничего от вас скрывать.
Все обернулись и поглядели на него.
— Что же случилось? — сдержанно спросил печатник.
— Мало хорошего, если до сих пор я ничего вам не сказал, — начал он. — Мы находимся совсем не там, где думали… Течение отнесло нас на юг, быть может даже южнее Созополя…
Пораженные, все смотрели на него, не мигая.
— Откуда ты знаешь? — спросил печатник.
— Знаю! — твердо сказал далматинец. — С капитаном толковали, так получается… Теперь мы дальше от Одессы, чем в начале пути… Течение хоть и медленно, но относит нас на юг…
В лодке наступила гнетущая тишина. Беглецы лихорадочно размышляли, их лица осунулись, головы опустились еще ниже.
— А ты уверен в этом? — снова спросил печатник.
— Что значит — уверен? У меня нет навигационных инструментов, чтобы знать наверняка… Но по всему видно, что это так. Капитану нет расчета обманывать меня…
— Есть! — со злостью возразил Стефан.
— Может, и есть, но на этот раз он не обманывает…
— А почему ты до сих пор молчал? — спросил студент. — Мы не дети, мы должны знать правду!
Далматинец провел сухим языком по горячим губам.
— Мне не хотелось отнимать у вас надежду, — сказал он. — И без того вам нелегко…
— Мы все здесь равны, — возразил студент. — И ни у кого нет права знать больше, чем другие! Тебя на это никто не уполномачивал! — В его голосе звучало раздражение. — И ты не должен решать за других! — добавил он с мрачным видом.
Беглецы безмолвствовали. Мысль о том, что они против всех ожиданий не приблизились к цели, а удалились от нее, была так невыносима, что лишила их последних сил. Все молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. Впервые каждый остался наедине с самим собой, со своими тяжкими мыслями, со своим отчаянием. Впервые каждый думал об общей судьбе, как о своей собственной…
— Надо все взвесить! — промолвил наконец далматинец. — Надо еще раз обдумать, что делать…
— Надо! — пробормотал вполголоса печатник.
— Как видите, положение не из легких! — продолжал далматинец. — Ветра нет, и неизвестно, когда он подует. Течение будет тащить нас все дальше на юг и может унести к Босфору… А там многолюдно, — сходятся все морские пути… Вряд ли мы сможем пройти так незаметно, как шли до сих пор…
Все молчали.
— Допустим, что через день-два задует наконец этот проклятый ветер! — со вздохом сказал далматинец. — Одесса от этого не станет ближе… А у нас силы на исходе… Сколько дней еще мы сможем продержаться без пищи и воды?
Вопрос повис в воздухе. Все по-прежнему молчали, понурив головы.
— Подумайте! — сказал далматинец.
— Я назад не вернусь! — первым хрипло заявил Стефан. — Если хотите — сходите на берег… Но я на эту проклятую землю — ни ногой!
— Не оскорбляй землю! — вдруг вспылил печатник. — Слышишь?
Никто еще не видел, чтобы он так выходил из себя. Кровь бросилась ему в лицо, губы дрожали.
— Ты не понял меня, — мрачно пробурчал Стефан.
— Очень хорошо понял! — повысил свой осипший голос печатник. — Ты сказал то, что думал!
Перед глазами у Стефана все подернулось кровавой пеленой.
— Проклятая! — заорал он, вставая во весь рост. — Раз ею правят генералы и шпики — проклятая! Раз душит нас за горло — проклятая!
— Довольно! — со злостью крикнул далматинец.
Резкий, повелительный окрик, словно тяжелой рукой, придавил начавшуюся было ссору. Стефан сел на место, но бледный от волнения печатник еще долго пристально смотрел на него. Все видели, как гнев его проходит, взгляд проясняется, жесткие складки в уголках губ разглаживаются.
— Жизнь жестоко отплатит тебе за это! — глухо, но уже спокойно сказал он. — Жизнь вразумит тебя! Будешь скитаться по чужбине, все отдашь, чтобы хоть во сне увидеть эту землю… Плакать будешь, как вспомнишь родные красные крыши…
Снова в лодке наступила тишина.
