1

Двадцатое столетие началось, по версии Хэя, и еще не началось, согласно Руту, первого января 1900 года. Хотя в минуты досуга Джон Хэй для тренировки выводил цифру «19», ему было нелегко распрощаться со знакомой, в чем-то даже утешительной цифрой «18», под знаком которой он появился на свет и прожил уже более шестидесяти лет, в пользу зловещей цифры «19», которая уж во всяком случае отметит его уход. В лучшем случае впереди у него не более десяти лет; в худшем, когда начинались боли, он молился о скорейшем избавлении.

Хэй и Клара завтракали вдвоем в застекленной нише громадной обеденной залы с видом на Лафайет-парк и Белый дом позади него. Парк был весь покрыт снегом, шедшим всю ночь. На подъездной дорожке Белого дома чернокожие посыпали снег опилками. Умиротворенная чужими трудами, Клара ела с аппетитом. Хэй едва прикасался к еде. С течением времени она становилась все обширнее и обширнее, он — как бы сжимался. Еще одно столетие, и она, если дело пойдет такими темпами, заполнит собой всю комнату, он же превратится в ничто. На столе между ними лежала телеграмма из Парижа от Генри Адамса. «Выплываю из Шербура 5 января».

— Скорее бы Дикобраз вернулся и принялся за дело, приструнил Лоджа и всех остальных сенаторов. — Хэй и в самом деле страшился того момента, когда то, что известно как договор Хэя-Понсефота, будет передано в сенат; то был тщательно составленный документ, призванный внести новую перспективу в отношения между Англией, занятой войной в Южной Африке, и Соединенными Штатами, занятыми войной на Филиппинах. Впервые Соединенные Штаты если и не возвысились, то поднялись на ступеньку выше своего партнера. Уайт регулярно сообщал Хэю, сколь медоточиво высказывалось британское министерство при всяком упоминании республики, ставшей в одночасье империей. Пограничные вопросы с Канадой больше не казались сколько-нибудь срочными. Пусть канадцы сами определят, что им принадлежит, по слухам сказал премьер-министр, а партнерство Лондона и Вашингтона стало надеждой мира, в первую очередь деятельной, энергичной и здравомыслящей англосаксонской расы.

— Это будет кошмар. — Клара отложила в сторону «Вашингтон пост». Мягкое бледно-лунное лицо озарило Хэя. — Трены, — сказала она и вздохнула.

— Кажется, у тебя на уме путешествия. Но никаких поездов в нашем расписании в ближайшее время не значится, каким бы кошмарным оно ни было.

— Сегодня прием. Там. — Она показала рукой в сторону Белого дома. — Дамы. Все до единой. С тренами. В этом году. — Паузы заполнялись задумчивым пережевыванием кукурузного хлеба из муки специального грубого помола, что поставляла мукомольня Пирса неподалеку от ручья Рок-крик.

— Платья с тренами, — сообразил наконец Хэй. — Но что в этом плохого?

— Ты представь себе эту давку и тысячу дам с трехметровыми шлейфами.

— И так будет весь двадцатый век.

— Миссис Маккинли сказала, что она непременно будет. — Клара вздохнула. — Я заметила, что она лучше всего себя чувствует, когда всем другим неудобно. Зеленая гостиная на прошлой неделе была натоплена сверх всякой меры. Две дамы упали в обморок. Но миссис Маккинли выглядела замечательно и долго не уходила.

— Тепличный цветок. Какая должно быть ужасная жизнь у этой супружеской пары. — Хэй сам удивился этому своему замечанию. Он взял за правило никогда не рассуждать о личной жизни других, особенно с Кларой, неизменно выступавшей в роли судьи, взвешивающего любые, даже ничтожные свидетельства и слухи на весах собственного безукоризненного правосудия.

— Наверное, они даже не подозревают, что несчастны. — Клара поднесла к глазам салфетку, изображая из себя слепое Правосудие, и огласила свой приговор. — Они по-прежнему горюют по ребенку, которого потеряли. Но мне кажется, что это хотя бы дает им вечную тему для разговора. Она его боготворит. А он… — Клара сделала паузу, словно предоставляя Хэю возможность высказаться в качестве свидетеля со стороны мужчины.

— По-видимому он ей верен. Во всяком случае, никого другого у него нет.

Клара начала хмуриться: неверность в браке раздражала ее даже сильнее, чем плохо управляемый дом. Хэй тихо добавил:

— Милая, я же говорю о друзьях, будь то мужчины или женщины. Майор кажется мне очень одиноким, и это делает его похожим на президента.

— Но он же и есть президент.

Хэй улыбнулся, стряхнул с бороды хлебную крошку.

— Когда я произношу слово «президент» с такой интонацией, со значением, я имею в виду только одного человека.

— Мистера Линкольна. Как жаль, что я его не знала.

— Мне тоже жаль. — Хэй попытался зрительно представить себе Старца, но сумел вспомнить лишь посмертную маску у себя в кабинете. Линкольн стерся в его памяти из-за слишком частых или, напротив, чересчур редких размышлений о нем.

— Но его ведь никто не знал, кроме миссис Линкольн, а она зачастую была не в своем уме; Майора же не знает вообще никто…

— Даже этот стервец Ханна?

— Стервец Марк Аврелий Ханна в особенности. Нет, мистер Маккинли все сделал сам, — улыбнулся Хэй.

Клара бросила на него пронзительный взгляд. Ей не нравилось, когда ее оставляли в неведении. Всякий раз, когда она видела мужа улыбающимся при воспоминании о каком-нибудь разговоре или репетирующим фразу, которую он когда-нибудь произнесет, она требовала: «Расскажи! Чему ты улыбаешься? Это наверное очень смешно». Теперь она спросила:

— О чем ты подумал?

— Я подумал о том, что сказал Майор третьего дня вечером. Мы были с ним наверху, в Овальном кабинете, и он сказал мне: «Начиная с Мексиканской войны 1848 года и вплоть до 1898 года мы как нация пребывали в глубокой спячке. В смысле международных дел. Мы наслаждались самоизоляцией. Теперь все изменилось. Мы — повсюду. К нам относятся теперь с уважением, которого не было, когда я вступил в должность».

— Наверное, это справедливо, — заморгала глазами Клара.

— Но чего тут смешного?

— А улыбнулся я вот чему. Когда я напомнил ему, что он сначала намеревался предоставить Филиппинам независимость, он сказал, что это никогда не входило в его планы. С самого начала он хотел завладеть всем. Когда я напомнил о его беседе с господом богом, он улыбнулся мне своей загадочной улыбкой добренького Борджиа.

— Он еще более велик, чем Линкольн?

— Он… появился в нужный момент, и это в каком-то смысле поднимает его на один уровень с Линкольном. — Хэй взял со стола «Вашингтон трибюн». Заголовок возвещал о пожаре в платной конюшне в Арлингтоне. — Наша вероятная невестка зациклилась на пожарах.

— Надеюсь, она ограничится лишь этими вспышками огня, — сурово сказала Клара.

— А мне нравится то, что она делает, — сказал Хэй, проникшийся к Каролине симпатией. — Мне кажется, Делу повезло.

— Пожалуй, она и мне нравится. Но она не такая, как мы. Она все-таки француженка.

— Так ли уж страшны французы? Вспомни месье Камбона.

Все годы их брака Клара раздиралась между желанием знать все о годах жизни Хэя в Европе, с одной стороны, и убеждением, что ей следует сторониться любого знания о грехе с другой. Она колебалась между природным любопытством и строгостью убеждений. Колебалась она и в эту минуту.

