В самолете, летевшем в Париж, — за окном ничего не было видно, облака нависали над самой землей, и клубился туман, — Гюстав вспоминал подробности минувшего утра.

Встал он рано — так было надо. Когда он открыл глаза, он увидел, что Лоранс склонилась над ним и смотрит на него с любовью. Просто удивительно, чтобы у такой молоденькой женщины примешивалось столько материнской нежности к любви, — для Гюстава это было не менее ценно, чем та любовь, которую она подарила ему накануне вечером, прежде чем он, сраженный усталостью, заснул беспробудным сном. Да, Лоранс могла смотреть на него спящего, могла видеть его голым, ничем не прикрытым, — и тем не менее она не знала его до конца, хоть и знала главное. Другой человек, не имевший к нему никакого отношения, не так давно разбился в самолете, похожем на тот, в котором летел сейчас Гюстав, но ведь не каждый же день бывают авиационные катастрофы, и Гюстав летел без всякого страха, — разве что порой слегка вздрагивал при мысли о том, что в какой-то мере возвращается в прежнюю шкуру, вновь обретает свое «я». Но человеком он останется все тем же — тем, которого любила Лоранс.

Накануне из ресторана он позвонил хозяину участка в Симьезе и сговорился встретиться с ним на следующий день утром. На этот раз Лоранс ехала туда в «бьюике», и восторгам ее не было конца: какая разница между этой машиной и старенькой «ведеттой», — только такую и подобает иметь главе предприятия, директору компании! Все делается само собой, не надо переключать скорости, и какой мягкий ход! Ах, как бы ей хотелось поехать на такой машине с Гюставом в Рим! Но люди деловые, конечно, не могут таскать с собой женщин, особенно если это не законная супруга. Вот когда они поженятся…

Хозяин участка оказался мужчиной лет шестидесяти, вдовцом, обитавшим совсем рядом на вилле, где, должно быть, редко открывали окна, потому что утром воздух там стоял спертый, насыщенный всеми испарениями ночи. Встретил он их в халате из пиренейской ткани, в который зябко кутался, так как вечером из соображений экономии тут обычно выключали отопление. На переговоры с ним много времени не потребовалось: ему, конечно, далеко было до Гюстава. Гюстав, никогда прежде не встречавший этого человека, казалось, знал о нем все, — он обладал удивительным нюхом, который можно было бы назвать гениальным и который приводил в восторг его самого, дополняя ту радость, даже наслаждение, что он неизменно получал от одного процесса ведения дел.

— Мадам, наверно, вам говорила: моя цена — семнадцать миллионов, — заявил хозяин виллы.

— Это не вполне совпадает с той, которую я хочу предложить.

— Участок того стоит.

— Для вас. Но не для покупателя.

— Цена на него будет все повышаться.

— Когда же это?

— Ну, я не спешу.

— Тогда почему же вы решили продать его?

— Я вложил деньги в несколько владений и естественно, что время от времени хочу что-то реализовать.

— Желание не только вполне естественное, но и законное, да, наверно, это и необходимо. Но если мои сведения верны, вы продаете этот участок уже три года.

Собеседник растерялся, забормотал:

— Да нет… не три… не совсем три…

— Ну, скажем, два с половиной… Так вот, даю вам за него четырнадцать миллионов.

Лоранc в ужасе посмотрела на Гюстава. Во-первых, она знала, что из этих четырнадцати миллионов у него нет ни гроша, а потом — назвать свою цену вот так, сразу, казалось ей неправильным: тогда и спорить будет не о чем. Надо было ему предложить меньше, чтобы потом — если понадобится — надбавить. Но Гюстав был не торговец, а делец. Раз он сказал «четырнадцать миллионов», значит, именно четырнадцать он и намерен заплатить.

