«Раз, два, три! Раз, два, три! Раз, два, три! Три точки, три тире, три точки. Раз — два — три! Раз — два — три — ритм вальса. Господи, это безумие, о чем я думаю?! Зачем я думаю? «Говорят вы, модный писатель?» Кто говорит? Просто у меня больная душа, я — душевнобольной. Попытки выплеснуть больную душу на лист бумаги, это и есть то, чем я собственно занимаюсь. А что есть я? Как соотнести мир во мне и мир вокруг меня? И откуда такая самоуверенность? Почему я не думаю, что это скорей все-таки я вокруг мира, а верней в нем. Или внутри того, что внутри меня. Самозамкнутая рекурсия вложенных миров. Кому может быть интересна самозамкнутая рекурсия? Разве что отдельным эстетизирующим индивидам, но перед этим обязательно необходимо пришпилить образец булавкой к стенду, как экзотическую мерзкую букашку в музее, и чтобы обязательно была табличка: мол, ареал распространения такой-то, ценности с точки зрения экономики не представляет. А также обязательно указать возможность разведения в неволе, чрезвычайно, кстати, животрепещущий вопрос: размножается ли в неволе? И какое дает потомство? Или вот еще…» — Дитрих тяжело разбегается и, расправив огромные черные крылья, взмывает в отстраненно холодное ночное небо. Левое крыло, как всегда подворачивается, и Дитрих падает грудью на грязный заплеванный асфальт. Не так больно, как обидно…
— Ну что, падший ангел? Небось опять нализался? — сочувственно спрашивает голос за спиной. — Крылышки-то совсем не держат…
— Вы бог? — спрашивает Дитрих, явственно чувствуя под щекой остывший к ночи асфальт.
— Какой к дьяволу бог, — раздраженно «фыркает» голос. — Скорей ассенизатор.
— Я, кажется, тоже, — слабо улыбается Дитрих и безуспешно пробует подняться.
— Это ты? — теперь голос не бесплотен, теперь Дитрих видит кому он принадлежит. — Эрих?!
— Вот уж кого я хотел видеть меньше всего, — цедит Эрих сквозь зубы. — Но раз уж мы встретились…
Эрих коротко, без размаха, но вкладывая в удар всю ненависть, бьет Дитриха по лицу.
Неуклюже подпрыгнув, Дитрих начинает падать, но в последний момент, чиркнув крыльями по асфальту, он взмывает в черное ничто, манящее своей вечной недосказанностью. Теперь крылья «держат» хорошо.
«Неужели, для того чтобы взлететь, я обязательно должен был получить по морде?» — думает Дитрих, медленно поднимаясь над ночным городом, замершим во тьме, словно свернувшаяся в клубок, пригревшаяся змея.
Эрих смотрит вслед медленно отдаляющемуся Дитриху. Эрих знает, что смог бы легко его настичь, но огромные сильные крылья остаются сложенными за спиной, как горб — тяжелыми и бесполезными.
«Может я бог?» — с сомнением думает Эрих. — «Тогда какое я имею право… Ну, крылья, ну и что? И крылья и горб — это только внешние атрибуты, а суть гораздо сложней, неожиданно банальней и бесконечно противоречивей. Суть — это и есть само противоречие, абсолютно нестабильное, но, тем ни менее невероятно существующее, как ангел наделенный семью смертными грехами. Грехов — СЕМЬ, а ангел так одинок…
— Ставки сделаны, — невозмутимо извещает Харди и не на кого не глядя негромко добавляет:
— Ну, а теперь — шарик…
ШАРИК: «О-ла-ла!!! Поехали… Красное-черное, чет — нечет, циферки, циферки, циферки… Все равно, как ни гадай, а не угадаешь! Зато сколько возможностей, сколько дорог! А путь все равно — один. Парадокс!!! Путь один, а отмерить надо сколько раз? Правильно. СЕМЬ. Ну, а семью семь, сколько будет? Вот и не верно! Вот и не верно! Это в математике, а в жизни — СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ.»
— СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ, — говорит Харди. — Поздравляю, Лиз!
«СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ — тоже НЕЧЕТНОЕ», — думает Эрих и пристально смотрит на Харди. — «И этот туда же!» — Эрих вдруг чувствует, что ему уже на все наплевать. Он хочет теперь только одного — покоя. Он хочет, наконец, остаться один. Сейчас и навсегда. И это ясно как дважды два. Или как семью семь. Кстати, сколько это будет? Неужели СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ? А все равно, главное, НЕЧЕТНОЕ!