1

Из Суз посольство в шестнадцать индийских царств — так нас, посмеиваясь, называли во Второй палате канцелярии — отправилось вниз по реке Тигр. На плоскодонных лодках мы спустились до дельты, где встретили Сцилакса с двумя триерами, уцелевшими после несчастной осады Наксоса. Наверное, мне следовало бы счесть это дурным предзнаменованием, но я был в слишком приподнятом настроении.

В дельте, где сходились Тигр и Евфрат, образуя мелкое заболоченное озеро, из-за постоянных речных наносов не было настоящего порта. Персы, вавилоняне, ассирийцы — все пытались устроить порт на стратегически важном пересечении дорог, но грязь, стекающая с вершины мира к его основанию, неизменно хоронила все попытки. В царствование Дария здесь была временная пристань у края соленого болота, которое можно было преодолеть, лишь устроив из плотов цепочку, тянущуюся почти на милю через топь и зыбучие пески. Однажды я видел, как верблюд вместе с седоком пропали в мокрых песках так быстро, что человек не успел даже позвать на помощь.

Сцилакс хотел на кораблях обогнуть Африку, но важнее оказалась Индия, и я бы не сказал, что он сильно огорчился, хотя всю жизнь мечтал о путешествии вокруг Африки, которое так никто и не совершил, несмотря на все заявления финикийцев. Послушать их, так они сняли карту с каждой мили омывающего мир океана.

На триеру требуется сто двадцать гребцов и еще тридцать матросов, плотников, поваров. Поскольку эти корабли строят для войны, а не для торговли, там есть место для воинов, но не для путешественников. В дополнение к сотне телохранителей меня сопровождал штат из двенадцати человек, считавшихся знатоками Индии, а также ценный дар царицы Атоссы — индиец-раб по имени Карака.

— Он очень подойдет для наших целей, — сказала царица и ничего не прибавила.

Нас также снабдили подарками для двух царей, провиантом для нас самих и еще погрузили восемь лошадей с конюхами. Корабли оказались серьезно перегружены.

Я был раздражен, поскольку большая часть недели ушла у Сцилакса на подготовку нашего путешествия. Но он был прав: в долгой дороге всего важнее, чтобы каждый знал свое место. Если возникают сомнения, кто и где должен выполнять ту или иную работу, ссоры неминуемы, дисциплина падает. К счастью, поскольку до самой реки Инд нам предстояло держаться близ персидского берега, каждую ночь моряки собирались причаливать к берегу, чтобы все мы могли с удобством спать под звездами. Хоть я и старался играть роль мудрого командира, всем от моего имени очень тактично и почтительно распоряжался Сцилакс.

Никогда не забуду волнения, охватившего меня при отплытии. На рассвете, когда подул западный ветер, Сцилакс приказал поставить на кораблях мачты. Затем гребцы принялись за работу, и я впервые услышал их ритмичную песню в такт мелодии флейты. Когда мелодия совпадает с внутренним ритмом человека, слушатель сливается с кораблем, морем, небом, как в любовном акте.

Отойдя от берега, мы подняли квадратные паруса, а когда они поймали ветер, корабли начали ложиться то на тот, то на другой галс, и гребцы смогли отдохнуть. Слева от нас под солнцем искрилась пустыня, а горячий западный ветер пах морем, солью и тухлой рыбой. В этой части побережья тамошние обитатели построили из соли грубые стены. Солнце выжигает влагу, и местные жители собирают оставшуюся чистую соль для продажи проходящим караванам. Они также солят рыбу, на всякий случай. Эти странные люди живут в причудливых шатрах с каркасами из китовьих скелетов.

И часа не прошло, как мы подняли парус и ко мне подошел Карака: пора-де, как обычно, заниматься индийским языком: в действительности же у него были другие намерения.

— Господин посол, — сказал он, и мне понравилось такое обращение, хотя мое новое достоинство являлось не более чем надвигающейся на Индию тенью Дария. — Я обследовал корабль. — Карака понизил голос, словно опасаясь, что услышит Сцилакс, но наш капитан разговаривал на носу с начальником матросов.

— Хороший корабль, — сказал я, словно сам его построил.

С самого начала я полюбил море, и если сейчас жалею о чем-нибудь, так это о том, что никогда уже не услышу песни гребцов, не почувствую соленых брызг на лице, не увижу восхода или заката над вечно меняющимся и неизменным морским горизонтом.

— Да, господин. Но в корпусе полно гвоздей.

Я удивился:

— А как же иначе скрепить корабль?

Я имел смутное представление о кораблестроении. Если не считать мимолетного посещения Галикарнасского порта, я никогда не видел корабельных работ.

— Но гвозди из металла, господин! — Карака трясся от страха.

— Но деревянные шипы не годятся для моря, — со знанием дела отвечал я.

В действительности все, что я знал, — это что деревянные шипы имеют преимущество перед железными гвоздями. Говоря с Каракой, я озаботился встать, расставив ноги, изображая из себя опытного моряка.

— Господин, я уже один раз проделал этот путь. Но я путешествовал на индийском корабле, а мы не используем гвоздей. Не смеем. Это смертельно опасно.

— Почему?

— Магнитные скалы.

На круглом черном лице был написан искренний испуг. У Караки был приплюснутый нос и толстые губы исконного индийца — их иногда называют нагами, иногда дравидами. Этот темнокожий народ до сих пор преобладает на юге Индии, их язык и обычаи сильно отличаются от языка и обычаев высоких светлокожих ариев, в незапамятные времена захвативших северные индийские царства и республики.

— Что еще за магнитные скалы? — спросил я, искренне заинтересованный, если не встревоженный.

— Там! — Карака махнул рукой в сторону голых, отшлифованных ветром береговых холмов. — Эти холмы сложены из камней, имеющих силу притягивать металл. Если корабль подойдет слишком близко, гвозди вылетят из корпуса, притянутые скалами, корабль развалится и все мы утонем.

Хотя я не видел причин не доверять ему, но послал за Сцилаксом и спросил его насчет опасности. Сцилакс успокоил нас:

— Да, есть такие скалы, способные притягивать металл, но если железо замазать дегтем, то магнитная скала на него не действует. Поскольку наши гвозди надежно защищены, опасаться нечего. Да и потом, это мое третье плавание вдоль здешнего берега, и я обещаю, что по прибытии в Индию все гвозди останутся на месте.

Позже я спросил его, правду ли говорил Карака. Сцилакс пожал плечами:

— Кто знает? Возможно, другие скалы, на других берегах действительно вытягивают гвозди из кораблей, но не на этом побережье. Это я знаю.

— Тогда зачем же ты замазал гвозди дегтем?

— Я и не замазывал. Но я всегда так говорю индийцам, иначе они сбегут с корабля. Между прочим, я заметил странную вещь: никто ни разу не проверил, действительно гвозди замазаны или нет.

Мне до сих пор любопытно узнать, существуют ли такие магнитные камни. Но я не встречал ни одного индийского моряка, который бы не был убежден, что, если при постройке корабля использовать хоть один гвоздь, его вытащит демоническая сила и корабль пойдет ко дну. Индийцы скрепляют свои корабли канатами.

— Это не худший способ кораблестроения, — признался Сцилакс. — Какие бы ни были волны и ветер, все равно не утонешь, потому что вода свободно входит и уходит через щели.

От дельты Тигра и Евфрата до дельты Инда около девятисот миль. Полоса пустыни между морем и персидскими горами, наверное, самое суровое место на земле. Из-за нехватки пресной воды на берегу горстка рыбаков, соледобытчиков, ловцов жемчуга и пиратов кое-как сводит концы с концами.

На исходе третьего дня за группкой коралловых островков я увидел огненный алтарь Бактры, увидел моего деда, нападение туранцев, резню. Это волшебное видение длилось всего минуту, но оно пригвоздило меня к месту, как послание Зороастра. Он лично напомнил мне, что все люди должны следовать Истине, и я почувствовал себя виноватым, потому что пустился в путешествие, не следуя Истине, а как посланец беркута Ахеменида. Потом, в Индии, мне приходилось и более серьезно нарушать заветы Зороастра. Хоть я и никогда не терял веры в его учение, индийские мудрецы вызвали во мне тревожное ощущение, что теорий сотворения мира не меньше, чем вавилонских богов, и многие из этих теорий показались мне весьма захватывающими, если не истинными. Или самой Истиной?

Демокрит хочет узнать самую нелепую из теорий. Могу рассказать. Она гласит, что никакого сотворения мира не было, что мы не существуем, что все это лишь сон. Кому же все снится? Тому, кто проснулся и вспоминает.

За несколько недель пути к реке Инд мы то попадали в штиль и прибегали к помощи гребцов, которые под палящим солнцем слабели с каждым днем, то ветер относил нас на северо-восток. Под наполненными ветром парусами наша жизнь постоянно находилась в опасности: от скалистого кораллового берега мы не удалялись, и внезапный порыв ветра мог разбить корабль. Но Сцилакс был опытным моряком, за свою жизнь он не потерял ни одного судна. Или только так говорил, и это вызывало у меня беспокойство. Тем, кто не перенес мелких несчастий, обычно судьба припасает большое.

И все же я смог обернуть эти недели на море к своей пользе. В юности я быстро схватывал новое, а Карака оказался превосходным учителем. Когда вдали показалась сине-черная муть дельты Инда, я уже освоил основы индийского языка или так мне казалось. Потом выяснилось, что Карака учил меня дравидскому диалекту, который ариям шестнадцати государств почти так же непонятен, как и персидский.

К счастью, Карака знал достаточно арийских слов, чтобы помочь мне понять не только новый язык, но и новый мир — ведь язык народа говорит нам очень много о том, каким богам этот народ поклоняется и что за люди его составляют или какими они хотели бы быть. Хотя язык индоариев совсем не похож на речь дравидов, но в чем-то схож с персидским, что подтверждает древнюю теорию, что-де некогда все мы принадлежали к одному северному племени и поклонялись — до Зороастра — одним богам. Теперь же арийские боги стали для нас демонами.

Сцилакс много рассказывал мне о своем первом путешествии по Инду.

— Сначала Дарий хотел овладеть всей Индией. Он и сейчас хочет, конечно, хотя, между нами, он уже слишком стар для длительного похода. Ему бы следовало отправиться на восток сразу, как только я разведал для него долину Инда.

— Но он не мог. Восстание в Вавилоне. И потом…

— Дела всегда найдутся. Но если хочешь овладеть миром, нужно забыть о всяких незначительных местечках вроде Вавилона.

Я рассмеялся. От двора удалиться всегда приятно.

Как и на Сцилаксе, на мне была одна набедренная повязка и индийская хлопчатая накидка от солнца. Мы ничем не отличались от гребцов. Хотя Сцилаксу к тому времени было уже за пятьдесят, тело его оставалось крепким и жилистым, как у молодого. Соль сохраняет человека, как и рыбу. Моряки всегда кажутся моложе своих лет.

— Вавилон — величайший город в мире, — сказал я.

— Может быть, когда-то и был, — возразил Сцилакс. — Но индийские города богаче и производят большее впечатление.

— Ты разве их видел?

— Только Таксилу. И Таксила больше Сард и гораздо богаче. Но индийцы скажут тебе, что это всего лишь приграничный городок.

— Почему же тогда Дарий так долго ждал?

Сцилакс пожал плечами:

— Как фараоны со своими гробницами, я думаю. Он считает, что когда завладеет Индией, то умрет, потому что в мире будет нечего завоевывать.

— А Китай?

— Разве это часть мира?

Для профессионального моряка Сцилакс иногда казался слишком рассудительным, не хватало тяги к приключениям. И все же надо признать, он первым снял точную карту Индийского океана до самого острова Цейлон. Я сказал «первым», но это не совсем так. Через несколько лет, когда я подарил Великому Царю подробную карту Индии, он показал мне схожую карту, которую нашли в Вавилоне, в архивах храма Бел-Мардука. Очевидно, вавилоняне и индийцы имели постоянные связи между собой задолго до Дария и Сцилакса. В этом старом мире нет ничего нового, кроме нас самих.

Всю широкую дельту Инда покрывают всевозможные ручьи и протоки. Черноземные участки дельты засевают рисом, а участки солоноватых болот годятся лишь для разведения водоплавающей птицы вроде индийских уток — превосходная дичь, если ее достаточно долго готовить. Там и сям на фоне свинцового неба живописно раскинулись ивовые рощи. Ежегодные дожди в тот год задержались на месяц, и индийцы только об этом и говорили. Без дождей полстраны вымрет. Но в тот год им не пришлось долго беспокоиться: как только мы выгрузились в порту Паталена, выше по течению, хлынул невероятный ливень, и потом мы три месяца не могли высохнуть. Первым моим впечатлением от Индии осталась вода. Греческие сказания о сотворении мира имеют свою привлекательность для тех, кто пережил индийские сезоны дождей.

По пути до Паталены Сцилакс показывал мне окрестности.

— Оба берега персидские, — говорил он с видимым удовлетворением.

— Благодаря тебе, — вежливо заметил я.

— Да, — ответил он без тени тщеславия. — У меня это заняло тринадцать месяцев. К счастью, местный народ предпочитает иметь верховного владыку за тысячи миль, а не рядом. Им лучше, когда ими управляет Ахеменид из Суз, чем местный царь.

— Но здесь есть сатрап.

Сцилакс кивнул и нахмурился:

— Первого я подобрал сам. Он был арием из Пенджаба. Потом он умер, и теперь правит его сын.

— Он предан нам?

— Сомневаюсь. Но по крайней мере, он вовремя платит ежегодную дань. Ты нигде не увидишь столько золотого песка, как в этой части мира.

Откуда ни возьмись, вокруг появились дуги лоснящихся дельфиньих спин. Один дельфин даже выпрыгнул из-под самого носа корабля, на мгновение завис в неподвижном воздухе и бросил на нас задорный взгляд.

— Добрая примета, — сказал Сцилакс.

— Это пресноводные дельфины? Я не знал, что такие бывают.

— Да. Но насколько мне известно, они водятся лишь в индийских реках, — добавил он.

Сцилакс был прирожденным исследователем, он ничего не принимал на веру и всегда скептически относился к услышанному. Если чего-то он не видел сам, то и не утверждал, что это существует, — в отличие от некоторых дорийских греков, пишущих так называемую историю.

Мы высадились в Паталене, большом, но ничем не примечательном порту. От дождя и сырости было трудно дышать, низкое небо все затянули тучи.

Здесь я должен заметить, что в Индии существуют три времени года. С ранней весны до начала лета солнце палит безжалостно, и, если бы не большие реки и искусно построенная ирригационная система, земля вскоре превратилась бы в пыль и люди вымерли. Затем с приходом лета начинает дуть муссон, и треть года идет дождь, а реки разливаются. Потом следует совсем коротенькая зима, чередой идут прохладные дни, и небо невообразимо синее, а цветы разрастаются так буйно, что розовые цветники Экбатаны покажутся рядом с ними убогими.

Только я ступил на паталенскую пристань, как сильный порыв ветра ударил нашу триеру о причал, и две лошади упали с нее в реку. Затем небо словно разверзлось, и на раскаленную землю обрушился ливень. Совершенно мокрых нас встретил «царево око».

— Сатрап остался в Таксиле и шлет свои извинения, — сказал он.

Нас проводили в административное здание — старую деревянную развалюху с совершенно негодной крышей. Никогда еще я не страдал одновременно от жары и сырости — странное сочетание, характерное для сезона дождей в этой части света.

На следующий день мы расстались со Сцилаксом. Он отправился вверх по реке в Таксилу, а я начал свое путешествие по суше в царства Кошалу и Магадху. Я жаждал самостоятельности и был рад остаться один. Все мне казалось нипочем. Я был глуп. Я был молод. Демокрит считает, что нужно поменять местами «глуп» и «молод» — дескать, первое вытекает из второго. Но с моей стороны было бы невежливо связывать одно с другим.

К нашему отправлению «царево око» приготовил верблюдов, провизию, проводников. Кроме того, кое-как знал дорогу Карака.

Чувствуя себя сродни Великому Царю, я под проливным дождем пустился в путь, рядом со мной ехал Карака. Вся моя свита насчитывала триста воинов, пять наложниц и ни одного евнуха. Еще в Сузах Карака предупредил меня, что индийцы испытывают такое отвращение к кастрации, что не кастрируют даже животных. Из-за этой их причуды индийские гаремы охраняют старики и старухи. Хотя это кажется не очень удачным выходом из положения, но на самом деле престарелые люди обоих полов обычно не только бдительны, но и неподкупны. Ведь в отличие от честолюбивых молодых евнухов у них нет планов на будущее — за отсутствием такового.

Я ехал верхом, так же как Карака и мои телохранители. Остальные передвигались или на верблюдах, или шли пешком по дороге, от дождя превратившейся в густое желтое месиво. Мы продвигались медленно, держа наготове оружие. Но хотя Индия кишит шайками разбойников, во время дождей они обычно сидят по домам. В такую погоду только невежественный и излишне ревностный посол может попытаться преодолеть тысячу миль по так называемой суше.

Каждый раз при приближении к границе, что случалось не менее раза в день, нас останавливали вооруженные отряды. В этой части Индии не только множество государств, но каждое еще делится на полуавтономные владения, живущие в основном за счет поборов с проходящих караванов. Как посол Великого Царя, я был освобожден от такого рода дани, но я взял за правило всегда что-нибудь платить. В результате нам часто предоставляли почетный эскорт, который сопровождал нас до следующей границы. Предполагалось, что это отпугивает разбойников.

Только сильный монарх может сделать проселки безопасными для путешественников, а в то время во всей Индии был лишь один сильный царь — Бимбисара, при чьем дворе в Магадхе я и был аккредитован. Хотя Пасенади Кошальский правил более обширной, древней и богатой страной, как правитель он был слаб, и Кошала представляла опасность для путешественников.

Мы пробирались через джунгли, вокруг кричали попугаи, а безгривые львы, завидев нас, убегали. Как-то я взглянул вверх и увидел прижавшегося к дереву тигра. Я смотрел в его яркие солнечно-желтые глаза, а он смотрел в мои. Я испугался. Тигр — тоже. И исчез в зеленой влажной темноте, как мираж или страшный сон.

Самые опасные среди индийских зверей — дикие собаки. Они бегают стаями и никогда не лают. И с ними нельзя бороться. Даже более проворные животные становятся их жертвами, потому что собаки способны неуклонно, день за днем преследовать оленя, тапира или даже льва, пока тот не изнеможет от усталости, а затем бесшумно нападают.

В окрестностях заброшенного города Гандхаи я заметил несколько нор, расположенных правильным полукругом в стороне от вязкой дороги. Я спросил Караку, что это, и он ответил:

— Каждая собака вырывает себе нору. Она забирается туда и спит. Или подглядывает. Видишь, сверкают глаза?

Сквозь ливень я различил горящие глаза диких собак. Они следили за каждым нашим движением.

В тот вечер довольно неожиданно эскорт покинул нас у ворот города Гандхаи.

— Они говорят, что город населен призраками, — сказал Карака.

— И это в самом деле так?

— Даже если и так, — улыбнулся он, — это призраки моего народа. Так что нам нечего бояться.

Мы проехали по широкой центральной улице к главной городской площади, построенной древними индийцами за тысячи лет до прихода ариев. Город очень напоминает Вавилон, с домами из необожженного кирпича и прямыми улицами. К западу от города остались руины цитадели, срытой ариями. Потом по каким-то причинам арии изгнали местных жителей, и с тех пор город пуст.

— Построившие этот город люди звались хараппами. Думаю, те, кто уцелел, ушли на юг, — с горечью проговорил Карака.

— Но это случилось так давно!

— Тридцать пять поколений — это у нас не много.

— Ты говоришь словно вавилонянин, — сказал я, и он воспринял это как комплимент.

Незадолго до захода солнца мы зашли в большое здание, некогда служившее зернохранилищем. Хотя древняя черепичная крыша сохранилась лучше, чем новая в паталенском административном здании, потолочные балки угрожающе просели. Мы выгнали колонию рассерженных обезьян, и я приказал поставить в конце зала мой шатер. Затем разожгли огонь и приготовили ужин.

Тут Карака принялся знакомить меня с индийской пищей. Это не быстрый процесс, поскольку я едок осторожный. Если первое знакомство с манго не удовлетворило меня, то ананасы сразу же получили восторженное признание. Мне также пришлись по вкусу индейки — это птицы с нежным белым мясом и совсем ручные. Индийцы держат их не только ради яиц и мяса, но и ради перьев, которыми набивают подушки. Эти птицы сродни тем, которых греки называют «персидской птицей» и недавно завезли в Афины.

Как правило, я обедал отдельно от других, вдвоем с Каракой. Во-первых, персидские офицеры предпочитают не питаться со всеми, а, во-вторых, я в некотором роде представлял Великого Царя и поэтому был окружен частью его величия.

— Видишь, какой высокой культурой мы обладали. — Карака обвел рукой огромное помещение.

— Да, впечатляет, — согласился я, хотя думал только о просевших балках.

— Мы построили этот город за тысячу лет до прихода ариев. — Карака говорил так, будто сам был архитектором. — Мы были строителями, купцами, ремесленниками. А они — кочевниками, живущими в шатрах скотоводами, разрушителями.

Когда я просил Караку — или кого-нибудь еще — рассказать мне доступно, кто же такие были хараппы, то не получал ответа. Цари и купцы их оставили круглые отпечатки на влажной глине, создав нечто часто принимаемое за прелестные картинки, но текстов хараппов никто так и не прочел.

— Они поклонялись матери всех богов, — сказал Карака несколько туманно. — И рогатому богу.

Кроме этого я от него мало что узнал. Спустя годы я услышал еще кое-что о таких богах, как дракон Нага, бык Нанди, обезьяна Хануман, и многих прочих богах-животных и богах-деревьях. Очевидно, самым могущественным считался бог-змея, поскольку у самого грозного индийского человекообразного божества из каждого плеча выходит по змее, как у Ахримана.

Без особой помощи со стороны Караки я вскоре научился говорить с правителями индоариев на подобающем индо-арийском языке и с удивлением обнаружил, что они для обозначения своей древней родины используют то же слово, что и персы. Оттуда даже в Грецию пришли ахейцы и дорийцы. Земли эти находятся где-то на самом севере мира, и поэтому Полярная звезда священна для всех ариев. Должен сказать, мне всегда с трудом верилось, что мы действительно близкая родня тем белокурым безжалостным кочевникам-скотоводам, которые до сих пор нападают на смуглые южные народы, чтобы грабить и сжигать их города, — как туранцы поступили с Бактрой.

Тысячу лет назад, по давно забытым причинам, какие-то из арийских племен решили не рушить южные города, а воздвигнуть новые. Это случилось в Мидии, Аттике и Магадхе, и тут арийские кочевники переняли культуру своих рабов. Кроме того, несмотря на всяческие табу, стали заключаться смешанные браки, и самые дикие из диких стали похожи на культурный народ, ими завоеванный. Можно видеть, что такое продолжается и теперь, когда приграничные районы Персии постоянно подвергаются набегам тех диких племен, какими были и мы сами и которые тоже станут такими, как мы, — культурными.

Между прочим, Кир прекрасно сознавал опасность, исходящую от превращения своих персидских горцев в такой же изнеженный народ, как покоренные черноволосые. Чтобы обезопаситься от этого, Кир настаивал на строгом военном обучении всех молодых персов. Нам никогда не полагалось забывать своего арийского происхождения. Но Ксеркс меланхолически заключил, что персы уже не отличаются от того народа, которым правят, и в значительной степени упразднил образовательную систему Кира. Я говорил, что считаю это ошибкой. Но он был Ахеменид.

Хотя арии заселили Северную Индию задолго до Кира, я верю, что предки и мидийцев, и персов пришли в нынешнюю Персию примерно в одно время. Но арии-персы обосновались в горах, а арии-мидийцы усвоили ассирийскую и эламскую культуру. В конце концов мидийцы настолько ассимилировались со смуглой древней расой, некогда ими покоренной, что ко временам Кира арийского царя Мидии можно было принять за правителя Ассирии или Элама. Благодаря географическим особенностям страны, персидские племена сумели сохранить твердый воинственный арийский дух, но так было до тех пор, пока Кир не сделался вселенским монархом, как говорят в Индии.

Индоарии же, в отличие от мидийцев, почти сорок поколений сопротивлялись ассимиляции с нагами, или дравидами, или хараппами. Они гордятся своей светлой кожей, прямым носом, светлыми глазами. И к тому же весьма разумно делят себя на четыре касты. Первая — жрецы, так называемые брахманы, очень напоминают наших магов; вторая — воины; третья — торговцы; четвертая — крестьяне и ремесленники. И еще есть исконные жители этих мест, они темнокожи, замкнуты, угнетены — вроде Караки. Миллионы их по-прежнему живут на севере, неохотно служа своим пришлым хозяевам.

Теоретически индоарии могут заключать браки только внутри своей касты, а браки с исконным населением запрещены категорически. Однако за тысячелетие со своего прихода в Индию здешние арии гораздо больше потемнели кожей и глазами, чем их персидские родичи. И тем не менее они совершенно серьезно заверят вас, что черны из-за палящего в сухое время года солнца. И я всегда соглашаюсь.

Я уже собирался удалиться на ночь к себе в шатер, когда в дверях зернохранилища возник высокий обнаженный человек. На мгновение он замер, щурясь на свет. Волосы его свисали с головы чуть ли не до лодыжек, ногти на руках и ногах были такими длинными, что загибались, как клюв у попугая. Похоже, дорастая до определенной длины, они сами обламывались. В руках пришелец держал метлу. Когда глаза его привыкли к свету, он медленно двинулся ко мне, метя пол перед собой.

Те, кто еще не спал, ошеломленно, как и я, уставились на незнакомца. Наконец один из моих телохранителей выхватил меч, но я жестом велел пропустить странного пришельца.

— Это еще что за чудо? — спросил я Караку.

— Он вроде как святой. Наверное, это джайн. Или сумасшедший. Или и то и другое сразу.

Незнакомец встал передо мной, поднял метлу, словно салютуя, и произнес что-то, чего я не понял, но разобрал Карака.

— Это сумасшедший, — пояснил он. — И джайн. Джайны — одна из наших самых древних сект.

— И все джайны сумасшедшие?

— Совсем наоборот. Но этот говорит, что он переправщик, а никакой он не переправщик. Этого не может быть. С начала времен их было всего двадцать три.

Все это для меня звучало полной бессмыслицей.

— Что за переправщик? И почему он голый? И зачем эта метла?

Незнакомец без спроса тщательно вымел пол вокруг себя и передо мной, а затем сел, скрестив ноги, и забормотал какую-то молитву. Карака был настолько потрясен появлением своего соотечественника, что отказывался отвечать на вопросы, пока я не напомнил ему, что Великий Царь, в частности, интересовался индийскими религиями, и это соответствовало истине. Понадобись Дарию для завоевания Индии разгуливать нагишом с метлой в руках, он бы не раздумывал.

— Переправщик — это самый святой из людей. Последний раз такой появлялся на земле около двухсот лет назад. Я слышал, что теперь появился новый, но, несомненно, этот голый не переправщик. Прежде всего, голыми ходят только экстремисты, или, как говорят джайны, голыши.

— А метла?

— Сметать насекомых. Джайны не должны убивать никаких живых существ. Они даже часто носят маску, чтобы случайно не вдохнуть какую-нибудь мошку. Они не возделывают землю, потому что при пахоте гибнут букашки; не едят меда, чтобы не голодали пчелы. Они не могут…

— Ладно, а что они могут?

— Они прекрасные предприниматели, — улыбнулся Карака. — Мой отец был джайном. Но я — нет. Это очень древний культ… Еще доарийский. Джайны не признают арийских богов. Они не верят в Варуну, Митру, Брахму.

— Потому что это демоны. — Тут я вкратце процитировал Зороастра.

— Для Зороастра это, может быть, демоны, а для нас это просто ничто. Мы очень не похожи на ариев. Они верят в жизнь после смерти: для праведников — на небесах, для грешников — в аду. Мы — нет. Мы верим в переселение душ от одного человека к другому, или в дерево, в камень, в животное. Мы считаем высшим состоянием нирвану, то есть угасание, как свеча. Остановку длинной цепи бытия. Это окончательное существование на самом потолке Вселенной — в совершенстве и спокойствии. Но чтобы этого достичь, нужно, как сказал бы джайн, переправиться через реку — избавиться от земных желаний, подчиниться вечным законам.

Много лет я пытался выяснить, имел ли Пифагор какие-либо контакты с джайнами. Свидетельств этому я не нашел никаких. Если он ни от кого не узнал о новых воплощениях и до мысли о переселении душ дошел сам, то, возможно, это доарийское воззрение и верно.

Лично у меня эта мысль вызывает содрогание. Вполне достаточно родиться и умереть один раз. После смерти, учит Зороастр, каждого из нас ожидает суд. Праведники попадут в рай, грешники — в ад. В конце концов, когда Истина уничтожит Ложь, все превратится в Истину. Мне это кажется не только разумной, но и полезной религией. Вот почему я не представляю ничего более ужасного, чем перескакивание из тела в тело или из змеи в осу, а потом в дерево. Конечно, никто — как Пифагор — не помнит прошлых воплощений. Но в действительности это не важно. Лично я целиком за нирвану — это слово трудно перевести на греческий. Нирвана — это что-то вроде задувания свечи, но слово имеет некоторые аспекты, и не только не поддается переводу, но и непостижимо для неверующего вроде меня.

— Как возникла земля? — задал я традиционный первый вопрос.

— Мы не знаем, да и не интересуемся этим, — ответил Карака за святого, продолжавшего бормотать молитвы. — Правда, арии говорят, что некогда была пара близнецов, мужчина и женщина.

— Яма и Има? — Я был поражен: эту пару знал и Зороастр, и в деревнях им до сих пор молятся.

Карака кивнул:

— Они самые. Яма хотела ребенка. Но Има боялся кровосмешения. В конце концов она уговорила мужчину, что ему нужна пара, и так возникли люди. И все же кто создал близнецов? Арии говорят о яйце, которое разрубил бог Брахма. Хорошо, но кто снес яйцо? Мы не знаем, да нас это и не волнует. Все мы похожи на шестерых слепцов, попытавшихся узнать, что такое слон. Один нащупал ухо и сказал, что это не зверь, а просто кожистый лист. Другой ощупал хобот и сказал, что это змея. И так далее. Какая разница, откуда и как все взялось, если тебя не интересуют вещи, способные сделать жизнь не только жалкой, но и нечестивой?

Разумеется, Карака не произносил такой речи, я просто попытался выделить вкратце все знания по этой теме, добытые мной за много лет.

Но я сохранил яркие воспоминания о том зернохранилище в древнем хараппском городе. Во-первых, голый джайн вдруг заговорил, и благодаря Караке, научившему меня не тому языку, я смог понять обращенные ко мне слова, которые меня крайне изумили и до сих пор звучат в ушах:

— Когда родился девятый от конца переправщик, у него был брат, столь же злой, насколько сам он был добр. Змеи выросли из плеч злого брата, и не было злодейства, какого бы он не совершил. Как один брат был воплощенная доброта, так второй — совершенное зло. И так продолжалось, пока наконец свет не поглотил тьму и повсюду возобладал свет. И так будет, когда последний переправщик переведет нас с темного берега реки на залитую солнцем сторону.

Я попытался расспросить святого, но он не смог или не захотел ответить, а просто повторял истории, пел песни и молитвы. От Караки тоже было мало толку, но теперь уже я сам горел желанием разрешить вопрос, ответ на который должен быть на земле. Неужели Зороастр просто восстановил религию, которую мы исповедовали до завоевания Мидии Персией? Определенно Зороастр не был арием. Как я уже говорил, по моему убеждению, Спитамы происходят от халдеев, но этот народ уже так перемешался с остальными, что наша исконная вера совершенно забылась и перепуталась. Тем не менее если так называемая реформа Зороастра не более чем восстановление первоначальной истинной человеческой религии, то непонятно, почему Зороастр с такой яростью набросился на богов, принесенных ариями с севера. «Для нас это не боги, а демоны», — говорил он. И раз столь многие простолюдины приняли его завет, значит, тайное видение божества никогда не покидало их душ. Это объясняет также, почему Ахемениды никогда не воспринимали всерьез учения Зороастра. Кроме Гистаспа, они только притворялись, что чтят моего деда, потому что, как вожди ариев, по-прежнему верны своим племенным богам, предавшим их власти мир к югу от степей.

Должен признаться, мое религиозное образование началось в Гандхаи. Дождь стучал по черепичной крыше, а голый святой с риторическими отступлениями рассказывал нам, что душой обладает все, даже камни.

Кстати, используемое им для обозначения души слово почти совпадает с греческим, а утверждают — его придумал Анаксагор… Он тоже утверждает, что все точки зрения, кроме одной, ложны. Поменяй точку зрения, и одна и та же вещь видится совсем по-другому — отсюда и история про слепых и слона. И все же есть абсолютная правда, которую может увидеть лишь переправщик, спаситель. К сожалению, наш святой довольно путано объяснил, как стать спасителем. Сам он такой, по его словам, потому что выполняет пять заповедей: не убивать, не лгать, не красть, сохранять целомудрие, не искать удовольствий.

Это последнее представляет некоторую трудность, как я на следующий день заметил Караке, когда мы снова пустились в путь.

— А что, если кто-то находит удовольствие в разгуливании нагишом и чтении лекций персидским послам? Это ведь будет нарушением пятой заповеди?

— А может быть, он терпеть не может говорить с персидскими послами?

— Нет. Он был очень доволен собой. Я чувствую, что это не настоящий переправщик.

— И даже не джайн.

Карака был смущен этим нашим приключением. Ему почему-то казалось, что я увидел дравидскую культуру, к которой он был неравнодушен, не с той стороны. Хоть Карака и ненавидел арийских завоевателей, но всю жизнь провел среди них — и в Индии, и в Персии. В итоге он оказался ни тем ни другим — похожее состояние я часто испытываю сам. Ведь я наполовину перс или халдей, а наполовину грек-иониец. Я служу Великому Царю, но я внук Зороастра. Я отвергаю арийских богов, но не арийских царей. Я верю в истинный путь, но, честно говоря, не знаю, каков он и где его искать.

 

2

Милях в четырехстах к востоку от Инда течет река Джамна, на ней расположен богатый город Матхура. Там нас принял градоначальник, маленький толстячок с желто-фиолетовой бородой. Наши цирюльники из кожи вон лезут, пытаясь возвратить стареющим мужчинам юношеский цвет волос, их же индийские собратья замечательны в своей фантазии. Иметь четырехцветную бороду даже весьма желательно. И нет более странного зрелища, чем когда собираются индийские придворные, каждый с радужной бородой, в туфлях на толстой кожаной платформе, с ярким зонтиком.

Хотя градоначальника назначил кошальский царь Пасенади, Карака заверил меня, что Матхура практически независима, как и большинство кошальских городов.

— Пасенади никто не боится. Царство его разваливается, а ему и дела нет.

— А до чего ему есть дело?

— До угревертов и расщепителей волос.

— Это еще кто такие?

— Чудодеи. Мудрецы, или так они себя зовут.

Как видишь, Индия пятидесятилетней давности напоминала нынешние Афины, где процветают такие угреверты и расщепители волос, как Протагор и Сократ, и нет ни правды, ни лжи.

На склоне лет я начал наконец понимать, через что прошел наш мир. Какое-то время исконное население Греции и Персии пыталось свергнуть арийских богов, или демонов. В каждой из стран Зевс — Варуна — Брахма отрицаются. Но поскольку афинская толпа в своих предрассудках остается арийской, не многие осмеливаются подвергать сомнению официальных государственных богов, хотя втайне греки обращаются либо к доарийскому культу, либо к таким радикальным пророкам, как Пифагор, то есть к атеизму. В Индии все открыто. Арийских богов осмеивают со всех сторон. Такие древние верования, как переселение душ, снова популярны, и в деревнях полно аскетов, променявших арийских богов на старую веру. Даже арийские цари порой отказывались от трона, чтобы жить в джунглях, медитировать там и укреплять плоть.

Я высоко чту Зороастра за то, что он показал человечеству не только единственность бога, но и одновременно его двойственность — необходимый атрибут истинного божества. Истина не может быть истиной без Лжи, а Ложь не может быть опровергнута без Истины. Следовательно, человеческая жизнь суть поле боя между тем и другим.

Демокрит видит противоречие в том, что мне кажется предельно ясным. Но он проводит дни с софистами.

В Матхуре мы остановились в маленьком очень удобном домике, похожем на миниатюрную копию индийского дворца в Экбатане. К сожалению, в сезон дождей ничем, кроме мокрого дерева, не пахнет и, сколько ни кури фимиам, во всех комнатах стоит гнилостный дух.

Мы пробыли в Матхуре две недели. За это время прибыли гонцы от царей Кошалы и Магадхи. Каждый хотел, чтобы я посетил его царство первым. Поскольку мы уже находились в Кошале, Карака считал, что мне лучше сначала представиться Пасенади. Но поскольку Дарию прислал письмо Бимбисара, я счел, что следует оказать ему честь в Раджагрихе. Кроме того, Бимбисара владел железными рудниками, столь заинтересовавшими Дария.

Я послал гонца в Сузы с докладом о своем прибытии, затем приготовился к следующему этапу путешествия: переправе через Джамну и спуску по Гангу до Варанаси. Я боялся, что если Ганг выйдет из берегов, то нам придется ехать по суше или даже дождаться в Матхуре конца сезона дождей. Как оказалось, вышли из берегов и Ганг и Джамна, и нам пришлось ждать. Дождь хлестал безжалостно, я мрачнел, а Карака прямо-таки расцветал от дождя. Дождь несет жизнь этому народу.

