Первая часть

Мрак – мрак вне времени и пространства. Так человек обычно представляет себе любое несуществование, но это – одно из самых малых его заблуждений. Потому что и мрак – существование, и где бы ты ни был, и каким бы ты ни был – живым или мертвым, время и пространство несут тебя в себе, пока существуют они сами. А есть ли что-нибудь вне них, над ними, под ними, – все равно, мрак или свет, – это человеческий разум пока не в состоянии узнать, он еще не созрел для этого. И вряд ли когда-нибудь узнает. К сожалению, наша вселенная – далеко не первая и не последняя, так что нам не дано все знать о вселенных.

И все-таки, где же я был? Всей глубиной души чувствую, что не могу начать знакомыми словами: «Когда ко мне вернулось сознание…». Прежде всего, что такое сознание? В том-то и дело, что ни одно известное определение нам здесь не поможет. Так называемые проблемы гносеологии – вовсе не проблемы существования; это проблемы человека, который пытается разобраться, как же он, в сущности, воспринимает внешний мир, как опосредует его в себе. Мне все кажется, что тут философы, пожалуй, перестарались. История свидетельствует, что обыкновенный человек, да и самые далекие его предки, почти безошибочно ориентируется в окружающем его мире. Иначе эти предки навсегда остались бы инфузориями, лягушками или в лучшем случае – обезьянами, какими и были на самом деле. Поэтому оставим пока в стороне то, что принято называть сознанием, и поищем начало попроще. Я говорю лишь о начале нашего повествования; что же касается капризной и неблагодарной материи – человеческого сознания, – посмотрим, может быть, постепенно сориентируемся и там.

Итак, когда я открыл глаза, то прежде всего увидел свет. Ничего другого, только свет, но мне и этого было достаточно. Я видел мир, не разграничивая себя от него. Больше того, мне казалось, что я сам излучаю этот свет. Я весь бы полон какой-то тихой радости, спокойной и неподвижной, как окружавшее меня сияние; какого-то глубокого, неосязаемого удовлетворения, ощущения безмерной и непоколебимой полноты бытия без начала и конца. Теперь-то я знаю, что именно в этом – весь смысл и содержание жизни, но тогда я этого не знал, мне не нужно было знать, я просто был. И ничего больше, кроме меня самого, мне не было нужно.

Сейчас мне трудно сказать, сколько это продолжалось, – мгновения или вечность. Время еще не существовало. Может быть, так же родилась и вселенная, паи а вселенная, та, в которой мы живем. Мы привыкли думать, что сначала она была мертва и что жизнь в ней возникла только потом, через миллиарды лет. Но это вовсе не обязательно. Пусть даже вселенная вначале была не совсем живая, все равно она наверняка хранила в себе некую память о жизни. И может быть, ослепленная собственной первой вспышкой, сберегла эту память в вечности.

Позже – целую вечность спустя – я стал различать в безбрежном море света отдельные составные части. Сначала я увидел потолок – белую и блестящую, пока еще бесконечную, плоскость. Белый глобус лампы на тонкой металлической трубке. Гладкую белую стену, лишенную всякой фактуры, – границу моего пока не осознанного человеческого существования. Нет, я еще не был человеком, или канарейкой, или хотя бы пауком. Разве что какой-нибудь инфузорией. А гораздо позже я понял, что стена не была ни белой, ни гладкой, но это – отдельный вопрос. И вообще не следует полагаться на это мое нынешнее описание. Я различал отдельные предметы, но еще не знал, как они называются. Мало того – я все еще не разграничивал себя от них. Они существовали со мной и во мне, в моей неподвижности, были частью меня самого. Например, я даже не подозревал, что в мире есть движение. Но все же слегка повернул голову вправо, как подсолнух поворачивает венчик к солнцу. И дрогнул. Назовем это первым легким волнением, первым движением моей души. Что угодно из случившегося позже я могу забыть, но эту минуту – никогда.

Вот что я увидел. Большое окно в белой раме, за невидимым стеклом – ветви гигантского дерева. По крайней мере, таким оно мне тогда показалось, – гигантским. Внезапно я словно растворился в его зеленом сиянии. Густая крона была тоже залита светом, но этот свет был совсем другой. Он был живой, он не сиял, а подрагивал, как плазма, – безмерная, бесконечная жизнь. Листья у дерева были темно-зеленые, сильно изрезанные, с каким-то металлическим отливом. Совершенно неподвижные и все же, как и сам свет, бесконечно живые. Алчно, с неутолимой жаждой я смотрел на эту жизнь, ненасытно глотал ее, как глотал бы живительную воду умирающий от жажды. И все-таки я больше не был так тихо и радостно спокоен, как в той, первой моей вечности. Пусть я был счастлив, но это совсем другое, разное. Теперь все, что я видел, находилось вне меня. Сам того не сознавая, я уже разграничивал себя от всего остального. Прошло много месяцев, прежде чем я понял, какой страшной была эта минута. Именно это понимание своей обособленности постепенно наслаивает в сознании человека зловещую идею конечности бытия, его прерывности, в последнем счете – идею смерти. Но тогда я был жив, именно бесконечно жив, без тени мысли о смерти.

И тут произошло нечто странное, чего, мне кажется, не опишешь словами. Неожиданно откуда-то прилетела и села на ветку рядом с окном птица, – черная птица с острым желтоватым клювом. Это был самый обыкновенный дрозд, вы, наверное, не раз видели дроздов в парках и скверах, кажется, эти птицы окончательно переселились в города. Но вряд ли вы обращали внимание на то, как изящны и совершенны формы этой невзрачной птицы. Дрозд поерзал на ветке, потом заглянул в комнату и уставился на меня.

Вот это и было странно – в ту же минуту, мгновенно и спонтанно, я подумал, что я – тоже птица. Правда, слово «подумал» звучит неточно, разве что допустить, что каким-то таким же образом думают все живые существа, в том числе, например, деревья. Главное, я чувствовал, что дрозд – это я, а я – это дрозд. Это даже не странно, это, скорее, естественно, – что же еще может подумать животное, увидев другое животное, тоже единственное в своем роде? Но дело в том, что позднее эта мысль, или это ощущение, или чувство, преследовало меня целыми месяцами. Особенно по утрам, когда я, уже вернувшись домой, просыпался и видел за окном еще темные ветви дерева. Правда, мое дерево не такое, как здесь, оно другое, это широколистная чинара с белесым стволом… И мои мысли – уже вполне нормальные человеческие мысли… А может быть, я и вправду дрозд; я так мало похож на других людей, так сильно отличаюсь от них… Вот что я думал по утрам, но эти дни еще не пришли, до них еще далеко.

Здесь, пожалуй, следует сделать отступление. Вы можете сказать: а зачем, в сущности, останавливаться на таких мелочах, кому нужны эти подробности? И к чему так придирчиво их анализировать? Ведь это скучно!

Что я могу ответить? Ничего! У каждого свой вкус, свое чувство меры; каждый имеет право выбора. Но если вы читали предшествующие страницы через строчку, вам лучше вообще закрыть книгу. Вам и дальше будет трудно, особенно когда начнется самый лабиринт. Там на каждом повороте придется останавливаться и думать о выборе направления; занятие это несерьезное, а в нашей жизни не стоит терять время даром. Есть много хороших книг, они увлекательнее написаны и, наверное, много умнее и мудрее этой книги. Ничего страшного, я не профессиональный писатель и обижаться не стану.

* * *

Итак, дрозд еще раз взглянул на меня, потом взмахнул крыльями и улетел так же внезапно, как и прилетел. Я почувствовал огорчение, сильное огорчение; это было первое ясное и определенное чувство, появившееся в моей душе. Много нового открылось мне в эти минуты. В первую очередь, моя разграниченность от мира; движение, о существовании которого я не подозревал; одиночество, которого еще не сознавал. И еще одно, самое главное, как оказалось впоследствии. С отлетом дрозда для меня вдруг началось течение времени. Моего времени. Слава богу, оно пока еще не тикало, первый поворот его колеса был таким плавным, что я его почти не ощутил. Наверное, я так и буду путать, где мысль, а чувство до конца своего повествования. Но так было в действительности. Я все еще был глубоко безразличен ко времени, оно не существовало для меня. Надо сказать, что изо всех бед, которые привели меня в больницу, мне удалось извлечь нечто полезное. Это – мое равнодушие, или моя бесчувственность, к человеческому времени. Правда, я не уверен, что оно вечно. Как знать, может быть, за несколько дней или месяцев до неизбежного конца мои часы застучат, да так громко, что заглушат все остальные человеческие часы на свете. Но я не стану жаловаться. Раньше или позже, быстрее или медленнее, каждые человеческие часы должны отсчитать свое время.

Но тогда меня больше всего заинтересовало движение. Раз дрозд взлетел, значит, я тоже могу взлететь! Я даже сделал какое-то бессознательное усилие и только тут ощутил собственную тяжесть. Неприятное, сковывающее, я бы сказал, отвратительное чувство. Но я не стал отчаиваться и сделал новую попытку. На этот раз мне удалось шевельнуть головой, правда, чуть-чуть. И я увидел такое, что все прочее вылетело у меня из головы. Рядом со мной сидел человек, точнее, женщина. Помню, что в первую минуту я испугался. И неудивительно, все животные пугаются человека, – и дрозды, и даже морские свинки. Но так было всего какое-то мгновение. Испуг очень быстро перешел в удивление, а удивление – в некое жадное, неутолимое любопытство. Женщина была молода и одета в белый халат, который так и сиял белизной. В ней же самой, кажется, не было ничего, что могло бы произвести какое-нибудь особое впечатление: светлые, почти пепельные волосы; неопределенные черты лица – или такими они показались моим еще не привыкшим к свету глазам; нежный рот, такой свежий и нетронутый, будто он. только что появился на свет; ярко-голубые глаза с неописуемым выражением, которого я тогда не мог разгадать. Не знаю, была ли она красива, но исходившее из ее глаз голубовато-белое сияние было сильнее и прекраснее любого света. Потом она внезапно встала и вышла из комнаты.

Итак, я не дрозд, я человек. Я стремительно, с неумолимой быстротой возвращался к самому себе. Метаморфоза состояла в том, что ко мне неожиданно пришли слова. Я начал думать. Я – человек. Это – больница. Черт знает, как я сюда попал, да это и неважно пока. В палате стоит еще одна кровать, но моя ближе к окну. Судя по тому, как аккуратно заправлена вторая кровать, она не занята. Вот и хорошо, что не занята, мне вовсе не хочется видеть людей.

После превращения в человека мне стало как-то не по себе. Я всеми силами хотел снова слиться с могучим деревом, которое сообщало мне такое глубокое чувство вечности и полноты жизни. Я посмотрел на него, но впечатление было уже другое, оно оказалось обыкновенным, человеческим. Дерево как дерево, наверное, дуб, хотя и вправду могучий. Меня что-то угнетало, мне чего-то хотелось. Ну, конечно, как все просто: я голоден. Я голоден, кровать жесткая, что-то сдавливает мне голову. Я невольно ощупал ее – так и есть, вся голова плотно забинтована до самой шеи. Очевидно, я здорово где-то влип. Вечность насовсем улетела от меня, уже появилось навязчивое ощущение форм и расстояний, предметы обрисовывались все яснее. Если оценить то мое состояние с позиций сегодняшнего дня, я могу сделать только один вывод: прийти в себя, обрести сознание, снова почувствовать себя человеком – никакое не преимущество, даже простой радости это не приносит.

Так, в расплывчатых, отрывочных размышлениях прошло минут десять. Потом дверь открылась и в палату вошел человек. Не говоря ни слова, он сел на табуретку, на которой недавно сидела девушка с голубыми глазами. Мы молчали и смотрели друг на друга; наверное, оба глядели испытующе. На человеке тоже был белый халат, но на врача он никак не походил. В сущности, это был смешной человек. Простоватое и угловатое лицо, необыкновенно длинная шея; кадык порос жесткими блестящими волосами, и я никак не мог оторвать от него взгляд, что было невежливо. Но он вряд ли это заметил.

– Как вы себя чувствуете? – спросил человек.

– Да ничего, – ответил я. И, пожалуй, сказал правду.

– Что-нибудь болит?

– Нет, ничего не болит… – Потом я спохватился, – где-то сзади чешется… зудит.

Я даже машинально потянулся рукой туда, где чесалось. Его умные и добрые глаза улыбнулись.

– Это хорошо, что у вас зудит затылок, – сказал он. – Я ваш врач, Топалов… Кирилл Топалов… А вы знаете, как вас зовут?

В его глазах вспыхнула искорка, но тогда я не обратил на это внимания. Меня смутил его вопрос. Как меня зовут? А разве меня должны как-то звать? Зачем это нужно?

– Не знаю, – сказал я.

– А вы подумайте… Я хочу знать ваше имя. Свое я вам сказал.

Я подумал. У меня не было ощущения, что я забыл свое имя. Мне казалось, что его просто никогда у меня не было.

– Не знаю, – повторил я.

– Хорошо, я вам помогу. Вас зовут Симеон Игнатов Балевский, но вы подписываетесь «Игнатов». По профессии вы архитектор, главный директор «Интерстроя». Вам это о чем-нибудь говорит?

– Ни о чем, – ответил я. Он чуть заметно вздохнул.

– Так я и думал. У вас была фрактура черепа. И потому вам сделали довольно сложную операцию. Но вы не пугайтесь, скоро все будет хорошо.

«Не пугаться? – с легким беспокойством подумал я. – А почему это я должен пугаться?»

– Почему я должен пугаться? – повторил я вслух.

– Конечно, никакого смысла в этом нет, – кивнул врач. – Должен сказать, что я вас не знал до… – он запнулся.

– До чего?

– Ну, скажем, до несчастного случая.

– Какого случая?

– Когда вы получили травму черепа… Вы поехали объект, который строится под вашим руководством. Там поскользнулись и упали. Упасть со второго этажа ременного дома – не бог весть как страшно. Но вы, к счастью, ударились головой. Как раз тем местом, где вас сейчас чешется, – он опять усмехнулся. – А где вы е?

– Не знаю.

– Не волнуйтесь, и я не знаю. А вы случайно не знаете, как зовут вашу жену?

– Жену? – встрепенулся я. – Разве я женат?

– Женаты. Детей у вас нет. Но жена ваша, говорят, красавица.

Я насторожился. – А разве вы ее не видели?

– Не видел, – спокойно ответил он. – Мой кабинет – в другом крыле больницы. Здесь я бываю только с обходом… Насколько я понимаю, вы совсем недавно пришли в себя. И, наверное, еще не смотрелись в зеркало. Что вы можете сказать ? своем возрасте?

– Что это такое – возраст?

– Это сколько вам лет, – пояснил врач. Я задумался. Неизвестно почему, этот вопрос показался мне особенно трудным. А он молчал и ждал ответа. Я мучительно пытался вспомнить хоть какое-нибудь лицо, но в голове было пусто.

– Хорошо, а мне, по-вашему, сколько лет?

Я внимательно посмотрел на него, но тут нечего было долго думать.

– Вам лет пятьдесят пять, – ответил я. Он искренне обрадовался.

– Молодец! Ровно столько мне исполнилось три месяца назад. Ну хорошо, а самому себе вы бы сколько дали? – и в его взгляде вспыхнуло нестерпимое любопытство.

– Ну, лет тридцать, – неуверенно протянул я.

– Вам сорок шесть, – сказал он, неизвестно почему очень довольный моими словами. – Но вы ответили правильно. В душе каждый чувствует себя куда моложе своих лет. Даже старая бабка, которая еле ноги волочит.

Он призадумался, потом спросил:

– А вы знаете, что такое кочерга?

– Кочерга… – протянул я. – Кажется, это такая штука, которой мешают дрова в печи.

– А булавка? – быстро сказал он.

– Иголка с головкой.

– Какая разница между булавкой и заколкой?

– Не могу сказать!

– А вы знаете, что значит «рудиментарный»?

– Зачаточный! – не задумываясь, ответил я.

Он задал мне еще десяток вопросов. Чем дальше, тем легче мне было отвечать. Я чувствовал, будто в голове у меня что-то раскрывается, слова так и вылетали одно за другим. И эта легкость была так приятна, что от удовольствия я буквально смотрел ему в рот.

Хорошо, сейчас я задам вам вопрос потруднее. Вы – архитектор и, наверное, вспомните. Кто построил Кельнский собор?

Вопрос был в самом деле нелегкий. Я задумался. – Собор строили шестьсот с лишним лет, – сказал я наконец. – По-моему, из материалов весьма среднего качества. Мастера были хорошие, но те, кто отпускал средства, были людьми прижимистыми.

– Но хотя бы одно имя вы помните?

– Подождите… Ну да… Арнольд, Иоханнес, Никоей…

– Чудесно! – опять воскликнул он.

И был готов от удовольствия откинуться назад, но вовремя спохватился, что стул у него без спинки. Да, да, память совсем не простая штука. И, как я понял уже позже, разница между условными и безусловными рефлексами куда тоньше, чем считают иные физиологи.

– А теперь я могу сообщить вам диагноз, – снова заговорил мой врач. – У вас амнезия. Вы знаете, что это такое?

– Да, знаю.

– Но ваш случай несколько особый… Вы утратили только свою личную память… Конечно, это понятие весьма условно. Современная медицина, к сожалению, не может сказать ничего определенного о том, в каких именно отделах мозга хранится этот вид памяти. Одно время считали, что в гипоталамусе и ретикулах. Сейчас некоторые утверждают, что личной памятью заведует гипокамп. Лично я в этом сомневаюсь. И вообще крайне рискованно связывать определенные функции и свойства сознания с определенными центрами мозга. Настолько рискованно, что может оказаться недостоверно. А вот вы меня сегодня озадачили. Должен сказать, что вы упали прямо на гипокамп. На то место, где у вас чешется.

Я не ожидал, что пойму его с такой полнотой. И с такой легкостью.

– А может быть, я его раздавил? – с любопытством спросил я. Только с любопытством, не более; у меня еще не было ощущения опасности, большой или малой, все равно.

– Нет-нет! – энергично запротестовал врач. – Я ассистировал при вашей операции. Конечно, гипокамп пострадал при травме, в нем застряли осколки черепа. Но он не раздавлен и не ампутирован, а все остальное не так уж страшно. По-моему, все центры мозга, заведующие памятью, взаимодействуют между собой и помогают друг другу. Остальная часть вашей памяти, та, которую вы приобрели опосредованно, – в отличном состоянии. Я уверен, что у вас все полностью восстановится и будет так, как было. Уверен, да уверен. Только не могу назвать точные сроки…

Он смотрел на часы. Это, наверное, означало, что наша беседа – или его обход – кончается. Мне не хотелось терять собеседника. Он пробудил во мне чувства, которые были мне приятны.

– А могу я задать вам несколько вопросов?

– Да, пожалуйста, – встрепенулся он. – Я вас слушаю.

– Как называется вон то дерево за окном? Он даже не обернулся.

– Это куэркус педункулифлора. Летний дуб… Прекрасный экземпляр, единственный в нашем маленьком парке. Ему лет пятьдесят – шестьдесят, это, конечно, по-моему. Неизвестно, как он сюда попал. И ему, наверное, очень трудно тут одному.

– Вряд ли, – отозвался я. – Он такой жилистый, такой мощный. Самые хилые деревья те, что растут в густом лесу.

Взгляд его как-то особенно блеснул.

– Вы и это знаете? – с серьезным видом сказал он. – Ну что же, хорошо, вас можно поздравить. Вы, конечно, правы. Чтобы вырасти сильным, любое существо должно быть в какой-то мере одиноким.

Он улыбнулся и встал. Я прекрасно понял, что эта его улыбка предназначена не мне. Это была улыбка врача, адресованная пациенту – любому пациенту, и я іного расстроился.

– Здесь недавно была молодая женщина. В белом халате. Вы не знаете, кто это?

– Наверное, одна из медсестер, – рассеянно отозвался он. – Мне сообщили по телефону, что вы пришли в себя.

– Да, понимаю. И еще один, последний вопрос. Вы мне не скажете, какое сейчас время дня?

– А вы как думаете?

– По-моему, послеобеденное.

– Правильно. Сейчас пять минут пятого. И уже минут меня ждет пожилой и капризный больной.

– Извините. Я просто хотел знать, дотяну до ужина нет. У меня такое чувство, будто я не ел по меньшей мере неделю. Он опять сел.

– Гораздо больше… До сих пор мы вводили вам искусственное питание. Ваш желудок отвык от пищи, и вам нужно быть крайне осторожным. Начнем с самой легкой пищи…

Он ушел, с порога еще раз кивнув на прощанье. Мне сразу стало грустно и одиноко. Как приятно, когда тебе задают вопросы, а ты отвечаешь на них легко и уверенно. Ну хорошо, почему бы мне самому не поспрашивать себя? И я попробовал, но ничего не получилось. Вам это покажется странным, но так оно и было. Я не мог задать себе ни одного вопроса, мне неоткуда было их взять. Мой мозг был все еще инертен и неподвижен, ему не хватало инициативы. Он походил не на живой человеческий орган, а на бездушный аппарат, который надо включить, чтобы он заработал. Однако в конце концов мне удалось сочинить один вопрос. Кто моя жена? Какая она? Но я ничего не мог вспомнить. Совсем ничего. Это казалось мне просто невероятным, ведь я в общем понял из объяснений врача, что такое личная память. Да нет, не может быть, чтобы ее имя не лежало в каком-нибудь уголке моей памяти, куда оно попало всякими окольными путями. А вместе с ним наверняка лежат десятки и сотни других имен. Иван Вазов, например. Кто такой Иван Вазов? Патриарх болгарской литературы. Хосе Марти? Кубинский поэт и революционер. Клемент Готвальд? Бывший президент Чехословакии. Все эти имена появлялись у меня в голове внезапно и сами собой, их никто не звал. Если бы я мог вот так же вызвать в памяти ее имя, то, пожалуй, нашел бы и ответ на свой вопрос.

Часам к шести принесли мой скромный ужин: чашку бульона и небольшой сухарик. Его принесла рослая женщина лет сорока с огромной мягкой грудью. Лицо у нее было широкое и необыкновенно добродушное. Но в первую минуту я даже не взглянул на нее – все мое существо устремилось к еде с такой яростью, с такой внутренней силой, что я в первый раз после того, как пришел в себя, был глубоко потрясен. Неужели в душе человека нет двигателя более сильного, чувства более яркого, чем влечение к еде? Если судить по моему состоянию в ту минуту, такого чувства нет. Когда я протянул руку к маленькой белой чашке, пальцы у меня дрожали.

– Сейчас, сейчас, – женщина улыбнулась мне, – сейчас мы вас покормим…

– Вы будете кормить меня?

– Так положено. Вам нельзя прикасаться к еде. Откуда мне знать, вон вы какой голодный, еще проглотите все сразу…

Конечно, она была права. Я мог бы проглотить не бульон, но и саму чашку. Женщина устроилась удобнее на табуретке, заправила мне за ворот салфетку и зачерпнула ложку золотистой жидкости. Никогда забуду, что я при этом почувствовал. Дело даже не в хорош или плох был бульон; вначале его вкус разочаровал меня. Но это первое ощущение блаженства, когда горячая жидкость пошла по пищеводу, нельзя ни с чем. Однако со второй ложкой моя кормилица не спешила.

– Все так рады, – приговаривала она, – так рады, вы уже в сознании… Некоторые даже поговаривали, что вам не выкарабкаться… Один Топалов…

– Сколько дней я пролежал без сознания? – перебил я ее.

– Да не знаю, не считала, сколько дней да сколько ночей… Но недели две будет…

Я дрогнул – первое, еще неясное ощущение испуга.

– И как меня кормили?

– Это мы умеем… Можно питательные смеси вводить в кровь, можно и уколы делать…

Но я почти не слышал ее. Две недели пробыть без сознания – это, пожалуй, в самом деле страшновато.

– Сейчас вашей жене звонят по телефону. Хотят и ее обрадовать, бедняжку…

Но и эта женщина ни разу не видела моей жены и не знала, как ее зовут. Она старательно кормила меня по каким-то не известным мне предписаниям, и после каждой ложки ее лицо становилось все добрее, все нежнее, и я бы даже сказал, все красивее. Можно было подумать, что это я ее кормлю, а не она меня. Наконец она встала.

– Я сегодня еще приду, – сообщила она, по-матерински улыбаясь. Да, действительно по-матерински, хотя из нас двоих старший был я. – К восьми часам…

И ушла. Все уходили, а я оставался. Примерно через полчаса появилась медицинская сестра. Вряд ли кому случалось видеть существо более чистое и стерильное. Она была так вымыта, так выстирана, так великолепно накрахмалена и выглажена горячим утюгом, что сияла прямо-таки неземной белизной. Но сама сестра показалась мне холодной. Или высокомерной – даже теперь мне трудно сказать, какой именно. Она взглянула на меня совершенно спокойно и, ни о чем не спрашивая, воткнула мне в бедро шприц; между прочим, она сделала это так умело, что я почти ничего не почувствовал. И только после этого благоволила открыть рот:

– Я буду дежурить сегодня ночью. Вы ничего не должны делать сами, особенно вставать. Что бы вам ни понадобилось – вызовете меня. Вот кнопка звонка.

Она объяснила мне, как пользоваться кнопкой, и ушла. И она ушла… Но мой ангел-хранитель в самом деле явился в восемь часов. На сей раз мне принесли немножко свежего творога. И разрешили есть самому. Творог был очень хороший, хотя и пресный на вкус. Часам к девяти снова зашла сестра; она подала мне эмалированную «утку» и тактично отошла к окну. Но я почти ничего не смог сделать – так стесняло меня ее присутствие. Уходя, она погасила свет, и я услышал, как закрылась дверь.

Мрак. Кажется, с этого мы и начали. Но мрак в палате был разреженный, теплый, его можно было терпеть. И все-таки сердце у меня сжималось. Только теперь я понял, что означает для человека видимое присутствие вещей и предметов. Они его подбадривают, дают ему чувство реальности и уверенности в себе. А эти, чуть заметные во мраке тени и контуры только пугали меня. Столик в углу походил на зверя, готового к прыжку. Из-под соседней кровати высовывалась крысиная морда. Я знал, что это мне кажется и что крыса всего – мои же шлепанцы, и все-таки был неспокоен. Я не понимал своего состояния, но теперь я теперь оно мне понятно. Человек может быть по-настоящему человеком, только пока над ним светит солнце. Во мраке он превращается в прачеловека и готов лезть в пещеру, карабкаться на дерево или прятаться в свайном це – подальше от опасности. Наверное, оттуда же у человека зародились те темные чувства, которые и по сей день остались темными.

Чтобы отвлечься, я решил думать. О чем я мог думать? Разве что снова потрудиться над именем жены? Я расслабился и стал терпеливо ждать. Я и не знал, какие неприятности накликаю на свою же голову. Сначала имена медленно, как капли, процеживались у меня в памяти. Крум. Борис. Симеон. Петр и Асень. Потом капли забарабанили, потом хлынули дождем. Иван. Христо. Васил. Тодор. Александр. Александр I, Александр ІІ, Александр III… Куда я забрался, это мужские имена, а мне нужно женское имя, имя моей жены. Амнерис, Агамемнон, – постой, опять мужское, – Лукреция, Агриппина, Жозефина, Клеопатра… нет, это не болгарские имена. Но я не мог вспомнить ни одного болгарского имени… Ага. Здравствуй, дорогая Иванка! Хорошо. Иванка, Драганка, Виолета, Цвета. Ирина, Комбина… Нет, не так, надо выговаривать медленно, чтобы не обрывалась нить. Но я не мог медленно. Имена стучали, как сухие гербовые штемпеля, после которых не остается никакой краски. Я хотел передохнуть, упокоиться, но автомат внутри меня щелкал безостановочно и беспощадно. Я не знал, как его выключить, я не знал механизма проклятого мозгового аппарата. Лили, Вили, Люси, Пуси. Глупости. Колесо вертелось. Нина, Мина, Здравка, Буда, Рада, Бистра. Бистра Нанева. Кто такая Бистра Нанева? Кажется, архитектор. Или скульптор. Конечно, скульптор. Сейчас она работает в Париже…

Только к рассвету я как будто что-то нащупал. И тут же успокоился и заснул. Маленькое чудовище, скрытое в черепной коробке, затихло лишь тогда, когда добилось своего.

Утром в мою палату вошла новая медицинская сестра. Она тоже была чистенькой, свежевымытой и выглаженной, но в отличие от ночной дежурной смотрела светлее и приветливее, с косенькой, но очень милой улыбкой.

– С добрым утром, товарищ Балевский, как вы себя чувствуете? – спросила она по-свойски, будто мы были давным-давно знакомы. Она сунула мне под мышку градусник. Прикосновение ее прохладной руки было особенно приятно.

– Как будто ничего, – сонно ответил я.

– Скоро придут брать у вас кровь. Ведь вы не боитесь?

– Боюсь, – ответил я.

– Не может быть! Такой мужчина, как вы!

И она повернулась к двери. Надо было удержать ее хотя бы ненадолго.

– Извините, сколько в нашем отделении медицинских сестер?

– Шесть, – отозвалась она. – А вам какая нужна? Я описал ей молодую женщину, которую увидел первой после того, как открыл глаза. Она задумалась.

– Нет, это не сестра. Это одна из ваших посетительниц.

– Вы уверены?

– Конечно. Она и сказала нам, что вы пришли в себя.

* * *

И я снова остался один. Я был слегка озадачен. Еслио посетительница, почему она сразу ушла? Ей следовало остаться, поговорить со мной или хотя бы поить меня с благополучным исходом. Почему она так странно, так необъяснимо? И я начал строить догадки. К тому же мысль моя работала четко. Было очень приятно иметь в голове такую точную и ясную мысль.

На завтрак мне принесли манную кашу – размазню. Приличную порцию. Но это я теперь говорю, что ел то кашу, тогда же я этого не знал. Я проглотил ее мгновение ока, отставил тарелку и свирепо огляделся сторонам. Из-под соседней кровати действительно л носок синего суконного шлепанца. Будь это не шлепанец, а какой-нибудь кролик, например, я бы зверем набросился на него, – такую алчность, такое неодолимое желание есть я ощущал в себе, вернее, в недрах своего тела. В самых глубоких, самых потаенных своей плоти. Тогда я думал, что этот неистовый никогда не пройдет, но я ошибался. Через месяц, вернувшись домой, я ел не больше воробья, да и то главным образом овощные блюда. Явилась девушка с милой улыбкой, чтобы забрать у меня термометр. Она была еще веселее и дружелюбнее, в первый раз. На пороге она обернулась и даже примовилась со снопиком термометров в руке.

– Пришлю-ка я вам парикмахера, – заявила она, – чему пугать людей щетиной?

Снова мелькнула милая улыбка, и сестра исчезла, Интересно, она в каждой палате так мило улыбается? подумать об этом было неприятно. В десять часов наконец-то пришел врач Топалов. Он сел рядом с кроватью, небрежно пощупал мой пульс и с удовлетворением произнес:

– Глаза у вас ясные… Вы вспомнили о себе что-еще?

– Да, доктор, – с гордостью заявил я. – Имя жены. Ее зовут Лидия.

Он удивленно посмотрел на меня. Пришлось подробно рассказать ему о моей первой, такой беспокойной ночи. Кажется, мой рассказ ему очень понравился.

– Вы нащупали удачный метод. Но не надо увлекаться, особенно сейчас, вначале. Чем меньше вы будете волноваться, тем лучше.

Меня удивил его шутливый тон.

– Что еще вы о ней вспомнили?

– Кажется, она окончила балетное училище… Но я в этом не уверен…

К сожалению, и врач не мог опровергнуть или подтвердить мои предположения на сей счет – он просто не знал ее.

– Вам ничего не снилось этой ночью? – снова поинтересовался он.

Снилось… снилось ли мне что-нибудь… Я знал само слово, но никак не мог вспомнить, что оно означает. Врач пробовал помочь мне, но я, видимо, не совсем его понял.

– Нет, мне ничего не снилось. Я заснул, будто провалился в какую-то черную яму, а когда пришло время, выбрался из нее.

– Постепенно? Или сразу?

– Просто открыл крышку и вылез.

– Мне так хотелось, чтобы вам приснился сон, – огорченно сказал мой врач. – Когда мы оперируем желудок, например, после этого ждем, чтобы у больного пошли газы. Раз пошли газы – больной вне опасности, биологические ритмы и функции организма действуют. А после такой операции, как у вас, весьма желательно, чтобы вам что-нибудь приснилось, все равно, что. Хотя мне далеко не безразлично, что именно.

– А причем здесь все-таки желудок? – поинтересовался я.

– Аналогия близкая. Наука называет сон весьма существенной функцией мозга. Я же считаю его одним из величайших чудес живой материи. Именно сон – тот врач-гигиенист, который выбрасывает со складов нашего сознания все, что подлежит порче. И по ночам сжигает эти отходы. Почему ночью? В том-то и заковыка. Потому что ночью его хозяин спит и помешать ему не может. Какой хозяин потерпит, чтобы кто-то тайком ходил по его дому, распоряжался его добром? Сон складывает все это добро в кучу, чиркает спичкой… Вспыхивает огонь, поднимаются облака дыма, в которых все смешивается самым фантастическим образом… Это мы и называем сновидением…

Вам все это может показаться банальным, но я слушал его с возрастающим интересом. Он чего-то добивался от меня, а я не понимал, чего именно. Он показывал мне пути, о существовании которых я не подозревал. Как это ни странно, человеку, обычному человеку, куда легче представить себе раздвоенное сознание, чем сознание неполное. Наверное, именно к этому стремился мой врач – дать мне какое-то представление о том, чего мне не хватало. Но это ему плохо удавалось, да вряд ли он и рассчитывал только на собственные силы.

Наконец мы кончили. Он задумался.

– У вас есть какие-нибудь желания?

I – Да, конечно! – воскликнул я. – Нельзя ли увеличить мне порцию еды? Я все время хочу есть. Аппетит зверский…

Он улыбнулся сочувственно и добродушно.

– Вы не так голодны, как кажется. Мы вводили вам искусственное питание. По-моему, его было вполне достаточно, ваш организм получал почти все, что ему нужно. Остается разобраться, что именно устраивает вам этот неприятный фокус, – желудок, которому кажется, что он пуст? Или мозг, который привык получать от желудка определенные импульсы и сигналы? Вам это, конечно, безразлично; важно, что вы ощущаете голод, и это ощущение мучительно. Лично я считаю, что виноват мозг. Он самоиндуцируется и все более властно заявляет о потребностях организма. Желудок, со своей стороны, реагирует на его фантазии и усиливает перистальтику. Это мы называем обратной связью. Должен сказать, что немногие физиологи и неврологи верят в ее существование…

Как это ни странно, я прекрасно его понял. Не понял только, как можно оспаривать такое явление, наперекор всякой логике. Ведь любой телефон может давать сигналы и принимать сигналы. Это свое соображение я и высказал. Он снисходительно выслушал меня и усмехнулся.

– Вопрос не такой простой, как кажется на первый взгляд. Где, в сущности, кончается физиология и начинается психика – этого сам господь бог не скажет…

Вскоре он ушел. Парикмахер явился только через час. Оказалось, что это парикмахерша – худенькая женщина с кротким овечьим лицом. Было как-то неудобно бриться у овцы, но куда денешься. Она работала так медленно, брила так тщательно, по волоску зараз, что вряд ли могла обслужить больше трех – четырех человек за день. Наверное, поэтому мне пришлось столько времени ждать ее. Когда она все-таки кончила, то отступила шага на два и с удовлетворением оглядела меня.

– Ну, вот вы и на человека стали похожи! Совсем другое дело, когда пройдется женская рука.

– У вас есть зеркало?

– Конечно, – отозвалась она.

И подала мне небольшое зеркало в металлической оправе в которую на обороте была вставлена фотография красивого молодого человека с элегантной эспаньолкой. Гораздо позже я узнал, что этот человек – Николай Гяуров. Но тогда я небрежно глянул на свое отражение и чуть не выпустил это женское зеркало из рук – так неожиданно было то, что я увидел. В самом деле, я не был готов к такому сильному и, я бы сказал, неожиданному впечатлению. Любой человек привыкает видеть себя, вернее, свое отражение, с детского возраста. Он сживается с этим своим образом, с происходящими в нем переменами, свыкается с ним. И будь у него возможность посмотреть на себя со стороны, он узнает свои черты. А я увидел себя внезапно и сразу – пожилого человека. Крупные черты лица, антипатичная, довольно тощая физиономия, глубокие вертикальные борозды у рта. Чуть ли не зловещее выражение. И самое главное – совершенно чужое лицо, которое ничего мне не говорило. Крупный нос, большой твердый рот. Какое-то особое, совсем неожиданное выражение властности и силы. Неужели я такой? Да нет, не может быть. Смутное представление, которое я сохранил о себе, предполагало хоть чуточку душевной деликатности. И известной интеллигентности, черт бы его побрал, известного достоинства, раз я – главный директор. Человек в зеркале был мне совсем чужой. Мало того, он был мне просто неприятен.

За этими размышлениями меня застала медицинская сестра, которая зачем-то вошла в палату.

– Что с вами, почему вы такой мрачный? – озабоченно, спросила она. – Вы себя плохо чувствуете?

– Да нет, ничего… Я только что увидел себя в зеркале, – пробормотал я.

– И вы себе не понравились?

– Очень не понравился.

Если бы она рассмеялась, я бы тут же успокоился. Я бы принял ее смех за комплимент. Но она заговорила со мной, как с малым ребенком:

– Разве можно думать такие глупости! Я вам серьезно говорю: вы красивый и представительный мужчина. Да к тому же элегантный.

– А это вы откуда знаете?

– Слышала от людей, которые вас знают. Говорят, вы не пижон, вам это, конечно, не подходит. Но одеваетесь со вкусом. Вы же часто ездите за границу, наверное, знаете, что купить…

О, благословенный тихий дождик, льющий приятную прохладу на мою пробитую голову!

– Я уже не говорю, какая о вас идет слава, – вдруг прибавила она.

– Какая слава? – я с надеждой взглянул на нее.

– Ну, как же! Известно, какая!

И она снова одарила меня милой косенькой улыбкой. Я только что не жмурился от удовольствия. Господи, как глупеет мужчина, когда теряет память… Будто вместе с ней лишается ума…

– Вы бы лучше вздремнули. Утром самый сладкий сон. После обеда здесь станет жарко…

И я действительно уснул. А проснулся так внезапно, будто меня ущипнули за нос. Проснулся с беспокойством. У моей кровати сидела женщина и задумчиво смотрела в окно. Не знаю, почему, но в первую минуту я подумал, что это – моя мать; я никак не мог свыкнуться со своим возрастом. Я смотрел на нее с легким испугом – снизу вверх. Нет, какая там мать, глупости. Женщина в самом деле не молодая, но и не старая. Удлиненное лицо, смуглое, испитое, даже страшноватое, со следами скрытой душевной муки. Но фигура очень стройная, я только теперь это заметил. И роста она высокого, это видно, хотя она сидит на низенькой табуретке. Трикотажная блуза такой крупной вязки, что сквозь нее просвечивает белье. Маленькая, почти девичья грудь… Я затаил дыхание в каком-то неясном испуге, в каком-то темном, непонятном волнении. Кто эта странная женщина и что ей здесь нужно?

Тут она повернулась и посмотрела на меня, прямо в лицо. Очень красивые глаза, правда, глубоко посаженные. Страстные глаза. Не знаю почему, но мне показалось, что в самой глубине этих глаз таится чуть заметная тревога. Тревога или испуг – сразу не поймешь.

– Я – Лидия, – сказала она.

Ее голос прозвучал совсем спокойно. Но я продолжал лежать не шелохнувшись, и она добавила уже более настойчиво:

– Я – твоя жена.

Я был потрясен. Никогда, ни за что обыкновенному человеку не понять, сколько огромной власти и силы в этом затасканном слове. Неужели это – моя жена? Неужели она может быть такой… такой пожилой, во-первых, и такой… непохожей? Я рисовал себе свою жену маленькой, светловолосой, с коротким носиком и тоненькими бровками, почему-то с челочкой. Сам не знаю, откуда взялся у меня именно этот образ. А если не этот, то какой же? Что другое может подойти для меня – уравновешенного, тихого человека? И неужели этот бронзовый идол – моя супруга, моя жена? Тогда каков же я сам?

– Я все о тебе знаю, – продолжала она тем же сдержанным, чересчур спокойным голосом. – Мне сказали, что тебе нельзя волноваться. Я не буду тебя беспокоить, мне незачем это делать.

Только тут я немного перевел дух.

– Прости меня, Лидия, – сказал я. – Конечно, я должен был догадаться… Но когда открыл глаза…

– Я показалась тебе старой? – перебила она с чуть заметной горечью. – Но я действительно не молода, дорогой. Между нами всего два года разницы.

– Я не то хотел сказать. Просто я думал, что ты окажешься куда обыкновеннее. Жена как жена.

– Ты никогда не женился бы на обыкновенной женщине, – она слегка усмехнулась, но и улыбка у нее было поблекшая. – Все, что тебе принадлежит, должно быть самым лучшим. В юности я действительно была очень красива.

– Ты и сейчас очень красива, – отозвался я. Наверное, я и в самом деле так думал. Тогда я еще не умел лгать. Я все еще не знал, что на свете существует ложь.

– И в доме у тебя красиво, – продолжала она. – Ты живешь на хорошей улице, на хорошем этаже, в хорошей квартире… И сам дом красивый, потому что построен по твоему проекту. И в квартире красиво. Ты ее обставил сам, по своему вкусу. Потому что у тебя хороший вкус. Еще бы, это – твоя профессия. Все у тебя в доме – по твоему вкусу, кроме, может быть, меня, – и она опять храбро усмехнулась.

Я не понимал, серьезно она говорит или подшучивает надо мной.

– И что там есть, в этом доме? – спросил я ей в тон.

– Хорошие картины, их немного, но очень хорошие. Хорошие ковры, очень красивая собака… – она неожиданно замолчала и побледнела. – Мони, я должна сказать тебе правду. Пинки исчез.

– Какой Пинки?

– Твоя собака! Исчезла в тот же день, когда с тобой произошло несчастье! Не исчезла, а просто сбежала. В тот же час, может быть, в ту же минуту. Мы с Пинки были дома и сидели в холле. Вдруг он забеспокоился, зарычал, потом вскочил и начал лаять – громко, отчаянно! Я просто опешила – что это с ним такое… Он как бешеный закружился по холлу, потом бросился в прихожую. Я, конечно, за ним. Пинки лаял и царапал дверь. Зачем я только ему открыла! Мне просто стало жаль его. Он стремглав кинулся вниз по лестнице. И исчез, и до сих пор не вернулся.

Она умолкла. У нее был такой вид, будто она ждала, что я тут же встану с кровати и надаю ей по физиономии.

– Когда это произошло?

– В половине седьмого. А в половине восьмого мне позвонили из Банкя и сообщили, что стряслось с тобой.

– Лидия, расскажи мне еще что-нибудь.

– Про Пинки?

– Нет, про этот день.

Пока она говорила, лицо ее посветлело, стало свежее и моложе. Но тут оно снова померкло. Она долго думала, потом вдруг заявила:

– Мони, ты не ночевал дома накануне этого дня. С пятницы на субботу.

– И не предупредил тебя?

Я в напряжении ждал ответа. С минуту она как будто колебалась, но потом решительно сказала:

– Нет, не предупредил.

– Это было впервые?

– Нет, не впервые… В сущности, во второй раз… Но сейчас мне не хочется говорить об этом.

– Хорошо, давай дальше.

– Дальше – ничего особенного. На следующий день утром ты поехал в управление, хотя суббота у вас выходной.

– Что значит выходной?…

– У вас пятидневная рабочая неделя, суббота и воскресенье – дни отдыха. В управлении ты пробыл до четырех часов и даже не обедал. А к шести часам уже приехал в Банкя, на объект.

– Что это за объект?

– Летняя резиденция посла, кажется, западногерманского. Строят по твоему проекту. Ты очень живо следишь за работами, все принимаешь близко к сердцу… Но что там произошло – не знаю. Расспрашивать я не стала, мне было слишком тяжело и не хотелось вдаваться в подробности.

– Лидия, а мы не ссорились накануне этого дня?

– Нет, Мони, нет, – устало ответила она. – Конечно, в любой семье случаются мелкие ссоры и дрязги. Но в последние месяцы между нами не было ничего плохого… или неприятного…

Было ясно, что расспрашивать ее и дальше нет никакого смысла, больше я от нее ничего не добьюсь. И я поспешил переменить тему прежде, чем услышу что-нибудь такое, чего мне и вовсе не хочется знать.

– О чем я хотел тебя спросить… А, да! – мои родители живы?

– Мать жива… Она в деревне, вместе с твоей сестрой. И сестра твоя там живет и работает, она ветеринар… Ты мне говорил, что у них все хорошо и они ни в чем не нуждаются.

– Ты с ними встречалась?

– Да, конечно. Но они редко приезжают в Софию. Твоя мама уж старенькая, ей трудно ездить. А сестра…

Она запнулась и умолкла.

– А сестра?

– Сестра твоя, кажется, недолюбливает меня. Да и какая сестра была бы довольна мной! Она, наверное, желала бы для тебя работящую, деловую, практичную жену… И самое главное – жену со специальностью… И, наверное, она права, тебе нужна была именно такая жена.

– А разве у тебя нет специальности?

– Я окончила балетное училище, потом школу… Но когда мы поженились, ты не позволил мне работать.

– Почему? – спросил я в искреннем изумлении.

– Не знаю, дорогой… Это ты должен знать, почему. Вернее, должен был знать. Может быть, тебе была нужна домашняя хозяйка. А может быть, ты не верил, что у меня есть талант, есть призвание, что самое главное. И, наверное, ты был прав, раз я примирилась так легко. Или так легкомысленно.

– Что же именно?

– Скорее, второе… Человеку, у которого ни к чему в жизни нет призвания, легко стать жертвой… чего угодно… Но человек, который имел призвание и почему-то утратил его, обязательно станет жертвой…

Да, сказано было неплохо. Мне очень хотелось продолжить разговор; у меня только-только стали открываться глаза на мир, я хотел все знать. И главное, я хотел все знать о себе. Я еще не понимал, сколь опасно может быть такое знание. Но в ее голосе мне слышалась какая-то усталость, или, пожалуй, чуть заметное сопротивление. Наш общий дом она не чувствует своим домом. Наверное, там нас что-то разделяет. Может быть, и не разделяет, но мне так показалось. Я не хотел вызывать ее на разговор насильно, против ее воли, это чуждо мне; а сама она молчала. Ей это молчание, наверное, казалось естественным. Или, по крайней мере, было в порядке наших повседневных отношений. Но я был несколько подавлен, а может быть, чувствовал себя чужим и отстраненным, – тогда я еще не знал точного значения некоторых слов.

Так прошло довольно много времени. В душе мне уже хотелось, чтобы она встала и ушла. Противоестественно, когда мужчина немощно лежит на чужой, больничной койке. И когда другой человек торчит над его душой. Вскоре она действительно встала. Прежде чем подняться со стула, Лидия нагнулась я поцеловала меня в щеку. Я вдохнул запах резких духов, сигарет и еще чего-то очень знакомого, но непонятного. С порога она снова взглянула на меня, как мне показалось, украдкой, а может быть, случайно. Но этот быстрый взгляд потряс меня – второе потрясение за день. В нем была надежда, может быть, или отчаяние; или отчаянная надежда; не знаю, не знаю, что это было, и не хочу знать! Я просто повернулся на правый бок и погрузился взглядом в зеленое спокойствие листвы. Все еще подавленный, в глубине души я ощущал, как мои внутренние часы тяжело и строго отсчитывают секунды. Потом удары маятника стали постепенно затихать, пока не заглохли совсем. И я целиком и как будто навсегда слился с зеленой, безмерной и счастливой вечностью.

* * *

Лидия стала приходить в больницу каждый день, обычно к пяти часам. Я уже ни о чем не расспрашивал ее, а только слушал. В первые дни она была немногословна, потом стала постепенно оттаивать. Я чувствовал, что она набирается душевных сил, становится все более ясной и открытой. И все более светлой, – такой, какой я и представлял себе свою жену. Странно, как быстро исчезло и то первое неприятное впечатление, будто она гораздо старше меня. Теперь это была просто жена, супруга, какой и должна быть любая жена и супруга. Должно быть, при нашей первой встрече я был чересчур чувствителен. Кроме того, у меня появилась другая, куда более тяжкая забота: я учился ходить.

Да, именно так: я учился ходить. Я и представить себе не мог, как это трудно. И не понимал, почему. Да и Топалов не понимал или не хотел говорить. Но я не мог ходить, будто у меня не было ног, вернее, не было колен. Иногда мне удавалось сделать шажок – другой, но тут колени вдруг отнимались, и я опускался на пол в отчаянии и страхе. Я видел, что Топалов всерьез тревожится; мне сделали целую серию исследований и электрограмм, наверное, совершенно бессмысленных; потом пошли разные массажи и процедуры. Иногда я часами просиживал в кабинете физиотерапии. Прогресс был ничтожным, и анализы не показывали никаких отклонений – все рефлексы, все органы и системы были в порядке. Однако я с трудом, ценой огромных усилий добирался до окна палаты.

Не знаю, может быть, я и заблуждаюсь, но мне кажется, что в конце концов я сам преодолел этот недуг. Точнее, преодолевал его каждый раз огромным усилием воли. Как только мои колени начинали таять как воск, я напрягал все свои душевные силы и приказывал им ожить. Я чувствовал, как они постепенно крепнут, сопротивляясь тяжести тела. Топалов молчаливо и внимательно наблюдал за моими усилиями; не знаю, верил он в успех или нет, но он явно поощрял меня: надеяться было не на что, разве что на помощь бога или дьявола. И в конце концов я научился ходить.

Никогда не забуду свою первую прогулку. Я проделал ее сам, совсем сам, без чьей-либо помощи, без костылей, даже без палки. Я прошагал по всему больничному коридору, от одного конца до другого, и не израсходовал даже половины тех душевных сил, какие уходили у меня на ходьбу в первые дни. В конце коридора, возле медицинских весов общего пользования, висело большое зеркало. Я взглянул в него с торжеством победившего гладиатора и тут же скис: на меня смотрел длинный, тощий человек, коротко остриженный, с изнуренным и, я бы сказал, несчастным лицом. Висловатые уши придавали ему еще более злополучный вид. А больничная пижама с короткими рукавами и штанинами – еще более унылый. Но это был я, именно такой, каков я и есть на самом деле. И каков в действительности каждый. Чтобы понять, что представляет собой человек, надо сначала ощипать ему перья.

Ел я все лучше. Больничных порций вполне хватило бы нормальному, здоровому человеку, но Лидия еще подкармливала меня. И с затаенным удовольствием, с обожанием даже, наблюдала, как я, будто волкодав, глотаю ее котлетки и блинчики. Особенно блинчики, намазанные чудесным клубничным конфитюром. С каждым днем моя уверенность в себе росла, будто поднималась на дрожжах. А Лидия, наоборот, становилась все смиреннее. Вам, наверное, хорошо знаком этот закон сообщающихся сосудов. Но я ничуть не гордился своей властью. Эта власть была мне не нужна. Наверное, пассивный счастливее того, кто вечно прислушивается к голосу своих желаний. И подчиненный свободнее того, кто руководит его жизнью. Эта мысль, возможно, покажется вам сугубо консервативной, в сущности, такова она и есть. Но виновата не мысль, виновата жизнь. Да у меня и нет права обобщать, я судил обо всем главным образом по себе.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросил я однажды. – Все равно, что.

Но она заметно утратила то, что принято называть инициативой. Это была уже не та женщина, что пыталась судить меня и давать мне оценки.

– О чем, например?

– Ну, например, о том, какой я архитектор. Хороший или плохой? Толковый или бездарный?

Она сразу почувствовала, что я просто кокетничаю перед самим собой. С чего это – бездарный? Разве мог бы бездарный человек так быстро подняться по ступеням служебной иерархии? И все-таки лицо ее просияло.

– Да, все говорят, что ты – отличный архитектор. Один из лучших.

Неизвестно почему, но мне этого показалось мало. Один из лучших! Я не хотел быть одним из лучших.

– Не важно, кто что говорит. Скажи, что ты сама думаешь.

Наверное, она угадала, чего мне хочется.

– Я думаю, что ты лучше всех. И Христофор того же мнения.

– Что это за Христофор?

– Твой первый зам в управлении.

– Что ты хочешь от первого зама!

– Нет-нет, это на самом деле так, – убежденно ответила она. – Наверняка так и есть, хотя я не особенно разбираюсь в архитектуре. Но готовых объектов у тебя немного. Может быть, потому, что ты чересчур взыскателен.

Я призадумался.

– А другой причины нет?

– Какой, например?

– Ну, скажем, такой, как простая человеческая лень.

– Нет, только не это! – энергично запротестовала Лидия. Поразмыслив, она добавила:

– Может быть, действительно есть что-то другое… Но не знаю, как тебе объяснить…

– А ты попроще.

– Попроще… – машинально повторила она. – Ты не любишь выполнять то, чего от тебя требуют. Ты всегда делаешь то, чего хочется тебе самому.

Поверить этому было нелегко. Даже человек с неполноценной памятью, вроде меня, может сообразить: архитектор работает не на себя. Архитектор работает по заказу. Так работали все великие мастера в любую эпоху, – конечно, каждый в меру своего таланта или гения. Но заказ есть заказ, и его надо выполнять.

– Ты можешь привести какой-нибудь пример?

– Примеров много, – тут же отозвалась она. – Хотя бы твоя первая работа, сделанная на конкурс. Это был красивый отель в Боровце. Ты получил первый приз, причем с большими комплиментами и даже похвалами в печати, – ново, оригинально, еще никем не опробовано… А построили другой отель, который получил третью премию…

Я буквально затаил дыхание.

– Ты помнишь, как он выглядел?

– Как не помнить… Чертежи до сих пор лежат у тебя дома… Почти замкнутое кольцо, напоминает Рильский монастырь…

– Что же тут нового?

– Да нет, твое решение было очень оригинальным. Но как раз за это сходство уцепились домашние архитекторы «Балкантуриста». Мол, когда строили Рильский монастырь, предусматривали и его защиту от врагов, а кто станет нападать на отель. Да и здание не функционально… Тебя всегда злит это слово. Ты считаешь, что подлинное искусство по своей сущности функционально. Именно потому, что искусство совершенно. Но, по-моему, им просто был нужен предлог, чтобы отказаться от твоего проекта. Наверное, он им показался слишком дорогостоящим… У нас сейчас есть такой принцип: минимум капиталовложений, максимум экономического эффекта. А может быть, трудно было найти строительную организацию, которая взялась бы за такой сложный подряд…

Да, она в самом деле много знала, – должно быть, интересовалась моими делами. Я впервые посмотрел на нее с особым, я бы сказал, человеческим интересом. Но она вряд ли заметила это.

– Ты вообще очень любишь природу, деревья, зелень, – продолжала она. – Любишь, чтобы здание естественно вписывалось в окружающую среду…

При этих словах я так и вздрогнул. Сама она наверняка не подозревала, как они важны, ее слова, сказанные именно здесь, в больнице. Должно быть, это ее замечание и пробудило во мне первый порыв, стремление искать себя, понять себя самого. Мной овладело огромное, непреодолимое желание расспрашивать ее еще и еще. Но я нашел в себе силы, чтобы сдержаться. Не надо было заставлять ее, не надо было ее принуждать; я смутно ощущал, что тогда Лидия начнет говорить не то, что думает, а то, что я хочу услышать… Вскоре она ушла. Она всегда уходила в половине седьмого, чтобы успеть на служебный автобус, уходивший из больницы в город; вы все знаете эту больницу, она находится за городом. В дверях Лидия обернулась. На этот раз в ее глазах не было ни тени тревоги.

Да, по всему было видно, что наши отношения входят в нормальную колею. И все-таки я сознавал, или ощущал, что это, наверное, не так. Что-то стояло между нами, – что-то неизвестное и нерешенное. Может быть, мы только на время присыпали его пеплом, этот живой уголек, а он продолжает тлеть где-то в глубине. Еще и еще раз я возвращался назад, в мой первый день. Прошли почти сутки прежде, чем она появилась в больнице. Что это означает? Отсутствие интереса? Такая, какой я видел ее сейчас, она не подходила под это объяснение. Ее странное, беспокойное, аффектированное поведение при нашей первой встрече. Чувство отчужденности и душевного холода. Страх, мелькнувший в ее глазах, когда она покидала палату. И, наконец, даже нынешнее ее поведение, которое мне казалось уже нормальным. Может быть, оно не совсем нормальное… Я уже несколько раз намекал, что хочу домой. Но она словно не слышала меня и ничего не отвечала, хотя бы из вежливости. Чего она боялась? Возвращения домой? Или большого, неизвестного мира, который ждал нас за стенами больницы?

А я в самом деле стремился к себе, в тот дом, представления о котором у меня не было вообще. Может быть, мне просто-напросто хотелось сбежать и из великолепной больницы, и от великолепного врача. Бывали минуты и даже часы, когда я чувствовал себя не человеком, а беззащитным и безмозглым подопытным животным. Я начинал ненавидеть эти обтекаемые эмалированные аппараты, эти провода, эти беспокойные стрелки, эти мигающие глазки, эти скользящие по лентам перья самописцев, которые оставляют за собой кривые и путаные линии. Всю эту науку, которой надо было проникнуть в меня, чтобы изучить и проанализировать все нервные узлы и центры, будто именно там таилась моя душа – моя тихонькая и скромная душа, как я тогда считал, которая никого, в сущности, не интересовала. Я хорошо понимал, что я не прав, что я неблагодарен, что все это делается для моего же блага, и все-таки в душе противился этому вмешательству. Я не понимал, что это за чувство, и не находил ему объяснения. Да мне и не надо было ничего объяснять самому себе. Сейчас я думаю, что мной владело некое исконное и вечное стремление к душевной цельности, которой человек дорожит и которую тщательно оберегает от вторжения извне. Мне даже не хотелось бы говорить об этом, но я чувствую, что сказать нужно. Я должен изложить все, что происходило со мной, и так, как оно было, хотя это почти невозможно. И все же есть вещи, о которых нельзя рассказывать все до конца, и по той же причине. Где гарантия, что, разложив нечто на мельчайшие, самые деликатные составные части, их можно будет снова сложить в единое целое? И что такая попытка не разрушит душевную цельность человека?

Вот почему, когда я на следующий день вошел в кабинет моего врача, – его личный кабинет, в котором он принимал амбулаторных пациентов, – то чуть ли не с порога заявил:

– А не пора ли мне домой?

– Да ты сядь, сядь сначала, – отозвался он, не глядя на меня.

Я сел. И только тут увидел его глаза. Они легонько усмехались.

– Я знал, что ты это скажешь сегодня. Просто чувствовал. Каждый, кто у нас лежит, подходит к этому рубежу. Одни раньше, другие позже. Я всегда заранее чувствую, когда человек попросится домой.

Я посмотрел на него – такого доброго и насмешливого, такого заботливого и преданного своему делу, – и тут же послал к чертям все свои эмоции – или все тайны своей сбитой с толку души.

– Ладно, доктор, не буду спорить. Только скажи честно, кто ты – бог или сатана?

– Ни то, ни другое, – спокойно ответил он. – Я – человек, который хочет довести свое дело до конца.

– И что, по-твоему, нам еще осталось?

Он машинально полез в правый карман. Наверное, ему нужна была сигарета, но он, конечно, не мог курить здесь, в больнице.

– Твое здоровье полностью восстановлено, – сказал Топалов. – Все, кроме памяти. Тут я не вижу никакого улучшения. И никакого просвета.

