ПРОЛОГ

— Сидоров?!

— Пять долларов!

— За что, Сидоров?

— А за поговорить с хорошим человеком?

— Какой же ты хороший, Сидоров? Тем более человек? Ты обыкновенный жлоб!

— Я — необыкновенный жлоб!

— Вот-вот…

— И даже не жлоб, а личность, взлелеянная в рамках совсем новой государственной (СНГ-овенькой) политики. Человек, с позволения сказать, новой формации с гипертрофированной коммерческой жилкой, и даже не жилкой, а жилой, которую я лелею и старательно разрабатываю.

— Вот-вот, Сидоров, я и говорю: жила ты, Сидоров!

— Сидоров жила, жива и будет жить, жизнерадостно жужжа этаким живчиком, пожевывая жвалами, железной жаждой к жизни сживая со свету безжалостно всех жалких иждивенцев.

— Словоблуд ты, Сидоров, и… жутко жизнь тебя накажет!

— Человек, чье детство прошло в условиях жесточайшего партогенеза…

— Какого генеза?

— Парто!!! Не перебивай! Засилье злобных партократов…

— Сидоров! Я просто хотел спросить: у тебя совесть есть?

— Пять долларов! Штука. В отличной упаковке. Импортная. Из гуманитарной помощи недоразвитым страна…

— Да ну тебя, Сидоров! Вечно ты дурочкой прикидываешься.

— Лучше прикидываться, чем быть! Или ты считаешь, что лучше не быть, чем прикидываться?! Так сказать быть или не быть? Такой вот question!!!

— Трепло ты, Сидоров.

— Я трепло?!! Да, я — трепло. Но какое трепло?!! Необыкновенное! Я вообще новый вид, сформировавшийся в годы застольного засилья… Homo spicer, если в двух словах, одним словом…

— Сидоров, а в морду хочешь?!

— Вот! Вот оно наше основное различие: Homo spicer от Homo erectus, человека говорящего от человека… торчащего. Проблема быть или не быть деградирует в бить или…

— No problem, Sidorov, no problem!!!

— Будем считать, что мы не поняли друг друга.

— Ну, ты мне еще попадешься, Сидоров!!!

— Не попадусь! Я из института ушел, я от пришельцев отбился и от вас всех остальных как-нибудь оторвусь.

Сидоров рванулся, встал на дыбы (Клодт, если бы мог сейчас его видеть — весь остаток жизни ваял бы исключительно одних Сидоровых в разных ракурсах и прочих позах), стремительно расправил грудь, крылья, выпустил закрылки, шасси и… выпал из гнезда, то бишь свалился с кровати и… проснулся. Точнее открыл глаза. А если еще точнее — попытался это сделать. Со второго раза это почти удалось.

За окном в это время медленно и угрюмо наступало хмурое утро.

 

1. ХМУРОЕ УТРО

На самом деле, скорей всего, был уже полдень. А может даже не полдень. Но уж во всяком не полночь, это точно… Хотя…

Голова трещала так, словно накануне Сидоров на спор забодал вожака бараньего стада, а заодно и всех его ближайших сподвижников, близких и дальних родственников, а потом для вящей убедительности еще пару раз постучал все той же головой об угол соседнего дома (почему соседнего? загадочен мир авторской ассоциации!).

Сидоров сел на полу и мрачно стал разглядывать собственные ноги ноги были разными: одна в носке, вторая без, но зато в ботинке. Второй ботинок почему-то стоял на подоконнике.

Сидоров тяжело поднялся, проковылял к окну и даже хрюкнул от полноты обуревающих его чувств: ботинок до краев был тоже полон… воды. А на дне отчетливо просматривались две маленькие серебристые кильки пряного посола, несколько веточек петрушки и пятикопеечная монетка.

«Черт! То ли вчера уху собирался варить, то ли хотел аквариум обустроить… А кто же монетку бросил? Неужели кто-то решил по древнему обычаю… в водоем… чтобы, значит, еще вернуться… Черт!»

Сидоров ткнулся лбом в стекло и на мгновение застыл, блаженно ощущая, как в мозгу извилины, закрутившиеся в спираль, потихоньку начинают остывать.

«Какой вчера был день? Или вчера была ночь? Жизнь полна парадоксов! Если вчера был один день, то сегодня, значит, будет другой? Или не будет? А если вчера была ночь, то что будет сегодня? День? Или опять ночь? Боже, как все сложно устроено в этом мире!»

У Сидорова громко зазвенело в ушах.

«Все, надо менять modus vivendi! Впрочем, нет, кажется, что пока достаточно будет, если я сниму телефонную трубку!»

Сидоров четко, по-военному развернулся, насколько позволяли абсолютно негнущиеся колени, и проковылял в коридор, тяжело припадая сразу на обе ноги.

— Ты кто такой? — прозвучал из телефонной трубки сакраментальный вопрос.

Сидоров на некоторое время задумался, погрузившись в мучительный процесс самоанализа (надо отметить, что анализы у Сидорова в последнее время были никудышными), но тут же почувствовал, как извилины стали вновь накаляться. Сидоров с тоской посмотрел на себя в зеркало, занимавшее одну из стен коридора, с тайным предназначением подпитывать иллюзию, что та жилплощадь, на которой он — Сидоров — прописан, тоже якобы может называться квартирой, и вздохнул.

Зеркало не только ничего не подпитывало, но напротив, окончательно лишало всяких иллюзий, и в частности относительно того, что в данную секунду там отражалось, то есть непосредственно самого Сидорова, который, чего греха таить, в данную же секунду выглядел не лучше своих анализов, то есть весьма посредственно, хотя жил, как считали некоторые, не по средствам, но посредством чего никто толком не знал.

— Пришелец я! — вдруг неожиданно для самого себя сурово сказал Сидоров и даже вздрогнул при этом.

— Трепло ты, Сидоров, я же прекрасно слышу, что это ты! — обиделись в трубке.