— Шестнадцать, — сказал владелец: это уже было хорошим предзнаменованием, — шестнадцать… Притом я хочу обратить ваше внимание на то, что участок моими стараниями оформлен на имя акционерного общества, поэтому право передачи…

— Я в курсе. Поэтому-то я и говорю: четырнадцать миллионов. Мосье, — добавил Гюстав, — у меня довольно большой опыт в такого рода делах. Я предлагаю вам за ваш участок четырнадцать миллионов, и ни гроша больше. Если вы согласны, давайте договариваться, если нет, я, к сожалению, выхожу из игры. Ну что ж, если вы действительно не слишком нуждаетесь в деньгах…

Он обвел взглядом старую, но не старинную мебель, столы и этажерки, на которых лежал слой пыли, указывавший на то, что уборку здесь делают лишь от случая к случаю. Правда, это ровным счетом ничего не означало: часто люди живут в ужасающих условиях, а в банке или в сундуке у них лежит состояние. Но здесь Гюстав чувствовал, нюхом улавливал, что человек этот хочет продать участок, что ему это необходимо по каким-то, неизвестным Гюставу причинам. А потом — для него это была обычная игра: «да» или «нет». Если «да», значит, он выиграл. Если ему откажут, он станет думать.

— Мосье, — заговорил хозяин, — вы прекрасно знаете, что этот участок стоит шестнадцать миллионов.

— При условии, что кто-то такую цену даст. Что до меня — я предлагаю вам четырнадцать… и сразу.

Лоранс снова посмотрела на Гюстава — она даже похолодела от ужаса. Перед ней был совсем не тот человек, который с такою нежностью относился к ней, рядом с которым она спала, а другой, даже внешне на него не похожий, — человек, занятый делом и только делом, и ей показалось, что она как-то лучше поняла, что представляет собой этот новый для нее человек, который вместе с Джонсоном вел переговоры по поводу ЕКВСЛ, ездил в Рим и ничего не написал ей оттуда. И она со смешанным чувством ужаса и восхищения изумленно смотрела на него сейчас. Но Гюстав оставался бесстрастным — лишь едва заметная ироническая складка образовалась в уголке его рта. Рука его спокойно и неподвижно лежала на подлокотнике кресла, однако во взгляде зажегся огонек — живой, веселый, даже, можно сказать, радостный, совсем необычный и такой непохожий на знакомое ей пламя любви. Еще больше удивляло ее это хладнокровие, эта сдержанность в споре и одновременно твердость, уверенность в себе. Гюстав поднялся.

— Мне кажется, мосье, что мы ни к чему не придем. Мы только отнимаем друг у друга время — вы у меня, а я — у вас. Тем не менее, думается, вам следовало бы взвесить некоторые аспекты проблемы, которые в данный момент, видимо, ускользают от вас. Я сейчас выложу все карты на стол и поясню вам мои намерения: участок у вас большой, для меня — не слишком большой, но вполне достаточный, чтобы я мог использовать его так, как мне хочется. А я хочу построить дом, хороший, отличный дом, который придаст всему району должную окраску и тем самым повысит в цене ваше травленное молью владение, на территории которого мы сейчас находимся и которое, как вы понимаете, в общем-то обесценено. Дело в том, что я собираюсь построить не один дом, а несколько — мне это по силам, у меня есть такие возможности. И вот, когда на месте первобытного леса возникнут роскошные особняки, из которых, естественно, я оставлю для себя только один, вы сможете либо продать эту виллу, где мы сейчас находимся, либо продать участок за ней, который станет в три раза дороже своей сегодняшней стоимости. И все это, по сути дела, сделаю я.

Лоранс слушала и не понимала, о чем идет речь. До сих пор он ни разу даже не намекнул ей, что намерен строить для последующей перепродажи и собирается оставить себе лишь часть владения. Правда, участок большой, и на нем можно уместить, по крайней мере, четыре дома. Но это чего-то стоит, и чтобы пускаться в такую авантюру, нужны капиталы. И все эти планы исходят от Гюстава! Гюстава, все состояние которого сводится к жалованью в СКОПАЛе и в ЕКВСЛ, — ведь только под это он и сможет что-то занять! Она просто ушам своим не верила, а он тем временем продолжал:

— Я представляю могущественную компанию. Если вы примете мое предложение, то всем — и вам в первую очередь — это будет выгодно.