— Надо решать! — высказался наконец студент. — Так или иначе, а решать надо!
— Я уже сказал, что думаю, — проворчал Стефан. — Если не хотите, я поплыву один.
Печатник вздохнул.
— Теперь мы уже не имеем права решать эти вопросы, как нам вздумается, — сказал он. — Собою мы можем распоряжаться, как хотим… Если угодно, можем и утопиться… Но, по-моему, мы не имеем права рисковать жизнью других…
— И я так думаю, — сказал студент.
— Ну и что? Высадить их на берег? — злобно спросил Стефан.
— Стоит и об этом подумать…
— Высадить их на берег, чтобы они тут же побежали в участок?.. Так вы собираетесь сделать?
Все замолчали.
Капитан, напряженно вслушивавшийся в этот разговор, не вытерпел:
— Можно и мне сказать пару слов?
Далматинец настороженно обернулся к нему. В его взгляде промелькнула надежда.
— Если вы нас высадите на берег, я найду вам бензин, — сказал капитан тихо, но твердо. — Я знаю побережье, как свои пять пальцев; знаю и где лучше всего сойти на берег. Можно пристать неподалеку от Ахтополя… Или где-нибудь еще… Всюду у меня свои люди. За два часа я найду вам бензин…
Беглецы оживились и с надеждой поглядели на капитана. Его предложение сперва показалось им таким простым и легко осуществимым, что они даже поразились, как раньше не додумались до этого. Раздобыть бензин, полным ходом помчаться вперед по гладкому морю! И через сутки — уже у цели… Прощай все муки и терзания…
— Идея неплохая, — неуверенно промолвил далматинец.
— Клянусь, я достану бензин! — возбужденно повторил капитан. — И не только бензин, но продукты и воду!..
Беглецы раздумывали.
— Видишь ли, капитан, тебе мы доверяем, — сказал далматинец. — Но можно ли верить Ставросу? Все видели, какой это тип, сразу предаст нас…
— Ставрос останется в лодке! — сказал капитан. — Пойду я один и все сделаю… После этого можете хоть связать нас… За несколько часов вы скроетесь в море…
— А потом? — прервал далматинец. — Потом этот парень развяжет язык, и не дойдем мы до Варны, как нас встретят военные катера…
— Везите его с собой! — сказал капитан. — Если нет к нему доверия, берите его с собой!
Далматинец задумался. А стоит ли так доверять самому капитану? Не хитрит ли он, желая улизнуть? Глядишь, через полчаса притащит за собой грузовик с полицией и целый взвод пограничников. И тут же, на берегу, им устроят мышеловку!
Капитан, видимо, догадался о его сомнениях и снова заговорил:
— Если не верите мне, то отправьте на берег моего шурина… Я скажу ему, куда пойти и где что взять…
Далматинец с недоумением посмотрел на него.
— Чем же он лучше тебя? — спросил он, прищурившись.
Капитан поглядел ему в глаза.
— Хотя бы тем, что он ваш! — твердо заявил он.
— Наш? — поразился далматинец.
— Ваш! — подтвердил капитан. — Коммунист…
Все повернулись к почтовому чиновнику и с изумлением посмотрели на него. Тот сидел изжелта-бледный, ни кровинки в лице.
— Не наш! — холодно отрезал далматинец.
— Как же так! Я-то знаю! — словно обиделся капитан. — И весь город знает!
— Если бы был наш — давно бы сказал! — заключил далматинец. — Давно бы мог сказать!
На Дафина было жалко смотреть. Голова его упала на грудь.
— Спросите его, — недовольно проговорил капитан.
Но никто ничего не стал спрашивать. Беглецы лишь хмуро смотрели на Дафина.
Потеряв терпение, капитан сердито прикрикнул на шурина:
— Ты скажешь, или язык у тебя отсох? Коммунист ты или не коммунист? Почему молчишь?
— Не коммунист! — глухо пробормотал молодой человек.