В Матхуре я встретился и с самой ненавистной — и самой почитаемой — религиозной фигурой Индии.

Я попросил градоначальника показать мне городские храмы и религиозные институты. Он был очень любезен и даже сделал вид, что знает, кто такой Зороастр. Благодаря его усилиям я провел несколько дней перебегая из храма в храм. Не знаю, зачем я так суетился. Арийские боги везде одинаковы, как бы их ни называли. Есть бог огня Агни и бог бури Индра. Есть очень популярная богиня-мать, ее изображения в святилищах очень бы пришлись по душе Атоссе. И так далее.

Однажды ранним утром, вооружившись зонтиками от дождя, мы с Каракой предприняли поход на базар. Перед балаганом со змеями в плетеных корзинах меня вдруг остановил какой-то старик. У него был деревянный посох и не было зонтика, и хотя старик весь промок, он словно не замечал, что вода заливает его черные глаза, стекает с длинного носа. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Я заметил, что борода у него белая, не раскрашенная. Наконец я спросил:

— Тебе нужна милостыня?

Старик покачал головой.

— Пойдем со мной, — сказал он так, как говорят арии высшей касты.

Пересекая рыночную площадь, он ни разу не обернулся, очевидно не сомневаясь, что мы идем следом. Мы в самом деле шли за ним, и на этот раз народ глазел не на нас, а на него. Одни жестами отгоняли злого духа, другие целовали край его мокрой накидки. Сам же он никого не замечал.

— Святой, — сказал Карака с обычной прозорливостью.

Мы прошли вслед за стариком по узкой, запруженной людьми улице к широкому зданию, построенному вокруг двора, где за верандами скрывался ряд больших черных нор. Это были входы в кельи монахов. Так я увидел первый из множества индийских монастырей.

Старик провел нас в длинную пустую комнату. Опустившись на корточки на утоптанном земляном полу, он жестом пригласил нас сделать то же самое. Земля оказалась неприятно сырой — как и все в Индии в это ужасное время года.

— Я Госала, — сказал старик. — Ты из Персии. Мне говорили, что Великий Царь хочет научиться у нас мудрости. Это хорошо. Но должен предупредить, что в этой стране много угревертов, выдающих себя за завоевателей, просветленных, переправщиков. Ты должен быть бдителен и докладывать Великому Царю только то, что соответствует истине.

— И что же соответствует истине, Госала? — Я тактично воздержался от объяснения ему, что такое Истина.

— Я могу сказать тебе, что не соответствует истине.

Я понял, что встретился с заядлым учителем. Понятно, я не знал, кто такой Госала. Знай я тогда это, может быть, больше бы извлек из нашей единственной встречи.

— Джайны верят, что можно достичь святости или приблизиться к ней, если не убивать никаких живых существ, не лгать, не стремиться к удовольствиям.

Он привел обычный перечень, но мог бы и не приводить: этот перечень един для всех религий, желающих очистить душу, или, проще, улучшить человека. Это, кстати, не одно и то же, благодаря исходной двойственности всего сущего. Душа приходит прямо от Мудрого Господа. Тело материально. Хотя первое напоминает собой второе, между ними есть различие: душа вечна, тело тленно.

— Но ты сам, Госала, джайн. — Карака точно распознал, кто такой Госала.

— Я джайн. Но я разошелся с тем, кто зовет себя Махавирой. Он считает себя одним из двадцати трех переправщиков. Он не переправщик.

— А ты? — Карака искренне заинтересовался.

— Не знаю. Мне все равно. Я любил Махавиру. Мы были как братья. Мы были как один. Мы вместе соблюдали заповеди. Мы возродили древнюю мудрость. Но потом я стал изучать то, что люди забыли, и нам пришлось расстаться. Потому что я точно знаю, что есть истина, и я должен говорить истину всем, кто хочет слушать.

— Но только что ты говорил, что можешь сказать лишь то, что не соответствует истине. — Быстренько напомнил я ему.

— Утверждения происходят от отрицания. — Госала был терпелив. — То, что любое существо может приблизиться к святости или нирване через праведную жизнь или соблюдая все наши заповеди, не соответствует истине. Что касается истины… — Госала взглянул на меня строгим и, как мне показалось, бесстрастным взглядом; старый джайн был одновременно безмятежен и безжалостен. — Что касается правды, то все мы ведем начало от атома, или от монады. И каждая монада должна подвергнуться серии из восьмидесяти четырех тысяч возрождений, начиная от первоначального живого атома, пройти через каждый из четырех элементов — воздух, огонь, воду и землю, — а затем также через сложные циклы из камней, растений и всех видов животных. Когда серия из восьмидесяти четырех тысяч возрождений завершится, монада освобождается, затухает.

Наверное, я не производил впечатления умника, потому что Госала, будто бы играя с ребенком, вдруг встал и вынул из пояса клубок ниток:

— Подумай об этой нити как о полном пути монады. А теперь смотри, как она поднимается.

Госала подбросил клубок к стропилам. Клубок размотался в воздухе на всю длину и упал на пол.

— Вот и все. И такова история нашего существования, — сказал Госала. — Мы превращаемся из атома в воздух, в огонь, в воду, в землю, в камень, в траву, в насекомое, в пресмыкающееся, в человека, в бога — и в ничто. Под конец все маски, что нам пришлось надевать и снимать, становятся ненужными, и это наше истинное состояние. Но мой бывший брат Махавира скажет, что этот процесс можно ускорить, ведя праведную жизнь, исполняя пять заповедей. Он лжет. Каждый из нас должен пережить полный цикл от начала до конца. И выхода нет.

— Но откуда ты знаешь, Госала, что это правда?

— Я всю жизнь изучал святую мудрость. Она открывалась нам столетиями. Процесс ясен, как эта нить на полу. Никто не может ускорить или изменить свою судьбу.

— Но Махавира учит добродетели. Разве это нехорошо? — Карака, как и я, был озадачен суровой бескомпромиссностью Госалы.

— Махавира находится в этой стадии развития, — смягчился старик. — Он, очевидно, приближается к концу своей нити. Ведь некоторые ближе к нирване, чем другие. Но добро они творят или зло, не имеет значения. Они просто есть. Они делают, что им назначено делать, и переживают то, что им назначено пережить, и каждый в свой срок достигает конца — не раньше.

— Тогда зачем же ты учишь? — Чтобы успокоиться, я подтянул к себе ближний конец нити. — Зачем же ты хочешь рассказать мне, что правда, а что ложь?

— Я близок к выходу, мальчик. Это моя обязанность. И это доказывает, что конец мой близок. По сути дела, у меня нет выбора. — Он улыбнулся. — Я обязан играть на своей струне.

— Ты знаешь Зороастра?

Госала кивнул:

— Из слышанного мной могу заключить, что он был очень молод. — Старик выкрутил свою мокрую накидку, и я, глядя на него, почувствовал себя промокшим. — Это признак чрезвычайной молодости — заботиться о правильном соблюдении обрядов, придумывать небеса и преисподнюю и судный день. Я не считаю, что это нехорошо, — добавил он. — Тысячи лет назад я тоже прошел подобную стадию. Это неизбежно.

Неизбежно.

Такова была безжалостная проповедь Госалы, и я никогда ее не забуду. За свою долгую жизнь я пришел к тому же неумолимому взгляду на мир. Хотя многие в Индии поносили Госалу, огромное число верили, что он приблизился к выходу, и верили каждому его слову. Я, естественно, не верил.

Ведь на практике, если бы возобладала его точка зрения, это привело бы к крушению всего человеческого общества. Если добро и зло — всего лишь характеристики места данного индивидуума на разматывающейся нити, нет нужды в правильном поведении, если человек, скажем, находится в начале цикла, а без правильного поведения не может быть никакой цивилизации и никакого спасения, когда Истина повергнет Ложь. И тем не менее мне все это показалось весьма любопытным, и не проходило дня в моей жизни, чтобы я не вспомнил о Госале и его нити.

 

3

В Индии огромное количество рек и совсем нет мостов, поэтому паромы совершенно необходимы. Я это понял по-настоящему, лишь когда мне пришлось переправиться через вздувшуюся реку Джамна. Когда мы вверили свою жизнь двум сомнительного вида паромщикам, меня вдруг осенило, почему двадцать три спасителя у джайнов называются переправщиками. Джайны воспринимают мир как бурную реку. Мы родились на одном берегу, который есть мирская жизнь, но потом, если подчиним себя переправщику, сможем перейти на другую сторону, к избавлению от страданий и даже к полному освобождению. Духовный паром — эмблема очищения.

Мирской паром в Матхуре оказался попросту большим плотом, который от одного берега к другому толкали шестами два тщедушных спасителя. Я так толком и не изучил религию джайнов и не знаю, обогатили ли они свою метафору упоминанием о несчастных, которые утонули, что чуть было не случилось с нами по пути на другой берег. Но мы уцелели в желтых водоворотах и должным образом очистились.

Затем мы по суше добрались до Ганга, где нас ждало несколько плоскодонок, чтобы доставить на двести миль ниже по течению в древний священный город Варанаси, находящийся в царстве Кошала, но неподалеку от границы с Магадхой.

Поездка от одной реки к другой прошла без происшествий. Местность там ровная. Большая часть джунглей сведена, и на их месте разбиты рисовые поля. За последнее столетие население долины Ганга удвоилось: слишком легко выращивается рис. И не только сезоны дождей питают влаголюбивую культуру: когда дожди проходят, крестьяне на плоской равнине без труда орошают поля водой из немелеющего и на удивление холодного Ганга.

Как нас и предупреждали, дороги никуда не годились. В сельской местности мы передвигались увязая в грязи, а в джунглях вверяли себя проводникам, которым платили поденно. В итоге мы провели слишком много времени в знойных зеленых диких лесах, где в кустах полно змей и кровь путников пьют фантастических размеров москиты. Хотя персидский наряд закрывает все тело, кроме лица и кончиков пальцев, это не спасает: индийские москиты прокусывают трехслойный тюрбан.

Деревенские жители показались нам робкими, но приветливыми. Если верить Караке, в деревнях живут потомки древних доарийских племен, а города — обиталище арийских завоевателей. Две эти группы редко смешиваются.

— То же самое и на дравидском юге, — сказал Карака.

— Но ты говорил, что на юге нет ариев.

Карака пожал плечами:

— Может быть. — Он страдал врожденной индийской склонностью к неясности. — Но деревенские жители отличаются от городских. Они не хотят бросать свою землю и скотину.

— Кроме тех случаев, когда бросают, — заметил я.

В Индии распространены сказки про деревенского парня, который отправился в большой город, подружился там с волшебником, женился на царской дочке и стал умащивать себя ги — так называют здесь топленое масло из молока буйволицы, тошнотворное вещество, обожаемое богачами. Время от времени жрецы в храмах окунают изображения богов в эту дурно пахнущую тягучую жидкость.

Варанаси — большой город на берегу Ганга. Его жители говорят, что это древнейший из ныне существующих городов. Но поскольку мир очень стар и велик, не знаю, как они могут утверждать это. Однако я понимаю их чувства. Вавилоняне тоже хвастают древностью своего города. Но в Вавилоне от древних времен сохранились письмена, а в Индии ни в одном городе не найдешь ни одной надписи. Как и персы, индийцы — по крайней мере, до последнего времени — предпочитали устную традицию.

В течение тысяч лет арийские завоеватели повторяли свои песни и гимны, так называемое божественное знание — здесь оно известно как Веды. Язык Вед очень стар и совсем не похож на современные диалекты. Вероятно, это тот самый язык, на котором говорят исконные персы, и многие легенды напоминают те персидские сказки, что старики до сих пор рассказывают на базарах. Они повествуют о таких же героях и чудовищах, об искусных воинах и внезапном откровении божества. Любопытно, что индийское божество часто называют Агни — богом огня.

По всей Индии брахманы бережно хранят эти гимны. Но среди брахманов наблюдается существенное разделение труда. Одни славятся знанием Вед, касающихся, скажем, бога Митры или героя-полубога вроде Рамы; другие следят за правильным принесением жертв и так далее.

Хотя брахманы относятся к высшему арийскому сословию, воины посмеиваются над ними, да и низшие касты открыто дразнят брахманов в своих песнях и театральных представлениях. Как мне это знакомо! Персы так же относятся к магам. И все же богов, которым служат брахманы, многие воспринимают всерьез. Агни, Митра, Индра имеют своих поклонников, особенно среди простых ариев.

Мне не верится, что кто-нибудь может разобраться во всех хитросплетениях индийских религий. Столкнувшись с подобной божественной путаницей, Зороастр просто объявил все множество богов злыми демонами и смел их в священный огонь. К сожалению, они возвращаются в виде дыма.

Под проливным дождем мы причалили к деревянной пристани Варанаси. Градоначальник был предупрежден о нашем прибытии, и нас встретила делегация насквозь промокших официальных лиц. Нас поздравили с благополучным прибытием и очень вежливо намекнули, что в сезон дождей никто не путешествует. Очевидно, мы угодили богам.

Затем принесли лестницу, чтобы я смог забраться на слона. Это было мое первое знакомство со слонами, и погонщик постарался заверить меня, что животные эти умом не уступают человеку. Подозреваю, он был не самого высокого мнения о людях, но слоны определенно понимают многие устные команды, они к тому же очень ласковы и одновременно ревнивы. По сути дела, каждый слон считает погонщика своим, и если тот проявляет хоть малейший интерес к другому слону, разражается скандал. Слоновье стойло весьма напоминает гарем в Сузах.

Я уселся на нечто вроде деревянного трона под зонтиком. Погонщик что-то сказал слону, и мы тронулись. Я никогда раньше не путешествовал, пребывая на такой высоте, и прошло немало времени, пока я решился опустить взгляд вниз, на покрытую жидкой грязью улицу, где собралась большая толпа поглазеть на посла с далекого запада.

До самого недавнего времени название Персия было в долине Ганга совершенно неизвестно. Но постепенно разрастающемуся царству Магадха перестало хватать собственных университетов, и самых одаренных молодых индийцев стали посылать в Варанаси или Таксилу для получения образования. Естественно, предпочтительнее считалась Таксила, поскольку она дальше от Магадан, а молодые люди всегда любят уехать подальше от дома. В результате молодые магадханцы не только узнали о могуществе Персии, но и стали встречаться с персами из двадцатой сатрапии.

Наместник встретил нас у себя во дворце. Смуглый, как дравид, он принадлежал к арийской касте воинов. При моем приближении он низко поклонился. Произнеся подготовленную приветственную речь, я заметил, что наместник трясется, как ива на ветру. Он был прямо-таки в ужасе, что меня изрядно обрадовало. «Пусть боится Дария, — думал я про себя, — а заодно и его посла».

Когда я закончил любезности, наместник обернулся и показал мне высокого бледного человека с видневшейся из-под золотистого тюрбана бахромой огненно-рыжих волос:

— Уважаемый посол, это наш почетный гость Варшакара — распорядитель двора магадханского царя.

С неуклюжестью верблюда Варшакара двинулся ко мне. Стоя друг перед другом, мы приветствовали друг друга в официальной индийской манере, включающей в себя многочисленные кивки головой и хлопки в ладоши — в собственные ладоши, никакого физического контакта.

— Царь Бимбисара с нетерпением ждет посла царя Дария. — Голос у Варшакары для такого крупного мужчины был на удивление тонкий. — Царь сейчас в Раджагрихе и надеется увидеть вас до окончания дождей.

— Посол Великого Царя с нетерпением ждет встречи с царем Бимбисарой.

К тому времени я мог вести церемониальную беседу без переводчика, а к концу моего индийского посольства уже я учил Караку принятому при дворе языку.

Сначала я называл Дария Великим Царем, но, когда придворные Бимбисары стали применять этот титул к своему монарху, я стал называть Дария Царем Царей. Они не нашли у себя соответствия такому титулу.

— Счастливейшее совпадение! — сказал Варшакара, дергая себя за зеленую бороду. — Мы оказались в Варанаси в одно и то же время. Мое величайшее желание и надежда — вместе отправиться в Раджагриху.

— Это доставит нам только радость.

Я обернулся к наместнику, приглашая присоединиться к беседе, но он в страхе смотрел на Варшакару. Очевидно, это не я, а магадханец вызывал такой ужас у него самого и его окружения.

Заинтригованный, я нарушил протокол и спросил:

— Что привело распорядителя двора в Варанаси?

Варшакара обнажил в улыбке ярко-красные зубы (он непрерывно жевал бетель):

— Я прибыл в Варанаси, чтобы быть рядом с жеребцом. Сейчас он в Оленьем парке, за городом. Он не больше нашего любит дождь, но продолжает свой священный путь и должен войти в Варанаси…

— Чей жеребец в Оленьем парке? — спросил я. — И почему его путь священный?

— По крайней мере раз в свое правление истинно великий царь устраивает жертвование коня.

Мне не понравилось употребление им слова «великий», но я промолчал. Еще будет время его поправить. Мысленно я уже видел, как беркут Дария воспарил над всей Индией и падает вниз вместе с дождем.

— Жеребца метлой загоняют в воду. Затем сын шлюхи палкой забивает насмерть четырехглазую собаку. Как арийскому жрецу, вам должно быть понятно значение этого обряда.

Я принял важный вид, хотя нисколечко ни в чем не разбирался.

— Затем тело собаки проплывает под брюхом коня на юг, где живут мертвые. Потом жеребца отпускают на волю — бродить, где ему вздумается. Если он уходит в другую страну, тамошний народ должен либо признать главенство нашего царя, либо воевать за свою свободу. Естественно, если они поймают коня, судьба царя будет серьезно… омрачена. Как видите, жертвование лошади не только наш древний обычай, но может принести и много славы.

Тут я понял беспокойство наместника Варанаси. Если конь войдет в город, жителям придется признать Бимбисару своим царем или воевать. Но с кем воевать?

Царский распорядитель двора с радостью объяснил мне. Он наслаждался страхом нашего хозяина.

— Естественно, мы не можем подвергать опасности судьбу нашего царя. За конем всегда следует три сотни наших лучших и благороднейших воинов. Все верхом, но ни в коем случае не на кобылах! Жеребцу в течение года запрещалось вступать в половые сношения, и также царю. Ночью царь должен целомудренно лежать в объятиях самой прелестной из своих жен. Однако мы отвлеклись. Если жеребец войдет в Варанаси, то этот добрый народ, — Варшакара сделал жест в сторону наместника и его свиты, — окажется под властью царя Бимбисары, который, я уверен, не будет возражать. В конце концов, наш царь женат на сестре их нынешнего правителя, царя Кошалы.

— Все мы во власти судьбы, — вздохнул наместник.

— И поэтому я приехал сюда убедить наших друзей, соседей, родных — вы видите, мы уже относимся к народу Варанаси как к части нашей магадхской семьи, — убедить их не сопротивляться, если жеребец решит войти в город и напиться из Ганга.

Довольно зловещее начало посольства, думал я, пока нам показывали дворец наместника. Война между Магадхой и Кошалой определенно подорвет торговлю железом. А с другой стороны, война между двумя могущественными державами часто решается вмешательством третьей силы. Много лет назад индийский царь предлагал посредничество между Киром и индийским царем. Естественно, предложение было отвергнуто обеими сторонами. Западные цари могут идти на восток, но восточных никогда не поощряли идти на запад!

Ради торговли железом я надеялся, что жеребец остановится в Оленьем парке. А ради будущей славы Персидской империи я надеялся, что он захочет и напьется из Ганга. Через два дня жеребец повернул на юг, и Варанаси был спасен. Несмотря на внутреннее бешенство, Варшакара сохранял безмятежный вид.

— Мы должны вместе сходить в храм Агни, — сказал он мне через день. — Агни очень похож на вашего огненного бога, и я уверен, в Индии вы захотите поклоняться ему.

Я не стал объяснять этому царедворцу, что такое Мудрый Господь. Я уже принял решение говорить о религии только с брахманами, святыми и царями. Но мне было интересно узнать, распространилось ли влияние моего деда за пределы Персии.

Казалось, мы несколько миль проехали по узким, извилистым, невероятно людным улочкам. В золоченых носилках нас принесли к храму Агни — маленькому безобразному строению из дерева и кирпича. В дверях нас почтительно встретил сам верховный жрец. Голова его была чисто выбрита, лишь на макушке оставался клочок волос. На жреце было алое одеяние, он размахивал факелом.

У дверей храма стоял круглый каменный алтарь, защищенный от дождя балдахином. Верховный жрец непринужденно подпалил своим факелом частичку ги, и я побледнел от такого святотатства. Священный огонь должен зажигаться в укрытых от солнца местах. Но, пожалуй, то обстоятельство, что солнце несколько месяцев не показывалось над всей Индией из-за туч, позволяло считать ее укрытым от солнца местом.

Варшакара и я вошли в храм, где поблескивала деревянная статуя Агни, намазанная прогорклым ги. Бог сидел на баране. В одной из своих четырех рук он держал копье, изображающее огонь, а на голове его красовалась искусно разрисованная деревянная корона в виде дыма. Другие изображения в храме представляли Агни о семи языках и в прочих причудливых видах. Как большинство индоарийских богов, он имел много образов. В очаге — это огонь. В небе — молния. Во все времена посредник между человеком и божеством, поскольку огонь возносит сожженную жертву в небеса — вот в этом, и только в этом Агни похож на Зороастров огонь.

Я стал свидетелем многих обрядов, в большинстве своем совершенно не понятных для небрахманов. Интересно, что жрецы пользовались не знакомым ни мне, ни Караке языком.

— Сомневаюсь, что они сами его понимают, — сказал мне потом Карака.

Хотя родители его были джайны, он любил называть себя поклонником Наги, дравидского бога-змеи — это на ее кольцах покоится мир. В действительности же Карака был очень далек от любой религии.

Через час невнятных песнопений нам предложили отведать из общей чаши неприятной на вкус жидкости. Пришлось чуть-чуть отхлебнуть. Эффект оказался скорым, и гораздо сильнее, чем от хаомы. Но поскольку я не признавал ведических богов, привидевшиеся мне образы к церемонии не имели отношения. И все же в какое-то мгновение мне показалось, что четыре руки Агни зашевелились и копье каким-то образом воспламенилось.

Как посланник Ахурамазды, Мудрого Господа, я прошептал молитву огню. Позднее я узнал, что одно из имен главного арийского бога Варуны — Ашура. Оно означает то же, что по-нашему Ахура, то есть Мудрый Господь. Тогда я понял, что мой дед признал основного арийского бога единым создателем, а остальных богов отверг как лишних, как демонов. Но, кроме Ашуры-Варуны или Ахурамазды, у нас нет ничего общего с поклонниками ведических богов, разве что между творцом и творением должна создаваться гармония через правильное выполнение обрядов и жертвоприношений. И еще не могу отвязаться от мысли, что все это безумное множество индоарийских богов есть признак того, что арии движутся к признанию всеобъемлющего Зороастрова единства. Разве эта уйма богов — как в Вавилоне — не ведет к признанию, что никаких богов, кроме Одного, нет?

В конечном итоге жертвоприношения тому или иному демону рассматриваются Мудрым Господом как приношения ему самому. Иначе он не допустил бы существования этих богов. Он же тем временем посылает к нам святых, объясняющих, как, когда и что жертвовать. Самым святым из них был Зороастр.

В Индии живут святые, или учителя, всевозможных видов, и многие из них восхищают и возмущают одновременно. Большинство отвергает ведических богов и жизнь после смерти. Согласно ведической религии, творящие зло в конце концов попадают в ад, известный как дом из глины, а праведники поднимаются в так называемый мир отцов. Современное поколение святых верит в переселение душ, придерживаясь доарийской точки зрения. Некоторые святые, архаты, верят, что этот процесс можно остановить. Другие не верят. Очень немногие совершенно безразличны к данному вопросу — они бы составили Аспазии превосходную компанию во время принятия пищи.

Но поскольку индоарийские поклонники демонов верили, что огонь суть благо, поскольку уничтожает тьму, у меня ни малейших возражений против участия в той церемонии в Варанаси не было. Индийцы называют вызывающую зрительные образы жидкость «сома», — очевидно, переиначенное «хаома». К сожалению, брахманы, как и наши маги, не любят раскрывать свои маленькие хитрости, и мне не удалось узнать, как и из чего она готовится. Знаю лишь, что видел — то есть мне померещилось, — как Агни метнул свое огненное копье прямо в потолок.

Слышал я также, как верховный жрец говорил о происхождении всех вещей. К моему удивлению, он даже не упомянул о космическом яйце, колоссе или близнецах, а вместо этого говорил, вполне внятно, о моменте, когда не существовало ничего, даже пустоты.

Меня поразил этот образ. Я никогда не мог представить себе ничто. По-моему, для сущего — для человека — невозможно вообразить отсутствие всякого существования, абсолютное ничто.

— Не было ни существования, ни отсутствия существования, не было ни воздуха, ни неба.

Закончив последнюю строку так называемого гимна сотворению, верховный жрец ударил в маленький барабанчик, который держал в одной руке.

— Что покрыло все? И где?

Затем гимн поведал о времени — бывшем еще до времени, — когда не было ни смерти, ни бессмертия, ни ночи, ни дня. Но потом от жара — я гадал, откуда взялся этот жар, — появилось нечто, известное как Единый.

— Затем возникло желание, первичное семя и зародыш духа.

От Единого произошли боги и люди, весь наш мир, небеса и ад. Затем гимн принял весьма странный оборот.

— Кто знает, — пропел верховный жрец, — откуда все взялось и как сотворилось? Боги, включая Агни, не знают, потому что они появились позже. Так кто же знает? Высочайший из небесных богов, знает ли он, как все началось, или он тоже не посвящен?

Для меня это звучало как святотатство. Впрочем, я так и не смог выяснить, во что же действительно верят брахманы, если они во что-то верят. Хотя наши маги изощренны, хитры, умеют все запутать, но они все же придерживаются чего-то определенного. Например, первоначальные близнецы для них существуют как первые мужчина и женщина. И я не могу представить, чтобы маг — во время религиозного обряда! — вдруг задался вопросом о самом существовании бога-творца.

В совершенном замешательстве я вернулся во дворец наместника, где Варшакара захотел потолковать со мной о политике. Но я упросил его отложить беседу. Сома, дождь и путешествие за тысячу миль совершенно измотали меня, и я проспал три дня подряд.

Разбудил меня Карака:

— Варшакара предлагает проводить нас до Раджагрихи. Сказать ему, что мы согласны?

— Да.

Хотя я и пребывал в полусне, но смог заметить: что-то изменилось. Затем до меня дошло: впервые за четыре месяца не было слышно стука дождя по крыше.

— Дождь…

— Перестал. Сейчас перестал. Сезон дождей идет на убыль.

— Мне снилась лошадь.

Это была правда. Во сне я видел себя в гробнице Кира в Персеполе. Я сидел верхом на жеребце. Передо мною стояли Атосса и Лаис, у каждой в руке меч.

— Это Персия! — кричала Атосса.

— И это не та лошадь, — твердо сказала Лаис.

Тут Карака разбудил меня. Мне следовало сразу повнимательнее разобраться в том сне. Индийцы большие мастера в толковании снов. Но я быстро забыл его, и только теперь, полвека спустя, вспомнил — ярко и безо всякой пользы.

— Лошадь вернулась в Раджагриху, — сказал Карака. — Все встревожены, особенно Бимбисара. Он рассчитывал присоединить Варанаси к своему царству. Или, если не удастся, одну из маленьких республик к северу от Ганга. Но получилось так, что конь не вышел за пределы Магадан. Я подготовил тебе встречу с Махавирой.

— С кем? — Я еще не совсем проснулся.

— С переправщиком. С героем джайнов. Он в Варанаси и согласился встретиться с тобой.

Имя Махавира означает «великий герой». Действительное имя двадцать третьего и последнего переправщика было Вардхамана. Хотя он происходил из семьи воинов, родители его были так привержены учению джайнов, что серьезно последовали наставлению, будто лучшая из смертей — это самому загасить свою жизнь, постепенно, сознательно уморив себя голодом.

Когда Вардхамане исполнилось тридцать, его родители так и поступили. Должен сказать, они мне представляются героями, если не великими героями. На Вардхаману смерть родителей произвела столь сильное впечатление, что он бросил жену и детей и стал монахом-джайном. Через двадцать лет отшельничества и самоотречения он достиг состояния, называемого в Индии «кевала». Это значит, что он некоторым образом приобщился к космосу.

Вардхаману прозвали Махавира, и он стал главой секты джайнов. Когда я был в Индии, секта насчитывала до четырнадцати тысяч холостых мужчин и женщин. Женщины жили в женских монастырях, мужчины — в мужских. Многие обходились без одежды и были известны как «одетые в небеса». Женщинам столь возвышенные наряды носить запрещается.

На невысоком холме над Гангом несколько монахов-джайнов переоборудовали полуразрушенный склад под монастырь, где Махавира проводил дождливый сезон. Нам было сказано прийти после полуденной трапезы. Поскольку монахи не едят, а глотают выпрошенный в качестве подаяния рис, полуденная трапеза начинается и заканчивается в полдень. И вскоре после полудня два монаха провели нас в сырое, похожее на пещеру помещение, где вслух молились несколько сот членов секты. Я заметил, что большинство редко моются, а многие и вовсе казались калеками или больными.

Сопровождающие провели нас в нечто напоминающее по виду пристройку, отделенную от самого склада занавеской. За занавеской мы обнаружили героя собственной персоной. Махавира, скрестив ноги, сидел на роскошном лидийском ковре в золотистой хламиде. Одеяние его не показалось мне очень аскетичным, Карака заверил меня, что все из двадцати трех переправщиков с начала времен имели свой цвет и эмблему. Цвет Махавиры — золотистый, а эмблема — лев.

Когда мы встретились с Махавирой, ему, похоже, было далеко за семьдесят. Это был приземистый, толстый мужчина с высоким резким голосом. Он почти не смотрел на собеседника, когда говорил, и это меня смущало. Я вырос при дворе, где было запрещено смотреть на царственных особ, поэтому, если кто-то старается не смотреть на меня, я чувствую себя то ли царем, то ли… Кем? Самозванцем?

— Добро пожаловать, посол Великого Царя Дария. Добро пожаловать, внук Зороастра, говорившего от имени Мудрого Господа, если кто-то в самом деле говорил от его имени.

Мне понравилось, что Махавира знает меня, и не понравилось это его «если кто-то в самом деле…». Он что, хотел сказать, что Зороастр не был пророком? Вскоре все выяснилось.

Я жестом, в изощренной индийской манере, приветствовал Махавиру, а Карака в знак почтения облобызал ему ноги. Мы сели на край ковра. За занавеской в унисон пели какой-то гимн.

— Я пришел учить людей истине Мудрого Господа, — сказал я.

— Если кто-то способен к этому, уверен — это ты.

И снова полуулыбка человека, который знает или думает, что знает больше других. Сдержав раздражение, я спел для него один из Зороастровых гимнов.

Когда я закончил, Махавира произнес:

— Существует много богов, как есть много людей и много москитов.

И как раз большой москит медленно описал круг над его головой. Как джайн, Махавира не мог отнять у него жизнь. Как гость джайна, я решил, что тоже не могу. И как назло, москит в конце концов сел мне на тыльную сторону руки и напился моей, а не его крови.

— Все мы — единая субстанция, — говорил Махавира. — Мельчайшие частицы, или монады, собирающиеся и разлетающиеся, они складываются то в одну, то в другую форму. Одни восходят по жизненному циклу, другие нисходят.

По мнению джайнов, космос наполнен атомами. Я использую слово, введенное Анаксагором для обозначения бесконечно малых частиц материи, которые и создают все сущее. Однако монады джайнов не совсем то же, что атомы Анаксагора.

Анаксагор не считает, что мелкие песчинки содержат в себе жизнь. А у джайнов каждый атом — это монада. Некоторые монады перемешиваются между собой и проходят полный жизненный цикл от песчинки до высших существ, обладающих пятью чувствами, и в эту категорию входят не только люди, но и сами боги. Или монады распадаются и проходят нисходящий цикл. Сначала они теряют так называемые пять способностей и пять чувств, а затем постепенно распадаются на составляющие элементы.

— Но когда начался этот процесс развития или деградации? — спросил я, опасаясь услышать то, что и услышал:

— Ни начала, ни конца нет. Мы обречены продолжать этот процесс, вверх и вниз, как было всегда и всегда будет, пока не закончится цикл всего мира, чтобы начаться вновь. И между прочим, я — последний переправщик в этом цикле. Теперь мы все деградируем, все мы.

— И ты тоже?

— Как и все сущее, я тоже. Но я переправщик. По крайней мере, я смог очистить одушевившую меня монаду до чистоты алмаза.

Очевидно, монада напоминает кристалл, который мутнеет, или темнеет, или окрашивается в один из шести кармических — или судьбоносных — цветов. Если ты кого-нибудь убьешь, монада станет темносиней и так далее. Но если верно соблюдать законы секты, то очистишься, однако переправщиком все равно не станешь. Для этого нужно им родиться.

Уверенность, с которой Махавира говорил, была результатом древней веры, чьи догматы он столь безоговорочно принимал, что не мог представить себе ничего другого. Когда я указал ему, что борьба между монадами и затемняющими их цветами напоминает борьбу между Мудрым Господом и Ахриманом, он с вежливой улыбкой произнес:

— В каждой религии, как бы развита она ни была, часто возникает противоречие между идеями добра и зла. Но молодые религии впадают в ошибку абсолютной истины. Они не могут принять конца человеческой личности и настаивают на глиняной пещере или каком-нибудь жилище предков, где человек остается собой вечно. Это очень по-детски. Разве не ясно, что не имеющее начала не имеет и конца? Разве не ясно, что восходящее должно опуститься? Разве не ясно, что этого не избежать? Если только не стать совершенным, как я, слившись со Вселенной?

— А как этого добиться? — Я был вежлив и даже заинтересовался.

— Двадцать лет я был отшельником. Я жил без одежды, ел редко, сохранял целомудрие. Естественно, сельские жители били меня и закидывали камнями. Но я знал, что тело нечисто, преходяще, что это якорь, держащий паром на полпути, и не обращал внимания на требования плоти, пока наконец постепенно моя монада не очистилась. И теперь, будучи неподвластен ничему, я не возрожусь снова, даже царем или богом, которые всегда боятся чего-нибудь, потому что величие такого рода замутило не один кристалл. По сути дела, быть одним из высших божеств — это последний соблазн, самый необоримый, самый изощренный. Посмотри на своего Ахурамазду. Он избран быть Мудрым Господом. Но, обладай он в самом деле мудростью, он бы сделал следующий и конечный шаг и слился бы с космическим существом, частью которого являемся все мы, — с колоссальным человеком, в чьем теле мы — просто атомы, не перестающие перестраиваться снова и снова, пока, слившись друг с другом, не найдут освобождения от себя. Как пузырь, человек всплывает к поверхности звездного купола, и здесь конец — свершилось!

Нет, не уверенность завораживает меня в джайнах — ее хватает и в других религиях, — меня завораживает древность их веры. Возможно, их атомистическое воззрение на человека — древнейшая из известных нам религиозных теорий. Веками они изучали все стороны человеческой жизни и соотносили ее со своим видением мира. Хотя слияние со Вселенной признается целью каждого монаха-джайна, не многие достигают ее. И все же эти попытки приводят к лучшему возрождению, если таковое существует.

— Ты можешь вспомнить какое-нибудь из прошлых воплощений?

Впервые Махавира взглянул на меня:

— Нет. А зачем? Какой смысл? В конце концов, нетрудно представить себе, каково быть львом, богом Индрой, слепой женщиной или песчинкой.

— Один грек по имени Пифагор говорит, что помнит все свои прошлые жизни.

— О, бедняга! — Махавира, похоже, искренне сострадал. — Помнить восемьдесят четыре тысячи прошлых воплощений! Это действительно ад, если такое возможно.

Число восемьдесят четыре тысячи напомнило мне о Госале. Я сказал Махавире, что встречался с его бывшим другом.

Махавира прищурился. Он напоминал добродушную толстую обезьяну.

— Шесть лет мы были как братья, — сказал он. — Потом я перестал быть собой. Мне больше нет до него дела. Как и ни до кого другого. Я достиг слияния. А бедный Госала — нет, и не может. И мы расстались. Через шестнадцать лет, когда мы встретились снова, я уже был переправщиком. Он не мог этого перенести и возненавидел себя. Тогда-то он и отринул саму веру джайнов. Если мы не можем — некоторые из нас — слиться со Вселенной, какой смысл в наших деяниях? В это мгновение Госала решил, что в нашем поведении нет смысла, потому что… Он бросал для тебя клубок?

— Да.

Махавира рассмеялся:

— Интересно, что произойдет с теми мельчайшими частицами нити, которые отделяются друг от друга, когда клубок разматывается? Подозреваю, некоторые из них сольются в целое, как ты думаешь?

— Понятия не имею. Расскажи мне о конце цикла мироздания.

— О чем тут рассказывать? Он кончается…

— Чтобы начаться снова?

— Да.

— Но когда начался первый цикл? И почему они продолжаются?

Махавира пожал плечами:

— То, что не имеет конца, не имеет и начала.

— А этот… колоссальный человек? Откуда он взялся? Кто его создал?

— Его никто не создавал, потому что он уже был, и все сущее есть его часть, всегда.