– Но что еще можно сделать? – нетерпеливо спросил я.

– Кое-что можно попробовать. Например, так называемый электрошок. В последнее время он дает неплохие результаты.

Он не объяснил мне, что такое электрошок, но я отлично понял сам. Очевидно, и это знание было запрятано где-то в моей неосознанной памяти. На миг у меня вспыхнула какая-то надежда, но тут же угасла.

– Нет, доктор, я не согласен.

– Почему? – удивился он.

– Просто не доверяю такого рода экспериментам. Он немного подумал.

– Я уверяю тебя, что это совершенно безопасно.

– Нет, доктор, это нелогично. Раз есть результат, значит, налицо активное воздействие на мозг… Но разве можно заранее взвесить, удастся ли это воздействие и какими будут его последствия, положительными или отрицательными? А если результата нет, то нет и воздействия.

– Могу от души поздравить тебя! – обрадованно сказал мой врач. – Так и запишу в свой дневник, что амнезия не отражается на способности логически мыслить. И все-таки это твое логическое мышление небезупречно. Электрошок в самом деле не действует на нормальный человеческий мозг. Это доказано опытным путем и повседневной практикой. Люди каждый день подвергаются ударам тока, иногда исключительно сильным. Но изменения в мозгу до сих пор не констатированы.

– Не констатированы наукой. Но это еще не значит, что их нет. Разве наука не открывает каждый день новые связи между явлениями, которых еще вчера не знала?

Он рассмеялся.

– Хорошо, хорошо, и тут возражать не стану. Но существует факт, с которым не поспоришь: электрошок иногда дает очень хорошие результаты. Это доказано медицинской практикой. По-видимому, шок каким-то образом восстанавливает утраченные связи. Если связи целы, его применение бессмысленно. А у тебя в самом деле повреждены связи.

– Да, понимаю. Но все-таки логика есть логика. И налицо три теоретические возможности. Или связь восстановится. Или связь не восстановится. Или порвется окончательно. Третью возможность на данном этапе нельзя ни принять, ни отбросить. Но она существует.

– А как же результаты?

– А что результаты? Вот послушай. Дней десять назад жена принесла мне в палату маленький транзистор. Он работал два дня и вдруг замолчал. Я его потряс, стукнул слева, стукнул справа, и он опять заговорил, правда, с перебоями. И работал три дня, а потом снова замолчал. И как я его теперь ни трясу, все равно молчит. И уже никогда больше не заговорит. Вот тебе и шок.

Кажется, Топалов немного рассердился.

– Хорошо, больше я не стану тебя убеждать. Но ты должен иметь в виду, что без шока тебе не обойтись.

– Тогда я предпочитаю естественный шок.

– Естественных шоков не существует. Любой шок – насилие над организмом. Но оставим это… В субботу утром вы можете вернуться домой… Я подготовлю все документы, необходимые для выписки.

Видимо, я его задел, – он перешел на «вы».

– Почему именно в субботу? – я с любопытством посмотрел на него.

– Потому что я буду на работе до пятницы. Мне не хочется провожать вас из больницы. Я не выполнил до конца своего долга. Спорить с вами я не могу, не имею права. Да и аргументов у меня нет. Так что в пятницу, во второй половине дня, вы придете в последний раз ко мне на прием. Я очень ясно услышал в его голосе огорчение. Конечно, я поступил как дурак. Но у меня не было другого выхода, да я и не знал еще, что такое компромисс.

– Слушай, я крайне сожалею, что огорчил тебя… Попробуй посмотреть на этот наш разговор как на эксперимент…

Но он не реагировал на мои слова, – наверное, был поглощен какими-то своими мыслями.

– Скажите, почему вы сегодня задали мне этот странный вопрос – бог я или сатана?

– А почему вы спросили об этом только сейчас? А не сразу?

– Потому что только сейчас я и сам спросил себя об этом, – и он чуть смущенно улыбнулся.

– Доктор, честное слово, я и сам не знаю, почему так сказал. Просто само сорвалось с языка. Мне все кажется, что сатана был частью бога. И господь совершил роковую ошибку, отринув его от себя. Сатане не осталось ничего другого, как делать свое дело… Иначе существование бога теряет всякий смысл.

Я встал и ушел. А в пятницу действительно пошел к Топалову, чтобы получить последнюю консультацию. Я застал его в хорошем расположении духа, он был явно готов спорить или шутить. Зато у меня было плохое настроение, я смутно чувствовал, что делаю ошибку, если не по отношению к науке, то по отношению к врачу. Поняв, что разговора не получится, он сунул мне в руки три листа бумаги, исписанных четким и разборчивым почерком, какого у врачей обыкновенно не бывает, – доктор Топалов явно постарался в мою честь.

– Прочтите это, – сказал он. – Я хочу знать, все ли вам понятно.

Я прочел. Все было понятно. Режим дня. Режим питания. Что надо делать. Чего не надо делать. Какие чувства и переживания могут быть полезны мне, а какие – вредны. За какие практические занятия я могу браться – не только для того, чтобы убить время, но и чтобы в моей жизни был какай-то смысл. О моей профессии и об управлении, которым я руководил, не было ни слова. Очевидно, все это он полностью исключал для меня.

– Да. Бесконечно вам благодарен, – искренне сказал я.

– И вот еще что. Каждый четверг по утрам вы должны приезжать ко мне на консультацию и осмотр. Не забывайте, что ответственность за вас все еще лежит на мне. А не на вас самом.

– Обещаю, доктор.

Он откинулся на спинку стула. На лице его было написано явное облегчение.

– И все-таки я не уверен, что бог сделал ошибку, – неожиданно заявил Топалов. – Если бы они не конкурировали друг с другом, то всякое развитие в природе остановилось бы.

Он улыбнулся, не сводя с меня взгляда, чуть насмешливого, как всегда. Да, это действительно идея. Надо будет подумать. Времени у меня хватит.

* * *

Итак, пришел день моего вступления в жизнь. Но я совсем не думал об этой жизни. У меня не было ни надежд на нее, ни боязни перед ней. Не было даже каких-либо особых интересов, кроме одного. Мне хотелось знать, кто и что я, в сущности, такое. Но хотелось не так уж сильно. Я очень хорошо знал, какой я человек: тихий, спокойный, уравновешенный, разумеется, в собственных глазах. Пожалуй, немного стеснительный. Не испытываю особого желания общаться с людьми. Да, не появилось желания закурить, даже мысли такой не приходило в голову. Зато другая мысль беспокоила меня все настойчивее и неотвязнее: среди моих вещей чего-то не хватает, какого-то обычного и необходимого предмета. Что бы это могло быть? Носовой платок? Нет, носовой платок можно носить с собой, а можно и не носить или потерять. Что же еще, что еще? И вдруг меня осенило.

– А ключей не было?

– Нет, товарищ Игнатов. Я тоже удивилась…

Я пожал плечами и вышел. Не может быть, чтобы у меня не было ключей. Разве что я их потерял. Да, это не исключено. Не потому ли я в ту ночь не вернулся домой, как утверждала Лидия. Эта мысль очень мне понравилась, благодаря ей многое становилось на свое место. Иногда загадочные на первый взгляд обстоятельства объясняются совсем просто.

Лидия обещала приехать за мной в десять часов. Но явилась только к одиннадцати. Я сидел в вестибюле и думал о том, что если захочу, могу выкурить сигарету. Чего, конечно, не сделал, только этого мне не хватало. Лифт остановился на моем этаже, дверь открылась и Лидия пошла прямо на меня. Она показалась мне очень красивой в легком летнем платье в талию; очень стройной, очень гибкой. Словно она тоже переродилась, как и я. Невозможно было поверить, что она немолода, даже шея, которая всегда выдает возраст женщины, была красивая и гладкая. Глубокие темные глаза горели внутренним огнем. Вот почему она опоздала на целый час…

– Поехали, молодой человек, – весело сказала Лидия. – Домой!

Но я не поцеловал ее, как полагалось бы мужу при встрече с женой. Я никак не мог объяснить себе эту внутреннюю сдержанность, которая будто рукой все время останавливала меня. Может быть, дело в характере. Или в отношениях, создавшихся за двадцать два года брачной жизни. А ведь столько мы и прожили вместе, она сама мне об этом сказала.

Машина стояла на паркинге перед больницей. Тут я пережил первое мелкое, но неприятное разочарование: она была ужасно грязная, радиатор загажен птицами, вся крыша покрыта увядшей листвой.

– Господи, почему это машина в таком виде? – спросил я.

– Что же делать, не могу же я ее вымыть сама, – смущенно ответила Лидия.

– Почему сама? В этом городе нет моек?

– Но у меня не было времени! – возразила Лидия уже с горячностью. – Вчера я целый день мыла и чистила квартиру, вот увидишь, дом просто светится.

Господи, ведь она права. Разве может столичная дама мотаться по городским автомойкам…

– Я, кроме квартиры, ни о чем и думать не могла, – продолжала она. – Сам знаешь, какой ты педант в этом отношении.

Второй сюрприз, куда сильнее и неприятнее. Педант! Я хорошо знал, что означает само слово. Или знал не так хорошо, как считал. Но для меня это было некрасивое, чтобы не сказать противное, понятие. Зачем же она так прямо и грубо бросила его мне в лицо? Наверное, я сам на это напросился.

– Извини меня, – пробормотал я, – это действительно не твое дело.

Я снова посмотрел на машину. «Форд-таунус», хотя и не последней модели. Будь моя воля, я ни за что бы не поехал по городу в такой грязной машине. А это, наверное, означает, что я все-таки педант, как она меня назвала. Мы сели, Лидия включила зажигание и не очень уверенно принялась орудовать ручным тормозом и скоростями. Тут я снова вспомнил:

– Лидия, почему у меня нет ключей? Где мои ключи?

Она вздрогнула и посмотрела на меня; в ее глазах я снова прочел скрытый страх, который так сильно поразил меня в первый раз.

– Не знаю, – ответила она.

– Я их, кажется потерял… Наверное, поэтому и не вернулся домой в ту ночь…

– Да, наверное, поэтому, – отозвалась она.

Ее ответ неприятно удивил меня. Я думал, что она обрадуется и едва ли не бросится мне на шею. Ведь рассеялось очень тяжелое недоразумение, стоявшее между нами. Но ничего подобного не произошло, мои слова как будто не произвели на нее никакого впечатления. Что же это означает? В эту минуту Лидия резко отпустила сцепление, машина дернулась вперед и покатила беспокойно и неуверенно, будто Лидия впервые села за руль.

– Шофер ты неважный, – шутливо заметил я.

– Да, – призналась она, – я редко вожу машину. И, по правде сказать, я эту машину возненавидела.

– За что?

– Как за что? Она все время куда-то увозит тебя, она нас разлучает…

Я решил промолчать. Скоро мы въехали в центральные кварталы города с его южной стороны. По существу, я только теперь видел его, этот город, в который приехал, когда мне было девятнадцать лет. Сейчас он показался мне пустым, некрасивым и даже грязным. Я ли чересчур много ожидал от него? Или он всегда был таким? Единственную его прелесть составляла обильная зелень на улицах. Помимо прочего, на правом повороте на Раковской к бульвару Толбухина Лидия чуть не врезалась в другую машину, которая шла навстречу. Виноват был другой шофер, но я был уверен, что никогда бы не попал в такую опасную ситуацию.

Наконец мы въехали на нашу улицу. На сей раз Лидия оказалась права – именно на такой улице полагалось жить архитектору. Старые стильные здания, некоторые из них довольно красивые. Множество деревьев, тесно посаженных вдоль улицы, так что мы двигались по зеленому туннелю. Я вдруг почувствовал прилив оптимизма. На такой улице можно жить. В любом городе, в любой стране на такой улице действительно можно жить.

Но дом, перед которым мы остановились, не произвел на меня особого впечатления. Уже гораздо позже я сумел оценить его скромные достоинства. Я уверен, что проектировал его не совсем так, как мне бы хотелось, и вообще не для себя. Наверное, я принял во внимание людей, которые должны были жить здесь, или, по крайней мере, их возможности. Зато наша квартира была в бельэтаже. Мы миновали просторную прихожую, украшенную полудюжиной старинных стенных часов, и вошли в холл. Первое впечатление в самом деле оказалось приятным; да, все было скромно, но очень стильно. Пол не застлан ковром, как я ожидал, а покрыт бобриком необычного, голубиного цвета. По такому полу не походишь в грязных ботинках. И в таком светлом кресле не рассядешься с потной спиной. Но сильнее всего с первого взгляда меня поразило огромное окно, занимавшее почти всю южную стену. От одного края до другого оно было заполнено спокойной светлой зеленью чинары (а может быть, клена; в наше время не у кого навести справки). Ветви дерева почти упирались в стекло. Я медленно подошел к окну. На одной из близких ветвей горлица свила гнездо и высиживала птенцов, скромная и тихая, какой никогда не бывает мать человека. Она смотрела прямо на меня черным круглым глазом, но, наверное, не видела сквозь стекло.

– Давно эта горлица сидит в гнезде? – радостно спросил я.

– Не знаю. Я впервые ее вижу, – отозвалась Лидия у меня за спиной.

Мне стало неприятно. Впервые видит! На что же она смотрит целый день, кроме собственной физиономии в зеркале!

– Это не делает тебе чести, – сказал я.

– Почему?

– Просто не делает чести! Все-таки она – мать! Я не обернулся и не взглянул на нее, но был уверен, что задел ее сильно и по больному месту. У нас не было детей. И я все еще не знал, почему после стольких лет брака у нас нет детей.

Здесь, наверное, следует еще раз остановиться, чтобы кое-что объяснить. Зачем мне понадобилось делать ей это замечание? Неужели каждый должен вставать по стойке «смирно», увидев горлицу в гнезде? Да, но ведь я тогда не знал, что все люди – разные. Настолько же разные, насколько их много на нашей набитой народом планете. Тогда я видел в людях только общее, но понимал его как одинаковое; а различия относил в разряд несущественного и случайного. Эта же ошибка оказалась роковой для множества социологов и философов. Но сейчас это не представляет для нас интереса. Важно другое: вначале я судил о людях по себе, и каждое различие удивляло меня. Здесь вы в самом деле можете неправильно меня понять. Я вовсе не считал себя центром вселенной или неким эталоном. Наоборот, совсем наоборот. Я вообще не думал о том, лучше я других или хуже, не рассматривал себя как некую среднеарифметическую величину. Но все-таки подумайте сами! Если «одно» по своей сущности равно «пяти», то есть пяти одинаковым единицам, то и «сто пять», например, тоже равно единице! Разница здесь только количественная. Каждый, кто бы он ни был и чем бы ни отличался от других, начинает считать с единицы. Я же в то время был только единицей и ничем другим. Тогда как же я мог бы постичь «сто пять» или «сто десять», если бы не умножал их на самого себя? Это никакой не эгоцентризм, это мера, которой я пользовался в силу отсутствия других мер.

– Идем, я покажу тебе кабинет, – сказала Лидия. В ее голосе звучало огорчение. Но не сильное. Мы пошли в кабинет. Я зря боялся, эта комната принадлежала не педанту, а деловому человеку, профессионалу как минимум. Большой стол с широкой столешницей, на котором можно чертить, но который служит и письменным столом. Еле уловимый скрытый беспорядок, свойственный кабинетам, которые служат для работы. Кажется, Лидия угадала мои мысли.

– Все так, как ты оставил, – сказала она. – Я здесь никогда ничего не трогаю. Ты очень сердишься, когда не найдешь какой-нибудь вещи на месте. Я только вытираю пыль и проветриваю.

Она ничего не трогает! Еще неизвестно, так это или нет. Потому что у меня снова появилось неприятное чувство, будто здесь чего-то не хватает. Я даже спросил ее, что это может быть.

– Ничего, – поспешно ответила она. – Все здесь так, как ты оставил.

Потом мы осмотрели спальню. Но тут все было в идеальном порядке и сияло чистотой, как она и обещала. Правда, меня сильно раздражал запах косметики; как я вообще мог спать в этой пудренице! Кровати стояли вдоль противоположных стен комнаты.

– Которая кровать моя?

– Вон та, возле окна.

Я так и знал. Просто был уверен, сам не знаю, почему.

– Тебе лучше прилечь, – добавила она. – Ты, наверное, устал. Ты отдохни, а я приготовлю обед.

– Хорошо, – сказал я, – только сначала открой окно.

Она открывала окно, а я смотрел через ее плечо на улицу. В десяти шагах от дома стояла низкая стена из кирпичей на растворе. За стеной снова были деревья. Одно из них, раскидистая черешня, наверное, было очень старым; пучки листвы у него росли только на концах гладких веток. Черешню окружали молодые кудрявые деревца, не плодовые. Хорошее место мы выбрали для нашего дома, как зеленый оазис… Я отошел и сел на кровать, застланную красивым шотландским пледом. Лидия все еще топталась по спальне, мне казалось, что она исподтишка наблюдает за мной, и я не мог лечь спокойно. Меня что-то смущало, я не понимал, что именно. Я не чувствовал эту кровать своей, хотя только что безошибочно узнал ее. Чужая кровать в чужом доме… Я стеснялся даже самого себя.

– Ну что же ты, ложись, – сказала Лидия. – Ляг, отдохни. Ведь ты у себя дома, милый…

Эта странная женщина, кажется, в самом деле читала мои мысли. Я прилег, все еще чувствуя себя неудобно. Она разула меня и вынесла ботинки в прихожую. Потом вернулась, укрыла меня легким одеялом и села рядом.

– Спи, засыпай, – сказала Лидия и погладила меня по щеке.

Ладонь у нее была теплая, но грубоватая. Наверное, она сама делает всю домашнюю работу. Сама моет посуду, сама чистит паркет…

Лидия вышла, я остался один и тут же понял, что в самом деле утомлен, хотя не прошел пешком и сотни метров. Из открытого окна веяло прохладой, тяжелые запахи кремов и пудры быстро испарялись, я чувствовал, что погружаюсь в сон. Но уснул не сразу, а сначала опять думал про Лидию.

Что это за женщина? Почему она так не уверена в себе? Почему так изменчива? Почему так далека? Так боязлива и покорна? Что произошло между нами?

Скоро я, кажется, все-таки уснул. И тогда произошло первое маленькое чудо моего нового существования – я увидел сон. Мне снилось, что я иду по берегу моря. Песок очень сухой и желтый, как увядшая трава, такой мелкий, что песчинки не заметны. Я вижу только собственные ноги, босые и мертвенно белые; я ступаю с какой-то машинальной легкостью, будто я не человек, а бесплотная тень. Потом я вижу море – синее и спокойное, какой бывает только вечность. В бескрайней дали, как острие сабли, блестит горизонт. Маленькие прозрачные волны вздымаются у самого берега и лижут мне ступни, но я не слышу плеска и не чувствую влаги.

Я снова иду по берегу. Теперь я вижу куда дальше. Мне виден мертвый тростник, который слегка колышется на ветру. Видно нежное прозрачное марево, которое тот же ветер теребит над краешком дюн. Вижу плотные и жесткие зеленые листья, растущие прямо из песка. Вижу божьих коровок – тучи божьих коровок, они дождем сыплются на тростник, стебли которого все так же лениво и равнодушно покачиваются на ветру.

Наконец, я вижу облака, клубящиеся под самым небом. Они похожи не на облака, а на женские волосы – пепельные, русые, золотистые; облака вьются, как живые, и в них поблескивают светлые блики, будто молнии. Очарованный, я останавливаюсь. Мне кажется, что ничего прекраснее я не видел в этом унылом мире, где нет чудес.

И я проснулся. В сущности, я не знаю, было ли это пробуждением; я не ощутил перехода от сна к действительности. В дверях стояла Лидия и молча улыбалась по-настоящему доброй, человеческой улыбкой. Я тут же послал к чертям все свои сомнения и вопросы, привстал на подушке и спросил:

– Я спал?

– Спал сладким сном, – ответила она и опять улыбнулась.

– Откуда ты знаешь?

– А я входила в комнату, мне нужно было кое-что взять. Ты спал около часа.

Значит, это был сон. Если так, то значит, ничего нет красивее снов! Я немного подумал и сказал:

– Теперь я знаю, чего не хватает жизни. Ей не хватает красоты. Истинная красота может родиться только в человеке.

– Я в этом не уверена, – нерешительно возразила она.

– Почему?

– Возьми, например, музыку. Она состоит из звуков, вернее, из тонов. А они существовали в природе до того, как появился человек.

– Да, но только человек может подобрать тона таким образом, чтобы получилось искусство.

– Это уже другой вопрос, – ответила она. – Красота и искусство – вещи разные, как бы они ни были похожи и близки. Даже самая красивая женщина на свете – это еще не искусство, дорогой мой. Ты помнишь «Купающуюся Сусанну» Рембрандта?

– Помню только название.

– А, ну хорошо. Так вот, эта самая Сусанна вовсе не красива. По-моему, она просто дурнушка. И все-таки это – искусство.

Странная штука – человеческая судьба. И далеко не так сильно зависит от случайностей, как кажется. С этим вопросом, или с этой проблемой, я столкнулся несколько месяцев спустя. И это вывернуло мою жизнь наизнанку, как перчатку. Но пока я имею право сказать только одно: чтобы происшествие стало событием в жизни человека, оно прежде всего должно зазвучать. А созвучие не случайно, оно – вопрос закономерностей… Голос Лидии снова вернул меня к действительности.

– Идем обедать, – сказала она. – Я приготовила тебе сюрприз.

Забыл сказать, что в холле у нас стоит большой обеденный стол с красивой резьбой. Он помещается в неглубокой нише между стеной моего кабинета и дверью спальни. Чудесный, солидный стол хорошего дерева, такой не купишь в магазине. Позже я узнал, что приобрел его на какой-то выставке. Лидия постаралась и накрыла его как на праздник. Тут было все – хрустальные бокалы, серебряные приборы. Я увидел очень изящный фарфоровый сервиз чудесного оттенка, почти кремовый. Лидии было явно приятно, что я рассматриваю все это с большим интересом.

– А это кто купил? – удивленно спросил я про сервиз.

– Это не куплено. Это подарок отца на нашу свадьбу. В сущности, это и есть все мое приданое! – Она непринужденно засмеялась, чего я до сих пор за ней не замечал.

– Это немало! Твой отец – щедрый человек! – искренне сказал я.

– Ничего подобного!… Он был просто счастлив, что отделался от меня.

Подавая на стол, она вкратце рассказала мне несложную историю своей семьи. Когда-то ее отец был довольно известным оперным певцом, даже ездил на гастроли в Италию, где и купил этот сервиз у какого-то разорившегося маркиза. Почти за бесценок.

– Не то удивительно, что он его купил, а то, как он его довез, – закончила она свой рассказ. – Ты себе не представляешь, какой он рассеянный.

Я сел к торцу стола. Позже Лидия сказала мне, что я всегда сажусь на это место, все равно, сколько бы гостей ни явилось в дом и кто бы они ни были. На обед было жиго из баранины – шедевр кулинарии, как мне тогда показалось. Я наелся как свинья. И только насытившись, догадался спросить:

– Это и есть мое любимое блюдо?

– Да, это оно. Я готовлю его не очень часто, чтобы не приелось. Обычно после того, как поссоримся, чтобы легче было мириться.

– А мы часто ссоримся?

– Нет, редко! В том-то и дело, Мони, что ты никогда не вступаешь в ссору. Ты просто замолкаешь. И можешь молчать не днями, а месяцами. Даже годами, если дать тебе волю. Ты и понятия не имеешь, как это страшно, особенно для женщины. Просто убийственно!

Неожиданная черта моего характера. Убивать человека, да еще женщину, да еще без слов. Может быть, она преувеличивает, но ведь дыма без огня не бывает.

– Налить тебе вина? – предложила Лидия.

– Нет, с этим я пока подожду.

– Хоть глоточек! – она умоляюще смотрела на меня.

– Ни капли, – твердо ответил я.

А бутылка заманчиво блестела на столе. Но я старался вообще не смотреть на нее, самый ее вид был мне неприятен.

– Это очень хорошее вино, – продолжала она. – Настоящее французское. Тебе подарил его какой-то иностранец. Я эту бутылку берегу почти год. В сущности, ты сам ее бережешь. Ты не такой щедрый, чтобы поить гостей настоящим бургундским.

Еще один сюрприз!

– Ты хочешь сказать, что я скуповат?

Но она не попалась на эту уловку. Или у нее не было оснований.

– Нет, ты не скупой, но и не щедрый. Это вообще как-то не относится к тебе. Все дело в том, что ты просто не интересуешься людьми… Тогда, может быть, я выпью?

– Пей, пожалуйста. Почему ты спрашиваешь?

Она налила себе рюмку и опорожнила ее одним духом, причем торопливо и нервно. Так не пьют люди, которые разбираются в вине; так пьют любители, подумал я, но не обратил на это особого внимания. Я все еще ломал себе голову над неожиданными открытиями в моем характере. Уже после того, как она выпила вторую рюмку, я снова спросил:

– Как же я могу не интересоваться людьми? Мне это кажется просто невероятным.

– Наверное, я неточно выразилась, – в ее голосе было колебание. – Ты руководишь целым учреждением. Ты способен быстро и точно оценить, кто чего стоит, это для тебя не проблема. Но тебя интересуют только деловые и творческие качества людей, а не человек вообще. Вообще ты интересуешься только собой.

– Но ведь так поступают только эгоисты? – я начинал раздражаться.

– Нет, почему же? Эгоизм здесь ни при чем. Ведь ты даже не честолюбив, не говоря уже о самоуверенности или самомнении.

С каждой рюмкой Лидия становилась все увереннее в себе, все живее. Последние искорки страха исчезли в ее глазах. В эту минуту она просто внушала мне уважение, хотя я и не понимал, чем именно.

После обеда она направилась в спальню, немного неохотно, как мне показалось. Может быть, ей хотелось поговорить еще или выпить еще – например, кофе с рюмкой коньяка или ликера, как полагается в торжественных случаях. Но сама она инициативы не проявила; наверное, в нашем доме не было такого обыкновения. Хотя рюмку ликера я выпил бы с удовольствием. Очевидно, после катастрофы у меня исчезли старые слабости и появились новые, например, вместо сигарет я пристрастился к сладостям, как это ни глупо выглядит. При виде шоколадной конфеты я просто дрожал. Но находил в себе силы не просить больше того, что мне предлагали. Сейчас я думаю, что напрасно подавлял свои желания. Ярко выраженные сигналы организма всегда указывают на некую важную потребность…

Прежде чем уйти отдыхать, Лидия сделала небольшой промах: она поцеловала меня. И я тут же понял, какой это запах так озадачил меня при нашей первой встрече. Конечно же, запах спиртного! Может быть, тогда она выпила для храбрости перед встречей. А может быть…

Но я не хотел об этом думать. Я ушел к себе в кабинет, сел на удобный мягкий стул перед большим столом. Методично перелистал свой заграничный паспорт. Я ездил в Грецию, вероятно в Афины, потому что в паспорте стоял пограничный штемпель афинского аэродрома. Это была моя вторая поездка за границу в текущем году. Из Афин я вылетел 11 мая и в тот же день был в Софии. Я проверил по календарю – 11 мая оказалось пятницей. Пятница. Это что-то значило. Я развернул так называемый эпикриз – документ, который вручают каждому пациенту при выходе из больницы. Там было указано, что я поступил с глубокой фрактурой тыльной части черепа 12 мая.

Что же получается? В пятницу я прилетел из Афин. В котором часу? Это легко проверить. Дома я не ночевал. Где же я был? Неизвестно. Но я чувствовал, что скоро узнаю эту тайну. Хоть где-то, да был же я с людьми или хотя бы с одним человеком, он-то мне и скажет. Потому что вряд ли это был случайный прохожий. В субботу я пошел в управление и был там до четырех часов, даже не обедал. Неизвестно почему, этот факт особенно озадачивал меня. Почему я не заехал утром домой? Или хотя бы не позвонил по телефону, если у меня были срочные дела в управлении. И какие могут быть срочные дела в субботу… Та память, которую я сохранил, подсказывала мне, что никакого важного и ответственного дела не сделаешь без помощников и специалистов, или, по меньшей мере, без секретарши или машинистки… Потом я поехал на стройку. Зачем? Может быть, просто из любопытства. Там тоже не работали в субботу, и кому бы я мог пожаловаться, если бы заметил неполадки. И потом, в выходной день, кто мог быть свидетелем того, что случилось со мной? И действительно ли все было так, как уверяли меня Топалов и моя жена…

Вереница странных и необъяснимых фактов, которые никоим образом нельзя связать воедино. Связующая нить все время ускользала от меня, и ничто не подсказывало, где ее искать.

Я стал перебирать другие документы и бумаги. В карманной записной книжке – одни имена и телефоны, но они мне ничего не говорили. Много времени ушло на фотографии. Два больших белых конверта были набиты снимками. При их виде у меня появилось странное и приятное чувство, что стоит только углубиться в них, память тут же полностью вернется ко мне. Но ничего подобного не произошло. Действительно, в отдельные минуты я как будто к чему-то прикасался, казалось, что вот-вот передо мной забрезжит свет… Но я снова погружался в темноту, которой до сих пор не ощущал и понятия не имел, как она непроглядна. Так было, например, над фотографией у Кельнского собора, сделанной поляроидом. Тот, кто снимал, постарался захватить в кадр часть собора, и ему удалось поймать только арку входа – весьма несимметричную, как мне показалось, будто ее строили разные мастера и в разное время. Но я сразу понял, что это именно Кельнский собор, а не Реймсский или Миланский. А те двое, что стояли рядом со мной и смотрели в объектив, кажется, были готовы заговорить. И я оторвал взгляд от снимка, испуганный и подавленный.

У меня оказалось немало заграничных фотографий, сделанных, наверное, во время служебных командировок. Рим, Лондон, Париж – их я узнал безошибочно. Бретань, Сан-Тропе сумел угадать. Но иные снимки весьма озадачили меня. Восточные базары; стремительные водопады; тропическая растительность… И ни проблеска памяти, ни намека на ощущение, что я побывал в этих местах. Я бы вообще не поверил, что когда-то видел все это своими глазами, не будь на фотографиях моей высокой, мрачноватой фигуры и моего лица, словно обреченного богом не знать того, что называется человеческой улыбкой.

Может быть, поэтому такое сильное впечатление произвела на меня единственная фотография, на которой я смеялся. Мы были сфотографированы вместе с Лидией почти в обнимку, такие счастливые, будто нам принадлежал весь мир. Господи, неужели это было на самом деле? Куда улетела эта радость, ни следа которой я сейчас не чувствовал? И как раз в эту минуту в кабинет без стука вошла Лидия.

– Что с тобой? – вздрогнула она.

– Ничего, дорогая, я просто перебирал фотографии. Какие-то мгновения она всматривалась в мое лицо; вот они, искорки страха, который мне уже знаком; быстро успокоилась, наверное, поверила мне.

– Хочешь перекусить?

– А что у нас есть?

– Много кой-чего. Есть сосиски, есть печенье, есть дыня.

– Хорошо, давай печенье, – обрадовался я. – чай?

– Есть и отличный чай, разных сортов. Целая коллекция. Но ты пьешь чай только по утрам.

– Ничего, можешь принести чаю.

Она повернулась к двери, но я позвал ее.

– Иди сюда, посмотри на эту фотографию. Лидия подошла, оперлась левой рукой на мое плечо и нагнулась к столу. Ее легкие волосы коснулись моей щеки.

– Когда сделана эта фотография?

– Не помню точно. Но не меньше пятнадцати лет назад.

– Господи, какие мы были молодые! И какие красивые!

Я хотел сказать «счастливые», но передумал. И он вышла из кабинета, ни о чем не догадавшись. Я ста. перебирать документы, которые обнаружил в маленьком железном сейфе. Диплом. Свидетельства о наг радах и премиях, все по архитектуре, денежные квитанции, сберегательная книжка, гарантийные квитанции Все эти бумажки – это был я и все-таки не я. На книжке оказалось около двух тысяч – весьма скромны! семейный капитал. Но за последние пять – шесть месяцев я не снимал никаких сумм.

Часам к семи я устал, пошел в холл и направился к окну. Горлица сидела в гнезде, не сдвинувшись ни на сантиметр. Маленький черный глазок все так же смотрел на меня. Кажется, она меня заметила, но не испугалась. Наверное, она и не боялась нас, раз устроила гнездо так близко возле окна.

– А что, Пинки лаял на нее?

– На кого ему лаять?

– На голубку.

– Пинки не кошка, – отозвалась Лидия. – Пинки был настоящим джентльменом и никогда не позволил бы себе лаять на даму.

– Он жив, – заметил я.

– Ты думаешь? – она глянула на меня быстро. И виновато.

– Не думаю, а знаю. Ты вообще искала его?

– Я сделала все, все, что могла. Искала его по всему кварталу, дала объявление в газету. Пока безрезультатно.

«Пинки, Пинки, – с горечью думал я. – Только ты мог бы сказать, я ли твой хозяин… Или вам подбросили кого-то другого вместо меня…»

Я простоял у окна с полчаса. Уже вечерело, небо, видневшееся между ветвями, покрылось мелкими ржавыми облаками; они еще светились. Но скоро и те потускнели, небо темнело, холодело, начали стихать и шумы, поднимавшиеся с улицы. Я был спокоен и безрадостен. Какое-то уныние закрадывалось в душу, наверное, оттого, что небо погасло…

Вскоре мы поужинали, на этот раз мы ели в кухне. Впервые я не испытывал зверского голода, зато мне захотелось выпить вина. Наверное, только так я мог заглушить уныние и чувство одиночества в своей душе, которое грозило превратиться в пытку. Но Лидия не подала на стол вина, а я не стал просить. Я смутно чувствовал, что, пожалуй, не надо подправлять жизнь, пусть душа принимает ее такой, какова она в самом деле. Гораздо позже я понял, что, в сущности, ничего в жизни нельзя подправить и ничего нельзя стереть; можно только запрятать то, чего не хочется знать, в какой-нибудь тайный уголок души, где оно станет превращаться в сгусток. А это очень страшно, люди еще не знают, как это страшно. Мы вернулись в холл.

– Включить телевизор? – спросила Лидия.

– Нет-нет, ни в коем случае! – воскликнул я. Сейчас-то я понимаю, что боялся неведомой жизни, неизвестных людей. Тайно, в душе. А ведь тогда я и не подозревал, что ожидает меня в этом большом и страшном мире.

Я взглянул на свои часы – было девять. В это время в больнице я уже гасил свой ночник и тут же засыпал. Я мог спать сколько угодно, и когда угодно, – наверное, благодаря лекарствам, которыми доктор Топалов усмирял мои нервы.

– Тогда пойдем спать, – сказала моя жена.

– Пойдем, – кивнул я.

И мы пошли в спальню. Я немного стеснялся, снимая с себя части одежды, одну за другой. Лидия делала это куда свободнее и естественнее, как любая женщина, которая не боится показать себя. Она раздевалась не торопясь, медленно и методично, становилась все более нагой и осязаемой. Вот она повернулась ко мне спиной, в одних черных, сильно облегающих трусиках. И в розовых домашних туфельках на каблуках. Наверное, она знала, что делает. Или не знала, но это все равно. Я смотрел на нее в глубоком изумлении. Я никак не мог связать воедино увядшее лицо, которое увидел при нашей первой встрече, с этим молодым, сильным и необыкновенно стройным телом. Потом она просунула голову в какую-то коротенькую рубашечку с оборками у ворота, похожую на блузку, и одним жестом сняла то, что оставалось под ней.

Я стоял посреди спальни как пень.

– А твоя пижама вон там, – сказала она спокойно, без капли волнения.

Но все это, конечно, была ложь. Я надел только верх от пижамы и старательно застегнулся на все пуговицы. Потом снова обернулся. Она сидела на своей кровати и молча смотрела на меня. Сидела, чуть расставив ноги, – не бесстыдно, нет, – но все-таки я совсем ясно понял смысл ее позы. Мне показалось, что ее лицо побледнело и вытянулось. Я боялся смотреть в это лицо и потому отошел к своей кровати и забрался под тонкое одеяло, обшитое простыней. Когда я повернулся, она все еще смотрела на меня. Сейчас на ее лице были видны одни глаза, пылавшие внутренним огнем. Она уже не старалась скрыть свое волнение.

– Хочешь, я приду к тебе?

– Хорошо, – сказал я.

Но я не хотел этого. Не хотел, не знаю почему, но это правда. Лидия с напускной неохотой лениво пересекла комнату и села на краешек моей кровати. Она не сказала ни слова и начала медленно расстегивать мою пижаму. Очень медленно, может быть, для того, чтобы скрыть дрожь в пальцах.

– А мне не рано? – спросил я. – Мне нельзя делать никаких резких движений.

– Тебе не нужно ничего делать, дорогой, – сказала она. – Я все буду делать вместо тебя.

Не хочу описывать, что я пережил. Я только сознавал, как это смертельно опасно. Она даже не подозревала, что я в любую минуту могу взорваться и рассыпаться на тысячи кусков, если не я сам, то мой разгоряченный мозг с еще не зажившими следами травмы. Она ползла по мне как огромная белая гусеница, липкая, обжигающая своим внутренним жаром. Я чувствовал, что погружаюсь в некий ад, или в некий гнусный рай, где слова «наслаждение» и «страдание» не имеют никакого смысла. То, что я испытывал, было выше них или, вернее, вне их. Какое-то время мне казалось, что надо мной повисла летучая мышь с острыми, как иголки, зубами и хочет во что бы то ни стало перегрызть мне сонную артерию. Я не верил, что останусь жив, и все-таки пришел в себя в какой-то пустоте, где ничего не было, кроме серого, навеки потухшего пепла.

По крайней мере, мне так казалось.

Когда все кончилось, она вернулась в свою кровать. Настолько же быстро и ловко, насколько медленно шла ко мне. Сначала я не смел шевельнуться, но потом почувствовал, что мое сердце бьется спокойно и ровно, как у хорошо тренированного спортсмена. Какого черта мне бояться, в самом деле? Ведь земля-то общая, она для всех, и для живых, и для мертвых. Но и это – всего лишь слова, глупые и бессмысленные слова, придуманные людьми, чтобы пугать друг друга. Раз ты включился однажды в комбинацию жизни, потом уже не отойдешь в сторону, даже если захочешь.

Я чувствовал, что мой безжалостный аппарат мышления, запертый где-то в черепе, начинает убыстрять обороты. Аппарат, которым я все еще не мог управлять. Нет, только не это! Я хочу спать. Но как прогнать мысли? Может быть, позвать Лидию? Я повернулся к ней, но она уже спала. Я удивился: как она могла так быстро заснуть? Или то, что произошло, вовсе не было переживанием для нее… Не вставая, я хорошо видел ее сытое лицо, набухший рот, даже слюну в уголках губ. Не знаю, может быть, эти подробности рисовало мне воображение, но я их помню. Я даже слышал, как она тихонько похрапывает. Пожалуй, в эти минуты я любил ее немножко больше. И презирал увереннее и спокойнее. Вот ведь и она – женщина, как любая другая. Составлена главным образом из гениталиев. Напрасно я ломал себе голову из-за дурацких и странных сомнений. Ничего особенного не случилось в тот день, или в ту ночь, которой я, может быть, уже никогда не припомню. А если что и произошло, то случайно. И я уснул.

Прошло несколько дней. Я не выходил из дома, да и нужды к тому не было. Что мне искать за его стенами, когда я еще не нашел самого себя. И желание такое у меня исчезло. Зачем мне эти поиски, для чего я так уж понадобился себе. Не столь важно, что я такое, гораздо важнее, что я существую. Может быть, я был единственным в мире человеком, который узнал смысл бессмысленного существования. По крайней мере, понял это в те минуты или в ту вечность, когда впервые открыл глаза.

Я ничего не делал и старался ни о чем не думать. Подолгу простаивал у окна, смотрел на горлинку, которая по-прежнему храбро сидела в гнезде. Она, бедняжка, тоже обманывалась, будто старается для себя. Но какая разница? Важно, что она насиживает яйца, делает дело, предопределенное ей природой, и ни о чем не думает. Жестоко ошибался тот кокетливый француз, – как его звали? Мышление – не бог весть какое доказательство существования. Так много живых существ, которые не мыслят, но существуют. И наоборот – таких, которые мыслят, но не существуют, как, например, всякие микропроцессоры и кибернетические устройства. Кто знает, может быть, и облака мыслят. В них так много энергии, столько кристалликов, минеральных частиц, даже микроскопических форм жизни, которые носятся во вселенной. И так много возможных связей и схем. Для нас такое предположение, конечно, абсурдно, мы считаем, что мышление человека – единственная модель. Но как бы там ни было, смысл существования куда важнее способности мыслить.

А ведь я мыслю. Человек не может не мыслить, в том-то и дело. Человек обязан мыслить, иначе он может погубить собственное существование. Я не уверен, что такое положение вещей – лучшее из всех возможных: любое, даже самое совершенное человеческое мышление все-таки несовершенно. Будь это не так, природа не стала бы тратить силы на бесчисленные комбинации только для того, чтобы прийти к какому-то выводу, а начала бы мыслить; но поскольку она этого не делает, смысл существования, очевидно, – в самих попытках. Однако и такое суждение весьма сомнительно. Откуда нам знать, может быть, природа стремится из немыслящей материи превратиться в мыслящую. Все равно, живая она или неживая. Если это ее цель – хорошо, для человека есть надежда. Но если она всего лишь делает очередную попытку, мы можем исчезнуть с лица земли так же внезапно, как исчезли миллионы лет назад бронтозавры.

Я смотрел на облака, которые появлялись и угасали в небе. Они непрерывно меняли форму и цвет. В самом деле, какие гаммы оттенков и переливов, какое удивительное совершенство. Но и тут, вместо того чтобы проникнуться этим совершенством, я опять начинал думать: как бы ни мыслили эти облака, они не знают, что их цвет меняется. Это можем знать только мы, люди, только живые существа. Да и то не все. Тогда какого черта им мыслить, если они не могут познать самое себя?

И вот так, чтобы прогнать бесполезные мысли, я решил взяться за какое-нибудь дело. Найти себе занятие было нетрудно. Я держал дома кучу проектов, большинство их уже превратилось в здания и даже памятники. Я просиживал над ними целые часы, не имея представления об их объективной ценности. Или хотя бы о степени их оригинальности, то есть о доле моего вклада в их рождение. Мне не с чем было сравнивать. И все-таки создавалось впечатление, что я безукоризненно владею своим делом. Все было очень точно, очень чисто, очень изящно, целое и составные части сочетались в безупречной гармонии, какими бы сложными и раскованными ни были формы. В этом отношении мне особенно понравилась моя первая работа, сделанная на конкурс, та самая, о которой упоминала Лидия. Я удивился, как точно проект отвечает ее описанию. В плане отель действительно представлял собой круг, вернее, слегка вытянутый многоугольник. Очень остроумно были решены оба этажа наземной части. У каждого номера свой балкон, оформленный как галерея с деревянным карнизом почти ювелирной резьбы. Круговая форма здания позволяла полностью изолировать каждый номер от соседнего. Особенно мне понравился внутренний двор. Очень изящная легкая лоджия с деревянными опорными балками и низеньким парапетом. Просторный атриум, вымощенный разноформатными нетесанными плитами. Посреди вместо бассейна – огромное раскидистое дерево, которое бросает тень почти на весь двор. Я вздрогнул от удивления, увидев его, – так оно было похоже на мой летний дуб. Наверное, я прекрасно знал местность, где должен был строиться отель, – по всему было видно, что это маленькая горная котловина, на дно которой естественно, как гнездо, укладывалась чудесная постройка.

Боюсь, что не произвожу впечатления очень скромного человека, каким я себя считаю. Но иногда скромность – чрезмерная роскошь. Этой роскоши не может позволить себе человек, который стремится узнать, где же истина. С возросшим душевным подъемом я продолжал начатое дело. Правда, делом это не назовешь, я изучал свою внутреннюю сущность, – быть может, самую важную, ту, которая должна была подсказать все остальное. И потому я снова возвращался к тому, от чего хотел бежать хотя бы ненадолго, пока не соберу в единое целое самого себя. Я видел ясно, что чем дальше во времени, тем точнее и выше в профессиональном отношении становились мои работы. Но обаяния, если можно так выразиться, в них не прибавлялось. Если архитектура – действительно искусство, то у меня это искусство остывало, в нем все меньше были заметны душа автора, его артистизм. Формы чрезмерно объективизировались, получали почти математические значения; о таких работах говорят, что они не прочувствованы, не пережиты автором. Это неточно. Они, конечно, были пережиты, но потом переживание было взято в рамки, получило направленность… Может быть, так и следует. Я делал это не для себя, а для других, учитывал их вкусы и представления. Тогда я еще не подошел к мысли о том, что главная цель любого искусства – притягивать к себе и согревать души людей. И что эту цель, если только сможешь ее достичь, следует предпочесть чистоте любых канонов.

Именно в эти дни я впервые прикоснулся к некоторым проблемам искусства. Не могу сказать, что эта встреча была радостной или приятной. В душе у меня росло и крепло чувство досады и сопротивления. Какой человеку смысл заниматься искусством, если надо прислушиваться не к себе, а к чьим-то внушениям и рекомендациям. Удовлетворять чужие требования и вкусы. Разве творец не лучше любого другого понимает смысл своего искусства, владеет средствами, которыми его можно создать? Конечно, архитекторы, в отличие от художников, расходуют чужие средства. Но у нас эти средства не личные, а общественные. Почему определять, что нужно и что не нужно обществу, должен не признанный специалист в своей области, а кто-то другой?

И Лидия нигде не бывала, только выходила по утрам за покупками. По-видимому, эта замкнутая жизнь не тяготила ее. Наоборот. Лицо ее становилось все яснее, взгляд – живее и веселее. Может быть, для нее это и было самое разумное и самое приятное занятие, – заботиться о ком-то. Заботиться обо мне. Садиться вместе со мной за стол. Выпить со мной стакан вина. Но она больше ни разу не предложила вина, хотя в баре было с полдюжины бутылок. Кто его знает, а вдруг пьяница-то в нашем доме – я, и она не смеет мне об этом сказать.

Однажды я совсем неожиданно спросил ее:

– Лидия, я раньше пил?

– О тебе трудно сказать так сразу, пьешь ты или нет. Случалось, что ты выпивал бутылку виски в один присест, не моргнув глазом. Как будто воду пил. А потом целые месяцы ни капли в рот не брал.

И поскольку я смотрел на нее с некоторым недоверием, она добавила:

– У тебя железный организм. Я вообще не помню, чтобы ты когда-нибудь болел. Должно быть, это наследственное, твой дед дожил до девяноста с лишним лет.

– А отец?

– Твой отец утонул, – слегка смутившись, объяснила она. – Во время войны в ваших краях было страшное наводнение. Он бросился в реку спасать теленка и… утонул.

– Своего теленка?

– Где там своего, чужого… Все говорят, что он был странным человеком… на вид очень суровым и требовательным, а в самом деле на редкость добрым и тихим. В этом отношении ты совсем не похож на него.

– Ты так считаешь? – удивился я. – А по-моему, как раз наоборот.

– Господи, да ты себя не знаешь! – серьезно ответила она. – Ты не человек, ты тайфун… Может быть похож на деда… Он успел перепробовать все на свете, даже владыкой был… Вообще – семья солидная!

– Мои деды были угольщиками и дровосекам заявил я.

– Откуда ты знаешь? – удивилась она. – Это правда, ты мне не раз об этом говорил.

– Просто само выплыло. Как солнце из-за тучи. На следующий день я отправился к доктору Топалову. Что я могу сказать о себе? Ничего интересно точки зрения медика. Ах, да, конечно, – мой сон. рассказал свой сон со всеми подробностями, с которыми запомнил его на всю жизнь. Топалов очень внимательно выслушал меня, а потом совсем неожиданно сделал заключение:

– Это не настоящий сон.

– Как не настоящий? – я в недоумении смотрел него. – Я видел все это, когда спал.

– Да, конечно, – неохотно отозвался он. – Но ваши образы чересчур ясные и точные. А сновидение – нечто вроде амальгамы реального и нереального, грубо говоря. Например, песчинки, которые летят над гребнями дюн, – такое я слышу в первый раз.

У него в самом деле был очень озадаченный вид.

– Мне кажется, что это обломок вашей утраченной памяти попал в камеру-обскуру.

– Обскуру?

– Так принято говорить. Но ведь во сне есть о образы, есть движение образов. Все это должно на что-то проектироваться, каким бы образом его ни фиксировала память. Само движение зафиксировать нельзя, его можно только воспроизвести.

Умолкнув, он пристально, невидящим взглядом посмотрел мне в лицо. Я почувствовал себя неловко.

– Неужели наука ничего не может сказать по этому вопросу?

Он вскинулся.

– Что вы! Когда наука это объяснит, будет сделано великое открытие… Которое с сегодняшней точки зрения представляется немыслимым.

Только теперь я понимаю, что он хотел сказать. А тогда просто поинтересовался:

– В каком плане?

– Если бы я знал, в каком… Вот вам одна из самых тяжких проблем: на каком уровне, в сущности, возникает жизнь? Молекулярном? Или на уровне квантовой механики? Вы знаете, что такое квантовая механика?

– Представляю, – кивнул я. – Но не могу понять другого: почему вы считаете, что образ и движение должны быть обязательно зафиксированы в памяти? Почему их нельзя перенести туда такими, как на самом деле, живыми?

Честное слово, еще минуту назад я и сам не знал, что выскажу такую мысль. Она пришла ко мне сама, и не на основе моих научных знаний; я еще и не представлял себе, есть ли они у меня вообще и насколько их хватает. Просто получилось само собой, по законам элементарной логики. Но Топалов посмотрел на меня так, будто она его не только озадачила, но потрясла. Я даже растерялся слегка.

– А это вы откуда взяли? – спросил он.

– Просто в голову пришло.

– Что за нелепая идея, – недовольно сказал он. – Как это – живыми?

– Откуда я знаю, как… Ведь вы же говорите, что с точки зрения сегодняшнего дня открытие немыслимо. А немыслимее этого не придумаешь.

Как это ни странно, мой ответ прямо сокрушил его. Он встал и принялся расхаживать по кабинету, тяжело и грузно, как чабан. Да он и был похож на чабана, и напряженное раздумье на его лице казалось мне сейчас слегка комичным.

– Вы, конечно, правы, – сказал он наконец. – Я должен был ожидать чего-то в этом роде. У вас еще нет личности. А на практике это означает, что у вас нет предубеждений, ни предрассудков.

– И все-таки?

– Не спрашивайте, я не могу вам ответить. Вам никто то не ответит. И тем лучше. Знаете, от чего наука научная мысль сильнее всего страдают в наше время? От нехватки воображения.

Топалов снова уселся на стул. Он явно успокоился, но все же сменил тему разговора, и около получаса рассказывал обо всем, что думал и делал в последи дни, кроме своих брачных подвигов, слава богу. Особенно его заинтересовал мой скудный личный архив, том числе архитектурные проекты и наброски. Он в время слушал внимательно, лишь иногда молча кивал – в знак согласия или просто для поощрения, не знаю. Но рассказ о горлице, к моему огорчению, не произвел на него никакого впечатления. Даже наоборот.

– Оставьте вы ее в покое, – заметил он с легкой досадой, – пускай себе сидит на яйцах, какое вам дело? Я не дурак и понимаю, что вы хотите сказать. Но мы не голуби, мы – люди. И надо идти вперед, а не назад.

– А знаем ли мы, куда – вперед и куда – назад? поинтересовался я.

– Прекрасно знаем! – резко ответил он. – Вперед это к тому, что ждет завтра.

– Тогда самое верное – то, что нас ждет могила. Что-то живо промелькнуло в его маленьких глазках.

– Эта мысль занимает вас?

– Ничуть.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно уверен! – безапелляционно заявил я. Такой ответ ему явно не понравился. Он помолчал, потом махнул рукой:

– Ну, ладно. Но не думайте об этой горлице. Думайте о людях. А главное – думайте о своей работе. Вы – совершенно нормальный человек, зарубите это себе на носу. Более нормальный, чем кто-либо, чем я, например, – человек, занимающийся патологией. Но, конечно, отличаетесь от остальных, это уже отдельный вопрос. Но никоим образом не следует приходить от этого в отчаяние.

– А если память ко мне не вернется?

– Вернется, будьте спокойны. Но я уже сейчас должен вас предупредить, что это не принесет вам радости. А будет тяжким и горьким испытанием. Куда легче вам было бы выстроить в себе новую личность на основе новой жизни, которой вы сейчас живете. Какой бы она ни была.

Я вздохнул:

– А вот в этом я сомневаюсь… Дело в том, что я не желаю становиться никакой личностью.

– Это вам только кажется! – энергично возразил он и помахал у меня перед носом своим кривоватым чабанским пальцем. – Раз вы человек, вы будете стремиться стать личностью. Любой ценой и при любых условиях. Если только вас опять не раздавят.

Он как-то внезапно умолк, будто сам себе удивился. Что означали эти слова? Как это меня раздавят, кто раздавит? И зачем?

– Вы знаете, относительно вас я в последнее время просмотрел немало литературы, – продолжал он. – Главным образом, случаи амнезии, которые считаются самыми характерными. В большинстве их амнезия действительно вызвана церебральными травмами, как и у вас. Но бывают и другие случаи. Память исчезает просто так, безо всяких видимых причин. Без какого либо нарушения функций мозга. Человек берет шляпу, садится в поезд и едет в другой город, даже в другое государство. Начинает новую жизнь, не помня ни дня своего прежнего существования. Иногда исчезает бесследно. И это мы тоже называем амнезией. Хотя это, конечно, никакая не амнезия, а самая обыкновенная душевная мимикрия.

– Мимикрия? – дрогнул я.

– Да, именно. Куда более совершенная, чем у животных. Но зачем она человеку? На первый взгляд, все в его жизни обычно и нормально. Только душа чувствует, что погибает, что у нее нет ни отдушины, ни пути, ни цели. И тогда ему ничего не остается, как бежать от самого себя. Человек уходит в другой мир, находит другую жизнь – более спокойную, или более полную, или хотя бы лишенную ответственности, которая ему не по силам. Нет, не пугайтесь, я говорю об этом чтобы ободрить вас. В конце концов, любое существование подлинно, будь то птица, насекомое или человек. Смысл существования – в самом существовании.

– Но вы себе противоречите.

– Нет, это не я, это само существование противоречиво. Почуяв опасность, богомол прикидывается сухим прутиком, а когда она минует, снова продолжает путь. Но человек – не богомол и не горлинка. Он не имеет права лгать самому себе и бежать от самого себя. Это – отдельный вопрос. А наш с вами вопрос – что вам делать дальше? Я не советую вам сразу браться за работу, это может принести вам разочарование. Я имею в виду творческую работу, а все остальное – пожалуйста! Копайтесь в огороде, сажайте клубнику или салат… Только сильная личность создает сильные произведения. И только большое чувство создает большое искусство. Но пока все это для вас – только слова. Главное, войти в колею человеческой жизни.

Из больницы я поехал прямо домой. Мне никуда не хотелось идти, ничего не хотелось видеть. Город меня не интересовал. Люди мне были неинтересны. Их лица не нравились мне, казались противными. Какое там творчество, какое искусство! Что за чепуху нес этот чабан! Какие чувства могут волновать этих людей, которые бродят по улицам как слепые! Что они могут видеть, кроме своих мелких житейских забот! Сейчас я тосковал по больнице, по моей белой палате, по громадному летнему дубу, заполнявшему всю раму окна. Кой черт дернул меня уйти оттуда, чтобы затеряться в бессмысленной толчее человеческого муравейника! Я свернул в какой-то переулок и не только заблудился, но и потерял направление. Наконец пришлось остановить машину у тротуара. Я беспомощно осмотрелся. Навстречу мне уныло шагала какая-то девица, одетая довольно бесцветно. О, чудеса! Верить ли своим глазам – это она, моя медицинская сестра с косенькой милой улыбкой! Увидев меня, она опешила, густой румянец залил ее худенькое личико. Чего на свете не бывает, может быть, в эту минуту она думала именно обо мне!

– Товарищ Балевский, что вы тут делаете?

– Тебя жду, – заявил я.

– Не надо так шутить, – укоризненно сказала она.

– А я и не шучу. Тебя, собственно… как зовут?

– Магда!

Действительно, странно: я ни разу не поинтересовался, как ее зовут. Зачем людям имена, они не должны иметь имен.

– Понимаешь, Магда, я, кажется, заблудился в этих переулках, как котенок. Ты не покажешь мне дорогу домой?

– Конечно! – воскликнула она и покраснела еще сильнее.

Магда села в машину рядом со мной, сложив коленях тонкие и чистые девичьи руки. В эту мину мне очень захотелось взять ту из них, что поближе мне, левую, и поцеловать нежные пальчики. Было ужасно жаль ее, эту малышку, которая появлялась в мо палате будто светлый луч. А сейчас казалась такой поблекшей, такой беспомощной, такой… никакой. Пусть бы и она, и другие так и жили там, в больнице, зачем пускают ходить по этим некрасивым улицам, в этой ничтожной одежде…

– Какая у вас красивая машина, – сказала она, – вас все красивое. И жена у вас красавица. Говорят, она – одна из самых элегантных женщин в Софии. Как прошла мимо меня, даже не взглянула.

– Это очень плохо.

– Нет-нет, я ничего плохого не хотела сказать. Си не знаю, зачем брякнула такую глупость.

– Магда, будь ты моей женой, что бы ты делала? – Что бы я делала? – она взглянула на меня, на миг в ее глазах вспыхнула искорка безумной надежды, – бы на вас стирала, гладила, я бы для вас готовила по два, нет, по три раза в день…

– Целовала бы…

– И целовала бы, – отважно повторила она, – пока у меня голова не закружится… Пока у вас голова закружится…

– Магда, Магда, – с горечью сказал я, – для чего мы живем, если наши лучшие надежды никогда сбываются…

– Никогда, – подтвердила она. – Вот и обманы ешь себя, как можешь…

Мы подъехали к дому. Я поставил машину на тротуар, мы вышли, и на прощанье я на самом деле поцелвал ее тоненькие пальчики. Она поспешно отвернулась и как слепая пошла по серому некрасивому тротуару. Сам того не желая, я немного подождал, обернется или нет, но она, слава богу, не обернулась. Я поднялся к себе. Лидия сидела у телевизора как загипнотизированная и смотрела фильм. Молодая девушка в белой блузке стояла у окна со старинным переплетом; за окном хлестал дождь, крупные капли стекали по мутному стеклу. Должно быть, какой-то гений намекал, что это не дождь идет, а плачет ее душа, раненная каким-нибудь проходимцем вроде меня. Я виновато помолчал, потом сказал:

– Лидия, я задыхаюсь в этом городе. Давай поедем завтра куда-нибудь.

– Куда? – спросила она, быстро глянув на меня. Я вздрогнул. Такой же взгляд, с той же искоркой безумной надежды.

– Да куда угодно, лишь бы за город. Только тут она оторвалась от экрана.

– Тогда давай съездим в Боровец, ты любишь там бывать. Или хотя бы на Аистово гнездо.

Я даже не спросил, что это за гнездо, оно меня не интересовало. Я был слишком удивлен самим собой. Впервые с тех пор как открыл глаза, как почувствовал самого себя, я увидел кончик своего пальца, пальца моей настоящей человеческой руки.

