ГЛАВА ПЕРВАЯ
11 апреля 1836 года, воскресенье
После долгого вечера с Фицгрином Халлеком в таверне «Шекспир» я хотел как следует отоспаться.
Но на рассвете хозяйка ворвалась ко мне в комнату с криком:
— Бегите, мистер Скайлер! За вами пришли!
Я глупо смотрел на нее, голова у меня трещала.
— Кто пришел? — Но она уже убежала наверх, очевидно, чтобы укрыться на чердаке.
Это была полиция. Два тщедушных человечка со свирепыми усами сжимали стеки.
— Чарльз Скайлер?
— Да. — Теперь я проснулся, но все совершалось точно во сне.
— Что ж, пойдемте с нами. Одевайтесь. Только не делайте глупостей.
Я выпрыгнул из постели, они отпрянули назад, напуганные больше моего.
— Только не делайте глупостей. — Таков был их главный совет. Поэтому я вообще ничего не делал, лишь натянул одежду.
Они не сказали мне, за что меня арестовали, — и о своем упущении вскоре прочитают в «Ивнинг пост».
Капитан в полицейском управлении встретил меня словами:
— Недалеко ушел! — Он поздравил моих конвоиров за проявленную ими находчивость и смелость.
К тому времени мой первый испуг (кто скажет с уверенностью, что ни в чем не провинился?) уступил место возмущению. Старожил не допустит, чтобы с ним обращались, как с ирландским воришкой.
— Во-первых, я хочу знать, почему меня задержали. Далее, я требую послать за моим адвокатом мистером Крафтом на Рид-стрит…
— Вы задержаны за убийство, Чарли, приятель. Поэтому если у вас на уме освобождение под залог…
— Убийство? — Мне бы хоть сесть на стул. Эльма Сэндс. Я убил Эльму Сэндс. Вот все, что я мог придумать. Я едва не лишился рассудка. Но слышал, как мой голос холодно спросил: — Кого же я убил? и почему? и где?
Откуда-то издалека до меня донесся ответ:
— Вчера ночью между одиннадцатью и двенадцатью часами вы вошли в комнату некой Элен Джуэт, в непорядочном заведении, которое содержит Розанна Таунсенд. Вы зарубили топором означенную Элен Джуэт в ее постели. Затем вы подожгли постель и выскочили в окно. Во дворе вы перелезли через забор. Затем вы… — Я окаменел. Голос говорил еще что-то, но я уже не слышал. Я потерял сознание.
Меня освободили еще до наступления темноты. Мадам Таунсенд призналась в ошибке. По словам новой служанки, давшей описание последнего «клиента» Элен, она решила, что это я. Истинным убийцей оказался некто Ричард Робинсон, и он уже в Брайдвеллской тюрьме. Служанка его опознала. Кроме того, кусок ткани на топорике соответствовал ткани плаща, а брюки у него перемазаны белилами (забор позади дома на Томас-стрит только что покрасили). И наконец, когда Робинсона арестовали, у него нашли миниатюру, которую я подарил Элен.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я сказал служанке, что, если мадам Таунсенд меня не примет, я подам в суд на них обеих за ложный арест и за клевету.
Мадам Таунсенд согласилась меня принять.
— Меня сбило с толку описание молодого человека, какое дала наша новая служанка.
— Вы лгунья и шлюха.
— Вам подобные платят мне за то и за другое. — Мадам Таунсенд круто повернулась, зацепив взметнувшейся юбкой пачку религиозных проспектов.
— Кто ее убил? Почему он ее убил?
— Я могу вам только солгать.
Я приблизился к ней почти вплотную, до меня доносился слабый запах, исходивший от нее, кисловатый запах страха.
— Ричард Робинсон.
— Кто он?
— Клерк у мистера Хоукси. Ему девятнадцать лет. Он всегда приходил к Элен. К несчастью, новая служанка его еще ни разу не видела, и поэтому…
— Почему он это сделал?
— Не знаю.
— Если он поднялся к ней в одиннадцать, то…
— Нет, в десять. В одиннадцать служанка подала им шампанского. Элен дремала. Молодой человек лежал на кровати и читал газету. Потом служанка увидела, что из-под двери, запертой изнутри, идет дым. Мы выломали дверь. Элен, вся в крови, зверски убитая, лежала на объятой пламенем кровати.
— Почему он это сделал?
— А почему вы забрали ее из моего дома?
— Потому что я… я хотел, чтобы она осталась со мной.
— Та же самая сила, которая побудила вас ее забрать, толкнула его на убийство. Похоть глупа, мистер Скайлер, и опасна для того, на кого устремлена.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я передал Брайанту мой отчет о ложном аресте. Он прочитал его внимательно и разорвал в клочья.
— Вам повезло, что ни одна газета не упомянула еще вашего имени в связи с этим… глубоко печальным, мерзким делом.
Брайант вне себя, я таким его еще не видел. А я спокоен, полон энергии, испытываю острое желание кого-нибудь убить, лучше всего — Ричарда Робинсона или Розанну Таунсенд.
— Откровенно говоря, я удивлен. Где вы могли встретиться с подобной молодой особой?
— Я знал ее давно. — Я говорил правду.
— Не хочу об этом слышать, мистер Скайлер. Я уверен, у вас были самые невинные отношения. Я абсолютно убежден, что ни один джентльмен просто не мог бывать в таком… в таком заведении или водить знакомство с подобной особой.
Я не верю, что Брайант говорит серьезно. Может быть, у него не было никогда личной жизни? Но я уважаю его рассудительность. Он сказал мне довольно веско, что коль скоро я рассчитываю получить место на государственной службе, то я, наверное, рехнулся, если собираюсь афишировать свою связь с Элен.
Элен больше нет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
6 июня 1836 года
Особняк Джея собираются сносить.
Всю неделю друзья и родственники полковника (со стороны Эдвардсов) перевозили его имущество в гостиницу Уинанта на Статен-Айленд.
Тесной гурьбой мы входим в квартиру в подвальном этаже и выходим с книгами, бумагами, картинами. Каждый день я вижу мистера Дэвиса, Сэма Свортвута, судью Огдена Эдвардса — кузена полковника, который живет на Статен-Айленде, — это по его настоянию совершается переезд. (Эдвардс, тот самый судья, который недавно заявил, что любые союзы рабочих следует рассматривать как «преступный заговор»; он не принадлежит к числу любимцев Леггета.)
Миссис Киз льет слезы и клянется, что будет навещать полковника, носить ему еду. Слуга уже нашел себе нового «губернатора».