— А время…

— Времени не существует. — Махавира улыбнулся. — Если тебе трудно это понять, — он взглянул на дравида Караку, — представь время как змею, заглатывающую свой хвост.

— Время — это кольцо?

— Время — кольцо. У него нет начала. У него нет конца.

Тут Махавира наклонил голову, и аудиенция закончилась. Встав, чтобы уйти, я заметил, что на обнаженном плече Махавиры примостился москит. Махавира не шевельнулся, пока тот пил его кровь.

Один из монахов уговорил нас осмотреть приют для больных и покалеченных животных. Их держали в нескольких развалюхах рядом и заботливо ухаживали. Никогда ни до того, ни после я не встречал такого зловония, воя, мычания.

— Вы так же ухаживаете и за людьми? — спросил я, зажав нос.

— Некоторые да, но не мы. Мы помогаем истинно беспомощным. Посмотрите на эту разрывающую сердце корову! Мы нашли ее…

Но мы с Каракой поспешили прочь.

Позднее в тот же день я встретился с одним из самых видных городских купцов. Хотя торговцы считаются ниже воинов и брахманов, купцы контролируют большую часть всех индийских богатств, и часто представители высших каст ищут их расположения.

Я бы назвал имя этого человека, да забыл его. Довольно любопытно, что он переписывался с вездесущими «Эгиби и сыновьями», вавилонскими ростовщиками. Несколько лет он пытался наладить с ними обмен караванами.

— Караваны — основа процветания.

Он произнес это так, словно цитировал религиозный текст. Когда я сообщил ему о желании Великого Царя ввозить в Персию железо из Магадхи, он сказал, что может оказаться полезным. По его словам, у него было много торговых партнеров в Раджагрихе. Мне следовало связаться с ними. Некоторые оказались ростовщиками, имеющими дело с деньгами.

Вообще-то индийцы мало чеканят монету. Они или торгуют посредством обмена, или используют грубо отбитые куски серебра, иногда меди, определенного веса. Весьма любопытно, что они совсем не чеканят золотых монет, хотя наши персидские дарики ценят высоко. И тем не менее индийцы производят немало золота, которое добывают для них гигантские муравьи. Хотя мне показалось странным, что эти высокоцивилизованные и древние страны так примитивны в отношении денег, их кредитная система произвела на меня большое впечатление.

Из-за воров и грабителей индийцы редко путешествуют с сундуками золота или других драгоценностей. Вместо этого они у себя в городе отдают свои ценности какому-нибудь купцу, пользующемуся хорошей репутацией, а тот дает им письменное подтверждение, что товары определенной стоимости оставлены у него, и просит своих друзей-купцов в шестнадцати странах обеспечить владельца данного документа деньгами или товарами взамен денег или товаров, переданных ему. Путешественники охотно идут на такую сделку. Еще бы! Ведь деньги не только сохраняются, но дающий получает до восемнадцати процентов прибыли. А купец, берущий ваши ценности, платит вам и сам получает хороший процент за собственные вложения ваших денег.

Система надежна, удобна и очень эффективна. В самом деле, за время моего посольства доходы мои оказались даже выше расходов. Несколько лет назад я попробовал ввести такую же кредитную систему в Персии, но она вряд ли приживется. Персы честны и недоверчивы одновременно — не лучшие качества для предпринимательства.

Во время моей беседы с купцами в комнату вошла пожилая служанка с кувшином воды.

— Простите, я должен принести одну из пяти жертв, — сказал хозяин.

Он зашел в нишу, где на изящной изразцовой полочке располагалось в ряд множество грубо вылепленных глиняных фигурок. Полив пол перед ними, он прошептал несколько молитв и передал кувшин служанке, которая тихо удалилась.

— Это молитва моим предкам. Каждый день мы должны выполнять то, что называется пятью великими жертвами. Первая — Брахме, мировому духу. Мы читаем ему части из Вед. Потом мы совершаем возлияние водой в честь предков, а в честь богов поливаем священный огонь буйволиным маслом — ги. Потом разбрасываем зерно для птиц, зверей и духов. И наконец, воздаем честь человеку, оказывая гостеприимство чужестранцу. — Он низко поклонился мне. — Только что я имел честь выполнить две жертвы одновременно.

Я процитировал ему описание сходного арийского обычая еще дозороастровых времен.

Затем мой новый знакомый спросил, как персы обучают свою молодежь. Особенно его заинтересовала придворная система образования, введенная Киром.

— У наших царей то же самое, — сказал он. — Но мы очень ленивы. Наверное, из-за жары и дождей. Наша каста воинов обучается стрельбе из лука, и некоторые из них в самом деле умеют воевать. Но только воевать. Если кто-то выучит хоть немного из Вед, его считают высокообразованным. А я думаю, что мы, купцы, образованнее всех. Конечно, брахманы знают тысячи и тысячи строк из Вед, но они редко разбираются в вещах, которым мы придаем большое значение, например в математике, астрономии, знании языка. Нас очень занимает природа языка. На севере, в Таксиле, персидский язык стали изучать задолго до того, как Дарий завладел рекой Инд. Нас всегда околдовывали слова, разделяющие и связывающие людей. Сам я здесь, в Варанаси, помогаю местной школе, где изучают шесть метафизических учений и тайны календаря.

Хотя меня ошеломила запутанность индийского образования, я согласился до отъезда в Раджагриху встретиться со школьниками.

— Они с почтением и вниманием выслушают персидского посла, — заверил меня купец.

Школа занимала несколько комнат в старом здании сразу за базаром, где продавали изделия из металла. Доносившийся перестук молотков по меди не улучшил моей лекции, но ученики в самом деле слушали со вниманием. Большинство из них были светлокожими, некоторые относились к касте воинов, остальные — к торговцам. Брахманов не было.

Демокрит интересуется, как я определил, кто к какой касте принадлежал. А вот как: когда индийский мальчик взрослеет для так называемого второго, арийского, рождения, ему вручают шнурок из трех перевитых нитей, и человек носит его на груди всю жизнь, через левое плечо под правой рукой. У воинов шнурок хлопковый, у жрецов пеньковый, у торговцев шерстяной. У нас в Персии существует схожий ритуал инициации, но без внешних признаков касты.

Я сидел на стуле позади учителя, который хоть и принадлежал к касте торговцев, но был очень религиозен.

— Я последователь Гаутамы, — торжественно объявил он мне при встрече. — Мы зовем его просветленным, или Буддой.

Ученики показались мне любознательными, вежливыми, застенчивыми. Их очень интересовала география. Где именно находится Персия? Сколько семей живет в Сузах? Индийцы измеряют население не количеством свободных граждан, а числом домашних хозяйств. В то время в Варанаси жило сорок тысяч семей, или около двухсот тысяч человек, не считая иностранцев и местных неарийцев.

Я немного рассказал о Мудром Господе. Мальчики, похоже, заинтересовались. Я повторил рассказ в суровом стиле, характерном для проповедей моего деда. Поскольку индийцы признают всех богов, им оказалось легко принять и идею единого бога. Они даже допускают такую возможность, что никакого творца не было вообще, а арийские боги суть природные силы сверхчеловеческих существ, которые угаснут, когда цикл творения должным образом завершится и, как они считают, начнется новый цикл.

Я понимаю, что этот недостаток определенности в божестве и привел к внезапному расцвету такого множества теорий о сотворении мира. Сначала я безнадежно запутался. Меня воспитывали в вере, что Мудрый Господь заключает в себе все, и я был готов в споре уничтожить любого, кто отрицает истину, как ее понимал Зороастр. Но никто из индийцев ее не отрицал. Все признавали Ахурамазду Мудрым Господом. Они даже признавали, что их собственные божества Варуна, Митра, Рудра для нас демоны.

— Все развивается, все изменяется, — сказал молодой учитель, когда урок закончился.

Он уговорил меня посетить за городом Олений парк. Друг купца предоставил нам колесницу с четверкой лошадей, и мы с комфортом проехали по Варанаси. Как многие очень древние города, он тоже застраивался без всякого плана, и я не встретил ни одной прямой улицы. Город как бы жмется к реке. Многие дома имеют четыре, а то и пять этажей и вот-вот рухнут. День и ночь в узких извилистых улочках толкутся люди, скот, повозки, слоны. Никаких храмов или общественных зданий, представляющих хоть какой-то интерес, я в Варанаси не увидел. Резиденция наместника — это простой дом, чуть побольше соседних. Храмы маленькие, закоптелые, и в них воняет ги.

В Оленьем парке, насколько я мог судить, никаких оленей не водилось. Это просто прекрасный, буйно заросший зеленью парк, полный необычных цветов и еще более необычных деревьев. Простые люди могут пользоваться парком в свое удовольствие, что они и делают. Люди сидят под деревьями, едят, играют, слушают профессиональных рассказчиков, а порой и мудрецов.

Благодаря четырем месяцам дождей парк зеленеет так ярко, что у меня заслезились глаза. Подозреваю, с тех пор мои глаза каким-то образом сохранили повышенную чувствительность, что и привело меня к слепоте.

— Вот здесь сидел Гаутама, когда впервые пришел в Варанаси.

Молодой учитель показал мне ничем не примечательное дерево, отличающееся от остальных только тем, что никто к нему не подходил, разве что поглазеть, как мы.

— Кто? — Признаться, я уже успел забыть имя, услышанное часом раньше.

— Гаутама. Мы называем его Будда.

— Ах да! Ваш учитель.

— Да, наш учитель. — Мой собеседник придерживался сухих фактов. — Под этим деревом ботхи он достиг просветления. И стал Буддой.

Я слушал меньше чем вполуха. Сиддхартха Гаутама со своим просветлением не вызвал у меня интереса. Но я заинтересовался тем фактом, что царь Бимбисара — буддист, и, помнится, подумал: ага, это такой же буддист, как Дарий — зороастриец. Цари всегда следуют популярной религии.

Прощаясь с молодым человеком, я сказал ему, что отправляюсь в Раджагриху.

— Значит, вы идете по стопам Будды, — совершенно серьезно ответил он. — Когда дожди кончились, Будда покинул этот парк и отправился на восток, в Раджагриху, как и вы. И его принял царь Бимбисара, как примет вас.

— Но на этом сходство и заканчивается.

— Или начинается. Кто знает, когда и как придет просветление?

Этот вопрос остался без ответа. Как и греки, индийцы более горазды задавать вопросы, чем отвечать на них.

 

4

Пышной процессией персидское посольство выехало из Варанаси. Обычно путешественники спускаются по Гангу на лодках до Паталипутры, где высаживаются и продолжают путь по суше до Раджагрихи. Но поскольку воды Ганга все еще не вошли в свое русло, Варшакара уговорил нас ехать на слонах.

Через день или два качки, сравнимой разве что с морской болезнью, не только привыкаешь к такому виду передвижения, но и начинаешь любить само животное. Не удивлюсь, если выяснится, что слоны умнее людей. В конце концов, голова у них больше нашей, а то, что они не говорят, можно отнести к их достоинствам.

Когда у нас прохладная осень, у жителей Гангской равнины жаркий и изобилующий бурями сезон. Но вот дожди постепенно утихают, влажный воздух прямо-таки загустевает от жары, и чувствуешь себя так, будто плаваешь в воде. Странные, покрытые перьями деревья напоминают морской папоротник, а ярко расцвеченные птицы мелькают средь их ветвей, как рыбы.

Дорога в Раджагриху никуда не годится. Когда я поделился этим наблюдением с Варшакарой, он удивился:

— Это одна из лучших дорог, досточтимый посол, — и засмеялся, чуть не забрызгав меня красной слюной. — Будь дороги лучше, каждый день по ним на нас шли бы войска.

Загадочная фраза, если не сказать больше. Коль Магадха — самая мощная держава в Индии, никакое войско не посмеет напасть на нее. Если только этот царедворец не хотел польстить Дарию. Хотя часто я с трудом понимал, что он говорит, сам Варшакара не представлял для меня загадки. Это был безжалостный человек с непомерным честолюбием, способный на все ради усиления Магадан. Он бы пошел и… Впрочем, всему свой черед.

На меня произвело большое впечатление богатство так называемой Великой равнины. Ежегодно там собирают два урожая: один зимой, в еще довольно сносное время года, а второй — во время летнего солнцестояния. Сразу после летней страды сажают рис и просо, и засеянные поля показались мне желто-зелеными коврами, покрывающими плоскую равнину. Народу здесь не требуется особых усилий, чтобы прокормить себя. По сути дела, если бы не стояло задачи кормить еще и большие города, индийские крестьяне могли бы не работать. Плоды и орехи, домашняя птица, тысячи видов речной рыбы в состоянии обеспечить самое разнообразное питание.

Но города требуют развития сельского хозяйства. В итоге многочисленные стада арийских завоевателей намеренно сокращаются, поскольку пастбища превращают в поля, и многие спорят о переменах в жизни народа.

— Что такое арий без коровы? — вопрошают брахманы и, разумеется, не ждут ответа.

Сразу за лесами и джунглями на востоке от Варанаси появляется множество деревень. Каждое поселение огорожено шатким частоколом — не для отражения вражеского войска, а для защиты скота и детей от тигров и прочих хищников. В центре каждого из этих разбросанных поселков располагается постоялый двор, где путники могут бесплатно переночевать на полу и почти бесплатно пообедать.

Я удивился, узнав, что большинство индийских крестьян — свободные и в каждой деревне есть свой выборный совет. Им, конечно, приходится платить подати всякому, кто окажется их владыкой, но кое-что и остается. Без сомнения, это объясняет высокую продуктивность индийской деревни. Ведь каждый землевладелец в мире знает: наемный работник или раб производит ровно половину того, что снимает свободный человек со своей земли, которую возделывает сам. Очевидно, индийская сельскохозяйственная система — древний, первобытный пережиток.

Дорога из Варанаси в Раджагриху заняла две недели. Мы ехали медленно. Если бы не дневная жара, путешествие было бы вполне приятным. Каждую ночь для меня и Варшакары разбивали шатры, а остальные ночевали на постоялых дворах в ближайшей деревне или прямо под открытым небом.

Каждый вечер я окуривал свой шатер едким дымом, чтобы отогнать насекомых, пьющих кровь у спящих. И еще одна проблема — индийские змеи. Их не прогонишь ни дымом, ни заклинаниями, и Варшакара дал мне маленького пушистого зверька, пожирающего змей. Таких зверьков называют мангустами. Если посадить мангусту на цепь у кровати, ни одна змея не нарушит твой сон.

Вечера стояли тихие. Мы с Каракой записывали все увиденное и услышанное за день. Мы также следили за составлением карт, поскольку карта Сцилакса оказалась столь же неточной в отношении внутренней части Индии, сколь точна она была для побережья. Потом, когда устанавливали шатры, я обычно ужинал с Варшакарой. Он так же интересовал меня, как и я его. Мы неизбежно много лгали друг другу, но я выловил и много полезных сведений об экзотическом мире, в котором оказался. Мы полулежали на диванах — это нечто вроде греческого ложа, но обшито материей, и сверху лежат подушки. У каждого дивана обязательно плевательница — индийцы постоянно жуют какие-нибудь наркотические листья.

Индийская кухня имеет сходство с лидийской. Широко используется шафран и острая смесь из пряностей под названием кэрри. Для жарки обильно используют ги, которое долго не портится даже в жару. В конце концов я все же привык к нему. Что не поджарено на ги, то им пропитано. Я предпочитал постное масло, которое сами индийцы употребляют мало. Сделанное из зерна, называемого симсим, оно легче, чем ги, а по вкусу не хуже. Для индийцев симсимовое масло — то же, что оливковое для афинян.

Но на царском столе или на столе какого-нибудь богача может быть только ги, и поскольку я упорно ел все, чем меня кормили, то в первый и единственный раз в жизни разжирел, как евнух. Кстати, полнота в Индии — предмет восхищения как в женщинах, так и в мужчинах. Женщина не может быть слишком толстой, но шароподобный монарх считается блаженным и снискавшим благословение богов.

Сам Варшакара, правда, ел весьма умеренно. Но с другой стороны, он слишком много потреблял крепкого напитка, получаемого выпариванием сахарного тростника. Я тоже полюбил его. Но оба мы следили, чтобы не напиваться в присутствии друг друга. Варшакара ко мне относился так же подозрительно, как и я к нему. Мы непомерно, в индийской манере, льстили друг другу, и каждый ждал от другого какой-либо ошибки, но так и не дождался.

Помню одну беседу в шатре, когда после излишне сытного ужина мы продолжали пить вино из сахарного тростника, которое девушка-служанка наливала нам в глиняные чашки. Я совсем осоловел, как и Варшакара, но, помнится, спросил:

— И долго еще лошади гулять?

— До весны. Еще пять-шесть месяцев. У вас в Персии есть такой обычай?

— Нет. Но лошадь высоко почитается нашими царями. Раз в год жрецы приносят в жертву коня у гробницы Великого Царя Кира.

Индийское жертвование коня произвело на меня неизгладимое впечатление. Прежде всего, я был поражен той баснословной странностью, с какой могла быть развязана война — всего лишь из-за того, что лошадь решила попастись на лугах соседней страны. Разумеется, я слышал эти нескончаемые стихи слепого Гомера, уверяющего нас, что некогда греки напали на Трою — нынешний Сигей в нашей части мира — только из-за того, что жена греческого вождя сбежала с троянским юношей. Для тех, кто знает греков, совершенно ясно, что греки всегда хотели контролировать вход в Черное море и богатые черноморские земли. А для этого нужно сначала завоевать Трою, или Сигей. Сейчас это мечта Перикла. Желаю ему удачи. Он очень в ней нуждается. И сбеги жена Перикла с сыном старика Гиппия, владетеля Сигея, для греков нашелся бы неплохой повод начать войну, и ты, Демокрит, мог бы воспеть это в стихах.

Мы, персы, искреннее других народов. Мы открыто признаем, что строим империю, чтобы стать богаче и сильнее. Кроме того, не покори мы соседей, они бы покорили нас. Так уж повелось в мире. Несомненно, так было принято и у воспетых Гомером арийских племен и так же индийские брахманы воспевают героев своего арийского прошлого. Кстати, в Ведах есть повествование о молодом царе по имени Рама — длиннейший из когда-либо написанных гимнов. Мне говорили, что образованному брахману нужно не менее десяти лет, чтобы выучить все строчки. Думаю, день-два послушав этот гимн, каждый скажет — и будет не так уж неправ, — что это повествование еще скучнее гомеровского. Для меня в обеих этих арийских историях единственно интересным представляется то, что боги там предстают просто как сверхгерои. Арийские боги — те же самые мужчины и женщины, только бессмертные; у них тот же чрезмерный аппетит, которому они слишком потворствуют — обычно за счет людей.

Демокрит говорит, что образованные греки никогда не воспринимали гомеровских богов всерьез. Возможно. Но огромный храм Афины, строящийся сейчас в Акрополе у нас за спиной, — чрезвычайно дорогой памятник богине, и, несомненно, ее воспринимает всерьез не только народ, но и правители города, названного в ее честь. И до сих пор в Афинах считается смертельным преступлением глумиться над гомеровскими богами или отрицать их существование, по крайней мере публично.

Индийцы в те времена были — а может быть, и остались теперь — мудрее греков. Для них боги просто существуют или не существуют, в зависимости от вашего взгляда на них. Понятие кощунства совершенно чуждо индийскому уму. Арийские цари не только находят удовольствие в беседах с атеистами, открыто глумящимися над богами арийских племен, но ни одному арийскому правителю и в голову не придет запретить доарийских местных богов, которым поклоняются в деревнях.

Усилия моего деда превратить арийских богов в демонов поразили индийских ариев не так, как обвинения в кощунстве и упражнения в бессмыслице. Идея о Мудром Господе под именем Брахмы или Варуны и так широко распространена. Так зачем же, спрашивали меня индийцы, отрицать меньших богов? Я повторил Зороастровы заветы: каждый должен очиститься, отринуть демонов, обратить всех к истине. Но сам я никого не обратил. Правда, у меня была дипломатическая миссия.

Варшакара не знал, когда, как и с чего началась традиция жертвования коня.

— Она очень древняя. Очень священная. По сути дела, после коронации это самый значительный ритуал в жизни царя.

— Потому что добавляет царству новые территории?

Варшакара кивнул:

— Что может быть лучшим свидетельством благоволения небес? Если бы конь вошел в Варанаси, наш царь приобрел бы истинную славу. Но… — Он вздохнул.

— Не хочу показаться непочтительным к богам, почтеннейший Варшакара, — крепкое вино несколько развязало мне язык, — но те воины, что сопровождают жеребца… не могут ли они предопределить его путь?

Варшакара улыбнулся, и его окрашенные бетелем зубы показались кровавыми.

— Малейший намек, что коня может направить что-либо кроме судьбы, совершенно недопустим и нечестив… Но отчасти это верно. Коня можно тихонько направлять, однако до известного предела. Поскольку лошади боятся городов, мы обычно поощряем коня обходить вокруг города. Это нас вполне устраивает. Контролируя периметр, получаешь и сам город. Естественно, нашим воинам приходится одержать победу над местными, но это для нас не представляет труда. Кошала распадается, и мы бы с легкостью… Но конь свернул на юг. Единственная надежда, что он повернет на северо-восток, к Гангу, к республикам на другом берегу. Вот откуда идет угроза.

— Республики?

Варшакара снова показал свои красные зубы, но это была уже не улыбка.

— Есть девять республик. От Шакья в северных горах до Личчхави, что сразу за Гангом от Магадан. Все девять заключили союз и люто ненавидят Магадху.

— Как же девять маленьких республик могут угрожать великому царству?

— В этот самый момент они собираются в федерацию, которая мощью не уступит Магадхе. В прошлом году они избрали верховную сангху.

Полагаю, лучшим переводом этого слова будет «собрание». Но в то время как Афинское народное собрание открыто и для простолюдинов, и для знати, сангха индийских республик состоит из представителей от каждой из девяти стран. Как выяснилось, лишь пять республик объединились в федерацию, пять самых близких к Магадхе, вот это-то и напугало царя Бимбисару и его распорядителя двора Варшакару. Основания у них для этого были. Эти республики относились к Магадхе так же, как ионийские греческие города к Персии. Единственное различие: во времена Дария города эти были не республиками, а тираниями.

И все равно аналогия мне показалась уместной, и я привел ее:

— Из нашего опыта известно, что никакая республика не устоит против популярной монархии. Взять хотя бы греков…

С таким же успехом я мог говорить о жителях Луны. Варшакара имел смутное представление, где находится Персия, кое-что слышал о Вавилоне и Египте, запад же для него просто не существовал.

Я попытался объяснить ему, что не найдется двух греков, которые могли бы долго вместе проводить общую политику, в итоге их либо побеждает дисциплинированное войско извне, либо они становятся жертвами внутренней распри между демократическими партиями.

Варшакара понял достаточно, чтобы прояснить, что именно они в Индии понимают под республикой.

— Этими странами правит не народное собрание. Собрания исчезли задолго до нашего прихода. Нет, этими республиками правят советы, собранные из глав знатных фамилий. То, что мы зовем республиками, на самом деле… — Он употребил индийское слово, означающее олигархию.

Позднее я узнал, что упомянутые им древние собрания племен имели не доарийские корни; напротив, они являлись в большой степени частью исконно арийской племенной системы, когда на свободном собрании избирали вождей. Но такие собрания постепенно сошли на нет, как это происходит повсюду, и место их заняла наследственная монархия, опять же как везде.

— Верно, нам нечего бояться никакой из республик. Но федерация республик представляет серьезную опасность. По сути дела, лишь Ганг отделяет нас от их южных пределов.

— А Кошала?

Хотя мои знания индийской географии никогда не отличались полнотой, тогда я уже имел в голове картину той части света, и эта картина во многом соответствовала действительности. На севере стояли высокие горы. Наверное, они оказались бы высочайшими в мире, измерь кто-нибудь их и все остальные горы на этой необъятной земле. Гималаи, несомненно, впечатляют, особенно когда видишь их из низкой долины Ганга. На этих горах обитают арийские боги и, что еще важнее, там берет начало Ганг. У подножия Гималаев расположились девять маленьких республик. Они лежат на плодородной равнине между рекой Рапти на западе и лесистыми холмами на востоке. Примерно посредине протекает река Гандак, приток Ганга, служащего северной границей Магадхи. Самые важные торговые пути начинаются из восточного порта Тамралинта, идут через эти республики в Таксилу и дальше в Персию. Магадха всегда домогалась контроля над этими путями.

К западу от республик располагалась Кошала, невероятно богатая и населенная страна. К несчастью, царь Пасенади был слабым монархом и не умел поддержать порядок. Он не мог даже собрать дань со многих своих городов, потому что главы их часто против него восставали. И тем не менее в то время и арии, и дравиды соглашались, что в мире нет города, сравнимого со Шравасти, столицей Кошалы. Благодаря накопленным в прошлом богатствам и высокой культуре царя Пасенади, Шравасти был великолепен, в чем я убедился лично. На некоторое время он стал для меня домом. Там живут мои сыновья, если они живы.

— Кошала представляет для нас опасность. — Для Варшакары весь мир представлял опасность. — Естественно, мы проводим политику поддержки этого царства против федерации. Но в конечном итоге искусство государственного мужа — это искусство концентрических колец: даже в отношениях между суверенными государствами индийцы придумали замысловатые законы. Сосед всегда враг. Это в природе вещей. Поэтому нужно искать союз со страной, граничащей с соседом. Это следующее концентрическое кольцо. Так мы смотрим на Гандхару…

— И на Персию.

— И на Персию. — На мгновение он показал мне свои красные зубы. — У нас повсюду есть агенты и доброжелатели. Но федерация гораздо хитрее нас. В Магадхе нет уголка, куда бы не пробрались их люди.

— Шпионы?

— Хуже. Хуже! Впрочем, вы сами знаете. Вы же сами говорили с ними, господин посол.

Сердце мое неровно забилось.

— Мне еще только предстоит провести очень непростые переговоры с врагом Магадхи, почтенный Варшакара.

— О, я уверен, вы не знали, с кем говорите. Но тем не менее говорили с нашими врагами. И они куда опаснее шпионов, потому что ослабляют нас вредными идеями, как уже ослабили Кошалу.

Я начал понимать.

— Вы имеете в виду джайнов?

— И буддистов. И последователей Госалы. Господин посол заметил, что так называемый Махавира и так называемый Будда — не арии? И хуже того, они пришли из республик.

— Но я думал, ваш царь покровительствует Будде…

Варшакара высморкался двумя пальцами. Вообще-то, индийцы в своих манерах почти столь же деликатны, как и мы, но вот сморкаются и мочатся прилюдно.

— О, наша политика — позволять этим людям свободно приходить и уходить, но мы не спускаем с них глаз, и очень скоро, надеюсь, наш царь поймет, что это враги Магадхи.

Я представил Госалу с его нитью, Махавиру, отстраненного от окружающего мира.

— Не могу представить себе, что этим… аскетам есть какое-то дело до возвышения или падения царств.

— Они притворяются. Не будь джайнов, еще вчера Варанаси был бы нашим городом.

Жевание бетеля в конце концов ослабляет ум, как и хаома. Если хаому пить слишком часто, она стирает барьер между сном и явью. Вот почему Зороастр наложил строгие ограничения на употребление священного напитка. Жевание бетеля в конечном итоге производит такой же эффект, и в тот вечер я решил, что Варшакара опаснейшим образом повредился в уме. Я говорю опаснейшим, потому что, несмотря на искаженное видение реальности, мысли свои он продолжал излагать вполне разумно.

— Когда конь вошел в Олений парк, то направился — совершенно добровольно — прямо к городским воротам. Я знаю. Там были мои осведомители. И вдруг из ворот выбежали два небесно одетых джайна. Конь испугался. И убежал в другую сторону.

— Вы не допускаете, что их появление было простым совпадением?

— Совпадением? Нет! Федерация не хочет, чтобы Варанаси оказался в наших руках. А Махавира родился в столице республики Личчхави. Но ничего, все не так плохо. Например, теперь мы имеем новый и драгоценный союз с Персией.

Мы выпили за союз.

Я надеялся, что осведомители Варшакары не доложили ему, как тщательно географы в моей свите снимают карту долины Ганга. Я думал только о завоевании Индии. Мне снились коровы! Персидское войско вошло в Таксилу. Опираясь на эту северную базу, войска могут обрушиться на равнину. Кошала, вероятно, не окажет сопротивления, но Магадха будет сражаться. Мы столкнемся с грозными, закованными в броню слонами. Не внесут ли они паники в ряды персидской конницы? Не важно, я был уверен, что Дарий все равно победит. Он всегда побеждает.

Пока мы говорили о шпионах и угрожающих Магадхе врагах, я гадал, сознает ли Варшакара, что я и есть главный шпион опаснейшего врага. Думаю, сознавал. Он был далеко не дурак.

Испокон веков в Раджагрихе, в нескольких десятках миль к югу от Ганга, было поселение. Этому способствовали пять холмов, превращающих место в естественную крепость. Но в начале царствования Бимбисары город начал распространяться на равнину, и царь построил массивную стену из грубо обтесанного камня, чтобы защитить не только народ, но и сельские угодья, сады, парки, озера. И теперь в случае осады в городе всегда хватит воды и продовольствия. Сначала это меня обеспокоило, но потом Карака подсказал, что столицы всегда сдаются, оказавшись отрезанными от остальной страны, как голова от тела.

Когда мы подъехали к Раджагрихе, солнце садилось, и в полумраке стены с неуклюжими башнями казались скалами, разбросанными через неравные интервалы. Индия очень богата лесом и глиной, поэтому в этой стране мало искусных каменщиков. Важнейшие сооружения строят из дерева или дерева и кирпича.

Когда мы въехали в город, небо было усеяно звездами. В нашу честь затрубили в морские раковины, вокруг столпился народ, как всегда, чтобы поглазеть на гостей, не говоря уже о слонах.

Построенный Бимбисарой город имел ту же прямоугольную планировку, какой я восхищался в Вавилоне и в заброшенном хараппском городе. Длинные прямые улицы идут параллельно, каждая начинается от городских ворот, а кончается на центральной площади, над которой возвышается огромное здание, сюда путешественников за плату пускают переночевать и поесть.

Сразу за новым городом возвышаются пять холмов-стражей и начинается старый город — путаница узких улочек, — как в Сардах и Сузах.

Мы с сопровождавшим меня архитектором часто спорили, имели ли первые города такие прямые, пересекающиеся под прямым углом улицы. Он считал, что первые города были просто разросшимися деревнями, как Сарды, Сузы, Экбатана или Варанаси. Потом города разрушались, большие проспекты теряли свою прямизну, и между новыми улицами появлялись извилистые переулки, огибающие старинные развалины. Ответа мы не узнаем никогда.

Новая часть Раджагрихи впечатляет. Есть даже пятиэтажные дома, и построены они прочно. Царь установил множество стандартов для постройки домов, и они строго соблюдаются. Вообще, царя слушаются беспрекословно, потому что, благодаря Варшакаре, секретные службы развиты здесь как нигде. Нет ничего, о чем бы царь не знал. А если не царь, то распорядитель двора.

Восседая на слоне, я имел возможность заглядывать в окна вторых этажей, где из-за резных решеток женщины могут наблюдать за городской жизнью, сами оставаясь невидимыми. На многих крышах возвышались очаровательные воздушные беседки, где владельцы домов спят жаркими ночами.

Под многими окнами на верхних этажах есть балконы, заставленные горшками с цветами. Когда мы проезжали мимо, мужчины и женщины бросали нам под ноги цветы. Все были внешне доброжелательны.

Воздух был пропитан запахами, которые теперь всегда напоминают мне об Индии: жасмин, прогорклое ги, сандаловое дерево и, конечно, запах гнили, нет, это не гниение человеческого тела, это гниет город. У деревянных домов короткий срок и там, где дожди редкость, а в Индии обычно потоками хлещут ливни.

Царский дворец стоит посреди большой немощеной площади, где нет никаких статуй или памятников, — наверное, потому, что город совсем новый. Довольно любопытно, что в Раджагрихе нет ни одной аркады. В климате, где всегда либо мокнешь под дождем, либо жаришься на солнце, аркады, казалось бы, необходимы, но в Магадхе их не знают. Местные жители довольствуются ярко расцвеченными навесами по бокам улиц или совершают свои сделки прямо под палящим солнцем. Большинство жителей темнокожие, некоторые черны буквально до синевы.

Если не считать кирпичного основания, весь четырехэтажный дворец построен из дерева. Но в отличие от дворца в Экбатане, сделанного из однообразного кедра, на постройку изящного строения Бимбисары пошли всевозможные сорта полированного дерева: эбеновое, тиковое, шелковая акация: стены многих комнат покрыты перламутром или пластинами резной слоновой кости. Каждая часть дворца имеет свой характерный аромат — результат тщательно подобранных душистых пород дерева в сочетании с запахом цветов. Благодаря сводчатому потолку во дворце довольно прохладно даже в самые жаркие дни.

Дворец имеет четыре внутренних дворика. Два из них отведены дамам гарема, одним пользуются придворные. Дворик царя полон деревьев, цветов и фонтанов. Поскольку все выходящие туда окна, кроме окон из царских покоев, запечатаны, никто не может подглядывать за царем, когда он гуляет по саду. По крайней мере, так задумано. Вскоре я понял, что секретная служба устроила множество слуховых отверстий и постоянно следит за царем, чьими глазами она должна была бы быть. Я никогда не видывал двора, более опутанного интригами, а я ведь служил в Сузах Ксерксу до самой его кончины.

Нас с Каракой поселили на третьем этаже дворца, в так называемых комнатах принцев. Это большая честь, — во всяком случае, все без устали напоминали нам об этом. Наши апартаменты состояли из шести комнат с видом на придворный сад с одной стороны и городскую площадь — с другой. Остальное посольство расположилось в близлежащих домах.

Меня предупредили, что страна кишит шпионами и каждое слово может быть подслушано. Никто не допускал мысли, что те, кто подслушивает, не знают персидского. Между тем мне предстояло определить истинный военный потенциал Магадхи. Я говорю истинный, потому что еще не встречал страны, которая не искажала бы представления о своей мощи и богатстве, что в свой срок приводит государство к краху, поскольку оно обманывает само себя.

В Афинах и дня не проходит, чтобы мне не рассказали, будто две или три тысячи — или сотни? — греков разбили персидское войско и флот числом в два или три миллиона воинов. Греки так искажают эти войны, что уже сами запутались. Все было не так. Не умеешь считать — не ходи на рынок, и на войну тоже.

 

5

Должен сказать, никогда я не видел столько наготы, как в Индии. Но в отличие от греков индийцы обнажаются не для того, чтобы возбуждать друг друга, а просто потому, что живут в жаркой стране. У них существует два вида одежды. И мужчины, и женщины носят нечто вроде юбки, подпоясанной причудливым ремнем или кушаком, а также накидку, завязанную или заколотую у шеи. Придворные наряды отличаются от обычных лишь более дорогой материей.

Придворные дамы не считают зазорным выставлять напоказ высшему свету груди с раскрашенными сосками, выщипанные подмышки, пупки, украшенные драгоценными камнями. Не слишком толстые дамы бывают необычайно красивы. У них очень хорошая кожа, особенно когда чуть раскраснеется от ароматной помады.

И мужчины, и женщины раскрашивают лицо. Глаза аккуратно обводят на индийский манер. Став Великим Царем, Кир тоже принял такой обычай, и его продолжают придерживаться все Великие Цари и их придворные. По теории Кира, персы должны как можно более походить на богов, особенно показываясь перед подданными из других стран. К счастью, персы выше и мускулистее других народов и поэтому с накрашенными глазами и нарумяненными щеками в самом деле выглядят роскошно, как изображения богов-воителей.

Индийские мужчины и женщины красят также губы веществом, называемым лак, в рубиново-красный цвет. Несомненно, косметика украшает всех, но очень утомительно носить ее и удалять. При индийском дворе мне приходилось краситься — или давать себя раскрашивать — два раза в день. Как любому персу моего поколения, такое внимание к собственной внешности казалось мне смешным и недостойным мужчины, да и утомительным. Тем не менее в этом есть какая-то томная привлекательность: тебя купают и умащают хорошенькие девушки, а потом важный старик особым раствором промывает тебе глаза, подцвечивает бороду и делится последними сплетнями. Между прочим, индийцы отращивают лишь клочок волос на подбородке, на щеках у них волосы не растут.

На следующий день после моего обустройства во дворце я был приглашен царем Бимбисарой. В длинном высоком зале собралось несколько сот придворных. Решетки в верхних окнах были столь частыми, что солнечные лучи с трудом пробивались сквозь них и мелкими брызгами падали на бледно-зеленые плитки пола.

В дверях тронного зала меня встретил Варшакара. На нем был алый тюрбан и полупрозрачная накидка, поддерживаемая ниткой необработанных рубинов. Как и у многих жирных индийских придворных, грудь его напоминала женскую. Подобно многим индийцам, он казался выше благодаря туфлям на высокой платформе.

Очевидно, Варшакара предпринял все, чтобы произвести на меня впечатление. Но после двора Ахеменидов магадханский двор выглядел по меньшей мере провинциальным. Мне он напомнил Сарды.

Распорядитель двора держал в руке трость из слоновой кости. Он произнес короткую речь для меня и моей свиты из семи человек. Я произнес такую же короткую ответную речь. Затем Варшакара подвел нас к высокому трону из слоновой кости, где, скрестив ноги, восседал Бимбисара, царь магадханский. Над его золотым тюрбаном возвышался балдахин из страусовых перьев.