— Нет я пришелец, — капризно заканючил Сидоров и столь же для себя неожиданно, как и в первый раз, мрачно добавил:

— А реальность ваша — мнимая!

— Не морочь мне голову, Сидоров. Ты лучше мне скажи, только честно, я вчера не у тебя ночевал?

— А ты кто, собственно, такой? — злорадно вернул Сидоров коварный вопрос невидимому собеседнику.

— А вот это, — тяжело вздохнули в трубке, — как раз второй вопрос, который я хотел тебе задать… Помню, что ты, вроде бы, Сидоров… А вот… кто я?

— Давай пойдем от обратного, — трезво рассудил Сидоров. — Отметем и, так сказать, отринем все лишнее и высечем…

— Это лишнее!

— Не перебивай!!! Высечем…

— Ну, если без этого уж совсем нельзя обойтись…

— …из шелухи повседневности и сиюминутности светлый лик…

— Сидоров, ты грехи не пробовал отпускать? У тебя должно получаться.

— Если жизнь заставит — отпустим! Короче! Ты женщина?

— Это в каком же смысле?

— В прямом.

— Ах в прямом… Сейчас посмотрю. Вроде нет.

— Тогда как личность ты меня вообще не интересуешь! — бодро сказал Сидоров и повесил трубку.

Задумчивым и томным взором окинул Сидоров собственное отражение в зеркале еще раз, свирепо оскалился (что при достаточно извращенной фантазии можно было счесть за сардоническую ухмылку) и решительно шагнул в комнату, в глубине души отчаянно надеясь, что при всей вчерашней неадекватности, у него все же хватило ума единственные выходные брюки сохранить в первозданном виде, не пытаясь привлечь их (то есть штаны) в качестве подручных средств для создания эпически сюрреалистического полотна, как то: «Переход Суворова через Альпы», или хотя бы предусмотрительно в данном аспекте обеспечить себя равноценной заменой (хотел бы я видеть, что может служить мужчине вышеупомянутой заменой названного аксессуара, который хотя и нельзя считать определяющим моментом детерминизации пола, так сказать, вторичным половым признаком, но без которого обычно ни один нормальный мужчина не чувствует себя достаточно полноценным, если конечно он, то есть мужчина, находится в здравом уме и трезвом состоянии).

Хотя конечно не в штанах счастье.

А где?

 

2. ГДЕ ЖЕ ТЫ, СЧАСТЬЕ?

Сидоров имел в жизни счастье — дважды, впрочем, как и оно его. К счастью оба счастья были хотя и бурные, но недолгие.

Скоропостижно осчастливленный по первому разу, Сидоров, не вняв слабому голосу рассудка (какой рассудок — такой и голос) безрассудно сунул голову под венец повторно, наивно полагая, что ведь не каждый же раз зубцы у венца обязательно будут повернуты во внутрь.

По истечению срока давности, отведенного на процесс повторного осчастливливания, Сидоров решил, что в данном обряде, используются исключительно, так называемые, венцы терновые или заботливо свитые из иных аналогичных дикорастущих и не менее противных представителей местной флоры (какая фауна — такая и флора).

Но это как раз тот случай, когда мнение автора (то есть Сидорова) не совпадает с мнением редакции, если конечно у нее есть отдельное мнение по этому поводу (с чем мы ее и поздравляем: какая редакция…), но в глубине души оставляем за собой право на сомнение. То есть, якобы особое мнение при мнении, но отдельное, ставящее под сомнение априорное мнение, высказанное ранее, в связи с которым есть мнения, сомнению не подлежащие, по поводу которых все же есть отдельное мнение, ставящее изначально все под сомнение. («Закон транзитивности мнений», цитата взята из записок Сидорова, том 8, стр. 76, пятая строка сверху.)

Короче в третий раз, если бы Сидорову вновь подвернулось счастье (или он, Сидоров, — ему), то лично он, Сидоров, предпочел бы сразу, но наличными. А лучше (это точка зрения самого Сидорова), чтобы на этот раз тайфун прошел стороной.

Всегда приятней узнавать о трагических катаклизмах из газет, чем выступать в роли случайно уцелевшего очевидца.

Сидоров невольно вздохнул, и тут наконец на глаза ему попались блудные брюки: аккуратно сложенные, они преданно взирали на своего, впавшего в тоскливо-созерцательное настроение хозяина с самой верхней… книжной полки, бесстыдно зажатые с одной стороны — 137 томиком неполного собрания сочинений величайшего писателя анималиста и натюрмордиста Фистулы Хрисенды Фигнера, крупнейшего знатока человеческих душ, тел и отдельно взятых органов (наиболее прославившемуся благодаря бессмертному сериалу «Предельно — педальные миры» и романам «Шагающие скоты из могилы», ну и, конечно же, — «Крайняя плоть», где с присущим ему искрометным юмором и безусловным знанием вопроса Ф.Х.Фигнер раскрывает тему дефекации в условиях невесомости, мастурбации в условиях повышенной гравитации и интимных взаимоотношений при отсутствии вообще каких бы-то ни было условий, а так же: консервации при наличии радиации, презентации в резервации, эманации в презервации и прострации в аннотации); а с другой стороны — томиком посмертно изданных повестей рано ушедшего от нас, тоже не хилого писателя-фантаста, певца обнаженного абсурда, Бель Ведера (Б. Ведер: «Черный замолк», «Город-Дур», «Стою косой, совсем босой, слегка распутный.», «Эзотерически — климактерическая точка» — особо отмеченный шедевр: читательская премия «Большая нефиговая ветвь» за 1998 г.).

Сидоров снова вздохнул, снял с полки (?!) штаны и водрузил их на надлежащее (?!!) место. Штаны смотрелись на надлежащем месте так, словно это место в них и родилось (хотя некоторые профаны считают, что родится можно либо в рубашке (если ночью, то в ночной?), либо — без).

Дополнив экипировку белыми тапочками, Сидоров понял, что он — готов!