Чем дальше оставался город, тем яснее и чище становился воздух. Дома и деревья казались близкими и удивительно зримыми. Глаза мои стремились поглотить и навсегда удержать в памяти все вокруг, во мне была совершенная уверенность, что я – единственный человек на планете, который знакомится с ней таким невероятным образом. Оно и понятно. Кто, кроме меня, увидел ее впервые в сорок шесть лет? Я вел машину не торопясь, медленно, стараясь ничего не упустить. Лидия молча сидела рядом, смотрела перед собой и, наверное, ничего не замечала. На этот раз я ее очень хорошо понимал: замечать было нечего. Таков человек и такова любая жизнь: быстро привыкает, легко насыщается и замыкается в себе. Кто знает, может быть, именно поэтому природе пришлось изобрести смерть. У жизни не хватает сил быть вечной – по крайней мере, у этой жизни, на планете, где мы живем.

Наконец, мы выбрались на высокое плато. Всего один-единственный просвет открывался отсюда к озеру, но мне и этого было достаточно. Я смотрел, затаив дыхание, почти без чувств. Сердце мое готово было взорваться, но я держал себя в руках. Оно бы наверняка разорвалось и разлетелось, как новая вселенная, если бы не мои усилия. Как знать, может быть, вселенная так и родилась – из живого сердца, на берегу какого-нибудь залива.

– Почему ты остановился? – спросила Лидия.

– Просто так! Решил передохнуть!

Я снова тронул машину, все так же медленно.

– Лидия, знаешь, как произошла вселенная? Из обыкновенного человеческого сердца, которое разорвалось от любви. Или от досады, все равно… Смотри, смотри, кто это? На асфальте сидели какие-то птицы. Очень красивые птицы, почти как голуби, с желтыми и голубыми полосками на крыльях.

– Не знаю. Может быть, удоды.

– Какие там удоды! Удод весь желтый, с хохолком на голове.

А это я откуда взял? Даже представить себе не могу. Может быть, память начала просачиваться сквозь какие-то трещинки… Из-за поворота вышла машина, птицы взлетели – все сразу, как одна.

– Лидия, – снова начал я, – уже столько дней я дома, и никто ни разу не зашел меня навестить. Неужели у меня нет ни близких, ни друзей на этом свете?

Она явно смутилась.

– У тебя есть друг, – не глядя на меня, объяснила Лидия, – но он сейчас за границей.

– А кто это?

– Я тебе говорила… Христофор… но ты не обратил внимания.

Некое странное чувство овладело мной.

– Христофор?

– Да, твой заместитель. Но и он вряд ли может назвать себя твоим другом. Скорее, он твой раб. Или твое второе «я», если тебе так больше нравится.

– Но это немало! – удивился я.

– Совсем немало. Особенно для него. Он обязан тебе всем. Ты его открыл, ты его утвердил, ты его продвигал. Ты даже сделал его своим заместителем, хотя к этому было много препятствий. Ты прямо заявил своему министру, что если он не подпишет назначение, ты уйдешь из управления. И ты бы это сделал, глазом не моргнув.

– А кто он по специальности?

– Тоже архитектор, но по интерьеру. Кажется, способный человек, хотя есть люди способнее него, по крайней мере, так говорят. У него премии со многих конкурсов, его ценят, часто приглашают обставить дачу или квартиру. Правда, он немного ленив, как все скептики и резонеры, но помеха была не в этом. Сколько бездарных людей неудержимо продвигается наверх, и никто не обращает на это внимания… Дело в том, что Христофор – из старой буржуазной семьи. Хотя это не совсем точное определение, просто у нас принято так говорить. В общем, это люди из высшего государственного аппарата, – дипломаты и прочее. Защищать такого человека – бросить тень недоверия на самого себя. Но ты это сделал. По-моему, он тебе нужен.

– Для чего?

– Не знаю, для чего! – неохотно отозвалась она. – Ты человек суровый, принципиальный, ради дела готов передвигать людей как шахматные фигуры… По-видимому, он тебе действительно нужен, раз ты так за него держишься… Тебя ведь в первую очередь интересует работа, так что не удивляйся, что друзей у тебя немного. Никто не любит людей принципиальных, даже те, кто стоит наверху. Всем нужны люди преданные.

Я слушал ее с интересом, не только из-за себя самого, но и из-за нее. Мне казалось, что она рассуждает совсем по-мужски, это были размышления человека с характером и собственными позициями, на которого нелегко повлиять.

– Как ты считаешь, он мне предан?

– Этого я не сказала, – сухо ответила Лидия. – В конце концов каждому умному человеку нужно зеркало, в котором он мог бы видеть себя… Христофор интеллигентен…

– А где он сейчас?

– В Тунисе. Или в Риме, не знаю точно. Я только слышала, что у вашего управления какие-то неприятности в Тунисе.

– А он знает, что со мной случилось?

– Наверное, знает. Христофор постоянно держит связь с Софией, советуется…

Я замолчал. По моей простой и непредубежденной логике, какой ее считал и доктор Топалов, во всей этой истории было нечто странное или неправильное. Мой раб, или, как выразилась Лидия, моя тень, – и до сих пор не проявил интереса к моей судьбе! Это казалось мне непонятным. Он должен был по меньшей мере написать мне, поздравить со счастливым исходом. Мог бы даже сократить командировку и приехать пораньше, чтобы повидаться со мной. А так – что мне думать? Или Лидия ошибается в своих оценках, или он потерял интерес к моей особе, потому что я уже вряд ли вернусь на свой пост…

Мы выехали на широкую и скудную самоковскую равнину. Но я, погруженный в свои мысли, этого не замечал. Я только смутно видел белые зубчатые вершины Рилы – как купола, висящие в небе. Мне казалось, что я могу пройти прямо под ними – так неотличимо сливалась синева предгорья с синевой неба. Пройти и попасть в другой мир, исчезнуть в нем, в иной спирали времени, в иных озарениях.

Как и получилось!

… Вокруг струится синеватый свет, в котором сверкают маленькие капельки, будто искры заходящего солнца. Узкая асфальтовая полоса шоссе убыстрение летит навстречу, она светлая и рваная по краям. Низкие кривые деревья с широкими листьями, желтый тростник, сильный и резкий запах моря, которого не видно, но которое ощущаешь как собственное дыхание^ Из-за деревьев и тростника выглядывают острые макушки палаток – синих и желтых, как море и тростник.

– О чем задумалась? – спрашиваю я.

Она не отвечает. Я смотрю на нее краешком глаза, бегло, потому что навстречу по узкому шоссе катит «зе-топ». Молодая женщина, очень красивая, желто-русые волосы небрежно падают на плечи. Пляжное платье, синее-пресинее с большим вырезом. Темный лак на ногтях. Лицо невеселое и задумчивое.

– Думаю о детях. Сама уехала, а их бросила одних, как цыганят.

– Раньше надо было думать, – говорю я. – А не сейчас… Мы уже скоро будем на месте.

– Не будь циничным! Мне ты этим не понравишься!

– Я и не стремлюсь нравиться. Особенно женщинам, которые рвут на себе волосы задним числом. Человек должен вовремя думать о том, что делает. И отвечать за свои дела.

– А ты готов отвечать за свои?

– Да, конечно. Если понадобится.

– Осторожно! – вскрикнула она…

… Это вскрикнула Лидия. Воздух был светлый, равнина пустая и голая, в небе висели белые купола вершин. А прямо на меня по прямому гладкому шоссе летел грузовик. Старый разбитый грузовик с зеленым кузовом, над которым поднимались клубы белой пыли. Наверное, он возил известку или что-нибудь в этом роде. Только теперь я заметил, что еду по его полотну. Не очень быстро, но по его полотну. Он как будто не замечал меня. Я спокойно взял правее, и грузовик как бешеный промчался мимо, обдав меня белой пылью.

– Что это ты? – спросила Лидия, и я увидел, как сильно она побледнела.

– Ничего, испытываю нервы.

– Мне даже показалось, что ты потерял сознание, – призналась она. – Глаза у тебя были совсем стеклянные.

Через полчаса мы уже сидели на террасе отеля в Боровце. На глубокой эллипсовидной террасе, похожей на палубу океанского парохода. Низкий белый парапет, перекрашенный недавно, судя по натекам краски на мозаичном бетоне. Навели желтых и синих полосочек, черт бы их побрал! Белые вершины Рилы куда-то исчезли, вместо них к поляне опускался склон горы, как щетинистый бок спящего зверя. Старый сосновый лес, очень старый. Густой, насыщенный запах смолы щекотал ноздри. Я чувствовал себя здесь неуютно, меня что-то раздражало. Наверное, плоское жестяное озерцо паркинга с разноцветными спинками машин – желтых, синих, оранжевых; только моя, слава богу, была цвета слоновой кости.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросил я.

– А ты?

– Мне нельзя, я за рулем.

– Тогда что ты мне предложишь?

– Бокал белого французского вермута со льдом, пошутил я.

Вскоре явился официант. Красный смокинг, черная «бабочка», а скуластая самоковская физиономия небрита по меньшей мере дня три. Белого французского вермута, конечно, не было, зато был красный итальянский. Слегка согретый красный вермут безо льда и без лимона. Когда Лидия выпила третью рюмку, я спросил:

– Ты знаешь такую молодую женщину, с прямыми светлыми волосами. Довольно красивую. Кто она?

– Это Зденка, наверное, – с отвращением заявила Лидия.

– Кто эта Зденка?

– Она была твоей любовницей… Лет пять – шесть назад…

– Расскажи, – попросил я.

– Это уже наглость, не в твоем стиле, – грубо ответила она.

Взгляд у нее был совершенно безучастный, почти мертвый. Наверное, он всегда становился таким, стоило ей выпить.

– Лидия, я тебя прошу, пойми меня. Пусть даже это наглость. Но я сейчас борюсь за каждую капельку памяти. Расскажи мне что-нибудь об этой женщине.

– Что там рассказывать, была твоей любовницей одно лето. Ты сбежал вместе с ней в самый Ахтополь, не стыдясь ни меня, ни ее троих детей. А старшему было лет десять.

– Серьезно? Сколько же ей было лет?

– Около тридцати. Что ты хочешь от чешки, они же не думают, когда рожают.

– Но она говорила по-болгарски.

– Да, она родилась и выросла в Болгарии… и очень рано вышла замуж за чеха… то ли артиста, то ли писателя… Ты по ней прямо с ума сходил. Но как бы там ни было, отделался ты легко: она вернулась к мужу.

И Лидия нервно опрокинула рюмку, которая и так была совершенно пуста.

– Лидия, это не все, – сказал я.

– Конечно, не все! – отозвалась она раздраженно. – Потом Зденка вернулась в Прагу и развелась с мужем. А ведь, в сущности, была очень неплохая девчонка, добрая и простодушная, хотя и до нелепости красивая. Конечно, интеллекта у нее не хватало, вот и осталась на бобах. Ей ты тоже сломал жизнь, как… – она посмотрела на меня своими мертвыми глазами и резко сказала, – раз ты такой наглый, закажи мне еще вермута!

Не говоря ни слова, она выпила еще две рюмки. Я тоже молчал, – нам больше нечего было сказать друг другу. В обратный путь мы отправились еще засветло. Кажется, она немного успокоилась, но продолжала молчать. Я чувствовал, что сейчас она ненавидит меня куда яростнее, чем любила когда-то. Да какого дьявола? Что это за непонятная стихия у людей? Почему им надо обязательно обрушить на одного человека всю свою любовь? А потом – и всю ненависть? Все люди на свете похожи Друг на друга, зачем внушать себе, что один из них – какой-то особенный и неповторимый, и на него одного обращать все ураганы своих чувств. Ведь настоящий ураган качает не одно дерево, а весь лес…

За весь вечер Лидия так и не сказала ни слова. Мы молча поужинали, потом она ушла в холл и включила телевизор. Я услышал какую-то отвратительную эстрадную песню и был уверен, что ее исполнители под стать песне, если не хуже. Мне ничего не оставалось делать, как убраться к себе в кабинет. Теперь-то и я знаю, как это страшно, когда двое под одной крышей молчат. Куда страшнее, чем если бы они осыпали друг друга упреками. Это, конечно, еще не ад, но одно из самых пустынных и безнадежных его преддверий. Но тогда я не чувствовал этого так, как почувствовал бы в нормальном состоянии. Я просто не сознавал за собой вины. Как я могу отвечать за что-либо, чего не делал? Если поступка нет в памяти, это все равно, что его вообще не было! Вот как я думал. Я уверен, каждый меня поймет. И никто, конечно, меня не оправдает. А как мне оправдать Лидию? Я очень хорошо понимал, что она находится под влиянием чувств. Но ведь не может и в чувстве не быть хоть какой-то доли рассудка. А в рассудке – какой-то логики. Так я тогда думал и был совершенно прав, теперь я это знаю. Напрасно люди пытаются оправдать свои безумные поступки взрывом чувства-гнева или ярости, например; на самом деле в этих поступках выражается их настоящая суть.

На другое утро она подала завтрак и куда-то исчезла. Нет, дома ее не было: я слышал, как вызывающе резко хлопнула входная дверь. Что будешь делать в одиночестве, – и я достал из книжного шкафа «Анну Каренину». Я не мог сделать более неудачного выбора для того состояния, в котором находился. Я читал около часа и забросил книгу в полном отвращении. Пустота и бессмыслица. Неужели действительно люди так неподвластны самим себе? И если так, в каком же страшном мире мне суждено жить! Как понимать таких людей и как с ними справляться? Придется стать таким же, как они, другого выхода нет. Мне вдруг захотелось увидеть доктора Топалова.

– Вы хорошо выглядите, – сказал он. – Куда лучше, чем в прошлый раз, конечно.

Еще и конечно! Интересно, откуда он это взял – догадался по блеску в глазах, что ли? Или по тому, как виновато я пожал ему руку? Он явно обрадовался, увидев меня, и даже встал, чтобы поздороваться. Но поскольку я молчал, он заговорил первым:

– И все-таки что-то произошло, правильно?

– Да, есть кое-что, – ответил я.

И подробно рассказал ему обо всем. В том числе и о нашем разговоре с Лидией. Он слушал, не перебив ни разу, и потом сказал:

– А теперь я попрошу вас вспомнить как можно точнее. В то время, когда вы видели все это как живую действительность, было ли в вас какое-либо чувство? Чувство к женщине например. Все-таки она была вашей, простите, любовницей; тут трудно остаться равнодушным.

– Я был совершенно равнодушен! Вернее, бесчувствен!

Он откинулся на спинку стула, явно шокированный моим решительным ответом. Потом тихонько пробормотал:

– Любопытно… Очень любопытно…

– Что именно? – сдержанно поинтересовался я.

– Да ведь здесь – ключ к весьма важной научной проблеме. Существует ли память чувств? Любой нормальный человек скажет вам: конечно, существует, а как же! Каждый помнит свою первую любовь. Или ужас, пережитый во время бомбардировки… Но наука склонна отвечать на этот вопрос отрицательно. Она считает, что эмоция – совсем непосредственное явление, которое возбуждается и угасает. А то, что мы принимаем за эмоциональное воспоминание, по существу, – заблуждение. Наша память, или наше воображение, восстанавливает факты или обстоятельства, в которых возникла эмоция, и она появляется снова. Конечно, уже слабее и бледнее, чем в действительности.

– Это неверная теория! – решительно заявил я. Он с любопытством взглянул на меня.

– Почему вы так считаете?

– Я ничего не считаю. Просто чувствую.

– Но чувство – еще не разум!

– Откуда вы знаете?

– Так утверждает наука.

– Простите, вы что, принимаете меня за кретина? – раздраженно спросил я. – Какое же доказательство – ваша наука? Сегодня у нее одно, завтра – другое.

Топалов чуть заметно усмехнулся.

– Ну хорошо, чем же вы объясняете эту свою бесчувственность? В данном конкретном случае? Во время вашего… видения?

– Да своим состоянием! Просто где-то порвана эмоциональная связь. Как в телевизоре, например: изображение есть, а звука нет, или наоборот.

– Вы мне все больше нравитесь! – искренне заявил он.

Но я не обратил на это внимания, и он продолжал:

– Вы мне действительно нравитесь! У вас начинают возрождаться те самые чувства, о которых мы говорим. С каждым днем все заметнее. Интересно, что с особой силой они проявляются тогда, когда вам противоречат. По-видимому, вы были очень самоуверенным и самолюбивым человеком.

Он не заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его последние слова. Но я постарался не выдать себя.

– Хорошо, давайте дальше, – сказал я. – Наука утверждает, что чувство всегда непосредственно. Допустим. Откуда же оно берется?

– Во всяком случае, не в коре головного мозга, где сосредоточена высшая сознательная деятельность. А откуда-то из глубин подкорки. Из тех пластов, которые так мало изменились за последние десятки, даже сотни миллионов лет, – скажем, с эпохи рептилий.

Должен признаться, это была неприятная неожиданность.

– А кто видел мозг динозавра?

– Существуют данные…

– Хорошо, не будем спорить. Отрицается ли всякая связь между корой и глубокой подкоркой?

– Нет, никоим образом. В этом-то и драма человеческого сознания. Оно все еще подвержено нашествиям из подкорки. В нем хозяйничают чувства динозавров.

– Не понимаю, – заметил я. – Какие чувства? Ведь памяти чувств не существует?

Мой доктор явно не был готов к такому простому возражению. Поразмыслив, он пояснил:

– Речь идет о нагонах… Особенно об инстинктах… Я тогда не знал, что поймал его врасплох. Я не мог оспаривать вещи, смысла которых не понимал. А насколько в них разбирается наука, мне не было известно.

– Хорошо, оставим так называемые атавистические чувства, – заявил я. – Не буду называть их человеческими, потому что я не уверен, что они присущи только человеку. По-моему, гораздо чаще чувство вызывает воспоминание, а не наоборот. И наука, как всегда, путает причину со следствием.

– А вам откуда известно все это?

– Вы хотите знать? Я не могу забыть, какие чувства охватили меня, когда я впервые открыл глаза.

Этот разговор ни к чему не привел. Не мог привести. Сейчас я понимаю, что проблема не так проста, как мне казалось в тот день в кабинете доктора Топалова. И я вообще не стал бы его приводить, если бы вслед за этим не произошло столько важных для меня событий. Вряд ли я сумел бы объяснить их самому себе, если бы у меня уже не было готового ответа на этот вопрос.

Когда я вернулся домой, Лидия хлопотала на кухне. При моем появлении она вздрогнула и робко посмотрела на меня. Робко, а не испуганно, как часто бывало в последнее время. Она тихонько спросила:

– Мони, ты простишь меня? Я просто была не в себе. Так всегда бывает, стоит мне выпить. Я больше не буду пить, обещаю тебе! – горячо заключила она.

Я подошел и погладил ее по волосам – это вышло совсем просто и естественно. Я действительно любил ее в эту минуту, могу поклясться перед совестью.

– Все это глупости, милая. Не думай об этом, забудь, как будто ничего не было. Ты же знаешь, я не хотел тебя обидеть.

– Знаю, знаю, – лихорадочно заговорила она, – я все знаю…

– Не знаешь, – вздохнул я. – Никто этого не может знать, кроме меня. Я должен бороться за себя. Так что собери мне, пожалуйста, чемодан. Поеду в деревню на несколько дней.

– В деревню? – вздрогнула она. – Зачем?

– Там впервые родилась моя память… Мне кажется, именно там она может ко мне вернуться…

– Не сейчас. Прошу тебя. Давай потом, только не сейчас.

– Почему? Нет, я правда не понимаю.

– Я боюсь…

Она вдруг разрыдалась огромными тяжелыми слезами. Лицо ее тут же стало мокрым, будто я плеснул в него водой.

– Но почему? Объясни мне все-таки!

– Не знаю! Не могу… Ты такой страшный, когда решишь что-нибудь…Тебя ничем не разубедишь, ты идешь напролом, как танк. И можешь все раздавить на своем пути. Послушай меня хоть раз в жизни! Прошу тебя, очень тебя прошу! – и она заплакала еще сильнее, даже спрятала от меня свое лицо.

В душе моей внезапно вспыхнула досада. Конечно, я был не прав, но досада не уходила. Что мне стоило исполнить ее просьбу? Чуть раньше я уеду или чуть позже, – какая разница?

– Ну, хорошо, – сказал я. – Хорошо, отложим поездку на несколько дней. Но я все равно должен туда съездить.

Я встал и отошел к окну. Горлинка все так же сидела в гнезде – спокойная и неизменная, как сама вечность. Неизменная? Мне и во сне бы не приснилось то, что я увидел в следующую минуту. К гнезду подлетела вторая птица и, не теряя времени, вытеснила из гнезда ту, что сидела на яйцах. Господи, значит, они все время сменяют друг друга. Она и он! Но разве их разберешь, они так похожи! Я повернулся и сказал:

– Лидия, а нельзя ли мне поехать хотя бы в Банкя? Начать с конца пути, а не с его начала…

– Господи, ты неисправим, – вздохнула она и вдруг крикнула:

– Уезжай, куда хочешь! Раз решил – уезжай!

На следующий день я действительно поехал в Банкя. Раскаявшаяся жена буквально вытолкала меня из дома. Зато теперь я знаю, как перелетные птицы находят родные места. Они просто летят, вот и все. Как и они, я тронулся в путь, ни о чем не думая, не делая ни малейшей попытки припомнить дорогу. Я знал, что безошибочно найду нужное место. Так и получилось. Только в центре поселка я слегка заколебался, потом свернул на самую левую развилку. Метров через сто мостовая кончилась, но это ничуть меня не смутило. Вскоре я въехал в молодой сосновый лес, спокойный и глухой. Ни человека, ни птицы, ни дуновения ветерка, будто я ехал по заколдованной или мертвой зоне. Но она, к счастью, скоро кончилась. Только здесь начинался настоящий лес – широкий, живой, солнечный. И вдруг, метрах в тридцати от дороги, я увидел здание.

Я до сих пор не видел проекта, он хранился в управлении. Но даже такое, нагое и незавершенное, оно создавало впечатление легкости и изящества. Я тут же понял, что это – мое здание, и ничье больше. Снова прошу простить мне эти слова и не считать их нескромностью. В те дни я не понимал подлинного смысла слова «мое». Для меня оно не означало права собственности, а указывало на происхождение; я все еще смотрел на свои вещи со стороны, как чужой. Я вышел из машины. По двору расхаживал низенький человек в синем комбинезоне и таких огромных резиновых сапогах, будто кладовщик выдавал ему спецодежду, не глядя. Его лицо ничего мне не говорило. Наверное, он был глуховат, потому что заметил меня только тогда, когда я подошел чуть ли не вплотную. Он вдруг так уставился на меня, что из рук у него выпала на землю лейка. Вид у него был такой, будто он встретился с привидением.

– Господин архитектор, – пробормотал он.

– Я самый. А ты кто?

– Я сторож, бай Димо… Неужто не узнал? Пока я подыскивал ответ, он продолжал:

– Да я же был тут, когда ты в прошлый раз приезжал… И упал вон с того балкона…

И он показал на балкон второго этажа. В сущности, балкона еще не было, а были две несущие металлические балки. Но дверную раму уже поставили.

– Бай Димо, как тебе объяснить… Когда человек падает на голову, всякое бывает, – усмехнулся я. – У меня с памятью неладно, потому я и не узнал тебя.

– Знаю, слыхал кое-что… Но, правду сказать, выглядишь ты хорошо. Куда лучше, чем в тот день, чтоб ему…

– Ладно, бай Димо, давай начнем сначала. Расскажи мне все по порядку до последней мелочи.

Он почесал затылок и терпеливо начал:

– Так вот… приехал ты почти в это же время… То всегда на своей машине приезжал, а тут прикатил на такси… Чего-то пробормотал и пошел в дом. А я носил воду вон к тем деревцам, дотуда шланг не достает. Это березки, господин архитектор, ты мне велел поливать их почаще, пока не примутся… Ну и вот. Березки – они неженки, как зайчата. А когда дерево примется, оно и в рост идет хорошо…Да, совсем не так понял этот мой старый приятель.

– А потом?

– А что – потом! Вспомнил, что ты тут, поглядел и вижу – стоишь на этом самом балконе. Долго ты там стоял, может, с четверть часа, а может, и больше. И все на лес глядишь, а сам не шелохнешься. Я даже удивился: на что там смотреть, в этом лесу! Там даже грибов нет, одни дождевики, да и те гнилье. Ладно, думаю, мало ли что, может, человеку подумать надо. Потом спохватился, смотрю – нету тебя. Прошло еще с полчаса, я стал тревожиться. Иду к дому и вижу – лежишь под самым балконом и не шевелишься. Знал бы ты, как я испугался, господин архитектор. Я и на войне был, и шрапнель мне из кишок доставали без наркоза, но как в тот раз испугался, такого не бывало. Подбегаю к тебе, щупаю – живой! Я знал, что ты живой, я такого в жизни навидался, что все знаю. И давай за помощью. На твое и на мое счастье, бурильщики ехали мимо. Помощь пришла быстро, я даже глазам не поверил, до того они быстро прикатили…

Вот и все, что рассказал мне старик. То есть, почти ничего. Я медленно подошел к зданию, медленно поднялся на второй этаж, и встал на том же месте, откуда чуть было не шагнул в вечность. Никаких видимых дефектов не было – ни кривого кирпича, ни гнилой доски. Конечно, здесь могли что-нибудь заделать или переделать, пока я лежал в больнице. Я посмотрел на лес, расстилавшийся перед глазами. Молодой, сильный лес, вырос на хорошей почве. И больше ничего. Только теперь я посмотрел вниз. И там ничего, разрытый и замусоренный участок, который, казалось, никогда не оправится от своих ран. Высота была не ахти какая. Если с этой высоты прыгнуть, например, что получится? Да ничего не получится, поломаешь себе ноги, и только. Я спустился вниз и подошел к сторожу.

– Бай Димо, сколько народу работало в тот день на объекте?

– Четверо ребят.

– Ты видел, когда они ушли? Своими глазами видел?

– Видел, господин архитектор. Они все вместе ушли. Веселые такие, хотели выпить на станции, пока будут ждать поезда.

– А собака сюда не забегала?

Старик даже вытаращился от удивления.

– А как же, забегала! В тот самый вечер, как ты упал с балкона. Большая собака, красивая. Я такой красивой собаки не видывал, господин архитектор…

– Такая… в больших черных пятнах?

– Она самая! Видел бы ты, как она мчалась по дороге, как стрела! И прямо к дому, будто по адресу нашла.

Потом побежала на лестницу и давай лаять… Обежала весь дом, остановилась точно тут, где ты упал. Да как заскулит, будто плачет. Я так и подумал, что это твоя собака. Тут я ее и оставил, а когда утром встал, ее уже не было. А что, домой не вернулась?

– Нет, пропала.

– Как не пропасть, такая красивая собака… Да ведь болгарин, он такой, господин архитектор, как увидит что хорошее – тут же и приберет к рукам, чтобы случайно не пропало.

Я не понял, шутит он или говорит серьезно. У меня не было никакого чувства юмора в те дни. Как у природы, у которой вовсе нет чувства юмора и она этого ничуть не стесняется. Иначе она не приделала бы жирафу такую шею, а ослу – такие уши, а слону – такой нос, если это вообще нос. Но насчет Пинки сторож, конечно, прав. Наверное, он сидит на цепи и скулит у какой-нибудь дачки. Настоящий далматинец не может просто исчезнуть, это не дворняжка.

– Слушай, бай Димо, ты бы поискал его тут по ближним дворам, – вздохнул я. – И вообще везде, где мо гут держать собаку на привязи. Найдешь – сотни не пожалею.

– У-у-у, сотню за собаку! – возмутился сторож. – А поискать поищу. Если живая – найдется. Сотня твоя мне не нужна, я за тебя и так готов в огонь и в воду.

Когда я вернулся домой, Лидия ждала меня, желтая от страха. И как маленькая бросилась мне на шею.

– Ты себе не представляешь, как мне было страшно! – всхлипнула она. – Не знаю, почему, но я была уверена, что с тобой что-нибудь случится. Ты веришь в предчувствия?

– Пока я ни во что не верю. Кроме как в Пинки, конечно.

– Ты и раньше так говорил, – огорченно сказала Лидия. – Для тебя Пинки был и богом, и всем на свете…

В честь нашего примирения она приготовила тушеную телятину. То ли от чистого воздуха, то ли от пережитых волнений, но поел я с аппетитом. И впервые с тех пор, как вышел из больницы, выпил вина. Больше из любопытства, чем от настоящей приподнятости духа. Ничего особенного я не почувствовал, только голова слегка закружилась… Нет, не совсем так… Я снова позволил моей жене превратиться в огромную влажную гусеницу.

 

Вторая часть

К концу недели я собрался в Брестник – мою родную деревню. В сущности, я не знал, куда еду, но ехал в хорошем настроении. Лидия проводила меня хорошей улыбкой, мотор работал безупречно, погода стояла чудесная. Мне уже стало надоедать это небо, день за днем такое безукоризненно ясное, без единого облачка; только к вечеру над Люлином повисали маленькие лиловые кадильницы, да и те появлялись только затем, чтобы оттенить закат. Я уже мечтал о настоящих тучах, о дожде, о плывущих по воде пузырях, которых еще не видел в своей новой жизни. Мне хотелось речки, пчелиных ульев, ласок диких голубей; все это я цепко держал в душе, – нет, не образы, а теплое человеческое чувство.

Я рассчитал свое время так, чтобы приехать в Брестник к шести часам, о чем заранее предупредил сестру телеграммой. Но дорога увлекала меня, тянула за собой, и на выезде из Ловеча я понял, что буду в Брестнике на час раньше. Надо было остановиться где-нибудь, но я все не находил подходящего места. Дорога была совершенно новая, асфальтированная, вдоль нее еще даже не высадили деревьев, которые мне были так нужны. Но зеленые лужайки по обеим ее сторонам были чудесные, – такие свежие и чистые, будто небо специально поливало их каждое утро. Холмистая равнина мягкими уступами поднималась к горам, все еще далеким и смутно очерченным. И ни души кругом – ни человека, ни зверя, ни птицы; даже воробьи попрятались в тень реденьких рощиц. Только иногда попадется полоска картофельного поля, и опять никого и ничего.

Наконец я остановил машину у совсем нового бетонного мостика, который отбрасывал короткую тень, спустился к воде, присел у маленькой заводи. Крошечные серебристые рыбки, мельче писчего пера, в панике бросились в разные стороны, заметив приближение огромного и горбатого животного. Потом они снова доверчиво собрались в стайку и на всякий случай выставили головки в мою сторону. Я с наслаждением растянулся на теплой траве. И очень скоро уснул. На этот раз мне снился смешной сон, из тех снов, которые доктор Топалов не признает сновидениями. Мне снилось, будто я сижу на коленях у какой-то женщины, а ее лица не вижу. Она старается натянуть на мои босые ноги штанишки с длинными штанинами, а я отчаянно брыкаюсь, лягаюсь и не даю совершить над собой такое святотатство. Развеселившись, я проснулся и снова сел в нагретую машину. Равнина была все так же пуста, и для чего по этому безлюдью протянули шоссе, просто непонятно.

Брестник лежит в самом устье тесного ущелья, которое в этом месте глубоко врезается в каменистую стену Балкан. После жаркой солнечной равнины я вдруг очутился в густой прохладной тени. Реки я еще не видел, но мне казалось, что я чувствую ее свежее дыхание. И хотя я приехал гораздо раньше, чем собирался, Марта уже ждала меня на маленькой главной площади. Я узнал ее сразу. Высокая коститая женщина, в том возрасте, о котором принято говорить «средних лет». Но было заметно, что она года на два – на три моложе меня. Хорошая осанка, интеллигентное лицо с грубоватыми, как у меня, чертами. Она улыбалась мне смущенно. Не знаю, почему, но, увидев ее, я сильно взволновался, сильнее, чем когда-либо до сих пор. Мне даже захотелось обнять ее, и я бы, наверное, это сделал, но не заметил у нее такого желания. Только подойдя вплотную, я увидел, что взгляд у нее бесконечно ласковый.

– Ну, добро пожаловать! – сказала она. – Глупыш несчастный!

Она говорила так, будто это я был младшим в семье. Но в словах ее не было жалости, скорее, шутливая ирония. Лицо ее еще больше разнежилось, однако до объятия дело все же не дошло.

– У тебя есть вещи?

– Чемоданчик.

– Ладно, бери его и пошли.

– А машина?

– Машина останется здесь. Моя тоже здесь стоит – вон та, зеленая, – и она указала мне на видавший виды «москвич».

Я достал чемоданчик и старательно запер машину. Она, кажется, угадала причину моего беспокойства.

– Не бойся, у нас еще ничего ни у кого не украли… В деревне одни старики и старухи. И десятка два детей, слава богу, из тех, чьи матери живут в городе и ходят по парикмахерским и косметическим салонам!

У моей сестры, бедняжки, был такой вид, будто она сроду не была в парикмахерской. Она бесцеремонно выдернула у меня чемоданчик и мы пошли через площадь. Напротив почти отвесно поднимался высокий горный склон. Его край висел над долиной вроде козырька, и в этот еще не поздний час казалось, что площадь утопает в прозрачной, как хрусталь, синеватой тени. И какая площадь! Может быть, такой площади нет нигде в мире. Но не будем спешить, мы еще не раз пройдем по ней.

Тут же за площадью начиналась наша улица. И улицы такой я нигде больше не видел – узкой и страшно крутой. Не улица, а желоб, по которому стекают весенние потоки. Теперь я понял, почему надо было оставить машину на площади. Потом улица стала шире, так что можно было увидеть дома в полный рост. Я невольно загляделся – так они мне понравились.

– Дома у нас очень красивые, – заметила сестра. – Пол-Арбанаси строено нашими мастерами. Видишь, какие все разные? Во всей деревне не найдешь двух одинаковых домов.

Но они были не такие разные, как ей казалось; у всех у них был некий общий облик и общий стиль. Узкие оконца в верхних этажах. Сильно выдающиеся вперед стрехи. Мощные стены оград, массивные деревянные ворота. Но почему все дома смотрят во дворы? Почему прячут свои лица?

Скоро крутой подъем кончился, дорога становилась все ровнее, и мы очутились на небольшой, врытой в каменистую почву площади. Здесь стояло всего домов пять, чуть поновее тех, которые я видел на спуске. Сестра остановилась. Я знал, почему она это сделала. И словно впервые почувствовал удары сердца – так страшно оно билось.

– Помнишь, который из них – наш?

– Не помню! – сказал я.

– Вон тот! За шелковицей!

Я остановился, затаив дыхание. Что-то ломалось во мне, в моей несчастной голове; мне казалось, что в любую минуту память вернется ко мне, да еще с треском, как с треском распахивались под напором ветра эти деревянные ворота… И может быть, так и случилось бы, но тут Марта заговорила.

– И не удивляйся, что не помнишь! – заявила она.

Ты знаешь, сколько лет ты у нас не был? Больше пятнадцати!

– Пятнадцать лет? – воскликнул я, пораженный. – Ты хочешь сказать, что я пятнадцать лет не видел матери?

– Да нет же, мы наезжали к тебе. В последний раз это было три года назад. Тогда мы прожили у тебя неделю. Ты водил маму по разным специалистам, у нее больное сердце, имей это в виду. Все-таки лекарства помогли, сейчас ей лучше, гораздо лучше… Откровенно говоря, боюсь оставлять ее одну, это опасно…

– С этого и надо было начинать, – перебил я.

– Не так это просто – начать, – недовольно отозвалась она. – Для того я тебе все это говорю! И еще скажу: она не знает, что с тобой случилось. Что ты лежал в больнице и так далее. Сама она ничего не заметит. Но ты смотри! Гляди, не проговорись, все равно, о чем!

– Да, понимаю…

– Понимаешь!… Ничего ты не понимаешь! – заявила она. – Зверь ты, вот ты кто! Постарайся хоть раз вести себя как сын! Приласкай ее, поцелуй у нее руку. Она такая беззащитная божья коровка, такая добрая, такая чистая… Что с тобой, чего ты пожелтел?

– Ничего… – огрызнулся я. – Эта крутизна меня утомила, я еще слаб!

Марта недоверчиво взглянула на меня, но, кажется, не усомнилась в моей правдивости. Наверное, в душе она не допускала, что после всех передряг я способен по-настоящему растрогаться.

– А теперь подожди меня здесь! Я пойду подготовлю ее.

– Как! Разве она не знает, что я должен приехать?

– Знает, конечно! Но не знает, что сегодня, я не решилась ей сказать. Вдруг ты возьмешь и передумаешь, каково ей будет?

Марта пошла к дому и скрылась во дворе, ни разу не оглянувшись. Я остался на улице, как чужой. Стоял и ждал. Здесь, на возвышении, было куда светлее, скалистые хребты горели как медные. Прошла пожилая, низенькая плотная женщина с потемневшим деревянным ведром в руке, бесцеремонно осмотрела меня, потом спросила:

– Симчо, никак ты?

– Я…

– Эх, парень, парень, – с горечью сказала она и пошла дальше.

Я больше не мог торчать посреди улицы. Собравшись с силами, я пошел к дому. Красивый двухэтажный дом, почти весь деревянный, нижний этаж сильно обветшал. Широковатый, поросший травой двор без единого деревца. Узкая тропка. Возле тропки лежала малорослая сивая корова и смотрела на меня сосредоточенно и умно. Когда я подошел, она потянулась ко мне влажной мордой – одна ноздря белая, другая пестрая – и чуть слышно промычала. Может быть, это она говорила: «Здравствуй!» Здравствуй, ответил я. Она все вытягивала шею, поднимала морду к моему лицу и урчала сквозь влажные ноздри. В сущности, почему «урчала», ведь это она говорила со мной, я даже начал различать слова. «Милый ты, – слышалось мне, – добрый мой мальчик!» Почему мальчик, какой же я мальчик! Но она все тянулась ко мне, будто хотела лизнуть, и все что-то говорила, ласково и, может быть, с обидой на мою человеческую сдержанность. Но только я хотел протянуть руку и погладить ее мягкую шею, как к го-то сказал у меня за спиной:

– Симо!

Сестра стояла на деревянных ступенях крыльца и удивленно смотрела на меня.

– Иди, мама ждет!

Нет, никакой коровы передо мной не было и ничего не было. А что-то должно было здесь находиться, я мучительно старался припомнить, что же именно, и не мог. Сестре явно не терпелось, я сделал несколько шагов и остановился.

– Марта! А здесь не было раньше хлева? А рядом с хлевом – сеновала?

Лицо ее озарила радость.

– Значит, все-таки помнишь кое-что! Были, конечно, но мы их разобрали. Бай Выло распилил бревна на чурбаки и мы все пустили на дрова, до последней щепки. Зачем нам хлев и сеновал, когда нет скотины. Иди же, мама ждет.

Но мама сама вышла встретить нас. Она стояла на верхней ступеньке – маленькая и сухонькая, как щепка. От нее ничего не осталось, одно лицо, – бледное, как церковный воск, такое же чистое и такое же безжизненное. Мне просто плакать захотелось. Она так и стояла наверху, а я все поднимался к ней, не ощущая под собой ног, будто возносился. И вот я перед ней. Мы обнялись сдержанно и неловко, ее слабые руки еле доставали до моих плеч. Она не привыкла обнимать своих детей, словно в этой милости ей было отказано судьбой. Но я все-таки сделал то, что велела Марта, и, конечно, довольно неловко. Лицо ее просияло, она даже улыбнулась.

– Мама, ну как ты?

– Хорошо, сынок! Вижу, и у тебя все хорошо! А когда мы с тобой виделись в последний раз, ты весь был черный, как ворон.

Только теперь я увидел ее глаза – почти серые под вылинявшими ресницами; в них ничего не было, одна любовь и жалость, одна доброта. Мы вошли в большую горницу, сели на лавку. Смотрели друг на друга и молчали. Что мы могли сказать друг другу? Я смутно чувствовал, что праздный разговор был бы хуже самого тягостного молчания.

– Мама, – сказал я, – ведь у нас была корова?

– Мы много коров держали, сынок, ты какую помнишь?

– Сивку, – ответил я.

– Известно, что Сивку. Больно любил ты эту Сивку. И она тебя любила, ты ей последний кусок отдавал. Помнишь, Марта?

– Помню, помню, – сдержанно ответила сестра.

– Тогда хлеб-то под замком держали, сынок! Все под замком, и хлеб тоже. Как подойдет время, я тебе отрежу горбушку и дам с куском брынзы, а ты сразу к Сивке. Как же ей тебя не любить?

– Будет тебе, мама, – с легкой досадой перебила ее Марта. – Причем тут хлеб! Любишь же ты вот его, долговязого, а разве он тебя кормил?

– Это другое дело, он мое дитя, – снисходительно сказала мама. – А парень и есть парень, для него свой дом – тот, в котором он детей завел. Как Лидка?

– Хорошо, – ответил я.

– Хорошо ли, нет ли, – это только ей известно, совсем неожиданно для меня сказала мама. – Крутой ты человек, сынок, и отец твой таким же был. Трудно с тобой.

Марта словно почувствовала, что разговор может принять нежелательное направление, и поспешно перебила ее:

– Ладно, мама, иди готовить курицу! А вечером поговорим.

Мама вышла, и мы с сестрой остались вдвоем.

– Не жди от нее чего-то особенного! – заявила Марта. – Она – самый простой, самый обыкновенный человек. В этом ее сила, в этом же и ее слабость. Ты должен ее щадить, ей нельзя волноваться. Не береди старые раны, они давно заросли. Все равно ты не узнаешь от нее ничего особенного. Как она к тебе ни привязана, она никогда тебя не понимала. Ты для нее до сих пор – все равно, что цыпленок для курицы.

Да, сестра правильно сделала, что предупредила меня, чем дальше, тем яснее я это понимал. Но тогда только спросил:

– А ты не преувеличиваешь?

– Ничуть! – резко ответила она. – Давай лучше я расскажу тебе историю Сивки до конца.

Марта помолчала, будто собиралась с силами, вздохнула и начала:

– Сивка жила у нас дольше всех, но ты подрос и стал забывать о ней, когда вспомнишь, а когда и нет. Мне было ужасно жалко бедную Сивку. Я старалась занять твое место – с большим усердием, но с гораздо меньшим успехом. Она не привязалась ко мне так, как была привязана к тебе! А может быть, просто уже была стара. И как водится в деревне с незапамятных времен, настал день, когда к нам явился бай Кочо и повел ее со двора. Все ушли в дом, одна я осталась. Знал бы ты, как отчаянно Сивка выкатила глаза, как страшно замычала, будто уже легла под нож. Она дергалась, просила, умоляла нас спасти ее от этого кровопийцы, оставить во дворе – ее дворе, не нашем. Если бы ты знал, как я ненавидела тогда и мать, и отца, и даже тебя, хотя тебя и дома-то не было, ты укатил в Тырново на какие-то приемные экзамены в гимназию… Я все смотрела, как этот зверь тащит ее за собой, а она упирается, трясет головой и мычит, мычит, мычит, прямо сердце кровью обливается.

Марта нервно встала, прошла по комнате, потом остановилась передо мной и резко спросила:

– Откуда она знала? Я тебя спрашиваю, откуда она знала, что бай Кочо – мясник и что он ведет ее на убой?

Двадцать лет вожусь со скотиной – и до сих пор не могу ответить на этот вопрос, и никогда не отвечу. Да я уже и не спрашиваю себя ни о чем, огрубела, как и все. И как тут не огрубеть, когда того требует и жизнь, и профессия.

Я слушал ее в ужасе, не в силах сдвинуться с места. Но после этой внезапной вспышки она как будто успокоилась и продолжала почти равнодушно, – конечно, равнодушие было напускным; кажется, она устыдилась своего волнения.

– Вот тебе вопрос, которого мы, люди, не желаем себе задать. Чем они богаче нас, они, животные? Откуда Сивка знала, что ее ждет? Скажешь: ее мать, бабка, прабабка… Да это же не ответ! Гены – генами, но ни одна корова не вернулась назад с живодерни, чтобы рассказать своим потомкам, как ее резали да чем резали…

Я в оцепенении молчал, но Марта даже не смотрела на меня, – так она была увлечена воспоминаниями.

– Через два дня я увидела ее на крюке. Она висела белая, как снег, чистая, выпотрошенная. И без головы, несчастная, милая Сивка, голову, наверное, отдали цыганам. Я вся посинела и вернулась домой как больная, ни слова не посмела сказать о том, что видела… Мы с тобой слишком чувствительные оба, а может, и ненормальные малость.

Это были последние сильные слова, которые я от нее услышал. Потом разговор медленно угас. Я слушал вполуха, внимание мое привлекло окно, смотревшее во двор. Оно становилось все синее и синее, но никак не могло потемнеть. Я решил, что здесь какой-то обман зрения, но когда мы, наконец, вышли на крыльцо, вздрогнул от неожиданности. Ночь была действительно синяя, как чернила; я еще не знал, что только в нашей долине иногда бывают такие синие ночи. Мы медленно спустились по гнущимся деревянным ступеням, и только тут я остановился и сказал:

– А здесь не было деревянного забора?

– Да, мальчик, забор был. Но мы его снесли еще до твоего отъезда. А вон там росла старая-старая верба, на ней спали куры, а уж где они неслись и высиживали цыплят, – это одна мама знала.

Мы поужинали в старой деревенской кухоньке, которую в наших краях все еще называют «мутвак». Тесное помещение с глинобитным полом, бревенчатым потолком и дощатыми стенами, покривившимися от времени, почернело от дыма и копоти, оставленных тремя поколениями. Когда-то здесь был очаг, а сейчас в углу ютилась почти новая электрическая плита с тремя конфорками. Мама уже накрыла на стол и ждала нас – оживленная и радостная. В этой дымовой трубе она выглядела как-то свежее и моложе. Трудно было представить себе, как она могла так быстро управиться с ужином; наверное, полная робкой надежды, она начала готовить тайком еще до того, как мы пришли домой.

Курица оказалась исключительно вкусной, – а может быть, каждый сын любит материнскую стряпню. Мама до краев наполнила наши тарелки, но себе положила совсем немножко, да и того не съела. Пока мы о чем-то говорили с Мартой, она незаметно задремала прямо у стола.

– Не такая уж она старая! – вздохнула Марта. – Семьдесят два года. Мне кажется, она сама, добровольно уходит из жизни…

Марта разбудила маму и увела ее наверх, в их комнату. А когда вернулась, в тарелке у меня было пусто.

– Молодец! – сказала она. – Еще положить?

Я благовоспитанно отказался. Она наскоро доела свою порцию, потом оперлась сильными локтями о стол.

– У меня есть немножко вина, но оно не для гостей. Завтра выпьем, я уже приняла меры…

Я чувствовал, что на уме у нее совсем другое. Так и оказалось.

– Хочу тебя предупредить… вернее, должна, – начала она издалека. – У тебя тут есть старая любовь, встречи тебе не избежать… Так что имей в виду.

Если бы лампа взорвалась у меня над головой как фугас, я бы и то меньше удивился.

– Старая любовь? Здесь, в деревне? – Более неприятного сюрприза я не мог себе представить.

– А что это ты удивляешься, – недовольно заметила сестра, – любовь и в деревне бывает. А ты как думал? Что кроме столичных кафе она нигде не водится?

– Да нет, ничего… Продолжай, пожалуйста.

– Первая любовь, школьная, ее можно и забыть, дело обыкновенное, – неохотно продолжала Марта. – Но ваши отношения продолжались и после школы. Все началось еще в тырновской гимназии, где вы учились с Верой вместе. Потом ты уехал в Софию в институт, она осталась здесь. Вы переписывались, изредка встречались, главным образом, в каникулы. Люди считали, что вы помолвлены, да так оно, в сущности, и было. А когда ты получил диплом, то вдруг взял и женился. На Лидке, конечно. Без письма, без извинения, трах! – и готово.

Кажется, я здорово покраснел. Обычная, банальная история, и потому-то особенно отвратительная.

– Значит, из-за этого я столько лет не приезжал сюда?

– Выходит так.

Я был до бесконечности смущен. И до крайней степени унижен.

– Все бы мог допустить о себе, – чуть слышно сказал я. – Но никогда бы не подумал, что окажусь мелким обманщиком.

– Нуды не очень! – одернула меня Марта. – Это не так! Раз я говорю, значит, правда! Но ты ничего другого и не можешь подумать, потому что не знаешь себя. Ты, в сущности, сильная и горячая натура, если чем-то загоришься, этот пожар не погасишь, лучше и не пробовать. Да ты даже нам не сообщил, что женишься. И на свадьбе у тебя никто не был.

– Нечего сказать, утешила, – мрачно заметил я. – А эта… Вера, – она замужем?

Это была моя последняя надежда, которая тут же рухнула.

– Нет! Будь она замужем, нам и говорить бы сейчас не пришлось: было, да сплыло. Но она так и осталась в девках по сей день. Да чего другого ждать, – где ты ни пройдешь, одни развалины да пепел остается…

– И что она здесь делает одна?

– Она не одна, ходит за стариками, вроде меня. Теперь она начальник почты, в этом все и дело. Я бы и хотела промолчать, но ведь ты завтра же побежишь на почту названивать в Софию. Лапочка, как ты там без меня, крепко целую и прочее. Вот я и хочу уберечь ее хотя бы от этого.

– Глупости! – сказал я. – Она знает, что я приехал?

– Знает… я ей сказала. Предупредила обо всем, даже о твоем состоянии. Она приняла все как будто спокойно, взяла с меня обещание ничего не говорить тебе. Я, конечно, пообещала, хотя хорошо знала, что все равно расскажу. У меня не было другого выхода. Ты… ты должен знать о себе все. Насколько я понимаю, ты за этим сюда приехал.

– Именно! – с горечью ответил я.

Мы проговорили еще с полчаса. Сестра рассказала мне множество подробностей: все они, конечно, были неприятны мне. Но ничего неприятнее того, что я уже знал, быть не могло. Наконец я заметил, что она устала, и предложил:

– Давай ложиться… Завтра будет новый день, тогда и будем думать…

Марта повела меня в комнату для гостей. Как только она открыла дверь, сильно пахнуло нафталином и каким-то фруктами, кажется, айвой. Комната походила на некий семейный музей. Русский военный мундир. Военная фуражка без козырька. Пара старинных пистолетов. Легкая кавалерийская шашка, хорошо смазанная, готовая к бою. Роскошная епитрахиль – наверное, игуменская. Но самой ценной находкой оказалось небольшое собрание старинных книг, настоящее сокровище, как я понял позже. Все это я рассматривал уже утром, а сейчас поспешил забраться под прохладную, кажется, влажноватую, простыню. Я чувствовал усталость и недоумение. «Нет, я не то, что я о себе думал! – проносилось у меня в голове. – Я другой, совсем непохожий!» Конечно, эта мысль не раз приходила мне и раньше, но сейчас я ощущал в душе какой-то странный трепет, какой-то испуг, может быть. Я впервые понял, что над моей головой нависла некая неведомая сила, страшная тайна природы, о которой обычные люди даже не знают.

А вот какой оказалась история моего рода и моей семьи. Все это я узнавал от Марты по частям, пока жил в Брестнике, – кусок за куском, страницу за страницей. Она рассказывала неохотно, семейные истории ее не интересовали; она не возлагала на них никаких надежд и ничего в них не вкладывала. Для нее каждый человек существовал сам по себе и отвечал сам за себя. Это, конечно, было не научной или моральной концепцией, а, скорее, простеньким и несложным взглядом на жизнь. Человек не имеет права оправдываться чем-либо, кроме самого себя. И рассчитывать на что-либо, чего не сотворил сам, – тяжкими усилиями или прегрешениями.

Я не хотел спорить, хотя знал, что она не права. Я сознавал это всем своим существом несчастного человеческого обломка. Скорее, в силу чувства, чем разума или логики, я стремился слиться с чем-то целым, непрерывающимся, с некой системой сущностей и реакций, бытующих не годы, а века или, может быть, тысячелетия. Я еще не знал, как получается эта цепь, – сцеплением случайностей или в силу железной необходимости. Как бы там ни было, мне не все равно, стреляли эти пистолеты или нет и по ком стреляли; сердце верующего или равнодушного билось под золотой епитрахилью; мне не все равно, – и это особенно важно, – отчего погиб мой несчастный отец, от чувства вины ли, по доброте ли, по глупости, или в этом он нашел для себя некое избавление.

Мои далекие прадеды действительно были углежогами, делали древесный уголь для ловечских и троянских торговых и ремесленных рядов. По шесть и по восемь месяцев в году они сидели в горах, в лесной глуши, возвращались в Брестник только на зиму и заводили шумные свадьбы и еще более шумные переполохи и крамолы. Их острые топоры, их огромные пистолеты держали в страхе и трепете всю деревню. Даже немногочисленные турки обходили их стороной. Жен они себе брали обыкновенно из других деревень, с соседями не общались и не дружили. Говорят, что были они зажиточны, но и дома у них были цыганские, неприглядные. Ни один из этих домов не сохранился ни в деревне, ни в ее памяти, не считая нашего дома.

Истинный наш род начинается с моего прадеда. Он один изменил семейной традиции и стал учителем. В сущности, его школа была первым килийным училищем не только в селе, но и во всей округе с ее хуторами. Он эту школу основал, он ее выпестовал, отдал ей, что называется, всю душу. По характеру он был человек угрюмый и замкнутый, но женился на самой красивой девушке в деревне, к тому же и самой богатой. Рассказывают, что он умер от плохой болезни, по-моему, от туберкулеза, как ни мало вероятна такая смерть для сурового горца. Это было в те годы, когда Левский скитался по нашим краям, как гласит семейное предание; к этому времени большой наш род начал распадаться, народ разъехался по всей стране кто куда, иные даже в Анатолию и Стамбул.

Один из сыновей прадеда, самый старший, уехал учиться в Россию. Судя по всему, это был горячий человек фанатического характера. Вместо того, чтобы после ученья вернуться в Болгарию, где его уже ждали, он, к всеобщему удивлению, ушел в один из новгородских монастырей, где и провел лет пять или шесть. Началась Освободительная война. Мой дед скинул камилавку и пошел в армию в качестве переводчика. Когда война кончилась, один из его покровителей рукоположил деда в сан Средецкого владыки. Просвещенный человек и патриот, он принимал весьма деятельное участие в работе. Первого учредительного собрания, которое приняло так называемую Тырновскую конституцию. Несмотря на церковный сан, дед отличался крайним либерализмом и острыми нападками на нотаблей, активным последователем партии которых стал позднее. Его церковная деятельность оказалась недолгой и оборвалась с отречением Баттенберга от престола. После контрпереворота Стамболова он, активный русофил, был вынужден бежать в Россию. Через несколько лет дед вернулся и увидел, что его церковной и политической карьере конец. К власти пришли новые, незнакомые люди, преданные князю Фердинанду. Все же голодать ему не пришлось: ему дали должность мелкого акцизного чиновника. Обиженный и униженный, он наконец примирился с жизнью и закончил ее совсем бесцветно.

У деда Вельо было шестеро сыновей, которые вообще не жили в Брестнике. В деревню вернулся только мой отец, которому достался в наследство дедов дом: он тоже стал учителем. Его жизнь и его судьба по сей день представляются мне самыми неясными. Это человек без биографии, если не считать его странной и внезапной смерти. Несомненно, он был прекрасным учителем. Как утверждала сестра, каждый, кто у него учился, обязательно выходил в люди, хотя бы в приставы, пошутила она. Отец был известен тем, что жил исключительно скромно. Его считали толстовцем, но Марта категорически отрицала это. Ни разу в жизни она не видела, чтобы он молился или крестился.

– Он был очень мрачный и молчаливый, – сказала она однажды. – Даже когда гладит по голове, бывало, не скажет ни слова. По-моему, он был несчастен. Не знаю, почему мне так кажется, не могу тебе объяснить. Будто в нем было чрезмерно много души и чересчур много сил, и всю свою жизнь он старался держать их в узде. А усмирял только тогда, когда с любовью отдавал эти силы детям.

Я не хочу сейчас говорить об его характере. По-моему, тот, кто дочитает мои записки до конца, сориентируется сам. Что бы мы ни думали, какие бы теории о личности ни сочиняли, отец прежде всего и превыше всего остается звеном единой цепи.

– Отец очень тебя любил, – сказала мне Марта в другой раз. – Учился ты не блестяще, но очень хорошо рисовал. Вот за это он тебя и любил. Рисовал ты много, я бы сказала, неудержимо, иногда по десять – двадцать листов за день. Людей никогда не рисовал, а больше дома. Однажды, мы были уже большие, я тебя спросила, почему ты не нарисуешь Сивку. А ты говоришь, не могу; хочу, но не могу. Сивка – это совсем другое, чего нарисовать нельзя.

А вот как погиб отец. Во время второй мировой войны в нашем крае было большое наводнение. Старики до сих пор его помнят, – севлиевское наводнение, когда разлилась Росица. Ты ведь знаешь, где Росица? Река вздулась страшно, такого никогда не было ни до того, ни после. Вода несла дома, заборы, деревья, даже скот. До Росицы отсюда километров двадцать, отец поехал туда по делу, ему был нужен какой-то цыган, насколько я помню. Мало кто его видел, нам только это и сказали: кинулся в воду за теленком. Его нашли лишь на другой день, привезли мертвого в общину и позвали маму для опознания. Люди потом говорили, что она бежала туда как безумная. Как увидела его, ни слова не сказала, даже не заплакала. Повернулась и ушла. И до сих пор она мне ни слова не сказала про смерть отца. Будто не может ему простить эту нелепую гибель.

Мы оба замолчали, подавленные. Но я больше думал о себе, чем об отце.

– Как будто нарочно бросился в воду, чтобы утонуть, – сказала наконец Марта.

– Нарочно? – дрогнул я.

– А что еще остается думать? Кто станет бросаться в воду, чтобы вытащить теленка?

– Может быть, это он из-за Сивки, – сказал я. – Может, его мучила совесть. Человек иногда поддается импульсам…

– Не знаю, не верится, – сдержанно вздохнула Марта. – Но так или иначе, в жизни отца была какая-то тайна, которую он унес с собой в могилу.

После этих слов у меня пропало всякое желание копаться в жизни и судьбе отца. Раз и навсегда.

* * *

Я проснулся в маленькой комнате, полной света. Я встал и подошел к окну. Раннее утреннее солнце сияло в ветках шелковицы, ее темные листья казались влажными и чуть липкими. Во мне теплилось незримое воспоминание – память о чувстве, может быть. Шелковица была огромная, старая, с гладкими ветками, с которых давно облезла вся кора. Я не знал, но ощущал, что на этих ветках провел часть своего детства, как обезьянка, счастливая оттого, что вернулась к своим далеким предкам. Чем жила тогда моя душа? Это я вряд ли узнаю когда-либо; но в ней наверняка была внутренняя свобода и чувство бестелесности – одно из самых счастливых ощущений человека.

Я оделся и вышел. Дом казался тихим и запустелым, будто в нем не жили уже много лет. С широкого крыльца был очень хорошо виден зеленый склон, висящий над селом. Он был такой крутой, что по его солнечным полянкам, поросшим ежевикой и всяким кустарником, могли карабкаться только козы. Я медленно спустился по лестнице и направился к кухню. Оказывается, мама встала еще засветло и теперь сидела на короткой красной лавке и терпеливо ждала, закутавшись в кокон своего мертвого времени. Увидев меня, она попыталась встать, но я удержал ее за плечо.

– Что ты здесь делаешь, мама?

– Жду тебя, что мне еще делать, – обрадовано ответила она.

Я взглянул на часы – было девять, а казалось, что еще раннее утро.

– Почему ты меня не разбудила?

– Зачем тебя будить? Ты же для того и приехал, чтобы отдохнуть. Садись, сейчас накормлю. Как вы там у себя, завтракаете или нет? Вам ведь все некогда. А тут тебе некуда спешить.

Она встала и с удивительной легкостью начала хлопотать. Кто знает, может быть, она почувствовала себя как в былые годы, когда я приезжал домой на каникулы и она вот так же хлопотала, стараясь угодить наконец-то приехавшему сыну. Что еще она умела в жизни?

