Введение

Требуется немало искусства, чтобы заинтересовать читателя воображаемыми личностями и нагнать страху рассказом о вымышленных преступлениях. Впрочем, не все ценят подобную литературу, и всегда найдутся люди, предпочитающие выдумке действительность и ассизный суд фарсу. Одним словом, все это дело вкуса.

Наш рассказ не роман, а своего рода протокол, переданный свидетелем. Не столь давно в тюрьмах политических заключенных зачастую смешивали с убийцами. Что из этого вышло, я отразил в своих заметках, которые и представляю на суд читателя. Понятно, что здесь встретятся и весьма нелицеприятные картины, однако, как бы ни была развращена душа преступника, в ней не гаснет искра человечности, и даже самые отъявленные злодеи, не испытывающие страха ни перед Богом, ни перед смертью, боятся общественного мнения и сохраняют любовь к семье. В этом много утешительного для социума. В этом же и заключаются мораль и оправдание моей рукописи.

 

Часть первая

Школа преступлений

Итак, мы в 1835 или в 1836 году. Три часа утра. В дверь раздается звонок. «Что за черт?» — проносится у меня в голове.

— Кто там? — спрашиваю я.

— Друг, желающий немедленно поговорить с вами, — слышу я в ответ.

— Похоже, — говорю я себе, — этому другу не спится. Ну что ж, посмотрим, кто там…

Я открываю дверь и вижу перед собой трех господ, один из которых, опоясанный трехцветным шарфом, заявляет:

— Я — комиссар полиции. Господин N. — это вы?

— Да, сударь.

— В таком случае, согласно имеющемуся у меня предписанию, я должен вас арестовать. Прошу вас проследовать за мной.

— Могу ли я узнать, за что?..

— Вот, читайте.

Меня обвиняли в заговоре против государства. Что я мог на это ответить? Я быстро оделся; под ворчание привратника мы спустились по лестнице. У ворот нас ожидал фиакр. По пути к префектуре никто не проронил ни слова. Мы прибыли в присутственное место. Закончив с освидетельствованием, меня препроводили в Депо. Между тем рассвело. После обыска и еще некоторых формальностей я вошел в большое помещение, где уже находилось несколько человек. Их только что подняли с походных постелей, чтобы подмести и убрать это милое местечко, служащее то дортуаром, то столовой, то рекреационной залой. Я осматриваюсь, и меня поражает сделанная огромными буквами надпись: «Смерть изменникам!»

Арго — язык воров и мошенников

Для верности рассказа мне порой придется прибегать к словам арго, поэтому я считаю нелишним объяснить их значение. Это наречие впервые появилось в городе Туре, где, впрочем, французский язык всегда отличался чистотой, так что происхождение это довольно странно. Один французский король приказал проводить ежегодные ярмарки в этом городе, и мясники, чтобы выиграть торг, изобрели своего рода тайную лигу и специальный язык, откуда и произошло арго; это придумка воров и мошенников, так хорошо описанных Виктором Гюго. По мере появления в тексте этих странных выражений я буду объяснять их; в них заключена невероятная экспрессия и даже поэзия.

Промысловые инструменты

Под надписью «Смерть изменникам!» крест-накрест были изображены два кинжала, а ниже — шила, или инструментарий воров: так называемый классический ломик — нечто вроде рычага, без которого не обойтись при краже со взломом; отмычка — не что иное, как фальшивый ключ.

Старший и его помощник

Едва я вступил в Депо, как ко мне подошли двое его обитателей — один маленький, худой, но коренастый, а другой — гигант, но на вид весьма благодушный и сдержанный. Это были старший и его помощник.

— Вам, конечно, известен обычай этого места? — ласково спросил меня первый.

— Вы о плате за вступление? — уточнил я.

Гигант все это время молчал и только одобрительно улыбался.

Я смекнул, в чем дело, и поспешил принести дань. В ту же минуту как по волшебству появились два литра вина, которые в мгновение ока были выпиты за мое здоровье — понятное дело, без меня. После этого старший, провозгласив свои права и привилегии, любезно обратился ко мне:

— Теперь, монсеньор, вы здесь свой. Если у вас вдруг что-нибудь пропадет, просто скажите мне, и все мигом найдется. Не хотите ли написать родным? Перья и чернила к вашим услугам. Пожалуй, я даже могу написать за вас.

Одним словом, он был весьма любезен. Старший этот был не кто иной, как знаменитый Авриль — главный сообщник Ласенера; его помощник, гигант, — некто Жермен, который задумал и организовал убийство несчастного Шардона.

Упрямый кучер

Пока я писал матери, в наших стенах появился кучер, осужденный на два дня заключения за какую-то маленькую провинность. Вновь прозвучала речь старшего с известным предложением. Кучер заупрямился.

— У меня нет ни гроша! — произнес он решительно. — Меня не проведешь!