Старая царица сидела на табурете слева от царя. В отличие от персидских и афинских женщин индийские дамы свободны — в известных пределах — ходить куда им вздумается. Например, индийская женщина может пойти за покупками в сопровождении одной старухи. Но сделать это она должна на рассвете или в сумерках, чтобы лавочник не мог ее хорошо рассмотреть. И в то же время — парадоксально! — она может показаться практически голой перед мужчинами своей касты.

На голове у старой царицы был причудливый убор из жемчуга, нанизанного на серебряные нити, искусно перевитые с седыми волосами. На ней была мантия из павлиньих перьев. Царица выглядела незаурядной, даже умной женщиной. Некоторое время я принимал ее за индийский вариант Атоссы, ведь она была главной женой Бимбисары и сестрой Пасенади. Но при дворе, где женщины не совсем изолированы и где — что, возможно, еще существеннее — нет евнухов, власть целиком осуществляется самим царем и его советниками. Гарем практически не имеет влияния.

По правую руку от царя сидел принц Аджаташатру. Наследник трона был несомненно и восхитительно (по индийским понятиям) толст. Лицо у него было как у огромного ребенка, а из трех мягких подбородков пробивался пучок светло-зеленой бородки. Принц все время умильно улыбался. Мочки его ушей оттягивали бриллиантовые серьги, а необъятную талию перехватывал широкий пояс из золотых звеньев. Руки были на удивление мускулисты.

Царь Бимбисара был старик с длинной фиолетовой бородой. Я никогда не видел его шевелюры — если таковая была, — поскольку никогда не видел его без причудливого тюрбана из золотых нитей — аналога персидского цидариса. Бимбисара был высок и жилист, и можно было догадаться, что в свое время воином он был сильным и грозным.

Поскольку я представлял собой тень — не важно, сколь слабую тень — Великого Царя, то ниц не простерся. Но колено преклонил. Тем временем мой эскорт открывал сундуки с дарами Бимбисаре от Дария. Там было много среднего размера драгоценных камней и несколько изысканных ковров из Лидии и Мидии.

Закончив вступительную речь, я передал Варшакаре письмо, написанное индийским евнухом от имени Дария. Произнеся цветистую фразу, распорядитель передал письмо царю; тот даже не взглянул. Мне сказали, что Бимбисара не умеет читать. Но говорил он действительно хорошо, и не на староарийском, каким пользуются при дворе и в храмах, а на современном диалекте.

— Мы приветствуем в твоем лице нашего брата Дария, деяния которого дошли до нас даже с такого удаления. — Голос Бимбисары звучал грубо, как у командиров конницы. Он говорил прямо и слов не подыскивал. — Мы рады, что он получил наше письмо. Мы рады, что он прислал тебя, святого человека и воина.

В действительности, будь я индийцем, я бы не принадлежал к касте воинов. Я был бы брахманом. Но я с удовлетворением воспринял причисление к воинам, поскольку, хотя и не без исключения, из этого сословия происходят индийские правители, постоянно соперничающие с номинально высшей кастой — брахманами.

— Мы покажем тебе все, что ты захочешь увидеть. Мы обменяем наше железо на ваше золото. Мы будем относиться к тебе как к настоящему брату, словно нас разделяет только река, а не целый мир.

Это был не просто оборот речи.

Долгий день закончился рядом религиозных жертвоприношений арийским богам, наделенным магической силой и таинственными функциями, а также лишними головами и конечностями.

Потом нас пригласили в царские апартаменты на пир. Первая перемена блюд совпала с восходом полной луны над высокой черепичной крышей дворца. Луна блестела, как чудесный золотой щит.

Ужинали мы на просторной веранде, выходящей на царские сады. Это была большая честь, и Варшакара не преминул заметить:

— Сюда приглашают только членов царской семьи и потомственных министров. Царь в самом деле почитает вашего господина Дария как своего младшего брата.

Я дипломатично не упомянул о том, что многие из двадцати Дариевых сатрапий богаче и обширнее, чем Магадха. С другой стороны, ни одна из них не имела столько железа или слонов. Признаюсь, я уже видел себя сатрапом шестнадцати индийских царств — и девяти республик тоже! Почему бы нет? Я даже думал, как назвать свою сатрапию. Большая Индия? Гангские земли? Как и все в юности, я мечтал о власти. Я также понимал, что человек, объединивший все эти страны в одну державу, станет соперником Великого Царя. Одним из результатов моего посольства стало то, что Персия теперь не допускает усиления какого-либо одного из индийских государств, иначе оно может поглотить остальные, а в этом Великий Царь не заинтересован. В конце концов, пока Дарий и Ксеркс мечтали о завоевании Востока, в Индии тоже мог появиться император, с завистью поглядывающий на Запад…

Во время моего посольства Бимбисара был не только самым могущественным царем во всей Индии, он был близок к тому, чтобы стать владыкой всех индийских стран. Через жену он получил во владение значительную часть Кошалы — Каси и надеялся, что жертвование коня оправдает захват древнего города Варанаси. Теперь требовался другой повод.

Я возлежал на диване напротив Бимбисары. По бокам от него снова расположились жена и наследник. Вместе с мужчинами на ужине присутствовало много дам, и, более того, они спустили — очень непринужденно — верхнюю часть своих одежд. Позже я понял, что искусство публичного раздевания в Индии разработано еще тщательнее, чем искусство наряжаться. Многие из дам нарумянили соски, некоторые причудливо разрисовали живот. Сначала я принял это за татуировки, но оказалось, что рисунки нанесены краской из сандалового дерева. Никогда я не был так шокирован.

И еще одна несуразность — нам прислуживали женщины. Естественно, для перса странно не видеть евнухов, но до прибытия в Индию я не замечал, насколько привык считать их присутствие само собой разумеющимся.

Мне поднесли дюжину различных вин, соков, фруктов. Рыба, дичь и овощи сменялись через равные промежутки времени, наводя на мысли о бесконечности. В саду полдюжины музыкантов, сидя в свете полной луны, играли странные заунывные мелодии, изредка невпопад начиная бить в барабан. Как и к греческой, к индийской музыке нужна привычка. Главный инструмент здесь напоминает лидийскую арфу, но имеет десять струн. Распространены также флейты и кимвалы.

Царственные особы за ужином почти не говорили, разве что отец с сыном обменялись короткими фразами. Царица хранила полное молчание. Ела она очень много, но толстой не была, и я заключил, что царица страдает какой-то тяжелой болезнью. Мое предположение подтвердилось. Карака, впервые ее увидев, заметил то же самое.

— Она не доживет до следующего сезона дождей, — сказал он доверительно, как врач, не желающий брать ответственность за больного.

Но царица прожила еще два года.

Рядом со мной расположилась очень миловидная женщина. На голове у нее красовался убор высотой, наверное, фута в четыре — фантастическое сооружение из волос и драгоценностей. Волосы частично были собственными, частично нет. Она сбросила накидку, и я увидел, что груди у нее разрисованы венками из красных цветов, и, я не мог не отметить, весьма искусно. Это была жена министра войны и мира. Она осторожно начала флирт, несомненно выполняя указание:

— Мне говорили, что в вашей стране женщин держат взаперти и их никто не видит.

— Да, никто, кроме мужей и их евнухов.

— И их кого?

Я объяснил ей, кто такие евнухи. Было странно видеть, как голая ото лба до пупа женщина краснеет.

Женщина, как и я, была смущена.

— Я не уверена, что это может быть подходящей темой для беседы, — сказала она и тут же сменила ее: — Нам позволяется обедать с мужчинами своего сословия. Естественно, женщины в каждой семье имеют собственное жилище, где и пользуются некоторым уединением. В старые времена, конечно же, молодые мужчины и женщины имели возможность видеться когда угодно. Девушки даже сражались. Еще во времена моей бабушки дамы учились поэзии, танцам, музыке. Но теперь только женщинам низших сословий, угождающим прихотям мужчин, разрешается упражняться в шестидесяти четырех искусствах, и это весьма несправедливо. Но вы знаете брахманов…

— Они предписывают, как жить?

— Предписывают, как жить, и жить запрещают. Они только тогда будут счастливы, когда последнюю из нас запрут, как монахиню-джайну.

Как странно — и очаровательно — говорить с умной женщиной и не проституткой. Индийский двор полон женщинами такого сорта, но вне Индии мне довелось встретить только трех действительно умных женщин — Эльпинису, царицу Атоссу и Лаис. Двух последних я узнал благодаря случаю, а воспитывайся я как положено благородному персу, то по достижении семилетнего возраста никогда бы их больше не увидел.

— А не возникает осложнений с… — Я хотел поговорить о незаконнорожденных, основной причине изоляции женщин. Мужчина должен быть уверен, что его сын действительно от него. Если существуют какие-то сомнения, то собственность, не говоря уж о престоле, может оказаться в опасности. Я перебрал свой небогатый словарный запас в поисках подходящего индийского слова… — с ревностью? Я имею в виду придворных дам, вот так ужинающих с мужчинами.

Она рассмеялась. Это была веселая молодая женщина.

— О, мы слишком хорошо знаем друг друга. Кроме того, нас хорошо охраняют. Если в комнатах женщины найдут чужого мужчину, как бы ни был знатен его дом, пусть даже дворец, мужчина будет тут же посажен на кол, чего и заслуживает. Естественно, другие сословия нас не видят, в том числе и брахманы. Мы их глубоко презираем, — добавила она твердо.

— Они очень образованны, — заметил я как бы между прочим.

Я понял, что, несмотря на свой экзотический персидский наряд, не произвел на эту женщину большого впечатления. К тому же я весь вспотел. Потом, пока не кончился жаркий сезон, персидский посол одевался по-индийски.

— Вы женаты? — спросила она.

— Нет.

— А это правда, что у вас на Западе принято иметь много жен?

— Как и у вас.

— Но у нас не так. В самом деле. Царю, правда, приходится часто жениться из политических соображений, но в нашем сословии редко женятся больше одного раза.

— Тогда что же за женщины в ваших гаремах?

— Служанки, рабыни, наложницы. Для нас идеальные отношения между мужчиной и женщиной — это отношения между Рамой и Ситой.

Она назвала героя и героиню их священной книги. Рама похож на греческого Одиссея, разве что он всегда честен по отношению к другим. Но как Одиссей и Пенелопа, Рама и Сита преданны друг другу, и потому представители индийского правящего класса редко имеют больше одной жены.

После подачи роскошного молодого павлина, украшенного собственными перьями, царь Бимбисара пригласил меня прогуляться с ним по саду.

Когда мы спустились с веранды, слуги унесли столы, и все гости перемешались. Было много битой посуды — в Индии я начал привыкать к этому звуку. Слуги здесь столь же неуклюжи и неумелы, сколь покладисты и сообразительны.

Придворный сад был полон красок даже в лунном свете. В теплом воздухе витал запах жасмина. На высоких деревьях пели ночные птицы. Дворец напоминал серебряную гору с аккуратно спрямленными углами. Закрытые окна усиливали сходство.

Бимбисара, взяв меня под руку, повел по дорожке, которая в свете луны казалась сделанной из чистейшего серебра.

— Хорошо, что ты здесь.

— Для меня большая честь…

Старик слышал, не слушая, — царственная привычка.

— Мне не терпится больше узнать о Дарии. Сколько у него воинов?

Я оказался не готов к такому прямому вопросу.

— За тридцать дней, владыка, он может собрать миллионное войско.

Это в какой-то мере соответствовало истине. Я не стал уточнять, что большинство войска составит неотесанная деревенщина. В действительности в те дни войско Великого Царя насчитывало не более ста тысяч хорошо обученных воинов.

Очевидно, в уме Бимбисара поделил мое число, как принято, на десять.

— И сколько у него слонов?

— Слонов нет, владыка. Но его лидийская конница…

— Нет слонов? Нужно послать ему несколько. У меня их тысяча.

Я в уме поделил на десять.

— И на каждом, — продолжал царь, — в железной башне сидит по шесть лучников. Они так защищены, что их никто не убьет. Они разгромят любое войско.

— Но ведь самих слонов можно убить?

— На них тоже броня. Они неуязвимы.

Через меня Бимбисара предупреждал Дария.

В середине сада стояла небольшая беседка с широким диваном, на который и возлег Бимбисара, а я примостился на краешке. Через зарешеченные окна проникал лунный свет — и грел, как я заметил. Индия — единственная страна, где полная луна греет. К счастью, по ночам в Раджагрихе с холмов дует ветерок.

— Я часто прихожу сюда. — Бимбисара обеими руками расчесал свою фиолетовую бороду. — Здесь нас не подслушают. Видишь? — Он указал на четыре полукруглых окна, составлявших стены беседки. — Никто не подойдет незамеченным.

— Кто посмеет шпионить за царем!

— За царем шпионят все! — Бимбисара улыбнулся, в свете луны он казался серебряным. — А царь следит за всеми. В Магадхе и Кошале ничего не происходит без моего ведома.

— А в Персии?

— Ты будешь моими глазами и ушами. — Он сделал учтивый жест. — Меня очень интересует царь, способный собрать стотысячное войско за столь короткий срок.

Так он выдал, что, в самом деле, делил на десять. Я не стал поправлять, а принялся рассказывать о землях, которыми правит Дарий, но Бимбисара прервал меня:

— Такое же послание, как я послал Дарию, мой дед посылал Киру. Но ответа не последовало.

— Возможно, посольство не дошло.

— Возможно. Но следующее поколение персов во главе с Дарием подошло к реке Инд. Может быть, это и был несколько запоздалый ответ, уважаемый посол?

— Нет, нет!

Я рассказал о миролюбии Дария. О его восхищении Бимбисарой. О его бедах с греками. И во всем этом было немало правды. Пока я бубнил, старик неподвижно сидел в лунном свете, с полуулыбкой на обращенной ко мне стороне лица.

Поблизости продолжали играть музыканты. Через окно виднелась веранда, где мы ужинали. Там танцевали обнаженные девушки. В конце концов я полюбил индийские танцы, не похожие ни на какие в мире. Во-первых, голова танцующей двигается взад-вперед таким образом, что, не увидев это собственными глазами, будешь клясться, что такое невозможно. Тело же танцующей кажется движущимся совершенно самостоятельно, а волнообразные движения бедер и живота зачаровывают, влекут. Многие танцовщицы достигают богатства, славы, власти. По сути дела, магадханская танцовщица может сделать себе состояние и распоряжаться им, так и не став ничьей женой или наложницей. Приглашения в ее дом будут искать так же, как в дом подруги Демокрита проститутки Аспазии.

— Дарий в самом деле так хочет стать нашим другом, что мог бы даже послать войска против федерации республик?

— Уверен, что да.

Меня охватила дрожь. Бимбисара давал удобный повод. Я уже прикидывал, как бороться со слонами. Они боятся мышей. В решающий момент наши воины выпускают тысячи грызунов. Слоны в панике, я становлюсь сатрапом Большой Индии. Так мне представлялось.

— Возможно, я обращусь к нему. — Бимбисара поиграл своей бородой. — Ты также предполагаешь посетить нашего дорогого брата Пасенади Кошальского.

— Да, владыка. У Великого Царя послание к царю Кошалы.

— Пасенади хороший человек, но слабый. Моя жена — его сестра. Она всегда говорила, что он когда-нибудь лишится своего царства, потому что правление его не интересует. Это в самом деле печально. Когда я был мальчиком, Кошала была величайшей державой в мире. Теперь осталось одно название. Царство раздираемо надменностью вельмож и безрассудством рабов. Это трагедия. — Полуулыбка превратилась в полную улыбку. Чужие трагедии всегда производят на царей приятное воздействие.

— Царь Пасенади ждет от вас помощи?

— Нет. Он не видит опасности. Не видит или, быть может, не придает ей значения, ему все равно. Видишь ли, он буддист. Будда обычно проводит сезон дождей в Шравасти. Потом на месяц-два появляется у нас. Как ты, должно быть, знаешь, в Раджагрихе много буддийских монастырей. Мы считаем его святым.

Я не мог не заметить контраста между Бимбисарой и Дарием. Индийский владыка был искренне околдован Буддой, в то время как Дарий не испытывал никакого интереса к Зороастру.

— Кто произвел на тебя большее впечатление — Госала или Махавира?

Я не спросил царя, как он узнал о моих встречах с этими святыми. Я достаточно быстро схватываю, что к чему. За мной следили с самого прибытия в Индию.

— Оба, — ответил я искренне. — Но воззрения Госалы несколько мрачны. Если надлежащим поведением свою судьбу не изменить, почему бы не пуститься на самые низкие злодеяния?

— Я говорил ему то же. Но он, похоже, думает, что выполнение заповедей хорошо само по себе и свидетельствует, что ты близок к выходу. Он также верит, что человеческая жизнь напоминает пруд: если не добавлять воды, он высохнет. Но Госала отрицает, что судьба — карма — может быть изменена добрыми поступками. Все предопределено. Ты достигнешь выхода в свою очередь, не раньше. Согласно ему, боги и цари этого мира очень далеки от выхода. — Бимбисара погрустнел. — Боюсь, в своей следующей жизни я опущусь еще ниже. По некоторым признакам, я стану Марой, богом зла — владыкой этого мира. Я молю избавить меня от этого. Стараюсь соблюдать заповеди. Следую четырем буддийским правдам. Но судьба есть судьба. Хуже, чем быть царем вроде меня, — быть богом.

Я, конечно, не мог не согласиться, но думаю, сам бы нашел мысль о превращении в бога крайне соблазнительной, хотя и непонятной. Если бог бессмертен, так кто-то может стать уже существующим богом? Когда я задал этот вопрос одному брахману, ответ его занял полдня. А я с тех пор забыл обе половины того дня.

— Меня удивляет, владыка, понимание времени вашими святыми. Они мерят существования тысячами.

— Более чем тысячами, — ответил Бимбисара. — Некоторые брахманы говорят, что действительно злая карма может быть преодолена путем тридцати миллионов миллионов миллионов перерождений и это число нужно еще умножить на число песчинок на дне Ганга.

— Долго.

— Долго, — сурово проговорил Бимбисара. Не знаю, верил ли он сам в то, что говорит. Он имел привычку повторять последние слова, а потом менять тему. — Кто сейчас царь Вавилона?

— Дарий, владыка.

— Я не знал этого. Много лет назад мы торговали с Вавилоном. Но много кораблей гибло. Торговля не стоила этого.

— Есть пути по суше, владыка.

— Да, и я от души желаю, чтобы скоро их истоптали в пыль. Хочешь жену?

Я был слишком ошарашен, чтобы ответить. Царь повторил вопрос, добавив:

— Мы надеемся, что Раджагриха станет твоей родиной, и будем рады, если ты женишься на одной из наших знатных дам, я женюсь на одной из дочерей вашего царя, а он женится на одной из моих.

— Думаю, я не заслужил такой чести, — ответил я. — Но с радостью готов жениться.

— Хорошо. Мы все устроим. У тебя есть другие жены?

— Ни одной, владыка.

— Хорошо. Некоторые брахманы имеют глупое мнение насчет того, сколько жен можно иметь, хотя наша религия в этом вопросе весьма терпима.

Бимбисара встал. Аудиенция закончилась.

Мы прошли сквозь благоухающий, серебрящийся воздух к веранде. На мгновение Раджагриха показалась мне родной.

 

6

Я женился в конце недели после жертвования коня. Обе церемонии состоялись поздней зимой, в прекрасный промежуток времени, схожий с ранней весной в Экбатане.

В отличие от женитьбы жертвование коня прошло не так успешно. Через год блужданий жеребец умудрился убежать от республиканской федерации, как раньше от Кошалы. Говорили, что Варшакара в отчаянии пытался загнать коня на паром, который перевез бы его в Личчхави. Но в последний момент жеребец испугался и не переправился через Ганг.

С почти человеческой изощренностью он целый год не покидал пределов Магадан. Для Бимбисары это был плохой знак. Но с другой стороны, коня не захватили враги, и то хорошо. В конце года его привели обратно в Раджагриху, чтобы после трех дней празднований принести в жертву.

Жертвование коня — это самое странное действо из всего мною виденного. Происхождение ритуала неясно. Все брахманы соглашаются, что он имеет арийские корни, по той простой причине, что, пока в эту часть мира не пришли с севера кочевники, лошадей здесь не знали. Но больше брахманы ни в чем не сходятся. Почти вся церемония выполняется на столь древнем языке, что сами брахманы, читающие священные гимны, не имеют представления, что значат произносимые ими слова. Тут они похожи на магов, следующих Лжи. Однако высокопоставленные брахманы при дворе расспрашивали меня о персидских жертвоприношениях, и я только смог рассказать, что в Персии коня приносят в жертву Солнцу лишь служители Лжи. Так что сам я знаю о происхождении наших обычаев не больше, чем индийцы о своих.

Для индийского монарха жертвование коня имеет огромное значение. Во-первых, оно символизирует возобновление его царствования. Во-вторых, если царь сможет расширить пределы своей державы, он прославится как великий царь, махараджа, — некоторые честолюбивые индийцы хотели приравнять этот титул к нашему «Великий Царь», но я тактично объяснил, что махараджа больше соответствует египетскому фараону или вавилонскому царю, тоже титулам Дария.

Жертвование коня состоялось на базарной площади внутри городских стен. В центре построили четырехэтажную золотую башню, перед ней квадратом расставили триста флагов. Поскольку ветра не было, флаги вяло висели на древках.

Одурманенного и покорного жеребца привязали к одному древку, а к остальным брахманы привязали по животному или птице. В этот день в жертву приносили лошадей, коров, гусей и даже разинувших рот дельфинов. Тем временем играла музыка, выступали жонглеры и акробаты. Казалось, на площади собралась вся Раджагриха.

Я, в окружении придворных, стоял в дверях башни. Царская семья готовилась к церемонии в башне.

Ровно в полдень царь со своими пятью женами вышел наружу. Все были в белом. Над площадью не раздавалось ни звука, только рвались привязанные животные, да бились птицы, и почти по-человечески хрипели дельфины.

Верховный жрец подвел к царю жеребца. Бимбисара обошел вокруг коня. Одна из жен умастила жеребцу бока маслом, а другая надела ему на шею венок. Рядом несколько брахманов выполняли свои роли — нечто вроде притворного бракосочетания, со множеством непристойных телодвижений. Языка их я не понимал.

На площади царило торжественное настроение. Обычно индийская толпа бывает шумной и оживленной, но в этот день люди, наверное, ощущали магию события, случающегося, как правило, не чаще раза в царствование, несмотря на древнее предание, что первый земной царь, отпраздновавший сто жертвований коня, свергнет бога Индру и займет на небесах его место.

Вряд ли есть что-нибудь скучнее, чем бесконечно долгая церемония, посвященная незнакомому богу или богам, проводимая к тому же на непонятном языке.

Но завершал эту игру весьма интригующий ритуал. Коня снова отвели туда, где он был привязан. Затем верховный жрец накрыл ему морду платком и потихоньку придушил. Жеребец со стуком упал в пыль и несколько минут дергал ногами в предсмертной агонии. Потом к телу подошла старая царица. Толпа затихла. Царица осторожно легла рядом с мертвым телом. Верховный жрец накрыл жеребца и старую царицу простыней.

Когда они скрылись под шелком, жрец громко и ясно произнес:

— Вы скрылись на небесах, вы оба! И да внесет свое семя плодотворный жеребец, производитель семени!

Я не сразу понял, что происходит. После ритуалов Иштар в Вавилоне я думал, что ничто меня уже не удивит и не шокирует. Я ошибался. Под шелковым покровом старая царица, похоже, засовывала в себя половой член мертвого жеребца.

Ритуальный диалог был непонятен и непристоен. Начинался он душераздирающим воплем о помощи:

— О, мать моя, мать моя! Никто меня не берет! Бедный коник спит. Меня, малышку, одетую в листья и кору дерева пампила!

Верховный жрец кричал:

— Я возбужу продолжателя рода! И ты тоже должна возбуждать его!

Царица говорила мертвому жеребцу:

— Иди сюда, вложи свое семя в лоно той, что раздвинула для тебя свои бедра! О символ мужественности, приведи в движение орган, который для женщин есть делатель жизни, который входит в них и выходит, быстро, во тьме, как тайный возлюбленный!

Под покрывалом велось судорожное копошение. Потом старая царица завыла:

— О, мать моя, мать моя! Никто меня не берет!

За этим последовала непристойная сцена с участием одной дамы и верховного жреца. Он указал на ее половой орган:

— Эта бедная курочка так возбуждена и голодна! Смотрите, как ей хочется, чтобы ее накормили.

Дама указала на половой орган жреца:

— Он болтается почти как твой язык. Молчи, жрец!

Тем временем царица не переставала выть:

— Мать моя, мать моя! Никто меня не берет!

Верховный жрец обменялся с каждой из царских жен загадочными непристойностями. Сам царь не проронил ни слова. Наконец то, что должно было случиться, случилось. Вероятно, старой царице удалось засунуть член жеребца себе во влагалище. Покрывало сдернули. Царские жены в унисон затянули гимн летучему небесному коню. Когда им принесли тазы, они в соответствии с ритуалом омыли руки и лицо и запели гимн воде. Затем всех животных, птиц и рыб зарезали и разожгли костер.

Старая царица села в кресло рядом с мертвым жеребцом и следила, как четверо брахманов его четвертуют. Верховный жрец собственноручно зажарил кости. Когда зашипел костный мозг, царь Бимбисара вдохнул дым и тем самым очистился от греха. Шестнадцать жрецов поджарили по порции конины, и, когда это было сделано, народ завопил. Теперь Бимбисара считался вселенским монархом.

Я слышал про всевозможные культы плодородия в диких районах Лидии и Фракии, но жертвование коня превосходит все своей необычностью и, если верить брахманам, древностью. Говорят, что сначала обряд являлся поручительством за плодовитость царя и его жен, но наверняка никто не знает и не узнает, потому что никто из ныне живущих не понимает всех тех слов, что брахманы разучивают и поют последние две тысячи лет. Могу лишь сказать, что смотреть на обряд страшно, словно все мы вернулись в первобытное время.

Празднества и танцы продолжались всю ночь. На рассвете царское семейство удалилось к себе в золотую башню. Как и большинство присутствовавших при жертвоприношении, я спал в открытом поле.

На следующий день мне сказали, что мне предстоит жениться на дочери принца Аджаташатру, и, как всегда, напомнили, что это большая честь. С одной стороны, как представителя Великого Царя меня причислили к классу воинов, но поскольку я все же не был Великим Царем, то не мог жениться на дочери Бимбисары. Тем не менее я оказался достоин взять в жены одну из двадцати трех дочерей Аджаташатру.

Сначала я испугался, что по какому-нибудь ведическому закону мне придется выкупить жену у ее семьи. Но оказалось совсем наоборот: по древнему ведическому закону мне же еще и заплатили, и весьма щедро, за то, что я беру в жены двенадцатилетнюю Амбалику, у которой, как солгал ее любящий папаша, еще не начались менструации. Индийцы считают эту деталь очень важной на том восхитительном основании, что, раз женщине дана такая свобода, ни одна достигшая брачного возраста девушка в таком климате и при таком дворе не может долго сохранять девственность.

Предварительные, очень официальные переговоры вели Варшакара, представлявший царскую семью, и Карака, представлявший мою особу, но окончательное соглашение было достигнуто между мной и Аджаташатру в очень дружеской, прямо-таки чарующей атмосфере, когда мы сидели в игорном доме «Пять Холмов», самом большом из многочисленных столичных заведений такого рода.

Индийцы — страстные игроки. И к тому же безрассудные. За один бросок костей или неугаданную цифру отдаются состояния. При царе Бимбисаре все игорные дома оказались под строгим надзором государства. Пять процентов ставок идет на поддержание игорного дома. Поскольку игрокам не разрешается пользоваться собственными костями, кости даются напрокат, и казна также получает от этого неплохой доход. А поскольку сами игорные дома никогда не проигрываются в пух — то ли кости залиты свинцом, то ли в ход идет другое тайное жульничество, а может быть, законы больших чисел покровительствуют игорным домам, — царский доход столь велик, что действительная его величина держится в строжайшей тайне. Разумеется, мое посольство не смогло в нее проникнуть.

Хотя сам царь Бимбисара питал отвращение к азартным играм и старался не поощрять их при дворе, наследник его был завсегдатаем «Пяти Холмов» — самого изысканного из столичных игорных заведений. Поговаривали, что Аджаташатру сам был владельцем этого игорного дома и напропалую обманывал правительство при дележе дохода.

Мой будущий тесть был всего на несколько лет старше меня. Мы и сначала прекрасно ладили, но потом, когда он решил меня очаровать, то стал просто бесподобен. Тем вечером в «Пяти Холмах» Аджаташатру прямо-таки излучал обаяние, он даже нарумянил соски, что придворные щеголи делают лишь по случаю праздника.

Взявшись за руки, мы вошли в главный зал — длинное узкое помещение с игорными столиками по обе стороны. У дальнего конца в занавешенном алькове стояли покрытые шелком диваны. Здесь принц мог расслабиться, невидимый для других, но все видя через несколько дырочек, проделанных в пыльной занавеске.

Я заметил, что, пока управляющий вел нас к алькову, никто из игроков не взглянул на принца.

— Видите, — шепнул мне Аджаташатру, тяжело дыша от благовоний, — я невидим.

Я решил, что здесь считается дурным тоном замечать принца, когда он отдыхает среди простого народа. Потом я узнал, что это было хуже, чем дурной тон: тому, кто посмеет взглянуть на принца, когда тот развлекается, грозила смерть.

Задернув занавески, мы развалились на диванах. Затем молоденькие девушки принесли нам в серебряных кувшинах крепкого вина. Одна была совсем девочка, что возбудило интерес принца. Разговаривая со мной, он поглаживал ее, как маг ласкает собаку, важно рассуждая о правильном употреблении хаомы или сотворении мира.

— Вы принесете нам радость и удачу.

Принц улыбался. В отличие от Варшакары он сохранил белизну зубов, поскольку жевал какую-то косметическую смолу, вытягивающую все частички пищи. Я сидел совсем рядом и мог заметить, что все тело принца выбрито, все волоски выщипаны. Если бы не мускулистые предплечья и огромные лапы, я бы подумал, что сижу не с будущим тестем, а с будущей тещей.

— Вы оказали мне честь, которую не оценить золотом и серебром. Мой господин Великий Царь будет доволен.

— Мы должны пригласить его в Магадху. Конечно, не на свадьбу, — добавил Аджаташатру несколько поспешно.

Я всегда догадывался, что секретные службы в Раджагрихе более или менее в курсе персидских намерений, и все же верил, что мы достаточно осторожны в своей шпионской деятельности. Те пятеро, кому я поручил оценить магадханскую военную мощь, ничего не записывали. Каждый должен был запомнить одни и те же факты в расчете, что хотя бы один вернется в Сузы.

В отношении же торговых путей, изделий и сырья наша деятельность была совершенно открыта, и вскоре мы получили полное представление о замечательном богатстве этой страны. Большую часть доходов государство получало через пошлину, взимаемую с проходящих через Магадху караванов; в частности, очень прибыльной была знаменитая тропа с юго-востока на северо-запад — я говорю «тропа», потому что слово «дорога» просто неприменимо к Индии.

Государство имело монополию на производство тканей и оружия. Управляющему ткацкой фабрикой потребовалось три дня, чтобы показать мне все множество цехов, где пряхи и ткачихи работают от восхода до заката. Экспорт готовой хлопчатой ткани — главный источник дохода магадханских царей. Хотя мне не показали арсеналов, кое-кому из моей свиты удалось проникнуть в некоторые секреты. Насколько я узнал, выплавка железа шла на удивление неэффективно, но изготовление оружия и сельскохозяйственных орудий было налажено весьма ловко.

Одна группа рабочих отвечает за изготовление, скажем, деревянных черенков для мотыг, другая отливает железные части. Третья насаживает мотыгу на черенок, а четвертая ответственна за погрузку готовых изделий в фургоны. И огромное количество мотыг может быть сделано и перевезено с удивительной быстротой.

К сожалению, в Сузах я не интересовался подобными вещами. Во-первых, персидская знать презирает торговлю, а во-вторых, как придворный, я не имел знакомых, стремящихся что-либо производить в больших количествах.

— Вы найдете мое дитя совершенным сокровищем. Она будет вам предана, как Сита Раме.

Избитая фраза.

— Она ваша дочь, и для меня этого достаточно.

— Из всех моих детей она мне ближе всех.

Из ярко накрашенных глаз покатились слезы. В действительности, как потом рассказала сама Амбалика, отец так и не удосужился узнать имя хоть какой-нибудь из своих дочерей. Интересовали его только сыновья.

— Я боялась его, — говорила потом Амбалика. — Мы все боялись. Он, по сути дела, никогда со мной не разговаривал до того, как объявил, что выдает меня за персидского вельможу. Когда я спросила, где это — Персия, он ответил, что не мое дело.

— Вы, конечно, захотите встретиться с дедушкой моей дочурки, моим дорогим принцем Джетой. Он также родственник моему нежно любимому дяде — царю Кошалы. Наша семья живет в полном согласии и любви, и я всегда говорю, что разделяет нас лишь Ганг. И известная вам федерация, — добавил он, и лицо его вдруг сморщилось от плача. — Ох, мой драгоценный, вы должны дать мне мудрейший совет.

Огромная лапа на мгновение накрыла мою руку, пальцы принца горели. Пальмовое вино здорово разогревает тело и путает мысли.

— Мы сильнее. Но они хитрее. Они беспокоят нас на границах. Они просачиваются в религиозные секты. В джайнистских и буддийских монастырях полно республиканских агентов. Но поскольку мой отец — да живет он вечно! — сам предан Будде, мы ничего не можем поделать. Хуже того, за последний год республиканцы проникли в гильдии. В настоящий момент они контролируют совет гончарной гильдии здесь, в Раджагрихе. В совете ткачей у них тоже два республикански настроенных члена. И хуже всего, старшина гильдии сапожников — явный республиканец. Нас постепенно разъедают изнутри. О, мой драгоценный друг, что же нам делать?

— Очистить гильдии, достойный принц. Изгнать республиканцев.

— Но, драгоценнейший, вы не знаете нашего маленького мирка. Наши гильдии почти так же стары и почитаемы, как и монархия. Очистить их… Лично я разорвал бы их на куски. У моего отца такое же желание, разумеется тайное. Но они слишком могущественны. И слишком богаты. Они ссужают деньги под сумасшедшие проценты. У них собственное ополчение…

— Но это опасно, достойный принц. Только монарх должен иметь власть набирать войска.

Я был потрясен, узнав, что магадханские гильдии не только контролируют деловую жизнь страны, но, поскольку рабочие каждой профессии живут вместе в определенном квартале, они образуют крохотные государства со своим судом, казной, войсками.

— Учтите, мы до определенной степени контролируем гильдии. В военное время ополчение гильдий автоматически становится частью царского войска. Но сейчас нет никакой войны…

— И они практически независимы?

— Почти. Конечно, гильдии приносят нам пользу. Никакой царь, никакие секретные службы не смогут контролировать такое большое население, как наше. А гильдии поддерживают порядок. К тому же, когда дело касается цен, они обычно лучше нас знают требования рынка.

— Но как вы их контролируете? Если бы я был… скажем, старшиной сапожников, я бы постарался установить цену за пару туфель как можно выше. Я бы удвоил цену, а людям пришлось бы все равно покупать, потому что только моей гильдии позволено делать и продавать туфли.

Принц несколько слащаво улыбнулся. Начинало сказываться выпитое.

— Во-первых, только мы имеем власть казнить и миловать. Мы редко пользуемся ею против гильдий, но она никуда не исчезает, и они знают об этом. Практически наша власть основывается на том, что мы контролируем все сырье. Мы покупаем дешево и продаем с малой выгодой. Например, коров режут в определенное время года. Тогда мы скупаем шкуры и храним на складах. И когда кожи не хватает, продаем гильдиям по приемлемым ценам. Если сапожники пытаются взвинтить цены на свою обувь, мы придерживаем шкуры, пока гильдия не образумится.

Нигде в мире я не видел столь тонкой и сбалансированной монархической системы, способной с минимальным принуждением получать максимальный доход.

— Вы пойдете войной на федерацию? — Я до того напился, что задал принцу вопрос, державший в напряжении всю Индию.

Аджаташатру развел руки ладонями вверх. Кончики его пальцев были выкрашены красным.

— Война — всегда самое последнее дело. Обернись, однако, жертвование коня иначе, у нас был бы хотя бы знак небес, что пора сражаться за выживание. А так… Не знаю, мой драгоценный.

Принц ласкал лежащую у него на коленях девочку лет девяти-десяти. У нее были огромные внимательные глаза. Я заключил, что она агент секретной службы. В Магадхе их вербуют с детства, особенно среди бездомных сирот.

Если девочка и была агентом, она в ту ночь ничего не узнала. Принц, как всегда, соблюдал осторожность. Хоть я не раз видел его напившимся до потери сознания, но ни разу не слышал от него ничего такого, чего бы он не хотел объявить всему миру. От вина принц становился слезливым, сентиментальным и сбивчивым. Его «драгоценнейший» следовали подобно греческим фалангам. Одной горячей рукой он сжимал мою, другой влюбленно обнимал за плечи. Той ночью я был затискан, заласкан, тысячи раз назван «драгоценнейшим» и в какой-то степени принят в члены магадхской царской семьи, отделенной от своих родственников в Кошале лишь Гангом… и зловредной федерацией республик. В ту ночь в игорном доме «Пять Холмов» у меня сложилось впечатление, что решение о войне уже принято.