Я снова сидел у старого стола; сейчас он был покрыт изрезанной ножами клеенкой. Мама поставила передо мной фаянсовую миску, такую старую, что трещинки в глазури приобрели цвет корицы. Потом налила туда молока, не меньше пол-литра, и положила передо мной два свежее сваренных яйца.

– Марта велела, чтобы яйца были всмятку. Чтобы не переварились. Не знаю, укараулила или нет…

Она их, конечно, не укараулила, ведь у ее времени были свои измерения. И все-таки яйца оказались очень вкусные, с яркими, будто медными, желтками.

Я жевал, она сидела на лавке и чуть заметно усмехалась.

– Чему ты смеешься, мама? – спросил я с полным ртом.

– Да так, вспомнила…

– А что вспомнила?

– Ты ешь, ешь, потом расскажу.

Но я не хотел рисковать: сильна ли память у старой женщины? Она опять усмехнулась, пошире, и терпеливо начала:

– Когда ты был совсем маленький, лет. двух-трех, стола здесь не было, а стояла паралия. Ты помнишь, что такое паралия?

– Не помню, мама.

– Круглый столик на трех ножках, вот такой низенький. И табуретки к нему очень низкие, как сядешь, коленки выше стола торчат. Удобства никакого, но так уж было заведено от дедов и прадедов. Твой отец долго не решался купить этот стол, все боялся, что это будет обида деду. Ты всегда завтракал один, никому не давал садиться вместе с тобой. Сидишь, в руке прут держишь и стегаешь по паралии, пока я молоко не принесу. Я тебе крошила хлеб с молоком в железной тарелке, эмалированной такой. Я ее нарочно купила, чтобы ты не разбил. Сидишь и ешь большой, мужской ложкой. А как наешься – тарелку и лягнешь.

– Как? – я не поверил своим ушам.

– Да так, ногой. – Она по-прежнему безмятежно улыбалась. – Тарелка летит, как птица, через всю кухню.

– А ты меня не шлепала за это?

– Разве я смела… Отец твой не давал вас пальцем тронуть. Оставь его, говорит, не трогай, пусть из него вся дурь выйдет. И получилось, что он был прав. Когда ты подрос, то стал очень тихим и кротким, ну прямо не верилось. В те годы ребята часто дрались между собой, но ты с ними не водился и ни в какие игры не любил играть, не замечала за тобой. Ни разу не пришел домой с разбитой головой, как другие. А правду тебе сказать, я ведь отцу твоему не верила. Мой дед тоже был учителем, так он говорил: кривое дерево надо выпрямлять, покуда зелено, потом будет поздно…

Я невольно улыбнулся. Оба педагогических принципа казались мне верными, хотя и противоречили друг другу. Мама тут же пришла мне на помощь:

– Ты не смейся, все от человека зависит. Кому доброе слово помогает, а кому – добрая палка…

– Мама, а мои рисунки не сохранились?

– А как же сынок, надо только достать… Ты больше дома рисовал. Дома и вокруг – деревья. Отец твой сначала все молчал. Нравились ему твои рисунки, не нравились, – до сих пор не знаю. Потом он как-то спросил тебя: «Слушай, сын, что это ты никогда не рисуешь людей?». Ну, ты ему и ответил: «А что их рисовать, папа!» Отец твой на это ни слова не сказал, ни плохого, ни хорошего, а потом мне говорит: «Не будет из него художника; наверное, архитектором станет. Он жизни не любит, а любит симметрии». Так и сказал: симметрии.

– Мама, извини, ты сколько классов кончила?

– Пять, сынок. По старой системе – пять. Два года ходила в Ловечскую гимназию.

– А почему не доучилась? Она заметно расстроилась.

– Скажу в другой раз, сынок. Не люблю старое ворошить, нет смысла!

Все утро я просидел дома. В комнате я нашел много старых фотографий и пересмотрел их все до одной. В сущности, на большинстве из них был снят дед; отцовских фотографий почти не осталось, а маминых не было совсем. Напрасно я всматривался в черты отцовского лица, они мне ничего не говорили. На одной из фотографий отец почему-то показался мне похожим на Льва Толстого и на Горького одновременно. Та же длинная рубаха с пояском, такое же грубоватое крестьянское лицо с крупными как у Толстого, например, чертами. Я был не настолько слеп, чтобы не увидеть: взгляд у него очень добрый, я бы даже сказал, благостный, с чуть заметной тенью горечи… Наконец нашлась одна мамина фотография. Как ни глупо это звучит, мне показалось, что сейчас она куда красивее, чем прежде. Это лицо, такое ясное и нежное, такое чистое и ничем не замутненное, – неужели все это только от возраста? В голове у меня как заноза засело слово, оброненное Мартой. Одинока. Неужели она действительно была одинокой? Неужели это было возможно, – здесь, в угасавшем селе, во времена простых и естественных человеческих отношений? Что ж, может быть. Разве знаешь, чего можно ждать от сельского учителя в русской косоворотке, И от обыкновенной женщины в полугородском – полудеревенском платье…

Часам к двенадцати я пошел вниз, не дожидаясь приглашения. Мама хлопотала у плиты. Увидев меня, она благодарно улыбнулась. Не знаю почему, но я решил, что в любом случае буду на ее стороне. Хотя, судя по всему, похож я на отца, особенно внешне.

– Мама, я хорошо учился?

– Как тебе сказать, сынок. Твой отец всем ставил четверки. Чтобы не гордились и не отчаивались. Так что в гимназию тебе пришлось держать приемные экзамены. Говорят, что ты там был одним из лучших и должен был получить золотые часы. Но ты ничего не получил, награждение отменили… за твои идеи.

Ну да, естественно. Я уже кое-что слышал об этой стороне своего прошлого и от Лидии, и от Марты.

– А отец?

– Что отец?

– Какие у него были убеждения? Лицо ее слегка потемнело.

– Даже не знаю, как тебе сказать… Он ни с кем здесь не делился… Конечно, в селе были коммунисты, но он с ними не дружил. Он был особенный человек. И очень скрытный. В бога не верил, а верил в небесный свет. Ты, сынок, видел небесный свет? – спросила она с какой-то затаенной надеждой.

– Нет, мама. Но небесный свет есть. То есть, должен быть.

– Ну, вот он такой и был, сам не знал, во что верит, во что не верит. Читал много, и разное. Знал и русский язык, и немецкий, – кажется, самоучкой выучил. Но когда началась большая война, сложил все книги в свой сундук и куда-то отнес. Куда – и сейчас не знаю. Так книги и пропали. Мне не жалко, зачем мне книги, а тебе могли бы пригодиться.

На обед мама подала лапшу, настоящую домашнюю лапшу, которую она приготовила собственными руками. Мне страшно понравилось, я не ел, а просто лопал. Мама наблюдала за мной с умилением, будто это не я, а она сама ела с таким аппетитом.

– Мама, я видел в комнате чудесную шашку. Чья это?

– Да чья же, твоего деда. Это ему личный подарок от великого князя Александра Александровича. Во время русско-турецкой войны дед Вельо служил у него переводчиком. Великий князь очень любил пить с ним чай и мог разговаривать с дедом часами.

Мама говорила о деде с каким-то благоговением, хотя никогда его не видела. Ей внушал безмерное уважение тот факт, что он был владыкой; благодаря ему ей казалось, что и сама она принадлежит к большому и знатному роду. Но почему они не встречались? Я решил спросить ее, хотя знал, ей это будет неприятно. Так и получилось. Она помрачнела и сказала:

– Твой дед жил в Софии. А до Софии в то время было далеко, не то, что теперь.

Я знал, что расстояние не могло быть серьезной причиной. Не приехать на свадьбу сына в те времена было делом необыкновенным. Но мама на свекра я не сердилась, и это показывало, что вряд ли тут был виноват мой дед… Действительно, отец был странным человеком и тайны его, хотя и мелкие, были не совсем обычны.

Потом я снова вернулся в свою комнату и принялся за старинные книги. Среди них были русские книги, все до одной – религиозного содержания. Вряд ли отец испытывал к ним особый интерес, как и я сам. Но сохранил он их в отличном состоянии. Особенно сильно меня заинтересовали дедовы заметки на полях и на чистых, последних, листах книг. Все они были написаны липовыми чернилами, которые, кажется, называли химическими. И походили на афоризмы или заветы, которые он хотел оставить потомкам. Мудрость была не бог весть какая, но я процитирую несколько изречений, потому что они бросают определенный и неожиданный свет на личность деда:

«Человек живет не для мучений или радости ради, человек живет для правды».

«И я тогда сказал Стамболову: если ты убьешь свою мать, тебя удушат твои же братья».

«И еще я сказал ему: не гонись за славой с остервенением, ибо обретешь длин позор».

«Человек гоняется за славой, а собака – за своим хвостом. И оба вертятся беспомощно, и у обоих голова идет кругом. И люди смеются над человеком более, чем над собакой».

«Болгарин еще не созрел для власти, болгарин созрел для палки».

«Если не можешь дойти до правды с крестом, дойдешь с саблей. А если потеряешь ее с саблей, найдешь с крестом.».

«Червяк грызет яблоко, но человека грызет сластолюбие. И сам не заметишь, как весь погниешь».

«Однажды А. А. сказал мне: чья правда, по-твоему, больше, божья или людская? Сократова, отвечал я, ибо Сократ первым велел: познай самого себя. А как узнать себя, спросил великий князь. Обозри дела свои, отвечал я. Но если я не имею очей увидеть их, спросил он. Прочти мысли свои, отвечал я. Но если я не разумею своих мыслей? Тогда посмотри на свою собаку, сказал я, ежели ты зол, то и собака будет зла. А у меня нет собаки, сказал великий князь и засмеялся. И я отвечал ему: тогда погляди на слуг своих, все слуги носят в себе образ господина своего. Ежели они развратны и корыстны, это у них не с неба свалилось».

Эти дедовы откровения я сейчас беру из своей записной книжки и жалею, что не выписал больше. Немало сказано у него о «разврате человеческом». У него получалось, что все беды на свете происходят именно от разврата, от людского сластолюбия. Оно погубит не только человека, но и весь его род. Это, кажется, было его единственным христианским пристрастием, все остальные мысли носили светский характер.

Усталый, я прилег отдохнуть. И примерно через час проснулся с ясным решением. Во сне ли я его принял? Не знаю, но я был полон готовности и какой-то душевной мудрости, даже благочестия, – должно быть, навеяных афоризмами деда. Я встал, тщательно побрился, сменил рубашку, хотел сменить и брюки, но из этого ничего не вышло: они были так плохо уложены в чемодан, что помялись, будто лежали в рюкзаке. Насколько было возможно, я привел себя в приличный вид и вышел со двора. Солнце спряталось за отвесный склон, одни одуванчики светились на крутых горных полянах. Я преодолел спуск по каменистому желобу и попал на площадь. Слава богу, машина стояла на месте. Рядом с ней были аккуратно припаркованы три сверкающих никелем и стеклом автобуса, наверное, западногерманских. По площади расхаживали туристы, все с тяжеловесными задами, все небрежные и ленивые. Иные щелкали фотоаппаратами, другие стояли на мосту и бессмысленно глазели на быстрые струи реки, перегнувшись через парапет.

Почта помещалась в низеньком одноэтажном доме, построенном с полвека назад и похожем на школьный пенал. Цвет у него был такой, будто его красили синькой для белья, какую когда-то употребляли хозяйки.

Я переступил порог. Чисто выметенный пол, низенький белый потолок с розовым веночком посредине. С левой стороны – окошки, с правой – две телефонные кабины ядовито зеленого цвета; за окошками – две головы с русовато-пепельными затылками. Обе они одновременно, как по команде, выпрямились, но явно не узнали посетителя, потому что тут же снова склонились к своим бумагам. Две зеленые двери с табличками: «экспедиция» и «начальник отделения». Я, конечно, направился к этой второй двери, постучал и вошел, не дожидаясь ответа.

То, что я увидел, ошеломило меня – может быть, потому, что я до сих пор ни разу не попытался представить себе, как же выглядит эта женщина. Обыкновенный деревянный, а не письменный, стол, покрытый зеленым глянцевым картоном. За столом обыкновенная женщина, – слава богу, хотя бы она не была в зеленом. Обыкновенная фигура, обыкновенное лицо; самое обыкновенное, какое только можно себе представить. Слегка асимметричный овал лица, тонковатый нос, чуть заметные брови. Прямые гладкие волосы, подстриженные точно там, где не надо, того же цвета, что и у двух девчонок, сидевших за окошками. Отчего это все, к чему она прикасается, становится зеленым или пепельным?

Если верить Марте, вот эта женщина из-за меня погубила свою жизнь. Наверное, у нее не было другого выхода. Она узнала меня мгновенно, во взгляде появился испуг. Гораздо позже я понял, что она боялась не меня, она боялась самой себя. Вернее, того, какой она мне покажется. На минуту рот ее приоткрылся, потом густой румянец залил лицо. Она даже похорошела.

– Здравствуй, Вера, – сказал спокойно, чего и сам не ожидал.

Она взяла себя в руки, но все же голос ее прозвучал глуховато.

– Пожалуйста.

Черт, что бы это могло означать? Должно быть, меня приглашали сесть. Я сел на довольно расшатанный стул с круглой спинкой и увидел стародевичье лицо без единой морщинки или складочки, с маленькой бородавкой у левого уголка губ, слава богу, без волосков. До чего же дурацкая штука жизнь! Неужели я действительно когда-то сгорал от желания целовать эту бородавочку? Но следует отдать ей справедливость, она ни в коем случае не была дурнушкой. Я просто не ожидал, что она окажется такой обыденной. Во мне, хотя и незримый, жил другой образ – бледное лицо, большие печальные глаза, выражение скорбной задумчивости. А эта смотрела на меня, разинув рот от удивления.

– Извини меня, Вера, что я ворвался к тебе так внезапно, – заговорил я. – Без предупреждения. Но ты, наверное, уже знаешь, в каком состоянии мой мозг.

– Да, знаю, – чуть слышно ответила она побелевшими губами. – Мне действительно очень жаль, что так случилось.

– Марта мне сказала, что ты – единственная живая душа в этом селе, которая хорошо знает меня. А ты понимаешь, как это важно для меня, вернее, для моей памяти.

Но она, кажется, не поняла меня.

– Марта сказала только это?

– Ну, не только… – нерешительно ответил я. – Почти все… Но, конечно, без подробностей, в данном случае подробности не так важны.

– Это нечестно!

На этот раз ее голос прозвучал грубовато или чуть неприязненно, – я не понял, как именно.

– Ты имеешь в виду Марту?

– Нет. Обоих…

– Вера, ты не права. Я сейчас не тот человек, которого ты знала. Я совсем другой. И виноват перед тобой не больше, чем любая уличная дворняжка.

Она молчала, но взгляд ее постепенно смягчался.

– Ты и сам не знаешь, какой ты на самом деле, – внезапно сказала она. – И раньше не знал.

– По-видимому, это так, – согласился я. В ее глазах снова мелькнула неприязнь.

– Ну, хорошо! И что тебе нужно от меня?

– Я же сказал, – пробормотал я. – Для меня каждый человек – надежда. Каждый, кто может помочь мне вернуть хотя бы частицу памяти.

– Симо, несчастный! – горько сказала она. – Для чего тебе понадобилась эта память? Что ты выиграешь? Сейчас ты хотя бы чист, даже перед собственной совестью. Зачем омрачать свою жизнь?

– Ну, тогда я лучше пойду, – с облегчением заявил я.

– Нет-нет! – смутилась она. – Почему ты торопишься?

– Потому что не вижу никакого смысла…

– А зачем искать смысл только в себе? Ведь вокруг тебя – люди. Неужели они тебя совсем не интересуют?

– В том-то все и дело! Как понять людей, если не понимаешь самого себя…

– А зачем обязательно понимать? Куда важнее приносить им пользу. В свое время ты вел за собой целую гимназию…

Я задумался над этим, совсем неожиданным, оборотом беседы, но она предложила:

– Давай пойдем куда-нибудь, поговорим, здесь неудобно. Можно в погребок, он в двух шагах отсюда.

Мне не хотелось ни в какой погребок, ни к каким людям. Но я сам навязался на разговор, и приходилось доводить дело до конца.

– Хорошо, – сказал я.

– Тогда подожди меня немного на улице, перед почтой.

Я вышел на площадь. Все три автобуса стояли, повернув свои тупые блестящие морды прямо ко мне. Все три шофера сидели в кабинах, один протяжно зевал. В автобусах сидело и несколько туристов, неподвижных, как куклы. Какого дьявола они колесят по свету, если этот свет их не интересует?

Веры не было довольно долго, и я уже ломал себе голову, что она может делать столько времени одна. Когда же она внезапно появилась, то показалась мне совсем другой. Ну да, она накинула на плечи коротенькое вязаное болеро, весьма провинциальное, разумеется, но не в нем была причина. Я просто не сразу заметил, что она подкрасилась: немножко пудры, немножко помады, да и брови, кажется, подвела карандашом, самым обыкновенным, не угольным. Какой-то штрих, а выглядела она теперь совсем иначе.

– Погребок – единственное заведение в селе, – сказала она. – Он у нас и за кафе, и за пивную… Погребок неплохой, нам его построил «Балкантурист».

Заведение действительно оказалось недурным. Даже неожиданно приличным для этого умирающего села. Зал был расположен на двух уровнях; площадка пониже служила кафе-кондитерской, откуда две ступеньки вели к ресторану с баром. Здесь было довольно темно, ни одна лампа не горела – наверное, рабочее время еще не началось. Мы сели за столик, стоявшей в стороне. Отсюда хорошо был виден бар с автоматом для кофе, обкованным блестящими полосками никеля. Я представил себе, как наши сельские старики в низеньких потертых бараньих шапках сидят на высоких табуретках у стойки… Но здесь, слава богу, не было ни души, даже обслуживающий персонал не показывался.

– Здесь всегда так пусто? – спросил я.

– Почти всегда. Разве что наедут туристы. Или наши художники сядут пить…

Я не поверил своим ушам:

– Ваши художники?

И Вера первой рассказала мне кое-что о селе. Окружной центр делает все возможное, чтобы вдохнуть в него жизнь, превратить его в дачную зону или заповедник. В числе прочих мер отреставрировали десятка три самых старых и самых красивых домов, которые уже давно объявлены памятниками архитектуры. К счастью, дом Балевских обошли вниманием, – он не очень старый. Эти дома роздали деятелям культуры, главным образом, художникам и писателям. И это действительно создало известное оживление в селе.

– И все-таки Брестнику не стать курортом, – сказала она. – Правда, у нас прекрасный воздух… Но солнца мало. Хотели строить профилакторий, лесную школу, но потом отказались.

Я почти не слушал ее – меня это не интересовало. И когда она наконец беспомощно умолкла, я тут же воспользовался паузой:

– Расскажи мне, Вера…

– Что тебе рассказать?

– Что хочешь… Расскажи что-нибудь о нас с тобой…

Увидев, как внезапно померкло ее лицо, я поспешно добавил:

– Ты только что назвала меня руководителем, заводилой… Мне трудно представить себя в этой роли…

И в самом деле, оказалось, что никаким руководителем я не был. Но что я имел большое влияние среди учеников тырновской гимназии – это не подлежало никакому сомнению. А гимназия по традиции считалась одной из лучших в стране.

– В гимназии ты был первым, – рассказывала она. – Первым во всех отношениях. Ребята шли за тобой как слепые. И не только наши – все ребята, кроме, конечно, убежденных фашистов. Однажды ты выступил с докладом от имени нашего исторического кружка. Еще не началась война с Советским Союзом, были кое-какие свободы… На первый взгляд, ничего особенного: «Начало Третьего Болгарского царства». Речь шла о Тырновском учредительном собрании. Политическая борьба и тому подобное. Доклад произвел огромное впечатление, честное слово. О нем заговорил весь город. Директор, наверное, догадывался, что ты – коммунист… А может быть, и нет, но что он мог сделать? Посягнуть на самого известного и самого знающего ученика перед которым даже иные учителя робели…

На первый взгляд, она говорила совсем спокойно, даже сдержанно, но я хорошо чувствовал ее внутреннее возбуждение. Иначе и быть не могло. В душе она наверняка безмерно гордилась тем, что этот почти сверхчеловек был ее любимым.

– Знаешь, Вера, мне просто трудно поверить во все это, – сказал я.

– Почему? – строго просила она.

– Почему… Сейчас во мне нет никакого огня, ничего нет…

Она чуть заметно усмехнулась.

– Ты знаешь, я тоже часто удивлялась, откуда бралось в тебе это обаяние… Внешне ты был очень молчаливый и замкнутый, я бы сказала недружелюбный. Казался старше своих лет… С тобой все разговаривали как со взрослым. Иногда мы устраивали экскурсии – песни, веселье, дурачества игры… Иногда даже танцевали… Ты всегда держался в стороне и молчал, будто жил в другом мире…

– Ты рисуешь портрет, который мне не симпатичен! – воскликнул я.

– Нет-нет, тебе это очень шло! – возразила она, разгоряченная воспоминаниями. – Даже представить было трудно, что ты можешь быть другим! Зато стоило тебе взять слово на заседании какого-нибудь кружка… Ты преображался, будто становился другим человеком, – искрящимся, пламенным! Был в тебе какой-то скрытый магнетизм, какая-то экзальтация!

Клянусь, я не считал ее способной на такие слова. Нет, она совсем не так заурядна, как я думал. Малая частица моей экзальтации навсегда осталась в ней.

В эту минуту вспыхнул свет. Как-то неожиданно стали видны две тени; одна из них оказалась молодой девушкой в уже немодной мини-юбке и фартучке официантки. Она лениво зевала в ладошку, но, увидев Веру, моментально проснулась и быстро подошла к нашему столику.

– Чего желаете?

– Минка, мне кока-колу…

– Тебе – знаю, – внезапно улыбнулась девушка, – я вот товарища спрашиваю.

– Рюмку водки и стакан тоника.

Но девушка словно не слышала – так она на меня уставилась.

– Бате Симо, это ты?

– А кто же еще…

– Господи-и-и, бате Симо! – она смотрела на меня с великой радостью и великим недоумением. – Я – Минка… Да где там, разве ты меня помнишь! Я же тогда совсем маленькой была! Ты мой крестный! Представляешь?

Я, конечно, не представлял. Особенно если учесть, что я был ее крестным в смысле церковного обряда, то есть крестным отцом. И она начала рассказывать об этом обряде, да так подробно, будто все видела и запомнила сама.

– Иди, Минка, иди, – перебила ее Вера. – Остальное я расскажу. Минка виновато засмеялась и побежала к буфету. Я видел, как буфетчик меряет водку тонкой жестяной мензуркой. Это был довольно молодой человек, пухлый и плешивый, в черном ластикотиновом костюме при галстуке-бабочке. Сельский бармен, подумать только! Работал он очень точно и даже не дал себе труда взглянуть на меня, хотя Минка наверняка особо отрекомендовала своего клиента.

– Вера, скажи мне, я выпивал? Я хочу сказать, в юности?

– Ты что! – испугалась она. – Да ты был фанатичный трезвенник. Исключил двух ребят из кружков только потому, что видел их с рюмками в руках. Но тогда этого требовала конспирация: кто пьет, не может хранить тайну…

Тут произошло то, чего я никак не ожидал. В погребок вошла Марта с хозяйственной сумкой в руке. Не замечая нас, она направилась к бару размашистым и твердым мужским шагом. Я увидел, как почтительно вытянулся перед ней бармен, у него чуть не отлетела бабочка. Он принялся укладывать в ее сумку маленькие бутылки – наверное, минеральную воду и всякие лимонады. Вера сидела к ней спиной, но наверняка ощутила присутствие Марты каким-нибудь из женских органов чувств, неизвестных науке. Я услышал, как она тихонько пробормотала:

– Господи!

Именно в эту минуту Марта повернулась и увидела нас. Ничуть не смущаясь и ни минуты не колеблясь, она спокойно подошла и опустилась на пустой стул.

– Ваше здоровье!

Она сказала это непринужденно и совсем свободно. Я предложил:

– Что будешь пить?

– То же самое, – кивнула она на мою рюмку. – Или нет, лучше отопью у тебя глоток. Нам с тобой некогда засиживаться, мама ждет.

– Я смотрю, ты здесь держишь людей в страхе божьем! – пошутил я. – Особенно бармена. А теперь и меня хочешь напугать.

– Что там тебя пугать! – с пренебрежением отозвалась Марта – А бармен подлизывается, потому что зависит от меня. Ведь это я поставляю им мясо…

Она взяла мою рюмку и сделала хороший мужской глоток.

– Кошмарный день сегодня! Пять часов заседали. Этого не делает даже Совет Безопасности при любом кризисе.

Марта строго стрельнула глазами в мою гостью. Я и не представлял себе, что она такая властолюбивая.

– Давай плати! – сказала она. – И пошли!

– Я провожу Веру.

– Никого ты провожать не будешь! – бесцеремонно заявила она. – Здесь не София.

Я заплатил по счету, и мы вышли на улицу. Уже совсем смерклось, с неба сыпался такой рой светляков, что я невольно остановился. Мне казалось, что я, как бог-исполин, попал в центр галактики, которую сам же и создал только что.

– Это нормальное явление? – поинтересовался я.

– Ну, не совсем, – сказала Марта. – Но иногда случается.

Скоро мы расстались с Верой и каждый пошел своей дорогой. Нет, я не успел узнать то, что интересовало меня больше всего. Но вряд ли мне удалось бы вернуться обратно. И я молча шагал по нашей крутой улице. Марта чуть сгибалась под тяжестью своей ноши. Чем выше мы поднимались, тем светлее становилось небо и ровнее – дорога. Наконец она поставила кошелку на землю, чтобы передохнуть. И посмотрела на меня своими строгими глазами.

– Не надо было этого делать!

– Почему?

– Как это – почему? Ты бы должен и сам понимать! За столько лет она свыклась со своим положением. И вовсе не так несчастна, как ты, может быть, воображаешь.

Я обиженно возразил:

– Ничего я не воображаю! Но я имею право знать, что оставил у себя за спиной! В конце концов, это дело совести…

– Совести… – пробормотала она. – Оставь это слово, оно здесь не при чем. Знаешь, что я тебе скажу? – Марта даже моргнула, должно быть, от волнения. – Ты можешь не поверить, но это правда… Она довольна своим положением.

– Довольна?

– Или гордится им, все равно… Дело в том, что у нее есть прошлое. Понимаешь, прошлое! Для нее это прошлое не стыдное, а гордое. Как бы горько ей ни было… Как будто она была женой, супругой знаменитого человека, и осталась вдовой. С этим любая женщина может смириться. Нельзя смириться с прошлым, голым, как пустыня… Не хватает, чтобы ты сейчас отнял у нее и эту последнюю опору в жизни.

Я молчал, не зная, что сказать. На первый взгляд ее слова звучали совсем убедительно.

– Надо было объяснить мне это еще вчера!

– Вчера ты не понял бы меня! Вот, теперь ты знаешь! Самое страшное, если ты сейчас пробудишь в ней какую-то надежду… Пустую надежду или глупую иллюзию. Хорошо все-таки, что ты женат! Эта твоя дурацкая женитьба для нее – что-то вроде судьбы, пусть жестокой и несправедливой, все равно! С любой неизбежностью человек мирится. Но если он узнает, что неизбежность была глупой случайностью, это ужасно.

Она схватила сумку и зашагала вперед так быстро, что я еле догнал ее. Мне хотелось спросить Марту еще о многом, но я не смел. В эту минуту просто не смел. Скоро мы пришли домой; она так швырнула сумку на стол, что бутылки зазвенели. Потом молча начала доставать их одну за другой и, наконец, извлекла сверток в грубой оберточной бумаге. Но как ни толста была бумага, я хорошо видел, что сквозь нее кое-где проступают пятна свежей крови.

– Что это?

– Ничего! – огрызнулась она. – И что ты все крутишься возле женщин, иди отдыхай! Придет время – позову.

Так я и сделал. Ушел в свою комнату, зажег лампу, но она давала такой скупой свет, что читать было нельзя. Мне и не хотелось читать. Не хотелось думать. Я совсем запутался. Ничегошеньки я не мог бы решить в этот вечер, надо было прийти в себя, успокоиться, навести в душе хоть какой-то порядок. И тогда уже браться за клубок, каким бы безнадежным ни казалось это занятие.

Я медленно подошел к окну. Пристально вглядевшись, увидел двух – трех светляков, которые кружили в темноте, искали друг друга и видели друг друга, может быть, но были все так же далеки друг от друга. Тогда для чего им эти дурацкие фонарики? Зачем они обменивают себя? Или им обязательно нужно походить на людей?

Я отошел от окна и прилег на жесткую кровать. Мало народу ночевало на этой кровати, в нашем доме гости были редки. Какой-нибудь четвероюродный брат да разъездной торговец или усталый инспектор училищ… Ни кровать к ним не привыкла, ни они к ней. Она скрипела от досады, человек клял ее и спешил вернуться домой, к собственной удобной кровати. А я?

Да кто я такой? У меня ни прошлого, ни будущего. У меня ничего нет, даже самого себя. А если я проснусь среди ночи? И беспощадная машина в черепной коробке опять завертится? Смогу ли я ее остановить? Вряд ли… Самое лучшее, действительно самое лучшее, – опрокинуть стаканчик – другой. Может быть, это действительно приносит забвение, как утверждают люди…

Вскоре Марта позвала меня. Мы спустились вниз. Я открыл дверь кухни, и с порога ударил мне в лицо свежий и пряный аромат мяса, наверное, потрохов ягненка с ливером. Невероятный запах, который пробудил во мне все уснувшее. Мама уже сидела у стола и ждала меня. Сел и я. Марта торжественно водрузила на стол плоскую посудину из полупрозрачного стекла, заботливо накрытую крышкой. Когда она подняла крышку, благоухание стало невыносимым для моей слабой, чересчур восприимчивой души. Глаза сестры смеялись, она, наверное, хорошо понимала, какую бурю вызвала во мне.

– Ну! Что скажешь?

– Это сюрприз?

– Для меня – нет! В конце концов, я же ветеринарный врач.

– И все-таки не понимаю, зачем ты меня прогнала?

– Ах, зачем! – засмеялась она. – Ну, не притворяйся, сам знаешь, что ни к чему тебе было смотреть на кровь и все прочее. Я сама их обработала. Так лучше. Теперь если сам господь бог подойдет к столу – и тот протянет руку. Если он воистину создал нас по своему образу и подобию.

– Мама, и часто Марта тебя так угощает?

– Где там – часто, – покачала она головой. – Я-то больше пощусь. На тот свет надо идти чистым…

В это время Марта принесла бутылку. Ее чересчур пестрая этикетка ничего не говорила мне. По крайней мере, ничего хорошего.

– Ты не смотри на ярлык, – заметила сестра. – Мы его для заблуждения наклеили. А вино – наше. Мы его бережем для самых высоких гостей. И для себя, конечно!

Действительно, вино оказалось даже лучше ягненка. Первую рюмку я выпил чуть ли не одним духом. И вскоре перед глазами у меня будто расцвел огромный алый мак. Моя бледная кровь, жиденькая, как сок, что пробирается под корой дерева, внезапно вспыхнула огнем. Даже мама удивленно посмотрела на меня.

– Что это ты надул кровью гребешок? – пошутила она. – Или впервой попробовал?

– Мама, я не пьяница.

– Знаю, знаю. Но твой отец капли в рот не брал. Знаешь, что он говорил? Что человек и без того рождается скверным и развращенным, и незачем ему становиться еще хуже.

К моему удивлению, свой стакан мама выпила почти до дна. У нее тоже быстро покраснел гребешок, как она сама выразилась. Мне было чуть смешно и чуть грустно смотреть, как она раскраснелась до кончиков тоненьких ушей. И вскоре опять уснула за столом. Пришлось нести ее вдвоем наверх – в большую комнату, где когда-то спала вся наша семья. Когда мы вернулись на кухню, мне стало весело, хотя я и был немного смущен этим происшествием.

– Марта, это правда, что я был трезвенником?

– Правда, – кивнула она. – Причем фанатичным.

– И когда же начал пить?

– Откуда я знаю! Наверное, перед тем, как женился… Иначе ты бы этого не сделал. У Балевских слово крепко, тем они и известны на селе…

– Выходит, я первый опозорил фамилию?

– Выходит, так… Но не в этом дело, глупыш, пойми меня правильно. Я тебя не укоряю… и никогда не укоряла…

– А это еще почему?

– Почему!… Она тебе не пара, вот почему! Ты не думай, мы с ней дружили, мы и сейчас дружим, хотя я стараюсь пореже попадаться ей на глаза. Ну, так вот! Когда я узнала, что ты женился, у меня полегчало на душе. Мужчина не может жить с собственной тенью, ему нужно существо из плоти и крови… Нужны волнения, страсти, бури… Я даже могу себе представить, как вы с Лидией поженились. Сначала, наверное, напились как свиньи, разругались насмерть. Й только потом поженились.

Глубоко в душе я чувствовал, что она совершенно права. Наверное, именно так все и произошло, – в момент раскаяния или самозабвения.

– А Лидия тогда пила?

– Тогда – не знаю! Но сейчас она алкоголичка. Настоящая алкоголичка, в медицинском смысле слова. Сразу пьянеет и потом не знает, что делает.

– Но ты-то, наверное, знаешь?

– Нет! А и знала бы – не сказала бы. Пойми ты, наконец, что я ничего против нее не имею. Лидия – именно та женщина, которая могла тебя удержать. Было чем. Она яркая, пламенная, хотя и слабая. Слабая духом. Сильный не станет алкоголиком. Он может стать свиньей, даже зверем, но алкоголиком – никогда.

Я слушал, слегка испуганный.

– Может быть, это я ее довел.

– Не знаю. Может быть. Хотя, по-моему, если женщина любит по-настоящему, она ни за что не сопьется. Любовь – это сила. Влюбленный сумасшедшего задушит голыми руками, если понадобится защитить свою любовь.

А ты откуда знаешь это, моя бедная сестра, хотелось мне спросить ее. Прошла ли ты через этот огонь, и если прошла, то как уцелела? Но Марта неправильно истолковала мое молчание.

– Твоя вина другая! – нахмурилась она. – Ты мог ей помочь! Дать ей пример собственным поведением… Это – единственный выход. Не знаю, известно тебе или нет, но детей у вас не будет.

– По чьей вине? – встрепенулся я.

– По твоей, конечно. Как обыкновенно случается. Один – два аборта, и конец.

– А это ты откуда знаешь?

– От Лидии, – неохотно отозвалась Марта. – Она правильно сделала, что поделилась со мной. Как любая нормальная женщина, она чувствовала себя виноватой перед нами. Особенно перед мамой…

Я помолчал, потом заметил:

– Я не считаю это проблемой.

– Это ты сейчас так думаешь. Неизвестно, что ты говорил вчера. И что скажешь завтра.

– Я не считаю это проблемой! – упрямо повторил я.

– Господи, до чего ты слепой! – вздохнула сестра. – Ты знаешь, что такое жизнь? Не знаешь, конечно, этого никто не знает. Но все было бы куда проще, если бы человек и в самом деле был сотворен из глины…

Не помню, чем кончился этот бесконечный разговор. Мы оба горячо доказывали свое и нервно поднимали стаканы. Хорошо помню третью бутылку. Смутно вспоминаю, что мы говорили о каких-то геологических эпохах. О непрерывном обогащении и усложнении проклятого человеческого гена. Кто имеет право по своей воле, из легкомыслия или по глупости, рвать эту бесконечную цепь! – чуть ли не кричала Марта. Особенно если природа вложила в нее какие-то свои надежды! Или необыкновенные способности! Мне наплевать на твои цепи, рычал я в ответ. Весь мир опутан цепями, и к чему мы пришли? К постыдному самоистреблению!…

Не помню, как я вернулся к себе. Действительно не помню. На следующий день Марта заявила, что это она меня отвела. Без особых усилий отвела, раздела, сунула в кровать… Действительно не помню.

Но помню другое. Отвратительный сон, который мне приснился под утро. Мой первый настоящий сон. Уже открыв глаза, я понял, как невероятно это переживание, данное человеку. Как оно необыкновенно и все же подлинно. Я весь еще дрожал от чувств, испытанных мною во сне, – от чувств, о существовании которых и не подозревал. Будто мне удалось внезапно заглянуть в какой-то иной мир, совсем другой, отличный от того мира, который был мне знаком и который люди способны терпеть только потому, что свыклись с ним, как свыклись с самими собой.

А вот что мне снилось. Я в каком-то озере или болоте, теплом и густом, вроде кофейной жижи. Над мертвой водной гладью кусками висит мгла, как бархатный театральный занавес. Я дико озираюсь и что-то ищу. И наконец вижу это что-то неподалеку – гладкую женскую спину, которая изо всех сил плывет к берегу. С яростью я кидаюсь вдогонку. Плыву я или бреду по тине – не знаю, но я бешено стремлюсь настичь эту невидимую женщину, эту голую женскую спину, которая как змея извивается впереди. Я хочу догнать, вцепиться в нее железными пальцами. И все не могу. Я двигаюсь неуклюже и мучительно медленно, а она плывет легко и свободно. Я делаю последнее отчаянное усилие и будто отрываюсь от самого себя; и тут же настигаю ее и хватаю обеими руками, горячую и скользкую. Она внезапно оборачивается, и я вижу ее лицо. Это – близкое и знакомое лицо, оно принадлежит столько же Марте, сколько и Лидии, и все-таки непонятно, чье оно. Она бьет меня ладонью по лицу, я чувствую, что у меня из носа течет кровь. Люблю ли я ее? Ненавижу ли? Не знаю, но чувство мне незнакомо и невыносимо. Я хватаю ее за шею, которая в моих руках внезапно становится тоньше, сжимаю изо всех сил… и с криком просыпаюсь.

Я с трудом пришел в себя. В открытое окно вплывал прозрачный ледяной воздух. Наверное, уже близился рассвет. Я встал, закрыл окно и, дрожащий, снова улегся в постель.

Вот что я увидел во сне – мутном и бессмысленном, как все человеческие сны. Мутном, бессмысленном и страшном. Но не сам сон и не мои действия, как бы они ни были бессмысленны и неестественны, бросили меня в дрожь. А чувства, которые я при этом испытал, – яростные, густые, невыносимо сильные. Неужели я действительно носил их в себе? И неужели действительно был на них способен? Трудно было поверить в это.

Я думал, что уже никогда не усну; или по крайней мере не смогу заснуть в этот день, в это утро. И все-таки, кажется, снова уснул, и очень быстро. Я спал без снов и проснулся только к девяти часам. Голова была ясная, и все же я был подавлен. Марта ждала меня в кухоньке; она посматривала чуть насмешливо и чуть виновно. Молча она принесла молочную тюрю, поставила передо мной и села напротив. Я тоже не спешил нарушать молчание, разговаривать не хотелось; но молоко приятным теплом разлилось по всему телу, и я спросил:

– Почему ты не на работе?

– Да вот тебя жду… Хочу показать моих коров. Да и тебе полезно размяться…

– Это же не настоящие коровы, – заметил я. – Это какие-то современные великомученики. Настоящие коровы ходят по полю и щиплют траву.

– Они очень красивые, вот увидишь.

– Красивые для тебя. Ты смотришь на них с точки зрения удоя, или как это там называется, неважно. Главное, чтобы вымя у каждой было с ведро. У Сивки не было большого вымени, у нее были большие глаза. Я предпочитаю второе.

– А молочная тюря?

– Можно и без тюри.

Я видел, что мой отказ сильно огорчил ее. Но и не думал уступать.

– Слушай, братик. Честно говоря, есть еще одна причина. Наш председатель очень хочет повидаться с тобой.

– Какого дьявола?

– Чтобы поручить тебе проект. Знаешь, наверху, в горах, есть домишко лесного обходчика, вроде будки. Его хотят перестроить в охотничий приют. Чтобы было где собраться по-мужски, напиться и все такое. Для них ты – важная птица, председатель очень на тебя рассчитывает… О чем задумался?

– Хочу припомнить одно лицо.

– Какое лицо?

– Женское. Знакомо до смерти, а не могу вспомнить, чье оно.

– Хватит тебе с бабами возиться, – с еле скрытой досадой сказала Марта. – Да что ты за мужик, в самом деле! Настоящему мужику баба – здравствуй и до свидания, и вся недолга. А у тебя что ни знакомая, то история. И все до одной запутанные.

Тут я ничего не мог возразить. Она, конечно, была права.

– А чем это, по-твоему, объясняется?

– Откуда я знаю, чем. Ты же мне брат, в конце концов, мне трудно быть объективной… Но ты, пожалуй, слишком всерьез их принимаешь. Или берешь на себя слишком много ответственности, что одно и то же.

– Нет, не в этом дело, – я покачал головой в полном убеждении. – Причина совсем другая.

– Ну, пусть другая, разве это так уж важно? Лучше поехали со мной, увидишь настоящий людей. Сильных, кряжистых, упорных и…

– … и туповатых, – договорил я вместо нее. Она обиделась.

– Они не тупые! Правда, душевной утонченности у них немного. Но если каждый день ходишь по щиколотку в грязи, если тебя каждый день продувают наши балканские ветры, тут не до утонченности, в конце концов.

– Хорошо. Проект я им сделаю. Но прошу избавить меня от их общества. Что там за место? Я про домик говорю.

– Я тебе объясню. Или давай вместе сходим, посмотрим. Но мне не хочется оставлять тебя дома. Поехали, проводи меня хотя бы до реки, проветришься.

– А что мне там делать, на этой реке?

– Можешь ничего не делать, просто сидеть и смотреть. Едем, не пожалеешь.

Я хорошо понимал, почему она не хочет оставлять меня дома, но отвязаться не смог. Мы спустились на площадь и сели каждый в свою машину. Сестра должна была показать мне дорогу к белым омутам, как она назвала место у реки; правда, у меня нет удочки, но я спокойно могу ловить раков – мальчишкой я был настоящим специалистом по ловле раков; это была одна из моих немногих нормальных человеческих страстей, как выразилась Марта.

Оказалось, что до омутов не так уж близко, километров пять – шесть; для мальчишки это было, наверное, целым путешествием. Дорога к реке шла уже по равнине. По обеим сторонам шоссе стояли массивы пшеницы какого-то невиданного ржаво-красного цвета. До сих пор не знаю, кто выдумал этот потрясающий сорт, которого и птицы боятся: даже ворон не было видно над полями. Скоро мы подъехали к развилке. Марта на своем «москвиче» свернула на проселок, я – за ней. Она ехала так осторожно, будто держала, на коленях корзину яиц; я понимал, что она жалеет мою машину, не свою. Мы остановились, немного не доезжая реки. По-видимому, несколько лет назад здесь вырубили лесок, и теперь на вырубке робко тянулась вверх молодая поросль. Марта не посмела давить ее колесами. Мы оба сошли и направились к реке.

Место, действительно, оказалось очень хорошим. Надо сказать, что по сей день «хорошее» для меня совсем не значит «красивое». Хорошо то, что созвучно моему внутреннему миру. А вообще – речка как речка. По эту сторону ее берег был ровный и желтоватый от лесса. На неглубоком дне лежали камни, такие белые, гладкие и чистые, будто их разложила человеческая рука. Зато противоположный берег был довольно крутой, вербы и ольха свисали к самой воде. Их обнаженные белые корни выступали на подмытой крутизне и походили на человеческие пальцы, крепко вцепившиеся в почву. Хорошо было заметно, докуда поднимается высокая вода – там желтела полоска пены.

– Вон там омуты! – показала Марта. – Под самыми корнями, в глине.

Не знаю, как действует на вас это слово: омуты. Но мне оно внушало сильное чувство таинственности и неизвестности, небывалой и незнакомой жизни.

– Ты хочешь сказать, под водой?

– Ну да! Конечно, надо набраться храбрости, чтобы сунуть туда руку. Но тебе храбрости всегда было не занимать. В последний раз ты притащил оттуда целое ведро раков. И все крупных, как мамины тапочки.

Вскоре Марта уехала – она и без того опоздала. Я сел на лессовый берег, мягкий, как подушка, и нерешительно посмотрел на реку. Время подходило к десяти, на мелководье кипела жизнь. И воздух уже согрелся, рои насекомых заплясали над омутами. Но именно там вода казалась очень темной, а это означало, что там глубоко. Господи, да умею ли я плавать? Придется проверить – другого выхода нет.

Я разделся и осторожно вошел в воду. Первое ощущение было столь острым и неприятным, что я чуть не сбежал на берег. Это случалось со мной не впервые; казалось, я утратил всякую терпимость к резким и сильным ощущениям. Особенно к неприятным. Что это было, повышения чувствительность? Вряд ли. Скорее, некое состояние, цельность и устойчивость которого мне не хотелось нарушать… Здесь нам придется ненадолго отвлечься. Что может сделать человек, оказавшийся в моем положении? Возможны три решения: вернуться назад; подождать, пока тело привыкнет к воде; преодолеть неприятное чувство и броситься в реку. Прошу меня простить, но это не мелочи, которыми я из суетности надоедаю вам. А исключительно важная для человека проблема, по которой наука наделала бесчисленное множество ошибок. Как же поступил? Просто бросился в воду, не имея никакой цели, или серьезной мотивировки, как любят выражаться ученые; мне не хотелось купаться и мне не хотелось ловить раков. Почему же я это сделал? Я и сам не знал, – может быть, повинуясь какому-то порыву. Холодная вода, бегущая прямо с гор, обожгла тело. Но так было только миг или первые секунды. Это первое ощущение поразительно быстро сменилось глубоким удовлетворением, торжеством радости. Не сознавая, что, и как делаю, я с необыкновенной легкостью заскользил по воде, попросту говоря, поплыл – поплыл свободно, спокойно, чисто. Каким стилем? – полюбопытствуете вы. Да самым обыкновенным, детским, мы привыкли называть его брассом. Я описал два круга по заводи, а когда совсем согрелся и стал уставать, вылез на берег. Полежал минут пять – шесть, пока солнце не начало легонько щипать кожу, и опять кинулся в воду. Зачем? А-а-а, теперь я уже знал, зачем: чтобы испытать то же чувство, то же торжество радости.

Я купался с полчаса. А может быть, гораздо больше. Я чувствовал, как все во мне возрождается. Несмотря на усталость, силы прибывали, будто новая, свежая и яркая кровь заструилась по жилам. Я все больше забывал о том, что л человек, все больше сливался с окружающим. И наконец вернулся к тому счастливому состоянию, которое испытал при своем повторном пробуждении к жизни, в день первый, глядя на ветви летнего дуба.

И только тут я вспомнил про раков. Раз я мальчишкой ловил их с таким увлечением, даже со страстью, как выражается Марта, значит, в этом был какой-то смысл. И я обязан по меньшей мере проверить, какой же. Да, я должен проверить все, что делал когда-то, хотя иные из моих проверок получаются не совсем удачными.

Я доплыл до другого берега и начал ощупывать его рукой. Пещерки помельче, пещерки поглубже, но мне была нужна такая, у которой стенки мягкие и гладкие, как брюхо животного. Я нашел ее, и совал руку все дальше, и не мог ничего нащупать. Первое прикосновение оказалось неописуемым – таким непонятным и внезапным оно получилось: нечто упругое, живое и сильное скользнуло у меня между пальцами. Я попытался схватить это нечто, но оно ушло на глубину. Дрожа, я по самое плечо сунул руку в извилины подводной норы, пока не достал до дна; теперь этому существу некуда деться. Стараясь схватить его, я, наконец, понял, что это рыба. Большая рыбина, судя по тому, как она плотно касалась всей моей ладони. Я вытащил ее не без труда, потому что мой кулак был сжат и не проходил между корнями. Я здорово расцарапался, но тянул с наслаждением, пока не вытянул. Обыкновенная рыба. Ну, не обыкновенная, а с какими-то симпатичными коротенькими усиками. Крупная белая плотва, как я узнал позже. Наверное, я чересчур сильно сдавил ее за горло, потому что она широко открыла рот и опустила его уголки – совсем как маска в греческой трагедии. Господи, да она плачет или делает вид, что плачет! «Пожалуйста, без сцен! – заявил я. – Будь так добра!», – и выпустил ее в воду. Она с достоинством уплыла, даже не оглянувшись. Будь она золотой рыбкой, ей бы, конечно, так легко не отделаться. Она так пригодилась бы мне сейчас!

Во второй раз мне попался рак, но тут дело оказалось потруднее. Рак всегда сидит в пещерке головой к входу. Я медленно и осторожно ощупывал рукой пещерку, пока не почувствую кончиками пальцев легкое покалывание. Острое или тупое, в зависимости от того, на что натыкаешься, – на клешни или на колючую морду. Тогда я поднимал руку к потолку норы, хватал рака позади самых клешней и вытаскивал. Все это я проделывал спокойно и ловко, будто всю жизнь тем и занимался, что ловил раков.

За два часа я поймал штук тридцать, иные в самом деле были очень крупными – с мамины тапочки, как выразилась Марта. Сначала я швырял их на берег, подальше от воды. Там они возились и били хвостами, будто дрались друг с другом. Иным удавалось доползти до реки, и они с шумом шлепались в воду. А у меня не было ни корзинки, ни какой-нибудь посудины. Пришлось придумывать приспособление. Я завязал узлами рукава и воротник рубашки так, что получилось нечто вроде торбы. Сложил туда всех раков, ползавших по берегу, завязал и поспешно вернулся в воду.

На сей раз я поплатился за свою жадность. Вместо знакомого покалывания я почувствовал укус, резкий и сильный. Я живо отдернул руку. На поверхность вынырнула водяная крыса, и пока я соображал, что к чему, она уже была на берегу. Она зря спешила, я не собирался ее наказывать и не сердился на нее… Но ловлю как отрезало. Я вышел на берег и улегся на узкую горячую полоску песка. Скоро я вдруг почувствовал какую-то перемену вокруг. Что-то прибавилось, какая-то тень, может быть, хотя солнце светило все так же сильно и ярко. Я встал и огляделся. В небе стояла туча. Я бы не поверил, что на свете может быть такая туча, и до сих пор, целый год спустя, я такого больше не видел. Это была громадная, ослепительно белая туча, она стояла выше гор, из-за которых выплыла. Основание ее было темным, а все остальное представляло собой неподвижное белое нагромождение, почти затвердевшее в своей неподвижности. Признаться, мне даже стало страшновато. Я снова сел на песок, стараясь не смотреть на небо. Раки стучали броней в импровизированной торбе, будто кто-то потряхивал мешок с орехами. «Молчите, глупые, – сказал я им. – Молчите! Вы что, не видите, надвигается второе пришествие!» Но их гораздо больше беспокоило первое пришествие, они знай щелкали клешнями и стучали, мне даже казалось, что они отчаянно попискивают тоненькими голосами. «Ну, ладно, – вздохнул я, – придется поправить и это дело.» Я встал, расстегнул рубашку и высыпал все добро в реку. Было очень приятно смотреть, как моя бронированная армия панически отступает, пятясь назад.

Скоро туча совсем закрыла солнце. Она растянулась вширь и почернела. Больше мне здесь было нечего делать. Я наскоро оделся и сел в машину. Надо было выбираться на твердое место, пока дождь не размыл проселочную дорогу. Так и вышло. Как только я выбрался на асфальт, полил такой ливень, что я даже остановил машину. За полчаса шоссе превратилось в реку. Потом вода спала так же быстро, как и появилась.

Домой я вернулся к двум часам. Мама все еще ждала за столом. Увидев меня, она обрадовалась и встала с места.

– Господи, а я сижу и думаю, куда это парень запропал, уж не утонул ли…

И я вправду почувствовал себя мальчишкой – так стыдно мне стало. Все это время я ни разу не вспомнил о ней, – действительно как мальчишка. Мама тут же принесла кастрюлю, которую старательно держала в тепле целых два часа. Не знаю, известно ли вам сельское блюдо, которое она приготовила, – мне оно показалось шедевром домашней кулинарии, – лесной кебаб. Для него берут грудину и ребра ягненка, только хрящевую часть. Один ягненок – на один раз. Не знаю, почему этот кебаб назвали лесным, когда он благоухает всеми ароматами полевых трав. Мама дважды подкладывала мне в тарелку, после чего я усилием воли заставил себя остановиться; я мог бы опустошить всю кастрюлю. Хотелось выпить стакан вина, но я не посмел, наверное, постеснялся мамы. Я ушел к себе и с наслаждением залез под чистое одеяло, обшитое простыней. Изо всех дней моей жизни этот день показался мне самым полным, самым радостным. Будь благословенна, сестричка, за то, что ты силой затащила меня на реку.

Но ее хитрость не удалась. Ровно в четыре я проснулся, как по будильнику, оделся и поспешно спустился по крутой улочке на площадь. Только у порога почты я замедлил шаг. Не обманывал ли я самого себя? Чего я хотел в действительности? Задать несколько запоздалых и ненужных вопросов? Или отыскать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить мою тяжкую вину перед ней? Этого я и теперь не знаю.

На этот раз она встретила меня улыбкой, – правда, несколько поблекшей, но радостной. Однако мой решительный и серьезный вид явно обескуражил ее, и улыбка тут же растаяла и пропала.

– Вера, я знаю, что виноват перед тобой, – начал я. – Но все-таки я хочу, чтобы ответила мне ясно и просто: я обещал жениться на тебе?

Она слегка побледнела, но ответила неожиданно спокойно и серьезно:

– Да, конечно. Мы были помолвлены. Но какое это теперь имеет значение?

– Помолвлены? Перед кем? Перед людьми? Или только друг перед другом?

– Зачем перед людьми? Нет, я никому не говорила. Да и ты, наверное, тоже.

Да, это уже кое-что Но глядя на нее, такую неприс-ступную и все же такую несчастную, я просто не знал, как задать последний вопрос. Но все же собрался с силами и сказал:

– А мы жили вместе?

– Что значит – вместе? – вздрогнула она.

– Понимай как хочешь. Но лучше всего – в буквальном смысле.

– Могу ответить тебе только одно: мы никогда не оставались наедине. Может быть, не было условий. В Тырново ты снимал комнату вместе с Кынчо, твоим одноклассником из Ворован, я жила у тетки. А в селе…

Вера на миг умолкла. Умолкла, собралась с силами и добавила со скрытой душевной экзальтацией:

– Я осталась такой же, какой была!

Я ошеломленно смотрел на нее. В эту минуту я понял все, – не только ее, но и себя.

– А может быть, именно в этом была наша ошибка?

– Нет! – резко крикнула она, у нее даже голос сорвался – Не знаю, как для тебя, но для меня – нет! Даже Марта однажды так и сказала: твоя сила только в этом! До сих пор!

Бедная моя Марта! Она годами несла эту ношу вместо меня… Нашла самый лучший способ утешения… Брошенная женщина и обманутая женщина – далеко не одно и то же… И сейчас незачем убеждать ее в обратном.

– Вера, ты не могла бы дать мне фотографии?

– Какие фотографии? – быстро глянула она на меня.

– Наши! Не может быть, чтобы их не было!

Она сидела неподвижно, будто не слышала. Лицо ее было как каменное, взгляд безжизненный. Потом внезапно встала, отперла массивный железный сейф, стоявший за ее спиной, извлекла оттуда плотный дорогой конверт и положила на стол.

– Вот, – беззвучно, одними губами произнесла она.

– Почему ты их держишь в сейфе? – задал я дурацкий вопрос.

– А где же? Кроме них, у меня ничего больше нет…

Я убрал конверт во внутренний карман пиджака.

– Ничего больше нет… – повторила она. – Так что завтра ты должен вернуть их.

Потом я ушел. Я шагал по улице, не глядя по сторонам, хотя какая-то пожилая женщина неловко поздоровалась со мной. Дома я разлегся на кровати. Не было ни малейшего желания рассматривать фотографии, даже доставать их не хотелось. Мне действительно все было ясно, – по крайней мере, все про нас с Верой. Она ни в чем не виновата. Ни в чем, даже в том, что я назвал нашей ошибкой. Она просто была моей тенью и выполняла любое мое желание. Как она могла бы отказать мне, если бы я действительно захотел! Все эти полусказки о квартирах и условиях ничего не значат. Для сильного желания достаточно копны сена в селе.

А я? Как объяснить мое поведение? Что это было – осторожность, сознательное или неосознанное опасение, страх перед ответственностью? Эта мысль показалась мне абсурдной. Наутро я убедился в том, что она в самом деле нелепа… А может быть, причиной была черта моего характера, о которой все так часто упоминают? Мой фанатизм, идейный и моральный, что в конце концов почти одно и то же… Я не понимал смысла этого слова, и вряд ли когда-нибудь пойму его полностью. Но как увязать эту черту со всем остальным, что я о себе слышал? Например, с буйным, горячим, порывистым характером?

Наверное, самое правильное объяснение – иное. Я пришел к Лидии таким, каким Вера оставила меня – непорочным, а значит, неподготовленным. И страсть повалила меня с ног. Раздавила, сокрушила без остатка. Когда вера разрушена без остатка, на ее место никогда не приходит другая вера. Ее место занимает неверие. Вот почему я не нашел в себе сил предупредить Веру о том, что произошло, или оправдаться перед ней пусть даже ценой какой-нибудь плоской или нелепой выдумки. Мне уже было все равно.

Марта вернулась домой пораньше и ворвалась ко мне в комнату веселая и довольная.

– Ну что? – чуть не с порога спросила она. – Мама говорит, ты ни одного рака не принес.

– А в чем я их принесу? Ты мне не дала ведро! Она приняла мои слова за чистую монету.

– Господи, какая я глупая! Ну ничего, ты хоть расскажи.

Я заговорил с удовольствием, – и тяжелые и неприятные мысли стали уплывать из головы. Чем дальше, чем больше я увлекался своим рассказом, может быть, потому, что заново переживал все случившееся. Услышав, что я высыпал раков в воду, сестра нахмурилась.

– Это ты зря!

– Почему?

– Потому что больше ты уже за раками не поедешь! Человек устроен так, что не делает бессмысленных и бесполезных поступков! А ты – человек и должен вести себя как люди. Хотя бы до тех пор, пока не найдешь себя.

Марта обернулась и рассеянно взглянула на столик, – именно туда я положил конверт, полученный от Веры. Потом подошла ко мне и погладила по хохолку на темени.

– Ты опять ходил к Вере, – сказала она.

– А что, нельзя? – сдержанно спросил я.

– Ваши отношения уже не проблема для тебя…

– Знаю, что не проблема… Но факт. Надо ли спорить о том, что любой факт – лицо некой истины. Я хочу узнать, что кроется за этим фактом, и узнаю.

Но Марта уже не слушала, – она утратила всякий интерес к разговору.

– Пойдем к маме, – сказала она. – Не надо оставлять ее одну, бедняжку.

Утром я проснулся беспричинно и внезапно, будто где-то рядом прозвенел будильник. Такой будильник был, и я очень хорошо знал, какой он и где находится. Я вскочил, будто меня толкнула чья-то рука, подошел к столику на тонких прогнивших ножках, взял конверт. И все не решался открыть его. Мне казалось, что в комнате темно, хотелось сильного света. И я зажег лампу.

В конверте было девять фотографий. Почти все маленького формата, все до одной – школьные. Но как и говорила Вера, на каждом снимке мы были не одни. Я еле узнал Веру, и мне даже захотелось перекреститься от облегчения – очень хорошенькая девочка, очень свежая. Тонкая фигурка, круглое, вечно улыбающееся личико, на плечах тяжелые косы. Черты вкуса и кокетства были заметны даже в простенькой школьной форме. Куда все это делось? Да туда же, куда пропало и все мое, – ушло в годы.

