1

Каролина обещала Адамсу навестить его до званого обеда в Белом доме, устроенного на сей раз без всякого повода; верная своему слову, она приехала с бриллиантами в волосах, полученными в наследство от миссис Делакроу, которая доказала все же, что не бессмертна и что умеет быть благодарной за некое искупление, выразившееся в замирении с Блэзом и их общим прошлым.

Адамс сидел возле камина из мексиканского оникса и казался миниатюрнее, чем всегда, и одиноким.

— Я никого не вижу. Кроме племянниц. Я никто. Только дядюшка. А ты прекрасна, как и подобает моей племяннице.

— Вы должны быть счастливы. — Каролина устроилась поближе к камину, отказавшись от предложенного Уильямом шерри. — Миссис Камерон рядом, на этой же площади. Чего еще желать?

— Да, La Dona скрашивает мое существование. — Годом раньше миссис Камерон вместе с Мартой перебралась на Лафайет-сквер 21. Она снова была королевой Вашингтона, что бы ни значило это понятие: для Адамса, по-видимому, ничего. Хотя прошел год, он еще не примирился со смертью Хэя, случившейся 1 июля 1905 года. Адамс был во Франции, когда пришла печальная весть, и потому не мог быть в Кливленде, где Хэя похоронили рядом с Делом в присутствии всех великих американского мира. По иронии судьбы он был вместе с Кэботом и сестрицей Анной, когда пришло известие, и рассказывают, что благодушный Дикобраз вонзил множество отравленных колючек в шкуру несчастного сенатора, почти справедливо обвинив Лоджа в смерти своего друга.

— Я устал. Я плохо себя чувствую. Я быстро иду ко дну. Я ничто и мне незачем жить…

— Для нас. Для племянниц. Ради вашей книги о двенадцатом столетии, которую вы, наверное, уже десять раз завершили. И, самое главное, ради того, как вы говорили сами, чтобы никогда больше не видеть Теодора Рузвельта.

Внезапно глаза Адамса просияли.

— Ты знаешь, как согреть мне душу! Ты совершенно права. Ноги моей больше не будет в Белом доме. Это огромное облегчение., И еще я объявил карантин Кэботу, и, если бы не сестрица Анна, я избавился бы от Лоджей. А ты зачем идешь туда сегодня?

— Я пока еще издатель газеты. Я — единственный издатель «Трибюн», которого принимают в Белом доме. Президент гневается на Блэза за его содействие кампании Херста.

— Херст. — Адамс буквально высвистел букву «с»; так змий в райском саду славил зло. — Если его выберут губернатором штата Нью-Йорк, он через два года поселится в доме напротив.

Каролина склонна была согласиться. Хотя Херст проиграл выборы в мэры Нью-Йорка в трехпартийной схватке, ему не хватило для победы сущей ерунды. Избрание Макклеллана обеспечил Мэрфи из Таммани-холла, который в последнюю минуту сжег некоторое количество бюллетеней. Херст держался теперь, как шекспировский трагический герой в ожидании пятого акта.

С невероятным мастерством Херст создал собственную политическую машину в штате Нью-Йорк и теперь был готов к схватке за губернаторство; Блэз ему помогал. Каролина не вполне понимала, почему ее аполитичный брат решил прийти на помощь издателю-конкуренту, если только не по этой именно причине. Ведь если Херст станет губернатором, президентом — шекспировским кавдорским лордом, — он будет вынужден продать свои газеты, а Блэз жаждал их купить. Кстати и Каролина тоже.

— Я всегда надеялся, что в старости я, в отличие от первых трех Адамсов, не проникнусь отвращением к демократии. Но мне не нравятся симптомы. Учащенный пульс, повышенная температура, страх перед иммигрантами — о, эта встреча в Хейдегге! Даже Джон пришел в ужас: он понял, до какой степени эта страна потеряна для нас. Римские католики — не дар божий. Да, мое дитя, я знаю, что вы одна из них, и даже я иногда склоняюсь к ложной Истинной Церкви, но отбросы Средиземноморья, обломки Mitteleuropa, и евреи, евреи…

— Вас хватит удар, дядюшка Генри, — спокойно сказала Каролина. — Однажды вас сбросит ваш любимый конек.