— Вы знаете, в мире нет воина, равного моему отцу, — рыдал от вина Аджаташатру. — Даже Кир Великий не сравнится с ним. Поверьте, Бимбисара был великим царем и до жертвования коня. Ведь это он покорил народ Анги, что дало нам порт Чампа, господствующий над путем вниз по Гангу до моря, а это дорога в Китай. Да, это Бимбисара создал мощнейшую в мире державу. Это он построил тысячу тысяч дорог и тысячу тысяч гатей через болота. Это он…

Я бросил слушать. Когда индийцы начинают называть числа, остановиться уже не могут. Бимбисара действительно проложил множество пыльных троп, которые дожди превращают в жижу, но не мог прилично содержать даже великий караванный путь из Чампы в Таксилу. К тому же довольно любопытно: нигде в Индии нет никаких мостов. Вам будут говорить, что мосты бесполезны из-за сезонных наводнений, но, по-моему, индийцы просто не способны связать два берега даже вереницей плотов. Конечно, одну из самых влиятельных гильдий в Магадхе создали паромщики, а, как говорят индийцы, ни одна гильдия не уничтожит себя сама.

Позднее тем же вечером, когда принц заснул, мы с Каракой немного поиграли в кости. Но я, как только начал проигрывать, сразу бросил игру, Карака же не мог остановиться. В конце концов я приказал ему уйти. До того я не понимал, до какой степени желание играть сводит людей с ума. Это вроде хаомы или половой страсти. Но хаома и половое чувство со временем слабеют, а потребность играть нет.

Должен сказать, меня восхитило, как Бимбисара сумел столь безболезненно извлечь из человеческих пагубных привычек такой доход. Одно время мы тоже пробовали устроить в Сузах игорный дом. Но персы не игроки — потому что не торговцы? И туда ходили только греки, а поскольку греки неизменно проигрывали больше, чем могли заплатить, заведение пришлось закрыть.

 

7

Убедившись в схожести всех людей, я понял и различия между разными расами. Индийцы — игроки, персы — нет. Ведические боги Индии — демоны для зороастрийцев. Почему одни думают, что космос — это единственное и единое существо, а другие верят, что это множество разных вещей? Или много вещей в одной? Или вообще ничего. Кто или что создали космос? Существует он или нет? Существовал ли я, пока не задал этот вопрос Демокриту? Существую ли я сейчас? Существовал ли я в иной форме до своего рождения? Буду ли я рожден еще в каком-нибудь виде? Если бы в мире не было людей, чтобы смотреть на солнечные часы, то существовало бы время?

Обсуждение того, что мы называем первоэлементами, доставило принцу Джете еще больше удовольствия, чем мне. Он приехал в Магадху из Кошалы на свадьбу своей внучки. При первой встрече он пригласил меня к себе в загородный дом в северном пригороде Раджагрихи. Мне было сказано прийти в полдень и не беспокоиться о жаре — обычно в это время года в гости ходят к вечеру.

— В полдень, — сказал принц, — вам будет так же прохладно, как в снежной стране.

Это такое старомодное выражение, оно восходит еще к первым ариям. Сомневаюсь, что хотя бы дюжина магадханских придворных когда-нибудь видела снег.

Мы с Каракой ехали в затененном фургоне, запряженном волами. Карака только что вернулся с осмотра железных рудников на юге страны и был под впечатлением от их размеров.

Возница наш был шпионом и понимал по-персидски, и мы говорили загадочными фразами. Как мы узнавали, кто говорит по-персидски, а кто нет? Во-первых, те, кто знаком с персидским, с северо-запада, из Гандхары или из долины Инда, а жители северо-запада выше и светлее магадханцев. Кроме того, у них, как и у нас, трудности с местным диалектом. Варшакара оказал мне честь, привезя с северо-запада несколько дюжин шпионов специально для нашего посольства.

Владения принца Джеты окружала стена из необожженного кирпича с единственным входом — деревянными воротами прямо у главной дороги. Ни стена, ни ворота не представляли собой ничего особенного, внутри же мы ожидали увидеть нечто вроде штаб-квартиры гильдии мельников. Но то, что мы увидели внутри, потрясло даже настроенного против ариев Караку.

В конце длинной цветущей аллеи находился искусно сделанный павильон, его полукруглые окна затенялись бледно-голубыми занавесями из материи, на ощупь напоминавшей шелк, но оказавшейся какой-то новой разновидностью хлопчатой ткани.

Аромат цветов и трав менялся от одного участка сада к другому. Местность между Гангом и Раджагрихой совершенно равнинная, но принц Джета нарушил монотонность пейзажа, велев насыпать множество холмиков и миниатюрных горок. Склоны искусственных холмов были покрыты цветочными клумбами и низкорослыми деревцами, а крошечные горы напоминали седые Гималаи в миниатюре. Зрелище удивительно прекрасное.

Внутри павильона царил полумрак и, как было обещано, прохлада. Воздух периодически охлаждался водяными брызгами с намоченных веток из-за окон. В конце концов одному члену моего посольства удалось разгадать гидравлический принцип, на котором основывалась эта система охлаждения, и впоследствии он был использован в новых садах в Вавилоне. Но новшества в этом городе не прививаются, и новую систему охлаждения вскоре забросили. Все новое, сделанное после новатора Навуходоносора, считается непочтительностью к богам. Думаю, не ошибусь, сказав, что вавилоняне — самый консервативный народ на земле.

Принц Джета был не молод и не стар. Кожа его казалась светлее, чем у магадханцев его возраста, а над глазами были необычные складки, характерные для гималайских горцев и жителей Китая. Для знатного индийца в летнее время принц Джета двигался на удивление проворно, — без сомнения, давала себя знать прохлада от проточной воды, тенистых деревьев и магических крутящихся вееров.

Принц Джета чинно поздоровался с нами, высказал свою радость, что я женюсь на его внучке, которая, по общему признанию, легконога, как газель, плодовита, как свежий латук, и так далее. Мне понравилось, что он не притворялся, будто знает девочку.

Когда церемонии закончились, нам был дан легкий, но изысканный обед.

— Я не ем мяса, — сказал принц, — но вы, если хотите, можете себе позволить.

— Нет, нет, — с облегчением ответил я: в жаркий день от сочетания мяса и ги я тупел, как объевшийся брахман.

Я спросил нашего хозяина, не по религиозным ли соображениям он воздерживается от мяса.

— Я хочу истинного просветления. — Принц Джета сделал изящный оправдывающийся жест. — Но мне его не достичь. Я, по мере сил, соблюдаю заповеди, но сил у меня не много. И до нирваны мне далеко.

— Возможно, Мудрый Господь приравняет ваши желания к деяниям и позволит перейти по мосту искупления в рай.

Сам не знаю, что меня дернуло бестактно заговорить о религии в доме человека, близкого с Буддой. Хотя меня и учили, что из всех религий только наша истинна и нести ее следует всем людям независимо от того, нравится это им или их демонам или нет, но я был придворным и, что еще важнее, послом. Дарий весьма недвусмысленно наказал мне не отвергать чужих богов и не направлять Мудрого Господа против иноземцев.

Но принц Джета вполне дружелюбно воспринял мои слова:

— Со стороны Мудрого Господа в самом деле было бы весьма любезно помочь столь недостойному перейти в его… гм, рай.

Вообще-то понятие рая как мира праотцов для индоариев довольно туманно и совершенно непонятно, в частности, для тех, кто заменил своих ведических богов концепцией долгого чередования смертей и рождений, которое заканчивается, когда остановится цикл мироздания, чтобы начаться вновь, или когда на тебя снизойдет просветление.

Я решил больше не говорить о Мудром Господе и с сожалением отметил, что принц Джета тоже. Он завел речь о Будде:

— Вы встретитесь с ним во время визита в Кошалу, и мое сердце будет разбито, если нам будет отказано в вашем — как бы это сказать? — в вашем лучезарном присутствии в Шравасти не только как посланца Великого Царя, но, что важнее, как внука Зороастра.

Как все индийцы, принц Джета умел плести венки из цветистых фраз. Как все персидские придворные, я тоже. Но после обеда мы дали цветам увянуть и перешли к более насущным вопросам.

— Прогуляемся, — предложил принц, беря меня под руку.

Он привел меня к искусственному озеру, столь искусно обсаженному камышом и лотосами, что его можно было принять за удивительно удачное творение природы. Благодаря некоторой хитрости с перспективой, озеро, уходя дальним краем к горной гряде, казалось очень широким и глубоким.

У воды принц Джета снял верхнюю одежду.

— Вы плаваете? — спросил он.

— Это одна из первых вещей, чему нас учат.

В действительности я так толком и не научился плавать. Но мне удалось не отстать от принца, пока тот аккуратными гребками плыл по мелководью к миниатюрной горной гряде. Под ногами метались какие-то рыбы ярких цветов, а издали на нас взирали фламинго. Все это в самом деле напоминало рай.

Когда мы оказались в нескольких футах от искусственного утеса, принц Джета сказал:

— Теперь зажмите нос и ныряйте под скалу, — и через мгновение, как чайка, бросающаяся за рыбой, исчез под водой.

Я не умел нырять, но погрузил голову и начал изо всех сил дрыгать ногами. Когда, по моим расчетам, я достаточно ушел под воду, то впервые в жизни открыл под водой глаза и был очарован яркими рыбами, колышущимися зелеными водорослями, стремящимися к поверхности стеблями лотосов. Почувствовав, что сейчас задохнусь, я вдруг увидел вход в пещеру. Из последних сил дрыгнув ногами, я втолкнул себя туда и вылетел на поверхность.

Принц Джета помог мне выбраться из воды. На песке там и сям были расставлены кресла, столы, диваны. Кроме белого песка, все было голубым, и все в пещере сияло ярким голубым светом, словно под водой горел огонь. Этот природный эффект создавали несколько маленьких окошек, прорубленных у самой поверхности воды. Хотя вода и воздух проникали в пещеру, заглянуть внутрь не мог никто.

— Нас и подслушать не могут, — сказал мой хозяин, усаживаясь на диване. — Это единственное место в Магадхе, где Варшакара нас не услышит.

— Это вы построили пещеру?

— И гору тоже. И озеро. И парк. Конечно, я тогда был молод. Не соблюдал заповедей и был привержен всем удовольствиям этого мира, а такая приверженность есть причина боли, не так ли?

— Но без сомнения, приносит больше радости. Взгляните на ваше чудесное творение…

— …За которое мне придется расплатиться в своем следующем воплощении, когда я буду бездомной собакой.

Принц Джета, как воистину высокорожденный, говорил так невозмутимо и безмятежно, что я не мог понять, хранит ли он серьезность или шутит.

Принц, однако, умел быть и прямым.

— Насколько я понимаю, вы заключили договор с моим родственником Бимбисарой.

— Да, мы провели некоторые переговоры. Насчет железа для Персии в обмен на золото. О цене мы не договаривались. Я должен вернуться в Сузы, прежде чем сообщу окончательное решение Великого Царя.

— Понятно. А когда вы отправляетесь в Кошалу?

— Понятия не имею.

— Я здесь не только ради вашей свадьбы с моей внучкой, я от имени царя Пасенади уполномочен пригласить вас как можно скорее посетить его двор.

Выдержав дипломатическую паузу, я спросил о причине подобной спешки:

— Вы считаете, будет война?

— Да. Скоро. Войска уже поднимаются по реке.

— Для вторжения в федерацию?

— Да…

Глаза принца стали синими, как подземный бассейн. В действительности при нормальном освещении они были, как я обычно называю, гималайского цвета — цвета серых теней, свойственного природе только в этой высокогорной части света.

— Какова будет позиция Кошалы?

— А какова будет позиция Персии?

Я не был готов к такой прямоте.

— От Таксилы до Магадхи тысячи миль.

— Мы слышали, что войско Великого Царя передвигается быстро.

— Тогда вы должны знать, что войско Великого Царя занято на западе с греками, это…

Я счел излишним объяснять такому культурному человеку, кто такие греки. Если ему нужно было знать, кто это, он уже узнал. Как потом оказалось, принц Джета вообще ничего не знал о Европе.

— Другая часть войска — на северных границах, — сказал я. — Сражается с кочевниками.

— С нашей родней, — улыбнулся принц.

— В тридцатом или сороковом колене. Но каковы бы ни были наши древние узы, сейчас они реальные враги.

— Да, конечно. Но несомненно, у Великого Царя есть войска в его сатрапии на реке Инд.

— Только для обороны. Он никогда не пошлет их в Магадху.

— Вы уверены?

— Великий Царь владеет долиной Инда на протяжении менее одного поколения. Без персидского гарнизона…

— Понимаю. — Принц вздохнул: — Я надеялся…

Он сделал изящный и неопределенный жест, но я еще не научился понимать язык жестов, как говорят индийцы. В самых тонких вопросах они прибегают к жестам — эта форма общения восходит к первобытным танцам.

— Как вам понравился мой зять?

— О, весьма. Он кажется очень изысканным и… сентиментальным.

— Он определенно сентиментален. Однажды он неделю проплакал над смертью своей птички.

— Но распорядитель двора не заплачет! — сказал я и подумал: «Теперь проверим, проникла ли магадханская секретная служба в этот грот принца Джеты».

— Да. Это жесткий человек. Он мечтает о захвате Варанаси. И падении Кошалы.

— И это его единственная мечта?

— Пасенади — святой человек. Ему нет дела до этого мира. Он архат. Это значит, он близок к просветлению, окончательному исчезновению, слиянию с миром.

— И поэтому его страна также близка к исчезновению и слиянию, хотя и не к просветлению?

Принц Джета пожал плечами:

— Почему царства должны отличаться от царей? Они рождаются. Живут. Умирают.

— Почему же вас волнует, что Кошала напоминает тело человека месяца через три после смерти?

— О да, волнует. Из-за сангхи.

Слово «сангха» обозначает секту или общину буддистов. Но слово «сангха» и это понятие появились за века или даже за тысячелетия до Будды. В индийских республиках сангхой называют совет глав родов. В некоторых республиках каждый член совета называет себя раджой или царем — очень милое нарушение главного монархического принципа: если все цари — царя нет. В те дни ни в одной республике не было настоящего правителя.

Поскольку сам Будда был сыном члена совета в республике Шакья, его часто называли принцем. Но его отец был всего лишь одним из сотен так называемых царей, которые собирались для совместного управления республикой. Но в то время как в республиканской сангхе решение принимает половина ее членов плюс один, буддийская сангха не может принять никакого решения, если хоть кто-то возражает. Когда Будда окончательно угас, это правило причинило секте немало бед.

— Вы боитесь царя Бимбисары?

— Нет. Это наш друг.

— Варшакары?

Принц Джета начертил на белом — нет, голубом — песке звезду.

— Это типичный распорядитель царского двора. Ему представляется опасной любая секта.

— Республик?

— Именно. И поскольку Бимбисара стар, а Варшакара молод, то разумно предполагать худшее. — Принц Джета рассмеялся: — Знаете, почему я не могу стать настоящим буддистом? Я должен одновременно заниматься политикой и соблюдать заповеди.

— И какие же заповеди вы не соблюдаете?

В те дни я придавал большое значение словам. К тому же тысяча и одна религия в Индии повергли меня в полное замешательство. Индийцы признавали все, а это то же самое, что не признавать ничего. Когда я разжигал священный огонь в затененном месте, ко мне подходили любопытные брахманы. Они были неизменно вежливы и задавали вопросы, но никогда не приходили снова. Ума не приложу, как моему деду удалось бы их обратить.

— Я слишком связан с этим миром, — сказал принц Джета.

Он бросил камешек в сияющий голубизной бассейн у наших ног, и через мгновение к нам выплыла стайка дельфинов. Но когда дельфины вынырнули, то оказались молодыми девушками. Каждая держала завернутый в водонепроницаемую шкуру музыкальный инструмент.

— Я подумал, вам захочется послушать музыку. Я так спроектировал гору и грот, чтобы музыка звучала здесь наилучшим образом. Боюсь, я недостаточно практикуюсь во всех шестидесяти четырех искусствах, но музыка — единственное искусство, которое считаю близким к…

Он мудро не стал ни с чем сравнивать то, что считал несравненным.

Не скажу, что концерт мне понравился так же, как голубой свет над водой, от которого все предметы становятся бестелесными, как от хаомы.

Теперь я гадаю, не было ли все это подстроено намеренно. Но многое из того, что принц Джета рассказал тогда о Будде, запало мне в память. Может быть, освещение в сочетании с музыкой каким-то образом вызывает такие же видения, как хаома или демоническая сома? Ответить мог бы только принц Джета, но он уже давно сменил тело, что сидело рядом со мной, на… На что? На тело младшего индийского божества, имеющее по меньшей мере две руки и почти вечное блаженство перед окончательным ничем.

Пока играла музыка, принц Джета описал мне четыре буддийские благородные истины:

— Первая истина — жизнь есть страдание. Если ты не получаешь желаемое, то страдаешь. Если получаешь — тоже страдаешь. Между получением и неполучением человеческая жизнь подобна потрескивающему огню. Ведь вы согласны?

— Да, принц Джета.

Я всегда говорю «да», чтобы узнать побольше. Настоящий угреверт — вроде Протагора или Сократа — захотел бы выяснить, что такое страдание. Страдание от получения. Страдание от неполучения. Если этим расщепителям волос дать достаточно острый нож, сам факт человеческой жизни окажется иссечен в ничто. Я считаю это пустой тратой времени. В голубой пещере под искусственной горой мне хотелось поверить хотя бы на мгновение, что жизнь — это потрескивающий огонь.

— Мы привыкли восхищаться пятью чувствами. Определенно мы стремимся избегать боли и страдания. Что причиняет их? Чувства, которые только добавляют масла в огонь, заставляя его ярче пылать. И вторая истина заключается в том, что стремление к удовольствию или, еще хуже, желание его сохранения в мире, где все течет, делает огонь только жарче, и это значит, что, когда он погаснет — а он погаснет, — боль и сожаление станут лишь сильнее. Ведь вы согласны?

— Да, принц Джета.

— Значит, ясно, что страдания не прекратятся, пока питаешь огонь. Ведь вы согласны, что во избежание страданий нужно прекратить подбрасывать в огонь топливо?

— Да, принц Джета.

— Хорошо. Это третья истина. Четвертая истина учит, как загасить огонь. Это достигается отказом от желаний.

Он замолк. Какое-то время я слушал музыку, и она показалась мне странно притягательной. Я говорю «странно», потому что тогда еще не привык к индийской музыке. Но все вокруг было столь чарующим, что все доставляло мне удовольствие, и я больше чем когда-либо отрешился от четырех буддийских истин! Я совершенно отделился, освободился от внешнего мира, и гаснуть совершенно не хотелось.

Внезапно до меня дошло, что четвертая истина принца Джеты — не что иное, как правда некоторых афинян, и даже абдерцев. Я повернулся к моему хозяину. Он улыбался. Он ответил на мой вопрос раньше, чем я успел задать его:

— Чтобы задуть пламя, несущее боль существования, нужно идти извилистым путем с восьмью поворотами. Это четвертая высокая истина.

Рано или поздно индийцы начинают называть цифры. Поскольку они слабы в математике, я всегда снижал называемые мне числа, как, например, тридцать миллионов миллионов миллионов раз, умноженных на число песчинок на дне Ганга.

— Восемь? — Я постарался казаться заинтересованным. — Но я думал, истин всего четыре.

— Четвертая истина требует следовать восьми изгибам пути.

— Но что же это за путь, принц Джета?

Меня отвлекла одна из флейтисток. Она то ли сфальшивила, то ли специально вывела нечто такое, чего я еще не слышал.

— Должен тебе рассказать, Демокрит, что включает в себя путь с восьмью изгибами. Первое — правильные воззрения. Второе — правильные цели и намерения. Третье — правильные речи. Четвертое — правильные поступки. Пятое — правильный образ жизни. Шестое — правильные усилия. Седьмое — правильная занятость ума. Восьмое — правильная сосредоточенность.

К концу перечисления принц Джета понял, что мне скучно.

— Все это может показаться вам очевидным…

— Нет, нет! — Я был вежлив. — Но все это так общо, ничего конкретного. Например, Мудрый Господь очень четко объяснил моему деду, как следует правильно приносить в жертву быка.

— Будда приносит в жертву не животных, а животное в себе.

— Понимаю. Но что такое конкретно… ну, например, правильный образ жизни?

— Есть пять моральных принципов.

— Четыре высокие истины, восемь изгибов, пять моральных принципов… По крайней мере, Будда не оперирует такими огромными числами, как Махавира.

Это с моей стороны было очень грубо. Но принц Джета не рассердился.

— Мы находим взгляды Махавиры близкими к нашим, — сказал он мягко. — Но Махавира всего лишь переправщик. А Будда уже переправился. Он просветленный. Он совершенный. Он не существует.

— Если не считать, что сейчас он живет в Шравасти.

— Там его тело. Но самого его там нет.

Раз уж ты хочешь знать, Демокрит, что это за пять моральных принципов, я перечислю их. Сфальшивившая флейтистка запечатлела в моей памяти каждое слово принца. Вот эти правила: не убивай, не кради, не лги, не пей, не предавайся похоти.

Я переспросил о последнем правиле:

— Что же ждет человеческую расу, если все в самом деле начнут соблюдать эти пять правил?

— Человеческая раса прекратит свое существование, а в глазах Будды это и есть совершенство.

— Несмотря на то, что исчезнет и буддийское учение?

— Цель учения — погасить себя. К несчастью, только крохотная часть человечества вовлечена в секту и из них лишь бесконечное малое число за тысячи лет достигнет просветления. Вам нечего бояться, Кир Спитама, — пошутил принц Джета. — До конца нынешнего цикла человеческая раса будет пребывать на земле.

— Но какой же смысл в религии, которая обращается лишь к нескольким людям? И из этих нескольких, как вы только что сказали, почти никто не достигнет окончательного состояния нирваны?

— Будда не интересуется религией. Он просто помогает тем, кто на берегу. Он покажет им паром. Достигнув другого берега, они обнаружат, что нет ни реки, ни парома, ни даже двух берегов.

— И Будды тоже?

— И Будды тоже. Огонь погаснет, сон об их существовании будет забыт, а просветленный проснется.

— Где?

— Я не просветленный. Я слишком связан с этим берегом.

Вот что я запомнил об этом чарующем, хотя и странном дне в гроте принца Джеты. Позднее, когда я увиделся и поговорил с Буддой, мне стало яснее его учение, которое по сути своей даже и не учение.

Демокрит говорит, что видит сходство между буддийскими и пифагорейскими истинами. Я не вижу. Пифагор, Госала и Махавира верили в переселение душ из рыбы в дерево, потом в человека или во что-нибудь еще. Но Будду не интересовало переселение душ, потому что в конечном счете он не верил в существование вообще. Нас здесь нет, говорил он. И там тоже нет. Нам только кажется, что горит огонь.

И все-таки человек существует… Не вызывает ни малейшего сомнения, что я слепой старик, сидящий в холодном, продуваемом сквозняками афинском доме, и почти оглох от шума стройки, которую ведут сзади нас. Без сомнения — по крайней мере у меня нет сомнений, — я обсуждаю старые времена со своим молодым родственником из Абдеры. Следовательно, я существую, хотя и с трудом — больше золы, чем огня.

Для Будды идея существования представлялась чем-то очень болезненным. Как прав он был! — исчезнуть, избавившись от всех желаний, включая и желание избавиться от всех желаний. Очевидно, не многим это удается — даже за вечность. Но я убежден, что следующие по пути, указанному Буддой, лучше подготовлены к этому миру, чем остальные.

Странно. Никогда не думал, что приду к такой точке зрения. И принц Джета не думал.

— Все, о чем я говорил, не имеет значения, — проговорил он, готовясь покинуть светящуюся пещеру.

— Потому что целью природы является саньята, — сказал я, к его удивлению и к собственной гордости, что оказался таким умным. — А саньята — это ничто, которое и есть ваш мир, потому что круг, означающий ничто, сам все же существует.

Принц Джета на мгновение замер у бассейна. Лучи, отраженные от голубой воды, зайчиками играли у него на лице, как светящиеся паутинки.

— Вам надо встретиться с Татхагатой, — сказал он тихо, словно не хотел, чтобы даже вода услышала его.

— Кто это?

— Это другое имя Будды. Тайное имя. «Татхагата» означает: «Тот, кто пришел и ушел».

И с этими словами принц Джета нырнул в воду. Я неуклюже бултыхнулся за ним.

Годы спустя я узнал, что некий агент магадханской секретной службы старательно запомнил каждое слово, произнесенное в гроте под горой. Каким-то образом Варшакаре удалось проделать отверстие в горе… К счастью, принц Джета был слишком важной персоной, чтобы его арестовать, а посол Великого Царя — личность неприкосновенная.

Путь обратно в Раджагриху был невыносим. На пыльной дороге толклись люди, телеги, отряды солдат, верблюды, слоны. Каждый стремился попасть в город, пока солнце не село и ворота не заперли.

Должен сказать, я так и не смог привыкнуть к манере индийцев облегчаться прямо на людях. Нельзя пройти и пары шагов, не увидев дюжину мужчин и женщин, восседающих на корточках у обочины дороги. И самые зловредные — джайны и буддисты. Монахи могут есть лишь то, что получили как милостыню, а им в миску часто кладут гнилье, порой специально. А если пища в миске, ее приходится есть. В результате этой лютой диеты многие монахи страдают всевозможными желудочными расстройствами — на глазах у всех.

Я увидел, пожалуй, дюжину буддийских монахов. Каждый был в еле держащемся на нем рванье и держал миску для подаяний. Ни на ком не было желтых одежд, по которым узнают нынче представителей этой секты: в те времена большинство ревностных буддистов еще жили в пустыне, вдали от искушений. Но в конце концов отшельническая жизнь пришла в противоречие с необходимостью записывать и передавать сутры своей секты — слова, когда-либо произнесенные Буддой. Постепенно мужчины и женщины, приверженные Будде, образовали общины. Даже к концу моего первого посещения Индии секта уже насчитывала гораздо меньше странников-бродяг, чем в начале.

Первые ученики странствовали вместе с Буддой. Он, за исключением сезона дождей, всегда переходил с места на место. В поздние годы он стал ходить по кругу, всегда возвращаясь в Шравасти, где пережидал дожди в парке, переданном секте принцем Джетой, а не местным купцом Анатхапиндикой, который часто заявлял, что заплатил принцу Джете за парк огромную сумму. Поскольку принц всегда старался избежать похвал и славословий в свой адрес, Анатхапиндику теперь превозносят как самого щедрого покровителя Будды. Я не видел человека благороднее принца Джеты.

Когда дожди кончались, Будда иногда возвращался в родную Шакью у подножия Гималаев. Потом он шел на юг через республики, заходя в города Кушинару и Вайшали. Потом он переправлялся через Ганг в порт Паталипутра и шел на юг до Раджагрихи, где в бамбуковой роще сразу за городской стеной проводил не меньше месяца. Он всегда спал под деревом. Будда предпочитал выпрашивать пропитание в деревнях, а не на шумных улицах Раджагрихи. Во время знойного сезона он медитировал под деревом, и всевозможный люд сходился туда посмотреть на него, в том числе и сам царь Бимбисара.

Должен заметить, что в Индии святой, сидящий на корточках под деревом, — самое обычное дело. Многие прославились, пребывая в такой позе годами. Поливаемые дождем, палимые солнцем, обдуваемые ветрами, они живут на подаяние. Одни никогда не говорят, другие никогда не молчат.

Из Раджагрихи Будда шел в Варанаси. Здесь его всегда встречали, как героя-победителя. Тысячи любопытных сопровождали его в Олений парк, где он впервые привел в движение колесо своего учения. Из-за скоплений народа он редко задерживался в Оленьем парке. С первыми лучами солнца он покидал Варанаси и направлялся в северо-западные города Каушамби и Матхура, а затем, перед самым сезоном дождей, возвращался в Шравасти.

Будду почитали все, в том числе и брахманы, которые могли бы считать его угрозой своему престижу. В конце концов, он принадлежал к касте воинов. Но он был больше чем воин, больше чем брахман. Он был Золотой. И брахманы боялись его, потому что он не был ни на кого похож. Но, строго говоря, он и был никем. Он пришел и ушел.

 

8

Заплатив мне приданое, Аджаташатру сказал:

— Теперь вы должны купить себе дом. Он должен быть не слишком большой и не слишком маленький. Он должен находиться на полпути из моего дома в царский дворец. Он должен иметь дворик, а во дворике колодец с чистейшей водой. Там также должно расти десять видов цветущих кустов. Меж двух деревьев должны висеть качели, чтобы двое могли бок о бок качаться на них много-много счастливых лет. В спальне должна быть широкая кровать с шелковым балдахином. Там еще должен быть диван рядом с окном, выходящим на дерево в цвету. — Перечислив все, что должно быть у меня в доме, он выгнул дугами брови и спросил: — Но где, где найти такой прекрасный дом? Мой драгоценный, мы должны сейчас же отправиться на поиски, нельзя терять ни минуты!

Не стоит и говорить, Аджаташатру уже подыскал нам идеальный дом. По сути дела, это был его дом, и все кончилось тем, что я вернул тестю половину приданого, чтобы купить у него довольно милый, хотя и ветхий особняк, к тому же стоящий на шумной улице.

К моему удивлению, перед свадьбой никто не пытался обратить меня к поклонению демонам. От меня потребовалось лишь исполнить роль жениха в древнем арийском обряде, чем-то схожем с нашим. Как и в Персии, религиозную часть ритуала выполняют представители жреческой касты, а значит, не обязательно следить за тем, что они говорят и делают.

К вечеру я прибыл в длинный и низкий деревянный дом Аджаташатру. У входа меня дружелюбным гомоном встретила толпа народа. От меня веяло роскошью. Несмотря на жару, на меня надели златотканую накидку и тюрбан, который слуга наматывал и прилаживал целый час. Личный царский цирюльник подвел мне глаза черным и покрыл губы лаком. Затем он расписал мне тело светлой пастой из сандалового дерева, превратив грудь в листья и ветви, а ствол деликатно опускался по животу к половым органам, раскрашенным на манер корней. Две блестящие змеи, обвивая каждую ногу, спускались к коленям. Да, цирюльник был дравид и не избежал влияния доарийской культуры. В жару индийские щеголи часто покрывают себя сандаловой пастой — это якобы предохраняет от жары. Ничуть не бывало! Потеешь, как лошадь, но пот, по крайней мере, пахнет экзотическими благовониями.

Меня сопровождал Карака со всей моей многочисленной свитой. К тому времени все уже переоделись в индийский наряд. Погода взяла верх над патриотизмом.

В дверях дворца нас приветствовали Аджаташатру и Варшакара. Они были разодеты еще пышнее меня. На Варшакаре сияли бирманские рубины цвета его зубов, а наследник трона разукрасил себя, как сказали бы индийцы, тысячей тысяч алмазов. Алмазная нитка висела на шее, алмазы покрывали пальцы, спадали каскадами с ушей, обвивали огромное пузо.

По древнему обычаю, Аджаташатру предложил мне мед и кислое молоко в серебряной чаше. Когда я выпил этой приторной смеси, меня провели в центральный двор, где был натянут ярко расцвеченный шатер. В дальнем конце шатра, пока еще невидимая мне, сидела со своей матерью, тетками и служанками моя невеста. На нашей стороне расположилась мужская часть царской семьи во главе с самим Бимбисарой, который величаво и приветливо поздоровался со мной:

— Этот день увидит соединение ариев далекой Персии с ариями Магадан!

— Ты отражаешь, о владыка, как и Великий Царь, истинный свет ариев, и я счастлив стать скромным мостиком между двумя сиятельными владыками всего мира!

Всю эту галиматью я подготовил заранее, и еще многое другое, что можно спокойно забыть. Главное было создать впечатление, что Персия и Магадха теперь объединились против федерации республик и, если понадобится, против Кошалы.

Меж Бимбисарой и Аджаташатру я вошел в шатер. Горели серебряные лампы. Цветов было тысяча тысяч. Заметь, Демокрит, я действительно думаю на цветистом индийском диалекте и перевожу мысли на твердокаменный греческий такими, как они есть. Эти два языка совершенно противоположны по стилю, хотя есть много схожих слов. Как бы то ни было, цветочных гирлянд там было множество, и в спертом воздухе благоухало жасмином и сандалом.

Землю покрывали китайские ковры. Один был замечательно красив: голубой дракон на фоне белого неба. Позже, когда Аджаташатру спросил дочь, чего она хочет больше всего, она выбрала этот ковер. Принц расплакался от радости. Ничто, сказал он, не может доставить ему большего счастья, чем видеть этот ковер с драконом в доме своей любимой дочери. Но ковра мы так и не получили. Принц решил отказать себе в этом счастье.

Шатер был разделен надвое розовым занавесом. С одной стороны занавеса брахманы пели ведические тексты, бесконечно долго пересказывая историю нерушимой любви между Ситой и Рамой. Мне было забавно, что индийцы даже не притворялись, что слушают. Они были слишком поглощены разглядыванием нарядов и росписей друг на друге.

Наконец верховный магадханский жрец разжег на жаровне огонь. Затем к жрецу присоединились три брахмана. Один держал миску риса, другой миску ги, третий миску с водой.

В шатре стало уже так жарко, что я почувствовал, как с дерева у меня на груди опадают листья. Я вспотел так, как предписывал то Кир каждому персидскому воину перед единственным за день приемом пищи.

За розовым занавесом женские голоса распевали мантры. Потом Бимбисара шепнул что-то верховному жрецу. Через мгновение занавес поднялся, и царственные дамы увиделись с мужчинами.

Поначалу мне показалось, что прически у дам — в их собственный рост. Потом моя жена рассказывала, что такая прическа требует целого дня и ночи кропотливой работы, и женщине приходится спать на наклонной доске, чтобы не разрушить чудо, созданное у нее на голове.

Между старой царицей и главной женой Аджаташатру стояла маленькая хорошенькая девочка. Дать ей от роду можно было лет шесть… или двадцать шесть. Меж ее бровей виднелся красный кружок, какие так любят индийские дамы. Наряд невесты был прост, символизируя девственность.

Мгновение мужчины смотрели на женщин, а женщины притворялись, что на мужчин не смотрят. Мне понравилось, что и у тех, и у других грудь прикрыта — дань древней арийской скромности, столь легко преодоленной томным климатом Гангской равнины.

Наконец верховный жрец приступил к своим обязанностям. Он взял у служанки корзину сухого риса и сделал на ковре семь маленьких кучек. После этого Аджаташатру пересек разделяющую мужчин и женщин линию и взял дочь за руку. Варшакара подтолкнул меня и шепнул:

— Идите к ним!

Я присоединился к отцу с дочерью у священного огня. Что отвечать, я уже выучил, — к счастью, слов было немного.

— Кир Спитама! — сказал Аджаташатру. — Арийский воин, посол персидского царя, возьми мою дочь Амбалику и обещай, что будешь соблюдать арийские заповеди и принесешь ей богатство и радость!

Я сказал, что приложу для этого все усилия. Тогда Аджаташатру привязал мой кушак к ее. Вместе с Амбаликой мы бросили рис и ги в огонь. Меня порадовала эта часть церемонии — ведь мы были с сыном Мудрого Господа в затененном месте. Затем я взял девочку за руку и несколько раз обвел вокруг огня, пока кто-то не положил перед ней маленький жернов. Амбалика встала на него, а я не мог взять в толк, что означает этот жернов.

Связанные вместе, мы неуклюже сделали семь шагов, следя, чтобы обе ее ноги и мои на мгновение оказались на каждой кучке риса. Я знаю, что они обозначали: семь матерей-богинь доарийской Индии. Эти дамы вечны и вездесущи.

Когда мы кончили прыгать по ковру с драконом, верховный жрец обрызгал нас водой, охлажденной ровно настолько, чтобы я понял, как мне жарко, и все — мы поженились.

Но брак считался заключенным лишь после того, как мы проспим три ночи бок о бок. В свое время мне объяснили смысл этого воздержания, но я уже забыл. Мы также должны были в первую ночь в нашем доме вместе смотреть на Полярную звезду — это напоминание новобрачным ариям, откуда пришли их племена… И туда они когда-нибудь вернутся?

Амбалика мне понравилась, чего я не ожидал. Я взял за правило предполагать худшее, и, когда предположения не оправдываются, даже получаешь некое тайное утешение.

Время шло к полуночи, ушли последние гости. Тесть мой совершенно напился.

— Драгоценный мой, — всхлипывал он, — эти слезы вызваны тем, что уже никогда, никогда в жизни я не испытаю такой радости!

Он заморгал, и краска с век стала щипать ему глаза, вызвав настоящие слезы. Нахмурившись, принц потер глаза сверкающей алмазами рукой:

— О, мой дражайший из дражайших, заботься о лотосе моего сердца, любимейшей из моих детей!

Царская семья отбыла в шуршании надушенных одежд и сверкании самоцветов, и я остался наедине со своей первой женой.

Я посмотрел на нее, не зная, что сказать. Но мне не стоило беспокоиться. Амбалику на женской половине хорошо вышколили. Она напоминала светскую даму, проведшую полвека при дворе.

— Думаю, — сказала она, — что, когда вы зажжете священный огонь, нам лучше подняться на крышу и посмотреть на Полярную звезду.

— Разумеется, — ответил я и добавил: — Огонь и для нас священен.

— Естественно.