Но прежде всего в это утро я всмотрелся в собственное изображение. Лицо на фотографии в какой-то мере отвечало тому, что рассказала Вера. Как ни странно, я действительно выглядел старше других, выше и крупнее. Оказалось, что я был не такой худой и даже не такой смуглый, как думал. На всех фотографиях, кроме одной, я был очень серьезен и даже хмур и в самом деле неожиданно властен. Поза ли это, неизбежная и обязательная для каждого вожака? Что-то в этом роде наверняка было. Но я не настолько слеп, чтобы не понять: я действительно превосходил всех остальных и по характеру, и как личность… Как и Вера, кстати, отличалась от двух – трех девушек, мелькавших; на фотографиях. И наверняка мы оказались вместе не случайно. Но только четвертая фотография мне все объяснила – здесь снова придется сделать отступление. Вы верите, что мертвая фотография может хранить живое чувство? Не намекать, не подсказывать, а именно содержать его в себе? Как это ни парадоксально звучит, но это возможно. Мы любили друг друга. Мы были счастливы. Принадлежали друг другу глубоко, без остатка. Как так – без остатка, ведь мы… Но (Своими глазами видел, что это правда, хотя сердце мое молчало. Мы любили, и не было никаких остатков ни в кровати, ни в копне сена.

Вот что представляла собой фотография. Пять человек – три парня и две девушки. Крутая лесная полянка с такой высокой травой, что мы тонем в ней по колено. Рядом со мной стоит совсем незнакомая девчонка – низенькая, смуглая как цыганка и очень важная. Вера последняя с правой стороны фотографии, но стоит так, чтобы видеть меня. Я смотрю на нее, она – на меня. И это все.

Я снова лег в кровать и уснул, ни о чем не думая, а когда проснулся, солнце уже стояло за окном. Мне было стыдно взглянуть на часы. Я поспешно оделся и спустился вниз. Мама, конечно же, ждала меня, – тихая, кроткая, с поблекшими глазами, в которых был не укор, а простенькая человеческая радость.

– Извини, мама, я опять проспал.

– Ничего, сынок, ничего, я рада. Отдыхай у нас, вы у себя в Софии не высыпаетесь…

Ага, значит, я еще и не высыпаюсь, – что же я тогда делаю по ночам? Но я все же спросил:

– А ты откуда знаешь?

– Да ведь жила я у тебя целую неделю. Так ты однажды в три часа домой явился…

Господи, что за сын отвратительный! Неужели это я, тот самый, что на фотографии? Да я хотя бы с Лидией был или один? Я не посмел спросить. Раз в жизни мать приехала погостить, а я оставил ее одну. Перед телевизором, у которого она вряд ли могла заснуть от беспокойных мыслей. Мама налила молока в миску с трещинками и снова села напротив.

– Мама, ты нашла мои рисунки?

– Нашла, сынок. Принести?

– Нет, я ухожу. Ты их оставь наверху, в комнате на столе.

Только на полдороге я спохватился, что забыл побриться. Никогда раньше со мной такого не бывало; эта привычка, как и многие другие, уцелела, несмотря на потерю памяти. Ничего не попишешь, придется обойтись и так. Но в маленькую канцелярию Веры я вошел не в лучшем настроении. Она приняла меня даже приветливо.

– Молодец, сдержал слово!

– Хоть раз в жизни… – отозвался я.

Она явно ждала, что я приду; на стуле для посетителей лежала совершенно новая вязаная подушка. Я вдруг понял, что в голове у меня пусто – ни одной мыс, – ли, ни слова даже. Я достал конверт и положил его на стол. Фотография, которая произвела на меня такое сильное впечатление, лежала сверху.

– Вера, кто этот парень?

Парень был крайним слева. Он один не смотрел в объектив пустым взглядом. Он смотрел на Веру.

– Это Кынчо, – ответила она. – Пожалуй, твой единственный друг в гимназии… Хотя вообще-то у тебя не было друзей…

– Неужели я был такой нелюдим?

– Нет, просто они были тебе не нужны. Ты был полон доверху.

– Любовью?

– Вот еще. Идеями!

– По-моему, этот Кынчо был в тебя влюблен.

– Не замечала, – спокойно отозвалась Вера. – Зато замечала другое. Он тебе завидовал. Завидовал твоем; блеску, твоему авторитету в гимназии. А сам был очень способный парень.

– Понятно, – кивнул я. – Помимо всего прочего, я еще и увел у него девушку.

– Я тебе сказала, что не хочу говорить об этом. Я замолчал. На зеленый крашеный подоконник сел голубь и принялся с любопытством рассматривать нас.

– Хорошо, Вера! – сказал я наконец. – Разреши мне сказать на прощанье несколько слов. Я внимательно рассмотрел все фотографии. И убежден в одном. Мы бы ли счастливы. Мы получили все, что нам требовалось. Я действительно не помню своего прошлого. Но не думаю, чтобы такое повторилось в моей жизни еще раз.

Я говорил медленно, спокойно, не спуская с не глаз. При моих последних словах какой-то счастливы огонек вспыхнул на ее лице и тут же угас.

– Наверное, повторилось, – чуть слышно сказал она. – И еще не раз повторится.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я тебя знаю. Да так, как даже Март не знает… Ты никогда не состаришься. В себе, в душе, хочу сказать…

– Я теперь другой, Вера, не такой, какого ты знал. Она помолчала, потом со вздохом заметила:

– Я в это не верю… Человек может потерять па мять… но не может потерять свою душу…

«А вдруг это правда? – мгновенно подумал я. Нет, не может быть. Или люди ошибаются, говоря обо мне. Или сам я совсем другой. Но не могут же все сразу ошибаться, да еще столь одинаковым образом».

– Хорошо, не будем больше говорить об этом. Скажи мне, по крайней мере, что стало с этим Кынчо?

– Он погиб в перестрелке… Дней за двадцать до Девятого сентября.

– Да, действительно жалко, – заметил я. – Вера, а почему ты не поехала вместе со мной в Софию, учиться?

Она так сильно покраснела, что я осекся.

– А что? Разве у меня плохая работа?

– Не в этом дело. Конечно, хорошая, лучше, чем у Марты, например… Я просто в принципе спросил…

– Скоро я ушел. Я знал, что больше, не увижу ее, сколько бы ни пробыл в Брестнике. А может быть, и никогда не увижу. Но этого я ей не сказал. Надо хоть раз послушаться Марту. Что бы ни было у меня впереди, незачем снова создавать праздные надежды и горькие иллюзии.

Дома, на маленьком столике, меня ждали мои детские рисунки. Я взялся за них не сразу – не много ли будет двух переживаний за одно утро? Но все же принялся рассматривать листы один за другим. Конечно, я был не в восторге. Рисунки оказались недурными, довольно грамотными для мальчишки такого возраста. Однако ничто в них не соприкасалось с искусством. Жизни не было в них, и чувства не было. Именно это меня удивило. Почему же я рисовал с такой страстью, если верить сестре и маме? Чего я искал в этих очертаниях старинных домов и что в них находил? Может быть, в самом деле одни формы и симметрии, как утверждал отец? Во всяком случае, я правильно оценил свои возможности, когда не стал художником. Вряд ли я бы мог им стать.

Я рассматривал пожелтевшие от времени листы, и все это время какая-то мысль упорно копошилась у меня в голове, не давая покоя, мысль без слов. Возможно ли это – мысль без слов? Уверяю вас, что возможно. Мы привыкли называть это желанием, не понимая толком смысла самого слова. Теперь-то я знаю, что чувство может мыслить точно так же, как и разум. Но не будем забегать вперед. Тогда, еще до того, как пришли слова, я думал или чувствовал, все равно: «Почему бы мне не взяться снова за карандаш? Почему не попробовать нарисовать что-нибудь?» Я даже не уверен, оформилось ли тогда это желание в написанные сейчас слова. Я спустился вниз – мама хлопотала у плиты.

– Мама, у тебя не найдется в доме листа бумаги? И карандаш, если можно…

Она призадумалась.

– Наверное, найдется. Кажется, где-то остались тетрадки: и твои и Мартины…

– Хорошо, мама, поищи, может, найдешь… Я вернусь через полчаса.

Но вернулся я только через час. Я обошел все село, вплоть до самых тихих и глухих проулков. Чем дальше, тем грустнее становилась картина. Рухнувшие заборы, провалившиеся крыши, осыпавшаяся штукатурка, из-под которой проглядывала глиняная плоть построек. Я наконец остановился на одной из них – самой заброшенной, самой прогнившей. И довольный вернулся домой. К моей радости, мама разыскала две чистых тетрадки и целый, нетронутый школьный альбом для рисования.

– Здорово! – воскликнул я. – Как только вернусь в Софию, куплю тебе роскошную шерстяную шаль.

– Есть у меня шаль, сынок.

– Я тебе куплю новую, настоящую.

Но рисовать я никуда не пошел. Только было собрался, и меня осенила новая, настоящая мысль. А почему не нарисовать приют? Тот самый охотничий приют, о котором просила Марта? Почему не выполнить хотя бы одно желание сестры прежде, чем я вернусь в свой проклятый город? В нерешительности я остановился посреди двора, там, где кома-то гладил мягкую влажную морду Сивки. Да, в самом деле хорошо бы, но смогу ли я? Не осрамлюсь и перед Мартой, и перед ее председателем? Ведь я в жизни не видел охотничьего приюта; по крайней мере, не помню, чтобы видел. И не имею представления, как он должен выглядеть.

Нет, я знал, как должен выглядеть приют охотника. Я это понял, как только уселся перед чистым листом бумаги. Я так волновался, что у меня в горле пересохло. В голове уже сложилась общая идея, но образ не приходил. Ничего, сынок, не отчаивайся. Проведи хотя бы одну черту, все равно какую, горизонтальную или вертикальную. И может быть, оно внезапно воскреснет перед тобой, такое, каким было всегда, – утопающее во сне и тенях, в блеске и красках человеческое прошлое.

Я чувствовал, что меня охватывает лихорадка. Провел черту – горизонтальную. И внезапно передо мной возник образ, – нет, не домика, а покрытого мягкой зеленью склона, на котором его будут строить. Я начал быстро рисовать. Трудно было только в самые первые минуты, дальше рука пошла с такой легкостью, будто никогда и не выпускала карандаша из пальцев. Скоро набросок был готов. Начало положено, теперь я действительно представляю себе, как будет выглядеть постройка. Надо только привязать ее к естественной среде.

На первый проект ушло полчаса, не больше. Он мне не понравился. Мне казалось, что в нем есть что-то чужое, не продуманное и не пережитое мной самим. Я поддался чужим образам, или чужим внушениям, которые приходили ко мне, не дожидаясь зова и не будя чувства. Но я был обязан подчиняться им, потому что своих у меня не было. Откуда они возникали? Да оттуда же, наверное, из глубин моей угасшей памяти. Я складывал их одно к другому, как складывают кубики, не имея ясного представления о целом. Я сделал четыре проекта, потом спустился вниз обедать.

– Тебе, сынок, не нравится как будто, – озабоченно сказала мама. – Я-то решила сварить тебе постной чечевицы для разнообразия. В детстве ты ее очень любил.

Разве можно ее не любить, – мамину чечевицу, приправленную чебрецом и дольками чеснока. Долой всякую чепуху из головы и берись за еду, иначе пропадет всякое удовольствие от чечевицы. Роскошная чечевица, просто чудесная, лучшей я никогда не ел, потому что я нарисовал. Я могу рисовать, я умею рисовать. Пока этого достаточно.

После обеда я сделал еще три эскиза. Изменил внутреннюю планировку и вынес обе спальни в полуэтаж под крышей. Последний проект показался мне самым удачным, самым функциональным, как сказала бы Лидия. И я тут же отшвырнул карандаш. Я переживал необыкновенное одушевление, – может быть, именно это чувство люди называют радостью творчества, – более сильное и более глубокое, чем все, что я испытал до сих пор. Как оно разнилось от тихой радости, от кроткого счастья, которое я пережил в первый день, в первые минуты, когда вся моя душа растворилась в зеленом сиянии дерева!

Я снова вышел пройтись, а когда вернулся, Марта была уже дома. Увидев меня, она чуть не бросилась мне на шею.

– Господи, я с ума сойду! Ты не представляешь себе, как это красиво!

Я знал, о чем она говорит; я нарочно разложил эскизы у себя на кровати, чтобы она увидела их сразу же, как войдет в комнату. Я делал их для себя, но Марта решила, что это мой подарок ей лично. Мы снова поднялись ко мне в комнату, она включила свет. Эскизы лежали на местах, – она и пальцем не посмела дотронуться до листов.

– Какой тебе нравится больше всего?

– Вот этот, – показала она.

Да, именно тот, который понравился и мне. Почти весь этаж представлял собой холл. Камин, огромный деревянный стол почти на треть всего помещения. Под лестницей, ведущей к спальням, хозяйственный бокс с газовой плитой и всем необходимым для того, чтобы изжарить рыбу или приготовить что-нибудь на скорую руку. Перед цветастой занавеской – широкая лавка, которая могла служить и кроватью.

– Это для меня? – догадалась Марта.

– Конечно, – обрадовался я. – Наверх тебе нельзя – живьем съедят.

– Мне это не угрожает, – с пренебрежением отозвалась Марта. – Да я и не собираюсь там бывать. Это мужская берлога, женщинам там делать нечего.

– Правильно. Как ты думаешь, для чего я поставил этот стол и такие тяжелые скамьи? И для попоек удобно, и голову этим не проломишь.

– Я отнесу все это Марчо, нашему председателю. Пускай посмотрит, на что способен мой брат! Тебе, конечно, хорошо заплатят, он меня предупредил.

– Только попробуй! – строго сказал я.

Марта взяла лист с эскизом, который ей понравился, долго рассматривала его. На лице ее играла добрая и лукавая улыбка.

– Марта, завтра я собираюсь уезжать, – сказал я.

Я видел, как она поражена; она даже посмотрела на меня с испугом.

– Завтра? Почему завтра?

– А зачем мне оставаться? Все, что можно было сделать, я сделал. Нашел два – три обломка самого себя. Надо двигаться дальше.

– Не надо, – сказала она. – Ты должен остаться еще на несколько дней.

– Зачем?

– Как зачем? Да хотя бы ради мамы. Разве ты не видишь, как она ожила в последние дни?

Лучше бы она меня ударила – так мне стало стыдно за себя.

– Ведь я не навсегда уезжаю…

– Знаю, знаю… Явишься лет через десять…

– Или через десять месяцев. Насовсем.

Я не мог брякнуть ничего глупее. В сущности, придумал я это не сейчас, такая мысль постоянно вертелась у меня в голове в последнее время. Скорее как чувство, чем как намерение. Марта резко выпрямилась.

– Выброси эту чушь из головы! – гневно сказала она. – Что ты здесь будешь делать? Коров пасти?

– А что мне делать в Софии? – ответил я как можно спокойнее. – Представь, что я не сумею вернуть себе память. Что будет со мной тогда? Конечно, мне дадут пенсию. А дальше? Сяду сложа руки и буду слезы лить? На каждом шагу ловить сочувственные взгляды?

– Ты вернешь себе память! – решительно сказала она. – Но даже если тебя проводят на пенсию… Ты сам сегодня убедился, что ты прекрасный архитектор. Тебе всегда найдется дело. Ведь не звери же они, в конце концов. Братик, милый, не думай об этом… Просто иди своей дорогой… Придет время – и ты узнаешь все истины.

Я застыл в изумлении. Не от ее слов – от голоса.

– А ты их узнала? Для себя?

– Не все! Да и зачем это нужно? И того, что знаешь, достаточно, чтобы броситься… в воду…

Да, в воду! Или прыгнуть с балкона, все равно. Марта сразу поняла, что сказала лишнее, и тут же заговорила о другом.

– Симчо, сегодня пятница. В субботу и воскресенье ехать тяжело. Лучше останься до понедельника.

Так я и сделал – остался в Брестнике еще на два дня. Я никуда больше не ходил; мои житейские счеты с селом были покончены. Я хорошо сознавал, что остался в долгу у всех тех, с кем когда-либо делил жизнь, но у меня не было ни сил, ни возможности что-либо изменить. Целыми днями я глазел на деревья, на далекие зубцы гор. Я не скучал – я провел два тихих и спокойных дня. Между прочим, прочел «Пол и характер» Вайнингера – из простого любопытства. Книгу я нашел в поредевшей библиотечке отца. Кто ее купил? Зачем? За каким дьяволом понадобились простенькому сельскому учителю проблемы пола? Перевернув последнюю страницу, я не знал, что ответить на этот вопрос. И не знаю до сего дня.

* * *

Я выехал из села только к часу дня. Спешить было некуда. Мы спокойно и досыта пообедали с Мартой, как обедают простые люди с чистой совестью. Мама была тихая и кроткая, как всегда. Она почти не ела, только смотрела на нас. В ее взгляде не было ни капли горечи от предстоящей разлуки. Я не удивлялся – я хорошо ее понимал. Со мной у нее было куда больше общего, чем с Мартой. Если не по мыслям, то по состоянию. Старые люди видят жизнь такой, какова она есть; не размышляя, они принимают ее как нечто неизбежное. Нет, этого мало, – как естественное и справедливое. Избегают воспоминаний, отворачиваются от надежд. Их радости безбурны, их заботы и тревоги легки, легче паутины, что летает над крышами села. Мы жалеем их больше, чем следует, потому что не понимаем. Они не боятся смерти, не то, что мы. Смерть для них – не больше, чем неизбежный отлет. Поймите меня правильно. Я уверен, что мать моя не надеялась на загробную жизнь. Может быть, даже боялась ее. Вернее, боялась встретить там отца, потому что было виновата перед ним, как и он был виноват перед ней в нелепой, ошеломившей всех смерти.

Меня проводили только до ворот – это я выпросил у Марты. Не следовало оставлять маму одну в первые минуты после моего отъезда; как знать, может быть, я ошибаюсь, и колючка разлуки вопьется глубже, чем я думаю. Но так или иначе, она рассталась со мной без боли – это я видел ясно в ее выцветших глазах. И я отделился от нее без боли. Оба мы жили в мире без надежд. Надежды для нас не имели смысла.

И вот я снова в дороге, с последней маминой улыбкой в душе. Я чувствовал некоторое облегчение, – как ни тяжко в этом признаваться, – легкость избавления. У меня больше не было забот и не было обязанностей, таких, от которых обычному человеку никуда не уйти. Я даже не думал о том, куда еду. Главное, что я в дороге.

А дорога совсем новая – не та, по которой я приехал в Брестник. О ней мне сказала Марта. Шоссе еще не нанесли на туристические карты. Поэтому, наверное, оно было совершенно пусто. Тем лучше, можно спокойно подумать. Правда, страшновато пускать в ход беспощадную машинку, когда не знаешь, как ее остановить. Но ничего не попишешь, придется рискнуть. И я не колеблясь нажал на кнопку. Что-то в ней появится? Да что угодно!

Появилось сознание. Мое сознание. Большой белый экран, по которому пробегали искорки света. Никаких образов. Совершенно пустого сознания быть не может, это неестественно. Но что делать, если я ничего не вижу. Разве что включить проекционный аппарат, как советовал доктор Топалов. Но тут во мне сразу же заговорило вечное человеческое сомнение: а что тогда будет причина, и что – следствие, аппарат или экран? Не знаю почему, но человек всегда считает, что первоначало должно быть только одно. Не может существовать двух начал, одно из них обязательно будет причиной, а второе – следствием. И если спутать причину со следствием, можно придти к идиотским выводам, в чем я сам однажды укорил доктора Топалова.

Хорошо, попробуем иное условие задачи. Допустим, что налицо два данных, и посмотрим, что покажет решение. Если теленок пойдет хвостом вперед, значит, условие неверно.

Итак, я снова нажал на кнопку, и на экране появилось нечто. Какое там нечто, – на экране появился теленок! Мы хорошо знаем, что это не настоящий теленок, а его изображение. Откуда оно взялось? Очень просто: это проекция с диапозитива, находящегося в аппарате. А что такое диапозитив? Не что иное, как память о действительном явлении, воплощенная в материальном образе. Таким образом получается два изображения, совершенно одинаковых по размерам. Но как бы там ни было, мы можем сделать вывод, и без того всем прекрасно известный: основа сознания – память.

Естественно, этот чересчур легкий ответ продержался недолго. Тут же возник следующий вопрос: а если я подставлю палец под луч проекционного аппарата, что будет? Конечно, на экране появится палец. Да нет, что это я; появится узкая продолговатая тень, вернее, контуры пальца. В зале дружно засмеются: зачем нам показывают пальчик?

Вывод первый: условие задачи неверно. Мы имеем дело не с двумя данными, а с одним. И название ему не экран и не проекционный аппарат, а просто память. Где именно находится эта самая память, пока не известно; во всяком случае, не вне сознания. И прежде, чем мы этот вопрос не выясним, нельзя с полной уверенностью утверждать, что память – основа сознания.

Конечно, я хорошо понимал, что в большой мере обязан своими затруднениями тому, что взял слишком грубый пример. Я принял как данное, что и аппарат, и экран находятся в сознании человека и нигде больше. Неясно было, о каком экране идет речь.

Вообще-то сознание постоянно, хотя и не непрерывно, принимает прямую информацию от так называемой внешней среды. Опять-таки при помощи образов. Возникает вопрос: есть ли качественная (органическая) разница между этими образами и образами действительности? Другое дело, что образы действительности немедленно(но что значит немедленно?) превращаются в память, которой сознание может свободно оперировать. Как объяснить мое состояние в ту минуту, когда я открыл глаза? У меня не было никакой памяти, и все же я воспринимал действительность сознательно. Образы внешней действительности сохранились где-то в моей памяти, и я стал оперировать ими; это же я делаю и сейчас. Однако я никак не могу наладить связь между этими образами и другими, теми, что я забыл. Когда позже я впервые увидел Марту, то действительно узнал ее. Но это была скорее догадка. Чуть позже я не узнал собственного дома.

Конечно, все эти затруднения изчезли бы, если бы я принял за истину то, что заявил доктору Топалову: память – не образ или знак внешней действительности, а сама внешняя действительность. Но оставим пока в стороне эту дикую идею, какие бы безмерно богатые возможности она ни открывала; ведь у меня нет никаких доказательств. Откуда им быть, когда вся наука – против меня. Да и человеческая практика. Когда я посылаю денежный перевод по телеграфу из Софии в Варну, это, конечно, не означает, что мои деньги текут по проводам из одного города в другой. По проводам текут знаки, против которых можно получить деньги. Но и полученные деньги – тоже знаки, а не строго определенная реальность. Я могу послать бумажку в двадцать левов, а мой адресат в Варне получит четыре бумажки по пять левов.

Вот и второй вывод. В сознании существуют не только образы, существуют и знаки. Память надо рассматривать и как знак, и как образ одновременно. Эта двойственность немного неприятна, потому что вряд ли знаки полностью и всегда соответствуют образам действительности. И в то же время знаками гораздо легче оперировать, они удобнее в обращении и даже, кажется, надежнее сохраняются. Не будь знаков, у меня бы сейчас не было никакой памяти. Процесс манипулирования знаками и образами мы называем мышлением. Сумму или склад образов и знаков – знанием. Кроме них, на этом невероятном складе хранятся и продукты нашего собственного мышления, которые мы тоже называем знанием.

Как ни спорны были мои мысли, я чувствовал, что стою на правильном пути. Именно чувствовал. Я все время употребляю это слово как синоним для «думаю» и «знаю»; наверное, с вами тоже так бывает. Уже сейчас могу сказать, что это причинило мне самые большие из всех затруднений, которые я сам себе создал, причем создал умышленно.

В конечном счете, что же выходит? Я утратил только образы, иногда не могу найти слова, то есть знаки. Но знание, хотя и ущербное, осталось при мне. Я думаю и рассуждаю с необыкновенной легкостью, безупречная логика моего мышления озадачивает даже доктора Топалова. Не следует спешить с конечными выводами, однако очевидно, что образное и логическое мышление каким-то образом мешают друг другу. И в то же время друг другу помогают. Это один из парадоксов живой жизни, который делает ее необыкновенно богатой и сложной. И на первый взгляд как будто совсем исключает ее из области законов мертвой природы, так называемой физики. Так это или нет, люди обязательно когда-нибудь узнают, хотя это будет страшно трудно. Но я чересчур далеко забегаю в своих мыслях; вернемся к нашей теме.

В интересах истины должен пояснить следующее. У меня сохранились и другие виды памяти, в чем я до сих пор не могу дать себе ясный отчет, например, так называемая моторная память. Когда я впервые сел за руль, например, я и понятия не имел, как управлять машиной, обращаться со скоростями и прочее. И несмотря на это, совершенно спокойно включил зажигание, осторожно отпустил сцепление и поехал. Лишь впервые минуты я ощущал известную неуверенность, а потом вести машину показалось мне так же легко и просто, как ходить пешком, например. Я сохранил и слуховую память. Иногда где-то в глубине моей души звучат мелодии, которые я слышал, наверное, много лет назад. Они не просто звучат, я мог бы воспроизвести их вслух так точно, будто они записаны на магнитофонную ленту. Я уже не говорю о памяти обоняния – ее феномены кажутся мне подчас просто необъяснимыми.

Итак, готов ли я к третьему выводу? Кажется, еще нет. В чем проблема? Мне трудно выразить ее словами. И все-таки: почему потеря образной памяти о прошлом существовании вызвала такие глубокие изменения в моей личности? А в последнем я уже не сомневался. Пока что мне представляются возможными только два варианта. Утраченная личность (в том числе поведение) – всего лишь внешняя облочка моей неизменной человеческой сущности. Второе: человеческая личность вообще немыслима без идеи собственной цельности, неразрывности, непрерывности, любая подробность в ней что-то значит, ничего не решая целиком. Как это ни странно, мне и в голову не пришло третье возможное решение, которое впоследствии окажется чуть ли не самым важным.

Эти мысли в какой-то мере успокоили меня. Я сидел за рулем уже четыре часа, на шоссе стало довольно оживленно, пора было переключать внимание на дорогу. К тому же мощный аппарат в моей черепной коробке утомился. И только тут в голове у меня сверкнуло. Воображение! Что такое воображение? Какую роль оно играет в формировании личности или всего сознания? Минут за пятнадцать слегка заторможенной умственной деятельности я пришел к следующему приблизительному выводу. Воображение – способ образного мышления при помощи действительных или придуманных образов. Роль его, судя по моему опыту, не особенно активная, но я не имел права судить по себе. В моем сознании существовали только новые образы, их запас был крайне скуден; я тут же вспомнил, как трудно мне было сочинить первый проект. Всегда ли было так со мной? Нет, не может быть. Главное качество архитектора – пространственное мышление, выраженное в воображаемых структурах. Вряд ли я мог бы стать известным архитектором, если бы не обладал богатым пластичным воображением…

К этому времени я уже выбрался из правецкой долины на зеленое, но скудноватое ботевградское плато.

Страшно хотелось пить. С самого отъезда из Брестника у меня во рту не было ни капли, я не взял с собой воды. К счастью, вскоре показался придорожный ресторанчик. К счастью или к несчастью. Я оставил машину на тесном паркинге и вошел внутрь. Просторное помещение с очень высоким потолком, размалеванное в дешевом «традиционном» стиле. Пусто и неуютно. Пришлось довольно долго ждать появления официанта с непроспавшейся физиономией.

– Минеральной воды, – сказал я. – Или кока-колы, все равно. Что похолоднее.

И стал терпеливо ждать. Я и представить себе не мог, какое изумительное происшествие меня ожидает. Официант наконец прибыл с бутылкой кока-колы, поставил ее на стол и начал открывать зазубренным ключом. Вдруг что-то взорвалось, теплый фонтан коричневой жидкости залил мне лицо и рубашку. И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Я встал и так двинул официанту, что тот чуть не шлепнулся на пол. В следующий миг он как крыса шмыгнул к служебному входу и исчез.

Я знал, что сейчас будет, – он вернется и приведет с собой двух – трех коллег, – но страха не испытывал. Я чувствовал такую ярость, что был готов выйти не против трех, а против полдесятка официантов. Но никто не появлялся. Чуть не целую минуту я ждал, пока приду в себя. Мой мозговой аппарат стучал быстро и лихорадочно. Я вышел не торопясь, сел в машину и поехал. Только тут я оглянулся. Никого. Я чувствовал себя униженным и посрамленным. Что со мной произошло? Клянусь, когда я поднимался со стула, у меня и мысли такой не было, даже тени мысли. Как же тогда я это сделал, почему? Может ли человек совершить действие, даже не думая о нем? Может, конечно; так называемые безусловные рефлексы… Но это никакой не рефлекс, и если дойдет до суда, этим словом никому ничего не объяснишь. Тогда что же?

Я попытался восстановить все, как было. Апатичную физиономию официанта, то, как он волочил ноги, спокойный жест, которым поставил на стол бутылку. Он меня обманул, конечно, он принес теплую, даже подогретую бутылку. И плюс ко всему выплеснул ее мне в лицо. Он решил поиздеваться надо мной, это ясно. Безо всякой причины, просто в силу профессионального навыка, в самом худшем смысле этого слова. Но ведь это еще не причина для драки. Если за такие вещи бить по физиономии, по ресторанам начнутся сплошные побоища. Казалось, я действовал вне своего разума и сознания, под напором некой силы или чувства, которое и объяснить не могу. Эта ярость затемнила мой разум, или мое сознание, все равно. Но тут что-то в моей душе запротестовало. Не торопись с выводами! Почему обязательно затемнило? Почему не прояснило?

Я знаю: все, кто читает эти строки, в душе посочувствуют мне. И очень немногие меня оправдают. Но я другого не знал тогда: совсем случайно судьба сунула мне в руки универсальный ключ, которым можно открыть любую дверь, а я не сумел его разглядеть или воспользоваться им. И все же в какой-то мере я разобрался в том, что произошло. До сих пор у меня в памяти несколько раз всплывали безжизненные обломки прошлого – образы без внутреннего звучания, то есть без чувства. На сей же раз во мне остро, как нож, прорезалось именно чувство из прошлого. Но в самом ли деле оно прорезалось или было рождено внешними обстоятельствами, – этого я пока решить не мог.

Я остановился у придорожного питьевого фонтана, отмыл липкую жидкость, потом надел пиджак, чтобы прикрыть пятна на рубашке. На Арабоконацком перевале шоссе было так забито, что в город я въехал только к вечеру. И оставил машину в пустом дворе, за домом, где оставляла ее Лидия.

Дома меня ждал сюрприз.

Как всегда, я позвонил у двери. Не знаю, зачем я это делал, наверное, воспитание не позволяло поступить иначе. Лидия знала, что я сегодня возвращаюсь; Марта обещала позвонить ей с работы. По венецианской мозаике прихожей простучали каблучки, дверь распахнулась. Она стояла на пороге. Лицо ее было возбуждено, глаза сияли. Я тут же понял, что она пьяна.

– У нас гости! – заявила Лидия.

– Какие гости? – спросил я, неприятно удивленный.

– Твои коллеги.

– Они могли бы и завтра прийти, эти коллеги, – недовольно заметил я. – Это некстати, я с дороги и очень устал.

– Пожалуйста, будь вежлив с ними, – зашептала Лидия в испуге. – Очень тебя прошу.

– Естественно! – ответил я. – Но сначала мне нужно сменить рубашку.

Когда я через несколько минут вошел в холл, все встали. Их было шестеро – шестеро мужчин. И еще девушка, на которую в первую минуту я не обратил никакого внимания. Все шестеро были очень хорошо, я бы сказал, элегантно одеты, они смотрели на меня и улыбались, но в этих улыбках, как и следовало ожидать, была неловкость.

– Ну, что? Сильно я изменился? – шутливо спросил я.

– Должен сказать, товарищ Игнатов, что выглядите вы прекрасно, – ответил самый старший из гостей.

Он и сам неплохо выглядел – рослый, крупный мужик, крепкий, как обломок скалы, упавший на горную дорогу. Такого ни обойдешь, ни на машине не объедешь.

– Значит, по-вашему, перемен нет?

Он посмотрел на меня слегка неуверенно.

– Пожалуй, глаза у вас стали светлее.

Глаза у меня и без того сомнительного цвета, что-то среднее между светло-карим и зеленоватым, если можно представить себе такое сочетание.

– Наверное, шире открылись, – поправил я.

– Да, вот это точно сказано! – он даже обрадовался. – Действительно, шире открылись!

– Представляю себе, каким хмурым вы меня всегда видели! – снова пошутил я.

Все непринужденно рассмеялись, обстановка сразу разрядилась.

– Товарищ Игнатов, пожалуй, мне придется представить вам ваших прямых помощников, – заявила серая скала уже вполне естественным голосом. – Меня зовут Владо Камберов, я ваш заместитель по административной части.

Я подал ему руку, он пожал ее очень сердечно. И начал представлять мне моих помощников по одному. Я останавливался перед каждым, внимательно рассматривал лица. Они мне ни о чем не говорили. Это были совершенно незнакомые люди. Правда, держались они вежливо, я бы даже сказал, сердечно и добронамеренно, но были совсем чужими. Господи, что же это со мной! Я надеялся, что почувствую хоть какой-то намек на душевную близость, что на меня повеет хоть чем-то знакомым. Ничего! Кто его знает, может быть, на работе я не обращал на этих людей никакого внимания, даже не смотрел на них. Этого вполне можно ожидать.

Но девушку Камберов мне не представил. А она тем временем удобно устроилась на мягком диване и поглядывала на меня спокойно и непринужденно. Теперь я и сам посмотрел на нее. И оцепенел. Господи, да ведь это та самая, которую я первой увидел, открыв глаза! И которая тут же таинственно исчезла из моей жизни!

– А вы кто такая? – сдержанно спросил я.

– Я – Мина.

– Какая Мина?

– Господи, бате Мони, да я же твоя свояченичка! Сестра Лидии! – пояснила она весьма кстати.

Я лихорадочно рылся в памяти. Да, Лидия, кажется, что-то говорила о какой-то младшей сестре – сводной сестре, по мачехе.

– А раз сестра, долго же ты собиралась навестить брата! – заметил я.

Она ничего не ответила. Я опустился на диван рядом с ней, на свободное место, несколько растерянный, конечно. Кто его знает, может, я обознался, может, это и не она. Свояченичка, как она себя отрекомендовала, не стала бы исчезать таким странным образом. Или хотя бы сообщила сестре, что ее муж пришел в себя. Все остальные сели к столу. Лидия явно постаралась, чтобы гости не скучали, – на столе было виски, коньяк «Метакса», даже белый французский вермут. И какое-то сухое печенье – импортное, наверное.

– Ну, рассказывайте, как идут наши дела.

– Наши дела идут хорошо, – ответил Камберов. – Сейчас у нас одна забота: как получить то, что нам причитается.

– Что это значит?

– Да ведь в сложное время живем, товарищ генеральный директор! – он как бы подчеркнул последнее слово. – Войны, перевороты, революции. Вложения делаем большие, а получать иногда оказывается нечего. Мы ведь на хозрасчете… Но вы этими вопросами не интересуетесь, я вас редко по ним беспокою.

– А что, по-вашему, меня интересовало?

– Ну, как же, – главным образом творческие проблемы. И авторитет предприятия, разумеется. В конечном счете, это ведь и авторитет Болгарии.

Мне показалось, что я его не понимаю.

– Разве есть люди, которых не интересует авторитет Болгарии?

– Бывает и такое. Ведь мы работаем не сами по себе, товарищ директор, нас снабжают другие предприятия. И каждый норовит здесь урезать, там сэкономить. Как ни поверни, на свете один хозяин – прибыль.

– Это мне хорошо известно. Но разве прибыль не зависит от авторитета предприятия?

В разговор вмешалась Лидия.

– Мони, что же это ты? С порога да прямо за бога… Не будем говорить о служебных делах. Лучше расскажи, как ты отдохнул в деревне.

Я рассказал им, как ловил раков. Но, услышав, что я выпустил их обратно в воду, все чуть не повскакивали с мест.

– Господи, как это можно! – в изумлении воскликнул кто-то. – Да ведь это раки, мировой деликатес! Мы же их на самолетах экспортируем в Швецию!

– На самолетах? – недоверчиво глянул я на него. – А вы знаете, что это такое – поймать рака? Целое приключение…

– Да их не руками ловят… А специальными волокушами достают из озер… особенно возле моря…

– Даже если и так! Зачем их вывозить на самолетах? Какой разумный хозяин потащит из дома, что у него есть лучшего? Вывозить надо лишнее!

Все дружно рассмеялись.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ Игнатов, – сказал один из молодых людей. – Кому захочется, для того всегда найдется.

Он даже поинтересовался, как и где я ловил раков, но я благоразумно отмолчался. Какой мне был интерес, чтобы моих раков истребили. Или чтобы их ели всякие шведы…

Все это время я чувствовал на своем лице взгляд Мины. Это отвлекало меня, я даже стал рассеян в разговоре. Вскоре Лидия вышла, чтобы принести льда из холодильника.

– Я должен тебя поблагодарить, – сказал я девушке.

За что? – встрепенулась она.

– За внимание… За то, что ты навещала меня в больнице…

Мина смотрела на меня с недоумением.

– Нет, я не приходила. Извини, бате Мони, но у меня просто не было сил смотреть, как ты лежишь весь забинтованный и бесчувственный…

– Ах, вот как, – сдержанно сказал я, – ну что же, и такое сочувствие – вещь немалая.

Значит, ошибся. Но что-то глодало меня, может быть, удивительное сходство. Правда, я видел ее всего несколько секунд, да еще в неудобном ракурсе. И все-таки…

– Ты учишься?

– Я? Учусь? Да я давно кончила институт. Я инженер, работаю по интегральным схемам для микропроцессоров…

– Господи, сколько же тебе лет?

– Тридцать…

Выглядела она гораздо моложе. Кожа лица казалась удивительно юной и свежей – просто девичьей; ни следа грима, совсем никакого.

– Ты замужем?

– Нет! И не собираюсь! – сухо ответила она. Тут Лидия вернулась с кухни и стала раскладывать лед по стаканам. Положила и Мине, разумеется, но даже не посмотрела на нее при этом. И вообще весь вечер не замечала ее.

– Тебе налить? – обратилась она ко мне.

Голос ее звучал чуть ли не умоляюще. Теперь-то я знал, почему она так настойчиво каждый раз сует мне в руку рюмку. Кто любит оставаться наедине со своими пороками!

– Сегодня не хочется.

– Почему?

– Потом объясню.

Кажется, она о чем-то догадалась.

– Хорошо, я больше не буду им наливать. Сами сообразят.

Не знаю, что они там сообразили, но мои гости начали обслуживать себя сами. Чем больше повышалось их настроение, тем ниже падало мое. Я старался кое-как поддерживать разговор, но это затрудняло и отягощало меня. Иначе и быть не могло – все мои связи с этими людьми были прерваны. Вскоре Мина встала и попрощалась, Лидия пошла проводить ее. Когда она вернулась, я уже выпил рюмку с досады. Лидия села рядом со мной и как-то демонстративно погладила по руке.

– Вот и хорошо! – сказала она. – По такому поводу нельзя не выпить с гостями.

– Ты их для этого пригласила?

– Мони, не злись, – сказала она. Ради тебя пригласила… Чтобы ты увидел, как тебя любят и уважают… Нельзя сторониться людей, Мони, с людьми надо жить…

– Да, знаю, – ответил я. – А вот мне показалось, что вы с сестричкой не особенно любите друг друга.

– Есть немножко. – неожиданно отозвалась она. – Но не из-за самой Мины, конечно. Она неплохая. Но мать ее была мне настоящей мачехой. Как в сказке. Из за ее отпрыска я погубила лучшие школьные голы. Я ей была и нянькой, и прислугой… Знал бы ты, какая у меня была юность! – закончила она с горечью, которой не могло скрыть даже опьянение.

Да, ясно! Обе они правы. Но я в любом случае должен быть поделикатнее с Лидией. Ее горькие годы не кончились с девичеством… Очень интересно, что именно отдалило нас друг от друга. Может быть, только мой характер, моя нетерпимость? И моя невоздержанность в страстях… Сегодняшнее происшествие в придорожной корчме говорило о неудержимых душевных взрывах. Только теперь я, кажется, начал понемногу понимать, что к чему. В самом деле, есть ли смысл искать себя и возвращаться к себе? Кто знает, каких демонов я найду в прошлом!

К счастью, мои коллеги не стали злоупотреблять нашим гостеприимством. Хорошее воспитание взяло верх, и к десяти часам они ушли все вместе. Мы проводили их до двери, обменялись поклонами и пожеланиями всего наилучшего. Ребята в самом деле держались хорошо, – сердечно, естественно. Посторонний человек и не подумал бы, что меня постигло нечто плохое – или непоправимое. Мы ненадолго вернулись в холл. Я думал, что Лидия немного приберет или хотя бы вынесет стаканы и пепельницы. Но она просто допила свою рюмку и испытующе посмотрела на меня. Я понял этот взгляд.

– Ты виделся с Верой?

– Да, виделся.

– Так я и знала. Ничего, это даже к лучшему. Эта кошмарная баба отравила мне жизнь! – в голосе ее появились грубые, я бы даже сказал, вызывающие нотки. – Ну что ж, теперь ты хотя бы увидел, что она собой представляет.

– Что ты хочешь сказать? – я удивленно посмотрел на нее.

– Да нет, ничего! Она тебе ничего плохого не сделала. И тем хуже. Знаешь, в тебе прекрасно уживаются совесть и безответственность. И эта твоя совесть, как больной зуб, дергала тебя целые годы. Мне все кажется, что ты нарочно устроил мне номер со Зденкой – чтобы отомстить за Веру.

– Лидия, ты обещала мне, что больше не будешь пить! – сухо заметил я.

Не отвечая, она повернулась и с убитым видом пошла в спальню. Когда я вошел к ней, она уже раздевалась. Жесты ее были пьяными и дерзкими одновременно, одежда так и летела по комнате. Увидев меня, Лидия пошатнулась, будто я ее толкнул. На миг мне показалось, что в глубине ее глаз сверкнула ненависть.

– Марта, наверное, наговорила обо мне кучу глупостей, – желчно бросила она.

– Ничего подобного. Что может знать о тебе Марта?

– Ничего, конечно. Но что ей мешает выдумать?

– Она не такая.

– Марта меня не любит! Этим все сказано, – голос ее чуть заметно задрожал.

– Может быть… Но она любит меня и не станет отравлять мне жизнь выдумками.

Лидия по-прежнему не двигалась. Мне казалось, что ее взгляд как сверло хочет проникнуть мне под череп. Мои последние слова, кажется, немного успокоили ее. Я тоже начал раздеваться, а когда повернулся, она сидела на кровати в уже знакомой мне позе, которая красноречиво говорила о ее намерениях. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и улегся в кровать. Она по-прежнему смотрела на меня, только более алчно.

– Хочешь, я приду к тебе?

– Не хочу! – я чуть не закричал. – Дай мне, пожалуйста, возможность хоть раз самому позвать тебя.

Она ничего не ответила. Ночная лампа на ее столике сухо щелкнула, комната погрузилась в мутный мрак. Так мы лежали минут пять, пока наконец чувство, имени которому я не знал, залило мое сердце.

– Лидия, ты спишь?

– Не сплю, – хрипловато ответила она.

– Сейчас я хочу позвать тебя… как полагается…

Я не ожидал, что она так быстро прибежит в мою кровать. Слаб человек, слаб и беспомощен, как ребенок. Она тут же сунула мне под пижаму свою грубоватую и тяжелую ладонь. Жизнь сразу же стала простой, обыкновенной и естественной, какова она, наверное, и есть в действительности. В ней нет ничего сложного, таинственного и загадочного. Кто знает, может быть, это мы, люди, делаем ее такой?

* * *

Самая важная часть дня – это пробуждение, оно предвещает, каков будет весь день. В то утро я проснулся в кислом настроении. Это бывает со мной очень редко, почти никогда. Обычно я просыпаюсь бодрым, мне кажется, что всего одним легким шагом я переступаю из мрака в обильный свет. Этой мысли, или ощущения, достаточно для тихой радости, глубокой благодарности миру, который принял меня в свое лоно. Тогда я еще не знал, что это – самое естественное состояние жизни, основа и смысл существования. Ну и что, если не знал? Важно соблюдать главные законы природы, а не ломать себе голову, придумывая новые. Я встаю легко и быстро, иду в ванную, умываюсь под струей ледяной воды. Каждое движение, каждое действие доставляет мне радость.

А в это утро я проснулся кислым. Почему? Я старался добраться до причины. Очень трудно добраться до причины, когда жужжат два аппарата, два мотор одновременно: один находился в черепе и был не в лучшем состоянии, а другой – за тонкой дверью, где Ли дия орудовала пылесосом. Я удивился, что она так рано встала – это не в ее привычках. Или, может быть, сам я проснулся поздно. Я не хотел смотреть на часы, потому что испытывал глубокую неприязнь к этой круглой почти бесшумной машинке. Это она рвет человеческое время на мелкие произвольные куски, она противопоставляет его другому, естественному времени, смысл которого – в бесконечности и непрерывности.

Наконец-то моя мысль за что-то уцепилась. Какого черта, неужели все вещи, которыми люди себя окружают, противоречат естественному состоянию? По-видимому, да. Вот эти часы. Эта комната, эта ванная, этот холл, эта кухня, в которой я сейчас буду пить чай с гренками. На первый взгляд, приятно. Да и в самом деле приятно. Все это обеспечивает жизнь человека, делает ее легче и удобнее. Но так ли это в действительности? Может быть, так, а может быть, и нет. Вещи, которыми ты себя окружаешь, не падают с неба. Их надо приобрести. А это уже порождает заботу и принуждение. Порождает подчинение – подчинение хозяину и вещам, что само по себе еще не так страшно. Все дело в балансе, в том, увеличивается или уменьшается удовлетворение жизнью; в этом вся штука. В конечном счете люди начинают забывать, что именно жизнь – основа существования, и переносят центр тяжести на вещи и на то, что их производит. Еще Христос заметил, что птицы живут куда счастливее и разумнее людей. Мои горлицы, например. Они просыпаются с зарей, оставляют под собой белую кашицу, оглядывают розовеющее небо и улетают. Они даже не дают себе труда свивать гнездо, кроме того времени, когда сидят на яйцах… Моя горлинка…

Я чуть не подпрыгнул в кровати. И не одеваясь, открыл дверь в холл. Лидия в каком-то затрапезном халате тащила по полу свой пылесос.

– Лидия, а как горлицы?

Она смотрела на меня в недоумении.

– Наши горлицы? У них вывелись птенцы?

– Не знаю, – смущенно ответила она.

Она не знает! Чем эта женщина целый день занимается, чем интересуется? Я быстро пересек холл и подошел к окну. Сердце мое болезненно сжалось – в гнезде было пусто. Ни яиц, ни птенцов.

– А грозы не было в эти дни? – спросил я. Она все с тем же недоумением смотрела на меня.

– Какой грозы?

– Обыкновенной, с дождем, с ветром?

– Нет. Погода все время стояла ясная.

Я снова посмотрел в гнездо – пусто! Господи, что стало с этими существами, наверное, они выпали из гнезда! Нет, если бы птенцы падали из гнезд, как осенние листья с деревьев, то все птицы давно повывелись бы. Я в отчаянии стоял у окна, обшаривая глазами дерево, и вдруг заметил своих горлиц. Они сидели высоко, под самой верхушкой, прижавшись друг к другу, и дремали в тепле летнего утра. Я так обрадовался, будто нашел потерявшихся младших братиков. Или нет, постой! Это, кажется, не мои. Эти помельче и как будто почище, поновее. А может быть, это птенцы? Эта мысль показалась мне абсурдной. Как могут маленькие яички за неделю превратиться в больших, почти взрослых птиц!

А вот и могут. В этом я убедился через две – три минуты. Прилетела еще одна горлица и села рядом с двумя первыми. Началась настоящая суматоха, сплошной переполох. Птенцы запищали, замахали крыльями, чуть не залезли на спину матери, а может, отцу, откуда мне знать! Тогда взрослая горлинка выбрала одного из них, сунула свой клюв в клюв малыша и начала кормить его всем тем, что сумела собрать за утро в этом городе ничтожеств и скупцов. Птица отдавала птенцу собственную еду – щедро, от всего сердца! – не думая о себе. Я, разинув рот, смотрел на это малое чудо природы. А почему малое, – может быть, большое! Самое главное! Сотворение мира, природы – и всего за какую-нибудь библейскую неделю! Должен сказать, что и до сих пор не понимаю, как оно могло произойти за такое короткое время.

Но нельзя же целый день стоять у окна и глазеть на птиц. Это занятие не годится для такого человека, как я, по словам доктора Топалова. Надо искать что-то такое, что потрясло бы мою душу и раскололо ее до дна. Я позавтракал и пошел в кабинет. Посидел с пустой головой перед пустым рабочим столом. И в душе у меня было пусто и безжизненно. Что это сегодня со мной? Почему я проснулся в таком настроении? Почему не нахожу в себе ничего, за что можно было бы зацепиться? Я, кажется, упоминал, что раньше вообще не знал, что такое скука. Что такое пустота, праздность, безделье. Самого существования мне было вполне достаточно, чтобы осмыслить себя. Что же делать, взяться за книгу? Дочитать «Анну Каренину»? Нет, одна мысль об этом была мне противна.

Я сидел с пустой головой над огромным пустым столом, и внезапно передо мной возникла истина. Сама истина – голая, абсолютная. Я в самом деле стал другим человеком. Я изменился. В чем же состоит перемена? В том, что я познал себя? По крайней мере, такого, каким меня видят другие со стороны? Нет, вряд ли! Это действительно новое явление, но я его еще не прочувствовал. С большой силой я почувствовал другое – свою работу. Ту внутреннюю лихорадку, то душевное ликование, которое владело мной, когда я один за другим набрасывал эскизы. Когда я выволакивал их из угасшей памяти, оскудевшего воображения. И ли прямо из души, если можно так сказать. Но если душа в самом деле существует, ей вряд ли нужна память.

Хорошо, надо заняться делом, но каким? Работать на самого себя я не могу, – у меня нет соответствующих запросов. А никто другой и не подумает возложить заказ. Работа, которую мне поручили в родном селе, была случайной, – там не знали, что я утратил память. Да, надо подумать, надо к чему-то прийти…

Я включил аппарат, мой моторчик заработал совсем бесшумно…

Часов в одиннадцать зазвонил телефон. Лидия вышла за какими-то своими покупками. Нам звонили очень редко – реже, чем в морг. Пришлось вставать и идти к телефону. Я поднял трубку – приятный, чуть ли не ласковый мужской голос.

– Старикан, это ты?

– Я, Форчик…

– Как ты меня узнал?

– Да никак. Просто само сорвалось с языка. Кто ты, в сущности, такой?

– Я – Христофор. Это имя ничего тебе не говорит?

– Говорит, конечно. Первый заместитель генерального директора «Интерстроя». И мой личный друг.

– Совершенно верно. Старикан, может, я к тебе заеду? Я на машине, через пять минут буду у тебя.

. – Приезжай, конечно.

Он действительно появился через пять минут. Позвонил, я ему открыл. Молодой человек, пухлое, красивое лицо, как мне показалось – немного самодовольное. Безукоризненно одет, с неброской, ненавязчивой элегантностью. Вид у него чуть легкомысленный и чуть небрежный, даже насмешливо-снисходительный. Ничуть он не походил на моего раба и ласкателя, как отрекомендовала его Лидия. А уж на архитектора и вовсе не был похож. Он вообще не был похож ни на одного современного человека; все современные люди казались мне подавленными или безликими. У этого же было высокое мнение о себе и еще что-то, какое-то собственное достоинство, что сквозило в каждом движении, в каждом жесте. Только проговорив с ним полчаса, я понял, что ему не чуждо ни хорошее воспитание, ни та естественная почтительность, с которой человек должен вести себя со своим шефом. Но он действительно оказался болтуном, слова так и лились из него с непринужденной легкостью, так что я вскоре даже стал завидовать ему.

Мы сели в холле у низкого столика. Я тут же предложил:

– Хочешь выпить?

– А Лидия дома?

– Нет, но скоро вернется.

– Вот и хорошо, когда вернется, тогда и угостит. Мне неудобно, чтобы ты меня обслуживал.

Я не стал настаивать. Он сидел на диване, а сидеть на мягком диване совсем не просто. Но поза его была совершенно естественной и все же почтительной, будто он находился на международной конференции вместе с высоким начальством.

– Ты какими языками владеешь? – внезапно спросил я.

– Свободно говорю по-английски, по-французски, по-итальянски.

Я нарочно начал с этого нелепого вопроса. И он, кажется, понял, почему.

– А по-немецки?

– Понимаю, но говорить избегаю. Этот язык тяжеловат для моего речевого аппарата.

Рот у него действительно был изящный, почти женский.

– А где ты учил языки?

– Дома, в детстве. Я из старинной зажиточной семьи. Мой дед был министром, отец деканом юридического факультета при бывшем режиме… Все они говорили на двух – трех языках…

– Вот это да! – воскликнул я с притворной наивностью. – Как же ты добрался до своего высокого поста?

– Благодаря тебе, – спокойно ответил он.

– Я настолько силен?

– Силен – не то слово. С тобой просто стараются не спорить. Предпочитают выполнять твои желания, хотя это и не всем нравится.

– Ты хочешь сказать, что я скандалист?

– Зачем скандалист, тебе это не нужно… Не может быть скандалистом человек, который уважает себя. Ты просто сгибаешь их своей железной логикой, причем делаешь это несколько особым образом. Ты вообще не слушаешь, что тебе говорят, кто бы перед тобой ни был, вплоть до министра, просто разматываешь свой клубок, пока они совсем не ошалеют.

Мне нравилась его манера выражаться.

– И давно ты мой заместитель?

– Лет десять… В сущности, я не являюсь твоим первым заместителем. Тебе не нужны заместители… Но скажи мне, старикан, ты в самом деле ничего не помнишь?

– Ничего, – ответил я. – Ничегошеньки. Он призадумался.

– В самом деле нехорошо. Но не так уж и плохо. Я бы отдал царство за то, чтобы забыть все глупости, которые наговорил за свою жизнь… В пьяном состоянии, конечно. Что еще остается человеку в жизни, кроме как говорить глупости. Такое проклятье наложил на него бог, когда выгнал из рая…

– И по каким вопросам я с тобой советовался?

– Да, пожалуй, по всем… В первую очередь тебе нужен мой вкус. Я не стал бы этого говорить, но сейчас у меня просто нет другого выхода. Ты должен знать истину. Точнее, все истины.

– Означает ли это, что у меня нет собственного вкуса?

– Нет, конечно, ни в коем случае. У тебя есть вкус. И он, наверное, лучше, чем у меня. Но он у тебя собственный, индивидуальный. Ты творец, ты должен доверять своему вкусу, иначе ты не мог бы создать ничего своего. Иначе ты, как я, растворился бы в чужих вкусах и мнениях. И потерял бы свое лицо… До сих пор все ясно?

Тогда мне вовсе не было ясно. Что такое вкус? И чем он отличается от таланта или знания?

– Ничего, давай дальше.

Он озадаченно смотрел на меня.

– Старикан, тебе, кажется, вовсе не ясно. Слушай, существует такая профессия – дегустатор. Это человек, пробующий на вкус продукты – разные продукты. Не помнишь?

– Да, это слово мне известно.

– Я приведу тебе пример. Есть дегустаторы по винам. Но хороший дегустатор совсем не значит хороший выпивоха. Дегустаторы не пьют, не курят, едят только простые блюда… Они должны беречь чувство вкуса, чтобы не испортить его. Иметь вкус – это, может быть, значит не иметь собственного вкуса. Иначе ты одобрял бы только то, что нравится тебе. А люди на свете разные, как есть разные сословия, классы, общества…

Кажется, я начал что-то понимать. Наверное, вкус – это особый вид восприятия; если так, должны существовать люди, одаренные способностью различать разные вкусы и вкусовые качества, – почему бы и нет.

– А чем занят твой вкус? – шутливо спросил я. – Ты пробуешь вместо меня вина и сигареты?

– Я пробую вместо тебя все блюда, которыми тебя угощают. Все проекты, то есть… Зачем тебе портить свой вкус, когда можно портить мой, – и он засмеялся.

– А что, с этой способностью рождаются? Или она с неба падает?

– С неба ничего не падает! И за жизнь одного поколения эту черту не воспитаешь. Я унаследовал ее от своих дедов и прадедов. Они не жили во дворцах, но достаточно побродили по свету и повидали… Так что даже пролетариат не может обойтись без дегустаторов, иначе никто не станет покупать его товары… Теперь ты понял?

– Да, вполне, – кивнул я. – И, кроме того, понял, что был хорошим руководителем… Раз попал на такого квалифицированного дегустатора…

– В этом можешь не сомневаться! – шутливо отозвался Христофор. – Я недавно был в Риме и купил только два предмета личного пользования: пару обуви и галстук. Обувь я купил сразу же, потому что брал для себя, а я свой вкус хорошо знаю… Но галстуков перебрал чуть не две сотни, пока не нашел, что требовалось. И не бог весть как дорого дал: тридцать долларов. Но как посмотришь, скажешь, что он стоит сотню. Потому что я покупал его для тебя, старикан, а у тебя ужасно придирчивый вкус. У тебя нет ни одной случайной вещи.

– Ага, теперь все ясно! Вот чем ты держишься!

– А чем же еще?

– И как я с тобой расплачиваюсь?

– Ты прикрываешь меня своей спиной. Старикан, должен тебе сказать, что и вкус не дается раз и навсегда.

Его нужно развивать, совершенствовать, поддерживать в форме. Я привез два с лишним десятка альбомов, потому так и задержался в Риме. Купил все, что нам нужно, за счет управления, разумеется… Вкус – штука дорогая, его невозможно поддерживать из личных средств.

– А если нам укажут на дверь? И тебе, и мне? Вряд ли в управлении станут держать инвалида. Хоть я и пострадал на своем посту…

Шутливое выражение мгновенно соскочило с его лица.

– Давай не будем говорить об этом сегодня. Но ты поправишься, старикан. Когда я был в Риме, то поспрашивал… Наука в наши дни располагает очень сильными средствами…

– Ты про электрошок?

– Откуда ты знаешь?

– Должен знать. Памяти у меня нет, но голова на плечах осталась.

– Да-да, вижу… Но не будем сегодня говорить об этом.

– А о чем?

– Да о чем хочешь. Я к твоим услугам.

– Хорошо, Форчик, раз ты так любезен… Я задам тебе весьма деликатный вопрос. Если не хочешь – не отвечай, но я рассчитываю на тебя.

Его пухлое лицо сразу вытянулось. Серьезное лицо, интеллигентное, я бы даже сказал, озабоченное. Налет самодовольства исчез без следа.

– Хорошо, я тебя слушаю.

– Тогда скажи мне, какими были наши отношения с Лидией до несчастного случая?

Лицо его совсем померкло.

– Старикан, это непорядочно. Расспрашивать о собственной жене!

– Знаю, что непорядочно, но у меня нет другого выхода. Я должен как-то восстановить свою жизнь. Разве это нормально – жизнь, разрубленная пополам?

– Да-да, понимаю. Но что я могу сказать? Что можно сказать о браке, который насчитывает два десятка лет?

– И все-таки?

– Нормальный брак. Давно вошедший в колею.

– Но между нами что-то произошло!

– Почему ты так думаешь?

– Я ничего не думаю. Но мне так кажется… Она все время как будто испугана. В каком-то тревожном ожидании. Словно мы обвиты коконом некой тайны…

Он молчал. Он даже опустил голову, чтобы я не мог видеть его лица. Когда он наконец выпрямился, в его взгляде была решительность.