На эту дерзкую речь старший ничего не ответил и отошел, улыбаясь как-то по-особенному. Между тем вновь прибывшего окружили и стали расспрашивать о причинах ареста. Он принялся рассказывать, и вокруг него образовался кружок. Кучера слушали с вниманием, но между тем чьи-то ловкие руки делали свое дело: сначала у бедняги исчез платок, потом табакерка, затем кожаный кошелек и даже гребешок, которым он предусмотрительно запасся. Пока он рассуждал и размахивал руками, опытные слушатели Пользовались каждым его движением. Кучер оживился, когда увидел, какой успех имел его рассказ. Чем больше смеялись слушатели, тем больше радовалось его сердце. По вдруг ему захотелось понюхать табаку, но — о, ужас! — исчезли и табакерка, и платок, и кошелек!

Его неудачу встретил взрыв хохота. Кучер бросился к старшему и потребовал вернуть ему деньги.

— Деньги! — повторил Авриль. — Да вы же сами сказали, что у вас их нет! Как они могли пропасть?

Вызвали сторожа, но все в один голос твердили, что у кучера не было при себе денег и что они слышали, как он признался в этом старшине. Служитель, в этом деле человек опытный, ушел, пожав плечами. Едва он исчез за дверью, как на столе появились вино, колбаса, табак и тому подобные прелести, самым красноречивым образом указывавшие на то, что кошелек кучера вовсе не был пуст.

Щеголь без сапог

Новые заключенные поступали один за другим, им объясняли все то же самое; они платили все ту же дань, а за ней следовало пиршество. Но вот один из вновь прибывших заартачился. Его одежда указывала на достаток. За это его тут же окрестили богатеем и сочли подозрительным. Не стоило ему отпираться от обычной контрибуции, ибо в следующую же ночь у него украли сапоги. Заснув обутым, он проснулся без сапог, как мальчик-с-пальчик. Черт знает, как совершилось это превращение, но только наш франт имел удовольствие ходить босиком по холодным плитам тюрьмы целых два дня. «Потерянная» же вещь поступила во владение старшины. Не служит ли это доказательством того, что не следует ходить со своим уставом в чужой монастырь?

Новенький

Утром и вечером тюремные решетки обязательно осматривают, чтобы по звуку, который они издают, определить, касалась их пила или нет. Многолетний опыт доказал, что эта предосторожность является нелишней.

На следующий день, едва мы успели помолиться и заправить постели, к нам ввели новенького. Это был человек в голубой грязной блузе, в приплюснутой фуражке и изорванных башмаках. Выражение его лица было до того свирепым и зверским, что даже старший не посмел к нему подойти; остальные оказались не храбрее его. Но вновь прибывший ожидал всяческих почестей, а потому первым заговорил о своих подвигах.

Его схватили несколько часов назад на месте преступления. Занятие его заключалось в том, что он разведывал места, где проходили пышные похороны, и помечал склепы, прячась за памятниками на кладбище. Ночью, вооружившись ломиком, он поднимал с помощью этого инструмента только что положенные плиты, спускался в могилу и разбивал гроб. Затем он снимал с покойника все, что на нем было ценного, после чего удирал через ограду в то время, когда не опасался никого встретить.

Я должен заметить, что, каким бы развращенным ни было наше собрание, никто не смеялся: рассказ этот встретила гробовая тишина. Тогда это чудовище прихвастнуло таким поступком, что даже перо отказывается его описать.

Авриль, прервав его, воскликнул: «Вот, черт возьми, хорошенькое дельце! Тебя за него осудят лишь на печную каторгу, меж тем как я буду казнен!»

Это восклицание поумерило самоуверенность и бахвальство новенького. Обманутый в своих ожиданиях, он молча улегся в углу. Два часа спустя за ним прислал следственный пристав, но чувство отвращения заставило его прервать допрос, за который он принимался три раза.

Двойное убийство в Шеваль-Блан

Так как я уже завел речь об Авриле, то расскажу вкратце о преступлении, принесшем ему печальную известность. В свое время об этом много писали в журналах.

Жермен, господин с вкрадчивыми манерами, был близко знаком с другим бездельником по имени Шардон. Однажды случай свел их вместе в Париже; Шардон был в костюме священника. Но, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Шардон объявил, что он просит подаяния и живет со своей матерью припеваючи. В конце концов, он пригласил своего старого приятеля к себе в дом. Жермен согласился и в первое же посещение, увидев, в каком довольстве жил Шардон, задумал неладное. Жермен решил избавиться от Шардона и его матери, чтобы воспользоваться их деньгами. Авриль с Ласенером взялись за это дело. Жермен же дал им точные указания.