Полковник пал духом. Мне кажется, он угасает. Но когда ему хочется поговорить (что случается нечасто), ум его всегда ясен.
Через несколько дней после убийства Элен я пришел навестить его. Он заметил, что я чем-то удручен, хотя я ему ничего не сказал. Я не рассказал про Элен, даже когда он обсуждал со мной эту историю, ее теперь обсуждают все, весь город. Мне остается только молчать, прикидываться равнодушным.
— Ты расстроен, Чарли. Все время кусаешь ногти. Плохой признак.
— Извините меня. Правда плохой признак. Что-то мне невесело, иной раз думаю: как жить дальше?
— Надо просто жить, Чарли.
— Иногда это просто нестерпимо.
— Тогда умри. Все мы умрем. Но умирать надо, как говорится, мужественно.
Мы с Сэмом Свортвутом сопровождали полковника в лодке на Статен-Айленд. Погода стояла прекрасная. Теплый ветер с запада подернул серебром гладь реки. Полковник лежал на подстилке и в последний раз смотрел, как вдалеке исчезает Нью-Йорк. Легко написать такое, а поверить трудно. Втайне я думаю, оба мы ждем, что он проснется однажды, выпрыгнет из постели и крикнет: «Вперед, в Техас!» — и начнет свою блистательную жизнь сначала.
Широкая шляпа прикрывает от солнца голову полковника, прячет от нас его глаза. Молча разглядывает он корабельные мачты, заслоняющие берег в том месте, где когда-то был Ричмонд-хилл.
— Прошлой ночью мне снился Квебек. — Бэрр говорил так тихо, что только я слышал его. — Мне кажется, это был Квебек. Я катился на санках. По снежному склону. С такой быстротой. Очень приятное ощущение.
Сэм Свортвут сошел с носа лодки, на котором он восседал гордым осанистым украшением.
— Вам понравится Статен-Айленд, полковник. Знаете, он все тот же, те же большие здания и сады.
— О, Сэм. Статен-Айленд — земной рай. — Полковник сохранил юмор. — Я бывал там во время Революции совсем молодым, моложе, чем сейчас Чарли, мы подплывали по ночам к укромным бухтам, крадучись пробирались через леса. — Он замолчал, будто потерял ход мысли. Но нет, и когда он снова заговорил, в голосе звучала необычайная печаль. — К счастью, я всегда попадал на остров ночью. Будь это днем, я, может, взглянул бы в эту сторону и вдруг бы увидел самого себя на реке спустя полвека, в лодке — полутруп, хотя все еще полон величия! — Он покачал головой. — Не знаю, что подумал бы молодой Аарон… и что он думает, если спрятался сейчас за зелеными деревьями и смотрит в нашу сторону.
Судья Эдвардс поджидает нас на пристани. С ним доктор и (к ужасу полковника) преподобный П. Дж. Ван Пелт.
Я иду по набережной рядом с носилками полковника к гостинице Уинанта.
— Если ты услышишь, — прошептал мне полковник по дороге, — что я умер в лоне голландской реформатской церкви, знай, что либо я совсем свихнулся под конец, либо духовные особы лжесвидетельствуют.
— Я включу это в ваши мемуары. Но почему бы вам не удивить всех и не выздороветь?
— Больше не хочу. — Полковник подмигнул мне, когда носильщики сильно качнули носилки. — Не в том дело, что я уже никуда не гожусь. В конце концов, мой дядюшка дожил до ста лет, и, значит, я просто юноша и еще двадцать лет могу гоняться за неверным счастьем.
Гостиница Уинанта небольшая, но чистая и приятная. Комнаты полковника расположены на втором этаже, есть балкон, где можно подышать воздухом в хорошую погоду. Хозяин гостиницы — медлительный человек с красным лицом, он гордится честью, которую собирается оказать ему полковник, умерев в его доме. Еще большее впечатление на него производит его сосед, судья Эдвардс, бодрый, юркий господин, ничуть не похожий на полковника, но явно к нему привязанный и ему преданный.
ГЛАВА ПЯТАЯ
7 июня 1836 года
Суд закончился, он очень походил на процесс Эльмы Сэндс, с той разницей, что тогда оставалось сомнение, действительно ли Леви Викс убил Эльму Сэндс; теперь же никто не сомневается в том, что Ричард Робинсон убил Элен Джуэт.
Последние три дня я провел в суде; еле нашел свободное место. К счастью, Старожила любезно встречают повсюду.
В первый же день в суде я понял, что где-то видел Робинсона раньше. Красивый румяный молодой человек, одетый по последней моде. Он весьма популярен: половина зала заполнена молодыми клерками, такими же, как он сам, они явно ему симпатизируют, впрочем, от них не отстают судья и присяжные.
Мадам Таунсенд не удалось произвести благоприятное впечатление, а ссылки ее на Библию вызвали общий смех. Не лучше выглядели и девицы, которые по очереди засвидетельствовали, что Робинсон был на Томас-стрит в ночь убийства. Всякий раз, когда кто-нибудь из девиц говорил, клерки хихикали, а свидетельницы начинали краснеть и заикаться.
На второй день суда для всех уже стало очевидным, что Робинсон убил Элен (по неясным причинам); столь же очевидным казалось, что привлекательный юноша с хорошо подвешенным языком, попавший в компанию греховных женщин, заслуживает снисхождения суда. Да и кто такая, в сущности, Элен Джуэт? Мусор, который надо поскорее вымести за дверь. Конечно, никто, кроме меня, не хотел, чтобы сильная розовая шея хрустнула на виселице в городской тюрьме.
О, чего бы я ни отдал, чтобы хоть часок пройтись Тамерланом по нью-йоркским улицам! Мадам Таунсенд — выпотрошить. Голову судьи водрузить на пику. Робинсона четвертовать, медленно разрубить на части.
От этих грез о мести меня пробудила знакомая фигура, пробиравшаяся мимо по проходу. Это был Уильям де ла Туш Клэнси, при виде меня он ухмыльнулся. И не без оснований. Я сразу вспомнил все.
Клэнси с мужчиной-проституткой притаились в тени Воксхолл-гарденс; Элен тогда насмехалась над юношей. Юноша был Ричард Робинсон!
Я чуть не закричал: «Стойте! У меня есть доказательства!» Но я ничего не сказал; нет у меня никаких доказательств. Я могу лишь предполагать.
Мадам Таунсенд показала, что Робинсон нравился Элен, а он «считал ее хорошенькой — для девицы — ну, девицы такого сорта — в том месте, куда меня заманили, и я не мог воспротивиться, — а я так хотел удержаться, Ваша честь, хотел сберечь свои деньги, чтобы жениться». Слезы текли из больших голубых глаз.