— Скорее бы. Но я по-прежнему в седле. Потому что я — никто. Власть — это яд, и вам это известно.

— Откуда мне знать. Но я не прочь попробовать.

— Проблема в том, что я называю бостонством. Привычка к двойному стандарту, которая может вдохновлять литератора, но фатальна для политика. — Адамс взял папку, лежавшую около кресла. «Письма Джону Хэю. Письма Джона Хэя». Клара их собрала. Она хочет их издать.

Хэй время от времени писал Каролине. Он был мастером эпистолярного жанра, следовательно, не вполне искренен.

— Это разумная мысль?

— Скорее всего, нет. Уверен, что Теодор это не одобрит. Хэй любил его, хотя видел его недостатки. Больше того, его абсурдность. А великие люди терпеть не могут, когда их считают абсурдными.

— Издайте! И вас восславят.

— Думаю, мне придется их редактировать.

— Почему бы не написать его биографию?

Адамс покачал головой.

— Это была бы и моя жизнь.

— Так напишите именно поэтому.

— После Святого Августина это неуместно. Он превосходно умел то, что делать нельзя, — смешивать повествование, поучение и стиль. Руссо этого вообще не умел. Августин же имел понятие о литературной форме — писать историю, имея в виду конец и цель, не ради цели, но формы, нечто вроде романа. Я родился не в свое время.

— Но вы занимаете законное место, — сказала Каролина. — И я не доверяю времени…

— И вы довольны? — Адамс внимательно смотрел на нее.

— Думаю, да. Я хотела остаться собой, не просто быть женой, матерью или…

— Племянницей?

— Эта роль устраивает меня больше всего. — Каролина была совершенно серьезна. — Но я никогда вам не исповедовалась, насколько я честолюбива. Прежде всего, я хотела бы… — она набрала воздуха в легкие, — принадлежать к Братству червей.

— О, мое дитя! — в голосе Адамса промелькнула нотка, какой она прежде не слышала. В нем не было ни иронии, ни режущей остроты. — Ты же к нему принадлежишь. Разве ты не знала?

— Хотела бы я это знать, — сказала она задумчиво.

— Это правильно. Хотеть знать — это все.

В комнату вошли миссис Камерон и Марта, одетые для приема в Белом доме.

— Мы узнали от Уайтло Рида, — сказала Лиззи, с обычной, но не чрезмерной теплотой поздоровавшись с Каролиной, — что Марта будет представлена ко двору первого июня. И знаете, что сказала Марта?

— Я бы предпочла остаться в Париже, вот что сказала Марта, — сказала Марта.

— Ты должна доставить радость Уайтло Риду. Ему не терпится представить многих, но фактически некого. — Адамс встретил назначение Уайтло Рида послом при Сент-Джеймсском дворе своими обычными насмешками. Его стремление к должности и сопутствующая ему помпезность были, наконец, вознаграждены президентом, который потребовал, чтобы все послы и посланники после выборов подали в отставку. Всех теперь перемещали или выставляли со службы.

— Я делаю это ради матери. — Марта никогда не будет красивой, подумала Каролина, но, может, не всегда будет такой заурядной.

Проверив часы, три дамы решили, что они воспользуются одним экипажем, чтобы перебраться на другую сторону продуваемой ледяным ветром Пенсильвании-авеню.

Адамс встал и проводил их до двери кабинета, поцеловав каждую в щеку.

— Надеюсь, Кэбота не будет, — сказала Лиззи. — После смерти Джона у меня на него постоянная оскомина.

Лоджей не было, обед устроили в относительно узком кругу, и разговор не доставил Каролине удовольствия. Из членов кабинета присутствовал лишь преемник Хэя Илайхью Рут. Он и Каролина потянулись друг к другу в Красной гостиной, где гости собрались перед обедом. Рузвельты оттягивали свой королевский выход до той минуты, когда все гости были в сборе.