– Слушай, я обязан тебе сказать…Даже рискуя быть некорректным… Потому что если я не отвечу, эти мысли будут гноиться в тебе, как корень больного зуба. Начнется абсцесс, отравление всего организма… Все-таки я – самый близкий тебе человек в этом городе. Кроме твоей жены, разумеется. Нет, старикан, я не шучу. Жена, то есть супруга, какой бы она ни была, – обязательно часть твоей души. А Лидию никоим образом не назовешь непорядочной. Она не из тех женщин, которые бездумно пожирают своих мужей. Как питон глотает домашнего попугая, а потом смотрит на тебя невинными глазами, будто ничего и не было… Может быть, все идет от ее чрезмерной впечатлительности… Но она человек, слава богу, человек, человек…

Его тон слегка испугал меня. Что это с ним? Почему он повторяет одни и те же слова, как испорченный проигрыватель? Он умолк. Я тоже молчал, зная, что нужно ждать, пока он сам не заговорит. Иначе все может рухнуть.

– И вот что произошло, – продолжал он с чуть слышным вздохом. – Год назад вы оба дали друг другу слово не пить. Ни капли больше. На первый взгляд, ничего особенного, но это не так. Она не умеет пить. Быстро напивается, устраивает безобразия… Вообще в мире нет ничего отвратительнее пьяной женщины. Отвратительнее и страшнее. Как будто в душе ее рождаются некие бесы, о существовании которых она сама не подозревает. Лидии действительно нельзя пить. Ни капли…

– А мне?

– Ты – другое дело. Ты никогда не станешь алкоголиком. Ты сильный духом, тебя ничто не сломит…

– Тогда почему я отказался? Ради нее или ради себя?

– Ради нее, конечно! Ты не заботишься о своей репутации. И чувствуешь себя так, как и должна чувствовать себя свободная личность. Или, по крайней мере, независимая…Ты даже своим постом не дорожишь, ты был готов оставить его в любой момент. Знаешь, иногда мне казалось, что ты только из-за меня еще сидишь в этом кресле, которое высасывает и силы, и время… Когда у человека золотые руки, ему никто не страшен, никто! У тебя есть душевная свобода, которая позволяет не считаться с мнением окружающих… Ну, пусть выпьешь лишнего, поскандалишь, что из этого?

Я смутно ощущал, что Христофор пытается увести разговор в сторону.

– И что стало с нашим обещанием? – перебил его я.

– Вы были ему верны почти целый год. Пока я не уехал в Тунис. А сейчас, когда вернулся, в управлении мне сказали, что Лидия опять пьет… Ты-то знаешь о вашем обещании друг другу? Или не знаешь?

– Нет, конечно.

– Вот тебе и разгадка… Она боится, как бы ты не узнал. Наверное, не хочет опять попасть за неумолимые железные решетки… Но она боится не только тебя, она боится и за тебя. Лидия не хочет тебя потерять. Здравого смысла у женщин действительно немного, но зато у них куда более здравые инстинкты. Может быть, в душе она уже давно примирилась с тем, что идет по пути саморазрушения. Но она никогда не примирится с тем, что может тебя потерять, никогда, никогда…

Он наконец умолк. Я почувствовал огромное облегчение. И необъяснимый страх, который тут же стал разрастаться, обволакивая рассудок.

– Я и не предполагал, что все так серьезно, – пробормотал я.

– Очень серьезно. Не хочу пугать тебя попусту. Или попусту успокаивать. У тебя есть и власть, и сила заставить ее снова покориться тебе. Только не торопись. Ни в коем случае.

– Почему?

– Как – почему? Да очень просто… Она тут же поймет, что это я тебе рассказал. Потому что, кроме вас двоих, я один знаю, что произошло… Она расценит это как посягательство, как насилие… Ни одна женщина не мирится с насилием, как бы отчаянно и безвыходно ни было ее положение. В этом отношении женщины – как кошки, или собаки, или слоны… Злопамятны, как слоны… И начинают делать все наоборот, наперекор всему, и попадают в первую же ловушку. Насколько я понял, сейчас она пьет мало. Держится мило и любезно, как говорят коллеги. Если будет нужно, ты просто протянешь ей руку. Вытащишь, если она начнет тонуть. Тогда Лидия будет видеть в тебе спасителя, а не насильника над ее волей и честью.

– Обнаруживаешь глубокое знание предмета! – заметил я. – По опыту знаешь?

– Да, конечно. Старикан, я– человек пресыщенный. Обессиленный избытком вкуса и культуры. Чересчур утонченный и чуть ли не до отвращения сытый всем, чему имя – женщина. И все-таки я их понимаю и сочувствую им, в этом вся беда. Сочувствие – или очень плохой, или очень опасный советчик.

Он говорил все тише, я уже почти не слышал его голоса. Но зато ясно услышал, как повернулся ключ в замке входной двери.

– Лидия идет, – спокойно сказал я.

В первую минуту он дрогнул. Потом выпрямился, лицо его внезапно преобразилось. И стало точно таким, каким я увидел его в дверях – шутливым и ласковым. Я мог бы поклясться, что в глубине его глаз даже вспыхнула усмешка. Господи, неужели он такой лицемер? Или так умеет владеть собой? Рассуждать было некогда. Дверь открылась, и в холл вошла Лидия. Она слегка улыбалась, в руках у нее была хозяйственная сумка. И тут я стал свидетелем еще одного преображения. Буквально за секунды. Она увидела Христофора, и в глазах ее вспыхнул тот самый страх, который так поразил меня при первой нашей встрече в больнице. Она-то не умела скрывать свои чувства. Лидия так и стояла в дверях, держа сумку, не двигаясь с места и не сводя глаз с нас обоих. Ах как ясно было видно, что ей хочется понять, о чем мы тут без нее говорили. И какую каверзу подстроили за ее спиной. Но наши лица, наши улыбки, видимо, успокоили ее.

– Верить ли мне своим глазам? – сказала Лидия совершенно неестественным голосом. – Оба – у пустого стола!

– Мони предлагал мне выпить, – весело ответил Христофор, – но я боялся, что он принесет что-нибудь не то.

– А что ты предпочитаешь?

– Да то же, что и всегда, – водку с томатным соком. У тебя есть томатный сок?

– Топько для тебя его и держу! А тебе, Мони?

– И мне гоже…

Лидия вышла. Я хорошо слышал, как хлопнула кухонная дверь. И позволил себе последнее за этот день издевательство:

– Форчик, а что в моем кабинете была какая-нибудь кровать?

– Была кушетка, – ответил он. – А что, ее уже нет?

– Нет!

– Вот видишь, радоваться надо! Это значит, что она всеми силами стремится вернуть тебя. И всеми средствами.

Вскоре Лидия принесла два стакана. Всего два стакана, до краев полных томатного сока, такого свежего и яркого, что у меня запершило в горле. Христофор осторожно отпил.

– Что ты наливаешь сначала, – спросил он, – сок или водку?

– Сначала сок, – ответила Лидия.

– А надо наоборот. Тогда легче соблюдать пропорцию: одно к двум.

– Долить тебе водки?

– Нет, не нужно. Никогда не следует спорить с удачей, не то приучишь ее идти тебе наперекор.

Эта неожиданная смесь оказалась довольно вкусной. Мы, не торопясь выпили свои стаканы. Лидия все время сидела с нами, очень любезно разговаривала, но в ней чувствовалась некая внутренняя напряженность. Наконец Христофор ушел. Лидия несколько раз взглядывала на меня озадаченно и испытующе, но я благоразумно молчал. Наконец она не выдержала:

– Какое впечатление произвел на тебя Христофор?

– Очень хорошее, – сдержанно ответил я. – Интеллигентный парень, верный друг…

– Не будь слишком уверен в этом! – резко отозвалась она.

– Что ты хочешь сказать?

– Честных людей на свете нет. Каждый защищает свои интересы.

– Пусть даже так! Значит, наши интересы совпадают.

– А если не совпадают? – взорвалась она. – Представь себе, что не совпадают!

– Не могу представить.

– Это потому, что у тебя нет воображения. Если тебя, не дай бог уволят, увидим, таким ли верным другом он останется!

Она была права, мне действительно не хватало воображения. Но я и не хотел его иметь – такое.

– Хватит тебе тявкать против него! – сказал я. – По-моему, он защищает больше твои интересы, чем мои.

Она только что рот не разинула. Но быстро взяла себя в руки, повернулась и вышла. Я сказал лишнее; Лидия сразу поняла, что мы говорили о ней. И что Христофор был вынужден защищать ее от каких-то моих нападок. Будь у меня воображение, я не сделал бы такой элементарной ошибки. Но его у меня действительно не было. Понадобилось много дней, чтобы природа вернула мне это безмерное богатство. И тогда я понял, что именно его мне не доставало, чтобы превратиться в полноценного человека. А не памяти.

* * *

Не стану скрывать, встреча с Христофором произвела на меня необыкновенное впечатление – гораздо сильнее всех предыдущих встреч. Куда более сильное, чем встреча с Лидией или с Мартой. Более сильное, чем мои внезапные видения, – крошечные окошки в пропавшее во мраке прошлое. Я мог сравнить его только с тем таинственным сном, который приснился мне в Брестнике. Или с невероятным взрывом ярости в придорожной забегаловке. Я не мог дать себе отчета, почему это так. Из самого разговора я не узнал ничего решающего или бесповоротного. К тем же выводам я мог бы прийти и сам. Пожалуй, решающее было в самом человеке. Лидия совершенно верно поняла или почувствовала, что Христофор – нечто вроде моего «альтер эго». Какими бы разными мы ни были, мы где-то, в чем-то смыкались, как смыкаются на горизонте небо и море. Морю все известно о небе, которое стоит над ним в вышине, хотя небо и воображает, что оно непостижимо. Море отражает в себе любую минуту и любую вечность неба. Я был уверен, что Христофор знает все мои пути-дороги. Он не только отразил их в себе, как море; он их продумал и понял. Я смутно ощущал, что умом, силой мышления он ничуть не уступает мне. А может быть, и превосходит меня.

Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.

Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.

В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.

Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.

Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:

– Бате Мони!

Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.

– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.

– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!

Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.

– Я никогда раньше не называла тебя так.

– А теперь зачем зовешь?

– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.

– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.

Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:

– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!

Атака удалась. Лицо ее стало серьезно, она сказала:

– Давай войдем в кафе.

– Зачем?

– Вот видишь, а говоришь, что с тобой все в порядке. Только слабоумные задают ненужные вопросы.

Мы вошли в кафе. В зале было совсем пусто, и все же она выбрала столик в самой глубине. Мы сели друг против друга. Лицо ее было таким озабоченным, что я тут же пожалел о своей резкости. И все же что-то не давало мне покоя, хотелось ковать железо, пока горячо.

– То, что я сказал, верно?

– Верно, – кивнула она.

– Тогда я скажу тебе и другое. Мы с тобой не впервые встречаемся в этом кафе.

На сей раз она не выдержала и чуть заметно покраснела.

– Да. Мы несколько раз заходили сюда.

– И как ты тогда меня называла?

– Я называла тебя «Пи».

Я был удивлен до бесконечности, но все же сумел беззаботно заметить:

– Пи… Довольно мило… А что это означает?

– Ничего не означает! Ты очень любишь птиц…

– Ну, хорошо, но это еще не причина, чтобы бесстыдно обманывать меня в моем собственном доме. Зачем ты это сделала? Да еще так искусно. Я почти поверил тебе.

Да-да, именно так! Я хорошо вспомнил эту минуту. Она не была ни смущена, ни удивлена. Она заранее приготовилась лгать.

– Я не хотела, чтобы услышала сестра! – заявила Мина. – Не хотела, чтобы она знала о том, что я ходила в больницу!

– Это уже лучше, – кивнул я. – Продолжай дальше.

– Вот и все. Я тебе никогда не лгала, и мне это было нелегко.

– И только?

– Не только. Я знаю, что память скоро вернется к тебе. И не хочу, чтобы эта глупая и мелкая ложь отягощала наши с тобой отношения.

– А какие у нас отношения?

– Никакие! – разозлилась она. – Когда к тебе вернется память, узнаешь.

– Что же тебе скрывать от Лидии?

– Мони, будь хоть немного воспитаннее, – умоляюще сказала она. – Так не говорят с женщиной. Особенно со… свояченицей.

– И все-таки, – мягко сказал я. – Мне нужно знать, Пожалуйста.

– Она, конечно, могла услышать. И я не хотела, чтобы ей было стыдно…

– Не понимаю…

– Сейчас поймешь! Она не приходила к тебе неделю. Целую неделю! – повторила Мина с внезапным бешенством. – Я не хотела, чтобы ты валялся один, как выброшенная тряпка. Перед людьми было стыдно. Перед врачами, персоналом. Что они о вас подумают, особенно о Лидии! Тогда я стащила ее больничный пропуск. Я приходила несколько раз. А старшей сестре сказала, что у Лидии нервное потрясение. Кое-как замяла дело.

Сначала все это показалось мне просто невероятным. И все-таки я понял, всей душой понял, что она говорит правду.

А чем ты объясняешь эту историю? – спросил я, серьезно огорченный и удивленный.

– Не могу объяснить! Но ты не сердись на нее. Она в каком-то особом состоянии. Я бы сказала, в тяжелой депрессии.

– То есть, в тяжелом запое?

– Нет-нет, не надо упрощать. Пьянство – пьянством. Но ведь для того, чтобы рухнуть так внезапно, нужны причины.

Не внезапно! – сказал я. – Просто некому было контролировать ее! И она увязла…

Мина озадаченно смотрела на меня: может быть, все и правда так просто? Но потом проговорила, будто отвечая самой себе:

– Этого не может быть. А что же тогда?

Не расспрашивай меня больше. Прошу тебя. У меня нет никакого права обсуждать с тобой ее поведение. Все-таки мы сестры.

К нам подошла официантка. Я заказал два кофе и бутылку минеральной воды. Я чувствовал сильную жажду после разговора, на который сам напросился.

– Знаешь, что? Ты меня ждала здесь. Ты знала, что я могу пройти мимо.

– Нет! – решительно заявила она. – Я не ждала тебя! Я часто захожу сюда, когда бывает свободное время. А вообще… даже самого себя не всегда понимаешь, – неожиданно заключила она.

Да, это верно. Значит, не только со мной, а и с другими так бывает. Как еще объяснить их безумные поступки! И как объяснить собственные – проделанные в полном сознании? Может быть, именно это пол– нее сознание лжет нам, внушая, будто оно есть на самом деле. А мы принимаем декорацию фасада за чистую монету. Непредубежденный человек…

– Мина, ты хорошо меня знаешь?

– Я тебя знаю мало, – задумчиво сказала она. – А раньше совсем не знала. Когда я была маленькой, часто приходила к вам обедать. Маэстро и моя мама обычно обедали в ресторане – в Русском клубе, который в то время был очень в моде. Сижу у вас за столом, а в горле все время комок. Ты был очень молчаливый, замкнутый, на меня и не смотрел. Но однажды я заболела дифтеритом. Когда мама вернулась домой, я уже начала задыхаться. Она позвонила тебе, – хорошо, что ты был дома. Тогда у тебя не было машины, ты взял меня на руки и бежал, держа меня на руках, до самой Первой градской.

– Чепуха! – сказал я. – Это каждый сделал бы.

– Нет, не каждый! И не в этом дело! Я хочу сказать, что твоя наружность обманывает людей, как и меня обманула. В сущности, ты очень чуткий, очень добрый человек… ты очень нежный… Этого не знает никто, даже Лидия.

Чего угодно, но этого я не ожидал – после всего, чего наслушался о себе до сих пор. Эта девочка, конечно, заблуждается. Наверное, она сама чуткая и добрая. И приписывает свои качества тем, кого любит.

– А ты откуда знаешь? Кто тебе сказал?

– Кто сказал? Я сама чувствую, сердцем. И не только сердцем. Знаешь, что было однажды? Я стояла напротив вашего дома и ждала Лидию. А возле дома под деревом ходили горлицы и что-то клевали. Да не что-то, – большой кусок хлеба, который они никак не могли расклевать на мелкие куски и разделить между собой. Я смотрела на них, и мне очень хотелось им помочь, но я не знала, как. Если взять и раскрошить, они могут улететь и вообще не вернутся. Тут ты показался на улице. Ты медленно шагал на своих длинных ногах. Ты вечно о чем-то думаешь, Пи, непрерывно думаешь, мне даже показалось, что у тебя от головы дым идет – так много там собралось разных мыслей… Что ты смеешься?

– Ничего, продолжай дальше.

– Ну, ты шел и вдруг увидел горлиц. Они были недалеко – метрах в пяти – шести, а то и меньше. Ты остановился как вкопанный, посмотрел на них немножко, и лицо у тебя совсем изменилось. У тебя стало другое лицо, понимаешь, твое настоящее человеческое лицо, которого никто не может увидеть. И как ты думаешь, что ты сделал? Отступил назад и обошел их издалека, не сводя с них глаз. Ты просто натолкнулся на меня.

Сначала смутился, а потом засмеялся. Приложил мне к губам палец и ущипнул за щеку. Никогда раньше ты этого не делал, это не в твоем стиле… Так мы впервые стали соучастниками…

Она рассказывала очень мило и естественно. И все же я не понимал, что интересного она нашла в этой истории.

– Господи, да это сделал бы любой, – сказал я.

– Любой? – она в изумлении воззрилась на меня. – Да ты людей не знаешь! Чтобы кто-то стал обходить птиц… Да они перед человеком не остановятся. Идут вперед, как слепые… Как безумные… Каждый к своей добыче, которая чудится ему где-то вдалеке… Идут, топчут, пробивают себе путь зубами и когтями…

– Так нельзя! – строго заметил я. – Ты еще молода для этого. Даже если это правда, тебе не следует так говорить…

– Это правда, – сказала она.

– Нет, неправда! Не все такие. Я же был недавно в селе. Видел мать и сестру. Они мухи не обидят, не то что птицу.

– В селе другое дело. Но даже твоя мать и твоя сестра не стали бы обходить голубей за три версты, – люди этого не делают. Нормальный человек не видит ничего, кроме самого себя. А тогда ты был нормальным человеком.

– Что ты хочешь сказать? – нетерпеливо перебил я. – Что кроме нас с тобой людей и нет на свете, так?

– Почему – нас с тобой? И я бы не остановилась. Просто не догадалась бы.

– Вот видишь! Значит, дело в привычке.

Мина заметно опечалилась. Не стоило огорчать ее еще больше, пусть думает как хочет. Вреда не будет.

– Ты в самом деле не понимаешь, – вздохнула она. – Ведь нужна внутренняя сила, чтобы преодолеть привычку! Только у тебя есть эта сила.

Официантка принесла чашки. Кофе был неважный, только Лидия умеет сварить кофе по-человечески. Я внутренне вздрогнул, вспомнив ее имя. Нет, вряд ли я разгадал все ее тайны. Как объяснить то, что рассказала Мина? И только ли это? Ведь вот и у меня есть свои тайны, пусть самые мелкие, человеческие. Могу ли я объяснить Лидии, что делаю сейчас здесь, за этим столиком? Нет, конечно… Как и она не может. Молчание, и в молчании – вина, какой бы нелепой она ни была. Что это за стены вырастают между людьми? Нестоящие они или бутафорские? Этого я не знал, не мог понять, но в одном был уверен: с каждым днем их становится все больше. Даже между нами, даже у меня, который недавно появился на белый свет. Я почти ничего не рассказал ей о Брестнике. Не знал, о чем, не знал, как… Или не видел смысла.

Вскоре мы с Миной расстались. Дома меня встретила Лидия, веселая и довольная.

– Тебе принесли зарплату! – объявила она. – Я расписалась в ведомости вместо тебя.

И показала на кучку банкнот на столе.

– Возьми их себе, – буркнул я. – Понадобятся.

– А разве тебе они не нужны?

– Ни бумажки не возьму.

– Почему? – она удивленно смотрела на меня.

– Не знаю, почему. Или нет, знаю. Не хочу во всем походить на людей. Хочу чем-то отличаться от них. Люди утверждают, что деньги – это самое важное. Вот и увидим, так ли это.

Я ушел в свой кабинет. Хотелось прилечь, собраться с мыслями… Черт бы ее побрал, зачем она вынесла отсюда кушетку! Я не мог радоваться, несмотря на совет Христофора. И в конце концов, она попалась в собственный капкан. Может быть такова судьба современного человека – падать в яму, которую он роет другому. Неизбежная судьба…

 

Третья часть

Лето разгоралось. Белое небо тяжело висело над городом как раскаленная глыба соли. Асфальт таял, духота стояла невыносимая. Пара птенцов днем и ночью сидела на своей ветке, прижавшись друг к другу. Иногда прилетала горлица-мать, наскоро набивала им зобы и исчезала. В самый разгар жары появились двое рабочих в синих комбинезонах, из треста озеленения, и начали старательно спиливать ветви деревьев – те, что висели над улицей. Они скрежетали своими дурацкими пилами, и мне казалось, будто это мне режут мои собственные руки. Я прятался в кухне, но и там жизни не было. Мусорные баки в заднем дворе воняли нестерпимо. Даже самые отпетые кошки с отвращением обходили их стороной, иногда поглядывая на мой балкон. И не зря. Я подбрасывал им то кусок вареного мяса, то котлету, то куриное крылышко, которое они явно предпочитали всему остальному. Кончилось тем, что уборщица сделала мне замечание, будто я засоряю двор. Двора я, конечно, не засорял, но она ненавидела кошек.

Однажды Лидия сказала мне:

– Мы изжаримся в этой духоте. Давай уедем куда-нибудь.

– Куда, например?

– Лучше всего на море… У вас очень хороший дом отдыха.

– По-моему, мне еще рано разгуливать в шортиках! – недовольно отозвался я.

Но не в этом была причина. Я ждал, когда позвонит Христофор, хотя и сам не хотел себе признаваться в этом. За последние дни не один и не два вопроса появились у меня, и на них мог ответить только он. По крайней мере, мне так казалось. Но Христофор как сквозь землю провалился. Мина тоже запропала. Надо признаться, я старательно гнал от себя воспоминание о ней. Между людьми могут возникнуть чистые и хорошие чувства; я был не настолько мелочен, чтобы не понимать этого. И все-таки не дело – гоняться за собственной свояченицей, хотя, строго говоря, она мне не совсем свояченица. Кроме того, это было некорректно и по отношению к Лидии. Что она подумает, если случайно увидит нас? Береги красивые чувства, старикан, прячь их в себе, не заржавеют.

И еще одна мысль начала мучить меня в эти дни. Мой беспощадный и безукоризненный аппарат, спрятанный в черепе, начал стихать и гаснуть. И как ему не гаснуть, когда ничто не подталкивает его к работе. Наверное, и с вами так бывает. Вдумайтесь, и вы увидите, в какой ничтожной степени в наши дни рассудок управляет человеком и его поступками. Мы движемся почти машинально в мире, где все обдумано и устроено заранее. Садимся в автобус или в трамвай, сходим на определенной остановке. Как куклы, входим в учреждение, в котором работаем. Ни выбирать, ни размышлять у нас нет никакой возможности. Надо подняться на определенный этаж, войти в определенную комнату, сесть за определенный стол. И чаще всего совершать за этим столом определенную механическую работу. Но даже если она не определенная, мы все-таки постараемся не мыслить, а будем действовать по установленной процедуре – из-за боязни совершить ошибку.

Все это мы называем цивилизацией. Мы не задумываемся, что стоит за этим словом – свобода или рабство, жизнь или смерть. Мы просто убеждены, что это – единственный способ жить по-человечески; а даже если и не убеждены, другого выбора у нас как будто нет. Этот механизм, созданный нами в течение веков, так могуч и силен, что человеческий индивид по сравнению с ним – все равно, что муравей рядом с локомотивом. Ни остановить его, ни корректировать его движение мы не можем, и нам остается только обслуживать его. И он будет расти, становиться все громаднее, все тяжелее, все беспощаднее, пока совсем не подомнет нас под себя.

А можно было избежать такого развития, которое превратило человека из господина в жертву дел своих? До сих пор такой возможности не было. Когда человек впервые изобрел копье и впервые убил им зверя, он почувствовал себя чуть ли не богом. Он ликовал. Он не знал, что в один прекрасный день оно к нему вернется – то ли пулей, то ли лучом лазера, все равно. Человек никогда не отказывается от орудия, которое дает ему преимущество в борьбе с природой или другими людьми. Он не желает представить себе, что преимущество может обернуться его собственной гибелью. Разум слишком могуч и в то же время слишком слаб, чтобы руководить процессами, которым сам же и положил начало.

Прошу простить меня за эти горькие мысли. Я хорошо знаю, что самая страшная из смертей – это когда умирают надежды. Все равно, для человека ли, для всего ли общества или для человечества. Но я не знаю другого: что убивает надежды, правда или ложь? Не знаю и не могу решить.

После завтрака я обычно шел к себе в кабинет – современную берлогу раненого зверя. Мне не хотелось работать, потому что любая работа казалась мне бессмысленной или ненужной. Мне не хотелось думать, потому что всякая мысль доходила до своего абсурда. Не хотелось читать, потому что книги казались грубой имитацией жизни. Даже чувства и страсти представлялись мне неестественным, я бы сказал, болезненным состоянием духа.

Тяжкое утро. Небо еще голубое, но скоро оно побелеет. Где-то далеко воркует горлица, может быть, моя горлица. Не знаю, замечали ли вы, что горлицы никогда не воркуют на улицах города. Эта звала откуда-то издалека, может быть, из Докторского сквера. Хоть сейчас я превратился бы в птицу – птицам не нужна человеческая память. Когда они пролетают над континентами, им не нужно помнить. Когда ищут себе еду, им не нужно знать. Когда выкармливают птенцов, не нужно мыслить. Они все делают совершенно спонтанно. Судя по всему, разум не открывает, а прячет от нас самое важное в жизни. В холле зазвонил телефон, я подошел и снял трубку.

– Старикан, это Христофор! У меня предложение. Хочешь, поедем ко мне на дачу? На субботу и воскресенье.

– А где твоя дача?

– На водохранилище, у «Медведицы». Само собой, и Лидию возьмешь. Подышите свежим воздухом, проветритесь.

Я ухватился за его предложение, как утопающий за соломинку.

– Хорошо, с удовольствием. А что брать с собой?

– Ничего не надо. Наловим рыбы, да столько, что и съедим. Я умею готовить рыбу.

– Ну хорошо, спасибо. Где ты пропадал столько времени?

Христофор тихонько засмеялся.

– Старикан, я ведь не то, что ты. Память – это не свобода, как тебе кажется; память – это кандалы.

Мы договорились, что он заедет за нами на своей машине в пятницу, к шести часам. Я с облегчением повесил трубку и сразу ожил, мрачные мысли разлетелись, как пушинки одуванчика. Кажется, у этого странного человека талант появляться вовремя, в последнюю минуту перед тем, как натянутая пружина лопнет у меня в руках. Через полчаса явилась Лидия со своей тяжелой кошелкой и букетом гвоздики.

– Сегодня я приготовлю тебе котлетки! – заявила она еще с порога. – Ты всегда говорил мне, что я готовлю их как твоя мама. Это – большой комплимент для любой жены.

Я рассказал ей о предложении Христофора. Я был возбужден и не сразу заметил, как застыло ее лицо.

– Поезжай один! – решительно заявила она. – Ноги моей не будет на этой проклятой даче!

– Почему?

– Тяжелые ассоциации… Но ты поезжай, тебе нужно проветриться.

Я пытался разубедить ее, но ничего не вышло. Мне и во сне не могло присниться, что она способна на такое упорное и бессмысленное сопротивление. А ведь она обычно так радовалась любой возможности пойти куда-нибудь вместе со мной!

– Во-первых, там негде спать, – раздраженно заявила она. – Вот увидишь: большой холл с двумя кроватями, правда, одна из них двуспальная. Но неужели ты думаешь, что я могу раздеться перед этим животным?

Дурацкие женские зацепки!

– Да он на улицу выйдет, когда ты будешь раздеваться!

– Ты не желаешь понять меня! Я вообще не хочу дышать с ним одним воздухом!

Эти слова серьезно озадачили меня. До сих пор она отзывалась о Христофоре хотя и сдержанно, но с известной благосклонностью. Что произошло, почему она так изменила отношение к нему? Догадалась, о чем говорили за ее спиной? Невозможно! Я сделал все, не выдать себя. Да и сама Лидия не подавала повода. После того вечера, когда я застал дома гостей, она не прикасалась к рюмке. Разве что пила тайком от меня? Да нет, чепуха! И все-таки что на нее нашло?

– Хорошо, я подумаю, – нерешительно сказал я. – Не так уж важно, поедем мы или не поедем. Ты только не нервничай! – добавил я, увидев, как сильно она расстроена.

Лидия посмотрела мне в глаза как-то особенно, я бы сказал умоляюще. Ее взгляд полоснул меня по сердцу, Смирись, человече, с горечью подумал я, хватит с тебя терзаний! За все на этом свете приходится платить, или поздно. И выходит, что всего дороже плата за человеческие слезы.

* * *

На дачу я все-таки поехал. После первой вспышки как-то неожиданно смирилась, стала еще добрее, ласковее, еще терпеливее. А когда в пятницу Христофор подъехал к дому – на больших стенных часах было шесть, – раскаявшаяся супруга чуть не насильно вытолкала меня за дверь.

– Поезжай, поезжай! – чуть не в испуге говорила. Ведь нельзя засиживаться дома. Нельзя так много думать! Ты уже начинаешь пугать меня, я и так не знаю, чем бы тебя развлечь.

Не нужны мне были никакие развлечения. Это слово мне совсем чуждо. Да ведь оно чуждо и всей жизни, всем живым существам, кроме человека. Чем, например, развлекается лев? Чем развлекаются газель, гиппопотам? Да ничем, кроме самых естественных жизненных потребностей. Один человек наполняет свою праздную душу развлечениями. Мне нужны были люди – вот в чем дело. Только за последние дни я начал это сознавать.

Христофор терпеливо ждал в машине. Хорошей, совершенно новой машине – последней модели «фольксвагена», как я потом узнал. Ни пылинки на стеклах или на крыше, будто он только что выкатил из мастерской обслуживания. Но сам он был как будто в неважном настроении и выглядел подавленно. Не обратил никакого внимания на то, что я еду один, даже не спросил о Лидии. Очевидно, Христофор и без того знал, что она не согласится, а пригласил ее просто из вежливости. Здороваясь, он улыбнулся через силу. И машину вел рассеянно, как мне показалось.

Мы выехали из города, а он все молчал. Кто знает, наверное, у него неприятности в управлении, этого следовало ожидать. Стоит шефу покачнуться – фавориты первыми летят за борт. Их судьба всегда самая горькая. Как ни странно, мысль о самом шефе меня ничуть не занимала, будто речь шла о ком-то другом, а не обо мне.

– Ну, старикан, приступим к служебным делам! – внезапно начал Христофор. – Вчера вечером я говорил с Камбуровым. Короткая встреча, минут десять. Он прочел мне приказ из министерства. Во-первых, тебе дают полгода отпуска по болезни. Будешь сидеть на бюллетене. На практике это означает, что ты шесть месяцев будешь получать неполную зарплату.

Это нормально? – спросил я без особого интереса.

По-моему, не нормально! – мрачно отозвался Христофор. – Хотя отвечает букве кодекса. И во-вторых, замещать тебя на это время назначили Камбурова. Приказом министерства.

– На каком основании? Основания не указаны. Так или иначе, меня отодвигают на задний план. Должен тебя успокоить, старикан, это соответствует моему желанию. Я и сам никогда не согласился бы занимать такой тяжелый пост, не хватает нужной подготовки… Они считают, что ответственные вопросы в управлении – финансовые и экономические. Может быть, и так, по крайней для них. Но не в этом дело. Своим приказом они как бы предопределили твою дальнейшую судьбу. Как будто они не ждут, что ты вернешься на работу. Иначе зачем им было разбирать да выбирать заместителей. У меня было такое чувство, что он говорит о ком-то постороннем.

– Я действительно не имею желания возвращаться, буркнул я. – Это вопрос почти решенный.

Пускай так. Но решать должен ты, а не они. Ты ешься одним из лучших руководителей в нашей системе. Как же можно распоряжаться твоей судьбой, даже не спросив тебя? Ты же не тряпка, в конце концов! И наше управление – дело твоих рук, а не их. Это ты его создал – зверским трудом, самолюбием, всем своим авторитетом…

– Не злись, не надо, – посоветовал я.

– А я злюсь! Правда, это со мной бывает редко… Взять хотя бы зарплату. Верно, все соответствует кодексу. Но не отвечает общепринятой практике. В таких случаях человеку обычно дают спокойно выздороветь. Или спокойно умереть. В прошлом году у инженера Горанова обнаружили рак, так на его зарплату не посягнули. Дали человеку спокойно умереть, не отравляя последних месяцев жизни.

Я видел, что он так и кипит от возмущения. Только теперь его чувства как будто начали передаваться и мне.

– И кто, по-твоему, провел эту комбинацию? Камбуров?

– Нет, не может быть, – решительно заявил Христофор. – Все в управлении любят и уважают тебя. Не знаю, в каких звеньях и на каком уровне решаются эти вопросы. Но решил явно человек, которому их существо не ясно!

Мы долго молчали. Я чувствовал, что Христофор нервничает за рулем, но ничего ему не говорил. Другая мысль занимала меня – неужели я раньше был таким же? И что, в самом деле, означает выражение: «чувства бьют через край»?

– Слушай, Форчик, здесь что-то не то!

– Наверняка! – мрачно согласился он. – Но не с моим умом разгадывать такие комбинации. Я могу только предполагать. Как я тебе говорил, они считают, что ты чересчур высоко ставишь авторитет фирмы. Потому что, по сути дела, у нас фирма, а не управление, но ведь государственная фирма, наши доходы идут в карман государства. Как все другие фирмы, мы работаем с проектами и офертами. Они у нас всегда самого высокого качества. И потому стоят дороже, чем проекты разных фирмочек и подрядчиков, среди которых полно обыкновенного жулья. Чтобы выдерживать конкуренцию, надо снижать цены. От этого страдает не только государство, но и наши личные доходы. А министерство, которое нами руководит, часто теряет премиальные. Но тебя это не интересует. Ты знаешь, что рано или поздно авторитет нашей фирмы укрепится. И тогда мы с лихвой компенсируем все убытки.

– Послушай, Форчик, – примирительно сказал я. – Государство знает свои интересы. Может быть, эти деньги ему нужны именно сейчас, сегодня!

– Что значит сегодня! – распалился Христофор. – Нельзя жить сегодняшним днем! Работать надо на завтра, иначе окажешься в хвосте!

Мы подъезжали к малому Пасарельскому озеру. Я отлично помнил шоссе, по которому уже ехал однажды с Лидией, – вот сейчас будет крутой поворот вправо, и перед нами блеснет вода. На самом повороте какой-то мотоциклист чуть не разбился всмятку о нашу машину. Чтобы избежать столкновения, Христофор свернул |в кювет. Как бы там ни было, мы остались целы. В сущности, он сам был виноват – слишком широко взял поворот.

– Осторожно, парень, – строго сказал я. – Две разбитых головы за месяц – не много ли будет!

Дача Христофора была похожа на детскую игрушку. Деревянный домик, выкрашенный масляной краской, голубой и розовой, комбинированных с большим вкусом, конечно. Небольшой двор буйно зарос естественной травой и усеян ромашкой. Узкая белая дорожка. И все-таки домик казался бы бутафорским, не будь вокруг него рощицы. Поблизости стояли тонкостволые березы, из-за них выглядывали сосенки. Очарованный, я стоял и воротах и старался что-то припомнить… Но, конечно, не вспомнил ничего. И все же откуда у меня такое чувство, будто все здесь до смерти знакомо мне? – Форчик, мы сюда часто приезжали? – Вы – не очень часто. Ну, раз пять – шесть в год. И это немало, старик… Тут такой воздух… Вот посмотришь, какой сон будет у тебя ночью.

Мы пошли по дорожке, забрав легкий багаж. В сущности, его, конечно, нес Христофор.

– А я не приезжал один? Я хочу сказать, без тебя? Он обернулся и с улыбкой посмотрел на меня.

– Приезжал!

– А с кем?

– Этого ты никогда не сказал бы мне. Да и я ни за что бы не спросил. Все-таки ты – начальство!

Он все улыбался, но эта его улыбка сейчас показалась мне противной.

– Не скалься! – оборвал его я. – Не буду больше спрашивать!

Мы вошли в дом. Просторное помещение, разделенное надвое порталом. Передняя часть, побольше, представляла собой нечто вроде холла, задняя служила спальней. Стильная деревянная мебель. В спальне – широкая кровать, в холле – кушетка. На портале даже занавески нет. Лидия оказалась права: Христофор позаботился о себе, но для гостей не предусмотрел никаких удобств. Я заглянул в подсобные помещения – там было все, что нужно и богу, и дьяволу, даже биде. Мы еще расположиться не успели, а он уже захлопотал над телячьими отбивными, которые и без того были готовы к использованию. А ведь обещал угостить рыбой! Или это блеф?

– Вовсе не блеф! – энергично покрутил головой Христофор. – Рыбу поедем ловить завтра утром! Хочешь – не хочешь, а рыба будет.

Должен признаться, что Лидия вряд ли могла бы приготовить такие великолепные котлеты. Чтобы не есть всухую, Христофор открыл бутылку «розе».

– Чур, сегодня не распускаться! – предупредил он. – Начнем пить как люди – завтра упустим рыбалку.

– Мне и без того не хочется пить, – буркнул я. Он засмеялся.

– Здесь все пьют! Много у нас тут бывало всякого! И в конце концов он оказался прав. Когда мы кончили бутылку, я чуть было не попросил его принести вторую, но сумел сдержаться. Мне не хотелось кланяться этому бонвивану, да, наверное, и распутнику.

– Форчик, я смотрю, ты все знаешь! – начал я. – Скажи мне, какого черта я сунулся на эту должность? Он ненадолго задумался. – Во всяком случае, не из глупого и праздного тщеславия… Ты мощная личность, старикан, для тебя суетность – ничто. Тщеславны люди пустые или такие, кто не верит в свои силы. А человеку вроде тебя…

– Прошу без комплиментов. Давай прямо!

– Это не комплименты, я стараюсь объяснить тебе все, как есть. Слушай, старикан, душа человеческая полна бесов. Самый страшный из них – бес разрушения, самый страшный и самый необъяснимый. Иногда говорят о стихии разрушения. И никто не говорит о стихии созидания. Вот эта стихия живет в твоей душе. Ты просто не можешь сидеть без дела.

– Ну, это вряд ли, – поморщился я. – Ведь живу же я сейчас без дела. И прекрасно живу.

– Разве ты не понимаешь, что это ненадолго. И все-таки служба в государственном учреждении – не для тебя, старикан. Ты не администратор, ты творец. И ко всему прочему, жилые кварталы тебя не интересуют. А наша главная потребность на данном этапе – именно дешевые панельные корпуса. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Понимаю, что ты крутишься вокруг да около! А дело просто. Моим проектам не давали хода или вообще отвергали. Я был разочарован, огорчен и согласился занять пост, на котором можно работать с размахом.

– Раз сам знаешь, зачем спрашиваешь, – недовольно отозвался Христофор.

Легли мы рано, часов в десять, я – на кровати, он – на кушетке. Мы широко открыли оба окна, и ночь вступила в дом – спокойная, светлоликая. Она ничем не походила на чернильно-темные ночи в моем родном селе. И тишина здесь была какая-то разреженная, в ней кипела невидимая и неслышная жизнь. Время от времени о сетку, которой были затянуты окна, ударялись крупные ночные бабочки и жуки.

Я не заметил, как уснул. Я видел странный сон в эту ночь – настоящий сон, скомпонованный, скроенный и сшитый где-то в глубинах подкорки, как сказал бы доктор Топалов. Не знаю, быстрый он был или медленный, по новейшей терминологии, но поразительно настоящий. Мне снилось, что я лечу в каком-то бездонном и безнадежном мраке, извечном, может быть. Я не знаю, ни что я такое, ни где я нахожусь. Наверное, еще не настала эпоха дней и ночей. Только абсолютный мрак, который мы привыкли называть «ничто». Что это? Может быть, внезапно наступил конец света и в этом ничто уцелела одна моя несчастная душа? Господи, помоги мне, – взмолился я, – спаси меня, господи! И тогда понял, что, кроме меня, нет ничего; я был и богом, и собой, и всем.

Что же мне делать? – в отчаянии подумал я. Кроме как навсегда остаться во мраке, ничего другого сделать нельзя. Нет-нет, должен быть какой-то выход. Можно сменить направление, например, но как его изменить, когда не существует никаких направлений, ни воображаемых, ни настоящих. Я мог только лететь в этом ничто, во всей его бесконечности. Меня охватил ужас и отчаяние.

А не могу ли я создать немного света? – внезапно подумал я. Хотя бы одну-единственную искорку? Может быть, душа моя – последняя опора последней возможности снова создать из ничто свет и из света – жизнь? Но как я ни пробовал, никакого света из меня не рождалось. Тогда что же? Ничто?

И в этом безмерном, неописуемом отчаянии я внезапно услышал какой-то шум. Сначала еле уловимый, будто чуть потрескивали камни, раскаленные добела. Потом шум усилился и превратился в тихое жужжание, без эха, без отголосков. Господи, да это же мотор!

Теперь я понимал и сознавал, что нахожусь в самолете. Вокруг все тот же непроглядный и бездонный мрак, он свистит над стеклянным колпаком кабины. Передо мной светятся четыре зеленых фосфоресцирующих глаза – циферблаты бортовых приборов. Я с ужасом осознал, что ничего не понимаю в стрелках и цифрах, а надо сажать машину. В полном мраке, на аэродром, которого не вижу. Я стал лихорадочно нажимать на кнопки в надежде, что хотя бы зажгу фары. Ничего – мрак, мрак и гибель.

Только тут я увидел штурвал. Я лихорадочно нажал на него, самолет внезапно наклонился и устремился вниз. Осторожно, полегче! Самолет скользил и скользил, как в бездонную пропасть. Наконец он коснулся бетонной полосы и покатился, чуть заметно подрагивая и подпрыгивая. Но мне еще не верилось, что и спасен; я не знал, как остановить могучую и слепую машину. Полоса ведь не бесконечна, где-то она оборвется. И наступит гибель – другой исход невозможен. Нет другого исхода.

Но самолет вдруг замедлил ход. Он грузно заворочался, как живое существо, и наконец остановился у какой-то пропасти. Внезапно зажглись фары самолета, и в их ярком блеске я увидел перед собой домик Христофора, слепой и безжизненный, всего в десяти шагах от себя. Обрадованный, я открыл дверь и вошел в холл. Голый до пояса Христофор сидел в роскошном кресле, его лицо, освещенное фарами, было мертвенно бледно. Труп? Ничего не чувствуя, я сделал еще два шага. Тогда он открыл глаза и посмотрел на меня.

– Прошу тебя, старикан, окажи мне услугу! – говорил Христофор. – Спустись в подвал и принеси бутылку шампанского. Очень тебя прошу!

Я не знал, где у него подвал, но пошел. Самолет на улице непонятно зарычал, фары его погасли. Все так же урча, он дал задний ход и исчез. Я ощупью нашел лестницу и спустился вниз по сырым ступеням. Дощатая дверь, почти сгнившая. Я нажал на нее локтем, она открылась без звука.

И я внезапно очутился в необыкновенном помещении, залитом мертвенным зеленоватым светом. Было похоже не столько на подвал, сколько на какой-то мрачный карцер. Все было отлито из бетона, еще влажного, еще не затвердевшего в подземной сырости. В глубине находилось пять дощатых дверей без ручек. Нам ними, прямо по бетону, огромными красными буквами было выведено одно слово:

БЕСЫ

Краска совсем свежая, кое-где в подтеках, как кровь из раны. Я смотрел, ничего не понимая, не веря своим глазам. Что за нелепую шутку придумал Христофор? Как автомат я направился к дверям, открыл первую из них. И отпрянул, пораженный. В узкой келье был человек, вернее, мертвец. Выглядел он ужасно. Лучше всего было повернуться и бежать назад, вверх по лестнице. Но у меня не было ни воли, ни сил это сделать. Я открыл вторую дверь, потом третью. Перед последней упал на колени и попытался отползти назад. Только тут я заметил, какой скользкий здесь пол, будто он залит щелоком. С мучительным трудом я встал на ноги. И в ужасе увидел, что дверь, через которую я попал в подвал, исчезла. Ничего нет, кроме гладкой бетонной стены.

Господи, сплю я или в самом деле попал в какой-то чудовищный мир. Я лихорадочно осмотрелся, поднял взгляд. Под самым потолком виднелось круглое отверстие, на меня повеяло дуновением свежего воздуха и надежды. Отверстие – то ли оконце, то ли отдушина – было невелико, и все же я мог бы пролезть в него. Но как до него добраться, когда оно было в метре над моей Головой. Кругом пусто, ни стула, ни лестницы, ничего, что послужило бы опорой.

Внезапно я догадался. Я могу сложить один на другой эти жуткие трупы, что спрятаны здесь. Потом я заберусь на них и тогда, может быть, сумею ухватиться за что-нибудь, хотя бы за узенькую рамку окна.

Полный душевного отвращения, я открыл первую дверь. Да, конечно, никакой это не труп, а просто кукла, отлитая из гипса для музея или паноптикума. Дешевая кукла для дешевых ужасов. Голый человек хилого сложения сидит на резном троне, тоже гипсовом и довольно обшарпанном. На плечах его дешевая мантия из красной материи, какой покрывают столы заседаний. Золотой пояс и ножны без меча, на коленях он держит собственную голову, увенчанную короной. Это голова властелина, царя, может быть, императора, как ни бутафорна эта корона, как ни фальшивы и тусклы бриллианты.

Я отложил голову и взял куклу на руки. Она оказалась легкой, будто из пенопласта. Я перенес ее в скользкий коридор и поставил на пол. Она, конечно, осталась сидеть как сидела. Что поделаешь, приходилось мириться с этим отвратительным положением.

И открыл вторую дверь. Эта фигура была самой ужасной для меня. Мертвая голая женщина с ножом в левой руке. Этим ножом она разрезала себе живот сверху донизу так, что была видна вся ее страшная утроба. Нечто в выражении ее лица показалось мне знакомым. Я поколебался, потом взял ее на руки и понес, исполненный нечеловеческого отвращения. И только я хотел положить ее поверх другой фигуры, как она протянула свои мертвые руки и обвила ими мою шею.

Я закричал и проснулся. Очень раннее, чуть розовеющее утро. Прохладный воздух льется как река. Я чувствовал необыкновенную легкость. Господи, какой же мир живой! Такой живой мир никогда, ни в коем случае не может погаснуть! Постель Христофора была совсем пуста. Куда девался этот человек? Я собрался вставать, а тут и он вошел в холл, – улыбающийся, влажный, с мокрым лицом и волосами. Наверное, купался или умывался. В руках у него было большое розовое полотенце. Увидев меня, он улыбнулся еще шире, еще яснее.

– Молодец, старикан, а я-то не знал, как тебя разбудить! Ты так хорошо спал… Но надо вставать, пора.

И для большей убедительности небрежно заметил:

– Я как раз варю кофе. Такого кофе ты давно не пил.

Кофе действительно был отличный. Мне казалось, что в природе не может быть другого такого глубокого и сильного аромата. За кофе я спросил:

– Форчик, у тебя тут есть подвал?

– Зачем? Постройка легкая, даже без каркаса.

Когда мы приехали на озеро, солнце уже поднялось из-за холмов. На воде ждал инженер Ненов в белой, как чайка, моторной лодке. Я должен был знать этого человека, но он ничем не показал, что мы знакомы – наверное, не хотел ставить меня в затруднительное положение. Одет он был чуть ли не как китобой, не хватало только кожаной шапки. И ловля показалась мне довольно смешной. К толстым бечевкам они привязали по две простых блесны, похожих на рожки для обуви, и бросили воду, после чего на самых малых оборотах мотора поехали к дальнему берегу. К тому же оба рыбака сохраняли полное молчание, как будто рыба в глубине могла услышать их разговоры. Я воспользовался молчанием, чтобы поразмышлять над своим сном. Нет, Это был не кошмар, по крайней мере, мне так казалось. А, скорее, невероятное приключение, смысл которого оставался для меня загадкой. Правда, накануне вечером Христофор что-то говорил о бесах. Но разве может одно слово породить столько ассоциаций? Или в моем сне отразилось куда более глубокое и сложное размышление?

Часам к восьми мы позавтракали – больше от скуки, чем от какой-нибудь настоящей потребности в еде.

Словно иронизируя над своим занятием, мои рыбаки принялись за пражскую ветчину и греческие маслины. Мы выпили еще кофе. Лодка все так же колесила по озеру, меняя направление, бечевки бессмысленно волочились за кильватером, в меру натянутые и в меру равнодушные. Наконец часам к одиннадцати, когда оба они уже стали терять надежду, клюнула первая рыба. Это оказался великолепный экземпляр, килограммов на пять– шесть. Инженер терпеливо тащил ее к борту, Христофор сидел наготове с глубоким сачком. Меня заставили съежиться и присесть на самое дно, откуда я и смотрел на все это, затаив дыхание. Рыба, кажется, еще не испугалась, потому что не видела и не ощущала берегов. Она плыла так мощно, так совершенно, что я невольно возненавидел обоих оболтусов. Наконец Христофору удалось очень ловко поддеть ее сачком, и все кончилось. Я боялся на нее смотреть – я не мог бы вынести зрелища ее последних конвульсий.

До обеда мы вытащили еще две рыбины, не такие крупные, конечно. Потом вернулись на берег. Инженер взял себе большую рыбу, нам достались две поменьше. Мы ничего на этом не потеряли – по весу наша доля была больше; глядя, как Христофор укладывает рыбу в багажник, я пошутил:

– Щедрый у тебя приятель! В конце концов, лодка-то его…

– Не такой уж щедрый… – неохотно отозвался Христофор. – Я ему из каждой командировки привожу блесны – шведские, канадские… Да и все мастерство в том, чтобы вытащить рыбу, а ловится она сама.

Мы пообедали рыбой в масле. Хорошие, щедрые порции ничуть нас не затруднили. Снова выпили бутылку «розе».

– Ты, старикан, ложись отдыхай, – посоветовал Христофор. – А я приготовлю ужин. Попойка будет вечером.

Второго приглашения не потребовалось – сильное летнее солнце вконец истощило меня. И все-таки прежде, чем сомкнуть глаза, я успел спросить:

– Ты знаешь Минку? Сестру Лидии?

– Знаю, – неохотно отозвался Христофор. – Приличная девочка, но чересчур чувствительная.

– Она бывала здесь?

– Только один раз. Мы тогда так упились, что вряд ли у нее остались приятные воспоминания.

Я спал до шести часов как мертвый, – так любят выражаться люди, – и проснулся очень бодрым, я бы сказал, в неком просветлении. С чувством необыкновенной легкости, желанием двигаться. Но главным было не это, а то, что просветление ощущалось в голове; мне казалось, что память вот-вот вернется ко мне. И так как Христофор все еще хлопотал в маленькой кухоньке, я пошел пройтись.

Когда я вернулся, весь дом благоухал рыбой и приправами, главным образом, чесноком. Рыба с чесноком – такого я не знал и не мог вылущить из своей памяти. Но блюдо в конечном счете оказалось превосходное.

С рыбой мы пили белое вино – «мускат», как и полагается в таком случае, а когда прикончили бутылку, я ощутил, что у меня развязывается язык. И я рассказал ему свой сон – очень подробно, будто описывал нечто, стоящее у меня перед глазами. Христофор выслушал меня с неожиданным, я бы сказал, необыкновенным интересом, будто я рассказывал увлекательную сказку. Даже забыл о своей рюмке. Когда я наконец умолк, он долго не спускал с меня глаз. – Слушай, старикан, в этом сне что-то есть.

– В любом сне что-то есть… По крайней мере, так говорят психологи.

– Оставь психологов, они меня не интересуют! Этого их умишкам не понять!

Он одним духом опорожнил рюмку и возбужденно заговорил:

– Я тоже расскажу тебе сон. Видел я его давно, пятнадцать лет назад. Тогда мы с тобой еще не были знакомы… Будешь слушать?

Слушать не хотелось, но я махнул рукой:

– Давай, раз начал.

– Тогда я только что женился. В первый раз и, будем надеяться, в последний. Не по любви и не из расчета, а, пожалуй, по склонности. Жена у меня была на редкость красивая – на мой вкус, разумеется. Немножко пухленькая, вся такая розовая, похожая на пончик с мармеладом. И ужасно ленивая! Уходя по утрам, я оставлял ее на кровати и там же заставал в обед – с остатками клубничного варенья на губах. Это меня не трогало или, по крайней мере, мне так казалось. Главное, что я заставал ее дома, а не на каком-нибудь бойком месте. Мы жили тихо и мирно, ни разу не поссорились. Она даже готовить не умела, да мне это и не требовалось. Я и без того никому не позволяю готовить для себя. Старикан, скажи мне, действует тебе на нервы этот образ или не действует?

– Немножко действует, – признался я.

– Да, немножко, в том-то все и дело. И еще я должен сказать, что мы спали в одной комнате, но в разных кроватях. По моему желанию – я не мог бы спать в одной кровати даже с Афродитой. И вот однажды ночью она мне приснилась. Не буду рассказывать тебе весь сон, но мне снилось, что я душу ее за горло. С какой-то дикой свирепостью, как душат змею! Питона, например. Я ее душу, шея у нее становится все тоньше и тоньше, вытягивается в корабельный канат, но я все не могу открутить ей голову. Ведь отвратительно?

– Ничего, давай дальше.

– Проснулся я потрясенный, бросился в ванную; меня рвало так, что кишки вывернулись наизнанку. Потом я вымылся и снова вернулся в спальню. Юлия проснулась и смотрела на меня, ничего не понимая. Старикан, хочешь верь, не хочешь – нет, но шея у нее была вся красная, будто я в самом деле душил ее.

Я испугался – лицо его застыло в гримасе, как у параноика. Он смотрел на меня, будто я и есть тот самый питон, на котором он пробовал свои мускулы.

– Ты шутишь! – заметил я как можно спокойнее.

– Клянусь тебе, старикан, это правда! Верно, есть фанатики, которые в религиозной экзальтации способны пустить себе кровь между ребрами. Но какая могла быть связь между живым человеком и сном? Неужели она была во мне – то есть не она, а ее дубликат?

– Тебе и это снилось, – уверенно сказал я. Он озадаченно умолк, хотя и ненадолго. I – Может быть… Ну, неважно. Я не затем рассказываю тебе всю эту историю. Прошло два года, я совсем забыл свой отвратительный сон. Или просто прогнал его из памяти. И вот однажды вечером я действительно чуть не удушил ее! Точно таким же образом! И не во сне, старикан, а на самом деле. И самое главное, я не знал, за что душу ее, просто она мне надоела до смерти. Он замолчал. Что можно было ему сказать? Я отошел к окну и посмотрел на улицу. Ночь была такая темная, непроглядная, что я ничего не увидел. А вчера мне показалось так светло! Что если я попал в какое-то иное время, подумалось мне. И я снова осмотрел комнату.

– Вино! – бормотал Христофор. – Разве это питье? Вот я сейчас сделаю кровавую Мери, хочешь?

– Делай что хочешь, – ответил я, все еще не стряхнул себя впечатление от его дурацкого рассказа.

Он пошел на кухню, а когда вернулся, лицо его было спокойно, он даже улыбался. В руках он держал два высоких кровавых стакана – это и была «блада Мэри», его любимая смесь водки и томатного сока. Один стакан он поставил передо мной, после чего уселся в плетеное кресло.

Значит, что же выходит, старикан? Из твоего сна и моего сна? Выходит, что где-то глубоко в подсознании… глупости, почему в подсознании? Где-то глубоко в нас, – не хочу сказать, в душе, я не знаю, что такое души, скрывается второй разум, куда тоньше, куда чувствительнее первого. Разум наших чувств, скажем так. Он почуял, или понял, истину раньше меня или раньше моего сознания. Она была не только ленивой, как я тебе сказал. Она была наглой, развратной, жестокой. И самое скверное – бесконечно бесстыдной… Но как этому второму разуму предупредить нас, – и меня, и тебя, – если у него нет прямой связи с нами? Никак, только через сон… Тебе холодно, старикан. Дать тебе что-нибудь накинуть на себя?

– Нет-нет…

Но Христофор все же встал и принес мне легкий серый свитер. Я одевался, а он наблюдал за мной с какой-то, как мне показалось, затаенной любовью.

– Та женщина, старикан, – та, с распоротым животом… Ты хорошо видел ее лицо? Она никого тебе не напомнила?

– Нет, – неуверенно ответил я.

– Не может быть! Ты просто забыл. Сон не выдумывает новые лица, сон просто комбинирует известные тебе. Он слеп для внешнего мира и все' берет из внутренних складов человека.

Это показалось мне интересным. Как бы ни были странны и неожиданны, образы моего сна, в них все же было нечто знакомое, почти на грани пережитого.

– А это была не Лидия? – внезапно спросил он. Я дрогнул.

– Почему Лидия?

– Давай поразмышляем. Что такое бесы? Бесы– это человеческие страсти, доведенные до пароксизма. А что такое страсти? Обычные человеческие чувства, которые мы непрерывно раздуваем в себе. Главным образом, из алчности, чтобы увеличить наслаждение, которое они нам доставляют. Или от нехватки – чтобы компенсировать нечто упущенное. Но я всегда спрашивал себя: хорошо, чувства есть и у животных, у них они даже сильнее, чем у человека. Почему же у них нет страстей, не говоря уже о бесах? Почему не бывает порочных животных, страстных животных, жестоких животных? Они всегда довольствуются тем, что имеют, даже волки, даже гиены. А если какой-нибудь тигр вдруг взбесится, в этом виноваты только люди, которые озлобили его. Тигр никогда не мстит животным, он мстит только людям. Почему так, старикан?

– Ты мне сначала скажи, почему ты впутываешь сюда Лидию.

– Постой, не торопись обижаться! – в нетерпении воскликнул он. – Дойдем и до этого. Сначала я отвечу на свой вопрос. Люди отличаются от животных только тем, что обладают разумом.

– Это неверно! – резко ответил я. – И у животных есть какой-то разум! Как есть разум и у меня! И у иных есть память, как есть память и у меня. Но у животных нет самосознания, как нет его и у меня.

Христофор смотрел на меня неподвижным, тупым взглядом. Алкоголь уже явно повлиял на его мозг. Но не угасил его, а только подбавил горючего.

– Откуда ты это взял? – озадаченно спросил он. – Такого ты мне никогда не говорил.

– Потому что никогда не попадал в положение вроде теперешнего.

Ты, старикан, перебираешь ярлыки, а сути не касаешься. Словами делу не поможешь, слова – убежище невежд. Дело не в словах, а в явлениях.

Здесь он был прав, конечно. Но я благоразумно молчал. Его болтовня начинала слегка досаждать мне. Христофор будто угадал мои мысли.

– Выпей, выпей, – сказал он. – Не то мы с тобой разменемся посреди моста.

Я вздохнул и выпил одним духом полстакана. Молодец! – воскликнул он. – Это другое дело! И не будем спорить о словах – сознание, самосознание… Я, старикан, побывал в Серенгети, причем недавно, в прошлом году. Знаешь, что произвело на меня самое сильное впечатление? У животных нет страха друг перед другом. Львы, гиены, антилопы до сих пор живут в близком соседстве и не обращают друг на друга никакого внимания. Все они боятся только человека. Кроме обезьян. Обезьяны боятся всех. И так крикливы, что их никто не выносит, кроме людей. Тех самых обезьян, от которых произошел человек. По-моему, нет животного уродливее обезьяны. Это какая-то карикатура или пародия на животное. Действительно, что за дурацкое существо был наш далекий пращур? Никаких защитных средств – ни копыт, ни зубов, ни когтей. А ведь довольно крупное животное, легкая и вкусная добыча. Кто согнал его с дерева? Наверное, нужда. Как ему удалось уцелеть? Слушай, старикан: разум у человека рожден страхом.