Пораженный капитан, разинув рот, смотрел на Дафина.
— Ты что, сдурел, что ли? — воскликнул он. — Почему не говоришь правду?
— Это правда! — так же глухо ответил тот.
— Как так?
— Так! Идеи — это одно, а быть коммунистом — совсем другое!.. Это вовсе не одно и то же!..
Во всей лодке один только студент чуть заметно улыбнулся. Капитан сидел как оглушенный и лишь шевелил губами. Он понял наконец, что хотел сказать шурин, но не нашелся, как возразить ему.
— Может быть, и так, — мрачно проговорил он. — Но он вас не выдаст, в этом можете быть уверены…
В лодке снова воцарилась тишина.
— Ну, говорите! — с настойчивостью воскликнул далматинец.
— При таком положении, — сказал студент, — я согласен попытаться… Я доверяю им обоим…
— И я, — сказал печатник.
— Я против! — заявил Стефан. — Это страшный риск! Так нельзя рисковать.
— Ты, Вацлав? — спросил далматинец.
— Не знаю… — смущенно пробормотал Вацлав. — Они ваши люди, болгары, вы их лучше знаете…
— Нет, Вацлав, — перебил его далматинец. — Я хочу знать твое мнение…
Вацлав глубоко вздохнул.
— Есть риск! — нерешительно, сказал он.
Далматинец опустил голову. Пришел его черед произнести свое последнее слово.
— Я думаю, надо подождать еще немного! — медленно проговорил он. — Скажем, до завтрашнего вечера, но не больше! Если не задует ветер, другого выхода нет. Без риска не прожить на свете.
Перед наступлением темноты небольшое событие вселило минутную радость в сердца беглецов — подул ветерок. С замиранием сердца смотрели они, как по морской глади разбежались тысячи морщинок, и море сразу потемнело, словно над ним нависла туча. Непонятно было только, откуда этот ветер. Он дул без направления, откуда-то с неба и шевелил тяжелый парус. Не смея заговорить, все ждали, окрепнет ли ветер настолько, что парус надуется? Но через пять-шесть минут словно чья-то невидимая рука прошлась по морю и разгладила морщинки.
Ветер пропал, но надежда осталась. И вместо ветра она бодрила души и приковывала прояснившиеся глаза к темнеющему горизонту.
11
Эта ночь не была такой знойной, как прежние. Все спали, и только дозорный, как всегда, бодрствовал на носу. Ему было наказано поднять всех, если только подует ветер. Но ветра не было, парус всю ночь провисел неподвижно.
Тем не менее дважды дозорный поднимал тревогу. Сначала Крыстан, завидев далеко на севере слабые, ровно горящие огоньки, разбудил далматинца. Вдвоем они долго всматривались в непроглядный горизонт.
— Пароход! — уверенно сказал далматинец.
Пароход шел на них, огоньки разгорались, их становилось все больше.
— Большой пароход, — тихо сказал далматинец. — Не военный!
— Ты уверен? — спросил Крыстан.
— Не военный! Похоже, пассажирский…
Пароход действительно оказался пассажирским. Через полчаса он прошел совсем рядом с ними, в нескольких сотнях метров.
Далматинец растолкал спящих, чтобы все видели этот белый трехпалубный гигант, ярко освещенный гирляндами электрических лампочек.
Пароход спокойно шел по морю, легко рассекая носом темную воду. На ярко освещенных палубах не было ни души. Как огромный призрачный дворец, сверкающий огнями, но безлюдный, он пронесся мимо, и вскоре до лодки докатились его волны. Впервые за эти дни ее сильно закачало.
Вскоре очертания парохода растворились в ночной темноте, но огни долго еще блестели, как новое созвездие в небе, а потом начали бледнеть и исчезать. Лодка опять осталась одна в непроглядном мраке.