Только сейчас перед ним со всею ясностью раскрылись перспективы этого дела, и он, не долго думая, решил его провернуть. Лоранс, дрожавшая от страха, не уловила того момента, когда на него снизошло прозрение — он-то ведь не дрожал и не волновался. Он вдруг представил себе всю аферу в целом, и хотя у него не было ни гроша за душой, не было и этих четырнадцати миллионов, которые он предлагал, он знал, что сумеет осуществить свой план и таким образом собственный дом ничего или почти ничего не будет ему стоить.

— Четырнадцать миллионов… сразу… да или нет… Я уполномочен сделать вам такое предложение от имени моей компании.

«Какой компании?» — подумала Лоранс. Да той, которая только что родилась в мозгу Гюстава и которая, как все, что он задумывал, сразу начала обрастать живой плотью. Он даже нашел для нее название: жилой массив «Под самым небом». Тем временем он продолжал:

— Ваш участок хорошо расположен, но он не единственный на побережье. Я видел их немало, — он не лгал, он действительно посетил с Джонсоном около ста участков, но совсем других и предназначенных для других целей, — и если мы не ударим по рукам, то я договорюсь в другом месте. Так что решайтесь.

Владелец сдавался — это было заметно. Он попытался в последний раз что-то сказать, стараясь выторговать себе побольше, но Гюстав оборвал его:

— Четырнадцать.

— Сразу?

— Нет. Половина при подписании контракта и половина пятнадцатого апреля.

— Не пойдет.

— Нет пойдет. Вы получите сразу семь миллионов. Что до остального, если не возражаете, мы это оговорим.

— Вот как! А семь первых?..

— Втихую. Из рук в руки при подписании контракта.

— А если при регистрации подвергнут сомнению эту цифру?

— У меня есть аргументы. Вы уже три года пытаетесь продать участок. Ну, а если нам все-таки не утвердят контракт, в любом случае четырнадцать миллионов мы в нем не поставим; уж я что-нибудь придумаю.

Человек вздохнул.

— Согласен.

— Я тоже.

— И я получу деньги?

— До конца недели.

Гюстав поднялся. Пожал руку хозяину участка. И сказал:

— Сегодня я уезжаю в Париж. Вернусь очень скоро. Мне б хотелось, чтоб через сорок восемь часов…

— Условились: я велю подготовить акт. Могу спросить, на чье имя?

— На имя Компании по строительству жилищного массива «Под самым небом».

— Адрес?

— Мы проставим его при подписании. Я возвращаюсь через сорок восемь часов и привожу вам деньги.

— Семь миллионов?

— Я всегда держу свое слово.

Когда они вышли за ворота и садились в машину, Лоранс спросила:

— Но… Гюстав… эти семь миллионов?..

— Считай, что они уже у меня в кармане, — ответил он.

И вот он летел в Париж к Фритшу. Он попросил Лоранс завезти в «Рюль» письмо Джонсону; он писал, что заболел — не серьезно, но хочет провести сутки в постели: Джонсон не должен знать, что он поехал к Фритшу. С Фритшем же придется действовать быстро, если он хочет заскочить еще в Курпале и вернуться обратно в намеченный срок.

Он вновь увидел Орли, но даже не взглянул туда, где в конце взлетной дорожки исчез в дыму и пламени Ребель. Где-то, среди случайных вещей, еще лежит, должно быть, некий портфель — если, конечно, его не отправили в Нью-Йорк; так или иначе он никому теперь не принадлежит, а производство шелка давно уже, наверно, взял в свои руки Ройсон и либо все уладил, либо потерпел крах. Но какое это имеет значение! Теперь он — Гюстав, и ко всему этому не имеет отношения. Другой человек сходил сейчас по трапу самолета, другие заботы волновали его. Этот человек хотел только — ведь именно этого он хотел? — построить свое счастье, свой очаг, свой дом, создать себе приятную, спокойную жизнь, — вот и все.