То есть, не то чтобы совсем: каждый раз отправляясь в путь Сидоров верил, что он не последний, и действительно, до сих пор каждый раз перед Сидоровым открывалось на выбор сразу по несколько дорог, только вот незадача, каждый раз анализируя постфактум сложившуюся ситуацию, Сидоров с завидной самокритичностью сознавал, что дорога, которую он намедни выбрал, явно неадекватна тем последствиям к которым она привела, но пока все еще существовал выбор, и не поздно было все наверстать, исправить, загладить, искупить, замазать, переиграть… перегнать и… выпить.

Было бы из чего выбирать, а за Сидоровым не заржавеет!

Эх, дороги!!!

Ах, дороги…

 

3. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ

Жизненный путь Сидорова не был усыпан розами.

Но за истинность этого утверждения Сидоров не стал бы ручаться головой, хотя неоднократно говаривал, что она, то есть голова Сидорова, исторической ценности не имеет, а имеет лишь номинальную стоимость.

Существовал существенный процент, что таки — да! То есть нашелся такой… э-э-э… джентльмен, и усыпал таки путь, но похоже, что лепестки с цветов облетели еще до того, как их, то есть цветы, стали швырять Сидорову под ноги.

В результате у идущего Сидорова уже давно сложилось твердое убеждение, что, сколько под ноги не смотри, ничего хорошего там не найдешь (хотя сосед Сидорова — поэт Иван Прокидайло, утверждает, что так можно сколотить целое состояние).

Совместно с венцом, комплект терний являл собой хорошо продуманную и законченную композицию, за которую хотелось кому-нибудь набить морду.

Несмотря на это, Сидоров, получивший традиционное воспитание (в отличии от тех, кто получил приличное или же вообще никакое), предпочитал идти по жизни прямо, стараясь особенно не задумываться к чему это его, в конечном итоге, может привести.

У Сидорова вообще была масса традиционных добродетелей.

Во-первых, Сидоров, естественно, не брал взяток, причем так же естественно, как естественно ему их никто и не предлагал.

Во-вторых, Сидоров был в меру умен, ровно настолько, чтобы это особенно не афишировать.

В-третьих, Сидоров никогда не лез в Первые, что вытекало из во-вторых и влекло за собой в-четвертых.

В-четвертых, Сидоров пока еще БЫЛ, в отличии от знаменитой серии ЖЗЛ, традиционно почитаемого пантеона безвременно покинувших нас Замечательных Людей, большинство из которых узнало, что они замечательные, лишь пополнив собой неоскудевающие ряды пантеона. По причине гипертрофированной скромности большинства окружающих, у нас как-то не принято преувеличивать роль личности в истории, по крайней мере при жизни личности, и наоборот: если — еще при жизни, независимо от наличия, то после — обязательно перезахоронят на старом забытом сельском кладбище.

Но если личность по неизвестной причине сыграла в ящик, желательно скоропостижно — тогда пожалуйста, а так — скромнее надо быть, товарищ!

Вот Сидоров и был скромнее. Почти совсем скромным, но живым. И это было — в-пятых. Живым, но очень скромным.

Порой даже казалось, что не настолько живым, сколь скромным.

И это радовало. По крайней мере большинство окружающих.

Приятно видеть вокруг себя скромных таких Сидоровых, скромно так порхающих, скромно стараясь не бросаться особенно в глаза.

Хотя подчас, даже это — раздражает.

Ну вот например, сосед Сидорова Иван Прокидайло, по этому поводу, не раз говаривал:

— Тебя, Сидоров, с твоей скромностью, Сидоров!!! — и впадал при этом в такую крайнюю экзальтацию, что исключительно жестами показывал, что же, конкретно, он имеет в виду.

Сидоров не возражал.

Сидоров верил в свою звезду.

В свой Путь…

Вот и сейчас, безмятежно топая белыми тапочками, он верил и ждал.

Ждал и Верил…

Хотя на сером небосклоне, безучастно нависающем над безмятежным Сидоровым, в это время суток не видно было ни звезды, и только он Сидоров, целеустремленно топал вдаль, этаким Звездным мальчиком.

 

4. А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?

Сидоров целеустремленно топал по улицам родного города тщательно следя за своими ослепительно белыми тапочками, но неожиданно был остановлен бесстыдно бодрым восклицанием.

— Сидоров, привет! Как дела?

— Ты же знаешь, — лукаво улыбнулся Сидоров. — Как всегда: отвратительно.

— Я рад! — расцвел собеседник Сидорова, и даже как-то лицом похорошел.

— Я рад, что ты рад, — почти искренне сказал Сидоров. — Ты хорошо выглядишь.

— Зато на тебе Сидоров, лица, можно сказать, нет!

— Это я просто забыл надеть маску.

— Какую маску?

— Обычную — питательную.

— Ты что Сидоров, спятил?

— А ты хочешь чтобы я сшестерил?

— Точно спятил. Вон и в белые тапочки вырядился… Ты бы еще веночек на голову одел! Шизик сплел себе веночек: тут цветочек, там…

— Я себе на грудь табличку повешу: руками не лапать — опасно для психического здоровья лапающего индивида.

— У тебя Сидоров, болезненное самомнение. Твоя грудь и даром никому не нужна. Тоже мне еще, Мерлин Мурло выискалось.

— А голова?

— Что, голова?

— Да, действительно, голова вроде, как и ни при чем, — Сидоров вздохнул и неожиданно совершенно чужим противным голосом гнусаво заявил:

— А реальность ваша, все равно, мнимая!

— Ты Сидоров брось! — непонятно почему озлобился собеседник. — Какая ни есть, а все равно реальность. Не всякие там философско-литературные бредни. Самая, что ни на есть, реальная реальность, со всеми своими соответствующими реалиями.

— Весьма спорное утверждение. К тому же с совершенно волюнтаристской подоплекой. Вот я сейчас мигну и вас всех вообще не будет! — Сидоров тоненько хихикнул и победно зыркнул на собеседника.