— Наверное, я никак не могу привыкнуть к ее независимости. Она ведет себя скорее как молодой мужчина…

— Но смотреть на нее куда приятнее, чем на любого молодого человека.

— Дел рядом с ней выглядит таким юным. — Клара сменила позицию. Она никогда не умела приспосабливаться к чему-либо нестандартному, в отличие от Хэя, которому это доставляло истинное удовольствие.

— Всегда остается девица Кассини. — Хэй посмотрел в окно; снова валил снег, так бывало всегда сразу после того, как подъездную дорожку к Белому дому старательно расчищали.

— Ты полагаешь, она ему нравится?

— Я велел ему за ней поухаживать, поскольку это в интересах нашей страны.

— Из патриотических соображений! — Клара шумно вздохнула. Хэй никогда не был уверен, что супруга понимает его иронию. Она вежливо отмечала его иронический тон, но редко смеялась мужниным шуткам, даже уловив их смысл.

— Она очень хорошенькая.

— Но не очень законная, как поговаривают. — В таких делах Клара была безжалостна. Она отказалась в июле присутствовать на похоронах Кейт Чейз на Гленвудском кладбище. Супруги повздорили, и Хэй отправился один сказать «прощай»… самому себе. Кейт сама простилась с собой, когда он в последний раз видел ее, с распухшим лицом, крашеными волосами; она пыталась уговорить его купить яйца с ее фермы в Мэриленде.

— Да нет же. Она законная дочь. Я просил нашего посла в Санкт-Петербурге навести справки. Сменив нескольких жен, после всех своих карточных проигрышей, Кассини не решился просить у царя разрешения жениться на ее матери, актрисе, стоящей намного ниже его, хотя это трудно себе представить. — Небо за окном затянула серая свинцовая пелена, и люди с лопатами возле Белого дома в отчаянии смотрели на новые снежные завалы. Предстоящий прием превратится в настоящий хаос. Снег и шлейфы. Он пожал плечами.

— Существенное во всем этом — Дел, — сказала Клара. — Молодежь убеждена, что он влюблен в мадемуазель Кассини. С тех пор, как он ездил с ней на танцевальный вечер в Арсенале.

— Который устроила ты.

— Конечно, я не имею ничего против… — Незаконченные фразы Клары зачастую и были ее суждениями.

— Иностранных девушек вроде Маргариты Кассини или Каролины Сэнфорд, которая тоже фактически иностранка. Но ты бы предпочла для Дела урожденную американку.

— Я не права?

— Ты всегда права, Клара.

— Столько девушек кругом — Вардеры, Бесси Дэвис, Джулия Форейкер…

— Не продолжай! Этот перечень имен заставляет меня думать о голосовании в сенате. Что же до Дела и девицы Кассини, то мне удалось узнать многое. Русские и французы замышляют что-то против нас и англичан в Китае. — Хэй пересказал Кларе то, что узнал Дел о замыслах матушки России в Азии, и Клара одобрительно улыбалась, хотя вовсе не слушала. Существенное значение имеет брак, а не Китай. Тем временем Белый дом совсем скрылся за пеленой падающих хлопьев снега. К счастью Хэям не нужно становиться в очередь подъезжающих экипажей. После смерти вице-президента Хобарта Джон Хэй в соответствии с конституцией стал наследником президента; это обстоятельство стало причиной полуночных кошмаров, когда Хэй представлял себе, как он, в результате смерти Майора, становится президентом — о чем он всегда мечтал, но чего никогда не добивался — сейчас, когда у него уже нет для этого сил. К счастью, здоровье у Маккинли отменное.

Правда, Хэй вдруг обнаружил, что у него достаточно сил, чтобы ввязаться в бой подушками, который Кларенс с приятелями затеяли в кладовке, и только оклик Клары «Мы опоздаем, если не начнем одеваться!» оборвал это приятнейшее занятие. Кларенс был вдумчивым парнем, но в нем оставалось еще много мальчишеского, в отличие от вечно загадочного Дела, который сказал: да, он будет на приеме в Белом доме, но нет, он пойдет туда сам, отдельно от родителей.

Когда Хэй и Клара садились в экипаж, снегопад вдруг прекратился. Дорожки, утром расчищенные от снега, теперь были похожи на сибирскую равнину. Бесконечная вереница карет медленно продвигалась к портику «прелестного сельского дома», по выражению князя Кассини. Дворники посыпали дорожку опилками, и гости парами медленно шли по Пенсильвания-авеню в Белый дом.

Заранее договорившись с Кортелью, Хэй приказал кучеру подъехать к южному подъезду Белого дома, которым пользовались лишь для приема особо важных гостей. Пока город исчезал под тяжелыми хлопьями снега, он пытался вспомнить, какие были зимы в линкольновские времена, но он был тогда молод, и из того далекого времени вспоминалось только нескончаемое роскошное лето, лишь изредка прерываемое вспышками малярийной лихорадки.

Немец-привратник помог Хэям выйти из экипажа.

— Мистер Кортелью будет вам премного обязан, сэр, если вы сразу проследуете в Голубую гостиную.

В полумраке коридора первого этажа Белого дома Хэй и Клара под руку (скорее, она поддерживала его, чем наоборот) подошли к лестнице за ширмой от Тиффани, которая отделяла правительственные кабинеты от той забавной толпы, что теснилась в холле, и поднялись на второй этаж. Зеленая, Красная и Голубая гостиные уже были полны знатных гостей. Как и предсказывала Клара, шлейфы оказались сущим кошмаром, слякотная грязь на обуви отнюдь не скрашивала картину. Ковры более всего напоминали размокшую мешковину, вызвав в памяти Хэя конгресс в годы его юности, когда в моде повсеместно была табачная жвачка, и к концу сессии темно-красные сенатские ковры окрашивались в желто-коричневые тона речной глины.

В Голубой гостиной находились члены кабинета и главы дипломатических миссий. Как всегда, Хэя позабавили и восхитили наряды его — он всегда воспринимал их как своих — дипломатов. На Понсефоте было нечто похожее на адмиральскую форму, расшитую золотом в таком изобилии, что польстило бы и византийскому императору. Леди Понсефот, простая, мягкая женщина в повседневной жизни, внезапно вырастила над своими мышино-серыми волосами великолепную, похожую на рог тиару, в которой угадывалось нечто коронообразное. В своем серебряном платье она напомнила Хэю икону; даже ее обычно болезненно-желтое лицо вроде бы озарилось в благодарном сиянии свечей. Она являла разительный контраст своему обычному невзрачному виду, неизменной непривлекательной шали, «подарку, — говорила она, — нашей дорогой королевы». Камбон был в красном и в золоте, Кассини — в основном, в золоте, а его дочь Маргарита сияла с ним рядом, единственное юное и прекрасное существо в гостиной. На месте Дела Хэй умыкнул бы ее и женился на ней.

Послы приветствовали Хэя в соответствии с этикетом, полагавшимся ему по рангу. Клара говорила неискренние комплименты посольским женам. В холле играл оркестр морских пехотинцев.

Кортелью отвел Хэя в сторону.

— У нас возникла проблема, сэр.

— Никогда не говорите мне «у нас». Проблема возникла у вас, ко мне она не имеет отношения.

— Сэр, это касается протокола…

— Обратитесь к мистеру Эйди. Он обожает все, что относится к протоколу.

— Речь идет о военно-морском флоте, сэр.

Хэй оживился.

— Флот претендует на верховенство над армией?

— Да, сэр. Мы пережили ужасную неделю. Из-за войны, в которой отличился флот.