Амбалика не проявила ни малейшего интереса к Мудрому Господу и Зороастру. Но рассказы о персидской придворной жизни влекли ее необычайно.

Я зажег огонь на жаровне. С полдюжины слуг, явившихся в тот же день, для нас уже все приготовили. Считалось, что это подарок от старой царицы. На самом деле это были агенты секретной службы. Как я узнал? Если в Магадхе слуга послушен и расторопен, значит, это секретный агент. Обычные слуги ленивы, болтливы и нечисты на руку.

Мы вместе забрались по скрипучей лестнице на крышу, к звездам.

— Термиты, — тихо сказала Амбалика. — Мой господин и хозяин, надо постараться их выкурить.

— Откуда ты знаешь, что здесь термиты?

— Это первое, что мы обязаны знать, — ответила она с затаенной гордостью. — Как шестьдесят четыре искусства, которым меня обучала старая царица. Сама она по-настоящему владеет ими. Царица — из Кошалы, а там верят, что женщина действительно может научиться этому. В Магадхе не так. Здесь только шлюхи изучают эти искусства, а жаль: ведь рано или поздно мужьям становится скучно со своими женами, и они дни напролет проводят в игорных домах или со шлюхами. А эти девушки, наверное, очень милые. Одна из моих служанок работала раньше шлюхой, она говорила мне: «Думаешь, в твоем дворце хорошо? Погоди, вот увидишь дом такой-то хозяюшки!» Но мне придется ждать вечность, потому что все равно не смогу туда сходить. А мужчины могут. Но я надеюсь, что стану совсем старухой, когда вы начнете ходить в такие места.

На крыше был натянут шатер. При свете луны мы видели пять гладких холмов старого города.

— Вон Полярная звезда!

Амбалика взяла меня за руку, и мы вместе посмотрели на то, что Анаксагор считает камнем. Я уже тогда заметил, что часто думаю, откуда мы пришли. Где арии впервые собрались вместе? В северных лесах, где Волга? Или на бескрайних равнинах Скифии? И кем были темноволосые народы, которых мы нашли в шумерских и хараппских городах? И откуда пришли они? Или они просто появились из-под земли, как возникают цветы лотоса, когда приходит время?

Демокрит хочет знать, почему восточные народы считают лотос священным? Вот почему: когда лотос пробивается через грязную жижу на поверхность воды, он образует цепочку бутонов. Когда бутон выходит из-под воды на воздух, он распускается, цветет и умирает, а на его место выходит следующий из бесконечной вереницы. Думаю, если достаточно долго смотреть на лотос, то сама собой возникнет мысль о смерти и одновременном возрождении. Конечно, может быть и наоборот: тот, кто верит в переселение душ, решит, что образ лотоса соответствует цепи новых существований.

Насмотревшись на звезду, мы зашли в шатер. Я скинул накидку. Дерево на моей груди плохо перенесло катившийся градом пот.

Но Амбалику оно очаровало.

— Наверное, это было прелестное дерево!

— Увы — было. А у тебя есть дерево?

— Нет.

Она тоже скинула накидку. Я не разделял склонности ее папаши к малолетним и с удовлетворением отметил, что Амбалика уже вполне сформировалась как женщина. Вокруг маленьких грудей были нарисованы листья и цветы. На пупке, под цветущими грудями, простерла красные крылья белоголовая птица.

— Это Гаруда, — сказала Амбалика, похлопав себя по животу. — Птица солнца. На ней летает Вишну. Гаруда приносит удачу всем, кроме змей. Она враг всем змеям.

— Посмотри! — Я показал ей обвитую змеей ногу.

Амбалика звонко, непринужденно рассмеялась:

— Это значит, вы должны следовать нашим законам, а то мой Гаруда заклюет ваших змей.

Я обеспокоился:

— Значит, три дня мы должны спать вместе, но не прикасаться друг к другу?

Амбалика кивнула:

— Да, три дня. Но это не долго. Ведь я владею всеми шестьюдесятью четырьмя искусствами — ну большинством, какая разница? — и не дам вам соскучиться. Правда, я не слишком сильна в этих искусствах, то есть я хочу сказать, что я не шлюха. Я умею играть на лютне, очень хорошо танцую. Пою не так хорошо. Играю в старых пьесах очень хорошо, особенно роли богов вроде Индры. Я предпочитаю играть богов-мужчин. Еще я умею писать стихи, я сочиняю их в уме, хотя и не могу сочинять моментально, как старая царица. Я не фехтую палкой и мечом, но хорошо стреляю из лука. Я умею делать искусственные цветы, их не отличить от настоящих. Умею плести церемониальные гирлянды, украшать цветами…

Амбалика описала различные степени своего владения всеми шестьюдесятью четырьмя искусствами. Я уже давно забыл весь этот перечень, но до сих пор удивляюсь, как человек, тем более женщина, может быть одинаково сведущ во всех перечисленных занятиях и искусствах и к тому же уметь колдовать, плотничать, придумывать шарады и учить птичек говорить — особенно последнее. У каждой индийской дамы есть хотя бы одна птичка с яркими перьями и скрипучим голосом, которую хозяйка учит словам «Рама» или «Сита». Стоит мне вспомнить об Индии, тут же начинаю думать о говорящих птичках, о реках и дожде, о солнце, подобном богу.

Амбалика сдержала слово. Она развлекала и занимала меня все три дня и три ночи, и, хотя мы спали радом в шатре на крыше, я сумел соблюсти ведический закон.

Когда я сказал Амбалике, что Аджаташатру назвал ее любимой дочерью, она рассмеялась:

— Я его вообще не видела, пока он не решил выдать меня за вас. На самом-то деле меня выбрала старая царица. Я ее любимая внучка. Разве жертвование коня прошло не чудесно? Старая царица так волновалась! «Теперь я могу умереть спокойно», — сказала она потом. Знаете, она скоро умрет. Последний гороскоп был несчастливым. Смотрите! Падающая звезда! У богов пир. Они бросают друг в друга звезды. Загадаем желание!

Я тогда еще не познакомился с Анаксагором и не мог сказать ей, что звезда, кажущаяся ей пригоршней чистого света, на самом деле всего лишь летящий вниз кусок раскаленного металла.

— У твоего отца есть любимая жена?

— Нет. Он всегда любит новых. Не жен, конечно. В конечном счете жены обходятся слишком дорого, а отец уже женился на троих. Он может взять еще одну или даже двух, но только став царем. Сейчас он не может себе позволить новую жену. Но все равно он спит с красивыми шлюхами. Вы с ним не ходили в такие дома?

— Нет. Ты сказала, у него нет денег…

— Мы с сестрами часто говорим, что хорошо бы переодеться в мужское платье и пробраться в публичный дом, когда там веселье, и посмотреть, как правильно занимаются искусствами. Или мы могли бы надеть вуали и прийти туда как танцовщицы. Конечно, если бы нас поймали…

— Я схожу и все тебе расскажу.

— Не думаю, что вы должны говорить так вашей первой жене до того, как познали ее.

— Но не будет ли еще хуже сказать потом?

— И правда. А что у моего отца нет денег…

Девочка была бойкая. Она слышала, что я сказал, и пыталась отвлечь меня, а когда это не удалось, начала говорить искренне, но осторожно. Амбалика прикоснулась к уху, показывая, что нас могут подслушать, затем нахмурилась и накрашенным пальцем коснулась сжатых губ. Она была прекрасным мимом. Меня предупреждали, что не следует говорить о таких вещах дома, даже на крыше в полночь.

— Он слишком щедр со всеми, — громко произнесла Амбалика. — Он всем хочет счастья и раздает слишком много подарков. И поэтому не может себе позволить взять новую жену, чему мы очень рады, потому что хотим, чтобы он был наш. Мы ни с кем не хотим его делить.

Этот маленький монолог был шедевром двадцать восьмого искусства — актерства.

На следующий день, когда мы бок о бок качались на качелях во дворике, Амбалика шепнула мне на ухо:

— Все деньги отец тратит на войско против республик. Считается, что это секрет, но все женщины знают.

— Но разве не царь снаряжает войско?

— Старая царица говорит, что царь на самом деле хочет мира. Ведь после жертвования коня он вселенский монарх. Так зачем же воевать?

Я не сказал ей, что это Дарий, а не Бимбисара вселенский монарх, сразу заключив, что для Амбалики на первом месте родня, а не муж, и считал само собой разумеющимся, что обо всех моих словах будет доложено отцу или Варшакаре.

— А что думает царь о планах твоего отца?

— Он не знает. Откуда? Старая царица ему не скажет, она боится моего отца. Не знаю почему. Ведь она его мать.

— Ему может сказать распорядитель двора.

— Никто не знает, что говорит распорядитель по секрету. — Амбалика вдруг показалась вдвое старше. — Но республики он ненавидит.

— Он и мне так сказал.

— Да, что он говорит, все знают.

Это звучало двусмысленно. Я тогда задумался, что же будет шестьдесят пятым искусством. Дипломатия? Или конспирация? Нашу беседу прервало прибытие деда Амбалики, принца Джеты. Поскольку шел третий день, он принес нам подарки, и мы развлекали его в главной комнате. Как ни изящна была мебель и драпировки, было совершенно ясно, что дом скоро рухнет от ветхости и термитов. Как всегда, мой тесть заключил выгодную сделку.

Когда Амбалика собралась оставить нас вдвоем, принц Джета остановил ее:

— В конце концов, часто ли человек видится со своей внучкой?

Амбалика повиновалась. Принц Джета обратился ко мне:

— Вы официально приглашены ко двору Пасенади. — Он говорил спокойно, без напряжения, которое, несомненно, испытывал. — Царь хотел бы принять вас до начала дождей.

— Это большая честь, — по обыкновению, ответил я и добавил: — К сожалению, я должен подождать до отправки в Персию первой партии железа.

— Это будет в конце следующего месяца, уважаемый посол.

Принц Джета улыбнулся, а я изо всех сил старался не проявить своего смущения тем, что он знает о совершенно секретной сделке между мной и Варшакарой. Мы договорились о цене и решили, что железо будет обменено на золото в Таксиле. В общем и целом я остался доволен моим первым торговым соглашением, но не тем, что о нем знает принц Джета.

— Поскольку ваш караван идет через Шравасти, надеюсь, вы могли бы отправиться с ним.

— И у вас будет надежная охрана, — сказала Амбалика, вдруг заинтересовавшись. — Вы знаете, по всей Кошале рыщут банды, а на реках пираты. И все равно мне очень хочется повидать Шравасти. Старая царица говорит, нет города красивее.

— Я согласен с ней, — ответил принц Джета. — Правда, я видел лишь земли между двух рек — так мы называем наш маленький мир, — добавил он, обращаясь ко мне.

— Разумеется, я постараюсь совершить эту поездку… — начал было я.

— О, скажите «да»! — Амбалика обладала детским талантом упрашивать. Ей все было нужно тут же. Лаис обладает тем же свойством.

Принц Джета улыбнулся внучке:

— Твой муж хочет также встретиться с Буддой, о котором на женской половине ты слышала столько ужасного.

— Неправда, принц Джета. Многие наши дамы восхищаются господином Буддой. — Амбалика вдруг превратилась в воспитанную принцессу.

— А ты?

— Не знаю. Не скажу, что мне нравится мысль быть задутой, как свечка. Пожалуй, Махавира куда интереснее.

— Ты видела и слышала Махавиру? — заинтересовался принц Джета.

Амбалика кивнула:

— Когда мне еще не было шести, нянька взяла меня на совет джайнов, недалеко от вашего дома, у дороги к реке. Махавира сидел прямо в грязи перед советом. Никогда не видела такой толпы!

— А ты помнишь, что он говорил?

Казалось, принц Джета обнаружил во внучке нечто любопытное. Потому что она стала моей женой?

— Ну, мне понравилось, как он рассказывал, откуда взялся мир. Вы знаете, на самом деле все является частями гигантского человека, и мы находимся где-то у его поясницы. Конечно, география по Махавире отличается от того, чему нас учили в школе, но мне понравились все эти круги океанов — один из молока, один из прозрачного масла, один из сахарного тростника. О!.. — У нее была привычка замолкать. — Особенно мне понравилось, как он говорил о первом круге мироздания, когда все были шести миль роста и имели брата или сестру-близнецов, и каждый должен был жениться на сестре, как сейчас принято в Персии, и никто не работал, потому что было десять деревьев, на которых росло все, что можно пожелать. Листья одного становились горшками и сковородками, на другом росли всевозможные яства, уже готовые, — это дерево мне понравилось больше всех. Боюсь, я чересчур жадная. Было дерево с одеждами, а на одном дереве росли дворцы, хотя я не представляю, как это можно сорвать дворец будто банан. Но наверное, когда дворцы созревали, они сами падали на землю, которая была из сахара, а вода — из вина… — Амбалика снова запнулась. — Но я это серьезно. Я просто говорю, что запомнила. Он был очень старый. Я еще запомнила, что он был прилично одет, не в небесных одеяниях.

Наша брачная ночь прошла прекрасно. Я остался доволен, и Амбалика тоже. Наверное, и ведические боги остались довольны, потому что через девять месяцев родился мой первый сын.

Вскоре после свадьбы, в разгар засушливого сезона, я был приглашен на неофициальную аудиенцию к царю Бимбисаре. Он принял меня в маленькой, полной цикад комнатке, занавешенной пыльными занавесками.

Бимбисара сразу приступил к делу. Пусть он был и не вселенским монархом, но царем-воином несомненно. Кстати, до своего путешествия в Китай я считал, что идея о вселенском монархе присуща только ариям, видевшим нашего Великого Царя. Но в Китае мне рассказали, что некогда всем Срединным Царством — так они называют свою страну — правил один монарх в полном согласии с небесами и когда-нибудь он придет снова как Сын Неба. Поскольку существует только один бог, должен быть и один вселенский монарх. В действительности, разумеется, на небе и на земле столько же ложных богов, как и монархов. И все же мне ясно, что человечество жаждет единства. Китайцы никоим образом не связаны с ариями, но думают так же, как мы. Ясно, их вдохновил Мудрый Господь.

Я испросил у Бимбисары позволения отбыть с караваном в Шравасти.

— Ты свободен ехать, сын мой. — Бимбисара обращался со мной как с членом семьи, каким по ведическим законам я и являлся.

— Мне хочется встретиться с Буддой.

Естественно, я не упомянул о настоятельных приглашениях царя Пасенади.

— Я бы отдал все мое царство, чтобы следовать за Буддой, — сказал Бимбисара. — Но мне нельзя.

— Вселенский монарх может делать все, что пожелает. — При дворе все лицемерят.

Бимбисара дернул себя за фиолетовую бороду.

— Никакого вселенского монарха нет, — улыбнулся он. — Тебе это известно. А если бы такой и был, то им, вероятно, стал бы Дарий. Конечно, это между нами. Твой Дарий — владыка многих великих стран. Но он не владыка всей земли, как себя называет. Как ты сам понимаешь…

— Как я сам понимаю, повелитель…

— Как ты сам понимаешь, — повторил он задумчиво, — если Будда спросит тебя о жертвовании коня, скажи, что я был обязан засвидетельствовать почтение арийским богам.

— Он осуждает это?

— Он ничего не осуждает. И ничего не одобряет. Но в принципе все живое для него священно, поэтому жертвование коня порочно, как всегда порочна война.

— Но царь — воин и арий. Царь должен приносить коня в жертву своим богам, он должен убивать своих врагов во время войны и злодеев в мирное время.

— И поскольку я делал все это, мне не познать просветления в этом воплощении. — В глазах его блеснули неподдельные слезы, в отличие от тех, что всегда готовы пролиться потоками из глаз его сына. — Я часто мечтал, что когда-нибудь смогу отринуть все это. — Он коснулся своего украшенного самоцветами тюрбана. — И потом, став ничем, смогу последовать по восьми изгибам пути Будды.

— Что же мешает? — искренне заинтересовался я.

— Я слаб.

Со всеми Бимбисара был во всеоружии, настороже, скрытен. Но со мной часто бывал на удивление откровенен. Думаю, потому, что я не принадлежал к его миру, и он чувствовал, что может свободно говорить со мной о делах, не касающихся политики. Хоть я и женился на его внучке, но оставался послом Великого Царя, и когда-нибудь мое посольство должно было закончиться.

Из деликатности никто при дворе не упоминал о моем неминуемом отъезде. Однако мысль о возвращении в Персию не выходила у меня из головы, и при нашей последней встрече она посетила и Бимбисару. Он прекрасно понимал, что я могу решить вернуться с караваном в Персию. Я прекрасно понимал, что вполне могу так и сделать. Моя миссия выполнена — связь между Персией и Магадхой установлена, и ей нет причины рваться, пока у одних есть золото, а у других — железо.

Но во время аудиенции у Бимбисары я еще не принял решения. Я определенно не собирался бросать Амбалику. С другой стороны, я не знал, как ей понравится мысль о разлуке с Индией. Не хотелось также думать, что скажет и сделает Аджаташатру, когда я скажу, что уезжаю в Персию, — ведь утопит в слезах, если не в Ганге.

— Я слаб, — повторил Бимбисара, вытирая глаза краем накидки. — У меня еще есть дела здесь. Я стараюсь устроить сангху всех деревенских старейшин. Сейчас я хочу, чтобы они собирались все вместе хотя бы раз в год и рассказывали о своих затруднениях.

— Магадха станет республикой.

Я улыбнулся, показывая, что шучу. Признаться, меня обеспокоило, что царь собирается обсуждать внутреннюю политику с иностранцем. Но Бимбисара просто думал вслух.

— Деревенские старейшины — вот секрет нашего процветания. Управляй ими — и ты богат. Подави их — и тебя нет. Я первый магадханский царь, знающий лично каждого старейшину. Вот почему я вселенский монарх. Нет, я не собираюсь устроить республику. — Оказывается, он меня слышал. — Я презираю страны, где каждый состоятельный человек считает себя царем. Это противоестественно. В стране может быть только один царь: на небе ведь одно солнце, а у войска один полководец. Скажи Пасенади, что наши чувства к нему неизменны.

— Да, повелитель.

Казалось, Бимбисара собрался приступить к главному, и я предчувствовал неловкость.

— Скажи ему, что с его сестрой все хорошо. Скажи, что она выполнила жертвование коня. Скажи, пусть не доверяет тем, кто… кто хочет нас поссорить. Пока я жив, у них ничего не выйдет.

Я смотрел на него выжидающе. На индийских царей можно смотреть прямо, и даже невежливо не смотреть на них, но взгляд должен выражать смирение.

— Иди к Будде. Пади ниц перед Золотым. Скажи ему, что через тридцать семь лет после нашей встречи я по-прежнему шесть раз в месяц упражняюсь в морали восьми изгибов. Скажи ему, что недавно я начал понимать истину, некогда им сказанную: абсолютное достижение в абсолютном уходе. Скажи ему, что я втайне поклялся когда-нибудь оставить земные дела и последовать за ним.

Никто не узнает, всерьез или нет говорил царь Бимбисара о своем уходе от мира. Мне кажется, сам он считал, что говорит серьезно, а в религиозных делах это значит чуть больше, чем ничего.

Аджаташатру попрощался со мной в канцелярии своего отца, в царском дворце. Для любителя наслаждений он проводил уйму времени в переговорах с царским тайным советом и главным советником.

В Магадхе главный советник действительно выполняет работу по управлению страной, и ему помогают тридцать советников; многие из них потомственные, и большинство ни на что не годны. Как распорядитель двора, Варшакара отвечал не только за двор, но и за тайную полицию. Разумеется, он обладал большей властью, чем главный советник, и могуществом превзошел бы царя, не правь Бимбисара в тесном сотрудничестве с деревенскими старейшинами, которые смотрели на царя не просто как на друга при продажном, погрязшем в интригах дворе, но от его имени собирали налоги, оставляя часть себе, а остальное передавая в казну. Царя редко обманывали.

Как и в Сузах, разные советники выполняли разные государственные обязанности. По традиции во все царствования верховный жрец приближен к царю. Но буддист Бимбисара редко советовался с официальным стражем ведических богов. Для жреца единственным моментом славы было недавнее жертвование коня. Из числа тайного совета царь назначает министра войны и мира, а также верховного судью, который главенствует над всеми судебными органами страны и выслушивает жалобы, не направленные лично царю; кроме того, из числа тайного совета назначаются казначей и главный сборщик налогов. Эти чиновники обладают большим весом и традиционно умирают в богатстве. Но при Бимбисаре их держали на коротком поводке. Заключив союз с деревенскими старейшинами, царь несколько обошел их.

Над всеми чиновниками ниже министров есть хозяин, известный как суперинтендант. Поскольку вся руда принадлежит царю, железными рудниками распоряжается суперинтендант, из чистого патриотизма потребовавший с меня лишь пять процентов за экспорт принадлежащего его хозяину железа. И я заплатил. Поскольку все леса принадлежат царю, слонами, тиграми, экзотическими птицами, строительным лесом и дровами тоже распоряжается суперинтендант. По сути дела, почти все приносящие доход стороны жизни в Индии находятся под контролем государства. Есть даже суперинтенданты, отвечающие за азартные игры, за торговлю крепкими напитками, за публичные дома. И в конечном счете система работает не так уж плохо. Если монарху не сидится на месте, он может, если захочет, ускорить ход событий. Если нет, то управление государством — процесс медленный и постепенный. Ничего не делая, не совершишь большой ошибки. Это, Демокрит, политическое, а не религиозное наблюдение.

Тридцать членов тайного совета сидели на низеньких диванах в комнате с высоким сводом на первом этаже дворца. Судя по всему, комната эта соответствует Второй палате нашей канцелярии. Когда я вошел, Аджаташатру поднялся мне навстречу. Я низко поклонился — тестю и принцу. Он подошел и обнял меня за плечи:

— Вы покидаете нас, драгоценнейший! О, пожалуйста, скажите, что это не так!

Но на этот раз в глазах у него не было слез. Его глаза сверкали, как у тигра, когда он смотрит на тебя с дерева.

Я произнес цветистую и учтивую, заранее подготовленную речь. Потом Аджаташатру увлек меня в дальний конец комнаты и понизил голос, как это делают во дворцах по всему свету:

— Мой драгоценный, скажите царю Пасенади, что его племянник печется о нем, как родной сын.

— Скажу, мой принц.

— Скажите ему, — Аджаташатру уже шептал мне в ухо, дыша кэрри, — скажите ему как можно деликатнее, что нашей полиции стало известно: скоро на его жизнь произойдет покушение. Очень, очень скоро. Вы понимаете — и он поймет, — что мы не можем предупредить его открыто. Нам было бы неловко признать, что у нас в Кошале есть агенты. Но вы — вы человек нейтральный. Вы приехали издалека. Вы можете сказать ему: пусть будет настороже.

— Но кто замышляет против него? — Тут я позволил себе придворное вдохновение: — Федерация республик?

Аджаташатру был, очевидно, благодарен за подсказку. Самому ему такое не сразу пришло в голову.

— Да! Они хотят повергнуть Кошалу в руины — она и так уже почти в руинах. Вот почему они вошли в сговор, тайно и, о! столь коварно. — Аджаташатру беззвучно произнес имя: — С Вирудхакой, сыном царя.

Не знаю, почему меня это так потрясло. В конце концов, человек, в честь которого мне дали имя, убил своего тестя. Но тесть — не отец, а священное почитание отца является одной из основ арийского морального кодекса. Поверил ли я Аджаташатру? Не помню, это было так давно. Но подозреваю, что нет. Его манера говорить напоминала птичье пение: много трелей, щебетания, и воздух прямо-таки звенит от бессмысленных звуков.

В полдень следующего дня Варшакара проводил меня до самых ворот Раджагрихи. Передовая часть каравана отбыла еще до рассвета, и голову от хвоста отделяло около двух миль. Я ехал в середине, с горсткой членов своего посольства. Я так и не решил, возвращаться мне с караваном в Персию или нет. Два года отделяли меня от настоящей жизни, два года, в течение которых я не получил ни одной весточки из Суз. Я чувствовал себя брошенным, если не сказать большего.

— Мы считаем Пасенади нашим добрым союзником. Варшакара плюнул бетелем в собаку какого-то парии, оставив на ухе пса малиновый след. На севере, насколько хватало глаз, медленно ползли тысячи запряженных быками повозок с железом, поднимая облака желтой пыли. Металл был исключительно высокого качества благодаря одному из членов моего посольства, сумевшему научить магадханцев выплавлять железо по персидскому способу.

— Потому что слабый союзник — добрый союзник? — Шутить с Варшакарой было все равно что дразнить тигра в ненадежной клетке.

— Иногда так, а иногда и нет. Но мы определенно предпочитаем старика сыну.

Мы находились в середине шумной индийской толпы, и вряд ли кто-то мог нас подслушать.

— Это правда? — спросил я.

Варшакара кивнул:

— До конца дождливого сезона в Кошале будет новый царь.

— Надеюсь, в это время меня там не будет.

— Надеюсь, вы сможете это предотвратить.

— Каким образом?

— Нужно предупредить старика. Я уверен, сильный царь в Кошале нужен Персии не больше, чем нам.

— Как там может быть сильный царь, когда страной управляют буддисты?

Варшакара удивленно взглянул на меня:

— Но это не так. А даже если и так, какая разница?

Очевидно, он забыл свои же слова об опасности существующему порядку со стороны буддистов и джайнов. Я решил, что он не в себе, и осторожно напомнил:

— Насколько я понял, монастыри полны республиканцев и они ведут целенаправленную деятельность на ослабление Кошалы — и Магадхи тоже.

— Совсем наоборот! — Варшакара опроверг все, что говорил мне по дороге в Варанаси. — Джайны и буддисты оказывают нам неоценимую помощь. Нет, это сам Пасенади заблуждается. Он святой человек и думает только о следующем мире… или вообще не о мире, а уж не знаю, о чем это люди думают. Этим можно восхищаться, но не в царе. Старому дураку давно пора бы отречься. Тогда бы мы могли… усмирить сына.

Меня не интересовал анализ характера Пасенади, прежде всего, потому, что я не верил ни единому слову Варшакары во всем, что касалось политики, но я с любопытством отметил, что теперь распорядитель двора одобряет буддизм. И я спросил почему.

— Всякая религия, утверждающая, что этот мир — страдание, от которого нужно избавиться молитвами, уважением ко всему живому и отказом от земных желаний, оказывает правителю огромную помощь, — произнес Варшакара, и ответ показался мне искренним. — Ведь если человек не стремится к материальной собственности, он не желает того, что имеем мы. Если люди чтят все живое, они не попытаются убить нас и свергнуть наше правительство. Честно говоря, через нашу тайную полицию мы пытаемся поощрять джайнов и буддистов. Естественно, если мы увидим в них угрозу, то…

— Но их добродетели совершенно неприемлемы. Они не работают. Живут милостыней. Как сделать из них солдат?

— Мы и не пытаемся. И потом, это относится к монахам. Большинство джайнов и буддистов просто почитают Махавиру и Будду, а в остальном продолжают заниматься своим делом, как и другие, — с одним отличием: они причиняют меньше хлопот.

— Потому что в душе сочувствуют республикам?

Варшакара рассмеялся:

— Пусть и так, что они могут? Все равно земные дела их не интересуют, и это очень устраивает тех, кто целиком предан земным делам.

Подъехала моя повозка, и мы распрощались с Варшакарой. Затем мы с Каракой протолкались к моей охране. Воины были одеты по-индийски, но вооружены по-персидски. Я настоял, чтобы повозку снабдили навесом и мягкими сиденьями. К моему удивлению, это было исполнено. Когда мы с Каракой уселись, возница хлестнул быков, повозка дернулась, и мы пустились в двухсотдвадцатимильный путь до Шравасти.

Амбалика со мной не поехала, потому что ее лихорадило. К тому же она могла быть беременна, и мы решили, что путешествие может оказаться для нее опасным.

— Но вы вернетесь, ведь правда? — Амбалика выглядела несчастной девочкой.

— Да, — сказал я. — Как только кончатся дожди.

— Тогда вы увидите, как я рожу вам сына.

— Буду молить Мудрого Господа, чтобы быть к тому времени дома. — Я обнял ее.

— Следующей зимой мы все втроем поедем в Сузы, — твердо сказала Амбалика.

 

9

Караван переправился через Ганг в речном порту Паталипутры, чьи паромщики славятся своей неуклюжестью и к тому же приходят в восторг при разных несчастьях. В нашем случае они дважды имели возможность повеселиться, и каждый раз при этом мы теряли по повозке с железом, хотя дни стояли такие, что гладь реки напоминала полированное зеркало.

Из-за палящего зноя мы передвигались по ночам, а днем спали. Грабители нам не встречались, пока мы не въехали в лес на юге от Вайшали. Здесь на нас напало несколько сот хорошо вооруженных бандитов, они произвели много шума, но никакого вреда не причинили. Эта банда пользовалась уважением по всей Индии, принимали в нее только законных сыновей членов воровской гильдии в третьем колене. Грабеж так прибылен, что эта гильдия не хочет подрывать свое ремесло, допустив к нему любителей.

Вайшали, столица Личчхави, является и столицей союза республик, известного так же как Ваджианская федерация.

Приветствовал нас местный градоначальник, он показал нам зал съездов, где собирались делегаты из других республик. Поскольку съезд сейчас не заседал, зал был пуст. Нас также сводили на место рождения Махавиры — ничем не примечательный пригородный дом, в котором уже безошибочно угадывалась усыпальница.

Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что и Будда и Махавира представлялись своим поклонникам чем-то большим, чем просто учителя и пророки. Они воспринимались как нечто более великое, чем все боги. Такая идея кажется мне столь же головокружительной, сколь и ужасной. Хотя обычно буддисты и джайны продолжают молиться Варуне и Митре и прочим ведическим божествам, богов этих они считают ниже двадцати трех просветленных и двадцати трех переправщиков, поскольку боги не могут достичь нирваны и кевалы, не возродившись в человеческом образе. Я повторяю, Демокрит. Никакой бог не станет просветленным и не достигнет угасания, не родившись сначала человеком.

Удивительно, что миллионы людей в мое время — да и сейчас тоже — действительно думают, что в данный исторический момент два человеческих существа оказались на более высокой ступени развития, чем все прежние и будущие боги. Греки назвали бы это титанизмом. А это безумие.

Пока я был в Вайшали, у меня сложилось впечатление, что хотя республики и ожидали нападения со стороны Магадхи, войска им было бы собрать трудно. Так всегда случается в странах, где каждый состоятельный человек считает себя царем. Нельзя вести войну, имея десять тысяч военачальников. Отдавая неизменную дань народной мудрости, не стоит забывать о том, что известно каждому дураку: народ не только легко подвержен влиянию демагогов, он склонен к подкупу. Хуже того, люди редко стремятся к дисциплине, без которой нельзя воевать, а тем более победить. Я предрекаю возвращение в Афины тиранов. Демокрит со мной не согласен.

Уже на закате мы выехали на северный берег реки Равати. Шравасти находится на южном берегу. Поскольку медленная, мутная, пересохшая от жары река делает в этом месте широкую дугу, Шравасти имеет форму полумесяца. С суши его окружает кирпичная стена с грозными сторожевыми башнями. Со стороны реки построены пристани, доки и склады — обычный кавардак речного порта. Порт отделен от города шатким частоколом, — очевидно, местные жители не боятся нападения с реки. В стране без мостов и боевых кораблей вода — отличная защита. Я с удовлетворением отметил, что Великий Царь сможет захватить Шравасти за один день. Такое же удовольствие мне доставил вид высоких городских башен в свете раннего утра — они казались сложенными из роз.

Поскольку караван шел дальше на север в Таксилу, ему не было смысла переправляться через реку, и я распрощался со всем своим посольством, кроме моей личной охраны и неоценимого Караки.

Сам же я, переправляясь через реку, начал отчасти понимать тягу буддистов и джайнов к рекам, паромам, переправам и дальнему берегу. На середине реки, увидев, как быстро караван на северном берегу уменьшается в размерах, а городские башни и храмы растут на глазах, я живо представил образ, нарисованный принцем Джетой. Приближаясь к резиденции просветленного, я ощутил себя видящим этот образ наяву. Покинутый мною берег был знакомой обыденной жизнью. Река — потоком существования, где легко утонуть. Передо мной был не столько город Шравасти, сколько «отчий берег от рождения до смерти», как говорят буддисты.

В Шравасти моего прибытия ждали, и на пристани меня встречала блестящая делегация. Принц Джета лично представил меня градоначальнику и свите. Встречавшие нас особы отличались от своих магадханских собратьев более светлой кожей и волосами. И еще они распространяли вокруг себя атмосферу самоуверенности, редкой при магадханском дворе. Но царь Пасенади не претендовал быть вселенским монархом, к тому же у него не было Варшакары, чья секретная полиция и внезапные аресты держали всех в постоянном напряжении. Какие бы беды ни испытывало государство Кошала, жизнь здесь протекала вполне приятно для тех, кто мог себе позволить комфортное пребывание в Шравасти, роскошнейшем из городов этого мира.

— Почетные гости обычно прибывают с юга, и мы в их честь устраиваем подобающую церемонию, но здесь, у реки… — извинялся градоначальник за огромную толпу портовых рабочих, рыбаков, лодочников.

Несмотря на попытки городских полицейских оттеснить толпу, они толкали и пихали нас. Хотя все выражали доброжелательность, всегда тревожно оказаться в бушующем море темных, пахучих индийских тел. Полицейский кордон был смят, и толпа прижала нас к деревянному частоколу. Только благодаря моим персидским телохранителям меня не раздавили насмерть. Толпа отхлынула. Градоначальник громким голосом приказал открыть ворота. Но ворота не открывались. Мы оставались в опасности между бушующей толпой и частоколом.

— В Кошале всегда так, — сказал принц Джета, ударив по чьей-то воровской руке, умудрившейся украдкой просунуться между двумя телохранителями.

— А народ, кажется… веселый, — сказал я.

— О, народ здесь очень веселый.

— И людей так много, — добавил я бессмысленно.

— О да! В Шравасти живет пятьдесят семь тысяч семей.

Между тем градоначальник продолжал кричать во всю глотку и стучать кулаками в ворота. Казалось, прошел полный цикл ведического мироздания, пока деревянные створки со скрипом не отворились и прямо за ними не появился строй воинов с копьями наперевес. Толпа отпрянула, и мы вошли в Шравасти скорее торопливо, чем степенно и с достоинством.

Нас ждала запряженная лошадьми повозка, но я сказал, что предпочел бы пройтись пешком, потому что «за три недели у меня одеревенели ноги». И я совершил весьма утомительную прогулку, пройдя от начала до конца самую короткую из четырех прямых улиц, идущих на караванную площадь. Три длинные улицы идут от площади к юго-западным, юго-восточным и южным воротам, и каждая является началом или концом караванного пути.

Своими несметными богатствами Шравасти обязан географическому положению — город находится на пересечении торговых путей с запада на восток и с севера на юг. В результате им правят богатые магнаты. На практике это означает, что брахманы и воины занимают на иерархической лестнице вторую и третью ступень после касты торговцев — аномалия в ведическом мире, очень обижающая свергнутый, а точнее, оставленный без внимания правящий класс. В мирное время царь, знать и брахманы полностью зависят от торговцев, которые, как и везде, заинтересованы в торговле, прибыли и мире. Только во время войны правящий класс занимает подобающее ему место, потому что торговцы прячутся и ждут, пока война закончится.

Принц Джета считает, что потому-то класс торговцев и поддерживает буддистов и джайнов: обе секты почитают все живое и осуждают войну. Две эти секты привлекают также на свою сторону сельских жителей, молящихся доарийским богам. Во-первых, в деревнях предпочитают войне мир; во-вторых, они питают отвращение к закланию быков, лошадей и ягнят, жертвуемых брахманами ведическим богам. Крестьяне не хотят никому отдавать свою скотину, будь то арии или неарии, люди или боги. Думаю, благодаря усилиям торговцев и неарийского местного населения буддийские и джайнийские верования когда-нибудь заменят культ арийских богов — это вполне возможно.

До приезда в Индию я представлял себе города как слепые стены разной высоты, беспорядочно разбросанные вдоль извилистых улочек. Даже в Вавилоне дома вдоль длинных прямых проспектов такие же слепые, без окон, как в любом персидском или греческом городе. Если бы не случайные греческие галереи, монотонность архитектуры здесь подавляла бы, особенно учитывая климат, где простолюдины чуть ли не круглый год проводят на улице.

Но Шравасти не похож на западные города. Каждый дом выставляет на улицу свои окна и балконы, а крыши украшены фантастическими башенками. Стены расписаны сценами из бесконечной жизни Рамы. Многие из этих картин пишутся весьма искусно — или переписываются, потому что каждый год их смывает дождем. Некоторые домовладельцы нынче покрывают стены своих домов барельефами — получается прекрасно.

Пока повозка прокладывала нам путь, мы с градоначальником медленно двигались по людной улице к центру, а богатые купцы разглядывали нас со слонов. В отличие от толпы в порту горожане держались степенно. Они привыкли к иностранцам и встречали персов, не говоря уж о вавилонянах, египтянах, греках, и видели даже гостей из-за Гималаев, желтокожих китайцев.

— Слева — базары и мастерские, — сказал принц Джета, наш радушный гид.

Он мог бы и не говорить. Я различал специализацию каждой улочки или переулка, отходящих от главной улицы, по их виду и запаху. От одних поднимались ароматы цветов, другие воняли прокисшими кожами. В некоторых кварталах с шумом грузили железо, из других доносился птичий гам (птиц продавали как пищу или чтобы держать дома в клетке).