«В углу у камина есть кочерга. Это все, что вам потребуется», — сказал он. В назначенный день злодеи отправились к Шардону, проживавшему на первом этаже дома, по улице Шеваль-Блан. Мать хозяина встретила двух приятелей и пригласила их в дом. Завязалась беседа, но тут вдруг Шардон, пораженный внезапным ударом, вскрикнул. Прибежавшую на его крик мать ожидала та же участь: женщина упала возле сына. В ту же минуту кто-то постучал в дверь. Авриль побледнел, но после некоторых колебаний, стараясь спрятать оружие, от которого он еще не успел освободиться, отворил дверь. Оказалось, что стучавший господин, на свое счастье, ошибся этажом, а то понятно, и ему бы досталось. В то же самое время Жермен с невозмутимым видом бродил по окрестностям, ожидая окончания дела и своей доли в добыче. Вскоре появились его подельники, и, разделив между собой деньги и вещи, они преспокойно отправились в театр «Варьете». Некоторые из этих подробностей стали известны публике, другие же навсегда остались сокрытыми в душе этих отъявленных злодеев — Авриля, желавшего властвовать над себе подобными извергами, скромного Жермена, задумавшего это кровавое дело, и Ласенера, наводящего ужас на всю округу.

Филандеш и его шайка

От трагического перейдем к комическому. Оказавшись в кругу этих мошенников, плутов и преступников, я не знал, что мне делать, и погрузился и самое тяжкое раздумье, но тут вдруг лязг засовов и взрыв хохота прервал мои печальные размышления. В камеру ввели толпу оборванцев и нищих. Их, но-видимому, больше заботило то, когда им будут раздавать пищу, нежели те эпитеты, которыми их награждали. В большинстве своем это были люди, ночующие на улицах и притворно падающие без чувств.

— Нет смысла требовать с них плату, — сказал Авриль своему другу Жермену. — Они нищие.

Вид этих несчастных, с жадностью поглощавших тюремный хлеб, внушил мне чувство глубокой жалости. Но я был слишком мягкосердечен, сочувствуя этим негодяям. Я и не подозревал, до какой степени развращения они дошли.

Вполне естественно, что люди без чести и совести стремятся в те густонаселенные места, где имеют все шансы избежать правосудия. Удивительно, как они умеют обходить закон и карательные меры, предпочитая скотскую жизнь честному труду! Пока Париж не присоединил к себе общины, являвшиеся прежде его предместьями, некоторые окрестности слыли притонами мошенников и напоминали старинный Двор чудес. Отдельные места были так опасны, что никто не решался пойти туда даже днем. Так, в Монфоконе, между Бельвилем и Парижем, собралась целая толпа бездельников и прохвостов, предающихся всяческим порокам и преступлениям. Впоследствии к ним присоединилась шайка кочевников. Одни из них занимались тем, что обирали пьяных, другие останавливали дилижансы, обозы, почтовые кареты. Из двадцати преступлений, учиненных ночью, пятнадцать наверняка были на их совести. Они не гнушались ничем: ни уединенным жилищем, ни запоздалым путником, которого они преспокойно убивали. Сегодня холмы Шомон — любимое место для гуляний, но тогда они были пристанищем разбойников. В том самом месте, где улица Пуэбла разветвляется надвое, находятся покинутые каменоломни. Там полиция часто задерживала целые полчища бродяг. Одни из них сдавались без всякого сопротивления, надеясь найти в тюрьме пищу и отдых, другие же, напротив, спасались в подземельях, яростно защищая свою жалкую жизнь. Иногда они даже стреляли в жандармов. Спустя некоторое время после Июльской революции, выстрелы, раздавшиеся под сводами подземелья, спровоцировали страшный обвал, освободивший общество от сотни самых отъявленных негодяев.

Какаусти

Теперь читатель может составить некоторое представление о тех бродягах, которых привели к нам в камеру. Набег, предпринятый ими накануне, привел их в Депо. Все, за исключением главаря шайки и одного кривого оборванца небольшого роста, оставались совершенно равнодушны к упрекам старшего.

— Когда я думаю о том, — сказал Авриль, — что эти нищие лучше согласятся умереть с голоду или попадутся в руки полиции, нежели займутся воровством, мне становится досадно! Они ничего не хотят делать!

— Довольно! — перебил его кривой. — Я не тот, за кого вы меня принимаете. Меня здесь знают.

— Ах, да это Какаусти! — воскликнул Авриль. — Как тебе не стыдно появляться здесь в таком костюме? Вот еще один человек, которому не совестно бездельничать! На нем даже рубашки нет!

— За меня не беспокойтесь, — возразил Какаусти, — через месяц я окажусь на свободе, и у меня будут деньги… Долго вы еще будете ко мне приставать, старые каторжники? Лучше бы пригласили на свой пир, а то я со вчерашнего дня ничего не ел.

— Ну так и быть, поешь с нами.

И все трое уселись за стол, уставленный яствами.

Надо заметить, что в то время заключенным позволялось иметь все, чего бы они ни захотели, лишь бы у них водились деньги, а уже известно, как они их добывали. Пока старший и его гости пировали, запах еды заставлял новоприбывших испытывать все мучения Тантала. Некоторые из них, я уверен, отдали бы год своей жалкой жизни за возможность поучаствовать в этой трапезе. Между тем от выпитого вина собеседники разгорячились.