— Чем занимается ваш брат? — таково было довольно бесцеремонное приветствие Рута.

— Он ездит по штату Нью-Йорк, наслаждаясь прекрасными видами.

— Я встревожен. Мы все встревожены. Вы ведь знаете, Херста фактически выбрали мэром Нью-Йорка. Тогда Таммани уничтожило бюллетени.

— Чего же вы тревожитесь? Когда его выберут губернатором, Таммани еще раз сожжет бюллетени. Мошенничество — это главная из сдержек — или противовесов? — вашей, простите, нашей конституции.

Напускная тревога Рута сменилась некоторой неловкостью.

— Мы не можем на сей раз положиться на эту древнейшую из сдержек. Херст заключил сделку. Он будет кандидатом Таммани.

— Возможно ли это? — удивилась Каролина.

— С этими ужасными людьми все возможно. Предупредите вашего брата.

Пока Каролина объясняла, почему Блэз не будет выслушивать никаких предупреждений, в гостиную вошли Элис Рузвельт и ее муж Николас Лонгворт. Рут посмотрел на часы.

— Поразительно! Она пришла раньше отца. Очевидно, влияние Ника.

Элис выглядела если и не цветущей, как роза, то бронзоватой, как хризантема, а лысина ее мужа была красной от загара. Они поженились с большой помпой в середине февраля в Восточной гостиной, затем отправились на Кубу провести медовый месяц. Это был первый прием в Белом доме после свадьбы. Элис подошла к Руту и Каролине.

— Знаете, я поднялась на вершину холма Сан-Хуан и ничего абсолютно не увидела. Я все искала глазами джунгли — помните знаменитые джунгли, где стоял отец, а вокруг него свистели пули, они отскакивали от деревьев, а попугаи и фламинго — это я всегда дорисовывала к картинке — испуганно взлетали вверх? Никогда не видела места более заурядного. Холм — это небольшая кочка, и там нет никаких джунглей. Весь этот шум не поймешь из-за чего. Они нас, правда, угостили кое-чем под названием дайкири, это напиток с ромом. А потом я уже ничего не помню.

Прозвучало объявление о том, что идут президент и миссис Теодор Рузвельт, точно это было второе пришествие, а Теодор — богом, удовлетворенно осматривающим свое творение. У Эдит был усталый вид, как и положено добросовестной супруге творца.

Президент с обычной теплотой поздоровался с Каролиной, обычной потому, что «Трибюн» обычно его поддерживала. В виде вознаграждения он иногда приглашал ее в Белый дом, где что-нибудь ей рассказывал, как правило не очень значительное, но что еще нигде не печаталось. В этот сезон он казался еще более плотным и краснолицым; очевидно, тяга к энергичной, полной физических нагрузок жизни, за которую он агитировал других и которую вел сам, еще пока в нем не иссякла.

— Я жду вас как-нибудь к ланчу. Вы должны рассказать мне про Францию. Я так завидовал вам прошлым летом. Если бы я мог отсюда сбежать…

— Приезжайте к нам, мистер президент.

— С удовольствием!

— Если мне позволено на мгновение перестать быть придворной дамой, что будет с законопроектом Хэпберна? — Это был выдающийся юридический акт, который палата представителей приняла в прошлом году. Регулирование расценок на железнодорожный транспорт оказалось в центре национальных споров. Прогрессисты считали это необходимым способом контроля за железнодорожными пиратами, а консервативные суды и сенат видели в нем первые зловредные ростки социализма, который все американцы учились ненавидеть со дня появления на свет. Характерно, что Рузвельт колебался. Когда ему были нужны деньги на предвыборную кампанию, он пригласил железнодорожного магната Э. Х. Гарримана на обед в Белый дом, и никто не знает, кто кому давал какие обещания. Но Каролина запомнила один из адамсовских трюизмов, совершенно справедливый, но непостижимый для умов, сформированных американским образованием: «Тот, кто устанавливает цены на предметы необходимости, управляет всем богатством страны наравне с тем, кто устанавливает налоги». Этим было все сказано. Однако владельцы страны контролировали Верховный суд и сенат и потому не собирались ничего отдавать.