Проблема была Хэю хорошо знакома, как, впрочем, и всему Вашингтону.

— Адмирал Дьюи выше по званию генерала Майлса, — быстро сказал Хэй, — поэтому он желает, чтобы флот приветствовал президента первым, до армии.

— Так вам все известно, сэр?

— Я этого не знал. Но такие вещи я с легкостью предугадываю. Глупость всегда была в некотором роде моей специальностью. Я готов предложить вам человека, с которым вам надлежит эту проблему решить…

— Разумеется, вы имеете в виду меня. — Между ними возник Илайхью Рут. — Я вынес твердое решение. С начала столетия армия пользовалась правом первородства по отношению к флоту. Так обстоит дело, объяснил я адмиралу Дьюи.

— Что он вам ответил, сэр?

— Он сказал, что мне следует переговорить с миссис Дьюи. — Улыбка Рута сверкнула, как лезвие ножа. — Я же ответил, что слишком занят. И на пустые разговоры у меня нет времени.

— Не знал этого раньше, — сказал Хэй благодушно. — Вы позволяете себе лишь серьезные разговоры?

— Сверхсерьезные.

— А мне, похоже, суждено все время разглагольствовать о мелочах. Вот почему я не понимаю почти ничего из того, что вы говорите.

Кортелью поспешил удалиться; пикировка старших государственных мужей поставила его в неловкое положение. А Рут тем временем перешел к делу.

— С вас десять долларов, Хэй. Гоните. Я выиграл.

— По поводу начала нового века?

Рут кивнул и достал из кармана смокинга газетную вырезку.

— Авторитетное мнение, — сказал Рут. — Это «Ревью оф ревьюз».

— Вряд ли … — начал было Хэй.

Но Рут не собирался уступать. Он прочитал вслух:

— «31 декабря, — доктор Шоу имеет в виду вчерашний день, — мы завершили 1899-й год — иными словами, оставили позади 99 из 100 лет, образующих полное столетие». А теперь, дорогой мой, следите внимательно за его аргументацией.

— Вы же знаете, дорогой, что я безнадежен, когда дело касается цифр.

— О чем безусловно свидетельствует ваша обширная собственность. Вы все же достаточно образованны, чтобы понять его мысль. «Мы должны отдать девятнадцатому столетию триста шестьдесят пять дней, что принадлежат его сотому и последнему году, прежде чем начнем первый год двадцатого столетия». Вам это наверняка покажется убедительным, — удовлетворенно сказал Рут. Хэй увидел, как за спиной его собеседника миссис Дьюи, вся в чем-то сапфирно-голубом, каким-то образом ухитрилась пробраться в самый центр Голубой гостиной, где за ней с затаенной тревогой наблюдал Кортелью.

Рут продолжал говорить, не ведая, какая драма разыгрывается за его спиной.

— «Математические способности проявляются с наибольшей очевидностью в сфере финансов, чем где-либо еще…» Создается впечатление, что мистер Шоу лично знаком с вами, дорогой Хэй.

— Я простой человек, Рут. Вы это хорошо знаете. Показательный пример обычных скромных способностей. Не более того, что можно найти в бабушкиной хрестоматии.

— Если и так, то ни один человек, готовый отпустить веку девяносто девять лет, не согласится взять тысячу восемьсот девяносто девять долларов, если ему должны вернуть тысячу девятьсот. Не так ли?

— Вы жестоки. — Хэй протянул Руту десять долларов. — Вы выиграли. А раз так, то возможно и весьма вероятно, что моя мечта осуществится и я умру в девятнадцатом столетии.

— Странные у вас амбиции. Боже, здесь миссис Дьюи.

— Она взяла в плен Лонга. Он стал чем-то вроде ее бухты Кавите.

Большие кукольные глаза миссис Дьюи смотрели на военно-морского министра Лонга, а ее хрупкая кукольная рука мягко, но настойчиво сжимала его локоть.

— Назревает беда, — начал было Хэй, но тут оркестр морских пехотинцев заиграл президентский гимн «Салют командиру», и гости, толпившиеся в Зеленой, Красной и Голубой гостиных, расположились теперь у изножия лестницы, по которой торжественно спускались президент и — ко всеобщему изумлению — миссис Маккинли. Она шла, прильнув к мужу, он поддерживал ее за локоть. Было что-то очень значительное, думал Хэй, в абсолютной ординарности этой супружеской пары. Гости устремились в Восточную гостиную.

Маккинли первым поздоровался с Хэем, тот поклонился в ответ и встал, с кабинетом министров позади него, в хвост дипломатическому корпусу.

Внезапно Хэй увидел, как миссис Дьюи оказалась у его левого локтя, опираясь о правую руку военно-морского министра.

— Счастливого Нового года, мистер Хэй! — Она смотрела на него невинными глазами; даже ресницы у нее были кукольные, они росли как бы отдельными пучками, что придавало несколько искусственное выражение ее фарфоровым голубым глазам.

— Как приятно, — пробормотал Хэй, никогда не испытывавший большей радости, когда возникал повод высказаться неискренне, — видеть вас среди нас, членов кабинета министров.

— О, меня взял с собой любезнейший мистер Лонг. Я сказала ему, что нам с адмиралом придется рано уйти, и если ждать, пока президента поздравят кабинет министров, члены Верховного суда, дипломаты, конгрессмены и армия, то нам пришлось бы задержаться здесь дольше, чем длилась война моего адмирала, и мистер Лонг сказал, что он проведет меня с собой. Он так великодушен…

Хэй физически ощущал неодобрение, исходившее от Клары, что стояла от него по правую руку, и чувствовал гнев, смешанный с изумлением, или изумление, смешанное с гневом, исходившее от Рута, увидевшего решительную победу миссис Дьюи и над армией, и над ним самим.

У входа в Восточную гостиную президент задержался и бросил тревожный взгляд на миссис Маккинли, она подняла глаза и беспомощно ему улыбнулась. Тогда президент вошел в гостиную и прямо направился к некоему подобию трона в противоположном конце и подождал, пока миссис Маккинли, прижимая к груди букет орхидей, не опустится в кресло.

Входя под руку с Кларой в переполненную гостиную, Хэй, по обыкновению следуя своему единственному предрассудку, старался обойти стороной пустое место в центре, где когда-то покоился в гробу Линкольн. В прочих отношениях Восточная гостиная почти ничего для него не значила. Она всегда служила чем-то вроде театральной сцены, где в главной роли выступал действующий президент, а в роли зрителей — высокие должностные лица, которые появлялись и исчезали, как правило, бесследно; при этом Вашингтон был городом, который, ни о ком не вспоминая, никого и не забывал. И снова Хэй подумал об этом доме, а также о городе и раскинувшейся за его пределами стране как о театре с крайне ограниченным репертуаром и типажами. Только однажды Восточная гостиная ожила — в течение нескольких недель, когда в ней расположился бивуаком пришедший для защиты президента полк кентуккских волонтеров; они готовили себе пищу в камине. Позже миссис Линкольн придала комнате блеск, что стоило колоссальных денег и правительству, и ее мужу, который настоял на личной оплате некоторых самых безумных трат супруги. Теперь Восточная гостиная снова выглядит обшарпанной и запущенной, как курортный отель в мертвый сезон. Там, где во всем великолепии простирался неохватный и дорогой ковер цвета морской волны, теперь лежал ковер горчичного цвета, как нельзя более подходящий в этот вечер для перепачканной глиной обуви. Между окнами и каминами стояли потертые круглые сиденья с похожими на тыкву подушками, в центре которых торчали полуувядшие пальмы. Свет громадных электрических люстр лишь подчеркивал общее запустение.