Обвинение так и не установило мотива преступления (а найти его было необходимо — подлинный или выдуманный), и умный адвокат одну за другой отвел все улики. Свежая побелка есть на многих заборах и дверях, а потому — на многих невинных брючинах. Миниатюра (вернут ли ее мне? и хочу ли я ее получить?) была подарена Робинсону за несколько недель до убийства. Следы ткани на топорике? Что ж, никто не отрицает, плащ лежал на топорике, который оставила в комнате служанка О’Мэлли.
Но если Робинсон невиновен, кто же виновен?
Защита дала мастерский ответ на очевидный вопрос.
«Вскоре после того, как Робинсон вышел, уже около полуночи кто-то проник в комнату Элен Джуэт. Остановимся на мгновение и взглянем на известные нам детали в ином свете. К примеру, дорога, которой, как полагает обвинение, шел от дома Робинсон — то есть двором и через частокол, — вполне могла быть дорогой к дому, по которой прошел настоящий убийца, и есть немалая вероятность, что мы найдем его, господа присяжные, — да, немалая вероятность».
Тут у меня остановилось дыхание, мне казалось, что весь зал слышит, как стучит мое сердце.
— Потому что в этом городе живет человек, с которым сожительствовала несчастная Элен Джуэт. От которого у нее родился мертвый ребенок, человек ревнивый, мстительный, от которого она сбежала, сбежала, опасаясь за свою жизнь. И из-за этого чудовища сатанинская обитель на Томас-стрит стала не только обителью греха для Элен Джуэт, но и — да поможет господь бедной девушке — последним, безопасным прибежищем.
Я долго не мог прийти в себя. У меня чуть не остановилось сердце. Как можно хладнокровнее я перебирал в уме уголовный кодекс. Осмыслил свидетельские показания. Я не нашел достаточных оснований для привлечения меня к суду и никаких — для обвинения. В конце концов, я сидел с Фицгрином Халлеком до двух часов ночи.
После пятнадцатиминутного «размышления» присяжные оправдали Робинсона. Дело еще не закрыто, и, приняв снотворное, я все же просыпаюсь после четырех часов сна и не могу заснуть до рассвета, ожидая, что за мной придут.
Я даже посмотрел на себя в зеркало и сказал:
— Ты убил Эльму Сэндс!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
30 июня 1836 года
Утром я получил письмо с вашингтонским почтовым штемпелем. В него вложена толстая белая карточка со следующей надписью: «Президент просит (вписано) мистера Скайлера оказать ему честь своим присутствием на обеде в понедельник, 9 июля, в 5 часов. Убедительная просьба ответить». Просьбу президента я выполнил за несколько минут, которые ушли на то, чтоб настрочить согласие. Еще двадцать минут ушли на дорогу к почте; там я получил полное удовлетворение, увидев выражение лица почтового служащего, когда я протянул ему письмо с бросающимся в глаза незамысловатым адресом: «Президенту США, Белый дом, Вашингтон».
— Все хотят устроиться на государственную службу! — выдавил из себя бедняга. Я великодушно улыбнулся, заплатил за марку и отправился на Пайн-стрит.
Брайант обрадовался, но не удивился.
— Мистер Ван Бюрен в таких вещах пунктуален. Именно в этом, кстати, секрет его успеха. Он никогда не забывает ни долгов, ни оскорблений.
— Я и не надеялся, что все будет так быстро.
— Наверное, генерал Джексон сгорает от нетерпения познакомиться со Старожилом. — Мне вдруг стало не по себе от мысли встретить лицом к лицу славного воина. — Полагаю, это доказательство доверия к вам мистера Ван Бюрена, коль скоро он приглашает вас в Белый дом еще до своего избрания.
— И его самонадеянности, — пришлось мне добавить. — Но все равно, я уеду из Нью-Йорка в любом случае: ждет меня государственная служба или нет.
— Нам будет не хватать Старожила. Но вы сможете писать нам из Европы. Вы, разумеется, правы: за границу надо уезжать молодым. — Брайант до сих пор не может простить мне связь с Элен Джуэт. Хотя Леггет и пытался убедить его, что я невинный, сбившийся с пути юноша, Брайант уже махнул на меня рукой и считает недостойным спасения. Что и говорить, он прав.
Потом он с удовольствием (так он сказал, во всяком случае) прочитал мое описание ужасающей поездки Старожила по новой железной дороге Бруклин — Ямайка. Заплатил мне, извинился, объяснил, что занят: ему предстояло написать некролог по только что почившему Джеймсу Мэдисону.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Полковник очень слаб, он не выходит из комнаты. Я застал его в постели. Все одеяло было завалено газетами, в руке — недокуренная сигара. Он уже слышал новость.
— Значит, все-таки пережил их всех? А ты пришел вовремя, поможешь мне написать письмо Долли. У нее, я думаю, нет ни пенни. Сынок промотал все. — Полковник благодушествовал. — Не могу представить, как она будет жить, бедная девочка. Обожала сорить деньгами.
Полковник продиктовал любезное письмо и с трудом его подписал, у него теперь дрожат руки. Затем, пока я надписывал конверт, он без сил откинулся на подушки.
— Но ведь Джемми на пять лет старше меня, — пробормотал он, глядя на темные воды Атлантики.
— Вы часто видите преподобного Ван Пелта?
— Приходит ко мне при всякой возможности. Но он тактичен. Пока не просил меня исповедаться. Но ведь он уж не так молод, а у меня на исповедь уйдет лет десять, только начать. Говоря по правде, он только раз допустил бестактность. Спросил, рассчитываю ли я на «спасение». Довольно-таки невежливый вопрос, тебе не кажется?
— Что вы ему ответили?
— Мне кажется, — сказал я ему, — отвечать на этот вопрос было бы с моей стороны нескромностью.
Я рассказал полковнику о приглашении в Белый дом. Он удивился.
— Кто же это устроил? И с какой целью?
— Леггет и Брайант. Я… я собираюсь написать о генерале Джексоне в Белом доме.
Полковник посмотрел на меня задумчиво.
— Мэтти покажется тебе приятным и добрым. Он тебе понравится. Кстати, я писал ему о тебе.
Я смотрел на полковника невинными глазами.
— Вы думаете, мистер Ван Бюрен будет присутствовать на обеде?
— Весьма вероятно, Чарли.
— Упомянуть мне вас?
— Если ты не упомянешь меня — он сам упомянет. — Полковник попросил почитать ему вслух. — Знаю, тебе скучно, но на меня это действует лучше снотворного.