— А все-таки наша профессия не дурна, — сказал Какаусти помощнику старшего.

Жермен кивнул в знак согласия, но в душе он, вероятно, придерживался мнения, что это ремесло не очень-то безопасно.

Надо сказать несколько слов о старом бродяге, которого его же братия прозвала Филандеш, потому что он был безобразен и отвратителен. Он носил длинный кафтан, давно превратившийся в лохмотья, и потертую шляпу. Его обувь напоминала обувь французских солдат после их бегства из Москвы.

Проведя три четверти своего существования в различных тюрьмах, он занялся тем, что стал притворяться то нищим, то убогим, то увечным. Филандеш умел возбуждать жалость в прохожих и избегал полиции, с которой имел давние счеты. Превосходно разыгрывая свою роль, он ловко обманывал сострадательные души и только недавно был пойман полицейским агентом.

— Я уверен, что на его совести больше грехов, чем у меня, — сказал Жермен.

— Я прошу милостыню на больших дорогах, но не убиваю, — проговорил Филандеш.

— Тем не менее тебя посадили в тюрьму.

— Да, но, когда с вами будет расправляться палач, я буду разгуливать по Парижу.

Раздраженный Авриль ничего не успел ответить, потому как в камере появился повар с помощниками, которые несли огромную корзину. Все зашумели: началась раздача съестных припасов. Компания, только что пировавшая за столом, отказалась от своей порции с отвращением. После окончания этой церемонии, повара удалились, тюремщики расставили походные постели, и все улеглись. Вся ватага старшего уже храпела, и я сам готов был заснуть, когда вдруг раздалось: «Крик!»

Объяснюсь: когда в казармах какой-нибудь рассказчик, желавший удостовериться в том, что его слушатели не уснули под его истории, выкрикивал слово «Крик!» — то общество отвечало ему единогласным: «Крак!», чтобы продемонстрировать свое внимание. Воспользовавшись этим приемом, перекочевавшим из казарм в тюрьмы, Филандеш принялся рассказывать знаменитую легенду о Жане Трангу. Я избавляю читателя от этой бесконечной истории, в которой герой самыми остроумными способами избегает преследования жандармов. Детям нужна Синяя Борода, взрослые тоже предпочитают сказки самые фантастические.

Тюрьма Ла-Форс

На следующий день в омнибусе для каторжников меня перевезли в тюрьму Ла-Форс. Я попросил одиночную камеру, но это оказалось невозможным из-за многочисленных арестов — до такой степени все было переполнено. Оставалось только покориться необходимости и спуститься во двор Магдалины.

«Снова политический. Гадкое племя!» — услышал я от сторожа, переводившего меня в отделение Великого Цезаря. Это была почти такая же камера, как и та, из которой я только что вышел. Исключение составляли постели: они здесь отсутствовали. Старшим здесь был король воров — Дюран. С ним соперничал Корберон — еще одна знаменитость мира мошенников — вместе со своим помощником Пупнелем. Эти трое сообща усовершенствовали игру в три карты и эксплуатировали в игре все остальное общество. Надо ли добавлять, что они довели свое искусство до такого совершенства, что плутовство древних греков казалось детской забавой по сравнению с их умением вести дела.

Дуэль на ножах

Я тщетно пытался приучить себя к окружающей обстановке, когда между Дюраном и Корбероном вдруг разразился скандал.

Их спор дошел до того, что на тот же вечер была назначена дуэль. Достать ножи было немыслимо. Один, впрочем, удалось найти, и этого оказалось достаточно. Вскоре после того, как приготовили постели и заперли двери, выбрали свидетелей. Они договорились о том, что противники по очереди будут брать оружие и жребий решит, кому быть первым. Противники заняли свои позиции, остальные расположились полукругом. Кинули жребий: орел или решка? Удача улыбнулась Корберону. Какое ужасное зрелище представляли все эти люди, жаждавшие крови своих собратьев! Дуэль началась: Корберон тут же воткнул нож в плечо своего врага и бросил оружие к его ногам; не прозвучало ни одного слова, ни одного звука! Дюран поднял нож и тоже нанес удар. Так они менялись четыре раза и нанесли друг другу только две раны. Наконец, свидетели объявили, что честь удовлетворена, однако нескоро еще угомонились раздраженные враги.

Возмущенный до глубины души этой варварской сценой, на другой день я умолял, чтобы меня вывели из этого ада. Сторож, который, как известно, относился ко мне не слишком дружелюбно, проворчал в ответ: «Так зачем же было сюда приходить?»

Эта насмешка привела меня в ярость, и я так ему ответил, что вскоре мне пришлось поплатиться за это: через четверть часа меня вызвали в канцелярию, а затем в качестве наказания перевели в так называемый «Львиный ров».

«Львиный ров»

«Львиный ров» представлял собой небольшой двор, окруженный со всех сторон высокими стенами. Это место вполне оправдывало свое название.