— Ты Сидоров знаешь кто? — вконец разъярился собеседник.

— Кто? — невозмутимо поинтересовался Сидоров.

— Неприкрытый экзистенциалист!

— Я прикрытый, — обиделся Сидоров. — У меня штаны вот и тапочки…

— Пошел ты со своими тапочками! Фрейдист новолупленный!!!

— Все! — тихо сказал Сидоров. — Терпение мое кончилось. Вы мне все надоели до ощущения полного опущения! МОРГАЮ!!!

— Только попро…

Когда Сидоров открыл глаза, улица была похожа на лысину, где рос только один единственный волос, да и тот — Сидоров.

— Получилось, — удивленно сказал Сидоров. — Сто раз пробовал и ничего, кроме ощущения частичного отвращения, и вот поди ж ты, раз и готово! Да был ли мальчик?! Неужели я и на самом деле опять прав?

Сидоров подошел к ближайшему дому и ковырнул ногтем стену.

— Черт, кажется ноготь сломал, — Сидоров огорченно пососал палец, а потом решительно постучал по стене дома костяшками пальцев здоровой руки.

Сначала послышался звук, словно Сидоров постучал себя по лбу, только громче, а потом невозмутимый голос из-за стены спросил:

— Кто там?

— Это я, — машинально ответил Сидоров.

— Тогда заходи, — сказал голос.

Сидоров хотел было ковырнуть стену другим ногтем, но рука не встретив сопротивление провалилась во внутрь по локоть.

«Бред собачий!» — спокойно подумал Сидоров и решительно шагнул вслед за рукой.

 

5. СОБАЧИЙ БРЕД

Пройдя сквозь стену, без особого физического ущерба, как для себя, так и для стены, но слегка травмированный морально, Сидоров очутился в просторном зале, обстановка которого была выдержана в строгом ранне-готическом стиле.

Посреди зала стояло одинокое совершенно деревянное кресло с высокой резной спинкой. В кресле, на вид не менее одинокий, сидел неопределенных лет человек, чертами лица и фигуры, Сидорову кого-то смутно напоминавший.

От неожиданности Сидоров поперхнулся, закашлялся и сдавленно просипел:

— Ты кто?

— Друг.

— Какой друг?

— А у тебя, Сидоров, что много друзей?

— Да нет вроде, — смутился Сидоров. — Не так чтобы много, но один-второй наберется.

— Ну, набраться это не проблема, это каждый может…

— Я не то имел в виду, — еще больше смутился Сидоров.

— Да ладно, уж! Чего передо мной ножкой шаркать, — ухмыльнулся новоявленный Друг. — Короче, я — обобщенный образ друга (ну, вроде как обобщенный образ врага, только наоборот). И я собираюсь быть гидом в твоих познавательных блужданиях по твоим же собственным душевным потемкам. Опять же, вроде как гражданин Вергилий при товарище Данте.

— Это что же, как по Кругам Ада?

— Да брось ты, Сидоров! У тебя явно гипертрофированное самомнение. Круги — это у тебя под глазами. Опять небось намедни был в гостях у сказки… по имени Бахус. А я, если говорю: потемки, значит — потемки! Ну и, соответственно, значит деревеньки там всякие… потемкинские, поселки городского типа, городишки захолустные, улицы, улочки, переулки, закоулки и тупички…

— Насчет тупичков: я бы попросил без намеков!

— А какие тут могут быть намеки, я прямо говорю — ТУПИЧКИ!

— Когда начнем? — покорно спросил Сидоров, мучительно стараясь вспомнить, кого этот чертов Друг напоминает…

— А Щ-А-СССССССС!..

Сидоров вздрогнул, а обобщенный друг радостно закудахтал:

— Посмотрите направо: там вы можете видеть… Впрочем, направо лучше не смотреть, все равно, то, что вы там увидите, будет неправильно истолковано. Лучше посмотрите налево… Впрочем, нет. Налево — тоже излишне! Давайте сначала посмотрим на начало, а в конце — на конец. А ничего себе каламбурчик?!!

— А без этого никак нельзя? Без дешевого театра одного актера при одном зрителе? — мрачно спросил Сидоров.

— Без актера или без зрителя?

— Я кажется ясно спросил: без театра?

— Если есть актер и хотя бы один зритель — значит будет и театр! отрезал Друг. — Итак, представление начинается! Жуткая драма из жизни Сидоровых! Спешите видеть! Только один спектакль в этом сезоне!!! Маэстро музыку! Пшшшшел зановесс!!!

 

6. ТЕАТР ОДНОГО АКТЕРА (ТЕАТР ТЕНЕЙ)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ: СЕКСУАЛЬНО-АМОРФНОЕ

Сцена соответственно тоже первая: ностальгическая

(те же и женщина)

— Это ты, Сидоров?

Сидоров вздрогнул, слишком давно он не слышал этого нежного пастельных тонов с металлическими переливами голоса, и растерянно посмотрел на Обобщенного Друга.

— Твоя реплика, Сидоров, — экзальтированно зашипел Друг и призывно вытаращил глаза, став похожим на Обобщенный Образ вареного рака, вместе с Обобщенным Образом бочкового пива. — Ну же, Сидоров! Реплика!

— Да, это… я, — запинаясь пробормотал Сидоров.

— Боже, как нетривиально! Как свежо и безапелляционно! Как ново! хрипло захихикал за спиной Сидорова Обобщенный Друг. — И я бы сказал…

— Заткнись!.. пожалуйста…

— О-о-о!!!

— Здравствуй Маша.

— Ну заходи, если уж принесла нелегкая.

— Я тут деньги кое-какие принес, — Сидоров осторожно тронул огромную бронзовую ручку ближайшей двери. Дверь стремительно распахнулась, словно от пинки, и Сидоров, не выходя из мрачного готического помещения, оказался на пороге квартиры номер 85, на шестом этаже современного блочного девятиэтажного дома.