Со столика у изголовья постели я взял «Тристрама Шенди» и читал ему целый час. Нас обоих чтение позабавило. Эту книгу даже лучше читать вслух.
— Я люблю Стерна, — сказал полковник, — и жалею, что пришел к нему с таким опозданием. Ей-богу, читай я в юности побольше Стерна и поменьше Вольтера, я, возможно, понял бы, что на земле есть место для нас обоих — и для Гамильтона, и для меня.
Прежде чем отпустить меня, полковник дал мне совет, как держаться в Белом доме.
— Должно быть, там очень натянутая атмосфера, особенно без женщин. — Он улыбнулся при внезапном воспоминаний. — Долли всегда таскала в руках книгу, чтобы было о чем поговорить с посетителем. «Что это за книга?» — опросила однажды моя дочь. «Дон Кихот», — сказала Долли. — Неизменный «Дон Кихот». Когда Теодосия спросила, что она думает о Сервантесе, Долли сказала: «Если бы я ее прочитала, мне было бы скучно занимать гостей. А так, с годами, я узнала от нервозных посетителей почти все содержание». — Полковник коротко засмеялся. — Долли и без денег не пропадет. Говорят, Даниэль Уэбстер за ней приударяет, а, коль скоро он не отказывается ни от одной взятки, у него хватит денег поддержать прежний образ жизни Долли.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
8 июля 1836 года. Город Вашингтон
Если уж это не ад, не знаю, что же называется адом! Никогда еще мне не было так жарко. Теперь я понимаю, почему полковник Бэрр хотел стать президентом — чтоб наслаждаться удушливой влажной жарой унылого тропического болота.
Конгресс распущен на каникулы с 4 июля, и все меня уверяют, будто в городе никого нет. Не понимаю, что это значит, ведь прежде всего нет никакого города. Перед гостиницей «Индийская королева», где я остановился, идет полоска мощеной дороги и вскоре исчезает в лесной грязи. В Вашингтоне нет центра, или, точнее, тут несколько центров. Один — Капитолий, внушительное, хоть и немного смехотворное здание на диком заросшем холме. Белый дом тоже производит внушительное впечатление, он расположен на другом конце Пенсильвания авеню; однако пустота между двумя величавыми полюсами несколько принижает величие обоих.
Утро я провел в Капитолии. Внутренняя отделка зала заседаний сената очень красива, хотя впечатление портит черный липкий ковер, заплеванный табачной жвачкой, несмотря на обилие громадных плевательниц. Два раба лениво чистили ковер. Даже чернокожие разомлели от жары.
Я хотел нанести визит вице-президенту, но его на месте не оказалось. Я оставил визитную карточку. Леггет советовал мне попытаться встретиться с несколькими людьми. Я попытался, но вскоре капитулировал. Во время каникул конгресса все скрылись в горы или куда-то еще. Очевидно, в летнюю жару в Вашингтоне не остается никого, кроме чернокожих, зато они буквально повсюду. Они выводят меня из себя, ибо я никогда раньше не бывал на Юге и никогда воочию не видел раба. Кстати, слово «раб» не употребляется в этой части мира. Во всяком случае, аболиционисты научили белых южан держать ухо востро. Говорят о слугах, о чернокожих, о людях, но никогда — о рабах.
Вечер я провел в баре гостиницы, попивая в компании приезжих с Запада. Они сыпали анекдотами про Старую Корягу. К собственному моему изумлению, я не рассказал им, где обедаю завтра. Мой характер меняется к лучшему. Я узнал, что и президент, и вице-президент уезжают из города десятого. Значит, завтра в Белом доме состоится прощальный обед сезона.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
9 июля 1836 года
Десять часов. Душная ночь. Москиты гудят около моей постели; выключить бы свет и заснуть, но я не могу. Мне надо сразу все описать.
В четыре часа тридцать минут я отправился в Белый дом; стояла нестерпимая жара, и я шел очень медленно, опасаясь, как бы не растаял мой новый воротничок. Странное ощущение — разодеться для дворцового приема и идти по пыльным пустырям; за твоим шествием по еще не проложенным улицам наблюдают только негритята; направление будущих улиц отмечено грубыми каменными указателями с многообещающими надписями, вроде «Коннектикут авеню».
Единственный привратник Белого дома жевал табачную жвачку и не обращал на меня внимания, покуда я шел по тропинке к главному подъезду, где уже стояли экипажи других гостей. Видимо, я единственный явился пешком.
Я подошел к подъезду в тот миг, когда Эдвард Ливингстон с супругой выходили из нового экипажа. Для своей клички Красавчик Нед мистер Ливингстон обладает довольно заурядной внешностью. Миссис Ливингстон была, должно быть, красива в молодые годы, но теперь отяжелела и у нее большие черные круги под глазами.
Я проследовал за Ливингстонами в прохладу главного зала, где чернокожий портье или дворецкий (надо выяснить, как называется президентская челядь) в смешных желтых шлепанцах (чтобы бесшумно передвигаться?) низко кланялся каждому гостю и приглашал в Овальный кабинет.
Меня сразу же поразило убожество обстановки. Выцветшие шторы запылились, стулья чуть не все сломаны и кое-как починены; на ковре следы от табачной жвачки, хотя и здесь изобилие невычищенных плевательниц. Сама комната внушительных размеров, из нее открывается изумительный вид на реку Потомак и скрытые в дымке сине-зеленые горы Виргинии на другой стороне реки. На бурой лужайке под окном я увидел первых светлячков: значит, уже вечер.
— Отличное место для дворца. — Ко мне обращался молодой человек, который, как оказалось, выполнял какую-то миссию английского правительства. Я так и не узнал его имени, но почувствовал крайнюю признательность к нему — наконец нашелся собеседник. Вашингтонские политические деятели ничуть не отличаются от тех, кто заполняет обычно бар в вигваме Таммани-холла. Они стоят почти вплотную друг к другу, говорят приглушенно, громко смеются над чем-то непроизнесенным и подозрительно оглядывают особей других племен.
— Кто эти знатные господа? — спросил молодой англичанин.
— Я здесь тоже впервые, — признался я. Но я показал ему Ливингстонов, которых мне доводилось видеть в Нью-Йорке. А в общем, мы были как в открытом море, разглядывая красочный демократический зверинец государственных мужей, потеющих в камзолах (да позволено будет мне сказать то, что не к лицу Старожилу), изрядно воняющих в жарком помещении. Несколько человек с Запада вырядились, как жители границы, а их подруги жизни оделись по последней парижской моде. Я замечаю, что у всех с Запада желтые лица. Малярия? А у южан лица красные. От виски?