Здесь обитали преимущественно мошенники высшего полета — убийцы по ремеслу. Одеты они были во все черное. Но, даже если не принимать во внимание их одежду, у них было два отличительных признака: темный от тюремной жизни цвет лица и что-то преступное во взоре.

Пока я, шокированный этим перемещением, предавался наблюдениям, один из этих людей подошел ко мне и вежливо поинтересовался:

— Вы меня не узнаете?

— Извините, но боюсь, что нет.

— Однако мы не раз с вами встречались в кафе Амбилю и в конторе «Трибуны пролетариев».

Мне действительно показалось, что я уже где-то видел этого человека.

— За что вы здесь? — продолжал он. — Должно быть, за убеждения?

Я рассказал ему свою историю, выразив негодование по поводу того, что меня поместили вместе с каторжниками.

— Такого рода злоупотребления настолько вопиющи, — проговорил мой собеседник, — что я даже написал об этом в одну газету.

Тут он открыл портфель, достал из него свою статью и протянул мне. Когда я понял, что передо мной человек, занимающийся писательством, он, понятное дело, стал мне еще более симпатичен. Я поспешил прочесть поданный мне отрывок. Привожу его здесь:

«Увлеченный страстями молодой человек, заглушив голос чести, пренебрегает принципами, внушенными ему в детстве, и совершает преступление. Его тотчас задерживает полиция, чтобы окунуть в настоящую помойную яму: «Депо префектуры». Что он встречает при входе в нее? Кого видит? Беглых каторжников, вновь пойманных в Париже, преступников, скрывавшихся от полиции, бывших заключенных, уличенных в новых злодеяниях, наконец, воров, мелких мошенников, плутов по ремеслу и из любви к искусству, — одним словом, зараженное племя неисправимых негодяев, у которых нет ни чести, ни совести. Что станется с нашим несчастным юношей в таком ужасном окружении? Там он впервые услышит гнусный язык Картушей и Пулалье; там перед ним предстанет разврат во всей его наготе; там он увидит, с каким почтением относятся сторожа к закоренелым преступникам, наделенным правом обыскивать вновь прибывших. Горе ему, если он не подчинится их законам и принципам, ведь тогда против него ополчится вся шайка. Ему придется сносить ужасные оскорбления. К жалобам сторожа останутся глухи: они всегда склонны покровительствовать сильным, а не слабым. Кроме того, это только еще больше разозлит старшего. Итак, утопая в разврате и цинизме, выражающемся в словах, манерах и отвратительных рассказах, наш несчастный юноша сначала краснеет за своих сокамерников, потом понемногу привыкает и, наконец, доходит до того, что сожалеет о том, что он не такой отъявленный негодяй, как они. Молодой человек боится их насмешек, их презрения, потому что, не будем забывать, человеку всегда необходимо уважение окружающих. Таким образом, их наука передается и ему: он учится их выражениям, их манерам. Наконец, приходит время, когда они протянут ему руку как другу. Конечно, два или три дня, проведенных в обществе этих злодеев, не развратили бы его окончательно, но первый шаг сделан.

Наш юноша уже вступил на кривую дорожку, и его воспитание, начавшись под сводами полицейской префектуры, усовершенствуется в Ла-Форсе, а закончится в Пуасси или Мелёне».

Все это глубоко поразило меня еще и потому, что полностью совпадало с моими собственными размышлениями. Немудрено, что я во всем согласился с автором.

Почтальон

Разговор наш продолжался уже около получаса, когда к нашим ногам вдруг упало что-то тяжелое.

— О! — послышалось со всех сторон. — Почтальон!

Один из заключенных поспешил поднять послание, представлявшее собой хлебный мякиш с запиской внутри, и вокруг него тут же собралась толпа. Послание распечатали и прочитали — завязалось обсуждение. Через несколько минут я увидел, как эту бумажку прикрепили к стене, бросая в нашу сторону грозные взгляды.

— Что это? — полюбопытствовал мой собеседник.

— Не знаю, пойдемте посмотрим.

Приблизившись к стене, я прочел следующее:

«Авриль, освободившись из Бисетра по заявлениям Ласенера, уведомляет об этом друзей». Мне это было непонятно, но вот мой товарищ, по-видимому, во всем разобрался. Побледнев, он направился к решетке. Ему преградили дорогу и свалили с ног сильным ударом кулака.

Я не раз слышал, что политических преступников не любят в тюрьмах. Я счел своим долгом заступиться за него. Несчастный умолял о помощи, но получил еще один удар по голове, от которого лишился чувств. На меня кинулись с ножом, но тут подоспели сторожа и унесли нас в больницу. Когда после перевязки раненый пришел в себя, его назвали по имени. Представьте себе, каково было мое удивление, когда в этом писателе, в этом образованном человеке, я узнал Ласенера, сообщника Авриля! Заметив, что я совершенно уничтожен и поражен случившимся открытием, он с улыбкой сказал мне:

— Я убежден, что вы меня приняли за писателя, обвиняемого в преступлении против печати.