– Тогда что породило труд? – с раздражением спросил я. – Что создало общество?

– Старикан, все та же смесь страха и разума. К сожалению, труд появился слишком поздно. По-моему, гораздо позже общества, которое возникло из стремления к безопасности. Появились же за миллионы лет до этого стада слабых и беззащитных животных!

Он умолк, обессилевший и весь в поту от душевной ярости.

– А что, по-твоему, создало Лидию? – спросил я.

– Если руководствоваться той же логикой, именно страх.

– Страх чего? – вскинулся я. – Чего ей бояться? Меня? Людей?

– Откуда я знаю, чего! – чуть не крикнул он. – Всего! Вместо того, чтобы избегать страха, мы превратили его в кошмар! Не каждая душа может выстоять, старикан… И наступает саморазрушение…

– Не верю в это слово! – нахмурился я. – Основное стремление каждого живого организма – сохранить самое себя. А не разрушать себя. Это – элементарный закон природы.

Я думал, что загнал его в угол, но не тут-то было.

– Когда Лидия пьет, она не знает, что разрушает себя. Она думает, что это спасает ее… От страхов, от беспокойства, от забот… В основе любого саморазрушения – самообман. В этом все дело…

Разговор этот внезапно надоел мне. Я чувствовал свое бессилие, не знал, как защищаться. Но глубоко в душе понимал, что это – неверно. Или, по меньшей мере, ко часть истины.

– Нет, не в этом дело, – покачал я головой. – И не может быть в этом! Куда же прикажешь деваться мне? Во мне тоже нет страха. Ни капли! Я тоже не помню и не сознаю самого себя. Неужели я – животное?

Кажется, я говорил довольно грубо, потому что он вдруг смягчился.

– Твой случай особый, старикан. По-видимому, у тебя где-то прервана связь. Но будь спокоен, все это существует где-то глубоко в твоей душе, – там, куда сегодня не может добраться твое сознание. Взять хотя твой сон, например; это не просто сон, это скорее какая-то художественная метафора. А может быть, любой сон – метафора? В твоем случае – именно разрушении и саморазрухи. Что это за царь? Калигула, может быть? Или Тамерлан? Или Гитлер – последнее издание человеческого саморазрушения. Видишь, ты и и не думал обо всем этом, но душа всегда знает больше, чем подозревает разум.

– Ага, это хорошая мысль, – с надеждой сказал я. – А что такое, по-твоему, душа?

– Я тебе сказал, что не знаю.

Я кое-что знаю. Слушай внимательно. Когда я впервые пришел в себя в больнице, то почувствовал некую безмерную и тихую радость, беспредельное удовлетворение. От чего? От самого существования, конечно. Вот она, основа жизни. И я хочу, чтобы ты это понял, – не может отрицательная эмоция служить основой живого существования. Иначе жизнь давно распалась бы, разрушила бы самое себя, перестала бы существовать…

– Да ведь я и говорю…

– Нет, ты говоришь другое. Ты путаешь причину со следствием. Страх действительно существует, он есть и во мне, хотя я его не замечаю. Но страх – это только реакция, которая должна предохранять меня. А не сущность, которая стремится избавиться от самой себя.

На этот раз Христофор действительно задумался. Капельки пота выступили у него на лбу – с таким внутренним напряжением пытался он преодолеть новое препятствие. Не так-то просто всадить топор под корень оформленного мировоззрения. А он, наверное, вырабатывал его в течение многих лет и ценой многих усилий. И оно стало его кредо, может быть, оправданием его собственной жизни.

– Знаешь что, старикан, – начал он немного неуверенно, – современная философия не так просто смотрит на эти вещи. Да и современная наука тоже. Ты знаешь, что такое обратная связь? Следствие не только и не просто результат причины. Оно со своей стороны тоже может воздействовать на причину. И иногда целиком подменить ее, особенно если они функционально связаны между собой.

Это действительно так, и я хорошо это знал. И, несмотря на это, страшно разгневался. Чуть не как Зевс.

– Слушай, дурак! Я не хочу вести с тобой праздные разговоры! Высунь нос за окно, наглец такой! Всюду кипит бурная, неудержимая жизнь. Ее ничто не может остановить или обуздать. Если бы пшеничное зерно, лежащее в земле, жило страхом, оно и носа не показало бы наружу, чтобы не пострадать. Оно росло бы вниз, а не вверх!

– Я говорю не про пшеницу, а про людей! – мрачно отозвался Христофор. – Все, что я о них сказал, существует на самом деле. И не только существует, но и разрастается. Люди становятся не лучше, а хуже. И циничнее, плюс ко всему. Свобода! – кричат они. Какая свобода? Свобода остаться такой же свиньей, какой родился? Стать еще большей свиньей. Разрушить себя, разрушить жизнь, погрести все человечество под развалинами своей свинской цивилизации… Сейчас ты слеп, старикан, но придет день, и ты прозреешь… Мир неудержимо катится к гибели…

Хватит, подумал я. Остановись, несчастный. Что будет если ты переспоришь меня? Ты потеряешь последние надежды… И тогда в самом деле начнется твой распад.

Слушай, Форчик, я выйду ненадолго.

– Куда?

– В туалет.

– Иди, иди, – мрачно кивнул он. – Дорожка сама выведет. Увидишь, он такой розовый, клубничного цвета. Это сексуальный цвет, я его нарочно выбрал, специально для онанистов.

Выходя, я оглянулся. Лицо его блестело от пота, что очень шло к его красивым чертам. И густые волосы были влажны. Этот его любимый помидорный алкоголь разводил высокие температуры. К тому же на нем была шерстяная блуза на молнии, слишком плотная для летного вечера. Увлеченный разговором, то есть ссорой, он вообще ничего не замечал.

Я нарочно отмечаю эти мелкие подробности.

Я вышел во двор. Сначала ночь показалась мне густо-темной, будто кто-то нахлобучил мне на голову черный капюшон. Я немного постоял на террасе, пока не привык| к темноте. Нет, не так уж и черно, небо еще светлеет. Я спустился с крыльца и медленно пошел по белой дорожке. Воздух был прохладный и влажный, должно быть, тянуло сыростью с озера. Я был в одной рубашке и легонько дрожал. До домика я не дошел, в нем не было нужды. Поливая что-то в темноте, – может быть, розы, – я со всей силой чувствовал запахи травы, кустов, деревьев. Ощущал даже запах сока под корой деревьев, влажный дух, идущий от корней, которые ползли и извивались в черной земле.

Не знаю, сколько я так стоял, охваченный мрачными предчувствиями. В сущности, сейчас уже знаю. Пока не перешел из человеческого времени в подлинное, которого люди не знают. То время, которое люди спускают с тетивы и думают, что стрела летит, а на самом деле она неподвижна. И надо лететь вместе с ней, чтобы достичь цели. В небе стояла бледная, почти прозрачная луна, но ее света хватало, чтобы посеребрить верхушки сосен. Я совсем ясно видел дорожку, справа от нее розы, слева – длинные клумбы, на которых, как рассыпанные монетки, белели круглые белые цветочки, наверное, маргаритки. Я не спеша поднялся по ступенькам и вошел в дом. Христофор уснул на стуле и сидел, слегка открыв рот, все такой же блестящий от пота, с влажными волосами. Но теперь он был в спортивной клетчатой рубашке, красной, как томатный сок в стаканах. На моем плетеном стуле с наклонной спинкой спала Лидия. Я ничуть не удивился, только постоял возле нее, чтобы убедиться, что она действительно спит. Голова ее слегка откинулась назад, на лице было опьянение и сонная сытость. Я в испуге смотрел на это лицо, которое показалось мне совсем чужим, будто я его впервые видел. И все же я нагнулся и одернул подол ее платья, чтобы прикрыть голые колени. Конечно, я боялся разбудить ее, но куда сильнее был другой мой страх.

Только теперь я медленно повернулся к спальне. Я хорошо знал, что там увижу. На кровати спали Соня и Мина. Соня, приятельница Христофора, самая красивая женщина, какую я только встречал. Странная красота, черная и блестящая, как вороново крыло, или, по крайней мере такие были у нее волосы. Она спала, ничем не укрывшись, хотя была одета очень легко. Даже расстегнула блузку, так что была видна ее высокая грудь. Рядом с ней, у стены, лежала Мина. Я не видел ее лица, потому что она была укрыта синим легким одеялом. И все-таки я знал, что это она и никто больше. Она спала, свернувшись в клубочек, спиной к Соне, будто продрогла в такую теплую ночь. Обе они умостились на одной половине кровати, вторая была свободна. Неверное, они оставили место для Лидии, – для кого же.

Сначала я разулся. Я бы сказал, бесшумно разулся. В онемелом, мертвом доме я двигался как призрак. Я погасил свет, но не слышал, как щелкнул выключатель, у меня просто не было сил его услышать, иначе он прозвучал бы как револьверный выстрел и всех перебудил бы в доме, спящем пьяным сном. Очень медленно и осторожно я опустился на краешек жесткой кровати. Меня трясло.

Я знал, что она не спит. Знал, что ждет меня. до этой минуты между нами ничего не было, мы не сказа друг другу ни слова, но я все видел в ее глазах. Глазах, которые становились все темнее от мыслей, от душевных мук, от безысходицы. Не было надежды, не было спасения маленькой птичке, которая еще недавно беззаботно клевала осыпавшееся зерно. Сокол уже пикировал, как пуля. Она видела его и знала, что любая попытка спасения бессмысленна.

Сам подготовил этот безумный день, с железным терпением и волей дождался его конца. Все спали, кроме Мины. Огромным душевным усилием я старался овладеть собой, сохранить спокойствие, организовать свой рассудок, чтобы добиться своей цели. Я и не подозревал, что во мне родилась такая цель, что поглотила меня без остатка. Я знал, что если потерплю поражение, то распадусь, превращусь в мертвый пепел. И никогда больше во мне не загорится живой огонь.

Я протянул руку и снял одеяло с ее плеча. И в тот же миг увидел в темноте ее глаза, которые, казалось, тлели, как перегоревший уголь.

– Иди! – тихо сказал я.

Это был первый звук, который я услышал.

– Нет! – сказала она. – Прошу тебя…

Тогда я обнял ее, привлек к себе. Мне показалось, что над нами раскололось какое-то красное небо и выплеснуло на нас весь свой жар. Она тут же прильнула ко мне, охватила за шею голыми руками и так замерла. Прошли минуты, в которые мы как будто потеряли сознание. Потом она прошептала:

– Прошу тебя… не здесь, не перед ними… это погубит нас обоих…

– Пускай погубит! – сказал я. – Пусть лучше погубит! У нас нет другого выхода…

* * *

Я проснулся перед рассветом. Окно, выходившее на восток, было распахнуто, утренние сумерки вливались в него вместе с ветром и прохладой, текли по лицу, омывали затуманенный разум как свежей водой.

Лампа еще горела, но ее свет был уже почти не виден. Христофор спал на кушетке, укрывшись тонким синим одеялом. Я медленно встал. Одеваться не было нужды, потому что я спал в одежде. Я бросил последний взгляд на кровать – на ней остался отпечаток моего тела. И вышел на улицу.

Утро чуть алело над тонкими верхушками берез. Я шел наугад и скоро выбрался на дорожку, которая привела меня на вершину холма. Я шел медленно и старался ни о чем не думать, пока не проветрится голова, пока я не приду в себя. Старался, но не мог, воспоминания наплывали одно на другое, но безо всякой связи одно с другим и со временем. Как будто я собирал обрывки разорванных фотографий, брошенные на Тропинку, еще влажную от росы. У меня не было никакого желания заниматься этим – я был раздавлен тем, что пережил накануне ночью.

Наконец я поднялся на холм. Здесь роса была куда гуще, казалось, что идешь вброд через ручей. Ноги у меня промокли, мне стало холодно. Я вышел на крутую полянку, голубую от крокусов. Огромное красное солнце показалось над дальним берегом. Его лучи еще не достигли озера, и оно расстилалось передо мной как мертвое, – свинцово-серое, хмурое. Зря я здесь торчу, можно и вправду простудиться.

Я пошел вниз по холму. Солнце тут же пропало за дареньями, но стало куда светлее. Когда я вернулся в игрумшечный домик, оказалось, что Христофор уже встал и варит кофе. Кровавая Мери лишила его сил, но все же он заставил себя улыбнуться, хотя и слабо.

– Куда ты пропал, старикан?

– Вышел пройтись.

Хорошо, что у тебя есть силы. Ты вообще будто из железа отлит, тебя ничто не берет, ничто не пошатнет.

– Да| нет, я уже достаточно расшатан, успокойся.

– Хорошо, что ты укрыл меня одеялом, – добавил он. – А то я бы сейчас проснулся как гипсированный.

Потом мы пили кофе. Горячая ароматная жидкость придала мне неожиданной бодрости и сил. И Христофор стал постепенно походить на себя.

– Ты помнишь, о чем мы вчера говорили? – спросил он.

– Все до последнего слова.

– Это твой самый большой порок. Единственная утеха, которую приносит пьянство, – забвение.

– И все-таки пьянство – это не бес.

– Пожалуй, – кивнул Христофор. – Пьянство – это дверь, через которую бесы вылезают на белый свет.

До отъезда мы больше почти не говорили, Христофор разыскал какие-то толстые красные носки и дал мне переобуться, чтобы хоть ноги были сухие. Потом мы поехали. Даже машина простудилась за ночь, мотор долго чихал и кашлял, потом заработал нормально. Мы молчали до самой Софии. Уже въехав в город, он спросил меня:

– Куда тебя отвезти, домой?

– Нет, ссади на Орловом мосту.

Он так и сделал – ссадил меня в двух шагах от кафе, уныло помахал рукой и уехал. В этот ранний час бульвар был совсем безлюден – я, конечно, говорю о пешеходах. Машины же мчались в обоих направлениях, каждая гналась за своим призраком. В душе у меня царила пустота, и только вид каштановой аллеи немного приободрил меня. Я остановился у первого автомата и набрал номер. Трубка тут же ответила женским голосом.

– Мина, это ты?

– Нет, это ее мама, – недовольно сказал голос. – Подождите…

Я тут же вспомнил ее лицо – круглое, мягкое и пухлое, с идиотскими синими глазами.

– Мина, это я! Совсем коротенькая пауза. Я старался угадать ее содержание, но не сумел. Сейчас она была мне непонятна до бесконечности, куда больше, чем в первые дни.

– Откуда ты звонишь? – спросила она.

– Я здесь, недалеко. Возле кафе.

– Хорошо, – сказала она. – Буду через полчаса.

– Не много ли?

– Нет, не много, противный мальчишка! Потерпи! Эта ее фамильярность озадачила меня. Не могут два заговорщика беседовать так спокойно и легкомысленно. Ни испуга, ни удивления, ни колебания. Кой черт, что я такое видел прошлой ночью? Кусок истины? Или глупую галлюцинацию – плод греховного воображении? Второе казалось мне куда вероятнее. Почему? Да ведь я только видел все это, а не пережил по-настоящему. В моем воспоминании не было ни капли чувства. Господи, до каких же пор!

Я медленно поплелся к кафе. Сел именно за тот столик, за которым мы сидели в последний раз. Официантка и не взглянула на меня, хотя мне очень хотелось выпить крепкого кофе и разбудить то, что дремало где-то в глубине моей души. Если оно действительно существовало. А если нет? О чем я тогда буду говорить с ней? Наконец она пришла. Просто возникла в раме дверей и спокойно направилась ко мне. И лицо ее было спокойно, только очень бледно. Сейчас она казалась мне необыкновенно красивой и стройной. Господи, прости мне мои грехи, но кто бы мог устоять на моем месте и не влюбиться в такую девушку! Особенно если все эти годы и носил в себе нерастраченной простенькую человеческую любовь… Из глаз ее так и струилась та небесная голубизна, которая так сильно поразила меня при нашей первой встрече в больнице. Она села рядом и чуть заметно вздохнула.

– Мина, закажи мне, пожалуйста, кофе.

Я сам изумился своим словам. И особенно тону – такому простому и домашнему. Кто его знает, может быть, я действительно вернул себе естественный облик – тот, утраченный. Мина ничуть не удивилась. Она спокойно встала и направилась к официантке, которая все так же сидела на месте и старательно подпиливала ногти, прикусив кончик порочного язычка. Когда Мина вернулась, бледность исчезла с ее лица. И глаза у нее стали другие – глаза совсем близкого, родного человека, как у Марты, например. Ничего общего с испуганными, виноватыми глазами Лидии. Мои колебания переросли чуть не в панику. А вдруг я попаду в идиотское положение? Но тут же взял себя в руки. Если прыгать в бездну, то сразу. Или никогда. Мина невольно помогла мне.

– Ты вчера ездил на дачу, – сказала она. – С Христофором.

– Откуда ты знаешь?

– Я вчера была у вас.

– Очень мило, – отозвался я. – Ну что, Лидия была пьяна?

Мина чуть заметно вздрогнула.

– Она не была пьяна! – голос ее звучал твердо. – Но мне показалось, что она сильно встревожена.

– Она боится Христофора.

– Да, правда, – подтвердила Мина. – И может быть, у нее есть причины.

– А ты?

– Что я?

– Ты его не боишься? Может быть, Христофор видел, что произошло между нами? Там, на даче.

Я нарочно говорил строго, даже сурово, чтобы она не успела опомниться и не начала безобразно лгать, как однажды уже сделала у меня дома. Но она не испугалась, а как-то успокоилась. Больше того – в ее глазах мелькнули искорки радости. Сейчас-то мне все понятно, но тогда я смотрел на нее с недоумением.

– Вот видишь, – сказала она, – я знала, что ты с этого и начнешь.

– Не понимаю.

– Все начинается с того, на чем кончилось.

Я почти не слышал ее – так поразило меня ее лицо. То же лицо, что снилось мне дома, в родном селе. Теплое озеро, окутанное липкими испарениями. Рука, которая чуть не пробила мне щеку. Я ее не покорил, а просто-напросто завоевал. Что может противопоставить привязчивая девушка сильному и нахальному дураку?

– Ты хочешь сказать, что происшествие на даче и мое несчастье произошли в одно время?

– Нет-нет! – воскликнула она. – Это было в августе. Осенью прошлого года. Но может быть, когда ты падал, то думал про ту ночь, и вчера порванная нить связалась в узел. Я уже решила, что все расскажу тебе сама в один прекрасный день. Это мой последний шанс вытащить тебя из этого ужасного беспамятства.

Официантка принесла два кофе по-венски. Мне казалось, что Мина овладеет собой и замолчит у самого порога истины. Мне не хотелось показывать, какая паника царит у меня в душе, и я терпеливо ждал, когда официантка вернется к себе.

– Скажи мне сейчас, – первой начала она, – ты все помнишь? Совсем-совсем все?

– Не все! – ответил я. – Воспоминания очень разбросаны. И я еще не могу связать их воедино, хотя бы по времени. Прошу тебя, не сочти это за мой каприз. Или за издевательство. Расскажи мне все, я просто хочу сверить…

– Почему издевательство! – вспыхнула она. – Никакого издевательства…

– Хорошо, не придирайся к словам. Как бы там ни было, это очень трудно, я знаю.

Ей действительно было нелегко. Она откинулась на спинку стула, будто отстранилась от всего окружающего. И начала рассказывать, вначале смущаясь и запинаясь. Длинный, теплый летний день, полный до краев. Прогулка по озеру, хороший ужин. Веселье, шутки, анекдоты. Она впервые увидела, что я могу смеяться от всего сердца. Вино лилось рекой, все пили жадно, невоздержанно, – все, кроме нее. Потому что она поняла, что ее ждет. Ощутила глубиной души, как неизбежность, как судьбу, может быть, гибель. Но не святотатство, о, нет!

Дальше ее рассказ совпадал с моим переживанием. До последней, самой малой подробности. Я слушал с большим напряжением, но не чувствовал никакой радости. Или хотя бы удовлетворения. Я не понимал главного: что толкнуло меня на это? Какие чувства бушевали тогда в моей душе? Что они собой представляли? Я слушал молча, пока она угасающим голосом доводила свой рассказ до конца.

Мы молчали. Мы даже не взглянули на кофе, который остывал перед нами. Во мне была какая-то пустота, и я не знал, чем ее заполнить. Теперь я знал все, и все же не знал ничего. Воспоминания неудержимо всплывали в мозгу, но чувства не было. Будто образы и чувства были записаны на разные катушки, и вот вторая катушка утеряна, может быть, навсегда. Вторая, самая важная. Что значат факты жизни без чувства, которое их вызвало? Или без чувства, которое вызвали они сами? Ничто, обманный мираж, тени потерянного, бессмысленного мира. При всей своей яркости они были безжизненны, как мертвая кинолента без звука. На минуту я забыл о Мине, а когда вспомнил, она испуганно смотрела на меня.

– Это – то, что ты видел? – спросила она.

– То же самое. Но мало увидеть, надо еще и прочувствовать, иначе ничего не поймешь, как будто ничего и не было. А я еще не прочувствовал.

– Это очень грустно, – сказала она так тихо, что я почти не слышал ее голоса.

– Действительно, грустно. Может быть, ты мне расскажешь? Объяснишь, что было между нами?

– Не было ничего, – сказала она. – Ничего, что можно рассказать словами. Чувства. Пи, не расскажешь. Или они у тебя есть, или их нет.

– И все-таки?

– Все-таки… что все-таки? – она слегка покраснела. – Я знала, что ты меня любишь. И знала, что и я тебя люблю. Но это была очень обыкновенная, совсем простенькая человеческая любовь. Тебе ее было вполне достаточно. Или совсем недостаточно, если судить по нашей последней ночи. Ты никогда не был лишен женской любви: тебе не хватало человеческой любви. Ты, наверное, и в детстве не видел любви. Мне кажется, что твои родители не любили друг друга.

– Да, это я могу понять, хотя и не сразу. Но не понимаю, откуда взялась во мне эта грубость. Должно быть, от вина, которое замутняет всякое подлинно человеческое чувство.

– Никакой грубости не было! – воскликнула она. – Никакой! Выброси это из головы! Это обидно для меня!

– Да, знаю. Но мне очень грустно…

И мне тяжело… Но что же делать? Человек может контролировать свое поведение, но не может держать в узде душу. Дует ветер, и облака плывут, куда им захочется. Разве можно их остановить? И зачем? Я была очень счастлива в ту ночь. Чего же больше?

– А потом?

– Потом – ничего. Это больше никогда не повторится. Любовь может быть всякой, Мони. Даже греховной, даже преступной. Только не может быть позорной.

– Может, – сказал я.

Она посмотрела на меня с испугом.

– Не надо так говорить. И не надо мучить себя и меня. Для тебя это нетрудно, конечно, нетрудно.

На этом наш разговор кончился. Только теперь мы выпили совсем остывший кофе, рассеянно, молча. Как ни владела собой Мина, я видел, что она глубоко огорчена. Или, может быть, переживает отчаяние – как знать; я еще плохо различал эти чувства. Потом она молча погладила меня по руке и ушла, не сказав ни прощай, ни до свидания. Конец ли это? Или только начало? Я не знал и должен был продолжать мучительное путешествие по самому себе.

* * *

… Я сошел с самолета заполночь. Над бесконечными бетонными полосами дул ветер, такой глубокий, такой сильный, будто прилетал из вечности. На пустом поле не было автобуса, и все мы пешком пошли к зданию аэропорта, еле видному в темноте; светился только яркий квадрат двери. Ветер показался мне еще сильнее, те, кто был в шляпах, придерживал шляпы, у кого были юбки, придерживал юбки, одна женщина так стремительно тянула за собой двух детей, будто хотела вырвать их из чистилища для рая. Полы моего плаща метались как крылья. Казалось, это город не хочет принимать нас и отталкивает от себя, чтобы ветер унес нас как можно дальше. Однако мы упрямо шли наперерез ветру. Ничего другого нам не оставалось: нас ждали домашние спальни или номера гостиниц, тишина и уют.

В зале ожидания мы все расстегнули плащи, сняли шляпы, женщина с облегчением выпустила ладошки двух сонных малышей, которые недоуменно оглядывали пустой зал. Я закурил сигарету – вкусную и кисловатую «папастратос» из пачки, которую купил на аэродроме в Афинах. Курить, собственно, не хотелось, уже два месяца мне не хотелось курить, где-то в глубине желудка день за днем накручивался и становился все плотнее массивный клубок, о котором мне никак не хотелось думать, рак это или не рак, или просто человеческая горечь, досада на коптящее, неполноценное существование. Я быстро прошел пограничный контроль. У меня было большое преимущество перед всеми этими растерянными и возбужденными людьми – я летел без багажа. Это случилось со мной впервые, обычно я вожу с собой в командировки массивный чемодан, как минимум с костюмом для официальных переговоров. На этот раз я решил, что Афины близко, народ все знакомый и незачем лезть из кожи. Даже дорожная сумка была полупустая. Конечно, надо было купить что-нибудь для Лидии, я даже записал это себе ни память, в карманный блокнот. Но что именно – не помню.

Я поспешно вышел на площадь в надежде поймать свободное такси. Обычно я приезжаю на аэродром на машине и оставляю ее на платном паркинге, чтобы при возвращении не было проблем с транспортом. Почему я не сделал этого при последней поездке? Потому что я уже не хотел делать ничего, что требовало дополнительных усилий. Любая человеческая забота была мне неприятна. Сильнее всего спина гнется от забот, какими бы мелкими они ни казались. Тех самых мелких забот, которые якобы имеют своей заботой избавить нас от крупных забот. Какого черта, почему мы не даем жизни идти естественным ходом? Где гарантия, что самолет благополучно сядет в Софии, и с какой стати я должен заранее заботиться о транспорте?

На площади никого еще не было. Но и такси тоже не было. Не было даже надежды поймать машину. Еще недавно я был способен разглядеть самую крохотную человеческую надежду, теперь же самые большие надежды казались мне призраками. Но я ошибся. Вскоре к аэропорту стали подъезжать машины. Но как всегда бывает, они доставались самым напористым. Иные пассажиры бежали прямо под фары, ожесточенно размахивая руками, прыгали в такси чуть ли не на ходу. Другие ругались, глядя, как машина уезжает прочь. В конце концов, нас осталось трое, я и два голландца, которые озадаченно смотрели на всю эту восточную суматоху. Я было решил идти пешком, и будь что будет, но мне стало жалко голландцев – длинных и одиноких, как радиоантенны на аэродроме. Наконец притащилась последняя машина и взяла всех троих. Я ссадил голландцев перед гостиницей «София» и поехал домой.

В каком-то мрачном предчувствии я поднимался по лестнице, и оно не обмануло меня. Как ни рылся я в карманах, не мог найти ключей. Ничего не поделаешь, придется звонить. Я звонил долго, пока звонок не охрип. Лидия спит очень чутко, она не могла не услышать звонка. Но никто не открывал. Иногда она накладывала на лицо разные маски и повязывалась чем-то вроде тюрбана. Может быть, она опять упаковалась и поэтому не слышит. Я снова перерыл не только карманы, но и сумку. Ничего! Меня преследовало смутное, но неприятное чувство, что я забыл ключи на телевизоре, в гостинице в Афинах. Только тут я вспомнил, что в машине должна быть запасная связка ключей. Да, но ведь и машина заперта. Может быть, я сумею ее открыть. В крайнем случае, разобью ветровое стекло, как уже был вынужден сделать однажды.

Я проклял себя и пошел вниз. Машины мы, живущие в этом доме, парковали в пустом соседнем дворе – шесть машин, не больше. Даже платили некий минимальный наем. Если повезет… А мне обычно везет в мелочах.

Мне и в голову не пришло, что Лидии нет дома. С тех пор, как она перестала пить, она выходила редко, вечером же – почти никогда, разве что пойдет на концерт. В самом деле, она не знала, что я вернусь сегодня вечером; по предварительным расчетам, я должен был вернуться в понедельник, притом не раньше полудня. Но переговоры заняли всего один день. Вернее, одно утро – четверга. Субботу и воскресенье мои партнеры собирались посвятить поездке по побережью, где я хотел посмотреть новые гостиницы, построенные одной итальянской фирмой. Но в пятницу на меня накатила дурацкая тоска. Или дурацкая надежда, не знаю. Целое утро я бессмысленно шлялся по запруженным толпой афинским улицам. Ничто меня не интересовало – ни музеи, которые я хорошо знал, ни витрины, которые всегда нагоняли на меня скуку. К полудню я зашел в представительство авиакомпании заверить билет. И там вдруг оказалось, что в этот вечер в Афинах садится вне расписания наш самолет из Триполи. Я принял решение за три секунды, не больше. Такое случалось со мной впервые. Я никогда не меняю своих решений, пусть они даже окажутся ошибочными. Я предпочитаю наказать за ошибочное решение, чем изменить его. Сначала это выводило из себя некоторых моих помощников, но постепенно привыкли. Я считал, что это единственный способ навести в управлении железный порядок, к чему я упорно стремился. Однако я никак не ожидал, что огорчу моих афинских партнеров, которые, наверное, предусмотрели уикенд с прогулкой в своих расчетах. Я знаю, стоит раз отступить от установленного порядка – и покатишься по наклонной плоскости – удержу нет! Но это меня в тот момент не интересовало. Хоть раз положусь на волю случая, и посмотрим, что будет!

Двор, со всех сторон обнесенный зданиями, был очень темен. Я знал, где стоит моя машина, и нашел бы ее в полном мраке. Я шагал медленно, опасаясь оступиться в темноте. Щелкнул зажигалкой. Слабый огонек осветил пятно не дальше моего носа. И все-таки я заметил, что в машине кто-то есть. В первую минуту я даже не понял, что это может означать, и нагнулся к стеклу с зажигалкой в руке. Легкий пиджак брошен на спинку переднего сиденья. Голая женская нога, согнутая в колене. Я тут же погасил огонь. Я стоял в полном оцепенении. В голове у меня было пусто. И в сердце было пусто – так я был поражен. Или просто обманывал себя, просто чувства или оборвались, или перегорели. Я повернулся и пошел вон со двора.

Никогда не узнаю, как я добрался до гостиницы «София». Дежурная администраторша в ошеломлении смотрела на меня. Не знаю, как я выглядел, наверное, как человек, готовый совершить убийство. К счастью, она узнала меня – здесь все меня знали, от швейцара до повара. Наше управление принимало немало гостей из-за границы, и мы всегда устраивали их в этой гостинице. Свободных номеров не было, так что администраторша предложила мне апартамент. Хорошо! На одну ночь, на две? Конечно, на одну. Просто я забыл свои ключи. Она мне не поверила и улыбнулась, но какое это имеет значение? И пожелала мне спокойной ночи. Я поднялся в номер, принял душ, надел пижаму. И встал у окна. Площадь, залитая апельсинным светом, была мертвенно пуста. Что могли бы сделать те двое в такую ночь? Включить зажигание и исчезнуть вместе с машиной навсегда, если это выход. Все мы так прочно схвачены капканом, что выход найти невозможно. Разве что внезапно распылиться на атомы и раз и навсегда включиться в круговорот вселенной.

Я погасил лампу, улегся и тут же уснул тяжелым, мертвецким сном. Проснулся ровно в семь, как по часам. Я всегда просыпаюсь в этот час, где бы я ни был, даже на другом конце земли. Сейчас я не могу объяснить ни одно свое действие – так механически и бездушно я совершал их одно за другим. Я сделал короткую утреннюю гимнастику, потом принял холодный душ. Даже если бы из крана полился кипяток, я все равно ничего бы не почувствовал. Я был совершенно бесчувствен. Чудесное состояние! Наверное, самое естественное для человеческого агрегата в эпоху сверхчеловеческих крылатых ракет. Я побрился внимательно и аккуратно. Да, действительно чудесно не иметь никаких человеческих желаний. Что человеческое мог бы я сделать сейчас, например? Ничего, разве что включить радио и послушать музыку. Изо всех человеческих искусств только Музыка – вне человека и над человеком. Вне жизни и над жизнью. Самые древние галактики, галактики сверхсознания, наверное, создают музыку и ничего больше. Если бы она могла достичь до нас, мы бы поняли, что она сотворена Сверхсуществом. Но разве оно может быть бесчувственным?

Я мог позавтракать, например. Это неизбежно, питаться необходимо, и у бесчувственных есть желудок, который надо чем-то заполнить, даже бесчувственно. Я заказал завтрак в номер. Ждал полчаса, но не дождался. В конечном счете, получается, и у бесчувственных есть нервы.

Оказалось, что на улице чудесное утро. Небо было такое бледное, какого я, кажется, никогда не видел. Нет, видел однажды, при полном солнечном затмении лет назад. Только в тот день я видел на нем этот неописуемо нежный голубой цвет. Я почувствовал себя себя гораздо бодрее. Глянцево гладкая корка спокойствия, которая только отражала внешние впечатления, стала легонько трескаться. Нет-нет, мне ничего не нужно, только немного спокойствия.

Моя секретарша подняла голову от пишущей машинки и посмотрела на меня с недоумением, которое, кажется, угрожало перейти в тревогу.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я. – Ведь сегодня суббота.

– Надо кое-что докончить, – пробормотала она. – А вы, товарищ Игнатов?

– Я? Я спешно вернулся раньше времени. В понедельник утром мне надо быть с докладом в министерстве.

Я лгал так бесстыдно и бесчувственно! Ничего подобного со мной никогда не случалось, но она мне поверила тут же и полностью:

– Я могу вам помочь?

– Нет, ничего не надо. Я должен подготовить доклад. А ты лучше иди домой. Правда, иди, я никому не собираюсь звонить и ни с кем не хочу говорить.

Ганка тут же ушла. До полудня я просмотрел все бумаги, скопившиеся на моем столе. Не читая, подписал все приказы. Работа не увлекала меня и не помогала мне. Работа – для живых, для людей с привязанностями, в конце концов – для людей, у которых есть какие-то обязанности/ А я сейчас не мог ни за что отвечать. Правда, на столе лежала куча газет и журналов, но в эту минуту ничто не могло бы тронуть или заинтересовать меня. Я взял с полки энциклопедический словарь и открыл наугад. О. Оазис, Обиход, Обязательство… Обезьяны… Гм, обезьяны!

ОБЕЗЬЯНЫ (simae) – подотряд приматов. Тело длиной от 16 см до 2 м, низшие, чаще всего длиннохвостые… Человекообразные. Прямоходящие… Живут стаями… Подвид узконосых… Среда обитания… Размножаются…

Да, это мы и есть. Узконосые обезьяны. А носы узкие, наверное, потому, что мы суем их всюду, куда не надо. Какая скудная диета – улитки, мыши. Яйца, добытые воровством. Гусеницы майского жука – высший деликатес. Жалкие сладострастники, бесстыдные онанисты, которые не стыдятся ни своих детей, ни людей, ни бога. Все-таки кое-что неясно: откуда этот развитый мозг? Мозг ли порождает действия или действия создают мозг? И почему их эволюция так внезапно остановилась среди дороги? Господь-бог призадумался или…

Телефон зазвонил сильно и резко. Я знал, что ни в коем случае, ни за что на свете не должен поднимать трубку, и все-таки не выдержал…

– Алло… алло… алло… – прозвучал глухой и несчастный голос Лидии.

Я осторожно повесил трубку. Потом встал и опрометью бросился на улицу. Я просто не доверял самому себе, не знал, что сделаю, если она позвонит еще раз. Народу на улицах прибавилось, небо обрело нормальный цвет… Обедал я в тихой закусочной в глухом переулке. В сущности, я только заказал еду, но не притронулся к тарелке, хотя был нормально голоден. Я заплатил и ушел, не говоря ни слова.

К зоопарку я пошел пешком. Нарочно выбирал маленькие безлюдные переулки, чтобы избежать нечаянной и нежелательной встречи. Как знать, может быть, Лидия, отчаявшись, побежала в управление. По инстинкту, по внутреннему чувству. Я был уверен, что она не видела меня вчера, не могла видеть. И все-таки она поняла, что это именно я, иначе зачем бы она стала звонить мне на работу. Я очень хорошо понимал, что не могу избежать ни встречи, ни объяснения. И все-таки не хотел, чтобы оно произошло сегодня. У меня не было сил.

Меньше всего я стоял перед клеткой с павианами. Было грустно смотреть на этих животных с человеческими глазками. Наверное, они сами в отчаянии и от того, что родились, и от того, что существуют. Иметь больше всех других и в то же время не иметь ничего – может ли быть участь тяжелее и злосчастнее? Если мы действительно принадлежим к одному семейству, как уверяет меня энциклопедия, кто дал людям право сажать этих животных в клетку? Я ни на минуту не сомневался в том, что они несчастны, хотя казалось, что у них есть все необходимое – надежная крыша над головой, обильная еда. Или такова вообще судьба всех simie? Чем мы, люди, превосходим их? Может быть, и мы застряли на неком перекрестке? Может быть, наше положение еще трагичнее и безнадежнее, чем у них? Жизнь без смысла и смысл без жизни – не это ли две возможности нашего будущего существования?

Больше всего я простоял у клетки с выдрами. И заметно воспрянул духом. Они не капитулировали перед растлением, как обезьяны, они продолжали бороться. Я видел, как они непрерывно ныряют в проточную воду, как плавают в ней совершенными и изящными движениями. А ведь в воде не было ничего, что могло бы их привлечь – ни ожидания, ни надежды, ни еды. И все-таки они плавали и плавали, вылезали и снова ныряли, не обращая внимания даже друг на друга. Они делали самое разумное из того, что могли делать на этом свете – поддерживали свое совершенство.

В этом маленьком оазисе, который так удачно спрятал меня, я пробыл до пяти часов. Наконец тоска моя стала невыносимой. Тоска или предчувствие – не знаю. На улице я остановил такси и с облегчением откинулся на мягкую спинку. Я устал, меня слегка мутило – наверное, от сильных запахов.

– Давайте в Банкя, – сказал я. – Я вам объясню, куда именно.

Шофер включил счетчик, машина тронулась. Я рассеянно взглянул в окно и вздрогнул – мне показалось, что я увидел Лидию; она шла прямо вперед, по пустой улице, ни на кого не глядя, как сомнамбула, наталкиваясь на людей. Или так мне показалось.

Здесь воспоминание внезапно оборвалось, извратилось в трепещущий, весь в темных пятнах, бланк, как говорят киношники.

* * *

Я посмотрел на часы – без пяти два. Мина давно уже ушла, а я все еще сидел за столиком и пил третью мо счету чашку кофе. Теперь в кондитерской было гораздо больше народу, но никто на меня не смотрел, кроме новой официантки, которая время от времени обдавала меня благосклонным взглядом. Женщины любят мужчин моего возраста, особенно мрачных и одиноких. И хотя передо мной стояла чашка с кофе, она подошла ко мне.

Чего-нибудь желаете? Она совсем не походила на официантку. Скорее, на литерторшу или аптекаршу, которой не хочется ехать по распределению в провинцию.

– Спасибо, – сказал я. – В следующий раз воспользуюсь вашей любезностью.

Они улыбнулась и отошла. Господи, неужели это я сказал такое? Мне казалось, что говорил некто, сидевший во мне, о существовании которого, я и не подозревал. В следующие месяцы, пока я свыкался с возвращением в собственную шкуру, не раз попадал в подобные нелепые положения, даже перед близкими людьми. В чем вы и сами убедитесь.

Больше мне тут было нечего делать. И все-таки я не смел встать с места, как будто на ногах у меня коньки, а я не умею кататься. Однако надо было уходить; когда я вышел, день показался мне необыкновенно жарким и пустым. Только вечно веселые воробьи счастливо чирикали, прыгая босиком по раскаленным плитам. Чего еще ждать от бедняжек, которые и в самую большую жару не могут забыть холодную зиму.

Я думал о Лидии – как-то она меня встретит? – и не понимал, откуда эта тревога. Разве у меня на лице написано, что память вернулась ко мне? Невозможно! Наверное, я, как все мужчины, боялся женской интуиции. Это непонятное слово становится реальным, когда мы соотносим его с женщиной. Я шел медленно, стараясь держаться в тени – деревьев или домов, все равно. Пусть все будет естественно и по-человечески. Незачем загружать себе голову ненужными планами или стратегиями. Лучше реагировать спонтанно и доверять своим реакциям, тогда не будет места человеческой лжи и подлости.

Я встал у двери и позвонил. Послышался тяжелый, я бы сказал какой-то деревянный, стук шагов. Дверь открылась так стремительно, что воздушный вакуум всосал меня внутрь. Мы смотрели друг на друга выжидательно, и каждый был полон своих страхов.

– Господи, куда ты запропал? – радостно воскликнула она. – Я решила, что что-нибудь случилось.

– Что могло случиться?

– Откуда мне знать? Ведь вы вернулись в город около десяти…

– Да, кое-что случилось, – сказал я. – Но это не так важно.

Мы говорили в прихожей. Хотя там было темновато, Метил, как она вздрогнула. Я схватил ее за плечи и ел в холл. Она обернулась и посмотрела на меня, все с надеждой во взгляде.

– А что именно?

– Ко мне вернулась память. Я помню не все, конечно достаточно…

Я хорошо видел, как в глазах ее вспыхнули одновременно радость и отчаяние. Отчаяние и радость, уничтожили друг друга. Она вдруг одеревенела, стала совсем бесчувственной, каким был я все это утро. Надежда угасла. Маленькое, ужасное слово «достаточно» было тяжелее приговора.

– И что же?

– Да ничего, – ответил я. – Во дворе было ужасно темно. Я видел только голое колено. Это и в самом деле было твое колено?

Бог мне свидетель – я давал ей последний шанс. Шанс, который был одновременно и подлостью – и для меня, и для нее. Она спокойно могла бы ответить мне: «Это было колено Мины, конечно… Они уехали, а я осталась в баре допивать!»

– Я не хотела тебя обманывать, Мони! – сказала Она. – Но не имела права и сказать тебе. Ради твоего здоровья и спокойствия.

– Так я и думал, – сказал я. – А кто был второй?

– Христофор.

– Да, знаю. Я видел подкладку пиджака. Да. Так оно и было. Подкладку из шотландской клсгки, которую трудно спутать. Но и без пиджака я знал, что это он. Не случайно он всю ночь визжал мне про бесов. Лидия отошла к окну, вся ее фигура выражала подавленность.

И почему ты выбрала именно Христофора? – спросил я. – Для своей карательной экспедиции?

– А кого? – чуть ли не шепотом спросила она. – Вы так были близки друг другу! Чуть ли не как боги! Просто я хотела разбить ваши высокомерные морды!

– Не ищи оправданий! – сказал я. – Ты просто была безобразно пьяна! Иначе не сделала бы такого свинства!

– Свинства? – только тут она обернулась и посмотрела на меня. – А ты что, был рыцарем? Теперь по крайней мере ты прекрасно помнишь, что делал сам. И, конечно, все у меня за спиной.

Да, она была права, что сказала это. Вообще не надо было ставить ее в неравноправное положение. Как это было столько раз. Но что я мог сейчас сделать? Уйти в другую комнату, будто ничего не случилось? Но это подавило бы ее гораздо больше. И гораздо сильнее испугало бы.

– И что же получается? – иронически спросил я. – Ты просто решила наказать меня? За все свои обиды?

– Думай что хочешь! – мрачно сказала она. – Сейчас я не могу ничего больше сказать. Или нет, скажу: ты стал мне отвратителен! Так что теперь мы квиты!

– Нет, не квиты! – сказал я. – Мы не можем быть квиты! Что бы я ни делал, я все-таки делал это как человек! А не как свинья – на улице… в машине собственного мужа…

– Ты делал вещи куда отвратительнее, Мони, – чуть слышно отозвалась она. – И куда страшнее! Ты должен был увидеть это – во имя человеческой справедливости. Дело в том, что я… я…

– Ты испугалась?

Не надо было ее перебивать. Наверное, она хотела сказать что-то другое, но поспешно согласилась со мной.

– Да, испугалась. Испугалась до смерти, до ужаса…Я не такая и никогда такой не была. Какова я ни есть – такой сделал меня ты.

В боксе этот удар называется апперкот. Подготовиться к нему невозможно. Я ничего не ответил, и но, кажется, придало ей сил.

– Я вообще не уверена, что ты когда-нибудь любил меня. Ты просто присвоил меня для собственных потребностей, а о моих и не задумался. Я не родилась бездельницей, Мони. Ты вырвал меня из жизни, как из грядки вырывают лук. А когда начались твои отвратительные женские истории…

– Хватит! – сказал я. – Меня не обманешь! Ты спилась в последние годы… Когда я особенно был занят работой… А не женщинами…

– А Мина? – она смотрела на меня как хищная птица.

– Какая Мина? Выбей из головы эту идиотскую мысль! Нет никакой Мины… Иначе я оставил бы тебя в болоте! А я попытался вернуть тебя назад… И начать какую-то новую жизнь, если это возможно…

– Ты! – воскликнула она, и глаза ее прямо засверкали от ненависти. – Ты – вернуть меня к новой жизни? Ты, который прогнал меня из своей кровати. И поставил в кабинете какую-то жалкую деревянную кушетку? Спасибо тебе за твою доброту! Низко кланяюсь тебе, благодетель мой!

И она действительно поклонилась мне глубоко, как могла сделать только балерина. Она никогда не носила бюстгальтеров, и ее бюст чуть не вывалился из глубокого выреза декольте. | – А теперь попрошу тебя снова поставить кушетку на место, – сухо сказал я. – Это последнее, что я могу тебе сказать…

Я повернулся и пошел в кабинет. Эти слова, наверное, были самыми искренними, или, по крайней мере, самыми непосредственными из всего, что я ей наговорил.

После этого жизнь потекла неожиданно спокойно, я бы сказал, как в вакууме. Я не могу представить себе вакуум, но это нечто, что не содержит в себе ничего, и все же как-то существует в заполненных пространствах, все равно, естественным ли, искусственным ли образом. Этот вакуум не сближал и не разделял нас – мы просто не соприкасались в нем. Я вставал, завтракал, шел в кабинет. Лидия целыми днями занималась уборкой, будто ждала в дом сватов. Мыла, чистила, терла, в каком-то исступлении натирала дубовый паркет, я хорошо знал, что она не маньячка чистоты. Наверное, она хотела уйти от мыслей, от предчувствий, от разговоров, которых боялась. Или просто в оцепенении ждала, когда я приму какое-то последнее решение. Напрасные страхи – я не хотел принимать никаких решений, даже самых незначительных. Я все еще был занят собой, связывал воедино разорванные нити моего прошлого. Труднее всего было вспомнить дни и годы, проведенные с Верой. Некогда я так яростно выталкивал их из своей памяти, что теперь с большим трудом мог их воспроизвести.

Именно в эти дни я начал вести свои записи. Первую страницу написал с невероятным трудом. Только теперь я понял, как мало знаю. Да и наука знает не бог весть сколько, особенно та наука, которая занимается венцом творения – самим человеком. Я начал курить, к тому же свирепо. Часто забывал открыть окно, и в кабинете было хоть топор вешай. Потом работа стала увлекать меня… Полному душевному удовлетворению мешало только сознание неоплаченных долгов; другие долги меня не интересовали.

Наконец, после долгих колебаний, я решил посетить доктора Топалова. И не потому, что имел в нем какую-то нужду, а из простого человеческого внимания; уже месяц я не показывался ему на глаза, даже не звонил по телефону. Я тщательно обдумал, что ему можно сказать и чего – нельзя. В конце концов, он же не кюре, чтобы исповедоваться ему во всех моих грехах. Надо и себе что-нибудь оставить.

Когда я вошел к нему, мне показалось, что в первую минуту он меня не узнал. Я почувствовал – не знаю, как бы выразиться точнее, – что-то вроде обиды. Прошло много месяцев, пока я свыкся с этим странным и неприятным чувством, которого до этого момента, кажется, не знал. И только теперь я полностью понимаю, как чувствителен человек. Нет-нет, – как он мелочно честолюбив. Все это, конечно, от его эгоцентризма. Не имея представления о реальном соотношении вещей, человек всегда ставит себя в центр видимого мира, и начинаются невероятные деформации и профанации. Луна сердится на планету, планета – на солнце, солнце – на галактику, которая, вероятно, в свою очередь воображает, что вертится не в ту сторону…

– А, это вы? – встрепенулся Топалов. – Я очень рад, присаживайтесь.

Разобиженный, я сел на стул. Что делать, я для него – всего лишь один из пациентов, хотя немного особенный. Наверное, я воображал себе, что мы с ним – две родственные души, которые притягивают друг друга и взаимообразно изучают сущность соответствующих малых систем. Но раз я всего лишь пациент, пусть так и будет, от этого ему же хуже.

Однако я подробно рассказал ему все, что пережил за этот месяц. По тому, как заблестели его глаза, я понял, что он снова вышел на орбиту. Честолюбие мое было в какой-то степени удовлетворено. Но и другое я понял, вернее, почувствовал: он, бедняга, не верил, что память вернется ко мне. Или что она вернется так быстро и легко. Он покраснел, его смешная шея задрожала, даже жесткая поза изменилась. Сейчас он был похож уже не на человека, а на охотничью собаку, которая почуяла в кустах куропатку. И готова прыгнуть, конечно, в полной уверенности, что на этот раз добыча не ускользнет.

– Постойте, не торопитесь! – предупредил он меня.

– Здесь вы, кажется, через что-то перепрыгнули. Рассказывайте все подряд, а я сам решу, что существенно и что – нет.

Но дело-то в том, что пришло время перескакивать через кое-что. Сейчас, когда я слушал не только свой, но и его голос, мне стало совершенно ясно, что я не могу рассказать ему «все». Например, я выпустил эпизод в заднем дворе. Получалось, что когда мне не открыли дверь, я просто взял и пошел в гостиницу. К моему удивлению, он тут же почуял обман.

– Вы что-то от меня скрыли, – перебил он.

– Верно, доктор, – пробормотал я. – Шок. Очень сильный и совершенно неожиданный моральный шок. Но мне не хочется об этом говорить.

– Ничего, продолжайте.

Мне казалось, что он приблизительно догадался о том, что произошло. Не мог не догадаться. В сущности, рассказывать было уже нечего.

– Самое странное, доктор, что я совсем не помню последние полчаса. Они совершенно исчезли из моей памяти. Столько другого припомнил, а это – не могу.

– Ничего удивительного, – кивнул доктор Топалов.

– Иногда внешние впечатления будто не доходят до памяти. Несколько лет назад у меня был случай. Я попал в автомобильную катастрофу и был на волосок от смерти. И эти несколько самых страшных минут вообще отсутствуют у меня в памяти.

Уже подробнее я рассказал ему о бесчувственности воспоминаний, которая так сильно подавляла меня. И из-за которой возвращение самой памяти представлялось мне нереальным и бессмысленным.

Доктор Топалов серьезно призадумался.

– А как вы оцениваете свое нынешнее эмоциональное состояние? – спросил он наконец. – По-вашему, вы реагируете нормально?

– Для меня – совершенно нормально, – ответил я. – Но кажется, я все еще не способен на очень сильные вспышки и аффектации. Например, я тоже пережил неприятность за рулем. Но сохранил полное присутствие духа, почти не испугался и сейчас помню все – до последней сотой секунды.

Мой ответ, кажется, вполне его удовлетворил. Он прошелся по кабинету, потом сел на круглую табуретку рядом со мной.

– Досюда все нормально. А теперь проверим самую память. Вы помните, как были одеты в тот последний субботний день?

– Прекрасно помню, – тут же ответил я. – Блейзер и темно-серые брюки. Коричневые мокасины от Журдена. Хорошо помню, что я купил их в Марселе, в канун католической пасхи. Синяя рубашка в очень тонкую полоску.

Доктор Топалов задал мне еще несколько вопросов. Чтобы ответить на них, нужна была не только память, но наблюдательность, но это не особенно затруднило меня.

– А вы вспомнили, где оставили ключи? – спросил он наконец.

– Да, теперь я уже вполне уверен! Ключи я забыл на телевизоре в отеле. На связке ключей была и маленькая серебряная открывалка, мне ее подарили в Ливане. Я очень редко пользуюсь ею. Но тогда, в гостинице, я открыл бутылку колы. В тот день я был очень возбужден и беспокоен – я никогда не теряю своих вещей.

Теперь доктор Топалов, кажется, был совершенно удовлетворен.

– Хорошо, достаточно! – кивнул он. – Следует считать, что ваша личная память полностью восстановлена. И, наверное, в лучшим состоянии, нежели до несчастного случая. Эта уверенность и ясность воспоминаний просто удивительна! Досюда все очень хорошо!

– А что не очень хорошо?

– С памятью все нормально. Лучше, чем нормально. Мы с вами не раз говорили: личная память – основа человеческого самосознания. И все же это еще не все. Туда же входят и чувства, о которых вы так тревожитесь, и взгляды, и мораль, и даже некоторые навыки… В отношении чувств наука весьма сдержанна. Она рассматривает их как категории, а не конкретные реалии. Например, что такое чувство собственности, откуда оно произошло, какова его сила и прочность. Или суетность… Вы знаете, что такое суетность?

– Не знаю, – ответил я, – и не уверен, что это чувство.

– В любом случае это – прочувствованное отношение к явлениям и предметам. Сами по себе предметы не могут быть суетными, даже если они созданы для удовлетворения человеческой суетности. Как, например, ваша открывалка, которая без употребления болталась на связке ключей.

– Вы правы, – улыбнулся я. – Но не совсем. Кажется, я был довольно педантичным человеком. Я и теперь питаю слабость к разным мелочам.

– Это тоже какое-то чувство или чувственное состояние. Современная наука рационалистична по духу и мало уважает чувства. Она считает, что чувство в принципе – нечто спонтанное, эфемерное и весьма лабильное, мы однажды говорили об этом. Оно возникает только по определенному внешнему поводу, иногда внутреннему. Как вы сами понимаете, при такой постановке вопроса весьма легко оспаривать наличие эмоциональной памяти. Но должен вам сказать, что ваш случай как будто больше подтверждает эту теорию, нежели отрицает ее.

– Не вижу, каким образом, – сдержанно ответил я.

– Сейчас объясню. Считается, что центры разума находятся в коре головного мозга. По своему генезису это сравнительно новые центры, и для науки это, по-видимому, означает, что они более совершенны. А центры чувства находятся в глубине подкорки. Теоретически связь между ними может прерваться. У вас это получилось на практике. Образы памяти появляются в вашем сознании, но связь с подкоркой не устанавливается.

Я слушал уже вполуха. Эта география мозга, полная белых пятен, прямо раздражала меня. И не хотелось соглашаться с таким деклассированием чувств в пользу сознания.

– Не следует придавать особое значение такой неполноценности воспоминаний, – продолжал доктор Топалов. – В известном смысле это – ваше преимущество. Представьте себе, что из тихой и спокойной саванны вы внезапно попадете в дикие джунгли. Вы испугаетесь, растеряетесь, утратите главные ориентиры жизни… Мне кажется, что обезьяна стала человеком именно тогда, когда перебралась в саванну. Там ей пришлось встать на задние конечности, чтобы смотреть поверх высокой травы. Чтобы слепить по ее колыханию, не подкрадывается ли кровожадный хищник…

Я слушал его, и во мне все сильнее и упорнее поднимался жестокий вопрос, на который я не находил приемлемого ответа: какого черта люди так бессмысленно боятся жизни и ощущения жизни? Да я сам, на собственном опыте узнал, что по своей сути основа жизни – бесконечная радость, неописуемое удовлетворение. И если в жизни так много страданий и страшных чувств, если в ней столько бесов, неужели люди не понимают, что в этом виноваты они сами и их общества, а не жизнь… Так я думал, но задавать вслух свой вопрос не стал. Я хорошо понимал, что доктор Топалов не в состоянии на него ответить. И он – человек, как и все остальные. Вот почему я постарался прекратить бессмысленный разговор.

– Доктор Топалов, что же вы мне посоветуете? Он с недоумением посмотрел на меня.

– Кажется, на этот раз мы разминулись!

– Да нет, почему же. Я просто соглашаюсь с вами. Но что мне делать дальше?

– Я бы посоветовал вам два месяца полного отдыха! – заявил он. – Упражняйте свою память! Уверяю вас: пока вам вполне достаточно тех чувств, которые у вас есть. А через два месяца спокойно возвращайтесь на работу.

– На эту работу я уже не вернусь.

– Почему? – он удивился.

– Просто не хочу работать с людьми, которые не понимают меня. Раз они такие умные – пускай сами впрягаются в хомут и тащат.

– Да, понимаю, вас обидели, – произнес он.

– Человек не может работать, если он не уважает себя!

– Что же вы будете делать?

– У меня прекрасная профессия. И я найду ей применение.

– Это уже другое дело, – отозвался он с облегчением, – Творческая работа действительно самое лучшее. Особенно для вас. Таким образом, вы на практике решите все свои проблемы.

Успешное завершение трудного разговора. Я чувствовал облегчение и успокоение. Мораторий, наложенный доктором Топаловым, вполне соответствовал моему состоянию. Человек не может созидать вне себя, пока не создал внутри себя.

Стояло очень жаркое, я бы сказал, непосильное лето. Днем небо раскалялось и только поздней ночью роняло к горизонту последние капли пота. Разогретые плиты тротуаров испускали тепло до раннего утра. Только к этому времени я по-настоящему засыпал на несколько часов и спал, слава богу, почти без сновидений. Лидия, кажется, вообще не спала, – так неподвижно и бездыханно, так мертвенно она лежала в своей кровати. За две недели она сильно похудела, лицо ее осунулось, стало чуть ли не костлявым. Я могу говорить только о лице – свое тело она старательно прятала от меня, словно оно было поражено проказой. Мне редко удавалось увидеть ее глаза – мрачный взгляд, без выражения, совсем бесчувственный. Но я понимал, что это не так. Этот мрак мог означать только ненависть, и ничто другое. Настоящую человеческую, теплую, густую ненависть, которая заливала ее по уши. Она так упорно искала свой ад, что наконец нашла его. Так я думал. Ад человека куда страшнее ада сатаны. Люди придумывают друг другу мучения искуснее дьявольских козней. Конечно, все могло быть и хуже, но вряд ли она это сознавала. Что бы я стал делать, если бы она рыдала, раскаивалась, просила прощения? Вряд ли бы я выдержал.

– Мони, почему ты не уедешь? – сказала она однажды. – Ты мучишься сам, мучаешь меня. Поезжай куда-нибудь, отдохни…

– Не могу, Лидия, – отвечал я.

Я действительно не мог. Мне казалось, что в чужом месте я буду жить чужими мыслями.

– Тогда уеду я! – внезапно сказала она. – Если хочешь – совсем! Так жить нельзя, это не жизнь, а истязание.

Вот она и подошла к этой мысли. Иногда не только рай – и ад становится невыносим.

– Да, знаю, – ответил я.

– Или ты это нарочно? Чтобы совсем раздавить меня?

– Выброси это из головы! – сказал я. – Я сейчас вовсе не думаю о тебе, ни о ком не думаю, кроме самого себя. Это мое право.

– Да, это всегда было твое право! – сокрушенно ответила она. – Всегда!

– Может быть! И это совсем не так плохо, как ты считаешь! Из прав вытекают обязанности!

– Это я уже знаю, – неожиданно ответила она.

– Ничего ты не знаешь! – вздохнул я. – Я говорю тебе в последний раз: того, о чем ты думаешь, все равно что не было. Нет, не так. Все это произошло с кем-то другим. Или в другой жизни.