В комнату неслышно вошел вице-президент, и, как по условному сигналу, гости веером расположились перед ним, предоставляя ему возможность, поворачиваясь то направо, то налево, подходя то к одному, то к другому, поговорить тихим голосом с каждым. Он являл, разумеется, самую элегантную фигуру в комнате, и даже шумливые гости с Запада, вынужденные признать его столь же очевидную, сколь естественную исключительность, приглушали голоса, говоря с ним. Некоторые из их дам сделали реверанс, будто перед ними сам монарх.
Ван Бюрен немедленно распознал, кто я такой.
— Мистер Скайлер. Я благодарен вам, что вы нашли возможным приехать.
— Для меня это такая честь, сэр, самая… — Я тут же сбился.
— Это честь для нас, если мне позволительно говорить и от имени президента. — Я снова заметил, что мы с ним одного роста.
— Я хотел вам сказать, сэр, что я… ну, что я далек от политики. От всех этих дел.
— Разумеется. Разумеется. — Мягкий голос твердо оборвал попытку разоткровенничаться. Если шишки Дипломатии и Сдержанности передаются по наследству, то понятно, откуда они у Ван Бюрена. Он разительно похож на полковника. — Нам доставляют удовольствие заметки Старожила. Очень милое чтение. — Потом он сказал что-то отрывистое по-голландски.
— Боюсь, сэр, я…
Снова очаровательная улыбка.
— Вы не владеете нашим отмирающим языком?
— Нет, сэр. Я не говорю по-голландски.
В другом конце комнаты вдруг все задвигалось. Я услышал шепот: «Президент». Но Ван Бюрен по-прежнему уделял все свое внимание мне.
— Что слышно о полковнике Бэрре?
Признаюсь, рассказывая ему о переселении полковника на Статен-Айленд, я устремил внимание (но не взгляд) на входную дверь, на пороге которой только что появился генерал Джексон.
— Передайте ему, что я навещу его, если успею до выборов. — Я постарался скрыть изумление. Ни один кандидат, желающий стать президентом, не навещает открыто полковника Бэрра. — Однако, — продолжал он как ни в чем не бывало, — если я не попаду на Статен-Айленд, передайте, что в мыслях я всегда с ним.
Уголком глаза я видел в самом центре комнаты высокую худую фигуру в черном.
— Вы многое потеряли, мистер Скайлер, ибо вам не довелось знать Аарона Бэрра в расцвете сил. Для всех нас он был божеством.
— По-моему, он блестящий человек, сэр, и не имеет себе равных.
— Он очень любит вас. Он недавно написал мне об этом. — Слегка поклонившись и прошептав «с вашего позволения», вице-президент повернулся ко мне спиной и приблизился к старому генералу, который стоял очень прямо под сломанным, пыльным канделябром.
Веер, каковым расположились гости при появлении Ван Бюрена, сменился более целесообразным колесом, а в центре его поместился президент, держа в левой руке черную трость, как скипетр.
Гости устремлялись к нему, как колесные спицы. Каждого представлял секретарь, но президент, видимо, знал чуть не всех в лицо и здоровался, не давая секретарю договорить.
Со мной обстояло иначе.
— Мистер Скайлер из Нью-Йорка, — сказал секретарь, сверясь со списком.
Когда я пожимал странно мягкую руку победителя при Новом Орлеане, у меня закружилась голова. Я низко поклонился. Президент сказал:
— Добрый вечер, сэр. Мистер Ван Бюрен хорошего мнения о вас. Вы оказали нам честь своим присутствием. — В вежливой форме заключалась небрежность, в глазах же было иное. Когда он с тобой говорит, он смотрит только на тебя. Глаза хищника, подумалось мне, глаза убийцы, но тут я вспомнил глаза-незабудки Ричарда Робинсона. Нет, у Джексона глаза карающего ангела или сатаны, управляющего пытками в аду. Живое, настороженное высокомерие голубых глаз тревожит и томит. Такие глаза я видел у волка в клетке. Совершенно не помню, о чем мы говорили. К счастью, нас пригласили к столу.
Президент подал руку миссис Ливингстон и направился в столовую. За ним потянулись остальные. Я заметил, что он движется медленно, будто превозмогая боль. Мертвенно-бледное лицо и белые перистые волосы уподобляют его истощенному снежному человеку, сморщившемуся на летнем солнце. Просто чудо, что он дотягивает второй срок в Белом доме.
Президент ел только рис и не притронулся к вину. Остальные объедались. Да и как тут не объедаться? Никогда я так вкусно и много не ел.
Дама слева от меня все свое внимание направила на сенатора, сидевшего слева от нее, и мы с ней не обменялись ни словом, зато жена западного конгрессмена (он дважды назвал мне ее имя, и я дважды его забыл) была более чем любезна.
— Мне кажется, генерал прекрасно справляется без жены. Конечно, та девочка была мила, но это все же не жена, верно? Он знает толк в еде. Никогда я так хорошо не ела в этом доме при его предшественниках. Адамсы встречали вареной говядиной и жутким холодом.
Повсюду в Вашингтоне ходят слухи, что президент разорен и завтра уезжает домой спасать свое имение. Если он обанкротился, я знаю почему. Слишком щедро принимает гостей.
Мы сидели за длинным столом, на нем через равные промежутки стояли высокие лампы. Нас обслуживали двадцать лакеев в ливреях. Возле каждого гостя лежала салфетка, выложенная клеверным листом. В центре салфетки ломтик белого хлеба — изрядное облегчение после кукурузного, который подают на Юге. Справа от каждой тарелки располагалась рощица хрусталя разных размеров для разных вин. Я насчитал у себя девять бокалов.
Параллельно столу, за которым сидели мы, тянулся другой, такой же длины, уставленный всевозможными горячими и холодными блюдами. Лакеи брали их оттуда и обносили гостей поочередно, нашептывая: «Говядины, сэр? Фазана, сэр?»
На первое подали густую уху с очищенной от костей рыбиной на отдельной тарелке. По бокалам разлили шерри.
Моя соседка уху одобрила.
— А вот и мэрилендские крабы! — воскликнула она, радостно погружая ложку в дымящуюся тарелку. — Крабы — одна из здешних редких радостей. Я обнаружил, что мужчины и женщины, всю жизнь положившие на то, чтобы попасть в Вашингтон и существовать там на счет казны, все до единого проводят свои славные дни, сетуя на судьбу. Послушать их — так Детройт, Цинциннати, Мемфис куда привлекательнее столицы.