— Пожалуй что так, — произнес я наконец с горечью, — но вы в вашей статье забыли упомянуть, что под видом честных людей в Ла-Форсе можно встретить и убийц.

— А! — вскричал он. — Это все Авриль! Он довел меня до этого! Я думал, что ему всего лишь придется гнить на галерах, но теперь его голова падет так же, как и моя. Тем лучше!

На другой день после нападения Ласенер ради собственной безопасности попросил перевести его в Консьержери.

Несколько правдивых слов о Ласенере

Ласенер, этот отъявленный негодяй, решив, что общество не понимает его и несправедливо к нему, вздумал мстить ему со всей ненавистью, на которую был способен. Сколько подобных ему людей пало, не найдя в себе достаточно сил для борьбы со злом!

В сущности, литературная заслуга этого человека довольно ничтожна. Если исключить его ужасные мемуары и несколько статей вроде той, что я прочел, останутся кое-какие песни, способные развеселить разве что пьяниц.

Женщина, распиленная надвое

Когда Ласенера перевели, мое внимание обратилось на остальных. Некто Морень занял место друга Авриля. Этот «любезный» человек убил одну женщину на улице Ришелье и, распилив ее надвое, сбросил в Сену. Ее тело поймали рыбаки, и правосудие покарало виновного в преступлении. Морень не строил иллюзий насчет своей дальнейшей судьбы и не думал, что найдутся какие-нибудь обстоятельства, смягчающие его вину; он спокойно ждал, пока Сансон решит его участь. Впрочем, он был молчалив, и, уж конечно, я не стал заговаривать с ним первым. Однако место было невеселое, и мне оставалось только размышлять, наблюдая за всем, что меня окружало.

Вскоре к нам привели новых арестованных. Их было двое, и они сразу узнали друг в друге старинных знакомых. Хотя они и переговаривались шепотом, кое-что мне все-таки удалось расслышать, несмотря на то что они говорили на известном воровском наречии, от которого я избавлю читателя.

Их первые слова были следующими:

— Я думал, ты в Бресте.

— А ты разве не в Рошфоре должен быть?

— Итак, ты бежал?

— Дай ты ведь тоже?

— Да!

Понятно, что они выспросили друг у друга, какими судьбами им снова пришлось оказаться в заключении.

— Полицейские агенты схватили меня у Рисуарона, пока я наблюдал за игрой в бильярд, — сказал один.

— Как же ты оказался в этой западне?

— Рисуарон — укрыватель, а мне надо было кое-что ему передать. Арестовали всех, вещи забрали. Ну, а ты как попался?

— Меня схватили ночью в моей постели. Я скрывался под чужим именем, но меня узнали эти разбойники — Лонж и Гитинс — бывшие арестанты, а теперь сыщики.

— Вот мы и снова здесь, в тюрьме…

— Да, похоже, нам снова придется вернуться к галерам и цепям.

— Может, удастся бежать?

— Но как?

— Через отхожее место.

— В самом деле!

— Однако для этого потребуются кое-какие инструменты: надо чем-то поднять плиту и просверлить отверстие.

— Я об этом уже позаботился. Когда нас водили в баню, я запасся огромным гвоздем. Он-то нам и поможет. Займемся этим делом с вечера.

В ожидании удобной минуты негодяи продолжали разговаривать на своем воровском жаргоне, расспрашивая друг друга о знакомых по каторге.

— А что теперь поделывает Рабуин?

— Его убили, чтобы обворовать.

— Вот это да! Кто ж его отправил на тот свет?

— Большой Пьенуар, ты встречал его на галерах. Но это ему погоды не сделало.

— Как это?

— Долгая история. Еще до меня Пьенуар и Рабуин бежали с галер вместе со своими «товарищами по цепи». Очутившись на воле, все, кроме двух друзей, разбрелись в разные стороны и стали промышлять мелким воровством. Рабуин же питал страсть к игре и предложил Пьенуару отправиться на воды, чтобы отдаться там рулетке и картам. Тот согласился, он ведь отличался хорошими манерами и красотой, а в Гамбурге, куда они собирались направиться, в хорошеньких женщинах недостатка не было — одна из них вполне могла стать его любовницей.

Пока Пьенуар одновременно ухаживал за женой генерала и какой-то певичкой, Рабуин проигрывал в казино огромные суммы денег, до тех пор пока не остался ни с чем.

«Вот как нас отделали, — проговорил Пьенуар. — Ни гроша в кармане, что делать?» — «Надо дождаться одного малого, — ответил Рабуин. — Уверен, нам удастся его обокрасть». — «Трудновато это, да и небезопасно», — возразил Пьенуар. «Не беспокойся, я все обдумал. А если ты мне поможешь, то нам еще удастся и в свете блеснуть».