— Я буду стоять насмерть, конечно. Как всегда. На страже принципа. Я уверен, что смогу уломать сенатора Элдрича. Но чего я не приму, так это законопроекта, испещренного поправками.

— Забавно видеть вас в одном лагере с популистами вроде Тиллмана…

— Это ужасный тип! Но когда цель справедлива, разногласия можно забыть. Мы должны довести это до конца. Если мы этого не сделаем, то Брукс предвидит революцию слева или государственный переворот справа. Я сказал ему, что мы не из робкого десятка. Но даже…

Помощник с золотыми лентами проводил президента в центр комнаты; пора было приветствовать гостей.

— В этой самой гостиной в ночь после выборов Теодор сказал журналистам, что не будет выставлять свою кандидатуру на второй срок, — сказал Рут.

— Наверное, у него было временное помутнение, — заметила Каролина, с восхищением глядя на Эдит, которая умела придать своему лицу выражение заинтересованности, даже беседуя с отъявленными занудами.

— Я думаю, что эту безумную мысль ему подбросил безумный Брукс, которого он только что цитировал. Всячески демонстрируя свою незаменимость, Брукс просмотрел тысячи неопубликованных бумаг Адамсов и пришел к выводу, что оба президента Адамсы считали для себя достаточным один срок и презирали то, что сами назвали «предприятием второго срока».

— Согласна. Я думаю, что Теодор сказал это в приступе тщеславия.

Толстый маленький президент в этот момент демонстрировал немецкому послу новый прием джиу-джитсу, а губы Эдит зашевелились, произнося три осуждающих слога: «Те-о-дор».

— Ему будет очень скучно. Но он попытается управлять через своего преемника, через вас, мистер Рут.

— Никогда, миссис Сэнфорд. Во-первых, я бы этого не допустил. Во-вторых, я не буду его преемником. — Темные глаза Рута блестели. — Я слеплен не из президентского теста. Но если бы и был, я отправил бы своего предшественника в Ойстер-Бэй писать воспоминания. Эту работу нужно делать одному или не делать вовсе. А он может греться в лучах славы. Он любил войну и дал нам канал. Он любил мир и заставил японцев и русских подписать мирный договор. Он всегда будет известен — в политике это не больше четырех лет — как Теодор Великий.

— Великий — что? — чуть слышно спросила Каролина.

— Политик, — сказал Рут. — Это мастерство, а может быть, и искусство.

— Как лицедейство.

— Или издание газеты.

— Нет, мистер Рут. Мы творим, как истинные художники. Мы создаем новости…

— Но вы должны изображать главных действующих лиц…

— Мы это и делаем, но только так, как мы вас видим…

— Вы заставляете меня почувствовать себя крошкой Нелли.

— Я чувствую себя автором детективного романа.

По пути в обеденную комнату Элис рассказала о преимуществах своего нового положения.

— Можно иметь собственный автомобиль, а отец должен молчать…

— Ты социалистка.

— Почему социалистка? — недоуменно воскликнула Элис, не привыкшая, чтобы ее прерывали.

— Ты все пропустила, пока была на Кубе. Новый президент Принстонского университета заявил: ничто так не способствует распространению в стране социалистических идей, как пользование автомобилем.

— По-моему, он псих. Как его зовут?

— Не помню. Но полковник Харви утверждает в «Харперс уикли», что этот человек будет президентом.

— … Принстона?

— Соединенных Штатов.

— Никаких шансов, — сказала Элис. — У нас уже есть президент.