Миссис Маккинли выдержала свою высокую миссию в течение часа, затем президент проводил ее наверх, и гости могли теперь располагаться, не считаясь с иерархией. Все обратили внимание на то, как миссис Дьюи опередила остальных гостей; генерал Майлс выглядел мрачнее тучи. Адмирал же как будто ничего не замечал, покидая прием рядом с торжествующей победу супругой; Хэя тем временем отвел в сторонку лорд Понсефот. На другой стороне гостиной русский посол внимательно наблюдал за двумя заговорщиками. Хэю было известно, что Кассини считал его не просто англофилом, но даже английским ставленником. Действительно, во всех делах, сколько-нибудь значимых для Соединенных Штатов, Англия поддерживала Америку; взамен администрация молчаливо поощряла действия Британии в Южной Африке. Хэй был готов еще раз обсудить договор Хэя-Понсефота, который вскоре поступит на утверждение в сенат, но, к его удивлению, на уме у лорда были не каналы, а Китай.

— Вам известно, мистер Хэй, — соблазнительный адвокатский шепоток старика приятно жужжал в ушах Хэя, — что расчленение Китая идет полным ходом, и активнее всех нас действуют русские…

— Нас? Мы не проявляем никакой активности.

— Я говорю об испорченной Европе, а не о невинной Америке.

— Благодарю вас.

— Они укрепляются в Маньчжурии. Скоро они русифицируют Пекин и Северный Китай, крупный рынок для вашей текстильной промышленности, которую русские вознамерились погубить.

В нескольких шагах от них Кассини поднес монокль к левому глазу; он следил за собеседниками поверх головы Камбона, надеясь уловить хотя бы словечко.

— Конгрессмены от Новой Англии принимают это близко к сердцу, — согласился Хэй. — И я тоже. Знаете ли, Генри Адамс полагает, что в течение следующих двадцати пяти лет Россия распадется, и тогда нам надлежит американизировать Сибирь, единственную стоящую территорию в Азии.

Лорд Понсефот пристально посмотрел на Хэя, силясь понять, не есть ли это некая шутка янки, смысл которой от него ускользнул. Хэй ничего больше не сказал, Понсефот выдавил из себя улыбку.

— Занимает ли мистер Адамс какую-нибудь должность в Вашингтоне?

— Увы, нет. К сожалению.

— Да-да, — согласился Понсефот, выкинув Адамса из головы. Он подвел Хэя к одному из ужасающих сидений-тыкв, и там под пальмой, ветки которой пожухли от чрезмерного отопления, высказал то, что было у него на уме.

— В отличие от России, Китай уже пребывает в состоянии распада. Вопрос в том, кто подберет обломки. Россия и Япония уже прибрали к рукам все что можно. Кайзер хватает все, что плохо лежит. Французы…

— Вам должно быть известно, что мы единственные, кто ничего не грабастает. — Хэй размышлял, до какой степени он может доверять Понсефоту. Он уже выработал формулу, которая, он был уверен, поставит Соединенные Штаты в центр всего китайского уравнения и ничего не будет им стоить. Он говорил, доверяясь своему чутью: — Мы сидим на крайне неудобном филиппинском стуле и с огорчением наблюдаем за китайской золотой лихорадкой. Конечно, мы нервничаем по поводу провинции Шаньси. Закроет ли Россия для нас Северный Китай? Если закроет, то разорится ли наша текстильная промышленность? Что касается меня, — Хэй позволил себе нырнуть, хотя и не очень глубоко, — я решил действовать в обход Кассини, с которым, как мы оба знаем, невозможно иметь дело. Он тщеславен, и я бы даже сказал глуповат. Что еще хуже, он служил послом в Китае и знает, полагаю, слишком много… чтобы это могло пойти нам на пользу. Я напрямую связался с князем Муравьевым в Петербурге. На прошлой неделе он прислал мне довольно откровенное письмо, — откровенное с его, русской точки зрения. Я просил его только об одном. Об открытых дверях Китая для всех стран. Он ответил, что за пределами территорий, в настоящее время переданных Китаем в аренду России…

— В аренду! — Понсефот покачал головой и зажмурил глаза, как бы не желая лицезреть подобного вероломства.

— Разве Англия не получила Коулун в аренду от Китая?

— Это был прямой деловой договор, касающийся только одного порта, — стремительно выпалил Понсефот. — Ничего общего с захватом всей Маньчжурии и Порт-Артура. Это же целое королевство!

— Так или иначе, он гарантирует, что Россия будет соблюдать старые китайские договоры с каждым из нас.

— Вы ему верите?

— Конечно, нет. Но я заставил его сделать шаг, то, чего русские так не любят. Они не хотят огласки. Так вот, он предоставил мне право построить на его словах конструкцию по моему усмотрению. Поэтому очень скоро свой шаг сделаю я. Я полагаю, дорогой Понсефот, что я… что мы сумеем их всех обыграть.

— Кажется, вы его раскусили, — сухо ответил Понсефот.

— Я взываю лишь к благородным чувствам человечества.

— Подождите, пока вам придется иметь дело с японцами. Благородство им неведомо. И вообще они не принадлежат к человечеству.

— Внеземные?

— Вот именно. Это лунатики.

Президент снова появился в Восточной гостиной. Но теперь его сопровождала не миссис Маккинли, а Дел с Каролиной.

— Можно подумать, что они — его дети, — не слишком тактично заметил Понсефот.

— Скорее, как сын и невестка, — парировал Хэй. Ему еще надо понять, чем Дел так обворожил президента. Разумеется, Дел ему ничего не сказал. Лишь случайно он узнал, что Дел был у президента на семейном обеде и сопровождал его на автомобильной прогулке. Совершенно очевидно, что его сын — прирожденный придворный.

То же самое думала и Каролина, только сейчас она была в этом не вполне убеждена. Ее впервые пригласили на обед к Маккинли. Кроме нее гостями были Дел и мистер и миссис Чарльз Дж. Дауэс. Она склонна была считать, что Дел как бы заменяет президенту сына, которого у него никогда не было. И что скорее президент играл роль придворного по отношению к Делу, давая ему разного рода советы, прежде всего — какое блюдо отведать. Что касается еды, то ее в семейной столовой было настоящее изобилие. О беседе такого нельзя было сказать. Миссис Маккинли выпила бульон, съела куриную ножку. Дауэсы говорили и смеялись за четверых, в том, очевидно, и состояла их функция, подумала Каролина. Президент ел за двоих, Дел держался скромно.

Теперь они стояли перед мраморным камином в ужасающей, по мнению Каролины, Восточной гостиной, президент пожимал руки гостей и вел величественные беседы с теми, кто к нему подходил. В короткие интервалы между тем, что Каролина определила как рукоположения, президент говорил ей о Деле.

— Пока я здесь, — сказал он медоточивым, даже на критический слух Каролины, голосом, — он далеко пойдет. Это тот человек, который нужен здесь, где… — Как-то так получалось, что Маккинли не давал себе труда завершать потенциально интересные высказывания и делать какие-то выводы; таким способом он лишал собеседников возможности себя цитировать. Сначала он нагонял на Каролину скуку, потом ее стала восхищать доведенная до совершенства осторожность его речи, ничего не оставлявшая на волю случая. Если и не интеллектуал, то уж, конечно, человек, изощренный в тонкостях искусства политики. Правда, Каролина уже поняла, что ее собственные критерии интеллектуальности чисто европейские и традиционные. Для нее интеллект был просто свидетельством цивилизованности. Поэтому она ни в малейшей степени не была готова к встрече с умом, лишенным всякой цивилизованности, но способным к быстрым суждениям и разумным действиям. Маккинли едва ли имел понятие о Цезаре или Александре Македонском, и все же завоевал почти столько же земель, сколько каждый из них, ни разу не покинув этот ужасный дом и действуя посредством вездесущего телеграфа и столь же могущественного телефона.