Этот разговор, который велся на арго, только разжег мое любопытство, но дослушать его мне не удалось. Суд меня оправдал, и я наконец-то оказался на свободе. Что сталось с теми двумя приятелями, удалось ли им бежать, мне, к сожалению, неизвестно.

 

Часть вторая

Приемная ассизного суда

Через семь лет после первого заключения я снова попал под арест. Меня поместили в Консьержери. Помнится, это было в 1843 году. Меня обвиняли в заговоре и принадлежности к какому-то тайному обществу — вот, вероятно, причина, по которой я оказался в «секретной». Там меня продержали три месяца, после чего перевели на Женский двор, нарочно для этой цели освобожденный.

Женщин отправили в «Камеру кормилиц», названную так потому, что там по большей части помещались женщины в известном положении.

Консьержери

Эта тюрьма очень древняя и стоит того, чтобы мы рассказали о ней подробнее. При Людовике Святом это здание было королевской резиденцией, Карл V превратил его в крепость и некоторое время жил в нем. Потом туда стали заключать государственных преступников. Впоследствии к тюрьме сделали пристройку для заседаний суда, продолжавшихся до пожара 1776 года, после которого Консьержери была обновлена. Об этой королевской тюрьме немало говорится в различных исторических повествованиях, я же ограничусь лишь некоторыми подробностями.

Итак, камера, располагающаяся рядом с канцелярией, куда для допроса приводили арестованных, изначально была предназначена только для осужденных на смертную казнь. Справа от нее находилось место для посетителей, огороженное двумя решетками. Одна из двух башенок, выходящих на набережную, служила спальней для сторожей, другая же была закреплена за начальником тюрьмы.

Чтобы перейти отсюда на Женский двор, надо было миновать старинные конюшни Людовика Святого. Недалеко от них располагалась камера Мандрина — легендарного вора, спокойно дожидавшегося своей казни. Ему, наверно, было там очень неудобно, поскольку взрослый человек мог поместиться там не иначе как скорчившись. Если пройти еще дальше, то можно увидеть «решетку прощаний». Сколько людей, которым не суждено было больше увидеться, обнялись здесь в последний раз! Повернув налево, вы увидели бы перед собой знаменитый «коридор жирондистов». Справа и слева от коридора располагались помещения, прославленные своими заключенными: место, где содержалась королева Мария-Антуанетта, обращено в часовню. Еще две вещи примечательны в этом месте: это сад и фонтан, устроенные знаменитым банкиром с разрешения правительства. Фонтан просуществовал до 1848 года. Нельзя обойти вниманием и башню с зубцами и бойницами, строительство которой восходит бог знает к каким временам, и называется башней «Монтгомери». Там вынес пытку Равальяк; там Дамьен подвергался жестоким истязаниям, имевшим целью раздобыть сведения о его возможных сообщниках.

Аббат Монтес и его хор

Изучением всех этих подробностей я занялся, когда меня выпустили из «секретной». Было воскресенье, и я отправился к обедне.

Литургию совершал добродетельный священник, аббат Монтес. Преступники, осужденные на пожизненное заключение за укрывательство и подделку фальшивых денег, служили у него певчими. По доброте душевной аббат Монтес раздавал присутствующим на богослужении небольшие пакеты табака, нюхательного или курительного, в зависимости от предпочтений каждого. Мой образ жизни привел к тому, что я заболел. Меня отправили в лазарет.

После того как физическая боль поутихла, я принялся за наблюдения и скоро узнал, что общество, окружавшее меня, состояло из тех людей, которых невозможно было поместить с другими арестантами.

Случилось так, что на: один из вечеров было назначено выступление некоего Арну. Он показывал фокусы, которые сильно заинтересовали публику. После этого выступал Фаринелли, затем последовал триумф Ашара, где главную роль сыграл Малле — предводитель шайки и укрыватель. Помимо меня, за этим действом наблюдали Пульман, Колен и Робино, содержавшие до ареста притоны воров в окрестностях Шато-д’О, а также еще три негодяя — Фурнье, Мизер и один очень страшный жид, жена которого также содержалась под стражей.

Дружеская услуга

В начале своего повествования я уже замечал, что позор, на который преступники обрекают свои семьи, очень тревожит этих людей; прибавлю еще, что, за редким исключением, все они трусы и боятся смерти.

Я пробыл в Консьержери всего несколько дней, когда подслушал разговор Фурнье, главаря шайки убийц, с Пульманом, пользовавшимся популярностью в тюрьме.

— Я знаю, что моя участь решена, но это меня не пугает. Меня страшит то, что на мою семью всякий станет показывать пальцем, — сокрушался Фурнье.

— Ты боишься обесчестить их тем, что взойдешь на эшафот? — спросил Пульман.