Люди снова легли, на сердце у них было пусто. В ушах долго стоял шум корабля — ритмичный рокот моторов, плеск волн, глухой гул винта. Жизнь, во всем ее блеске и комфорте, пронеслась мимо и исчезла как сон. Там у людей вдоволь свежей воды, есть ванны и умывальники, рестораны со столиками, застланными белоснежными скатертями, вкусная еда, чистые прохладные постели — все, что угодно! А у них — ничего. Вырвавшись на свободу, они попали в плен к бездушному морю, и безбрежные водные просторы оказались крепче решеток.
Хоть бы раз подул ветер! Пусть бушует ветер, пусть поднимется самая страшная буря — лишь бы лодка не стояла на месте!..
Их разбудил Вацлав. Далеко на востоке, за мертвым горизонтом, что-то вспыхивало, слабо освещая на мгновение краешек моря.
— Молния! — взволнованно сказал Милутин. — Но очень далеко.
Все глядели, затаив дыхание, на далекие вспышки.
— Может, дождь пойдет? — нарушил молчание студент.
Об этом думали все, но никто де решался высказать свою мечту.
— Трудно сказать, — вздохнул печатник. — Бывает, что и попусту гремит!
— Где молния, там и ветер, — сказал далматинец. — Лишь бы буря докатилась до нас!
Но через полчаса далекие вспышки угасли и горизонт снова почернел.
Наступило утро, тихое и спокойное. Море едва заметно волновалось. Лодку даже не качало, она то поднималась над водой, то плавно опускалась, и тогда перед глазами оставалась лишь чернильная синева. Горизонт затянуло полупрозрачной, жемчужно-белой завесой тумана, который постепенно редел. Стало душно и жарко. Появившееся над туманной дымкой испарений солнце начало снова безжалостно припекать.
Люди молчали, томясь от жажды. Бессилие снова сковало их. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни думать. Кое-кто попытался освежить рот морской водой, но вкус ее показался очень соленым, горьким, неприятным. Даже капитан после первого же глотка отказался от этой попытки.
— Вода испортилась, — сипло сказал он. — Совсем соленая!
— Хоть бы какое облачко показалось! — вздохнул Крыстан. — Было бы на что надеяться!
Небо оставалось безнадежно чистым. Парус так и висел обмякший.
К девяти часам туман исчез, слегка прояснился изогнутый мертвой зыбью горизонт. И сразу же несколько пар глаз заметили вдалеке еле различимое белое пятнышко.
— Там что-то есть! — воскликнул Вацлав.
— Где? — встрепенулся далматинец.
— Вон там! — показал Вацлав высохшим пальцем.
Далматинец вглядывался, пока не заболели глаза.
— Фелюга, — тихо сказал он. — Капитан, посмотри!
Но капитан и без того уже весь обратился в зрение.
— Фелюга, — не совсем уверенно подтвердил он.
Белое пятнышко застыло на юго-западе, между лодкой и сушей. Через полчаса далматинец, не спускавший с него глаз, снова заговорил:
— Не движется… Стоит на месте.
— Не движется, — как эхо повторил капитан.
— По-моему, трехмачтовая, — сказал далматинец.
Капитан медлил с ответом.
— Трехмачтовая! — повторил Милутин.
— Пока не вижу, — сказал капитан. — Но если трехмачтовая, то, значит, не болгарская. У нас нет трехмачтовых…
— Хорошо, если бы не болгарская! — сказал далматинец.
Неожиданная мысль запала в голову капитану, но он не решился высказать ее.
— Почему же она стоит на месте? — в раздумье спросил далматинец. — Разве бывают такие большие фелюги без мотора?
— Мне самому не верится, — неуверенно сказал капитан. — Пусть маленький мотор, но он должен быть, хотя бы для маневрирования при ветре…
— А может быть, мотор испортился? — предположил далматинец.
— Возможно, — согласился капитан и подумал: «Хорошо бы так! Хорошо, если они тоже скованы штилем. Пусть бы так и стояли на далеком горизонте!..»
Вдруг фелюга повернулась, стала боком к лодке, и тогда капитан тоже разглядел, что она трехмачтовая.
— Иностранная! — вслух решил он. — Не болгарская!..