2

Блэз был в восхищении от Херста, который сумел стать кандидатом независимых сторонников честного правительства, ненавидевших политических боссов, и одновременно заручиться поддержкой Мэрфи из Таммани-холла и еще полудюжины столь же отвратительных князей тьмы по всей стране, которые, в случае избрания его губернатором Нью-Йорка в ноябре, готовы выдвинуть его кандидатуру в президенты против рузвельтовского ставленника. Херст взял на вооружение девиз Рузвельта: с помощью боссов бороться с боссами. Херст даже заявил, состроив скорее печальное, чем разгневанное, лицо, что «Мэрфи может быть за меня, но я не за Мэрфи». Так был заключен союз, и томагавки в вигваме Таммани пришлось пока припрятать.

В должное время Херст стал демократическим кандидатом в губернаторы, а также кандидатом своей могучей машины — Лиги муниципальной собственности. Республиканским кандидатом выдвинули заслуженного, но малоизвестного адвоката Чарльза Эванса Хьюза, известного как гонитель продажных страховых компаний. Он не считался достойным соперником Херста, слава которого гремела.

Когда в апреле Сан-Франциско был разрушен землетрясением, Херст возглавил спасательные работы; он кормил людей, отправлял поезда с помощью, собирал деньги через конгресс и свои газеты. Если бы кто-то другой, не Херст, был этим добрым ангелом-спасителем, он наверняка стал бы национальным героем и президентом. Но он по-прежнему ассоциировался не только с желтой журналистикой, к которой большинство людей оставались равнодушны, но и с социализмом (он выступал за восьмичасовой рабочий день), этой немезидой всех добропорядочных американцев, готовых смириться с роскошью своих хозяев и не потерявших надежды когда-нибудь выиграть в лотерею. Но несмотря на все препятствия, Блэз полагал, что Херст неудержим.

В конце октября в ясное холодное утро Блэз сел в частный вагон Херста, стоявший на запасной ветке в Олбани. Его приветствовал неизменный Джордж, раздавшийся до тафтовских размеров.

— Мы все время в пути, мистер Блэз. Шеф в салоне. Миссис Херст не встает с постели, а маленький Джордж не желает ложиться в постель. Не дождусь, когда все это кончится.

К вящему облегчению Блэза, Шеф оказался один, он просматривал кипы газет. Блондинистые волосы с годами не то что поседели, а прибрели забавный коричневатый оттенок. Он поднял глаза на Блэза и на мгновение позволил себе улыбнуться.

— Семь утра — единственное время, когда я могу побыть один. Посмотри, что сделал со мной Беннет в «Геральд». — Херст протянул фотографию с подписью «Калифорнийский дворец Херста» и подзаголовок «Построен руками кули».

— У вас нет дома в Калифорнии, с кули или без них.

Херст отшвырнул газету.

— Разумеется, нет. Это дом матери. Построен ирландцами много лет назад. Ладно, дело сделано.

Блэз устроился в кресле, и стюард принес кофе.

— Живая щетка для пыли, — так Херст называл своего соперника Чарльза Эванса Хьюза, — ничего не добьется. У него нет организации. Нет народной поддержки. — Херст в общих чертах обрисовал Блэзу кампанию. Все делегаты по демократическому списку, похоже, идут к победе, Хьюз не в состоянии взбудоражить общественное мнение, несмотря на потуги антихерстовской прессы (то есть прессы, Херсту не принадлежащей), которая перещеголяла самого Херста по части выдумок и клеветы. Но на избирателей это, похоже, не действовало. — Я никогда не собирал таких толп. — Глаза Херста блестели. — И они снова придут — через два года.

— А что с письмами Арчболда? — Для Блэза эти письма служили доказательством гнилости системы, которая дальше так существовать не могла. Или народ свергнет правительство или, что более вероятно, правительство опрокинет народ и установит диктатуру, власть хунты. Если до этого дойдет, размышлял Блэз, то Рузвельт будет более подходящей фигурой, чем Херст.

— Обойдусь без писем. Я и так побеждаю. Письма полежат до девятьсот восьмого года. На случай, если у меня возникнут проблемы. Видишь ли, я буду тогда кандидатом, выступающим за реформы.