На смену рыбному блюду (ничего вкуснее краба я еще не пробовал) подали утку и фазана. Я с изумлением смотрел, как моя соседка хватает утиную ножку и четвертушку фазана.
— Знаете, мой муж такой затейник — стреляет уток прямо из окна гостиницы. Мы ведь живем на другом конце Кей-стрит, где начинаются болота. Так весело, когда он палит по птицам, хоть некоторые ваши несчастные янки в гостинице жалуются на шум.
Утку я не люблю; фазан еще ничего, если не жесткий. Мне попался жесткий кусок. Ну, да бог с ним. Затем подали целый окорок и целую индюшку на одном большом блюде; они возвышались, как две горы над предгорьями из бараньих отбивных, мяса в сладком соусе и куропаток.
Моя соседка облизнула губы. Ну и толстуха! Боюсь, что Старожил плохо выполняет свой долг. Описание распадается на отрывки, но то же самое получилось с президентским обедом. Мне уже делалось дурно.
— А, эти окорока привозят с того берега, откуда-то из-под Александрии! Какая коптильня там у старого негра! Мы все к нему ездим. — Она положила себе окорока и индейки (не ножку), взяла баранью отбивную (вилка на секунду замерла в воздухе — не взять ли вторую, а затем вонзилась в потрошки). Я изо всех сил старался за ней поспеть.
— Вы пишете о политике, мистер Скайлер? — Она уже установила мою связь с радикальной, неприличной (она хихикнула, демонстрируя свою серьезность) «Ивнинг пост».
— Не слишком часто. Пишу безделицы. О старом Нью-Йорке, о театрах и…
Что же именно пишет Старожил? Отвергает все современное, чтобы ублажить пожилых читателей, сердитых на Леггета.
Теперь нас обносят гарнирами. Моя соседка попробовала от каждого. Я — почти от каждого. Подавали макароны и пирог с дичью (вкус до сих пор у меня во рту), шпинат, цветную капусту, тушеный сельдерей… а тем временем перед каждым в бокалах не убывали заморские вина девяти марок.
Мы просидели за столом два с половиной часа; я понял, как мудро поступает президент, не притрагиваясь ни к чему, кроме риса. Интересно, противно ему на нас смотреть или нет? Неизвестно. Миссис Ливингстон слева от него очень жизнерадостна, а иностранная дама справа — очень красива. Время от времени он обращался и к мужчинам, но я не слышал, что он говорил. Голос у него резковатый, но не противный и уж определенно негромкий. Все подражают ему и кричат: «Клянусь всевышним!» — как полоумные старые петухи, но выходит вовсе непохоже. Эндрю Джексон — само достоинство и утонченная обходительность и похож скорее на полковника Бэрра и других героев Революции. Если Ван Бюрена выберут в ноябре, он будет первым президентом Соединенных Штатов, который не родился подданным английского короля.
Я смотрел на Эндрю Джексона глазами Старожила и, несмотря на великолепие приема, почти не сомневался, что бледный старик во главе стола страдает от физической боли и что у него неудачная челюсть: она смещается во рту, когда он поджимает тонкие губы.
— Боже! — Моя соседка выплюнула — другого слова не подберешь — на тарелку целую кучу дроби. — Можно подумать, в эту несчастную куропатку палили, как на войне.
И я, подальше от греха, принялся за индейку, запивая ее мадерой. Дама с Запада восхваляла мистера Ван Бюрена, который сидел напротив, любезно улыбаясь и почти ни к кому не обращаясь ни с чем, кроме вежливых фраз.
— У нас в Вашингтоне его называют «маленький волшебник». В самую точку! Да, да! Как у него все ловко и политично выходит! Знаете, мой муж говорит, что Мэтти Ван как тигр в ночи выходит на добычу! — Очевидно, ей очень нравилась эта фраза, потому что она повторила ее дважды, чтобы я потом подтвердил авторство конгрессмена из Огайо (теперь я припоминаю, что они из Толедо).
— Конечно, мы счастливы… мы в восторге, что он станет президентом, и пусть мистер Клей думает, как ему угодно, сам-то он, правда, приятнейший сенатор, несмотря на пристрастие к виски и азартным играм. Я стою за умеренность.
Старожил привел ей весьма любопытные статистические данные о числе пьяниц в Соединенных Штатах. На нее это не произвело впечатления.
— Но нам снова будет недоставать нежной женской руки. Мистер Ван Бюрен не только вдовец, у него нет ни дочерей, ни невесток. Что ж, придется приспосабливаться к новому холостяку в милом доме. Конечно, от жены иной раз одно мучение. Говорят, миссис Монро была такая чванливая, что ей в Восточной комнате построили помост и она восседала королевой на троне, принимая hoi polloi.
Я рассказал ей про Долли Мэдисон и «Дон Кихота». Может быть, я что-то спутал. Она даже не улыбнулась.
Принесли мороженое самых фантастических конфигураций, с бланманже, печеньями и кремом. Затем на столе выросли пирамиды фруктов. Я думал, что вот-вот умру. И еще я напился, как и большинство гостей. Но Вашингтон хоть и южный город, а заправляют им люди с Запада. Стало быть, хоть пьют здесь куда больше, чем в Нью-Йорке, но на людях напиваются реже.
Пошли тосты под шампанское. Выпили за здоровье президента. Он провозгласил тост за наше здоровье. Мистер Ван Бюрен поднял тост за благополучный исход завтрашней поездки президента. Президент предложил выпить за избрание Ван Бюрена. И так далее.
Затем президент поднялся и повел гостей в гостиную, где лакеи уже держали подносы с кофе.
Ван Бюрен спросил, понравился ли мне обед.
— Да, сэр, только я никогда не видел такого обилия еды. Я не смог отдать ей должное.
— Не беда, уверен, что Старожил никогда и ни в чем не уступит янки. — Комизм заключался в том, что «янки» он произнес на голландский манер — «джанки», а это по-голландски «лающая собака». Но тут его увели от меня другие, обладавшие большим правом на будущий источник почестей.
Я поговорил с Эдвардом Ливингстоном. Он был сама любезность и просил передать привет полковнику. С пьяной отвагой я упомянул про выборы 1800 года.
Ливингстон, казалось, был не прочь поговорить про время, как он выразился, тяжких испытаний. И опасностей, к тому же.
— Порой мы думали, что мы так никогда и не выберем президента.
— Но вы поддерживали Джефферсона при всех баллотировках.
— О да. Несмотря на искушение.
— Вы о полковнике?