— Он, думается мне, такой, каким был вероятно его отец, когда работал в этом доме. — Дел говорил Каролине, что президент редко упоминал кого-либо из своих предшественников, эта уникальная особенность роднила его с Линкольном. — Я полагаю, что пребывание в Претории закалит его, и тогда… — Появление сенатора Лоджа вызвало на лице президента улыбку, в которой угадывалась неподдельная теплота. У Маккинли можно многому научиться в смысле лицедейства, подумала Каролина. Тем временем Дел, который их не слышал, разглядывал гостей, собравшихся отмечать наступление Нового года — или нового столетия — в обществе президента. В дальнем углу гостиной стояла очень хорошенькая Маргарита Кассини; девочка из кардебалета, наряженная как настоящая дама, злорадно усмехнулась про себя Каролина. Обольщая вертевшихся вокруг нее конгрессменов, она не спускала глаз с Дела; по всей видимости, он ухаживал за Маргаритой куда более серьезно, чем признался Каролине, которая к своему неудовольствию вдруг поймала себя на том, что ревнует; разве ревность не признак любви? спросила она собственную Маргариту, и та кисло ответила: «Скорее, это признак эгоизма».

Президент поздравил Лоджа, похвалив его блистательную деятельность, и Лодж, улыбнувшись своей лисьей улыбкой, повернулся к Каролине.

— Вы все еще испытываете удовольствие от этой варварской страны?

— Варварской — это ваши слова, мистер Лодж. Меня восхищает ваша — наша цивилизация. Светоч для всего мира, сказала бы я.

— Вы и говорите это на страницах «Вашингтон трибюн».

— Это, наверное, заголовки. Я их никогда не читаю. Мне нравятся только…

— Убийства?

— Наше последнее увлечение — подброшенные младенцы. Не думала, что вы следите за нашей газетой.

— О, я пристально слежу за вами.

— За убийствами?

— И за подброшенными младенцами.

— А договоры? — Каролина нанесла удар, хотя и не сильный, с ее точки зрения. Ей нравилось заставлять хмуриться строгое сенаторское лицо. Поговаривали, что Лодж изо всех сил действует против договора своего друга Хэя о каналах.

— Милая мисс Сэнфорд. Договор, пока он не представлен в сенат, вещь чисто платоническая. Затем мы — две трети из нас — должны дать ему телесное воплощение.

— Я могу вас процитировать?

— Позвольте мне сначала процитировать в сенате самого себя. Потом эти слова в вашем распоряжении. Вы намерены продолжать издание газеты?

К этому вопросу Каролина была уже привычна.

— Почему бы и нет? Кроме того, мистер Маклин готов меня финансировать.

— Маклин? С какой стати?

— Чтобы я не продала газету Херсту.

— О! — Лодж пришел в восторг. — Многие из нас готовы будут заплатить вам, сколько скажете, лишь бы не допустить этого типа в Вашингтон. — Лодж посмотрел на Дела. — Когда он уезжает в Преторию?

— В следующем месяце.

— Один?

— Один.

2

Генри Адамс устроил Делу прощальный обед, и, по мнению Хэя, он был мрачен, как сам февраль, самый неприятный месяц в Вашингтоне. Хэй явился первым, Адамс показался ему похожим отнюдь не на легендарного ангелоподобного дикобраза с Лафайет-сквер, а ощетинившегося колючками ежа.

— Я потерял всякий интерес к табаку и шампанскому. — Адамс стоял под блейковской картиной, запечатлевшей безумие Навуходоносора. Уильям подбросил поленья в камин.

— У вас остается ваша Дона. — Хэй закурил предобеденную сигару, что было строжайше запрещено Кларой.

— Она стала музой поэта, да поможет нам бог. До смешного юный поэт. — Упитанно-круглый Адамс был само раздражение, да он этого и не скрывал. — Я получил письмо от Дона Камерона. Он на острове Святой Елены и приглашает меня его навестить. Должно быть, чтобы напомнить ему о жене. Если бы не тринадцатое столетие, я бы покончил с собой.

— В таком случае нам нужно снова и снова благодарить мадам Пулар за ее омлеты.

— Я нахожу в них что-то готическое, на манер Мон-Сен-Мишель. — Хэя не вдохновляла идея Святой Девы, заворожившая Адамса. Он начинал даже опасаться, как бы в один прекрасный день его друг не обратился в католичество.

— Пожалуй, это уподобление несколько чрезмерно. Кстати, Лоджа сегодня не будет.

Хэй почувствовал, как радикулитная боль искрой пробежала по его левой ноге.

— Значит ли это, что он намерен отвергнуть мой договор?

— Я давно уже не имею ни малейшего представления о его замыслах. Он не менее ужасен, чем мой братец Брукс.

Хэй только что прочитал последнее сочинение Брукса Адамса под названием «Естественный отбор в литературе». С присущей Карлу Марксу прямолинейностью Брукс проследил упадок Британской империи через ее литературу — от мужественного сельского воителя Вальтера Скотта до изнеженного боязливого горожанина Чарльза Диккенса. Восхождение мистера Микобера по всей видимости символизирует закат Англии.

— Брукс пишет мне регулярно, — осторожно заметил Хэй, зная, какое раздражение младший брат вызывает в старшем. — Он пришел к выводу, что России предстоит либо пережить социальную революцию, либо приступить к внешней экспансии.

— Почему не то и другое одновременно? — Более чем когда-либо Адамс стал похож на ощетинившегося дикобраза.

— Он сторонник идеи «или — или», а не одновременности. Он сказал мне, что если русские и немцы завладеют провинцией Шаньси, мы окажемся в полной зависимости от них…

— А потому должны вооружиться до зубов. Это значит больше кораблей, больше адмиралов Мэханов, еще больше шума со стороны Тедди! Как я от всего этого устал. — За спиной Адамса раздалось уютное потрескивание поленьев в камине. Оба вздрогнули. Адамс опустился в свое излюбленное маленькое кожаное кресло, точно напротив Хэя, сидевшего на своем излюбленном маленьком кожаном стуле. «Кабинет-детская», называла Клара эту комнату, будто специально спроектированную для великих маленьких мужчин и очаровательных племянниц. — Меня восхищает теория Брукса в той степени, в какой я в состоянии ее понять, — страны как живые организмы. Страны как средоточие энергии, постепенно убывающей, если не подбрасывать уголек в топку. Это я понимаю. Но я стремлюсь лишь к постижению теории, а Брукс хочет обратить ее в кровавые дела. Он просто сошел с ума. Он заразил и вас, и еще кучу людей, которым следовало бы проявлять больше благоразумия.

— Ничто меня не заражает, Генри, кроме вашего возбуждения.