— Справа — правительственные здания, шикарные дома, царский дворец. А сюда, — мы проходили по огромной центральной площади, — сходятся караваны со всего мира.

Караванная площадь в Шравасти впечатляет. Тысячи верблюдов, слонов, быков и лошадей заполняют самую большую из когда-либо виденных мной городскую площадь. День и ночь караваны прибывают и уходят, загружаясь и разгружаясь. Три больших фонтана дают воду скоту и людям, а вокруг в полном беспорядке раскинуты шатры и установлены навесы. Невозмутимые купцы все продают и все покупают. Они деловито снуют от одного воза к другому, сверкая цепкими глазами, как стервятники перед началом битвы.

От караванной площади царская дорога ведет в зеленый парк, в центре которого расположен причудливый бревенчато-кирпичный дворец. Может быть, он не так внушителен, как новое творение Бимбисары, но гораздо красивее.

К тому времени я уже изнемог, и мой эскорт тоже. Им эта долгая пешая прогулка по жаре была совсем ни к чему, просто пришлось исполнить мой каприз. Но во дворце они отыгрались.

— Царь сказал, чтобы вас привели к нему, как только прибудете. — Взмокший распорядитель сиял от радости. В отличие от меня.

— Но я весь в пыли…

— Сегодня царь не обращает внимания на протокол.

— В таком случае, может быть, царь не будет возражать, если я сменю эти одежды и…

— Царь может не обращать внимания на протокол, но ожидает послушания во всем.

— Но я привез дары Великого Царя…

— В другой раз.

— Мне очень жаль, — прошептал принц Джета.

Пока распорядитель вел меня через высокие комнаты, разукрашенные серебром, перламутром и слоновой костью, я физически ощущал, какой контраст представляю с окружающей роскошью.

Наконец, безо всяких церемоний, я вошел в маленькую комнату со стрельчатыми окнами, выходящими на деревья, цветущие виноградники и пересохший мраморный фонтан. На фоне окон вырисовывались силуэты двух бритоголовых буддийских монахов.

На мгновение я подумал, что не туда попал, и в замешательстве уставился на двух стариков. Они улыбались мне. Старики походили на братьев. Меньший из них сказал:

— Добро пожаловать, Кир Спитама, к нашему двору!

Я хотел упасть на колено, но царь Пасенади остановил меня:

— Нет, нет! Вы святой человек. Вы должны опускаться на колени только перед теми, кто поклоняется… огню, не так ли?

— Мы поклоняемся только Мудрому Господу. Огонь — всего лишь его посланец.

Я слишком устал, чтобы проповедовать, и больше ничего не добавил, да и слащавость царя показалась мне безобидной.

— Конечно, конечно. Вы молитесь небесному богу. Ведь и мы тоже, правда, Шарипутра?

— Да, в самом деле. У нас есть все боги, которых только можно вообразить, — сказал высокий тщедушный Шарипутра.

— Включая и тех, которых вообразить нельзя, — добавил Пасенади.

— Мудрый Господь — единственный бог! — сказал я.

— Наши боги тоже единственные. Правда, Шарипутра?

— Многие из них, мой драгоценный.

К тому времени я уже привык к манере индийских святых обращаться со своими приверженцами как… как с малыми любимыми детьми. Это «мой драгоценный» звучало нежно, в отличие от угрожающих «драгоценных» в устах Аджаташатру, который только и думал, как усыпить бдительность собеседника.

— Мне видится здесь противоречие, — произнес я плохо повинующимся языком.

— И нам тоже, — ласково ответил царь Пасенади.

— По сути дела, сама жизнь есть противоречие, — хихикнул Шарипутра, — хотя бы потому, что рождение всегда является прямой причиной смерти.

Старики весело рассмеялись.

Поскольку я был совершенно не расположен к веселью, то взял официальный тон:

— Я прибыл от Ахеменида Дария, Великого Царя, владыки всей земли, царя царей!

— Мой драгоценный, мы знаем, знаем! И вы расскажете нам о Дарии, когда мы примем вас при дворе со всей подобающей пышностью. Тогда и только тогда мы примем посланца — нет, посла! — персидского царя, чье присутствие в долине Инда так обеспокоило нас всех. Но сейчас мы просто два старика, желающие следовать по пути восьми изгибов. Как царь, я не могу пройти по нему столь далеко, как мне того хочется. Но к счастью, теперь я архат, а вот Шарипутра необыкновенно близок к просветлению.

— Мой драгоценный, вовсе нет! Я служу Будде и нашей секте, понемножку…

— Слушайте его, Кир Спитама! Это Шарипутра создал секту. Это он создал все правила. Это он следит, чтобы все сказанное Буддой не было забыто. И Шарипутра сам помнит каждое слово, произнесенное Буддой с того дня в Оленьем парке в Варанаси.

— Мой драгоценный, вы преувеличиваете! Это Ананда, а не я помнит каждое слово. Все, что сделал я, — это переложил слова в стихи, этому может научиться и маленький ребенок. — Он обернулся ко мне: — Вы поете, мой драгоценный?

— Нет. То есть плохо.

Я чувствовал, что схожу с ума. Мне не верилось, что один из этих стариков правит страной, по величине равной Египту, а другой — глава всех буддистов. Они поразили меня своей простоватостью.

— Я вижу то, чего вы не видите, — сказал Пасенади. — Но вы устали. И все равно вы захотите узнать эту историю. В свое время в Шравасти приехала молодая дама. Она сказала, что из рода Гаутамы, как и сам Золотой. О, я затрепетал! Когда мы поженились, просветленный открыл мне, какую милую шутку со мной сыграли. Очевидно, правители Шакьи не хотели смешивать свою благородную кровь с царским домом Кошалы. И в то же время они не хотели меня обидеть. И послали мне обычную проститутку. И я на ней женился. Но когда все раскрылось, рассердился ли я, а, Шарипутра?

— Вы были в ярости, драгоценнейший!

— О нет, не был! — Пасенади был уязвлен.

— Да, были. Вы так бушевали, что мы за вас испугались.

— Наверное, вам показалось!

— Мой драгоценный, вы рассердились!

— Мой драгоценный, нет!

Чья-то милостивая рука стерла из моей памяти окончание этой сцены. Наверное, я упал в обморок.

Персидское посольство заняло маленький особнячок в конце дворцового сада. От дворца нас отделяли фонтаны, цветы, деревья — и тишина. Даже павлины не издавали ни звука, — им подрезали языки? — а компания священных обезьян безмолвно взирала на нас с ветвей. В центре великого города царь создал лес отдохновения.

Мне дали неделю, чтобы подготовиться к официальному представлению царю. Принц Джета не отходил от меня. Он пригласил меня к себе домой — в высокое здание с видом на реку. В культурном обществе принца встреча с двумя выжившими из ума стариками стала казаться горячечным бредом. Но когда я рассказал ему о приеме у царя Пасенади, его это позабавило и встревожило.

— Это похоже на старика, — сказал принц.

Мы сидели на крыше. Когда солнце село за смутно вырисовывающиеся голубые холмы, облака приняли странную форму: они полосками расположились на небосклоне — предвестие сезона дождей. Небесный купол над Индией таинственным образом стал выше — обман освещения? Не знаю причины, но эффект устрашающий, унижающий человека.

— Распад государства объясняется поведением Пасенади?

— Все не так страшно, — уточнил принц Джета. — Кошала по-прежнему великая страна. Пасенади остается великим царем.

Я одними губами спросил:

— Шпионы?

Принц Джета кивнул. Но, возвращаясь к теме, пояснил:

— Дело в том, что Пасенади одновременно и архат, и царь, а одно с другим очень трудно сочетается. Я знаю это по собственному скромному опыту.

— Что такое архат?

— Само слово означает «убивший врага», в данном случае — свои человеческие желания.

— Как Будда.

— Если не считать того, что архат продолжает существовать, а Будда пришел и ушел. Некоторые считают, что раз Шарипутра не уступает Гаутаме в святости, то он тоже достиг нирваны. Но это невозможно. Будда всегда единственный — в данный момент времени. В прошлом было двадцать три будды. В будущем будет еще один будда, последний в этом временном цикле.

— Шарипутру в самом деле считают… святым?

— О да! Насчет Пасенади могут быть сомнения, но насчет Шарипутры — нет. После Будды он ближе всех к освобождению. И потом, он сам создал секту. Это он дал монахам правила. Теперь он и Анаида собирают все высказывания Будды.

— Они записывают его слова?

— Разумеется нет. Зачем?

— В самом деле, незачем.

Тогда я верил, что если святые слова записать, они потеряют свою силу. Я верил, что слова Мудрого Господа должны жить не в письменах на коровьих шкурах, а в умах истинно верующих. К сожалению, мне не удалось объяснить это моим бактрийским родственникам-зороастрийцам, перенявшим у греков манеру все записывать.

Демокрит считает, что первые религиозные трактаты появились в Египте. Кто знает? Да и кому до этого дело? Я по-прежнему думаю, что, записывая гимны и святые повествования, неизменно снижаешь религиозное чувство. Определенно нет ничего более волшебного, чем религиозные повествования, заповеди и молитвы, твердимые в уме, как нет ничего лучше человеческого голоса, когда он вызывает из уголков памяти слова Истины. С годами, правда, я изменился. Теперь я хочу полностью записать слова моего деда по той простой причине, что, если мы, еще живущие, не сделаем этого, это сделают другие и истинный Зороастр исчезнет под кипами исписанных воловьих шкур.

Безо всяких церемоний к нам на крышу забрался статный мужчина лет сорока. Он был в полном вооружении и шлеме, казавшемся золотым. Принц Джета упал на колени, я опустился на одно колено, догадавшись, что это Вирудхака, наследник трона.

Вирудхака поспешил поднять нас. Грациозным жестом он усадил нас на диван.

— Официально мы встретимся завтра, уважаемый посол. Но я подумал, что было бы приятно увидеться вот так, вместе с нашим благородным другом.

От имени Великого Царя я согласился, а краем глаза рассматривал принца. Мой ум занимало три вопроса: в самом ли деле он замышляет отцеубийство? Если да, то удастся ли оно? Если удастся, что это будет значить для Персии?

Не догадываясь о моих тревожных мыслях, Вирудхака задавал множество умных вопросов о Персии. После Бимбисары он был первым высокопоставленным индийцем, понимающим степень могущества Великого Царя.

— Судя по всему, Дарий близок к тому, чтобы стать тем самым вселенским монархом, о котором так долго твердят.

— Мы и считаем его вселенским монархом, достойный принц.

Небо уже утратило всякий цвет. В высоте парили и ныряли ночные птицы. В воздухе пахло дождем.

— Но включает ли его вселенная и Кошалу? А республики? А Магадху? А юг Индии? А земли там, за горами? — Он указал на темнеющие вдали Гималаи. — Есть еще Китай — целый мир, более обширный, чем Персия и все западные страны, вместе взятые. Должен ли и Китай подчиниться вселенскому монарху?

— Говорят, они провозгласили собственного вселенского монарха. — Я был тактичен.

Вирудхака покачал головой:

— В Китае много стран, но не хватает монарха, который бы их объединил.

— Монарха? Или бога? — спросил принц Джета. — Думаю, истинный вселенский монарх должен быть подобен богу.

— Мне казалось, что вы, буддисты, не верите в богов, — рассмеялся Вирудхака, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов.

— Нет, мы признаем всех богов. Они неотъемлемая часть космического ландшафта. — Принц Джета сохранял невозмутимость. — Естественно, Будда не придает им значения. Естественно, боги почитают его.

— Я не вникаю в эти вопросы, — сказал Вирудхака. — Меня интересует одно: Кошала. — Он повернулся ко мне: — У нас трудности.

— У какого царства их нет, достойный принц.

— У некоторых меньше. Бимбисару объявили вселенским монархом. Вы были на жертвовании коня. Так что все видели. И слышали.

— Но не скажу, что все понял. В конце концов, все владения Бимбисары не больше и не богаче, чем, например, Лидия — одна из двадцати сатрапий Великого Царя.

С самого начала я придерживался политики не лебезить перед индийцами, но и не пугать их. Не уверен, что мне всегда это удавалось.

— Возможно, — сказал Вирудхака. — Но в этой части Индии только долина Инда подвластна Персии, и эта сатрапия… очень далеко от Кошалы. К тому же ваш царь должен знать, что нас никогда не побеждали ни в одной войне. А беспокоит нас вот что: Бимбисара требует признать себя вселенским монархом. Но жертвование коня прошло плохо. Он надеялся присоединить к себе Варанаси. Не получилось. Теперь мой двоюродный брат Аджаташатру собирает войско. Это значит, что, как только кончатся дожди, он перейдет Ганг и начнется война.

— Насколько я понимаю, принц Аджаташатру опасается только республик. — Я действовал, как водолаз.

— Он их опасается не больше, чем мы. А нас они ни капли не беспокоят. — резко возразил Вирудхака. — Нет, война будет не с республиками, а с нами. Конечно, мы победим.

— Конечно, достойный принц. — Я ждал неизбежной просьбы.

— Персия контролирует долину Инда.

— Но, как принц сам только что сказал, сатрапия Индия очень далеко от Кошалы.

Пока мы беседовали, опустилась безлунная ночь, наши бесплотные голоса смешивались с доносившимся снизу шумом реки. В какой-то момент наш разговор угас, и я вдруг ощутил, что угасли мы сами. Нирвана?

Но Вирудхака вернул нас в реальный мир. Для индийского принца он был очень прямолинеен. Он сказал, что хочет союза с Персией против Магадхи. Когда я спросил, что выиграет от этого Персия, принц ошарашил меня своим ответом:

— Мы контролируем путь в Китай. У нас монополия на торговлю шелком. У нас пересекаются все важные пути на Дальний Восток. Из Бирмы мы ввозим рубины и нефрит. Через нас вы можете достичь юга Индии не только по суше, но и по воде, поскольку порт Чампа снова будет наш.

Его планы шли очень далеко. Он рассказал мне, сколько в точности войск нам потребуется, когда и где. Речь была тщательно подготовлена.

Пока принц говорил, я представил, какое лицо будет у Дария, когда я расскажу ему обо всех богатствах, увиденных мной на средоточии караванных путей в Шравасти. Я также представлял, какие мысли возникнут у него в голове, когда он узнает о предлагаемом союзе. Вот превосходный повод для вторжения в Индию! В Кошале гостеприимно встретят персидское войско. Затем Магадха будет сокрушена, а Кошала безболезненно поглотится Персией.

Дарий был мастер в тонком искусстве присоединить к себе чье-нибудь царство. Впрочем, каждый персидский школьник знает наизусть знаменитую речь Кира к мидийцам:

«Своей покорностью вы сохранили себе жизнь. А в будущем, если будете вести себя так же, никакая беда не падет на вас — только управлять вами будет не тот человек, что раньше. Но вы будете жить в тех же домах и обрабатывать те же земли…»

Эта речь определила неизменную политику Ахеменидов: для покоренных народов не изменяется ничего, кроме господина: а поскольку Ахеменид всегда господин справедливый, его обычно принимали с радостью, как Кира в Мидии. К тому же при всякой возможности Ахемениды старались сохранить хотя бы сходство с властью прежней правящей династии. И вроде бы не было никаких причин, почему бы Аджаташатру и Вирудхаке не остаться сатрапами, кроме одной: только идиот оставил бы у власти таких ушлых принцев.

— Я сделаю все возможное, достойный принц. — Я произнес это загадочно и многообещающе — в лучшей сузской манере.

— У нас мало времени. Вот-вот начнутся дожди, тогда по морю отправляться нельзя. А сухопутный путь… Где останавливается ваш караван на время дождей?

— В Таксиле. Я оставил три месяца на завершение переговоров.

— Но вы сможете вернуться в Персию, когда дожди кончатся?

— Да. Однако, если вы считаете… что время не ждет, я могу послать проект нашего соглашения сатрапу Индии, он перешлет его в Сузы, и мы получим ответ до качала сухого сезона.

Излишне говорить, что ничего подобного я делать не собирался. Я выжидал. Сначала должен прийти караван. Потом я доложу обо всем Дарию. Потом… Кто знает?

Вирудхака был уже на ногах. Мы тоже встали; наши силуэты еле виднелись на фоне темного неба. Вирудхака, как того требует ритуал, заключил меня в объятия.

— Тайный совет подготовит соглашение, — сказал принц. — Надеюсь, вы отнесетесь к нему со вниманием. Также надеюсь, вы лично переведете текст на персидский. Это чрезвычайно важно.

— Царь… — Принц Джета только начал фразу.

— Царь одобрит, — успокоил его Вирудхака. — Он еще не совсем отошел от своего царства.

Вирудхака ушел, а мы с принцем Джетой сделали несколько шагов вдоль парапета и посмотрели вниз. В темноте горели тысячи огоньков, словно упавшие на землю звезды, — это живущие у реки готовили себе ужин. Я шепнул принцу на ухо об услышанном в Магадхе.

Он неуклюже замахал обеими руками:

— Они хотели, чтобы вы сказали это мне.

— Без сомнения. Но это правда?

Он покачал головой:

— Сын предан своему отцу. Да и как же иначе? У сына и так развязаны руки. Пасенади редко вмешивается… Он… — После паузы принц Джета произнес: — Нам посылают предупреждение. Но что оно значит? Чего от нас хотят в действительности?

— Магадха хочет войны с республиками.

— И с Кошалой. Поэтому, посеяв рознь между отцом и сыном…

Продолжать не стоило.

— Умно, — сказал я.

— Но что, если мы никому не скажем? — Принц Джета взглянул на меня, словно хотел рассмотреть в темноте мое лицо. — В таком случае никакой розни не возникнет, не так ли?

Мы договорились никому не сообщать о предупреждении принца Аджаташатру. Но конечно, каждый намеревался использовать свое знание в собственных интересах, как это водится при любом дворе, да и вообще в мире. И все же я был в замешательстве, потому что в замешательстве оказался принц Джета. Аджаташатру солгал мне? Если да, то зачем?

 

10

На следующее утро, пока меня для представления царю облачали в персидский наряд, на крыши Шравасти обрушились первые ливни. Через мгновение ко мне вошел весь мокрый и растрепанный Карака.

— Что-то случилось, — объявил он, не обратив внимания на навострившего уши цирюльника. — Все утро царь заседал со своим советом. Принц на стенах с лучниками… — Карака запнулся, наконец заметив цирюльника.

— Это может быть?.. — Я не закончил фразу, но Карака должен был понять.

— Не знаю. Не думаю, — ответил он.

Цирюльник, улыбаясь, покрывал мои губы лаком.

Как высокопоставленный чин кошальской секретной службы, он знал то, что было неизвестно нам.

В полдень меня ввели в заполненный приемный зал. Хотя у подножия трона были разложены дары Великого Царя, сам трон был пуст. Обычно невозмутимые и холодные кошальские вельможи казались встревоженными, голоса их сливались с шумом дождя по крыше. Я стоял в дверях, но никто не замечал меня.

Наконец распорядитель двора увидел меня. Поспешив навстречу, он уронил свой жезл, потом схватил его совершенно неподобающим образом, кое-как отсалютовал и, запинаясь, пробормотал:

— Прошу прощения, досточтимый господин посол. Вы могли принять нас за дикарей. Но случилось… Пожалуйста, пойдемте со мной. И ваша свита тоже.

Мы втиснулись в комнатушку рядом с приемной. Дверь за нами не закрылась, а захлопнулась. Мы с Каракой обменялись взглядами. Дождь стучал по крыше так громко, что мы с трудом расслышали крики «Да здравствует царь!».

— Какой царь? — шепнул Карака.

Я развел руками. Я был готов иметь дело как с Пасенади, так и с Вирудхакой и боялся лишь, что война между Магадхой и Кошалой начнется раньше, чем Дарий сможет воспользоваться создавшейся ситуацией.

Внезапно раздался троекратный звук трубы, точнее, кто-то дул в морскую раковину. Поскольку это традиционный сигнал к бою, я впервые встревожился. Свергнута правящая династия? Во дворце вражеские воины? Тут, еле дыша, словно бежал, появился распорядитель двора.

— Царь на троне, — сообщил он. — Сюда, господин посол.

Мы поспешили в зал аудиенций, где в серебряном кресле восседала блестящая фигура с мечом в одной руке и скипетром из слоновой кости в другой.

Распорядитель объявил о прибытии посольства от Великого Царя Персии. Затем, сопровождаемый эскортом, я подошел к трону, на котором застыла совершенно сиятельная личность, не имеющая ничего общего с тем тщедушным монахом, что я встретил в первый день по прибытии в Шравасти. Только отсалютовав монарху, я осознал, что этот надменный, усыпанный драгоценностями владыка в самом деле Пасенади. Его лицо было так же ярко раскрашено и так же ничего не выражало, как у ведических богов. Где тот хихикающий монах, которого я видел с Шарипутрой?

Холодно и официально царь произнес:

— Мы надеемся на добрые отношения с нашим братом в Персии. — Голос звучал громко, отчетливо, бесстрастно. — Мы будем стремиться к этому. Мы посылаем ему наше отеческое благословение. Мы…

Пасенади замолк. Казалось, он потерял нить. Воцарилась продолжительная, несколько неловкая пауза. Мы смотрели на царя, а он смотрел нам за спину, на двери. Я услышал позади себя шаги, но не посмел повернуться к царю спиной. Затем мимо меня проследовал Вирудхака, с него катилась дождевая вода. У подножия трона он по-сыновьи отсалютовал и тихо, так, что слышали только царь и я, сказал:

— Это правда.

Пасенади опустил скипетр. Обеими руками он взял за рукоятку меч, словно держал факел, освещая какой-то кровавый путь.

— Мы только что узнали, что наш возлюбленный брат царь Бимбисара свергнут своим сыном принцем Аджаташатру, который просит нашего благословения. Мы не даем его. Проклятие сыну, поднявшему руку на породившего его! Проклятие стране, чей владыка захватил отцовский трон! Проклятие на Аджаташатру!

С неожиданной проворностью старик соскочил на пол, принц и государственные советники быстро удалились вместе с ним. Затем распорядитель столь же быстро удалил нас. Официальная церемония при дворе в Шравасти, очевидно, не состоялась, и дары Великого Царя остались непринятыми. Карака помрачнел: в конце концов, мы тащили эти сундуки с коврами и камнями чуть ли не через полмира.

— Как нехорошо! — сказал он. — Оставить без внимания дары Великого Царя!

— Война важнее, — произнес я с трезвостью государственного мужа. — Но поскольку до окончания дождей бои вряд ли начнутся, нам нужно как можно скорее повидаться с царем.

Но ни царя, ни принца мы не видели еще два месяца. Каждый день, невзирая на дождь, ко двору прибывали делегации со всех концов страны. Постоянно заседал тайный совет. Тем временем улица кузнецов закрылась для всех (кроме шпионов), и Карака проник в тот квартал как шпион.

— Мечи, наконечники для копий, доспехи, — доложил он. — Они работают день и ночь.

Война в самом деле оказалась важнее всего и отодвинула в сторону все остальные дела.

О событиях в Раджагрихе мне рассказал принц Джета. На собрании совета Аджаташатру просил разрешения перейти Ганг и напасть на республики. Бимбисара хотя и признал, что федерация не устоит против магадханского войска, заметил, что, учитывая последующие сложности в управлении этими склочными государствами, войну развязывать не стоит. Кроме того, разве он и так не вселенский монарх? Царь очень серьезно отнесся к жертвованию коня. Как оказалось, слишком серьезно. Через несколько дней, не посоветовавшись с отцом, Аджаташатру объявил Варанаси владением своей матери. Бимбисара пришел в ярость и сказал, что Варанаси — неотъемлемая часть Кошалы. И с этим распустил совет.

Следующим вечером, после захода солнца, личная охрана Аджаташатру вошла в царский дворец и арестовала царя. Все было проделано быстро и неожиданно, поэтому сопротивления не оказал никто.

— Сейчас Бимбисара заточен на Горе Стервятников. Это такая башня в старом городе. — Принц Джета не выказал ни удивления, ни сожаления: он знал жизнь. — Говорят, оттуда еще никто не ускользал.

— И что теперь?

— Мой зять и ваш тесть — безжалостный и решительный человек, и он хочет войны. А раз хочет, то и получит.

Мы сидели на внутренней веранде в доме принца Джеты. Напротив под косым дождем гнулись банановые деревья.

— Никто бы не подумал, — сказал я. — Аджаташатру всегда… так легко плакал.

— Он играл роль. А теперь будет самим собой.

— Нет. Он просто будет играть другую роль, без этих слез, а может быть, и со слезами. Большинство живущих при дворе проводят жизнь снимая и надевая разные маски, — проговорил я с уверенностью брахмана.

Принцу Джете мои слова показались забавными.

— Вы говорите как один из нас. Только вместо масок мы меняем воплощения.

— Но в отличие от придворных вы не помните предыдущих воплощений.

— Будда помнит. Он может вспомнить каждую из предыдущих жизней.

— Пифагор тоже.

Принц Джета пропустил мимо ушей непонятную реплику.

— Но Будда как-то сказал, что если в самом деле возьмется вспоминать прежние жизни, то не останется времени на нынешнюю, а она важнее всех, потому что последняя.

Внезапный порыв ветра оторвал от ветки гроздь неспелых бананов. Дождь хлестал.

— Бимбисара говорил, что через год собирается стать монахом.

— Будем молиться, чтобы ему позволили.

Какое-то время мы смотрели на дождь.

— Интересно, — произнес я. — Ведь Аджаташатру хотел, чтобы я предупредил Пасенади насчет его сына.

— И как тонко! Пока мы следили за заговорами в Шравасти, он привел в исполнение свой в Раджагрихе.

— Но какой смысл сбивать с толку меня?

— Чтобы убрать вас со сцены. В конце концов рано или поздно ему придется иметь дело с Персией. Мы знаем это с тех пор, как ваш царь захватил одну из наших богатейших стран.

— Не захватил, принц Джета. Правители долины Инда сами попросили Великого Царя принять их в свою империю. — Я говорил как восьмидесятилетний евнух Кировых времен.

— Простите меня. Я допустил бестактность, — улыбнулся принц Джета. — Но как бы то ни было, Аджаташатру хочет нанести Кошале как можно больше ущерба. Что он не сможет захватить извне, то попытается разделить изнутри и поэтому старается настроить сына против отца.

— Он пытался?

— В этом нет нужды. Пасенади хочет быть и царем, и архатом. Это невозможно. И оттого Вирудхака… несчастлив. И кто упрекнет его?

Через несколько дней Карака принес мне личное послание Аджаташатру, написанное на коровьей шкуре красными чернилами — очень подходящий цвет. Вместе мы разобрали замысловатые буквы:

«Вы так же близки нашему сердцу, как были всегда. Вы любезны нашему взгляду, словно наш собственный сын. Вы оплакиваете, как и я, смерть моего отца, вселенского монарха Бимбисары. Ему шел семьдесят восьмой год жизни и пятьдесят первый год славного царствования. Двор будет соблюдать траур до конца сезона дождей, когда мы ожидаем увидеть нашего любимого сына Кира Спитаму на нашей коронации».

Само собой, никакого упоминания о том, как Бимбисара умер. Через несколько дней мы узнали, что Аджаташатру собственноручно задушил отца шелковым шнурком, как того требует протокол при свержении монарха.

Я провел не одну беспокойную неделю в душных, заросших зеленью садах Пасенади. Ни царь, ни принц не присылали за мной. Из Суз тоже ничего не было. Никаких известий из Таксилы о караване. Мое отшельничество наконец было нарушено прибытием принца Джеты и монаха Шарипутры. Они без предупреждения появились на веранде. Я помог им отжать одежду.

— Я случайно увидел Шарипутру в саду, — сказал принц, — и сообщил ему о вашем желании поговорить с ним.

Я простил эту ложь. Мне так не хватало общества, что даже буддийский архат с черными деснами казался милостью судьбы.

Карака пошел за вином, Шарипутра уселся на пол, принц Джета на подушку, а я пристроился на табурете.

Старик наградил меня гримасой, которую я счел улыбкой.

— Мой дорогой… — начал он и замолк.

— Наверное, вам лучше задавать ему вопросы, — выжидательно глядя на меня, подсказал принц Джета.

— А может быть, лучше я буду отвечать на вопросы? — вывернулся я, вспомнив о своей духовной миссии.

— Известно, что Будда только задает вопросы, — тактично заметил принц. — Как и Шарипутра.

— Хорошо. — В старике было какое-то неиссякаемое благодушие, вызывавшее во мне образ сытого младенца, но холодный немигающий взгляд напоминал змеиный. — Вы любите игры, дитя мое?

— Нет, — ответил я. — А вы?

— Вечные игры — да. — Шарипутра засмеялся, но смех его прозвучал одиноко.

— Но почему вы совсем не интересуетесь Мудрым Господом и его пророком Зороастром?

— Все в мире интересно, дитя мое. И если вам интересно рассказать мне о вашем Мудром Господе, вы должны это сделать. Сейчас же! Говорят, истина не может ждать — не знаю почему. Все остальное ждет. Расскажите!

Я рассказал. Когда я закончил, Шарипутра обратился к принцу Джете:

— Этот Мудрый Господь пытается выдать себя за перса, но говорит точно как Брахма. Ох уж эти боги! Они меняют имена от страны к стране и думают, что мы не заметим. Но нас не проведешь! Они нас не одурачат, а? И не спрячутся от нас. Но этот Брахма! Он самый честолюбивый, остальным далеко до него. Считает себя создателем — подумать только! О, вы бы его послушали, когда он в первый раз явился к Будде! Нет, не в первый — во второй. В первый раз он упрашивал Будду привести в движение колесо его учения. О, Брахма умеет убеждать и упрашивать! Он знает, что прежде чем достичь нирваны, ему придется вновь родиться человеком, а единственный способ для этого — стать Буддой. Он ведь не глуп. Только говорит глупо. Как бы то ни было, Будда позволил себя уговорить, поскольку Брахма лучший среди богов и к нему можно снизойти, правда? И Будда согласился (после первого визита) привести колесо в движение. Для Будды это было большой жертвой, поскольку сам он уже достиг нирваны и его уже нет ни здесь, ни там, ни где бы то ни было — в отличие от бедняги Брахмы.

Затем Брахма пришел во второй раз. Это было в Раджагрихе. Как это происходило точно, нужно спросить у Ананды — он помнит все, даже самые незначительные подробности. Все это случилось до меня. И Брахма сказал Будде: «Я Брахма! Я великий Брахма, царь богов! Меня никто не создал — это я создал мир! Я владыка мира! Я могу создавать, изменять и дарить жизнь. Я отец всего сущего!» Теперь-то мы знаем, что все это полная чепуха. Но Будда всегда вежлив. И всегда возвышен. «Если ты существуешь, Брахма, — сказал он смиренно, — значит, ты создан. Если ты создан, ты будешь развиваться. Если ты развиваешься, то твоя цель — освободиться от огня и постоянного движения, вложенных в тебя. Поэтому ты станешь тем, что я сейчас. Ты сделаешь последний шаг по пути восьми изгибов и прекратишь свое развитие и существование».

— И что ответил Брахма?

Никогда ни до, ни после этого я не слышал такого кощунства!

— О, он растерялся! А вы бы не растерялись? Представьте его — точно как ваш Мудрый Господь, такой же самодовольный и всемогущий, или мнит себя таким. Однако будь он в самом деле всемогущим, то смог бы и не существовать, а как ни старается, не может этого достичь. Вот потому-то он и упросил Будду запустить колесо своего учения.

— А вы вполне уверены, что это в самом деле Мудрый, то есть Брахма, говорил с Буддой?

— Конечно не уверен! Это ведь все сон, дорогой мой, а во сне что-то имеет смысл, а что-то нет. Я хочу сказать, много зависит от того, где спишь, не так ли?

Я признал про себя, что в самом деле ощущаю, будто то ли сплю, то ли схожу с ума.

— Зороастр сам слышал голос Мудрого Господа… — начал я.

— …Как и Брахма слышал ответы Будды.

Шарипутра одобрительно кивнул мне несколько раз как тупому ученику, которому удалось к одному прибавить один.

— Должен заметить, что Зороастр почтительно слушал ответы Мудрого Господа, а не наоборот.

— Я говорю наоборот, потому что Брахма почтительно слушал Будду. Ведь в каждый момент существует только один Будда.

— Существует только один Мудрый Господь.

— Кроме случаев, когда он перебирается в Индию и выдает себя за Брахму. Но все равно это не единственный бог. Просто самый тщеславный.

Я изо всех сил старался сохранить свою придворную маску.

— Вы отрицаете, что Мудрый Господь — единственный творец всего сущего?

— Конечно, мой дорогой. И вы тоже. — И тут этот вредный старикашка повторил мне мою же цитату из священного текста: — «Ахурамазда до акта сотворения не был Мудрым Господом, жаждущим расширяться, мудрым, свободным от несчастий, ясным…» Я забыл, о чем еще вы столь любезно только что нам говорили. Моя память уже не та.

Я мрачно продолжил:

— «…Всегда правым, щедрым, всепроникающим…»

— Да, да. «И прозорливый Ахурамазда увидел, что разрушительный дух никогда не прекратит своих нападок…» И потому он ходит и устраивает ловушки для разрушительного духа и изобретает вне бесконечного времени, времени долгого владычества. Мой дорогой, как это надуманно! Если он всемогущий создатель, зачем он придумал этого разрушительного духа? Чего ради? А если уж придумал, зачем же бороться с собственным творением? Не очень мудро с его стороны, правда? И потом, настаивать, чтобы человеческая раса, другое его творение, постоянно боролась с его самым первым творением… Нет, это определенно не очень хорошо.

— То, что существует зло, нехорошо, Шарипутра. Но зло существует, равно как и добро, и борьба между ними продлится до торжества добра в конце долгого владычества.

— Если добро все равно победит, зачем же бороться? К чему беспокоиться?

— Потому что такова воля Мудрого Господа. Из себя он породил все человеческие души. И эти вечные души существуют в нем, пока им не настанет пора принять человеческий облик. Тогда они делают выбор: следовать Истине или Лжи. Если они следуют Истине, то заслуживают награды. Если Лжи…

— Да, дитя мое. Как ни неповоротлив мой ум, идею я уловил. Но зачем заставлять всех так страдать?

— Как же иначе победить зло?

— Уничтожить сначала мир, потом себя. Или, если хотите — и можете, — сначала себя, потом мир.

— Мир существует. И сам он существует. И зло существует. И добро существует. И борьба существует — неизбежно, предопределенно.

— Тогда лучше не существовать, не правда ли? И достичь этого можно, следуя по пути восьми изгибов.

Старик сводил с ума лучше злейшего из здешних софистов.

— Все борется… — начал я.

— …Кроме того, что не борется, — закончил Шарипутра. — Но ваш Мудрый Господь, как и наш гордый, хотя и лукавый Брахма, так же находится во тьме, как и остальные его творения. Он понятия не имеет о том, куда идет, как и не знает, откуда взялся.

— Мудрый Господь знает, что поймает и уничтожит злого Ахримана, когда кончится время долгого владычества. Когда он это сделает, все души будут спасены.

— Так он говорит. Но он тоже развивается. Было время, когда его не было. Потом он был. Теперь он есть. Но будет ли он?

— До Мудрого Господа был Мудрый Господь.

— А до того? Он говорит, если вы верно процитировали: «До акта сотворения я не был Господом». Если не был Господом, то кем же? И откуда взялся этот творец?

— Время…

— Ах время! Но откуда взялось оно?

— Время было. Есть. Будет.

— Возможно. А возможно, нет. Я говорю об изначальных вещах, дитя мое, потому что они вас интересуют. Мы не любопытствуем о природе вещей, о мироздании. Нам не дано знать, что было сначала и есть ли что-то первое во времени и пространстве или вне времени и пространства. Все едино. Боги, люди, призраки, звери, рыбы, деревья… Это все проявления мира, где страдание постоянно, потому что все течет и ничто не остается собой. Разве не так?

— Есть единый источник… — начал я.

Но Шарипутра уже не слушал меня.

— Первое, что я делаю с нашими учениками, — веду их на кладбище, где показываю разложившееся тело. Мы рассматриваем новую жизнь, возникающую из мертвеца, смотрим, как черви откладывают яйца в гниющую плоть. Потом яйца лопаются, и новое поколение червей наедается, пока через какое-то время — время очень-очень короткого владычества, мой дорогой, — не остается ничего, кроме костей, и бедные черви умирают от голода. Но из их праха произрастают растения, насекомые, невидимые зернышки жизни, и цепь продолжается дальше и дальше. И кому не захочется прервать эту цепь страданий?

— Цепь прервется, когда Мудрый Господь возобладает над тьмой и все станет светом.

— Должен сказать, это очень похоже на речения Брахмы. Но как он признает сам — когда не лжет, — ему не ведомо, как все закончится, так же как и откуда все взялось. Он на середине реки, как и все мы. Естественно, его река шире нашей, но по сути — все реки одинаковы. Как вы сами так прекрасно спели… нет, нет, действительно прекрасно: «Время сильнее, чем все созданное — созданное Мудрым Господом и созданное духом разрушения». Для нас, дитя мое, время — только часть сновидения, от которого ты очнешься, если испытаешь просветление.

— И угаснешь?

— Вы усвоили урок, Кир Спитама!