— На вашем месте я использовал бы их сейчас. Ударьте по Рузвельту, пока он не ударил вас.

— Зачем? — Херст положил в рот кусочек сахара. — Четырехглазый ничего со мной не сделает, по крайней мере в этом штате.

В следующее воскресенье Блэз приехал к Каролине в Джорджтаун, в начале будущего года она должна была переехать в новый дом на Дюпон-серкл, поблизости от Паттерсонов.

Блэз постучал в дверь, ответа не было. Он взялся за дверную ручку, она повернулась. Когда он вошел, Джим Дэй спускался по лестнице, на ходу завязывая галстук.

Какое-то мгновение они как завороженные смотрели друг на друга. Джим спокойно завязал галстук, лицо его слегка покраснело, как когда-то на пароходе в Сент-Луисе.

— Каролина наверху, — сказал он. — Я очень спешу. — Они поравнялись друг с другом на ступеньках, не обменявшись рукопожатием. Когда Джим проходил мимо, Блэз уловил знакомый запах теплого человеческого тела.

Каролина была еще в постели, на ней была ночная рубашка, отделанная белыми перьями.

— Теперь, — приветствовала она Блэза трагическим голосом Ольги Низерсол, — ты все знаешь.

— Да. — Блэз сел напротив на маленькую кушетку, он искал глазами следы любви. Кроме скомканного полотенца на полу, ничто не говорило о происшедшем — как, сколько? — и почему же он даже не заподозрил?

— Все вполне респектабельно. Так как Джим — отец Эммы, это должно остаться семейным секретом. Нет возражений?

— Нет. — Наконец перед ним открылась вся картина, в том числе и брак с Джоном, раньше казавшийся необъяснимым. Он изо всех сил старался не представлять в своем воображении стройное мускулистое тело Джима в этой постели, его смуглую кожу. — Ему конец, если Китти узнает, — добавил он непроизвольно.

— Или начало, — мечтательно сказала Каролина. — Мир больше не кончается из-за любовной истории.

— В политике — да, в его штате.

— Если она с ним разведется, я изо всех сил постараюсь закрыть брешь. Это не худший вариант.

— Для него — не знаю. — В Блэзе закипал смутный гнев.

Но то, что для него было смутным, было совершенно ясно Каролине.

— Ты ревнуешь, — поддразнила она. — Ты тоже его хочешь. Опять.

Блэзу показалось, что он взорвется, подобно вулкану, от ударившей в голову крови.

— О чем ты? — Других слов не нашлось, он понимал, что выдал себя.

— Я сказала и могу повторить, что мы должны это сохранить в кругу семьи, — она зло улыбнулась, — как мы делали до сих пор. У нас одинаковый вкус, во всяком случае в том, что касается мужчин…

— Сука!

— Comme tu est drôle, enfin. Cette orage… — Она тут же перешла на английский, язык бизнеса. — Если ты попробуешь рассорить Джима с Китти или меня с Джимом, твой страстный порыв на борту парохода с беднягой Джимом, доставившим тебе удовольствие, окажется для тебя не менее губительным, чем то, что ты сделаешь ему, мне или пребывающей в неведении Китти. — Каролина перекинула ноги через край постели и надела шлепанцы. — Держи себя в руках. Тебя хватит удар, и Фредерика останется вдовой и моей лучшей подругой.

Где-то в глубине его сознания жила постоянная мысль или надежда, что однажды они с Джимом снова будут вместе, как в ту ночь в Сент-Луисе. Но с тех пор Джим держался от него на расстоянии, и Каролина опять восторжествовала. От «Трибюн» до Джима — она получила все, чего хотел он. При мысли об этом у него сжималось сердце от злости. Но сейчас, понимал он, надо держать себя в руках, сохранять спокойствие, быть настороже.

— В Белом доме уверены в победе Херста. — Каролина устроилась перед туалетным столиком и занялась приведением в порядок прически.