Ливингстон принял таинственный вид.
— Полковник Бэрр очень хотел стать президентом.
Я не поверил своим ушам и не смог удержаться от вопроса:
— Но если бы он хотел победить, достаточно было одного его слова мистеру Байарду из Делавэра.
Ливингстон улыбнулся.
— Он не мог произнести это слово, ибо хотел быть президентом от республиканцев. А у него все голоса были от федералистов. Он хотел, чтобы я, Лайон и Клейборн и еще один-два республиканца проголосовали за него, а не за Джефферсона.
— Он просил вас голосовать за него?
Ливингстон сделал вид, будто не слышит вопроса.
— Полковник Бэрр неудачливый искатель приключений, я так ему и сказал, когда он навестил меня в Новом Орлеане. Но он, несомненно, стал бы лучшим президентом, чем мистер Джефферсон, ибо во всех отношениях был его благородней. Боюсь, мы совершили ошибку. И пострадали.
Не дождусь, когда спрошу полковника, правду ли мне сказал Ливингстон. Полковник всегда утверждал, что Ливингстонов подкупил Джефферсон. Может, он перекупил их у него? Непонятно.
Я пробрался поближе к президенту. И оказывается, к моему огорчению — лишь для того, чтобы услышать о смерти полковника Крокетта в Техасе.
— Многие годы у нас с полковником Крокеттом существовали разногласия. Но должен признать, он пал прекрасной смертью, достойной мужчины, — торжественно произнес президент.
Кто-то с Запада изложил нам самую последнюю и самую героическую версию о том, как полковника Крокетта с горсткой техасцев убил мексиканец Санта-Анна, а Сэм Хьюстон потом взял его в плен. Вот ирония: тридцать лет назад Аарона Бэрра за то же самое сочли изменником, а теперь пресса твердит о «Руке Провидения, которая указала Союзу штатов неизбежный путь на Запад».
— А что вы думаете о полковнике Крокетте, Мэтти? — пристал к вице-президенту изрядно выпивший человек с Запада.
— Я совершенно разделяю мнение президента. Он погиб прекрасной смертью, достойной мужчины. — «Маленький волшебник» широко взмахнул рукой. — Разумеется, у меня тоже были с ним кое-какие расхождения.
— Да, сэр, — сказал президент, вдруг помрачнев, — и эти расхождения Дэйви изложил в книге, которую я не хотел бы держать у себя в доме. — Лицо Джексона стало заливаться краской. Я же, уверен, ничуть не покраснел.
— Я не читал книгу, но мне рассказывали, что Дэйви написал обо мне в чрезвычайно… чрезвычайно юмористических тонах. — К моему облегчению, грозу пронесло. Никто еще не связал моего имени с книгой полковника Крокетта. Но вряд ли кто ее читал. Даже я сам не читал ее. Славная смерть автора совершенно затмила его упражнения в жанре политической клеветы. Мир предпочитает помнить Дэйви Крокетта легендарным героем, который голыми руками отбивается от мексиканских орд и падает наконец среди развалин Аламо, сраженный… мексиканскими педерастами?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мистер Брайант остался доволен моим описанием «Обеда в Белом доме», помог добавить кое-какие политические подробности.
— Вы произвели хорошее впечатление на мистера Ван Бюрена, — уверил он меня.
— Откуда мне знать? Он ничего не сказал.
— А когда он что-либо говорит? Но в ноябре его выберут, а вы наверняка получите назначение. Теперь же позвольте набросать вам небольшой путеводитель по Европе. — И в течение часа вечно занятой редактор «Ивнинг пост» составлял для меня список мест, какие мне надлежит посетить. Любопытно, скольких американских писателей влекло Средиземное море: Ирвинга — Гранада, Купера — Сорренто, Брайанта — Рим; не говоря уже о таких, как я: будь у меня деньги, я осел бы там навсегда.
Я вышел из редакции на Пайн-стрит, пошел пешком к Бродвею и услышал, что меня окликает — нет, ко мне взывает — женский голос:
— Шарло! — Я повернулся и увидел золоченую карету и в ней мадам. — Залезай-ка, залезай! — Я последовал приказанию. Кто посмеет ее ослушаться.
Я не видел мадам два гада, но она совсем не изменилась.
— Я была в Саратога-Спрингс, pour la santé. На Бэтери! — крикнула она кучеру, добавив с мерзкой ухмылкой: — По развалинам! — Она посмотрела на меня красными глазами. — Должна признаться, меня иной раз бросает в frisson, когда смотрю на то, что огонь сделал со всеми этими злыми долларопоклонниками. — Вот уж не ожидал услышать из уст мадам осуждение источника ее величия, предмета ее всепоглощающей страсти. — Почему я вас так редко вижу, Шарло? Почему вы меня покинули?
— Я так занят.
— Знаю. J’ai lu vos pièces! Какой талант! Вы должны написать о моем доме. Это все, что осталось от Нью-Йорка. А теперь скажите мне… скажите правду. Как он? — Очевидно, она думает обо всех развалинах сразу.
— Я не видел полковника с июля. Он был тогда очень слаб. Почти не разговаривал.
— О, бедняга! Можно мне навестить его до завершения развода? То есть до середины сентября. — Она вдруг нахмурилась. — Mon Dieu! Неужели мне придется после развода сменить герб?
Я тупо смотрел на нее.
— А я-то думала, что Старожил все замечает.
Ага, дверцы кареты украшены и вице-президентской печатью, и фамильным гербом Бэрров!
— Разумеется, — сказал я твердо и радостно, — вам придется его закрасить.
Мадам вздохнула. Конечно, ей не повезло, но вид обгоревших домов на Уильям-стрит вернул ее в хорошее расположение духа. Нищие еще роются среди развалин, несмотря на многочисленные объявления, грозящие карой. Всю нижнюю часть Манхэттена займут коммерческие здания. Обитатели переезжают вверх, на Четвертую улицу и даже дальше. Я тоже переезжаю.
На Бэтери карета остановилась, мы остались внутри, наблюдая обычный парад. Напротив продавались гречишные оладьи, и я сразу вспомнил, что целый день ничего не ел.
— Я не знала другого такого мужчины — sauf l'Empereur . — Мадам вдруг шмыгнула носом. Слезы? Вряд ли, наверное, насморк.
— Вы должны его навестить.
— Ему там не плохо?
— Думаю, сносно. Судья Эдвардс смотрит за ним, все его навещают.
А я так и не выбрался к нему после возвращения из Вашингтона. Написал, но ответа не получил. В ближайшие дни обязательно поеду, расскажу о неплатежеспособности президента Джексона: мысль о любом президенте, умирающем в нищете, действует на полковника благотворно.