— Господи, Сидоров, если бы только знал, как я тебя ненавижу!!!

— Твоя реплика, Сидоров!

— … … .

— Немая сцена. Герой в состоянии полной прострации проходит процесс регистрации и медленно-медленно восходит на Голгофу.

Сидоров метнул косой звериный взгляд на Обобщенного Друга и тяжело переступил порог.

ДЕЙСТВИЕ: ТО ЖЕ

Сцена вторая: Планомерно-Истерическая

Мизансцена: там же те же, но уже не те, что прежде

Сидоров: Маша…

М. Сидорова: Подонок!

Обобщенный Др.: Встать! Суд идет.

Сидоров (с тоской): Маша…

М. Сидорова (с нежностью, но в остервенении): Я всегда знала, что ты, Сидоров — гнида!

Обобщенный Др. (задумчиво): Суду не ясно: если всегда, то к кому, собственно, претензии?

Сидоров (глухо): Маша…

М. Сидорова (в экстазе): Ты испоганил всю мою жизнь!

Обобщенный Др. (заинтересованно): А ты, видать, способный парень, Сидоров, а?

Сидоров (еще глуше): Маша…

М. Сидорова (в остервенении, но доброжелательно): Хоть бы ты скорее подох, Сидоров!

Обобщенный Др. (торжественно): С глубочайшим прискорбием вынуждены сообщить: сегодня ровно в двадцать минут по-полудню перестало биться сердце, совершенно отказала печень, взбунтовалась селезенка и другие официальные и не менее важные органы и системы, а то, что еще на удивление продолжает функционировать немедленно будет предано медленному огню и бренный пепел развеют на главной площади города, причем в том месте, где в последствии будет выставлен на всеобщее обозрение бюст и другие наиболее важные, уцелевшие после кремации органы и прочие аксессуары. Музыка играет печальный сигнал!

(Слышны звуки Шопена. Сидоров затравленно озирается.)

Сидоров (решительно): Маша!

М. Сидорова (не менее решительно): Пошел ты, Сидоров…

Сидоров (менее решительно): Ну, я пошел…

М. Сидорова (отчужденно): Деньги положи на тумбочке в прихожей.

Сгорбленный Сидоров, подойдя к двери, оборачивается, но за спиной уже ничего нет. Один туман. Из тумана, правда, торчит голова Обобщенного Друга, самозабвенно раскачивающаяся в такт торжественным звукам похоронного марша.

Обобщенный Друг (вяло): Не оглядывайся, Орфей!

Сидоров (устало): Я не Орфей, я — Сидоров.

Обобщенный Друг, загадочно хмыкнув, пожимает плечами: Иди, Сидоров, иди…

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ: АПОКАЛИПТИЧЕСКИ-АФОРИСТИЧНОЕ

Сцена первая: Flay robbin, flay…

— Ну как? — самодовольно ухмыляясь спрашивает некто, снисходительно поглядывая на Сидорова снизу-вверх.

Сидоров ожесточенно повертев головой, не сразу начинает понимать, что находится, по-прежнему, в огромном, готического стиля, зале, а перед ним, в кресле с высокой резной спинкой, развалясь сидит все тот же Обобщенный Друг.

— Не убеждает! — презрительно фыркает Сидоров. — Все как-то надуманно, не жизненно… Нет правды характеров, развития сюжета, а нет сюжета, нет и… гонорара!

— Кто бы говорил, Сидоров?!! — искренне начинает возмущаться Обобщенный друг. — В конце-то концов, не в деньгах счастье!

— Ага, конечно, — скептично кивает Сидоров.

— Ах, так! — вдруг свирепеет Обобщенный Друг.

— Ну, если не так, — бодро откликается оклемавшийся Сидоров, — то может как-то иначе: под другим углом, в ином разрезе, в непривычном ракурсе, новыми словами…

— Я-те покажу рак-курс!!! Я-те… новые слова… яркие ощущения… пятый угол…

— У каждого человека должен быть свой угол, пусть даже он и на самом деле всего лишь пятый!

— Ох, как афористично! Ты Сидоров когда наконец сыграешь в ящик станешь жутко знаменитым и цитируемым.

— А раньше никак нельзя?

— Раньше не положено! — сурово отрезал Обобщенный Друг и раздраженно спросил:

— Так что: будем сюжет развивать или в бирюльки играть?

— Давай играть в бирюльки! — с надеждой воскликнул Сидоров, преданно заглядывая Обобщенному Другу в глаза.

— Ну, что же, — зловредно хихикнул Обобщенный Друг, — сам напросился. Дуй вперед Сидоров! Но, только заклинаю тебя, не оглядывайся! А впрочем, как хочешь.

ДЕЙСТВИЕ ВСЕ ЕЩЕ ВТОРОЕ

Сцена вторая: Игра в бирюльки

Действующие лица: Сидоров, по лицу которого не всегда можно догадаться, что данное лицо иногда в состоянии действовать; остальные действующие лица — своего лица не имеют, одно из них — голос за кадром, под лицом которого, за кадром скрывается Обобщенное лицо Обобщенного Друга.

«Как хочешь?! Легко сказать: как хочешь! — раздраженно думал Сидоров целеустремленно шагая к уже опробованной двери с большой медной ручкой. Если бы я еще знал: КАК хочешь!»

— Если бы знал, то наверняка придумал бы новое оправдание, — сказал ехидный голос за кадром, но Сидоров уже успел «дойти до ручки» и не стал оглядываться.

Дверь бесстыдно распахнулась, и Сидоров, споткнувшись о порог, стремительно полетел внутрь…

— Орел наш Сидоров парил, призывно перья растопырив, — противным голосом прокомментировал Голос за Кадром.

Сидоров не ответил. Лежа ничком, лицом в придорожную пыль, Сидоров старался ни о чем не думать.

«Не думать! Не думать! Не думать!!!» — обреченно думал Сидоров.