— Я тоже. И он. А также и эта живая щетка для пыли.

— Мистер Рут едет в Ютику. — Каролина откинула волосы назад и посмотрелась в зеркало. Похоже, это не доставило ей радости.

— Что это значит?

— Его посылает президент. К Херсту.

— Слишком поздно.

— Мистер Рут пользуется огромным авторитетом в штате Нью-Йорк. Как президентский эмиссар… На месте Херста я бы понервничала.

Но Блэз не мог говорить ни о чем, кроме Джима. Впрочем, этой темы они с Каролиной никогда больше не коснутся в разговоре друг с другом.

Блэз был в Нью-Йорке у Херста, когда государственный секретарь выступал с речью в Ютике. Это было первого ноября. Стояла мерзкая даже для Нью-Йорка погода, дождь, смешанный со снегом, превратил улицы в грязное месиво.

У Херста в кабинете между бюстами Александра Великого и почему-то Тиберия был установлен телеграфный аппарат. Блэз сидел рядом, когда из Ютики начали поступать сообщения, пока Рут еще говорил. В комнате находились также несколько политиканов, приведенных Брисбейном; все были в приподнятом настроении, оно и понятно: они все поедут в Олбани в поезде Херста-победителя.

Речь отличалась лапидарностью, особенно если читать ее отдельными строчками. У Рута был римский стиль — школа Цезаря, не Цицерона. Короткие фразы бесчисленными стрелами устремлялись в цель, ни одна не промахнулась. Конгрессмен-прогульщик. Лицемер-капиталист. Лжедруг трудящихся. Креатура боссов. Демагог в политике и в прессе, натравливающий один класс на другой.

— Что ж, — сказал Шеф, едва заметно улыбнувшись, — я слышал и кое-что похуже.

Блэз подозревал, что Шефу предстояло услышать кое-что похуже. Так и случилось, ближе к концу. Рут прочитал четверостишие Амброза Бирса, призывающее к убийству Маккинли. Херст напрягся, когда знакомые слова понеслись по телеграфным проводам. Рут процитировал другие обвинения Херста в адрес Маккинли, подвигнувшие анархиста к убийству. Затем Рут процитировал Рузвельта, обрушившегося ранее на «эксплуататора сенсаций», который должен разделить ответственность за убийство любимого всеми президента Маккинли.

Херст побледнел; тонкая лента бежала между пальцами Блэза.

«От имени президента я заявляю, что когда он писал эти слова, охваченный ужасом сразу после покушения на Маккинли, он имел в виду прежде всего мистера Херста».

— Сукин сын, — прошептал Херст. — Когда я с ним разделаюсь…

«И я заявляю от его имени, — бежала телеграфная строка, — то, что он думал о мистере Херсте тогда, он думает о мистере Херсте и сейчас».

Итак, Херст в конце концов будет повержен обвинением в цареубийстве. Блэза даже восхитила точность, с которой Рузвельт, пользуясь Рутом в качестве кинжала, нанес смертельный удар.

— Шампанского? — подошел Брисбейн с бутылкой в руке.

— Почему бы и нет? — Шеф, который никогда не сквернословил, крепко выругался и выпил бокал шампанского, хотя никогда раньше не пил. И повернулся к Блэзу.

— Я хочу, чтобы мы с тобой занялись письмами Арчболда.

— С удовольствием, если я буду печатать первым.

— Одновременно со мной.

3

Каролина вошла в Красную гостиную, которую рузвельтовские лоялисты называли теперь не иначе, как комнатой Великой Ошибки. Ее в последнюю минуту пригласили на «семейный обед», что могло означать присутствие и пятидесяти человек, учитывая размеры президентской семьи. Но оказалось, что обед и в самом деле семейный. Элис и ее муж Ник Лонгворт уже были на месте и, к удивлению Каролины, сам владыка тоже. Он вскочил на ноги, как попрыгунчик, и сказал голосом своих эстрадных имитаторов:

— О-чень-рад, миссис Сэнфорд. Садитесь рядом со мной.