— Наша любовь была как пламя, Шарло. — Мадам бросила мечтательный взор на реку Норт, как бы ожидая, что старый возлюбленный ураганом примчится к нам со Статен-Айленда. — С самого начала, когда я была еще jeune fille en fleur и мы встретились во французской кондитерской, а полковник был красивейший мужчина, какого мне только приходилось видеть, его обожали все женщины Нью-Йорка, — с той самой минуты он поклялся и я поклялась, что мы будем вместе. И мы были вместе! В ту летнюю ночь, когда мы обвенчались, я впервые была в его объятиях… — Я не верил своим ушам! — И я подумала: enfin я обрела покой. Но нет, я слишком доверчива, слишком романтична. Я не понимала — но как я могла понять? — что уже поздно и для меня, и для него, для нас обоих. Потому что его характер давно уже сформировался, и он не мог отказаться от эгоистических холостяцких привычек. В тот день, когда я узнала про его garçonnière и про шлюху миссис Макманус, я поняла, что любовь, о которой я мечтала всю жизнь, — всепоглощающая любовь — pas possible! C’est ca, сказала я себе и поручила мистеру Александру Гамильтону возбудить дело о разводе.
— Значит, не потому, что он истратил ваши деньги?
— Кто подал вам эту мысль? — воскликнула женщина, подавшая мне эту мысль. — Деньги на то и существуют, чтобы их тратить, n’est-ce pas? — Голос у мадам стал совершенно другой. — Нет, я женщина, Шарло, страстная, совершенно… совершенно… — Она запнулась в поисках подходящего слова. Так много слов пришло на ум каждому из нас, что я решил промолчать, чтоб не брякнуть лишнего.
— Мне нужен был герой, мужчина. Он был и мужчина и герой. Но он так и не стал безраздельно моим. Но даже и после всего…. — Один глаз у нее слезился — от виски. — Передай, что я каждый день поминаю его в молитвах.
— Непременно.
Мадам тихонько шмыгнула носом.
— Я навещу его, когда развод оформят окончательно.
Мадам приказала кучеру довезти нас до дома Леггета.
— Раз вы увидите моего обожаемого Аарона раньше меня, скажите, что мое сердце принадлежит ему навсегда. Еще скажите, что, если у него сохранилась расписка от продажи лошадей и кареты, пусть пришлет мне копию. Она нужна мне для моей бухгалтерии. Он поймет.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
14 сентября 1836 года
Сегодня в два часа дня Аарон Бэрр скончался в возрасте восьмидесяти лет и семи месяцев.
Я был у Леггета, мы работали над первым номером новой газеты, когда посыльный от мистера Брайанта передал мне эту весть.
— Ты напишешь для нас некролог? — деловито осведомился Леггет.
— Нет, нет. Мне надо его увидеть. — Странное замешательство овладело мной.
— Некого видеть, — сказал Леггет. — Твоего старого друга больше нет.
— Да, да, но мне надо быть с ним рядом. — И я отправился на Статен-Айленд; у подъезда гостиницы Уинанта толпились родственники и друзья.
— Пойдемте наверх, — сказал мне мистер Дэвис. — Я провожу вас. — Мы поднялись вместе по узкой лестнице. — Он умер легкой смертью. Почти до самого конца был в сознании. Последним его словом было «мадам».
— Это о жене? — Я поразился.
Дэвис пожал плечами.
— Неизвестно. Мне показалось, он обращался к женщине, что сидела у его изголовья, к миссис Киз. Она все еще там.
Миссис Киз плакала у окна, в тусклом свете сумерек, закрыв ладонями лицо, на фоне морского пейзажа. Рядом, низко склонив голову, молился преподобный Ван Пелт.
Полковник лежал на узкой кровати, укрытый до подбородка одеялом. Единственная лампа под потолком освещала его лицо. Старики на смертном одре обычно выглядят удивительно моложаво. Полковник выглядел бы точно так же, как в день моего последнего визита, если бы не то, что я принял за мыльную пену на висках и что оказалось гипсом; уже сняли посмертную маску. Обычное его лицо (будто он заснул с легкой усмешкой на губах), и все же я заметил в мертвом то, что в живом редко замечаешь: какой он маленький, почти как подросток.
На столике у его изголовья портрет Теодосии повернули лицом к стене. Рядом с портретом лежала раскрытая книга. «Тристрам Шенди»? Восьмигранные очки полковника заложены на какой-то странице.
Дэвис торжественно смотрел на полковника.
— Его похоронят шестнадцатого в Принстонском колледже. Так он желал, так и они хотят.
Вдруг звучный голос заполнил комнату.
— Проходит образ мира сего… — Это вступил преподобный Ван Пелт.
— Послание Коринфянам, глава седьмая, — уточнила миссис Киз, рыдая.
— Все суета! — суетно объявил священнослужитель.
— Он умер в лоне церкви? — спросил я.
Преподобный Ван Пелт покачал головой.
— Нет. Я, верно, его упустил. Он попросил под конец…
Ему не дал договорить Аарон Колумб Бэрр. Увидев умершего отца, он зарыдал. С розами в руках он опустился на колени у изголовья. Это так подействовало на миссис Киз, что она зарыдала еще громче, а преподобный Ван Пелт, кажется, сам чуть не заплакал, заразившись бурной демонстрацией чувств.
Я выбежал из комнаты с мокрыми глазами; как я мечтал еще раз поговорить с полковником!
В холле уже лилось виски. На удивление спокойная Джейн Макманус оказалась тут как тут.
— Я только вчера его видела, — сказала она мне. — Полковник знал, что умирает. Он мне сказал: «Будто плывешь по реке в лодке, и берег уходит все дальше и дальше». А больше ничего не сказал. Он в последние дни мало говорил. И никаких болей. И вот он заплыл слишком далеко и нас покинул.
Я подумал о санях, скользящих по заснеженному склону, холодном ветре, обжигающем лицо, об ощущении падения и полета. Все кончено.
Сэм Свортвут, естественно, был душой поминок.
— Пей, Чарли! Он бы хотел, чтобы у нас было хорошее настроение. Ты ведь знаешь.
— Но у меня плохое настроение.
— Что ж, я покажу тебе кое-что, и ты посмеешься. — Он извлек из кармана юридический документ. — Клянусь богом, документ прибыл через час после его смерти. Это свидетельство о разводе. Полковник Бэрр более не состоит в браке с Элизой Боуэн. Он свободный человек, Чарли!