Эти мои слова как-то вдруг успокоили ее, она немного ожила. Я все дольше засиживался в кабинете, совсем прекратил прогулки по парку. Усиленно писал. Сначала записывал все свои мысли. Потом понял, что это не нужно – так их было много и такие они были противоречивые. Лучше всего записывать те мысли, которые как вехи ведут к концу моего бесконечного пути. Построить в себе нечто, что укрепило бы мои душевные силы.

Именно это больше всего поражало меня в моей прошлой жизни – душевная неустойчивость. Я не мог взвесить свои чувства и судил о них только по фактам и событиям. Не видел в моем поведении ни капли здравого смысла, никакой логики, никакого серьезного основания. Странный курьез – по-видимому, именно тогда, когда обладал полным сознанием, я поступал самым бессознательным образом. Чем это объяснить? Нечем, кроме как свойством самого человеческого сознания. Как плыть ночью на корабле или на лодке, если видишь в небе одну звезду – свою собственную? Только свои желания, только свои цели? Куда пригребешь на такой несчастной лодке? Только к самому себе. Будешь кружить, как заколдованный в заколдованном море.

Да, лодка – в этом весь секрет. Лодка с одной звездой и единственным парусом, который ко всему прочему и снять нельзя в случае необходимости. Любой сильный порыв ветра просто опрокинет ее, потому что и прочного киля у нее наверняка нет. И нет выхода, нет спасения, разве что успеешь выгрести воду. И во что превращается жизнь? В вечное крушение и вечное спасение, пока не потеряешь последние силы.

Многое могла бы объяснить мне Лидия. Она постоянно была ко мне ближе, чем кто-либо. Но я уже понимал, что жестоко расспрашивать ее, как я это делал несколько раз. И как сделал еще однажды, как последний дурак.

– Лидия, я хочу тебя спросить, – сказал я. – Христофор знает, что ко мне вернулась память?

Она с недоумением посмотрела на меня. – Понятия не имею! Я его и не слышала и не виде с того проклятого дня, когда он затащил тебя на дачу.

– Ну, не совсем так. Два-три дня назад ты его обругала по телефону.

– И что из этого? – с вызовом спросила она.

– Как что? Да ведь он, наверное, что-то понял по твоему поведению!

– Ну и что, если понял? – с презрением отозвалась она. – Пусть эта свинья знает, что нельзя делать все, что в голову взбредет.

– Да, но я хотел поговорить с ним. Есть вещи, которые только он может объяснить…

Она посмотрела на меня так, будто говорила со слабоумным.

– Как ты можешь говорить как с равным, с человеком, который… который… – она заикнулась.

– Который – что?

– Который надругался над тобой! Не надо мной – над тобой! Я что, я – тряпка, мной можно и подтереться, но ты… ты…

Лидия бросилась вон и так хлопнула дверью, что квартира заходила ходуном. Пока я ломал себе голову, как быть, она снова появилась на пороге. Лицо ее было невероятного, какого-то табачного цвета.

– Слушай, что я тебе скажу! Не знаю, каких дьяволов ты ищешь в себе! Но пока не найдешь там своего достоинства, ты ничто! До сих пор ты хотя бы этим отличался от других. И если в один прекрасный день ты меня выбросишь из дома, как половую тряпку, я буду знать, что ты обрел себя! Теперь тебе ясно?

Я ничего ей не ответил. И скоро услышал, как она всхлипывает и воет в своей душной бонбоньерке.

Еще две недели прошло без особых происшествий. Только погода внезапно изменилась. Однажды ночью пошел дождь, такой буйный, такой проливной, будто он хотел снести город с лица земли. Небо побелело от молний, весь наш прочный дом дрожал от ударов, будто был готов в любую минуту обрушиться нам на головы. Но на другой день погода была тихая, ясная и прохладная, словно ранней весной. Мне казалось, что и в моей жизни что-то изменится, я наконец найду какой-то выход.

Однажды утром мне позвонил Радков, наш главный юрисконсульт. Очень любезно поздоровался, потом сказал:

– Товарищ главный директор, вы не могли бы зайти ко мне ненадолго? Это очень важно.

Ехать в управление? Сама мысль об этом была мне противна.

– А почему бы вам не приехать ко мне?

– Это в ваших интересах, товарищ директор, – очень почтительно сказал Радков. – Небольшая формальность, но совершенно необходимая.

– Хорошо, приеду к десяти, – сказал я и швырнул трубку.

Приближаясь к управлению, я беспощадно ругал себя за слабохарактерность. Не следовало, ни в коем случае не следовало больше появляться в этом здании, даже во сне, оно казалось мне чужим и отвратительным. Кабинет юрисконсульта находился на втором этаже, как и мой собственный. Я всегда поднимался пешком, но на сей раз поехал на лифте – до того мне никого не хотелось видеть. Радков сидел за столом – изысканный, выбритый, элегантный, как все юристы его ранга. Увидев меня в дверях, он совершенно непринужденно поднялся. Улыбка его была великолепно тренирована и отшлифована.

– Пожалуйста, проходите, садитесь, – предложил I он. – Не выпьете ли кофе?

– Нет-нет, спасибо! – решительно заявил я.

Только теперь я заметил, что в кабинете есть второй человек. Обыкновенный невзрачный человек в довольно поношенном костюме и в потрескавшихся ботинках, которые он даже не находил нужным спрятать под стул.

– Это инспектор Кутенков, – представил его юрисконсульт. – Из института страхования. Ему нужна небольшая справка.

Я еще раз оглядел инспектора. Не знаю, сколько народу он застраховал за свою жизнь, но застраховать себя самого явно не сумел. Инспектор полез в сумку и достал оттуда два документа – страховательный полис и доверенность. Страховку против несчастного случая я оформил лет пять-шесть назад, а доверенность выдал Лидии в прошлом месяце. Будто предчувствовал несчастье – теперь мне должны были выплатить значительную сумму.

– Эти подписи ваши? – спросил инспектор.

– Да, мои, – кивнул я.

– Но они совсем не похожи! – констатировал инспектор, как мне показалось, довольно злорадно.

Я и сам видел, что они действительно непохожи. Но обе подписи были мои – это я знал хорошо.

– К заявлению я приложил медицинскую справку. Я три месяца был в полной амнезии. Разве я могу припомнить свою прежнюю подпись?

На лице инспектора проступило легкое огорчение. Служебная бдительность явно сделала холостой выстрел. Дело кончилось тем, что я подписал в его присутствии новую доверенность. На этот раз обе подписи полностью совпадали. Инспектор неохотно извинился и ушел.

– Я очень рад, товарищ генеральный директор! – непринужденно улыбнулся Радков. – Значит, скоро вы снова вернетесь к нам?

– Вряд ли это будет скоро, – ответил я. – Сначала следует полностью восстановить здоровье, а там будет видно.

Я знал, с какой точностью он передаст мои слова Камбурову, и постарался выразиться как можно осторожнее. Я смутно ощущал, что не следует давать им карты в руки, если у них уже наготове какая-нибудь комбинация. И только я собрался уходить, как он опять остановил меня:

– Извините, чуть не забыл… Христофор просил передать, чтобы вы зашли к нему, если у вас будет время.

Я ограничился кивком и вышел. И нерешительно остановился в коридоре. Кабинет Христофора всего в десяти шагах, надо немедленно вешать. Но в эту минуту мне ничего не хотелось решать – любое решение казалось мне неприятным принуждением. Я понимал, что Христофор знает или подозревает, что к чему. Все еще тяжело было вспоминать яростные слова Лидии о достоинстве и в то же время я не мог согласиться с ее представлением о достоинстве. Все, что произошло в ту страшную ночь, было для меня так же понятно, как и чуждо. Так же неожиданно, как и заслуженно. Но все же я не мог сделать вид, что ровно ничего не произошло.

Когда я вошел в кабинет, Христофор медленно встал. Взгляд у него был лихорадочный, быстрый, смотрел он прямо мне в глаза. Я не ожидал, что он так легко выдаст себя. Смутная, неосознанная радость, облегчение и испуг – вот что было в его взгляде. Он почти мгновенно овладел собой, улыбнулся и заговорил как ни в чем не бывало.

– Ну-у, наконец-то! Где ты пропадал?

Я присел к его столу. Нет, не хотелось, чтобы с первой же минуты между нами встала фальшь, чтобы мы начали изучать и проверять друг друга.

– Я не пропал, – ответил я. – Скорее, нашелся. Ему ничего не оставалось, как держаться по-мужски.

– Я этого ждал, – кивнул он. – Я все время был уверен, что ты восстановишь память. Что ты вспомнишь все.

– Хочу тебя предупредить, что ты не обязан давать мне никаких объяснений. У меня достаточно воображения.

Он немного помолчал, потом сказал:

– Нет, воображения тебе не хватает! Как ни странно это тебе покажется…

– Вечная история, – кивнул я. – Человек не гоняется за истинами, которые ему неприятны. Или могут подорвать его уважение к себе.

– Может быть, и так… Но это не самое важное. Дело в том, что человек таит в себе много такого, о чем даже не подозревает. И эти скрытые стороны души иногда преподносят ему жестокие сюрпризы!

– Да-да, знаю, – кивнул я, – сейчас мы опять начнем про бесов…

Он явно смутился.

– Неужели ты помнишь этот идиотский разговор?

– А разве ты его не помнишь? – удивился я.

– Пусть, так даже лучше, – кивнул он. – По-моему, принцип есть принцип. Поступки человека редко соответствуют его душевному содержанию. Они скорее призваны скрыть это содержание.

– Ох, уволь от твоих теорий, надоели! – вздохнул я. Христофор посмотрел на меня чуть ли не с мольбой.

– Если хочешь, я не буду?

– Да нет, давай! Мы уже начали этот противный разговор.

Он так мучительно сглотнул, что мне просто стало его жалко.

– Давай, давай! – поощрил я его.

– Видишь ли, Мони… Идее зла мы противопоставляем идею добра – так? Конечно, так, в этом смысл всей человеческой морали. Я серьезно спрашиваю тебя: а что противопоставить идее добра?

– А зачем надо противостоять добру? – я разозлился. – Чтоб раздражать друг друга?

– Я не хочу тебя раздражать! Прошу тебя, если это тебе неприятно, я тут же замолчу.

– Да, я раздражен!

Он откинулся на спинку кресла. Я поразился, какой у него беспомощный вид. И все же решительно встал и пошел к двери. Может быть, этим я мстил ему, но в ту минуту я этого не сознавал.

– Подожди! – сказал он.

Я остановился и обернулся назад.

– Дело в том, что я не хотел причинить тебе зло! – сказал он. – Когда-нибудь ты это поймешь! Это все! До свиданья или прощай, как угодно.

Я взорвался.

– Что ты хочешь сказать? Что ты пожертвовал собой, чтобы избавить меня от Лидии? Ты это хочешь сказать?

Он посмотрел на меня с глубоким недоумением. Я тут же понял, что сказал не то.

– Да нет, что ты? Откуда такая идиотская мысль? Чем я превосхожу Лидию? И чем превосходишь ее ты? В любом случае она лучше нас обоих. Вот это я и хотел тебе сказать: добру можно противопоставить справедливость. Или человечность, почем я знаю. Я и без того запутался.

Я вернулся и спокойно сел на место. – Продолжай.

– Старикан, я не собираюсь оправдываться! – сказал он. – Но не хочу быть чернее, чем я есть на самом деле. Все здесь знают, что я – твоя креатура. Что я получил от тебя? Я бы сказал – все! Без твоей помощи я бы сейчас был самым обыкновенным ничтожеством! Конечно, я не был трутнем, не прятался за твоей спиной. У тебя эти номера не проходят. Я платил если не другим, то полной лояльностью. И все-таки подумай, старикан! Ты всегда стоял надо мной, и я всегда должен был получать от тебя и большое, и малое! Ты – сильный, ты – привилегированный, ты – благодетель! А какая разница между благодетелем и господином? В принципе, почти никакой!

– Я думал, мы просто друзья, – сказал я.

– Да! В твоих глазах – да! Но в моих глазах, по-видимому, было не так! Мир благодетелей несправедливый мир, вот что я хочу сказать. И | получается, что в душе у меня накопилось. Как у Адама, который предпочел уйти из рая господня… теперь ты понимаешь?

– Да, понимаю! – сухо ответил я.

На его губах заиграла слабая улыбка. По-видимому, мой тон придал ему смелости.

– Действительно, я поступил совсем вульгарно, не спорю! И не стану оправдываться тем, что оба мы были ужасно пьяны! Что не владели собой! Копившееся в душе всплыло на поверхность! И что же случилось, о Зевс? Да то же, что случалось с громовержцем много раз! Ему наставили рога, как последнему пастуху! Теперь ты доволен?

Лицо его просто сияло. Его подлинное лицо. Или человеческое лицо, если вам нравится его позиция.

– Вполне, – спокойно ответил я. Встал и ушел.

Моя жестокая мозговая коробка снова заработала безостановочно. Но теперь безупречный порядок мыслей не вел никуда. Он просто терялся в каше воспоминаний. Я снова оказался в каком-то хаосе, из которого не было выхода. Сомневался во всех и во всем. Не мог отличить ложь от истины. И уже не удивлялся тому, что люди не способны анализировать и познавать самих себя.

Сократ, бедный старичок, думал я иногда по ночам. Самый добрый и самый несчастный в кавалькаде сытых и самодовольных философов, у которых головы уходят выше облаков, выше самых высоких Атласских гор. Каждый из них близоруко смотрел на эти горы и думал: Я куда выше. Еще бы: я – Всемогущая Мысль! Я Властелин Знания! Я Повелитель мира, сын Мудрости, брат Судьбы! Зачем мне познавать других, пускай другие познают меня!

Так думал даже всеблагий и терпеливый Христос. Смирись, гордый человече, думал я иногда в темные несчастные ночи, сбросив одеяло на пол. В кабинете, который провонял сигаретами и человеческими пороками. Смирись, ступай в зоопарк, как пошел я. Остановись перед унылым павианом с красным задом, который уныло манипулирует своим жалким органом. Видишь складку на его носу? Это не первая складка. Говорят, что самой первой была та, что появилась в мозгу археоптерикса. Хотя и это, наверное, не так. Но последняя складка, последнее звено в цепи – обязательно на твоем носу, иначе и быть не может. Как ни дергайся, не снимешь! Прислушайся хоть раз к голой тыкве, к голосу Сократа. Тот хотя бы доказал самого себя. Он спокойно выпил чашу с ядом, чтобы не подчиняться человеческим самообманам.

Выпрямись, несчастный человече, думал я иногда ночью, швырнув влажное одеяло на пол. Несмотря ни на что, верь в свою мысль, которая когда-нибудь приведет тебя к первоначалу жизни. Потому что ты – жизнь и должен остаться жизнью, каковы бы ни были твои метаморфозы. Сократ хоть пытался найти этот путь. И к чему он пришел, спросишь ты? Да ни к чему, конечно. Как и я сейчас, хотя судьба дала мне такой шанс!

В беспокойстве я вставал и подходил к окну. Мое окно выходит на восток. Только в этом направлении почти не видны горы. Заметна только далекая линия горизонта. Сейчас там занимается день. Легкий, самый первый румянец, над ним – широкий зеленоватый пояс света. Именно в этом поясе, в этот час, в эту минуту дня светит самая прекрасная из звезд, которую народ у нас называет зорницей. Скоро солнце затмит ее, но я все еще ее вижу. С добрым утром, маленькая Зорница! Я уверен, что в этот час, в эту минуту дня вижу тебя только я один. Я не умнее других, и не чище, и не чувствительнее. Я просто несчастнее, больше измучен, потому и встал раньше других в этот час, в эту минуту дня.

Вы знаете, что такое человеческое самосознание? То самое, которое я так несчастно потерял? Да не что иное, как небольшая вселенная. Монада, хотя и не совсем такая, какой представлял ее себе Лейбниц. Как любая вселенная, она подчиняется всем законам Эйнштейна. Она не плоская и не стационарная. Она изгибается. Она разбегается. Моя вселенная, как и все другие, изгибается под силой моей собственной гравитации, моего маленького, невидного Я. И сейчас она совсем стала похожа на вогнутое зеркало или на маленькую, сплющенную линзу – я не силен в оптике. Что я могу сделать с ней? Да то, что можно сделать по простым законам физики. Я могу увидеть себя в фокусе. Или поджечь себя в этом фокусе.

Так было всегда в нашей изгибающейся и разбегающейся вселенной.

Мы никуда не ходили, никого у себя не принимали. Так было и раньше, всегда, но раньше у каждого из нас были свои надежды и иллюзии. Мы никогда не были гостеприимны, каждый предпочитал жить самим собой. Это в какой-то степени хорошо, человек чувствует себя свободным и независимым. И в то же время это бесконечно опасно. Он начинает поглощать мир в себя. Или заслонять мир собой – до самых далеких очертаний горизонта. Если ты сильный и свежий человек – это прекрасно. Мир внезапно преображается под влиянием твоего Я. Ты начинаешь жить в радостном мире, каким бы он ни был в действительности. Но если душа твоя грустна и темна, утопает во мраке и тенях, тебе нет спасения. Мир замыкается, превращается в мрачную долину призраков и отчаяния.

Только теперь я понял, какую горькую ошибку мы сделали, не создав детей. Чем больше детей, тем лучше, – только бы ты их любил и заботился о них. Даже если отупеешь от трудов и забот, ты все равно спасен, потому что ты перестаешь существовать как отдельная особь. Да и как личность тоже… Ты размножаешься так, как размножаются амебы, для которых нет ни уничтожения, ни смерти. Если бы у нас были дети, может быть, мы не пережили бы в жизни ничего страшного.

Лидия все слабела. Она совсем перестала заботиться о себе, махнула на себя рукой, носила старые платья, потрепанный халат, линялые фартуки и по целым дням бродила в таком виде по дому как не своя. Она как будто все так же мыла и чистила, но делала все без желания, без охоты, с опущенной головой и безучастным взглядом. Тоскливо было смотреть, как она стоит под умывальником, с лицом, мокрым от пара, с нечесаными, прилипшими к щекам прядями волос.

Мы по-прежнему обедали вместе. Обедали молча, не говоря друг с другом, не глядя друг на друга. В сущности, не я на нее – она на меня не смотрела. Иногда я думал: неужели это я превратил ее в такую жестокую человеческую пустыню? Или это у нее особая мертвая хватка, специально для меня – чтобы смягчить меня, чтобы сломить мое сопротивление? Вряд ли! Прежде всего, она слишком слаба, чтобы вести такую долгую и упорную борьбу. Паруса ее лодки рвутся легко, как тюлевые занавески. Если только… Да, если только все это не поза, которая не стоит ей никаких серьезных усилий.

И все же я сдался. Вернее, отступил с передовых позиций, из самых первых брустверов. В сущности, они самые важные, потому что в других у меня вряд ли явилась бы потребность. Я больше не мог думать, не мог вставать по ночам и стоять у окна, пока не зарумянится утро и не появится моя маленькая зеленоватая надежда. К тому же ее окно выходило на север, там мрак умирает дольше всего. Но так или иначе я снова перешел спать в ее комнату.

Однажды ночью я проснулся от того, что кто-то тихо скулил. В первую минуту мне показалось, что это Пинки. У моего бедняги была такая привычка, – иногда он жалобно скулил у порога спальни, выпрашивая малую толику любви. Но сейчас Пинки не было. Я напряженно вслушался – ничего. В последнее время Лидия так беззвучно спала в своей постели, не дыша и не двигаясь, будто там лежало не живое тело, а деревянный манекен. Я тихонько встал, кончиками пальцев коснулся ее лихорадочно воспаленных щек. Совершенно сухие! А может быть, это я сам скулил во сне, может быть, это всплакнула в каких-то глубинах моя собственная душа…

В эту ночь я передумал свои самые тяжелые, самые мрачные мысли. Зачем мы живем? Есть ли в этом какой-нибудь смысл? Ведь жизнь удовлетворяет не нас, она удовлетворяет самое себя. Мы не хозяева жизни, тут мы обманываем себя. Мы – ее слуги, даже ее жертвы. Мы должны непрерывно снабжать ее горючим, передвигать ее в пространстве, сохранять во времени. И это еще не все. Мы должны ее регулировать, должны направлять, удовлетворять все ее нужды. И самое страшное, что мы должны погибнуть вместе с ней, когда придет срок восстановить вечное и неделимое. Я наконец не выдержал, встал на цыпочки и тихонько ушел в свой кабинет. И стоял там, у открытого окна, в ночной прохладе, пока не появилась моя Зорница. Я не стал ждать, когда солнце погасит ее, и снова вернулся в спальню и улегся под теплое одеяло. Лидия все так же спала сном мертвеца.

Вот так я ловчился, чтобы перехитрить ее, частенько, хотя и не каждую ночь. Устраивал себе маленькие тайм-ауты, пока она однажды не застала меня врасплох.

– Что ты здесь делаешь? – услышал я за спиной. Я виновато обернулся. Босая, даже без тапочек, она показалась мне совсем маленькой. И испуганной.

– Ничего, думаю.

– О чем думаешь?

– О музыке, – ответил я. – Ты все равно встала. Объясни мне, пожалуйста, что такое лад?

– Что такое лад? Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Зачем это тебе?

– Хочу понять, в самом ли деле музыка существует вне нас.

Она смотрела на меня в недоумении, губы ее слегка дрожали.

– Не знаю, как тебе объяснить. Это распределение тонов по высоте.

– А что такое высота?

– Это интервалы между основным тоном и всеми остальными.

– Ты объясняешь одни слова другими, – нетерпеливо перебил я. – А что это за распределение? И какие это интервалы? Отвечают ли они каким-то объективным данным, существующим в природе?

– Ты издеваешься надо мной, – сказала она.

И заплакала так неудержимо, что слезы ручьем хлынули по ее лицу. Она плакала, стоя совсем прямо, опустив руки вниз, – как ребенок. Она не стыдилась своих слез, больше того, – будто нарочно выставляла их напоказ. Я старался держать себя в руках, это удавалось мне с трудом.

– Неужели ты не понимаешь, о чем я спрашиваю? – говорил я в искаженное от плача лицо. – Если музыка опирается на объективные данные, значит, она сама – объективное данное.

Она с трудом овладела собой и посмотрела на меня с какой-то неясной, последней надеждой.

– Да, да, нечто подобное существует, кажется, это его открыл Пифагор. Созвучие… я не могу думать, Мони… Созвучие – как это? Зависит от длины струн… А те в свою очередь выражаются простыми числами.

Пораженный, я смотрел на нее. Я совсем забыл теорию чисел, хотя когда-то изучал ее. И все-таки понял, что гармония – плод объективных математических соотношений, а не произвольного воображения человека.

– Слушай теперь внима…

– Мони, прошу тебя! – перебила она со слезами, скажи, что я должна сделать? Прошу тебя! Что бы это ни было, я сделаю! Я не хочу, чтобы ты мучился, не хочу, не хочу!

Я смотрел на нее с нарастающей мукой. Что я мог ей ответить? Ничего! Ничего, что могло бы нам помочь! И все-таки нельзя было бросать ее так, посреди дороги. Она явно не поверила моим музыкальным терзаниям.

– Видишь ли, Лидия, делать ничего не надо! Ситуацию следует изжить до конца и… все естественным образом войдет в свою колею.

– И все-таки, Мони! Очень тебя прошу!

– Что все-таки? А… ну, поведи меня на концерт, на хороший концерт. Но только действительно хороший.

– Хороший? – встрепенулась она.

– Да, хороший! Не глубокий, не сильный, не импозантный! А просто хороший!

Я старался хотя бы немного отвлечь ее. И кажется, мне это удалось. Она подняла руки и начала вытирать слезы. Нельзя было терять ни минуты. Одной рукой я обнял ее за плечи и повел в спальню. Она все еще вздрагивала в слабых, замирающих конвульсиях. Но что такое конвульсия, спрашивал я себя. Ведь и смех – конвульсия, и издевательство – конвульсия… Хватит, тебе! – приказал я себе. – Опомнись, перестань хотя бы на минуту!

Я привел ее в спальню, заботливо уложил в кровать. Она не отпускала меня, ее мокрое лицо в сумраке блестело.

– Останься ненадолго со мной! – просила она. – Совсем немножко – пока я успокоюсь!

Я молча подчинился. Она прижималась ко мне, гладила по щеке. Ладонь ее показалась мне на этот раз необыкновенно жесткой. Да как ей не быть жесткой, когда она каждый день вручную стирает твои французские рубашки!

На этот раз Лидия уснула неожиданно быстро. Я встал и перешел на свою кровать.

Неважно, что это было – инстинкт, порыв или рассудок. Важно, что я провел ее по единственному пути, который у нее был. На другой день она показалась мне гораздо бодрее, хотя все так же молчала. Я чувствовал, что она молчит, потому что думает о чем-то, а не о ничем. Я даже знал, о чем именно, с полной, чтобы не сказать с абсолютной, уверенностью. Она думала, в чем ей пойти на концерт. И что сделать с лицом, на которое будут смотреть те, кто так давно не видел нас вместе. Но только за обедом она решилась спросить:

– Ты действительно хочешь пойти на концерт?

– Да, конечно! – оживленно ответил я. – Решим проблемы теории на практике.

И это оживление было не совсем фальшивым. Мне действительно захотелось в концертный зал. Я всегда любил музыку, но никогда о ней не задумывался. Какая разница, сколько лепестков и сколько тычинок у цветка? Важно то, что он – цветок, и моя душа воспринимает его как нечто прекрасное. Так я думал, хотя в моем собственном искусстве математические пропорции и отношения играли огромную роль. Все-таки в глубине души я был убежден, что эти меры – человеческие меры, и их объективное существование случайно.

А выходило не совсем так. Выходило, что музыка оперирует настоящей азбукой. Это тона, связанные в гаммы. У каждой гаммы собственная характеристика. И у каждого тона – своя объективная сущность, которую можно измерить объективными мерами, кажется, мегагерцами. Да как же иначе галактики превращались бы в музыку!

В тот день, когда мы собрались на концерт, с утра начался мелкий и прохладный дождь, – наверное, первый предвестник осени. Накрапывало до полудня, слабыми порывами, – потом облака разошлись. Появилось мокрое небо, которое то исчезало, то снова открывалось. Но облаков была куда больше, чем неба, и я предугадывал их молчаливое торжество. Все, что я сейчас рассказал словами, можно превратить в музыку. Любой профессионал среднего уровня тут же назовет вам не только гамму, но даже необходимые для нее инструменты.

Наконец Лидия появилась на пороге моего кабинета. Она улыбалась, но во взгляде ее был легкий испуг. Темное вечернее платье, наверное, самое парадное в ее гардеробе. Длинное, до пояса, серебряное колье с крупным янтарным медальоном. На плечах – пресловутая семейная лиса. Но всего старательнее и всего изящнее, я бы сказал, она нанесла на лицо грим, что в последнее время ей редко удавалось.

– Я тебе нравлюсь?

– Да, конечно, – ответил я без особого одушевления.

Недостаток воодушевления был вызван главным образом лисой. Да какой мужчина любит показываться, особенно на улице, с расфранченной женой. Явно придется ехать на машине, хотя парковать ее будет негде. Лидия, однако, по-своему истолковала мою сдержанность.

– Если хочешь, я надену другие туфли. В этих я кажусь очень высокой.

– Нет-нет, все в порядке, – отозвался я, слегка повысив тон.

Она снова улыбнулась, чуть не с детской признательностью. Как легко топтать женщину, если сумеешь вывести ее из душевного равновесия. Но в те дни у меня, разумеется, ни разу не возникало подобное желание.

На концерт мы в самом деле поехали на машине. Но поставить ее было негде. Плюс ко всему перед входом стояла огромная толпа. Я нахально сунул машину между роскошными служебными лимузинами на площади перед Министерством иностранных дел. Потом мы пешком прошли к залу. Толпа возросла еще больше, многие спрашивали билеты. Я не ожидал такого спроса в межсезонье, но интерес, кажется, был заслуженный. Концерт давал оркестр Венской филармонии, совершавшей летнее турне по Восточной Европе. Лидия воодушевилась, хотя и старалась скрыть свое возбуждение. Однажды она слышала этот оркестр, да еще в Вене, и говорила о нем как о сне или сказке. В толкучке у дверей лиса съехала набок, но все же нам удалось войти без особых происшествий.

– Ты не сдашь ее в гардероб? – спросил я осторожно.

– Кого? – не поняла она.

– Лису…

– Ты что, издеваешься? – укоризненно спросила она.

Хотя я, конечно, не издевался, а высказал надежду… Когда мы вошли в зал, она легко, почти неощутимо, взяла меня под руку… Я очень хорошо понимал смысл этого маневра, но на сей раз не имел ничего против, несмотря на лису. Интересная, элегантная женщина, смотреть будут на нее, не на меня. Места наши были в десятом ряду, у самого прохода. Очень хорошие места, если человека действительно интересуют концерты. Пока Лидия покупала программу, я успел бегло оглядеть зал. Довольно много элегантных женщин, довольно много лисиц, две из них – чернобурки. Я с облегчением вздохнул и уже спокойно откинулся на спинку кресла. Оставалось только, чтобы и концерт был действительно хороший.

Лидия уже просмотрела программу, и я спросил:

– Ну как?

– Не знаю, – озадаченно ответила она. – Все знаменитые вещи. Но чересчур известные.

– Это плохо?

– Не плохо, конечно. И все-таки знаменитый оркестр должен бы блеснуть чем-то, чего другие не показали.

Настоящим сюрпризом для меня оказалось появление дирижера. Симпатичный смешной старичок, такой розовый и добродушный. Публика приняла его необыкновенно восторженно. Э-э-э, да ведь мы профаны, зачем показывать лишнее старание! Когда он поклонился, мне показалось, что его безукоризненный фрак слегка затрещал по швам. Он встал перед своим оркестром, – летний состав, наверное, – поднял палочку не выше своего носа, взмахнул ею легко, я бы сказал, небрежно. При первых же тактах у меня зашевелились волосы на голове, я даже выпрямился от удивления. Этот оркестр был не такой, как все, и музыка у него была совсем другая, хотя я не знал, что они играют. Какая разница, кто композитор, нашел время! Слушай! Постройка, которую он возводил передо мной, была необыкновенно легкой, изящной и точной, каждая деталь отличалась предельной ясностью и совершенством. Колорит, какой колорит, постой! Краски, которые ложились на этот изящный фасад, были так современны и контрастны, говорили о таком чувстве свежести и новизны, что мне стало стыдно. Сам я не позволил бы себе так расцветить даже свое лучшее современное здание, просто не посмел бы. Браво, браво, юный художник, браво, храбрец, думал я. А старичок вовсе не усердствовал, он как будто забавлялся вместе с нами. Теперь я уже ясно понимал смысл его сдержанных и все-таки отчетливых жестов – именно предельная легкость и естественность.

Когда, наконец, оркестр умолк, сидевшая впереди фальшивая блондинка, рослая мясистая дама – не поймешь, где у нее бюст, а где спина, – вскочила на ноги и как безумная начала аплодировать. Вся публика, которая явно понимала дирижера, аплодировала. Все, кроме меня. Мне казалось абсурдным бить в ладоши в такую минуту; все равно, что аплодировать, когда читаешь Стендаля, например. Старичок повернулся к нам и слегка поклонился, ни капельки пота на лице, ничего, кроме кроткой добродушной улыбки.

– Тебе не нравится? – удивленно спросила Лидия.

– Наоборот, ужасно нравится!

Лидия недоверчиво смотрела на меня, не зная, серьезно я говорю или шучу.

– Действительно, он не гений! Но ужасно очарователен!

– А разве этого мало? – сказал я, с трудом скрывая раздражение. – Мне кажется, я вообще не слышал такой музыки. Или такого исполнения.

– Это Моцарт! – серьезно сказала она. – Не удивляйся, Мони. Музыка не всегда действует на человека одинаково. Бывает, что ты особенно восприимчив к ней, и она овладевает тобой до глубины души… А в другой раз слушаешь ту же вещь как гипсовая статуя, – вообще не доходит, даже по коже не щекочет. Со мной так бывало несколько раз.

– А сейчас?

– О, сейчас! Сейчас все ясно. Он действительно очарователен.

Дирижер снова встал у пульта. Я знал, что они будут играть, – Чайковского. Этого автора я знал лучше всего, так что мы могли проверить себя. И как только он поднял палочку…

Верно говорят, что судьба не путает карты и не раскладывает их, – она только их раздает. Случайно или нет, я поднял взгляд к первому ярусу. И был мгновенно наказан. Справа, на самой дуге, сидела Мина. И смотрела на меня, как я на нее. Наверное, она еще раньше заметила меня, потому что лицо у нее было смущенное. Я прямо ощутил, как мое сердце хрустнуло под железным нажимом щипцов… Мы трое сами были виноваты во всем, сами перепутали все карты… И надо же было этому случиться именно здесь, в этом зале, под эту музыку, которая обезоружила меня до конца.

Я понял: со мной случилось то, чего я напрасно ждал столько месяцев. В сущности, хрустнула только скорлупа, ядро же осталось невредимым. Голым и чувствительным, как нерв. Я ощущал, что внутренне весь дрожу, что совсем обессилел. Я знал, что такая же дрожь била меня в ту ночь, когда я погасил лампу и как во сне пошел к широкой деревянной кровати. Не было иного пути, не существовало силы, которая могла бы остановить меня. Напрасно мы называем ее разумом, никакой разум не может остановить внезапное чувство. Обычно он становится немым и послушным соучастником.

Огромным усилием воли я перевел взгляд на седую круглую головку дирижера. Мне было трудно дышать. Музыка текла сквозь меня, как ветер проходит сквозь ветви деревьев. И только теперь я понял истину, давно известную поэтам: ветер не шумит, шумит листва. Какие бы звуки мы ни слышали, музыка возникает в нас самих. Мы можем укротить ветер, но не можем создать чувство. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Это означало бы создать жизнь.

Я пришел в себя только тогда, когда вскочил с места и зааплодировал вместе со всеми, красный и взволнованный. Меня уже ничто не сдерживало, как, наверное, не будет сдерживать и дальше. Я невольно посмотрел на Лидию – в эту минуту ее лицо показалось мне таким возвышенным, таким чистым, каким я никогда его не видел.

– Это было прекрасно! – сказала она взволнованно.

– Да-да, – кивнул я, боясь, что голос выдаст меня. Слова меня не интересовали – какое они имеют значение. Слова тоже можно наполнять и опоражнивать, как аптекарские пузырьки. Старичок кланялся снисходительно и добродушно, будто угостил нас приятной и безвредной иллюзией. Кажется, начинался антракт, народ стал выходить из зала. Лидия вопросительно посмотрела на меня.

– Хочешь, выйдем в фойе?

Краешком глаза я видел, что и Мина вышла из ложи.

– Нет-нет.

– Почему? – вздрогнула она.

– Мне что-то нехорошо, – хладнокровно солгал я. – У меня голова закружилась.

Лидия внимательно посмотрела на меня.

– Ты в самом деле немножко побледнел! – озабоченно сказала она. – Отчего?

– Ничего страшного! – ответил я. – Я просто отвык от духоты.

Видимо, это объяснение ее удовлетворило. Я чувствовал, что она колеблется. Оставить меня одного в этом состоянии? Или выйти в фойе – ради сигареты, ради светского общества.

– Тогда я выйду ненадолго.

– Иди, иди, – ответил я.

Она направилась к выходу. В этом платье и на высоких каблуках она казалась очень стройной. Почти царственно она прошла между рядами. И исчезла за дверью. Там курили, пили противный теплый лимонад, женщины разглядывали, кто как одет, и сплетничали. Потом они снова вернутся сюда, будут восхищаться и аплодировать. Я был огорчен и подавлен. В конце концов, не прав ли мой врач? Как ни вездесуще человеческое чувство, не слишком ли оно непрочно? Но мне сейчас не хотелось думать об этом. Мне вообще не хотелось думать. Я был так развинчен душевно, что вряд ли скоро приду в себя.

Стравинский. Молодой Стравинский, которого я знал. Бриттен, которого никогда не слышал и почти не услышал и в этот раз. Я имел неблагоразумие снова взглянуть на балкон. Она опять смотрела на меня, хотя уже не так прямо и откровенно. Я видел ее совсем слабо, расплывчато как небольшое белое сияние. Что это со мной, с моими глазами? Как малое сияние, как Андромеду, не настоящую, которую похитил Персей, а другую, ту, что в созвездии. Сколько астрономов смотрело на нее, затаив дыхание, – как и я. Что она, в сущности, такое, – эфемерный клочок тумана? Или мощная галактика, бурлящая чувствами? Я отчетливо сознавал, что должен отвести свой взгляд. Но не было сил, не было сил до тех пор, пока…

И в заключение – Альбинони, которого Лидия как ненормальная в последнее время крутила на проигрывателе, так что эта прекрасная вещь мне надоела. Но сейчас адажио было совсем другим, высветленным до самой далекой голубизны неба. Я выслушал его, затаив дыхание. Потом встал, как и все, чтобы проводить маленького старого колдуна аплодисментами. В последний раз я взглянул на балкон – Мина исчезла.

Направились к выходу и мы. Переступая с ноги на ногу в толкучке возле двери, я старался не смотреть по сторонам. Я был уверен, что она уже вышла на улицу, но все-таки не следовало рисковать. Я снова стал притворщиком, но теперь это меня не удивляло. Человек должен притворяться, этого непрерывно требует от него жизнь. Непрерывно, даже когда он спит и видит сны. На улице мне показалось, что где-то вдалеке мелькнула ее фигура. Это были ее волосы, походка, которую я узнал бы среди тысяч людей. Я ощущал вокруг себя какое-то неблагополучие, у меня не было сил контролировать себя, мой рассудок угас. Наконец мы сели в машину. Лидия все так же молчала рядом, я все так же не смотрел на нее. Я с трудом попал ключом в зажигание и с облегчением перевел дух. Я было решил, что на сегодня опасность миновала, как Лидия внезапно крикнула:

– Только не это! Убей меня, раздави меня, но только не это!

– Не понимаю! – сухо сказал я.

– Очень хорошо понимаешь! Я не слепая. Думаешь, я не видела, как вы бесстыже переглядывались.

Лгать было противно до отвращения. И все-таки надо было как-то перевести разговор. Он никому не был нужен, а ей – меньше всех.

– Я однажды предложил тебе не затевать липших разговоров. Еще рано, я не готов.

– Нет, ты решил! – хрипло крикнула она. – Но я с этим никогда не примирюсь! Скорее убью кого-нибудь из вас! Но этого не будет!

Трах! Машина на заднем ходу во что-то ударилась, наверное, в другую машину. Лидия ничего не почувствовала.

– Почему? – мрачно спросил я.

Не надо было задавать ей этот идиотский вопрос. Она чуть не подпрыгнула на месте.

– Как это – почему? Да это стыд для меня! Это позор!

Она заплакала. Вернее, не плакала, а словно скулила. Слезы так и брызгали на переднее стекло. Мне было очень ее жалко, но чем я мог помочь? Связать себя каким-нибудь идиотским обещанием? Нет, надо постараться, чтобы до этого не доходило. Или по крайней мере не до самой ограды из новой, блестящей колючей проволоки.

– Лидия, я могу догадаться, что ты имеешь в виду. Клянусь тебе, такие мысли мне вообще в голову не приходили.

Нет, это была не ложь! А нечто куда хуже – вечный обман между людьми, вечное падение. И все-таки это была не ложь, мне и правда такие мысли не приходили. Лидия посмотрела на меня с какой-то безумной надеждой.

– Правда? Нет, не думай, я не защищаю себя! Ты не думай! Но поищи какой-нибудь другой выход! Какой угодно… Только не это, это чудовищно…

Мне захотелось опять спросить: почему? Почему чудовищно? Но я благоразумно молчал. Наконец включил на первую скорость и мы поехали. Сзади что-то захрустело, будто ломалось. Я посмотрел на Весы – стрелка стояла точно на нуле. Ничего больше я не мог ни прибавить, ни убавить.

 

Из моего дневника

Эти записи я вел все время, пока писал свой дневник. Мне хотелось не только осмыслить все факты и события своего двойного существования, но, если можно, подвести их под одну общую идею или свести на одну общую принципиальную основу. Поэтому меня меньше всего интересовала наука, я просто хотел объяснить самого себя, главным образом, свое поведение. И в то же время я не считаю себя полным дилетантом, потому что мой личный опыт весьма богат, уже все то, что я пережил, – само по себе целое открытие, точность которого я гарантирую.

Эти мысли были во множестве разбросаны по разным страницам моего дневника. Я не видел никакой нужды систематизировать или дополнять их. Я отобрал малую часть, главным образом те из них, которые носят более общий характер. Остальные были бы интереснее для любого читателя, но я боюсь, что они отклонили бы его мысль в ненужном направлении. А мне хочется, чтобы мои Весы были как можно лучше сбалансированы. Переписывая эти заметки, я увидел, что они не всегда достаточно точны, а подчас противоречивы и бездоказательны. Но это вовсе меня не волнует. Вы, наверное, замечали, что у любой противоречивой, даже парадоксальной мысли больше шансов добраться до истины, чем у прямолинейного и плоского логического мышления.

Чувство – неотменное свойство жизни, основа его существования. Через чувство (эмоцию) жизнь определяет свое самое спонтанное отношение к находящейся вне ее среде (действительности). В этом смысле чувство опережает даже восприятие и становится основой его создания. Логически отсюда следует, что эмоциональная память, по своей сущности, предваряет любую другую память, но это следовало бы доказать и опытным путем. Онтологически цепь намечается следующим образом: чувство (возможность чувства) – восприятие (возможность дифференциации) – память (возможность сохранения опыта).

Очень трудно определить человеческими словами основное (первичное) чувство жизни. Но в любом случае его следует определить как положительную категорию. Иначе жизнь должна бы непрерывно саморазрушаться (распадаться), потому что у нее не было бы стимулов для существования. Через чувство (эмоцию) жизнь разграничивается от мертвого существования и определяет собственное существование как привилегию, присущую ей одной.

Самое общее первичное чувство следовало бы определить как приятность (позднее – удовольствие, радость). Но контакты с внешней, неживой средой (химические, тепловые) породили и первую отрицательную категорию – неприятность (боль).

… Самое простое проявление чувства у живого организма – ощущение (Аристотель). Самое сложное (у человека) – переживание. Но у человека эмоции связаны и с мышлением и потому придают чувству новые свойства. У высших животных чувства тесно связаны с развитием нервной системы и некоторых соматических органов, цель которых – дифференцировать чувства, усиливать или ослаблять их силу. Но объяснять происхождение чувств этими органами – значит грубо подменить следствие причиной.

… Чувство – не только способ отношения, но и способ осознания (оценка). В этом смысле оно является первопричиной или первоосновой создания, исходной точкой его онтогенеза.

… А что такое разум? Одновременно и покой, и действие. И содержание, и изменение содержания. И память, и процесс мышления. Цель разума прежде всего выяснить обстановку, в которой находится живой организм. И решить, какие действия возбудить, чтобы поставить своего хозяина в наиболее благоприятное положение. Потому что импульсы разума возникают в первую очередь на эмоциональной основе. И все-таки разум способен побудить себя и к внутренним действиям, которые мы в принципе называем логическим мышлением. Иногда результаты логического мышления могут оказаться в разрезе с прямыми, тоже разумными реакциями человека. Стремление к воспроизведению (например) может быть опровергнуто результатами логического мышления. И все же следует иметь в виду, что все эти процессы на практике так взаимосвязаны и обусловлены, что разграничить их в поведении человека чаще всего бессмысленно.

… Есть ли некое внутреннее противоречие между основой жизни и разумом? Оно должно существовать и действительно существует. Чтобы возникнуть и совершенствоваться, разум должен активно упражнять свои функции, иначе он увязнет и атрофируется. И поскольку его деятельность все сложнее и труднее, он овладевает все большими участками центральной нервной системы(мозга). И здесь, наверное, физиологи правы – постепенно он вытеснил все прочие основы и распределительные функции в полкорку(разумеется, здесь можно допустить, что жизнь припрятала в безопасное место центры этих функций). Так или иначе, разум расширил свою деятельность и эта агрессия продолжается. Он все чаще бывает шокирован (и по праву) силой и состоянием чувств и их видоизменениями, главным образом, на основе общественных и социальных условий. Выросли и умножились чувства отрицательной категории. Разум попытался контролировать их и овладеть ими. В принципе, эту деятельность следует оценивать как положительную. Но тут разум очень часто переоценивает свою роль и возможности. Он начинает презирать многие существенные человеческие чувства, считая их малоценными. И терпит чувства, появившиеся в более поздние исторические эпохи, которые он считает более совершенными(человеческими). При самом оптимальном варианте, стремясь к высшим проявлениям чувств, например, моральному и эстетическому удовлетворению, он лишает чувства их первичной жизненности, силы и яркости.

Над человеческой жизнью (существованием) повисла фатальная, все еще не вполне осознанная угроза. Разрастаясь далее, разум может полностью лишить смысла основу жизни, стать ее отрицанием. И тем самым превратиться в некое своеобразное раковое заболевание, которое во имя собственного существования уничтожает единственно возможную основу этого существования. Потому что, по крайней мере на нынешнем этапе, разрушая основы жизни, разум не в состоянии предложить взамен ничего реального и жизненного вне основы жизни – чувства.

…У живого существования есть одна особенность, которая не может не произвести впечатления на любого непредубежденного мыслителя. Жизнь не только не любит подчиняться некоторым основным физическим законам, но и активно противостоит им. Так, например, закону тяготения (деревья растут не вниз, а вверх), закону инерции (живые существа движутся по им избранным направлениям, создают собственные ускорения и торможения), законам термодинамики и энтропии (живые существа идеально поддерживают внутренний энергетический порядок и за свой счет увеличивают запасы энергии). Эти факты неопровержимы и все еще не поддаются объяснению путем иных физических или химических законов и закономерностей. Однако разумное объяснение этому можно найти, если принять следующее гипотетическое положение: жизнь – не продукт материи, а способ ее существования (в сущности, третий из известных пока науке). Тогда как по чуду все звенья цепи получают общую связь и смысл. Прежде всего, Исчезает бессмыслие существования вселенной (без наличия жизни у нее было бы все, кроме смысла). Отпадает вопрос о том, что происходит с жизнью, когда она уничтожена (она превращается в неживую материю, но это совсем не решение проблемы). Открывается совсем новая цепь существования и движения: протоматерия – материя – поле – жизнь. Тогда гипотетически допустимо, что они будут находиться в естественном круговороте. Или что цепь пока не замкнута и все больше совершенствуется.

На этом я кончаю свои записки. Книга жизни всегда завершается тихим вздохом, подавленным рыданием, последним криком того, кто остался должником перед собой и перед миром. А чем мне закончить свой дневник? Чем захочется – можно точкой, можно двоеточием, можно даже запятой. Не люблю книг, которые кончаются многоточием – они чересчур глубокомысленны. И точка мне не нравится. Когда человек стоит в самой точке, в центре своего существования, он видит, что угодно, кроме самого себя.

Опишу только следующий день. Просто не хочется бросать читателя посреди столь мизерного эпизода – давно неметенная машина, пропахшая бензином, жалкий семейный скандал, нерешенные проблемы. Но что делать, проблемы решаются не в книгах, проблемы решаются в жизни.

Итак, я проснулся на заре. Я был страшно подавлен и в то же время чувствовал большое облегчение. Когда законы жизни ясны, самую сложную ее проблему можно решить как математическое уравнение. Правильным такое решение быть не может, зато совесть по крайне мере будет чиста.

Я принял душ и отправился на утреннюю прогулку, чего так давно не делал. Небо показалось мне угасшим. Легкая серая дымка, за ней – выцветшее небо, за небом – окаменелая вечность. По пустым улицам шныряли кошки – тоже унылые и невеселые. Одна из них держала в зубах мертвого мышонка – наверное, несла оголодавшему потомству. Как все же ни трудна у них жизнь, они по крайней мере не потеряли надежды. Надежда и жизнь – единое целое, пока есть надежда, жизнь будет держаться за самое себя даже в нейтронной пустыне.

Кто-то успел посидеть на моем пне. Кто-то погасил об него сигарету. Этот кто-то не был один – рядом валялся дамский носовой платок, побывавший в употреблении у мужчины и потом брошенный. В других доказательствах не было нужды – в сумраке все еще висели их призрачные тени, сотворенные из мертвенно белой глины, слюны и грязи. Потом он выкурил свою победную сигарету, а она со страхом прислушивалась к шуму листвы. Победа обратилась в поражение.

Я вздохнул и сел. Обезьяна обезьяной и останется, не вес мозга будет решать проблемы жизни. Вскоре первые лучи солнца пробились сквозь листву, призрачные паяцы как будто испарились в воздухе. И все-таки я хорошо знал, что они будут идти за мной следом до конца жизни. Или по меньшей мере до той поры, когда старость погасит все страсти и в сумраке останется только дотлевающий огонек разума. Нет, я не доживу до этой страшной поры, я попытаюсь до конца быть жи вым, безо всяких мистических просветлений. Кто умеет читать книгу жизни, какую-нибудь дорогу да найдет.

Тогда – что же? Тогда надо идти. Я встал и пошел наугад, не выбирая направления. И вышел к теннисному корту. Еще не видя людей, я услышал твердые удары по мячу. Их было двое на всей площадке. Мужчина был высок, атлетического сложения, с сединой в очень густых волосах, кожа его рук была темная как каштан, до того они загорели за лето. Против него играла совсем молодая девушка, почти девочка. Еще не налившиеся, тоненькие ноги, чуть намечающийся бюст. Овальное личико показалось мне таким чистым и вдохновенным, что я невольно засмотрелся. Мужчина, наверное, был тренером, он отбивал мячи не торопясь и не напрягаясь, не делал ошибок, но девушка их делала. Как положено профессионалу, он не раздражался, только иногда делал замечания, которых я не слышал. Но девушка злилась, она играла все с большей яростью и страстью. Ее личико утратило детское выражение, обострилось, я видел, как она кусает свои тонкие губы. Наконец, совсем неудачный хэндбек перебросил мяч через высокую ограду. Мяч упал довольно близко от меня.

– Дядя, подай мне, пожалуйста, мяч.

Тон у нее был властный и безапелляционный. Ах ты, маленькая нахалка, господское исчадие! – проговорил во мне какой-то голос. Я ничего не ответил и пошел своей дорогой. Мужчина, стоявший ближе ко мне, разозлился:

– Слушай, дурак, у тебя что, руки отвалятся?

Не будь высокой проволочной ограды, я бы сделал из него котлету. Но я быстро овладел собой, к собственному удивлению.

– Сам расхлебывай! – сдержанно сказал я. – Я не лакей, не то, что ты!

Я прошел по переходу у летнего бассейна. Здесь аллея спускалась вниз, в ее глубине темнели древесные тени. Где-то там должен быть клочок дубовой рощи – высокие черные стволы, прямые кроны, которые никак не походили на мой спокойный и раскидистый летний дуб. Я все еще переживал унижение и обиду, но немного, совсем немного. Наверное, в своей прошлой жизни я бы гнался за ними до самого Панчарева, чтобы отомстить. Сейчас во мне было что-то перекошенное, что-то сломленное или подчинившееся – откуда я знаю. Я уже не тот человек, вернее, не совсем тот. Моя новая жизнь влилась в старую душу, которая все еще шипела и давилась ядовитой пеной. Ничего, назло всему я сейчас пойду в свой книжный магазин и куплю чертежной бумаги, а не альбомчик для наивных рисунков. Я сел на трамвай у Орлового моста и сошел у памятника Невскому. Я был твердо уверен, что именно здесь находится мой книжный магазин. Там было две продавщицы, одна всегда на меня посматривала, другая вообще ни на кого не смотрела. Мне не повезло: в темном, прохладном помещении я увидел именно эту вторую продавщицу. Я неуверенно направился к ней.

– У вас есть ватман? К моему изумлению, продавщица тут же узнала меня по голосу.

– А, это вы, товарищ Игнатов. Где вы пропадали столько времени?

– Сколько же, по-вашему?

– Да уже с полгода. – Она даже улыбнулась. – Ватмана нет, товарищ Игнатов, завтра, наверное, получим. Сколько вам оставить?

– Да с полкилометра, – решил я пошутить.

– И только-то? – спросила она.

Пожалуйста, ко всему прочему еще и чувство юмора. Человече, не спеши с легкой руки судить себе подобных. В эту минуту у меня мелькнула безумная мысль – превратить мой дневник в настоящую рукопись. Что мне мешает, у меня даже есть довольно приличная пишущая машинка, «оливетти».

– Тогда дайте обыкновенной писчей бумаги, – решился я.

Я схватил пакет бумаги и неожиданно заторопился домой. Я был взволнован, во мне бурлили надежды. Жизнь тут же приобретает смысл, как только появится цель, пусть самая малая, самая эфемерная. Не помню, как я поднялся по лестнице, не помню, почему не позвонил. Только оказавшись в холле, я почувствовал неладное. В чем дело? Ага, ясно, – в доме никого нет. Я быстро прошел по комнатам, заглянул в кухню, – действительно, Лидии нигде не было. Меня охватил неожиданный, странный испуг. Не помню, чтобы я испытывал когда-нибудь такой испуг, – так я был спокоен и уверен в ней все эти годы. И вот, пожалуйста, она и без того живет в страхе, а я ее не предупредил, что же она могла подумать? И что могла бы сделать? У меня даже мелькнула идиотская мысль заглянуть под кровати и в гардероб. И тут я увидел маленькую записку, лежавшую на обеденном столе.

«Ухожу к Дончо. Скоро вернусь».

У меня сразу отлегло от сердца. Дончо – один из ее придворных поставщиков. Он врал ей, что якобы играет на флейте (с его-то толстыми красными пальцами). А может быть, это и правда, тогда он – единственный мясник, который играет на флейте. А почему бы и нет? Буду же я единственным архитектором, который напишет… что? Мемуары? Что же это за мемуары? И кто я, в сущности, такой? Тот же Дончо. Разница в том, что настоящий Дончо может купить себе не только флейту, но и контрабас на щедрые чаевые, которые Лидия ему оставляет.

Я нерешительно направился в кабинет. Ничего, сначала напишем, а там посмотрим! Можно и посоветоваться с кем-нибудь. Но с кем? Например, с Христофором (который, может быть, и не Христофор). Или с Лидией (которая, может быть, и не Лидия). Да почем знать, может, и я – не архитектор, кто бы я ни был, у меня хватит порядочности этого не сделать.

Тут я услышал странные звуки. Не то вопль, не то отчаянный скулеж собаки. Я знал, что это такое, хорошо знал. Я бросился в спальню, но там, конечно, было пусто. Какую ерунду я делаю! Снова скулеж и потом внезапно – собачий лай, нетерпеливый и умоляющий в одно и то же время. Я как сумасшедший бросился в прихожую. Одним махом широко распахнул входную дверь. На меня обрушился Пинки и чуть не повалил на пол. Наверное, он опирался передними лапами на дверь и, когда я распахнул ее, упал мне прямо на грудь, обезумевший в неистовой собачьей любви. Пинки целовал меня, облизал мне все лицо своим большим мокрым языком, скулил и всплакивал от невероятного собачьего счастья.

– Пинки! – бормотал я. – Пинки, мальчик мой… Как же ты спасся, дурачок, а я уже решил, что не увижу тебя…

Мы вошли в холл. Пинки на минуту забыл обо мне, он со страшной силой бросился вперед, одним прыжком вскочил на диван, оттуда на столик, толкнул какую-то вазочку и, не обращая на нее внимания, обежал всю комнату. И опять набросился на меня со своими слюнявыми ласками. При другом случае я бы, конечно, всыпал ему за такие излияния, но сейчас я ликовал вместе с ним. Мне стоило больших трудов успокоить собаку, чтобы рассмотреть ее. Пинки страшно отощал и был жутко грязен, глаза гноились, вся задница была в репьях. А когда я увидел его шею, мне даже плакать захотелось – она была потерта, как у тридцатилетнего впряжного буйвола, и покрыта ороговевшей тканью. Я тут же понял причину его столь долгого, столь непонятного отсутствия – его держали на привязи. Он был пленником, рабом был бедняга Пинки.

– Ты голоден, сынок? – бормотал я. – Наверное, страшно голоден.

Но зачем было спрашивать, когда я все видел по его глазам. К счастью, в холодильнике нашлась сарделька. Он терся у ног и чесался о них, как шелудивый, я очистил сардельку и дал ему с руки. Пинки моментально схватил ее, потом посмотрел на меня и сарделька выпала у него изо рта. И тогда началось самое важное – его страдальческий рассказ. Он скулил, взлаивал, опять скулил, заливался воплями и восклицаниями. Рассказывал и рассказывал – о своих мученьях, о передрягах, о надеждах, о бесконечной собачьей любви и преданности, равной которой нет между людьми. Я притворялся, что внимательно слушаю его. Я и так почти все знал. Поймал его какой-нибудь из проклятых хозяйчиков, которые загадили все окрестности города кривыми нештукатуренными дачками. Один из тех, кто бывает там только в субботу или воскресенье, и приезжает нагруженный рулонами сетки, умывальниками, клозетами, электроплитками, транзисторами и даже пепельницами и треснувшими вазами. Подманил моего Пинки куском хлеба или фальшивой лаской, а потом посадил на цепь, чтобы он сторожил побитую молью плюшевую мебель, до этого валявшуюся где-нибудь по чердакам. Его припекало солнце, мочили дожди, трепали грозы, мучили паразиты. Ел он только раз в неделю, когда на дачу приезжал ее хозяин. Для собаки человек – больше, чем судьба, он – единственный способ существования. Кошка может жить и без хозяина, но собака – нет. И Пинки, наверное, примирился с этим негодяем, похитившим его свободу. Спасла его любовь. Его спасла собачья любовь, та самая, одна-единственная, спасительная для каждого, кто найдет в себе силы для нее.

А в том, что спасение пришло так поздно, виноват я сам. Я купил ему чересчур дорогой и чересчур прочный ошейник – из чистой кожи, обитый металлическими капсулами. Он и ждал, пока сгниет этот проклятый ошейник, часть его собственной судьбы. Как бы ни было больно, он дергался на ошейнике – упорно, постоянно. Пока в один прекрасный день, пока сегодня, именно сегодня, и произошло чудо… У него не было никаких следов, никаких путеводителей. И все-таки он прибежал.

Наконец Пинки успокоился и замолчал. Теперь он только смотрел на меня – смотрел с тем знакомым каждому собачьим умилением, от которого сжималось мое сердце. Это мы создали собаку и отдали ей часть своей души – и жестокой, и нежной. Собака – такое же творение человека, как фикус, кактус-лилипут или бесплодная японская вишня. Когда человек умирает дома, собака от ужаса начинает выть во дворе. Люди всегда спрашивали себя: откуда она знает? Нет, она ничего не знает, она только чувствует, что в ней умирает его душа, та самая ее часть, которую хозяин так неблагоразумно ему передал.

Любовь любовью, а в нашем земном существовании надо питаться.

– Давай, Пинки! – сказал я. – Давай поешь, сынок!

Пинки понял меня и дружелюбно помахал хвостом. Потом жадно начал есть. Я ушел в холл, чтобы не мешать ему, и сел в кресло. На душе у меня было необыкновенно легко. Скоро пришел Пинки, лег на пол и положил свою длинную красивую морду мне на туфлю. Он тут же, мгновенно, уснул. Я не смел шевельнуться, чтобы не потревожить его сон. Не знаю, сколько времени прошло. Солнечное пятно медленно подвигалось по полу, пока не охватило его всего целиком – такого прекрасного и совершенного, что я и думать забыл о себе. Да теперь это и не было нужно.