— Как ты, Сидоров, думаешь? — спросил Голос за Кадром.

«Обычно молча…»

— …озимые не померзнут? Зима в этом году наверняка будет суровой.

— Зима в этом году будет! — неуверенно сказал Сидоров, не вставая. А за зимой возможно придет весна.

— Ага, — глубокомысленно поддакнул Голос за Кадром, — а за весной, скорее всего, наступит лето!

— Не хочу лето! — капризно сказал Сидоров. — Хочу чтобы была весна!

— Ну что же, весна, так весна! Ты сам напросился, Сидоров!

«Ну чего он меня постоянно запугивает?!!»

Сидоров быстро, но осторожно поднял голову и увидел, что рядом с ним, действительно, стоит самая настоящая «весна», причем даже не одна, а так: штук семь-восемь, в разных исполнениях. От очень дорогих инвалютных моделей, до упрощенного авосечного варианта (то ли секс-баба, то ли бой-баба, то ли просто супер-гражданка) соответственно в супере, а некоторые почти без.

Одна из «весен» чистила ногти, вторая — перышки, а третья — картошку. Две — вязали, а одна уже ничего не вязала вовсе. Три пели, причем голос был только у одной, но эта одна, как-раз молча смотрела в даль несусветную.

Зато все «весны» элегантно и ненавязчиво пританцовывали. Сначала каждая свой неповторимый танец оскорбленной индивидуальности, но постепенно убыстряя темп, они сплелись в экстазе, имитируя жутковатый хоровод, нечто на подобии остервенелых импровизаций на тему греческого танца «сиртаки», не прекращая при этом: вязать, стирать, жевать, читать, подмигивать, петь, мыть посуду; сорить деньгами, прибирать к рукам, неожиданно исчезать и внезапно появляться, манить и посылать к чертовой матери; пытаться любить, грозить судом и разделом имущества; даря и отнимая одновременно; обжигая огнем, когда от них веяло холодом; заставляя стучать зубами в огне; лишая воли, сил и разума одним взмахом крыла… Силы воли и воли разума… Разума силы и доброй воли… вплоть до истощения… отвращения… ощущения запущения, а так же вплоть до откровенного маразма…

Сидоров с трудом встал, но у него мгновенно закружилась голова, и он чуть не рухнул под стройные ноги стремительно порхающих весен.

— Какая я вся внезапная! — хором сказали «весны», ни на миг не замедляя исступленно-мятежного хоровода.

— Вся такая непредсказуемая и непредподлежащая!!! — самозабвенно щебетали порхающие «весны». — Вы знаете, у некоторых сексуально-активные точки находятся на коленных чашечках, а лично у меня — на кофейных, и не только на чашечках, но и на блюдечках! Хи-хи! Нет-нет, что вы!!! Я совершенно не пью! Ну, разве что по стаканчику…

У Сидорова потихоньку стало рябить в глазах: блондинки, брюнетки, рыжие, саловые, гнедые, чалые, в яблоках…

Весны на секунду отложили: вязание, посуду, картошку и подняли высокие хрустальные бокалы с запотевшими стенками:

— За любовь!

«Чокнуться можно!» — подумал Сидоров.

— Нельзя! — сказал Противный Голос за Кадром. — Тебе с ними не положено!

— Почему? — мрачно спросил Сидоров.

— Посуды на всех не хватит! — скабрезно хихикнул Голос за Кадром.

— Ничего, я как-нибудь из горлышка, — мучительно сглатывая прошептал Сидоров.

— Фи!!! Как дешево и неэстетично! — нежно проворковали танцующие весны, постепенно убыстряя свой чарующий бег. — На ходу, без соответствующей экипировки, сортировки, сервировки и закуски…

Но Сидоров похоже уже закусил удила…

— А гори оно все одним, но большим и синим пламенем! — в сердцах рявкнул ошалевший Сидоров.

— Ahtung! — дурным голосом откликнулся Голос за Кадром. — Pancer! Foiar!!!

Нервные языки голубого пламени взметнулись в небо, и Сидоров мгновенно оказался в огненном кольце. Один.

— Не оглядывайся, Орфей, — тихо сказал грустный Голос за Кадром. Христом богом прошу, не надо!

«Господи, — сгорбился Сидоров, чувствуя как его начинает знобить. Неужели я саламандра? Неужели я даже сгореть не могу спокойно, без фокусов, по человечески?»

— Иди Сидоров, иди…

Сидоров, послушно сделав шаг, нырнул в огненное безумие…

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ: САЛАМАНДРА

Сцена первая: Аберрационная

(те же,

но без женщин.

И снова,

сегодня

и всегда

на арене

несравненный Сидоров)

— Мне холодно!

— Это чистейшей воды иллюзия, Сидоров. Аберрационный дисбаланс ощущений: при откровенно воспаленном мозге — температура окружающей среды кажется несколько ниже реально наблюдаемой.

— Разве сегодня среда?

— Фи, Сидоров! Я никак не ожидал от тебя столь банальной остроты. Сегодня естественно понедельник, и число, опять же конечно, тринадцатое. Но не в этом суть! Ведь ты же метишь в Великие, Сидоров, соответственно каждая твоя фраза, каждая, пусть даже самая мелкая, мыслишка, должны органично прилипать к памяти, как в бане липнет березовый лист к голой…

— Очень нетрадиционное соседство: мысль и голая…

— Ты же знаешь, Сидоров, что в определенных кругах это очень распространенный симбиоз.

— Порой мне кажется, что даже доминирующий, причем особенно не скованный рамками определенных кругов.

— Ну, Сидоров, не преувеличивай! Не надо проецировать неполадки собственной системы пищеварения на наш, такой разнообразный и еще более неожиданный мир. Или тебе Сидоров скорее импонирует Иной?

— Мне кажется, что лично я, предпочитаю Внутренний.

— Одним словом, предпочитаешь жить иллюзиями?

— Это — три слова!