Он вскочил в такси и назвал адрес Фритша. Он не предупредил его о приезде, решив явиться неожиданно — как информатор, как союзник. Выйдя из машины на улице Баллю возле комиссариата полиции и глядя на здание, в которое ему предстояло войти, он подумал, что дом как раз такой, в каком и должен жить деловой человек. Простой, старинный, без современных удобств, он соответствовал облику того, кто защищал интересы вдовы Каппадос, и даже как бы подчеркивал его достоинства — скрупулезную честность и добросовестность. На секунду Гюстав усомнился, удастся ли ему добиться не только того, что он задумал по линии ЕКВСЛ, но и того, о чем решил просить для себя лично.

Открыла ему секретарша, безвкусно одетая, прыщавая, пропахшая луком, и уставилась на него близорукими глазами; в прихожей, чуть не до самого выхода заваленной папками, было пыльно. Нет, господина Фритша нет на месте, он в городе, по делам. Но если мосье…

— Гюстав Рабо из ЕКВСЛ.

Женщина знала, что это такое. Так вот, если господин Рабо соблаговолит зайти часов около пяти…

— Так поздно!

И в самом деле это будет поздно — целый день или почти целый день пройдет зря. Во всяком случае, это означает, что он не сможет в тот же вечер или хотя бы ночью вернуться в Ниццу. А поездка в Курпале?

На секунду у него мелькнула мысль заскочить туда, взяв напрокат машину. Ведь это всего в шестидесяти километрах от Парижа — за три часа можно успеть туда и обратно, да еще час провести там. Но это что даст? Какой он получит ответ? Тем не менее надо же когда-нибудь навести в этом деле порядок, повидать Шатрио, объяснить ему. Объяснить — что именно? Что он больше не Ребель? Какую же басню он ему расскажет? Нет, нет, к этому приступать надо, предварительно все обдумав, нельзя так — с кондачка. И потом, если подсчитать как следует, то у него просто не хватит времени съездить в департамент Сены-и-Марны! Может быть, тогда завтра утром…

— Я вернусь к пяти.

От нечего делать он пошел бродить по кварталу. Надо как-то убить почти три часа! Он зашел в ресторан. Но поел машинально, не чувствуя вкуса пищи, — он даже вина не взял. Он снова и снова перебирал в уме все аспекты проблемы, взвешивал «за» и «против», определял тактику. Но он знал, что, когда настанет момент, интуиция, на которую он всегда полагался, не подведет его и на этот раз. Он исходил из данных, в правильности которых не сомневался. Никогда еще он не ошибался в своем суждении о людях, а кроме того, умел так ловко использовать их реакции, так тонко играл на скрытых пружинах, обнажавшихся перед ним, что вполне мог довериться своему чутью. Поэтому, наверное, он снова и стал тем, чем был. И тем не менее все внутри у него дрожало: несмотря на внешнюю холодность и спокойствие, им владел своеобразный страх, схожий с тем, какой испытывают актеры, выходя на сцену, и страх этот не отпускал его до самого начала операции. Он получал от этого даже наслаждение, и всякий раз спрашивал себя, что же он за чудовище, почему это так волнует его, тогда как ни одна игра — ни рулетка, ни баккара — не доставляют ни малейшего удовольствия.

В пять часов он снова позвонил у дверей Фритша. Он знал, что это человек ограниченный, не отличающийся деловым размахом, хоть ему и доверено такое богатство. И найти с ним общий язык будет нелегко. Ему долго не открывали, и он позвонил вторично. Наконец дверь приотворилась, и он снова очутился лицом к лицу с сорокалетней секретаршей.

— Господин Фритш?

— Ах, мосье!.. Мосье!..

Женщина пошатнулась и, чтобы не упасть, оперлась на столик, где в металлической вазе валялись пожелтевшие визитные карточки, которые, видимо, давно никто отсюда не вынимал.

— Что случилось?

— Господин Фритш!.. — повторила она.

— Что с ним?

— Он только что умер, — сказала она.