— Почему не с нами? — спросила Элис.

— Потому что нам надо поговорить. Не с тобой.

— Не вижу повода говорить грубости только потому, что я всего лишь жена конгрессмена…

Но президент уже повернулся к дочери и зятю спиной и повел Каролину к диванчику возле двери, открытая створка которой скрывала их от окружающих. Прежде чем заговорить, Рузвельт состроил несколько неприятных гримас, точно выбирал самую подходящую.

— Вам известно о письмах Арчболда?

Каролина кивнула. У Тримбла были копии нескольких писем, но не всех.

— Полагаю, ваш брат тоже их видел.

— Мы с ним в настоящий момент не разговариваем.

— Но если он решит, они появятся в «Трибюн».

— Если я решу, они появятся в «Трибюн».

Рузвельт троекратно щелкнул зубами, словно посылая шифрованный сигнал терпящему бедствие судну. Затем снял пенсне и принялся протирать его замшей. Каролина заметила, как невыразительны его глаза без поблескивающих увеличительных стекол.

— У вас контрольный пакет акций?

— У меня и мистера Тримбла больше половины акций, а он действует по моим указаниям.

— Это хорошо. — Пенсне водрузилось на привычное место. — Надеюсь, хорошо. Собираетесь печатать?

— Я бы хотела знать, ради чего. Ну, скажем, сенатор Форейкер предложит закон, благоприятный для «Стандард ойл». Тогда я, конечно, напечатаю.

— Конечно! Как вы знаете, я ничего не сделал и моя администрация тоже для «Стандард ойл». Скорее, наоборот.

— Но есть ведь ваши письма Арчболду?

— Я их даже не помню. Он был когда-то моим другом. Он джентльмен. Я уверен, что в них нет ничего, что не доставило бы мне счастья увидеть их на первых полосах всех газет страны.

Каролина поправила букетик оранжерейных лилий, которые Маргарита вопреки ее желанию заставила ее надеть в этот холодный ноябрьский вечер.

— Боюсь, мистер президент, вы прочитаете их на первых полосах всех газет, кроме моей, если только в них не окажется нечто… существенное. — Каролина была рада, что ей удалось найти это невнятное слово.

— Вы хотите сказать, что Херст их напечатает?

— Конечно. Он жаждет мести. Мистер Рут и вы провалили его на выборах.

— А на что он рассчитывал? Республика не может ждать, пока ее уничтожат. — Это было сказано с такой злостью, что Каролина даже отпрянула от собеседника.

— Вы полагаете, что он на это способен?

— Я считаю, что он способен на все. Он вне нашего закона, наших соглашений, нашей республики. Он верит в классовую войну. Вот почему я готов на все, чтобы с ним покончить…

— Вы и сделали все, он же заявил, что никогда больше не станет добиваться выборной должности. — Херст был в неописуемом гневе. Он лидировал, но снова благодаря вмешательству извне проиграл выборы, которые уже были у него в кармане: на сей раз этому дураку Хьюзу. Из полутора миллиона голосов Херсту не хватило пятидесяти восьми тысяч. Кроме Херста, в этот раз победили все кандидаты демократического списка, и произошло даже прежде неслыханное: должность вице-губернатора, самую незначительную из всех, выиграл демократ из северной части штата, аристократ по имени Ченлер, не пользовавшийся популярностью в массах или где-то еще. Рузвельт уничтожил Херста. Чем теперь ответит Херст? — Как я понимаю, — сказала Каролина, — демократы, как и республиканцы, тоже получали деньги от «Стандард ойл».

— Поэтому можно понять, почему этот благородный гражданин, располагающий доказательствами коррупции, отложил их публикацию на несколько лет; его волновало не торжество правосудия, а соображения собственной карьеры.

Рузвельт говорил, обращаясь не столько к Каролине, сколько к вечности, и Эдит, не терпевшая вечности на пустой желудок, подала знак, что время идти к столу.