— Откуда столь воинствующий педантизм, Сидоров? Надо быть проще, доступнее…

— Этакой интеллектуальной девкой?

— Зачем же сразу девкой? Для начала можно, например, и… мужиком. Главное чтобы без интеллектуалистских перегибов. Проще надо быть, но серьезней. Как в столь зрелом возрасте могла сохраниться в такой дремучей неприкосновенности неожиданно инфантильно-гипертрофированная тяга к игре? Ведь все равно партнеров у тебя, Сидоров, раз два и обчелся. А по большому счету — один ты Сидоров, один как клистир во время исполнения своих служебных обязанностей.

— И один в поле такого напахать может, что потом никакого дерьма не хватит, чтобы все это напаханное поле удобрить, — мрачно сказал Сидоров и сделал шаг сквозь огненное кольцо.

Но за первым кольцом было второе…

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ: САЛАМАНДРА — II

Сцена вторая: Сумбурно-аффективная

— Ты кто?

— Местные мы, — гордо объявил Сидоров. — Из Орфеев.

— Тогда — наливай!!!

— Да, я… не пью, кажется… сегодня…

— А ты и не будешь!

— И похоже, что все имевшееся в наличии я уже выпил… вчера…

— Чего же ты тут тогда даром шастаешь… сегодня, народ смущаешь?

— Разве это главное… в инициации межличностных контактов и различных отношений… включая половые?

— Ну?! А-то что же?

— А поговорить?

— Это с тобой-то, Сидоров? Ты Сидоров уж сам с собой… как-нибудь… на досуге…

— Вот я и наяриваю! Говорю-говорю… И днем говорю и по ночам уже во сне незатейливо прочирикиваю… А то бывает, что… И опять же… Но такое ощущение, что в бурном процессе говорения при посредственном освещении помещения есть некоторые жизненно важные упущения… утолщения… разночтения… Где-то я прохлопал, что-то не учел. Может просто невзначай потерял в бурном потоке слов изначальную цель и смысл. А может в бесплодной попытке разложить словесный пасьянс вдруг утратил связь с обыденными аналогами из повседневной мирской суеты, сливающимися в свою очередь в свой автономный поток, параллельный символам и истинам словесного потока. Слова, вместо того чтобы заострить внимание на сущности, обнажить, так сказать, истинное лицо, вдруг превратились в маску. И добро бы в какую-нибудь пристойную: императора-там, философа или влюбленного. Так нет же! Обязательно должно было так получиться, что маска окажется — маской шута, клоуна или паяца…

— Да брось ты Сидоров ныть! Маска как маска: ничем не лучше, но и не хуже любой другой. Уж по крайней мере не маска высокомерного кретина или высокопоставленного дурака. Чего ты в конце концов добиваешься, чтобы тебя пожалели?

— Нет конечно, — вздохнул Сидоров, незаметно для себя подражая больной лошади. — Как ни странно, цель гораздо менее эпохальная. — Сидоров снова шумно вздохнул и промямлил: — Я хочу, чтобы меня хоть кто-нибудь понял, а поняв, помог разобраться… в самом себе… Если, конечно, это возможно…

— Ну, Сидоров, ты и сам-то, оказывается, себя не понимаешь, а хочешь, чтобы тебя понимали другие… А вообще-то не много ли на себя берешь, многослойный ты наш? Не боишься, что ларчик-то может открываться без особых там затей, а внутри-то может и вовсе пусто? До остервенения или «от»?!

— Ну и бог с ним! — решительно сказал Сидоров и, сделав один небольшой шаг, вынырнул из огненного кольца.

Но за вторым кольцом было третье…

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ: САЛАМАНДРА — III

Сцена третья: Апофеоз!

(Третье кольцо: а у кольца начала нет,

ну, а на нет

и суда нет!)

— Встать, суд идет!!!

— Маска, маска! Я тебя знаю! — радостно воскликнул Сидоров решительно срывая маску с лица Обобщенного Друга.

— Еще бы, — тихо и печально сказал Обобщенный Друг, устало проводя ладонью по небритой физиономии Сидорова. — Ведь меня зовут — Сидоров.

— Кто тебя зовет, Сидоров, кому ты нужен? — зло выкрикнул Сидоров Сидорову, отталкивая руку.

— Ну-ну, Сидоров, не хандри!

— Я не нуждаюсь в жалости!!!

— А в чем ты нуждаешься, в колбасе? В хлебе и зрелищах?!!

— Ни в чем не нуждаюсь. Я самозамкнутая система! Безотходная! Мне никто не нужен! Я ничего не хочу! Я сам по себе! Я — ОДИН!!! И я счастлив, что я наконец один, и меня все оставили в покое!

— А я?

— И ты отвяжись!

— Ты просто устал…

— Я не просто устал, я бесконечно устал, я фантастически, я позорно, я не пером описать, ни словами изгадить, как устал. У меня голова устала думать, а шея устала таскать на себе эту голову, вместе со всем обыденно обязательным набором масок, самого широкого профиля и анфаса. У меня устало лицо под масками, настолько устало, что под последней маской самого лица — давно уже нет! У меня устала душа — устала то раскрываться, принимая кого-нибудь, то съеживаться, когда туда норовят плюнуть. У меня устало все мое естество… от всей этой вашей, так называемой, реальности!!!

— А ты Сидоров, чем даром языком полоскать по ветру, МИГНИ!

— И мигну!

— Сидоров, ты знаешь, у меня просто мороз по коже… Наверное съел что-нибудь?!

— Издеваешься?

— Куда уж нам уж, тут бы хоть бы…

— Ах так?!!

— Давай Сидоров, мигай родимый, а там мы еще поглядим какая у кого реальность, и кто из нас мнимый, а кто — живее всех живых.

— МИГАЮ!!!

— Мигай мигом… Только Христом богом молю тебя, Сидоров: не оглядывайся!

— Мига…

Занавес и Сидоров возвращаются на исходные позиции.