Вредный старик наградил меня рукоплесканиями. Многие аргументы Шарипутры можно бы было опровергнуть, но я помнил наказ Дария. Я должен учиться и учить, а нельзя учить, не поняв сперва, что другие считают истиной. В те дни я не сомневался в своей миссии — наставлять всех на путь Истины. Но в то же время меня глубоко интересовала природа мироздания, и каким-то непонятным образом Шарипутра привлек мое внимание к любопытному пробелу в Зороастровой концепции божества. Да, Демокрит, ты тоже его заметил. Но ты заметил оттого, что интересуешься сущностью материального. А мы интересуемся сущностью божественного.

Согласен, всегда казалось неясным, когда и почему Мудрый Господь родился из неопределенного времени, что непонятно уже само по себе, поскольку неопределенное, по определению, — это не то, что еще не определено, а то, что неопределенно. Но до встречи с буддистами я думал, что религии, философии или мировоззрению при всей их сложности невозможно обходиться без теории мироздания, пусть даже самой туманной. Но тут нашлась секта или религия, захватившая ум двух могущественных царей и многих мудрецов, которая даже не задалась единственно важным вопросом: как возник космос?

Хуже того, буддисты относятся ко всем богам столь же дружелюбно-пренебрежительно, как и образованные афиняне. Но афиняне боятся общественного осуждения, а буддисты безразличны к предрассудкам брахманов. Их даже не очень взволнует, если их богов объявят демонами, как это сделал Зороастр. Буддисты принимают мир таким, какой он есть, и пытаются уничтожить его.

Между тем они признают, что для простых буддистов-обывателей, возможно, лучше быть веселым, доброжелательным, спокойным и преисполненным сочувствия к окружающим. Членам же секты, однако, надлежит отрешиться не только от печалей мира сего, но и от радостей тоже.

— Когда мы насмотримся на гниющие трупы, я напоминаю ученикам, как отвратительно живое тело. Поскольку многие из них молоды, женщина еще влечет их и, конечно, привязывает к цепи существования. И поэтому я показываю, что тело самой прекрасной женщины подобно ране с девятью отвратительно сочащимися отверстиями и покрыто липкой, холодной кожей…

— При всей скудости моего ума, суть я уловил, — сказал я, в какой-то степени отыгравшись.

— Мой дорогой, если вы в самом деле поняли, то теперь сами вращаете колесо учения! Какой умный мальчик.

Шарипутра взглянул на принца Джету. Лицо у монаха по-прежнему улыбалось, но глаза оставались ясными и немигающими, как у попугая. Он приводил меня в замешательство.

— Думаю, нашему другу пора посетить Будду, — сказал принц.

Демокрит хочет знать, кто такой Будда и откуда он взялся. На первый вопрос, пожалуй, ответа нет. В Индии я часто спрашивал об этом и получил удивительное множество ответов. Индийцы, в отличие от нас, не придают значения фактам, ощущение времени у них не такое, как у нас, а понимание реальности основано на глубокомысленном заключении, что мир не имеет большого значения, поскольку лишь непостоянный образ. Они считают, что мир им снится.

 

11

Вот что я могу рассказать о Будде. В то время, когда мы с ним встретились — более полувека назад, — ему было семьдесят два — семьдесят три года. Он родился в республике Шакья, что лежит у подножия Гималаев. Происходил из рода воинов Гаутама. При рождении его назвали Сиддхартха. Воспитывался Сиддхартха в городе Капилаваштру, столице той страны. Одно время отец Гаутамы имел в республике высокую должность, но я бы не назвал его царем, как это делают некоторые снобы в Шравасти и Раджагрихе.

Сиддхартха женился. У него родился сын, Рахула, что значит «звено» или «связь». Подозреваю, ребенок начинал жизнь под другим именем, но я так и не выяснил, под каким. Но определенно он оказался для Сиддхартхи связью с тем миром, который Будде предстояло для себя уничтожить.

В двадцать девять лет Сиддхартха начал так называемые «благородные искания». Он остро ощущал свою подверженность страданиям жизни как таковой и, понимая опасность жизни для всех подверженных страданиям от рождения, начал искать радикальное избавление от связей с жизнью — нирваны.

Поиски продолжались семь лет. Он жил в лесу. Умерщвлял плоть. Медитировал. В свой срок, благодаря усилиям, — или просто потому, что прошел путь всех своих рождений? — Сиддхартха не только понял причины страдания, но и нашел лекарство. Он увидел все, что было и что будет после. В магическом поединке он победил злого бога Мару, владыку этого мира.

Сиддхартха стал просветленным, или Буддой. Поскольку он устранил не только себя, но также и осязаемый мир, то стал выше всех богов: они продолжают свое развитие, а он нет. Они еще существуют в мире, который он полностью развеял. А раз просветление есть конец самого себя — великий конец, — уничтоженный мир не должен волновать Будду. Но мир, от которого он очнулся, вернулся к нему, когда с небес спустился великий бог Брахма и попросил указать путь другим. Однако Будду это не заинтересовало. Зачем говорить о том, чего нельзя описать? Но Брахма был настойчив, и Будда согласился пойти в Варанаси и привести в движение колесо своего учения. Там он открыл людям четыре истины и указал путь восьми изгибов. И в то же самое время, парадоксально, все это не имело смысла, потому что он упразднил этот мир, как и все остальные.

— Все, причиняющее страдание, подобно миражу, — говорил Будда.

Для него человеческая личность напоминает дурной сон — лучше избавиться от него, очнувшись к… к чему? Дальше я не воспринимаю учение Будды. Но ведь он просветленный, а я нет.

Как ни крути, это учение противоречит учению Мудрого Господа. Для буддистов и джайнов мир ухудшается, поэтому целью для мудрого является угасание. По Зороастру, каждый человек должен идти следуя Истине или Лжи, а спустя вечность его будут судить за все, что он сделал или не сделал в течение своей единственной жизни. В конце концов, проведя какое-то время на небесах или в аду, все человеческие души разделят победу Мудрого Господа над Ахриманом, и все мы достигнем совершенного состояния, не столь отличного от буддийской саньяты, сверкающей пустоты, — так можно перевести это слово, буквально передав смысл необъяснимого.

Для индийцев все существа обречены постоянно возрождаться. Наказание и награда в каждой данной жизни есть результат предыдущих деяний в предыдущей жизни. Каждый полностью во власти своей кармы, то есть судьбы. Для нас существует страдание и радость во время долгого владычества, а потом слияние с Ахурамаздой на вечное время. Для них существует бесконечная череда смертей и рождений, и лишь очень немногие вырываются из нее посредством нирваны, которая есть ничто, и саньяты, которая есть саньята, если она есть.

Демокрит считает, что одно не так уж далеко от другого. Я же знаю, что между ними нет ничего общего. Признаю: в буддийском понятии саньяты есть что-то светящееся и скользкое; получается так, что чем больше я думаю о буддийской истине, тем сильнее ощущаю, что пытаюсь ухватить одного из тех скользких угрей, которые извиваются по ночам в южных морях, испуская холодное сияние. В сердцевине буддийской системы находится пустота, и это не просто какая-то там нирвана. Это самый настоящий атеизм.

Насколько я знаю, Будда никогда не спорил о существовании богов и их заповедях, разве что мимоходом. Он никогда их не отрицал, он просто не придавал им значения. Но несмотря на ужасное самомнение, Будда не ставил себя на их место, потому что к тому времени, когда он привел в движение колесо своего учения, сам уже перестал существовать, что есть высшая степень развития. Но поскольку он сам еще не покинул тела Гаутамы, то позволил людям создать сангху, дабы облегчить страдания немногих избранных.

Сначала в секту принимались только мужчины, но потом Ананда убедил Будду, что для женщин не надо делать исключения. Они тоже должны жить своей общиной и следовать пути восьми изгибов. Несмотря на свою обычную любезность, Будда отпустил шутку, и женоненавистники часто вспоминают ее.

— Если бы секту составляли одни мужчины, Ананда, — сказал он, — ей бы осталось существовать тысячу лет. Когда в нее допустили женщин — лишь пятьсот лет.

Подозреваю, он был излишне оптимистичен.

В конце дождливого сезона принц Джета сопроводил меня в парк, который он то ли продал, то ли все-таки не продавал купцу Анатхапиндике для Будды. Здесь живут тысячи монахов, учеников и почитателей Будды. Многие аскеты спят под открытым небом, паломники ночуют на постоялых дворах, а члены секты — в большом здании с тростниковой крышей.

Неподалеку от этого монастыря на низком основании воздвигли деревянный навес. Здесь на циновке сидел сам Будда. Поскольку навес не имел стен, святой жил на виду у всего мира.

Шарипутра провел нас в монастырь. Старик двигался как мальчишка, то и дело подпрыгивая. Зонтика у него не было. Теплый дождь, казалось, не беспокоил архата.

— Вам повезло: Татхагата в настроении поговорить. Мы так рады за вас! С полнолунием он обычно замолкает. Но не сегодня. — Шарипутра похлопал меня по плечу: — Я рассказал ему о вас.

Если он и ожидал вопросов, что сказал Будда о персидском после, то тщетно.

— Я с радостью жду этой встречи, — церемонно проговорил я, использовав слово из упанишад, означающее не только встречу, но и серьезную дискуссию на духовную тему.

Шарипутра проводил нас с принцем Джетой к навесу, воздвигнутому над основанием, к которому вели восемь пологих ступеней, — по одной на каждый изгиб пресловутого пути? На нижней ступени Шарипутру приветствовал высокий, желтокожий человек мощного сложения, и архат представил его нам:

— Это Фань Чи. Он приехал из Китая учиться у Будды.

— Не учиться у Будды невозможно.

На кошальском диалекте Фань Чи говорил лучше меня, хотя и с сильным акцентом. В дальнейшем мне было суждено близко подружиться с этим человеком, а пока я лишь замечу, что прибыл он в Индию не учиться у Будды, а с торговой миссией из одной маленькой страны на юго-востоке Китая. Позже Фань Чи признался мне, что пришел в тот день в парк, чтобы встретиться с персидским послом. Его так же влекла к себе Персия, как меня Китай.

Вслед за Шарипутрой мы ступили под навес. Все встали навстречу нам, только Будда остался сидеть на своем коврике. Я понял, почему его называли Золотым, — кожа его была желтой, как у китайца. Будда был не только не арием, но даже и не дравидом. Очевидно, род Гаутамы происходил от племени, перебравшегося через Гималаи из Китая.

Будда был маленьким, худым, гибким. Он сидел очень прямо, поджав под себя ноги. Раскосые глаза были такими узкими, что не сразу поймешь, открыты они или закрыты. Кто-то сравнил глаза Будды со сверканием ночного летнего неба. Не знаю. Я их так и не рассмотрел. Светлые брови срослись, образовав над переносицей пучок. В Индии это считается божественным знаком.

Кожу старика покрывали морщины, но она была блестящей, что свидетельствовало о его хорошем здоровье, голый же череп сверкал желтым алебастром. Вокруг старика пахло сандалом, что показалось мне неподобающим для аскета. За все то время, что я провел с ним, старик ни разу не пошевелился, разве что несколько раз повел правой рукой. Голос Будды звучал тихо и мелодично и, казалось, никак не связан с дыханием. Вообще создавалось впечатление, что Будда каким-то таинственным образом просто не дышит.

Я низко поклонился. Он жестом предложил мне сесть. Я произнес подготовленную речь. Когда я закончил, Будда улыбнулся. И все. Ответом не удостоил. Получилось неловко.

Потом какой-то молодой человек спросил:

— О, Татхагата! Это правда, что мир вечен и все остальные взгляды ложны?

— Нет, дитя мое, я не считаю, что мир вечен, а остальные взгляды ложны.

— Тогда считаешь ли ты, что мир не вечен и другие взгляды неверны?

— Нет, дитя, я не считаю, что мир не вечен, а другие взгляды неверны.

Затем молодой человек спросил Будду, конечен или бесконечен космос, похоже или не похоже тело на душу, существует или нет святой человек после смерти и так далее. На каждый вопрос Будда давал юноше такой же ответ-неответ, что и на вопрос о вечности мира. Наконец молодой человек спросил:

— В таком случае какие недостатки всех этих теорий мешают Будде принять их?

— Дело в том, дитя, что теория, будто мир вечен, — это джунгли, пустыня, кукольное представление, корчи и цепь, навечно прикованная к бедности, боли, отчаянию и борьбе. Такая точка зрения не способствует отстранению, отсутствию желаний, спокойствию, знанию высшей мудрости и нирване.

— И это ответ Татхагаты на все вопросы?

Будда кивнул:

— Вот что мешает мне принять эти очевидно противоречащие одна другой теории, и поэтому я не придерживаюсь ни одной из них.

— Но у Татхагаты есть собственная теория?

Повисла пауза. Признаюсь, кровь вдруг прилила к моим щекам, я почувствовал словно приступ лихорадки. Мне отчаянно хотелось услышать ответ или не ответ.

— Будда свободен от всяких теорий. — Голос старика звучал мягко. Глаза, казалось, смотрели не на нас, а в какой-то мир-немир, для нас не познаваемый. — Конечно, есть вещи, известные мне. Я знаю природу материи. Я знаю, как вещи возникают, знаю, как они исчезают. Я знаю природу чувств. Я знаю, откуда берутся чувства, и знаю, как они проходят. Я знаю, как приходит понимание и как оно заканчивается. Как начинается сознание — только чтобы прекратиться. Поскольку я знаю все это, то смог освободиться от любой привязанности. Моя сущность ушла, отринулась, освободилась.

— Но Татхагата, ты… Жрец, который достиг состояния, подобного твоему… сможет ли он возродиться?

— Неверно сказать, что он возродится.

— Значит, он не возродится?

— Это тоже не будет верно.

— Так он одновременно и возродится, и не возродится?

— Нет. Одновременность не соответствует истине.

— Я не понимаю, Татхагата. Он или одно, или другое, или одновременно и то и другое, однако…

— Довольно, дитя. Ты не понимаешь, потому что человек часто не видит того, что перед ним, когда смотрит не в ту сторону. Я задам тебе вопрос. Если перед тобой зажечь огонь, ты заметишь это?

— Да, Татхагата.

— Тогда скажи, куда он уходит, когда гаснет? На восток? На запад? На север? На юг?

— Но твой вопрос не имеет смысла, Татхагата. Когда огонь гаснет из-за недостатка горючего, он… ну он просто гаснет.

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, возрождается или нет святой. Это вопрос ни о чем. Он затухает, как огонь, гаснущий из-за недостатка горючего.

— Понятно, — сказал молодой человек. — Теперь я понял.

— Возможно, ты начал понимать.

Будда смотрел в мою сторону. Не могу сказать, что он посмотрел на меня.

— Мы часто возвращаемся к этому спору, — сказал старик. — И я всегда использую образ огня, потому что нагляден.

Повисла долгая пауза. Вдруг Шарипутра объявил:

— Все, что имеет причинность, — мираж.

Снова воцарилась тишина. К тому времени я позабыл все вопросы, что хотел задать. Мое сознание затухло, как пресловутый огонь. За меня спросил принц Джета:

— Татхагата, посол Великого Царя Персии интересуется, как был создан мир.

Будда обратил ко мне свой странный, невидящий взор. Потом улыбнулся:

— Возможно, ты расскажешь мне сам.

Зубы Будды были желтыми, в черных точках, и почему-то напоминали змеиные. Не помню, что я говорил. Наверное, я описал ему одновременное рождение добра и зла, пересказал учение моего деда, и все это под наставленными на меня — не могу найти другого слова — узкими глазами. Когда я закончил, Будда вежливо произнес:

— Поскольку никто не узнает, правильно его собственное мнение о сотворении мира или нет, то совершенно невозможно утверждать, что чье-то мнение ложно.

И он обошел единственно важный из всех существующих вопрос. Следующая пауза была самой длинной. Дождь стучал по камышовой крыше, в ветвях шумел ветер, из монастыря доносилось пение монахов. Наконец я вспомнил один из множества вопросов, что собирался задать:

— Скажи мне, Будда, если жизнь этого мира есть зло, то зачем же существует этот мир?

Будда взглянул на меня. Думаю, на этот раз он действительно меня увидел, хотя под навесом стало тускло и зелено, как под водой, когда нырнешь с открытыми глазами.

— Мир полон боли, страдания и зла. Вот первая истина, — сказал он. — Пойми эту первую истину, и остальное станет очевидным. Следуй пути восьми изгибов, и…

— …И нирвана затушит тебя, или не затушит. — От такой выходки многие разинули рты — я перебил Будду! Тем не менее я был настойчив в своей бестактности. — Но я спрашиваю, кто или что создало мир, единственное назначение которого, согласно тебе, без всякой цели причинять страдание.

— Дитя мое, допустим, ты сражался в бою. И тебя ранило отравленной стрелой. Тебе больно. У тебя жар. Ты боишься смерти — и последующего возрождения. А рядом я. Я искусный хирург. Ты приходишь ко мне. О чем бы ты попросил меня?

— Удалить стрелу.

— Сразу?

— Сразу.

— Ты не захочешь узнать, из чьего лука она вылетела?

— Конечно любопытно. — Я понял, куда он клонит.

— Но захочешь ли ты до того, как я удалю стрелу, узнать, высоким был тот стрелок или низким, был он воином или рабом, красивым или уродливым?

— Нет, но…

— И вот что тебе даст путь восьми изгибов: избавление от стрелы и боли, противоядие от яда, каким является этот мир.

— Но когда стрела будет вынута и я исцелюсь, я могу поинтересоваться, кто меня ранил.

— Если ты в самом деле прошел лечение, вопрос становится для тебя несущественным. Ты увидишь, что жизнь — всего лишь сон, мираж, плод твоего воображения. И когда ты исчезнешь, исчезнет и он.

— Вот ты Татхагата — тот, кто приходит и уходит. Когда ты здесь — ты здесь. Но когда ты уходишь, куда ты уходишь?

— Туда же, куда уходит погасший огонь. Дитя мое, нирвану нельзя определить словами. Не пытайся поймать ее в сеть привычных фраз, что она есть и ее нет. В конце концов, даже понимание сути нирваны есть лишь доказательство, что ты еще на этом берегу реки. Кто достиг этого состояния, не пытается найти имя безымянному. Давай сначала вынем стрелу. Вылечим плоть. Давай взойдем, если сможем, на паром, отправляющийся на другую сторону. Так мы пройдем половину пути. Так будет правильно?

В сумерках я еле различал улыбку Будды. Потом он проговорил:

— Мудрость, превосходящая эту жизнь, бездонно глубока, как пространство Вселенной, наполненное кружением бессчетных звезд.

— И понять ее трудно даже тем, кто проснулся, — сказал Шарипутра.

— Вот почему, Шарипутра, никто не может понять ее путем пробуждения.

Оба старика рассмеялись, очевидно, знакомой шутке.

Больше я из той встречи ничего не запомнил. Кажется, прежде, чем покинуть парк, мы зашли в монастырь. Похоже, там я впервые встретился с Анаидой. Это был маленький человечек, делом жизни которого было заучить наизусть все услышанное о словах и деяниях Будды.

Помнится, я спросил у принца Джеты, сказал ли Будда что-нибудь такое, чего не говорил уже тысячу раз.

— Нет. Он снова и снова повторяет одни и те же образы. Единственно новым — для меня — был парадокс с пробуждением.

— Но для Шарипутры это было не ново.

— Да. Шарипутра видится с ним чаще всех, и они обмениваются замысловатыми шутками. Они много смеются вместе. Я не понимаю, над чем. Хотя я продвинулся достаточно, чтобы улыбаться в этом мире, смеяться над ним я еще не могу.

— Но почему он так безразличен к идее мироздания?

— Потому что он считает мир несущественным в буквальном значении этого слова. Конечная цель для человека — дематериализоваться. Самому ему это удалось. Теперь он вращает колесо своего учения для других, чтобы они, по мере возможности, обратились. Сам же он пришел — и ушел.

Демокриту эти идеи, кажется, даются легче, чем мне. Я еще могу допустить, что все сущее находится в движении и что мы принимаем за реальный мир какой-то изменяющийся образ, воспринимаемый каждым по-своему, причем восприятие каждого отлично от реальности. Но отсутствие божества, начала и конца, добра и его борьбы со злом… А отсутствие цели делает учение Будды слишком странным для моего восприятия и чуждым мне.

 

12

В последнюю неделю дождливого сезона река вышла из берегов. Желтая вода поглотила причалы, пробилась за деревянный частокол и затопила полгорода.

Владельцы высоких домов вроде принца Джеты, просто перебрались на другие этажи, но живущие в одноэтажных были вынуждены залезть на крышу. К счастью, дворцовый ансамбль находился на возвышенности и мои комнаты залило лишь по щиколотку.

На второй день наводнения я обедал с Каракой и Фань Чи. Вдруг обед прервали трубные звуки — кто-то трубил в раковину. Затем послышался зловещий звон железа. Поскольку наводнения и гражданское неповиновение ходят в Индии рука об руку, мы все пришли к заключению, что пострадавшие от разбушевавшейся реки напали на дворец.

В сопровождении персидских стражников мы поспешили туда. Помню, что горячий ветер заливал дождем глаза. Помню скользкую грязь под ногами. Помню наше удивление, когда мы обнаружили, что вход в дворцовый сад не охраняется.

С мечами наголо мы вошли в вестибюль, где вода стояла по пояс. Там никого не было, но из другой части здания слышались приглушенные крики. У входа в приемный зал нам открылось странное зрелище: царские стражники сражались друг с другом, но очень медленно, так как вода затрудняла движения. Пока мы смотрели на это напоминающее сон сражение, двери в зал распахнулись и появилась шеренга копьеносцев с оружием наперевес. При виде копьеносцев стражники вложили мечи в ножны. Сражение закончилось в тишине. В тишине же из дверей вышел царь Пасенади, на шее у него болталась длинная цепь, конец ее держал офицер его собственной охраны. Ритмичное позвякивание цепи над водной гладью создавало некую суровую музыку, которая пришлась бы по душе ведическим богам.

Царь проследовал мимо нас, и я поклонился. Но он меня не заметил. По сути дела, на персидское посольство никто не обращал никакого внимания. Когда царь скрылся, я по пояс в воде пробрался к двери приемного зала и увидел с дюжину мертвых воинов, плавающих в окрашенной кровью желтой воде. В дальнем конце помещения валялся перевернутый трон, и несколько человек пытались вернуть его на возвышение. Одним из них был Вирудхака.

Завидев меня, он предоставил другим устанавливать серебряное кресло и медленно двинулся по воде ко мне, вытирая лицо краем мокрой накидки. Помню, мне показалось странным, что человек, бредущий по пояс в кровавой воде, хочет вытереть лицо мокрой материей.

— Как видите, уважаемый посол, мы совершенно не готовы к церемонии.

Я как мог припал на колено. Увиденного было достаточно, чтобы понять, чего от меня ждут.

— Да хранят боги царя Вирудхаку долгие годы!

Карака и Фань Чи тоже выразили эту праведную надежду.

— Я приложу все усилия, чтобы стать достойным того, что боги даровали мне в сей день, — торжественно возвестил Вирудхака.

Раздался треск, и трон снова упал с возвышения. Да, не лучшее начало царствования.

— Мой отец уже несколько лет хотел отречься, — как ни в чем не бывало проговорил Вирудхака. — Сегодня утром он вызвал меня и упросил освободить его от бремени сего мира. И вот по его настоянию, как послушный сын, я исполнил просьбу отца и занял его место.

Очевидно, утверждение Будды, что этот мир — лишь сон, оказало влияние не только на Вирудхаку, но и на весь двор. Никто не вспоминал, по крайней мере в моем присутствии, кровавого свержения Пасенади. В редких случаях, когда упоминалось его имя, говорили, что царь удалился в долгожданное отшельничество, в лес. Говорили, что он всем доволен; ходили слухи, что он достиг нирваны.

На самом деле в тот же день Пасенади изрубили на мелкие кусочки и принесли в жертву речному богу. Поскольку река скоро вошла в обычное русло, жертва, судя по всему, была принята.

Немного времени спустя я встретил на людной улице принца Джету. От высохшей речной грязи в воздухе стояла пыль, и мы натянули на лицо отсыревшую одежду, стараясь не дышать глубоко.

Мы направились к караванной площади, и принц Джета сказал:

— Пасенади обещал уйти, но в последний момент передумал. Он сказал: «Еще месяц». Очевидно, этот месяц оказался лишним.

— Очевидно. Но он был очень стар. Почему… не подождал он? — В Индии всегда лучше заменять известные имена местоимениями.

— Из страха. Он благочестивый человек, и, хотя ясно видел, что отец разрушает Кошалу, терпеливо ждал. Но когда в Магадхе власть захватил Аджаташатру, понял, что грядет война. И поступил так, как велел ему долг, для спасения остатков царства.

Мы остановились у лавки с причудливыми глазированными китайскими горшками, какие недавно завез в Индию Фань Чи.

— Вы одобряете его поступок?

Принц Джета вздохнул:

— Как я могу одобрять? Я буддист. Я не могу одобрить поступок, причиняющий вред живому существу. К тому же этот… покойный был моим старым другом. Но… — Принц Джета лениво указал на кувшин с драконьей головой: — Говорят, в Китае много таких чудовищ.

— Мне то же говорил Фань Чи. Из драконьих костей делают самые лучшие лекарства.

Я ждал ответа на свой вопрос.

Принц Джета купил кувшин.

— Если кто-то и может спасти страну от Аджаташатру, то это новый царь, — сказал он.

— А как отнесся к этому Будда?

— Будда рассмеялся — как лев.

— В нем нет сострадания.

— Откуда? Он пришел и ушел. Царь — всего лишь часть этого сумасшедшего кукольного представления, в котором совершенный больше не участвует.

Во время жаркого сезона из Раджагрихи приехала Амбалика с нашим сыном. Принц Джета отвел своей внучке и правнуку крыло в своем речном особняке. Тем временем через Таксилу пришло послание из Суз. Великий Царь упрекал меня за слишком высокую цену, уплаченную за железо, но, поскольку я открыл торговый путь между Персией и Магадхой, в целом он был доволен своим рабом, и при дворе я стал героем, во всяком случае так сообщал письмом секретарь. Мне предписывалось немедленно возвращаться домой.

Я тщательно приготовился. Караке я велел вернуться в Раджагриху, где ему надлежало стать торговым агентом Великого Царя. Ему следовало также подготовить второй караван с железом из Магадхи, по более разумной цене, чем заплатил я. Амбалике с нашим сыном предстояло остаться в Шравасти, пока я не пришлю за ней или не вернусь сам.

Ко всеобщему удивлению — приятному удивлению, — война между Раджагрихой и Кошалой так и не началась. Хотя Аджаташатру и послал войска в Варанаси, он не делал попыток захватить город. Тем временем Вирудхака повел кошальское войско не на юг, к своему осажденному городу Варанаси, а на восток, в республику Шакья. Через несколько дней республика пала, и ее территорию поглотила Кошала. Но федерация республик привела свои войска в боевую готовность.

В конечном итоге я был рад вернуться в Персию, где бои шли вдалеке от Суз, а страшное преступление отцеубийства было неизвестно среди наших ариев. Мне казалось отвратительным, что два самых могущественных арийских царя были убиты своими сыновьями, но принца Джету это вроде бы не смущало.

— У нас есть старая пословица: принцы, как крабы, пожирают своих родителей.

В конце концов, мое столь богатое на кровавые события посольство в Индийские царства проходило под созвездием рака.

А рассуждая практически, иметь дело с Вирудхакой мне казалось даже проще, чем с его отцом. Во-первых, он был превосходным администратором, и в скором времени Кошале предстояло стать тем, чем, по всей видимости, она была в далекие славные дни, о которых все с такой ностальгией рассказывали.

Правда, в каком бы городе я ни был, мне говорили, что я немного опоздал, а то бы застал его золотой век. Судя по всему, мне не суждено успевать вовремя.

На коронации Вирудхаки я был почетным гостем. Древний ритуал состоялся на ярмарочной площади у стен города. Я не запомнил сложной церемонии; помню только, что все несколько спешили.

Помню также магический момент, когда новоиспеченный царь сделал три шага по тигровой шкуре, имитируя шаги бога Вишну, когда тот пересек мир и наполнил Вселенную светом. Ананда говорит, что и Будда сделал то же самое после просветления. Но насколько я могу судить, сам Будда вроде бы никому, кроме Ананды, не говорил о своем странствии по Вселенной. У меня осталось впечатление — возможно, ошибочное, — что Будда не был склонен к таким преувеличениям.

Хотя Вирудхака просил Будду присутствовать на церемонии, совершенный нашел уместным покинуть Шравасти накануне ночью. Последний раз его видели на дороге в Шакью. Потом говорили, что Будда знал о намерении царя напасть на его родину и хотел встретить начало войны вместе со своим народом. Но годы спустя, когда я спросил принца Джету, правда ли это, он покачал головой:

— Будду не заботили события. Все попытки вовлечь его в политику провалились. Он лишь продолжал смеяться над кукольным представлением. Правда, люди в Шакье думали, что он может спасти их, потому что вроде бы одобрял их сангху. Может быть, и так. Но его интересовала не сангха Шакьи, а буддийская сангха, — если вообще что-нибудь интересовало.

Эта беседа состоялась во время моего последнего визита в Индию. Если повезет, то ты тоже, Демокрит, сможешь говорить о чем-то как о последнем, зная наверняка, что не ошибаешься. Я больше не увижу алых попугаев, желтоглазых тигров, небесно одетых безумцев. Никогда не проеду по жаркой плоской равнине, где быстрые светлые реки разливаются и снова входят в свои берега и где всегда нужно устраивать переправы.

Почему Вирудхака напал на Шакью?

Сначала принц Джета высказал официальную версию. Я никогда не верю официальным объяснениям. Во Второй палате сузской канцелярии я сам придумал немало благородных оправданий необходимым, но весьма неблаговидным поступкам.

— Вирудхака, так же как и Аджаташатру, боялся республик. Наверное, он думал, что, напав на них первым, станет сильнее своего двоюродного брата. Как знать? Вирудхаке не везло.

Но в день коронации боги, казалось, благоволили ему. Во-первых, как только Вирудхака сделал последний шаг по тигровой шкуре, все боги спустились с небес и поднялись из преисподней приветствовать его, и толпа радостно встретила этот спектакль.

— Вот идет Вишну, — сказал принц Джета. — Как всегда, первый.

Вдвое выше обычного человека, бог Вишну маячил над головами возбужденной толпы. Его красивое, мужественное лицо было иссиня-черным, а голову украшал высокий причудливый убор. В одной руке бог держал лотос, как Великий Царь. В другой была морская раковина. К моему утешению, в тот день он не надел свои дополнительные руки. Пока Вишну медленно шествовал к тигровой шкуре, где стоял Вирудхака, народ пал ниц. Многие ползли к богу, чтобы коснуться края его одежды. Казалось, площадь вдруг заполнилась ползучими гадами с человеческими головами.

За Вишну следовала его жена Лакшми, ее сосцы были раскрашены киноварью, а золотистая кожа лоснилась от ги, как ее статуи у городских ворот. Когда два высших божества украсили Вирудхаку венками, толпа в экстазе завыла и пустилась плясать, как напившиеся хаомы маги.

— Боже, кто это? — спросил я принца Джету.

— Боже? Но это и есть арийские боги.

Его забавляло мое недоумение. Карака тоже рассмеялся.

— Ваш Вишну уже давно в Индии, — сказал он принцу Джете. — Он принял цвет наших старых богов.

— Конечно, они же родственники. — Из вежливости принц Джета сменил тему. — Естественно, это очень редкий случай. Лишь раз или два за поколение боги являются к царю.

Тем временем в дальнем конце площади появился краснолицый Индра. В одной руке он держал молнию, в другой сжимал глиняную бутыль сомы, из которой то и дело отхлебывал. Рядом, весь в черном, на запряженной четверкой огненно-красных коней колеснице стоял бог Агни, глаза его горели.

Сверкающие, грозные, со всех сторон появлялись ведические боги и торжественно подходили к Вирудхаке.

Принц Джета не понял, как я ко всему этому отнесся. Я и сам до сих пор не понимаю. Поверил ли я хоть на мгновение, что это настоящие боги? Возможно. Определенно, представление было потрясающим. Но это было всего лишь представление, как объяснил мне принц Джета.

— Боги вселились в актеров, — сказал он.

— Но какие гиганты эти актеры!

— Дело в том, что каждый бог вселился в двух актеров. Один сидит на плечах у другого, а одежды скрывают обоих. Выглядит, однако, убедительно, правда?

— И даже пугающе. — У меня было чувство, будто я грежу от хаомы. — И люди в самом деле верят, что это боги?

Принц Джета пожал плечами:

— Некоторые верят. Некоторые — нет.

— Большинство верит, — сказал Карака. Он обратился к принцу Джете: — Вы, арии, взяли эту идею у нас. На Новый год, когда наш народ в храмах приносит жертвы, тоже появляются боги. Они сулят людям голод и мор. И чтобы избежать беды, жрецы просят народ нести в храм жертвы. Если наши актеры-боги хорошо преображаются, храм удваивает свой доход.

— В таком случае, может быть, под видом бога Брахмы Будде явились два актера? — решил я подразнить принца Джету.

— Не знаю. Меня там не было, — невозмутимо ответил он. — Да ведь и Будды не было, он тогда уже угас. И поэтому Брахма — или его воплощение — зря потерял время.

Должен признаться, эти огромные божества, двигавшиеся по заполненной людьми площади, лишили меня присутствия духа. Я увидел во плоти всех главных демонов моего деда и понял, на что похож зороастрийский ад.

Но Амбалике все это понравилось чрезвычайно.

— Как живые! Лучше, чем живые, правда?

Она была на коронации в свите старой царицы.

С тех пор как родила сына, Амбалика несколько раздалась.

— Я не слишком толстая на ваш вкус, нет? — так она поздоровалась со мной, когда я встретил ее у городских ворот.

Как-то раз я бестактно пожаловался, что при магадханском дворе все слишком разжирели и я сам в том числе. За три года я чуть ли не удвоил вес.

— Нет. Все в порядке.

— Если да — скажите.

Мы были в саду у дома принца Джеты.

— Скажу.

Я восхищался Амбаликой и сказал ей об этом.

— И вы возьмете меня в Сузы?

— Если смогу.

— Я уверена: вы никогда не вернетесь.

Амбалика выглядела грустной, но говорила весело.

Я сказал, что обязательно вернусь, хотя бы по такой прозаической причине, что «обязан расширять торговлю между Персией и Магадхой. И Кошалой тоже».

И это было правдой. Ведь до отъезда из Шравасти я наладил отношения со всеми самыми видными городскими купцами. Каждый добивался особых торговых льгот. Хотя я и отклонил несколько баснословных взяток, но принял предварительный гонорар от гончарной гильдии в форме беспроцентной ссуды. Эту сумму гильдия обязалась заплатить, если я прослежу, чтобы индийские гончарные изделия не облагались налогом. Я взял деньги, чтобы Амбалика и мои дети — она снова была беременна — имели должный уход, если принц Джета умрет или окажется в опале. Естественно, я предполагал снова увидеть жену и детей, уже явившись вместе с владыкой всей Индии Дарием, Великим Царем.

Осенью того же года я присоединился к направлявшемуся на запад каравану. В дополнение к личной охране со мной следовал Фань Чи. Остальные члены его первоначальной экспедиции или были убиты, или умерли от болезней, или вернулись на родину.

— Китайцы не любят путешествовать. — Фань Чи улыбался своей постоянной, но не надоедающей улыбкой. — Если Китай — это целый мир, зачем куда-то ехать?

— Персы считают так же.

Поскольку день был сухой и прохладный, мы ехали верхом. Стояла чудесная погода, и казалось совершенным счастьем жить и быть молодым — редкое ощущение.

За время пути на запад я много узнал о Китае, куда в свое время мне довелось попасть. Я предполагал поразить Фань Чи роскошью и величием Персидской державы. Вместо этого он поразил меня величием — конечно, с его слов — китайского мира, бывшего некогда единой империей, известной как Срединное Царство. Но как это бывает с империями, держава распалась, и сегодня Китай представляет собой множество соперничающих меж собой государств, как Индия. Кроме того, опять же как в Индии, эти государства не только воюют друг с другом, но там нет ни одного мало-мальски значимого властелина, который не мечтал бы стать единым владыкой возрожденного Срединного Царства.

— Но такое может случиться, лишь если правитель — кто бы он ни был — получит небесное право.

Помнится, я впервые услышал эту фразу, когда вдали, как сон, в фиолетовой дымке показались башни Таксилы. Обычно прежде, чем увидеть город, путешественник ощущает его запах. На этот раз сначала появились башни, а потом донесся пахнущий домашней стряпней дымок.

— Мы называем это небесное право грозным величием владыки, — сказал я. — Его единственным дарителем был один из наших прежних демонов. И отнять его мог он и только он. Теперь-то мы знаем, что не бог-демон, а Мудрый Господь дарует владыке грозное величие.

— Учитель Кун сказал бы, что дарителем является небо, — ведь это одно и то же, не так ли?

Через несколько лет мне было суждено встретиться с Учителем Куном, и это был мудрейший из людей, каких я когда-либо знал. Поверь мне на слово, Демокрит. Впрочем, у тебя и нет особого выбора. Ведь, наверное, я единственный в западном мире, кто знал этого замечательного мудреца.

Нет, Учитель Кун, или Конфуций, как его часто называют, не похож на Пифагора. Конфуций не был умным человеком. Он был мудрым. Когда-нибудь я постараюсь объяснить разницу. Но вряд ли мне это удастся. Греческий язык хорош для расщепителей волос и спорщиков. Это не язык Бога, это язык безбожников.