— Да, я становлюсь сам не свой, стоит мне подумать о нем. Брукс полагает, что Англия приближается к краху. Я с ним согласен. Он настаивает на том, что нам придется взвалить на свои плечи их империю. Я так не считаю; если мы ее и наследуем, то ненадолго. Я предпочел бы воздвигнуть некое подобие Великой китайской стены и укрываться за нею как можно дольше. На протяжении следующей четверти столетия мир полетит ко всем чертям. Я за то, чтобы не ввязываться в эту заваруху. Дело в том, что я антиимпериалист. Не говорите об этом Тедди, Лоджу или Мэхану. Я за то, чтобы все взлетело на воздух, а потом мы возможно найдем что-то стоящее, что следует подобрать и прибрать к рукам. А пока забудьте Филиппины, оставьте в покое Китай. Пусть Англия идет ко дну. Пусть Россия вместе с Германией попробуют управлять миром, пока мы будем жить, полагаясь на наши внутренние ресурсы, а они куда богаче, чем их ресурсы. В конце концов они вылетят в трубу, и я не вижу смысла в том, чтобы вылетать в трубу вместе с ними.

— Вероятно, нам не дадут остаться в стороне, — сказал Хэй, слегка обескураженный неожиданной злостью в устах друга, как и неожиданной трансформацией адамсовой космогонии, — и проводить вашу политику подбирания осколков, что вызывает в памяти неких птиц, питающихся падалью.

— Они благоденствуют, когда другие падают на поле брани. Так или иначе, но мы слишком глубоко завязаем в Азии.

— Мне казалось, вы всегда хотели, чтобы мы завладели Сибирью.

— Но только после того, как царь и его бездарный двор — эти тридцать пять великих князей — окончательно развалят свою обветшалую империю. И уж конечно я не послал бы адмирала Дьюи и генерала Майлса в Порт-Артур…

— А Тедди? Всегда можно послать в Петербург его одного с винчестером в руках. Предпочтительнее всего — на воздушном шаре.

— Накачанным воздухом из его натруженных легких. Я видел его здесь на прошлой неделе. Он снова божился, будто не хочет баллотироваться в вице-президенты.

— Майор о нем и слышать не хочет, — вздохнул Хэй. — У Марка Ханны был уже один сердечный приступ, вину за который возлагают на Тедди. Ханна сидел на своем месте в зале сената и читал газету, в которой говорилось о твердой решимости Тедди не быть вице-президентом, и вдруг, издав истошный вопль, сполз на пол, едва не отправившись на тот свет от этого инспирированного Тедди сердечного приступа.

— Он уже совсем поправился. — Адамс мрачно смотрел на огонь в камине. — Его привели однажды сюда на завтрак.

— Марка Ханну?! — Хэй пришел в ужас: никогда столь низкая личность не появлялась за завтраком у Адамса. — Кто посмел его привести?

— Кэбот. Кто же еще? Ради моего воспитания, объяснил он.

Клара и Элен вместе вошли в комнату. Адамс и Хэй встали, чтобы поздороваться, словно все они не встретились сегодня за чаем под их общей кровлей. Чтобы сохранить перспективу, как выражался Хэй, подразумевая под этим здоровье, он каждое утро, невзирая на погоду, отправлялся вместе с Адамсом на прогулку; после этого Клара поила их чаем. Во время прогулок Хэй имел возможность излить другу все, что было у него на уме, а Адамс с присущим ему обаянием — то, что не было на уме у государственного секретаря, но должно было там быть.

Элен похудела и на необъективный отцовский взгляд выглядела очень хорошенькой. Считалось само собой разумеющимся, что через год она выйдет замуж за Пейна Уитни, красавчика-сына красавчика-отца, коррумпированного до мозга костей хозяина Таммани-холла. Уильям С. Уитни умел делать деньги и, как и Хэй, он тоже женился на деньгах в образе необъятной — почему все богатые невесты такие полные? — Флоры Пейн, которая умерла, оставив не столько безутешного супруга, сколько безутешного брата-холостяка Оливера Пейна, самого богатого из них всех. Когда Уитни женился во второй раз, Оливер Пейн объявил войну своему бывшему шурину и, прибегнув к невероятно сложным подкупам, отнял у Уитни двух детей из четырех: дочь Полину и сына Гарри Пейна Уитни. К счастью, драчливые бывшие родственники одобрили Элен, которая выступала в роли полномочного посла, посещая оба дома. Уильям Уитни, одно время считавшийся кандидатом в президенты, стал объектом расследования губернатора Рузвельта как владелец трамвайных линий Нью-Йорка. Уитни служил в кабинете Кливленда, поддерживал Брайана и был, по мнению Хэя, вполне достоин Тедди, чьи реформаторские наклонности проявлялись больше в риторике, чем на деле.

— Полковник Пейн будет? — спросила Элен с большей обеспокоенностью, чем ее отец считал оправданным.

— Он обещал оказать мне честь, драгоценное дитя. Но ведь я всегда держу двери открытыми для всего Огайо. Такова судьба Адамсов в четвертом поколении.

— Одна Стоун и один Пейн едва ли составляют весь штат Огайо, — улыбнулась Клара.

— Но один Марк Ханна и один Маккинли составляют целую страну, — сказал Хэй.

— По крайней мере — одну республиканскую партию, — заметил Адамс. — Создается впечатление, что теперь все президенты — уроженцы Огайо. Гарфилд, Хейс, Майор. Они затмили отцов-основателей славой Западного резервного района.

— Увековечивать славой, дорогой Генри, это ваша прерогатива.

Комната постепенно заполнялась. Адамс пригласил двадцать гостей, оптимальное число для обеда, считал он, при котором сохранялась возможность общего разговора, если кто-либо, кроме хозяина, захотел бы завладеть всеобщим вниманием. Если такого человека не оказывалось, гости при желании могли беседовать через стол, что было немыслимо на большом официальном приеме, где разговор вспыхивал, так сказать по Ноевым парам, вправо и влево с каждой переменой блюд.

Хэй заметил нескольких сенаторов из тех, что Адамс никогда бы не пригласил, если бы не договор Хэя: он оценил принесенную Дикобразом жертву. Явилась безвкусно одетая супружеская пара Понсефотов со столь же безвкусно одетой дочерью.

Адамс — худший из гостей, сам фактически нигде больше не бывал, кроме как у Хэев, — был отменным хозяином. Он мастерски, подобно пастырю, водил собравшееся стадо по кабинету. Только Делу удалось поговорить с отцом в обход хозяина. Пока они беседовали, Хэй разглядывал собственный нос посередине лица Дела; так природа сохранит его через сына, а после него их неистребимый нос будет передан следующим поколениям в напоминание о Джонни Хэе из Варшавы, штат Иллинойс, мастере на все руки, как он однажды тщеславно охарактеризовал себя в разговоре с Адамсом, хотя ничем особенно не отличившемся.

— Президент сказал, что вы меня проинструктируете, мистер государственный секретарь.

— Никаких инструкций, мистер генеральный консул, кроме самых общих, какие я обычно даю. То, чего ты не говорил, не может быть использовано против тебя.

— Я буду молчалив, общаясь и с бурами, и с англичанами…

— Но будешь посылать мне пространные отчеты, а также и президенту? — Хэю было любопытно узнать, чего от Дела ожидает Майор.

— Моя задача — информировать его. Ничего больше. Ты же знаешь его.

— Не столь хорошо, как ты. — При этих словах Дел покраснел. — Ты пользуешься его полным доверием. — Хэй слышал назидательные нотки в собственном голосе. — Не подведи его. — Почему, подумал Хэй, он всегда безошибочно берет в разговоре с сыном неверный тон, хотя со всеми остальными он всегда — и фактически именно этому был обязан своей карьерой — держал верную интонацию?