 

7. ПОЗИЦИЯ СИДОРОВА

Сидоров стоял в шестой позиции, без шеста, но ощущая себя шестеркой. Осенний ветер шелестел опавшими листьями и дул Сидорову против шерсти. Одним словом шустро шерстил шершавым языком шевелюру Сидорова. Хотя, конечно на самом деле, это целых (каких же еще? надкушенных, что ли?) шесть слов.

В общем стоял сплошной шальной шикарный шорох.

«Господи, ну и примерещится же такое, — подумал Сидоров и тряхнул головой, как почуявший волю застоявшийся арабский скаковой жеребец, обозревающий необозримые просторы с порога родной и уютной конюшни.

Жизнеутверждающе заржав но, одновременно саркастически хмыкнув, Сидоров сделал шаг и вдруг, не довершив начатое движение застыл в нелепой позе, словно внезапно обнаруживший некоторую неадекватность в собственном туалете стопроцентный импортный джентльмен (полное отсутствие штанов, как для тех, кто может не корректно истолковать вышеприведенное сравнение).

Сидоров затравленно покрутил экзотически всклокоченной головой, пытаясь одновременно по-черепашьи втянуть ее в плечи.

— Над кем смеетесь?!! — хрипло «каркнул» Сидоров, стараясь особенно не прислушиваться к ответу…

А Город собственно и не собирался отвечать, да и вопрос, честно говоря, был скорее риторический, в порядке, так сказать, тренинга акустических средств коммуникации.

К тому же, похоже, что Город был пуст, словно бездарно проведенный субботний вечер, что однако скрадывалось тем, что каждое окно в каждом доме, каждая витрина, каждая дверь — были зеркальными.

А из каждого зеркала на Сидорова смотрел какой-нибудь меленький, серенький, плохонький, чахленький «сидоров».

Но сидоровы были столь обильны, а по сему — доминирующи, что Внезеркальный Сидоров еще сильнее втянул голову в плечи и сгорбился.

«Нет! Я не хочу! Я не хочу быть сидоровым!!!»

— Я — Орфей! Вы слышите мой голос?! Это МОЙ голос!!! Я ОРФЕЙ, варвары!!! ОРФЕЙ!!!

— НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ, ОРФЕЙ!!!

Сидоров стремительно встал посреди пустынной улицы на колени.

Сотни сидоровых зеркально отразили коленопреклоненного Сидорова.

«Ну, нет, дудки!» — Сидоров попытался подняться, споткнулся и упал широко раскинув руки лицом прямо на мостовую.

И тысячи сидоровых крестообразно распластались в своих крохотных убогих зеркальных обителях.

— Нет! — прохрипел Сидоров, спиной ощущая бесконечное клонирование своих самых потаенных мыслей и чаяний. — Нет!!! НЕТ…

Царапая ногтями камни мостовой, в кровь раздирая ладони, Сидоров выворотил из земли увесистый булыжник и медленно стал подниматься…

Миллионы сидоровых в зеркалах напряженно изогнулись, сжимая в миллионах рук огромные грязные обломки…

— Нет, врешь! Рукописи не горят!!!

Лицо Сидорова перекосилось, словно шрамом изуродованное улыбкой.

— Ну, ребята, поглядим: кто кого?

И Сидоров коротко без размаха бросил камень в ближайшее зеркало…

Звон разбитого стекла, погребальным колоколом возвестил, что цель достигнута и поражена…

И бесчисленное число уцелевших зеркал отразило безлюдную улицу и жалкую груду зеркальных черепков посреди заплеванной мостовой.

— НЕ ОГЛЯ…

 

ЭПИЛОГ

Ненавижу! И город этот, и дома его, и улицы…

Ненавижу грязные вонючие подъезды, превращающиеся по ночам в бездонные клоаки.

Ненавижу окна, внезапно вспыхивающие в темноте и гаснущие в самое неподходящее время, словно скабрезно подмигивающие из мрака злые глаза.

Ненавижу асфальт, засохшей коркой покрывающий изгаженную землю.

Ненавижу хилые палисаднички, фиговыми листками приютившиеся на уродливом урбанистском теле.

Ненавижу память! Память, которая связывает меня с этим городом.

Ненавижу потому, что пуповина зависимости, петлей захлестнувшая горло, безнадежно крепка…

Ненавижу себя!

За бессилие и боязнь.

За тупость и безысходность.

За ненависть.

За…

Человек, одиноко бредший по пустынной улице, сделал еще несколько шагов и упал, уткнувшись лицом в растрескавшуюся черную кожу асфальта…

И тонкий заячий всхлип взметнулся и захлебнувшись утонул в нарастающем реве огня…

Внезапно вспыхнувшие в семи местах гигантские пожары почти мгновенно превратили город в бушующее огненное море. Огонь урча, давясь и захлебываясь пожирал деревья, пластик, материю и плоть, камни, бетон, металл и землю, безумным зверем набрасываясь на любую добычу…

И когда человек с трудом приподнял отяжелевшую, словно наполненную ртутью голову и посмотрел вокруг, то увидел… лишь пепел…

Кругом один только пепел…

И тогда человек наконец заплакал.

Но похоже, что было уже все-таки слишком поздно.

Эпитафия:

«И тьма звала другую тьму…»

Р. Лоуэлл «Платан на берегу»

ЗАНАВЕС!

Спектакль окончен.

Дайте же занавес, черт вас всех подери!!!

Вы что, никогда не видели как сорокалетние мужики плачут?

Из записных книжек Сидорова:

«Человек сам кузнец своего счастья, даже, если по призванию, этот человек — всего лишь — самый распоследний сапожник.»

Эх!!! Дернем — подернем, а там…

АВОСЬ?

И только кровь на снегу, как последний автограф…

Ну что же вы не смеетесь?

«Улыбайтесь господа! Серьезное лицо это еще не признак ума. Самые отъявленные мерзости совершались именно с этим выражением лица…»