— С какой стати я буду его подводить? — Почтительный сын рассердился, и Хэй не мог придумать, как его ублажить. Он оглянулся в поисках поддержки, и она появилась в дверях, последняя из гостей, в ослепительном платье цвета темного золота. Адамс поцеловал Каролине руку, чего обычно не делал, общаясь с племянницами, но ведь она была скорее элегантной парижской дамой, чем скромной американской племянницей. Хэй считал ее удачной находкой, в отличие от Клары, проявлявшей куда меньше энтузиазма, но так и не объяснившей, почему Делу не стоит жениться на столь неординарной особе. Клара по-прежнему говорила о ней как об иностранке, словно она сама никогда не уезжала из дома Амасы Стоуна в Цинциннати. Хэй опасался, что за год отсутствия Дела Каролина найдет себе более солидную партию. У него не было свойственного американским нуворишам убеждения в том, что быть новым и богатым есть перст божий, и это гораздо предпочтительнее захудалого титула и старых денег. Сам он возник ниоткуда, как и его тесть, и мог исчезнуть в никуда в любую минуту. Потеря состояния была в конце века не в новинку, в отличие от свалившегося с неба богатства.

Каролина подошла к Хэям.

— Ты опаздываешь, — сказал Дел.

— Я задержалась… — Каролина вдруг осеклась, — в своей конторе. Или эти слова в устах женщины непристойны?

— Слова или дела? — спросил как всегда очарованный Каролиной Хэй.

— И то, и другое. Во-первых, людям непривычно, что у меня есть своя контора. Это раздражает. — Последнее слово она предпочла сказать по-французски.

— Другие девушки тебе просто завидуют, — сказал Дел.

— О, другим девушкам это скорее нравится. Это значит, что я не стою у них на пути, не являюсь конкуренткой. Это раздражает мужчин.

— Мы становимся как бы лишними. — Дел посмотрел на нее с нежностью. Если он влюблен, как полагал Хэй, то ему можно позавидовать; по крайней мере отец ему завидовал, потому что его приязнь к Кларе никогда даже отдаленно не походила на любовь. Конечно, они с Кларой были старше, когда встретились, и мир был моложе, а брак сводился, главным образом, к наборам столового серебра и комплектам постельного белья, к новой родне, которую надлежало умилостивить, и, конечно, к деньгам.

— Что же задержало вас в этой зловещей конторе? — Хэю импонировала мысль о молодой женщине, издающей газету на презренной Маркет-плейс.

— Вы, — сказала Каролина, ее газельи глаза прямо смотрели на него. Ему вдруг пришла в голову дикая мысль, что это он, а не его сын помолвлен с этим необыкновенным созданием; на ее щеке, подобно прелестной мушке, красовалось изящное крохотное пятнышко типографской краски. Хэй мог судить, ибо провел часть своих юных лет среди типографских прессов.

— При чем здесь отец? — удивился Дел. Хэй с восторгом разглядывал кокетливую сине-черную точку на бледно-розовой щеке.

— Может быть, я расскажу после обеда? — Каролина попыталась слегка попятиться и наткнулась на Рута, направлявшегося к ним, чтобы поздороваться с Хэем.

— Я лишусь аппетита, если не узнаю, какие ужасы пресса собирается излить на мою бедную голову. — Хэй никак не мог решить, что он презирает сильнее — шумливый, невежественный и продажный сенат или столь же шумную, невежественную и продажную прессу. В общем и целом, поскольку он сам был когда-то журналистом и издателем, прессу он презирал сильнее. Он понимал журналистов, но не самовлюбленных сенаторов, которые при всей своей глупости считали себя олицетворением нации, хотя способны были лишь на оглушающий шум.

— Мисс Сэнфорд, не оставляйте нас в неведении. Что принес телеграф? — Рут посмотрел на Хэя. — С тех пор, как ударили морозы, военное министерство отрезано от мира. Если вторгнется враг, мы об этом даже не узнаем.

— Надеюсь, «Нью-Йорк сан» вас известит, — сказала Каролина, извлекая из сумочки газетную вырезку. — Это из завтрашней «Сан». Губернатор Рузвельт обрушился на ваш договор.

Хэй взял листок и сделал вид, что читает, хотя ничего не видел без монокля, болтавшегося на груди.

— Я полагаю, — сказал он мягко, — именно поэтому Лодж и не появился сегодня.

— Как я устал от Тедди, — сказал Рут, сверкнув зубами. Он взял газетную вырезку у Хэя. — Он хочет, чтобы канал защищала наша вооруженная охрана.

— Если сенат отвергнет договор, — слова Хэя доносились к нему как бы издалека, — у меня не будет иного выбора как подать в отставку.

— Если вы это сделаете, — задумчиво сказал Рут, — вы погубите и Тедди тоже. Этого президент ему никогда не простит.

— Значит, я совершу два благих дела одновременно. — Хэй выдавил из себя улыбку. — Не будем сегодня это обсуждать. Пусть люди прочтут про мой позор завтра.

Он повернулся к Каролине.

— Вы печатаете заявление Тедди?

— На третьей полосе…

— Где ему и место, — сказал Рут.

— На первой у меня идет зарубленная топором семья, — объяснила Каролина.

— Умница! — Хэй наконец повеселел. — Первым делом — самое важное. У Дела такой же нос, как у меня?

— Точная копия. Меня восхищает, как физические черты в семье передаются из поколения в поколение. — Словно эхо, она повторила его собственную мысль.

— Ваша матушка…

— Знаю.

Но Хэй был убежден, что до Каролины не дошли слухи о знаменитой княгине Агрижентской.

После обеда Каролина, Дел и Элен Хэй забрались в сани и по залитой лунным светом заснеженной дороге отправились в селение Чеви-Чейз.

— Наверное, именно так выглядит Россия. Именно так! — воскликнула Элен, когда они выехали из города на открытый снежный простор: обесцвеченный мир черных, белых и серых тонов и внезапные алмазные вспышки лунного света, падающего на лед. Клара без обиняков настояла на том, чтобы Элен сопровождала Каролину и Дела на их последней прогулке; Каролина, в отличие от Дела, была этому только рада. Она не испытывала никакого удовольствия от пожатия ее руки под меховым пологом, а украденный поцелуй просто приводил ее в ужас. Она была непохожа на других девушек, и свою уникальность воспринимала без всякого огорчения; она была готова, или так она думала, ко многому, в том числе ко всему процессу слияния двух анатомий и уколу фиговых листьев или чего-то другого, но планомерное американское ухаживание казалось ей отвратительным. В Париже браки носили чисто деловой характер, сродни, например, слиянию железных дорог.

Элен без умолку болтала о Пейне. О том, как он и его сестра Полина предпочли холостого дядюшку Оливера своему красавчику, красавчику, повторила она, родному отцу. Она отказывалась это как-то комментировать; другой брат, Гарри, и сестра, Дороти, предпочли остаться с отцом.

— Ты себе не представляешь, Каролина, что это такое — жить в семье, где разыгрываются подобные шекспировские страсти, страсти!

— Я могу это себе представить, Элен. — И в самом деле, Каролина находила в своих родителях нечто якобинское. Почему отец никогда не упоминал эту «роковую» Эмму? Почему Блэз сказал ей, что мадам Делакроу прятала глаза при одном упоминании Эммы? А ведь за ними всеми стоит еще Аарон Бэрр, который потянет дюжину Уитни и бесчисленное множество Пейнов. Тем не менее старый Оливер Пейн, казавшийся Каролине воплощением зла, становится между отцом и детьми и выкупает двух из них у отца, потому что этот самый отец женился через три года после смерти сестры Флоры, которую брат боготворил, как он боготворил когда-то или по крайней мере любил своего красавчика, красавчика, как сказала бы Элен, шурина.

— Но мы ведь всегда склонны считать свои семьи исключительными в сравнении с чужими. — Каролине показалось, что она заработала очко, а тем временем возница вез их по ровному заснеженному полю цвета слоновой кости; неподалеку промелькнул сельский дом, единственное освещенное окно смотрело желтым квадратом в пространство и время, единственное цветовое пятно в ночи.

— О, мы совсем не оригинальны, — сказала Элен. — Мы ведь вполне заурядны, правда, Дел?

— Некоторые из нас зауряднее других, — задумчиво ответил Дел. Под накидкой его чуть влажная рука сжимала руку Каролины.

— Но у твоего отца такая интересная жизнь. — Каролина настраивала себя на неизбежные в этот последний их вечер объятия. Иногда ей казалось, что она кружится в сложном деревенском танце, который ей как следует не объяснили. Сначала пожимается рука, затем притоптывание, поворот головы и поцелуй.

— Мне кажется, что отец сам не верит, что прожил такую жизнь, — вдруг сказала Элен.

— А кто, по его мнению, прожил? — Каролина разглядывала профиль Элен, темневший на фоне снежной белизны.

— Наверное об этом он не думает. Он всегда живет сегодняшним днем, и вокруг всегда что-то не так, и это его беспокоит. Я показала ему копию знаменитого снимка, где он вместе с Николэем запечатлен рядом с президентом Линкольном. Помнишь, он сидит возле камина в кабинете президента, и он сказал, что не помнит, когда был сделан снимок, но уверен, что он вовсе не знаком с сухощавым молодым человеком, называвшим себя Джонни Хэем.

— Но помнит достаточно, чтобы рассказать, что снимок сделали в студии, а фон дорисовали позднее. — Дел крепко сжал руку Каролины. Должна ли она ответить ему пожатием?

— Надеюсь, я не доживу до старости, — сказала Элен, будто бы веря в то, что говорит. — Надеюсь, он уйдет в отставку, если сенат отвергнет договор.

— Я так не думаю, — сказал Дел, и Каролина высвободила руку и сжала пальцы в кулак. — Он нужен президенту. И что он станет делать, если уйдет? Ненависть сената вдыхает в него жизнь.

В Чеви-Чейз они зашли в таверну восемнадцатого века и пили горячий ром, устроившись возле громадного камина. За соседним столиком четыре местных фермера молча играли в карты. Элен, извинившись, вышла, тактично оставив Дела с Каролиной одних.

— Я надеюсь, ты навестишь меня в Претории.

— Я тоже. — Каролина была почти искренна. В конце концов, никого приятнее Дела она еще не встречала. — Но у меня газета, и у меня дела с Блэзом.

— Почему он держится так жестко? Ведь так или иначе через несколько лет ты получишь наследство.

— Потому что мой план не удался. Он в большей степени похож на меня, чем я ожидала. Я рассчитывала, что он уступит, как только у меня будет то, что ему позарез необходимо. Но, разумеется, теперь-то он не уступит.

— Ты такая же?

— Как выяснилось, вероятно такая же. По крайней мере по отношению к нему. Мистер Херст тоже очень сердит на меня, — добавила она радостно.

— Когда мы поженимся…

Танец возобновился, и снова пришла паническая мысль: каким должен быть следующий ее шаг?

— Да?

— Ты будешь продолжать…

— А ты бы предпочел, чтобы я прекратила?

— Ты полагаешь, что этим может заниматься замужняя женщина?

— Есть жены… и жены. — Каролина задумалась. — Не буду ли я более полезна твоему отцу и президенту с газетой, нежели без нее?

— Будешь ли ты полезна мне?

— Не знаю. — Об этом Каролина не задумывалась. Она понимала, что отстает в брачном танце на несколько па. — Если ты собираешься стать дипломатом и жить за границей — тогда нет. Но ведь ты говорил, что хотел бы после Претории жить здесь и заниматься политикой.

— Или бизнесом. Я пока не знаю. Претория — это ради президента. Он хочет иметь там человека, которому он доверяет, кто расскажет ему, что на самом деле происходит между англичанами и бурами. Он считает, что отец чересчур…

— Пробританский?

Дел засмеялся.

— Могу я быть откровенным с газетной издательницей?

— К счастью, это не обязательно. «Трибюн» уже об этом писала. Помнишь?

— Когда не так давно несколько сенаторов пожаловались президенту, что государственный секретарь — деятель английской школы?

— Президент ответил тогда, что он считает мистера Хэя человеком линкольновской школы. Да, мы напечатали это первыми. А потом все перепечатали наше сообщение.

— Это была правда?

— Суть — да, конечно, — засмеялась Каролина. — На сегодняшний день я по уши погрузилась в газетное дело.

— А если бы я решил купить твою газету?

— О, я бы тебя от этого отговорила. Это был бы мой долг.

— Ты несешь большие убытки?

— Есть небольшая прибыль. — И в самом деле, продажа в киосках выросла, а дополнительные поступления от рекламы, которую Каролина безжалостно выжимала из друзей миссис Бингхэм, и той, что давало необъятное семейство Эпгаров, впервые закрыли красную рубрику в бухгалтерских книгах газеты. Мистер Тримбл не мог прийти в себя от восхищения, да и Каролина не уставала гордиться собою.

— У меня есть кое-что для тебя. — Она решила исполнить танец на свой манер. Она достала из сумочки маленький сверток и заметила, как был удивлен Дел изменением привычной колеи брачного танца: вместо котильона начался вальс. Он раскрыл сверток; в нем оказался массивный золотой перстень с темным огненным опалом. — Он принадлежал моему отцу, — сказала Каролина, внезапно почувствовав некую неловкость. Не зашла ли она слишком далеко? — Опал приносит несчастье, но отцу он принес удачу, и если это твой камень…

— Мой, — сказал он, надевая перстень, и поцеловал Каролину, игнорируя картежников, не обращавших ни малейшего внимания на молодую, только что обручившуюся пару. Каролина открыто целый месяц носила свой сапфир, никому ничего не объяснив. Маргарита была недовольна, как и старая Вера Эпгар, поселившаяся по настоянию Эпгаров на Эн-стрит в качестве официальной дуэньи. Без формальной помолвки она не должна носить подаренное мужчиной кольцо. Теперь на пальце мужчины красовался перстень, подаренный женщиной, и скандал — если кто-нибудь узнает — разразится от ослепительной Лафайет-сквер до солидной Скотт-сёркл. По всей видимости ни одна девушка не дарила еще кольцо мужчине.

Дела это нисколько не беспокоило, скорее даже наоборот.

— Посмотри! — Он показал Элен перстень, когда она снова села за столик.

— Господи боже! Потрясающий камень! Очень смело! Но это несчастливый камень.

— Кажется, опал — не мой камень, — сказал Дел.

— Его носил отец и прожил, по-моему, долгую счастливую жизнь.

— Он, кажется, погиб, пав жертвой несчастного случая? — спросила Элен.

— Он умер куда более легкой смертью, чем многие его современники. К тому же он был стар, — добавила она.

— Как поэтесса, я взволнована, взволнована! — Элен опубликовала сборник довольно хороших стихов, но не столь популярных, как юношеские стихи отца. — Как сестра, я предлагаю принять обет молчания до вашей официальной свадьбы.

Все трое выпили и Каролина внезапно ощутила себя частью очень милой семьи — в своем доме она была этого лишена и видела такие семьи лишь во время визитов к школьным друзьям. Неужели возможно, думала она, пока сани везли их обратно в город, что и она не будет вечно одинока?