— Да, и если бы я мог найти средство закончить жизнь иначе…

Пульман погрузился в раздумья, но потом вдруг воскликнул:

— Послушай, мое дело также решено, даже вернее твоего, потому что я во всем признался. Но им же не удастся казнить меня дважды, правда? Вот что мы можем сделать: у меня припрятан нож. Если хочешь, пока ты будешь спать, я… — Тут он сделал характерный жест рукой. — Все произойдет очень быстро, не беспокойся…

Пульман действительно не расставался с ножом, который прятал в том месте, где арестанты берегут все самое драгоценное… Но как же Фурнье отблагодарил своего приятеля? Через четверть часа после их разговора он кинулся к начальнику тюрьмы и выложил как на духу предложение Пульмана, потому как испугался, что тот зарежет его во сне. Фурнье умолял, чтобы их с Пульманом поместили в разные места. Это очень возмутило последнего, и он не упустил случая выказать свои чувства предателю.

В другой раз, выслушав одного арестанта с такой же проблемой, Пульман дал ему совет, которым несчастный не преминул воспользоваться: выходя из ассизного суда, он бросился с лестницы головой вниз, но насмерть не убился.

Приключения Пульмана

Другой отличительной чертой таких преступников является гордость за себя. Один хвалится былым богатством, другой — тем, что оставался честным до той минуты, пока им не овладела страсть, третий — своей непобедимостью и умением обходить закон. Но утомительнее всего те, кто хвастается своими талантами, стараясь их доказать. Болтуны просто нестерпимы. Это замечание не касается Пульмана, хотя он, видимо, был тем еще пустозвоном.

Однажды он рассказал нам свою историю. По странному стечению обстоятельств его арестовали не как убийцу, а как фальшивомонетчика. Под именами Леграна и Дюрана он подал к взысканию вексель на своего зятя, живущего в провинции, и пустил в ход билеты. Укрыватель, боясь Пульмана как огня и желая от него избавиться, донес на преступника. В руках у жандармов Пульман в припадке отчаяния сдал оружие, признался в убийстве, совершенном им в Нанжисе, и донес на своего сообщника, которому действительно продал часть вещей своей жертвы.

Заметим, что этот донос привел к открытию тысячи других преступлений.

Теперь пора сказать несколько слов о деле Пульмана, столь прославленном в летописях преступлений. Желая уведомить своего зятя, жившего в окрестностях Нанжиса, о рискованном средстве, к которому он прибегнул ради денег, Пульман в сопровождении своей любовницы — «Луизы с кошачьими глазами» — пустился в дорогу. Но в Нанжисе он никого не нашел и вынужден был вернуться в Париж. В дороге путников застал проливной дождь, и им пришлось искать приют в гостинице. Час спустя, когда непогода утихла, Пульман отправился за экипажем. Путник не прошел и полумили, когда ему встретился один крестьянин. Пульман рассказал ему о том, какая беда приключилась с ним в дороге и как его приютил хозяин гостиницы.

— У него хорошее вино, — заметил деревенский житель. — Но он ужасный скряга: прячет свои деньги.

Едва только Пульман услышал эти слова, в голове его тут же родилась преступная мысль. Он решил снова вернуться в гостиницу и все разведать.

Сначала добродушие старика обезоружило злодея — он уже готов был отказаться от своего преступного плана, но тут хозяин имел несчастье подать гостю яичницу из одиннадцати вместо двенадцати яиц — и дело было решено!

«Ах ты, скряга! Я завладею твоими деньгами», — подумал Пульман.

И, улучив минуту, когда старик нагибался, преступник схватил железный прут и одним ударом убил несчастного. Но, осмотрев дом, Пульман не нашел ничего, кроме ста франков и старых карманных часов. Злодей закричал в ярости:

— Меня обманули!

Вот так, по словам самого Пульмана, и обстояло дело. Ничто уже не могло ни изменить, ни облегчить его участи. Он сам был настолько в этом убежден, что вечерами не раз предавался довольно распространенной в тюрьмах забаве: репетировал сцену, ожидавшую его в ассизном суде.

Убийца Пульман в своей кровавой забаве, где роль обвиненного играл другой заключенный, взял на себя обвинительную речь члена правительства и, требуя головы преступника, произнес ее так, что вся аудитория пришла в восторг.

В другой раз он пародировал казнь, и, чувствуя приближение своего последнего часа, он с эшафота послал свое последнее прости Луизе… В двух шагах от этой чудовищной комедии и этого страшного актера, под хохот и крики ему подобных негодяев, умирал человек гораздо менее виновный. Свой последний вздох он отдал этой оргии цинизма и разврата.

Вслед за этой сценой должна была наступить настоящая развязка. Прения по делу Пульмана, усложненному причастностью многих лиц, продолжались два дня. Когда они окончились, Пульман попросил свидания с начальником тюрьмы, пообещав сообщить ему нечто важное. Он предложил за известную сумму отдать кинжал, который всегда имел при себе. Опасаясь нового преступления или самоубийства, начальник тюрьмы согласился на его просьбу.

Пульман отдал оружие и получил разрешение поужинать в последний раз со своей любовницей в комнате сторожа. Его просьба была исполнена. Два часа спустя его привели в суд, чтобы он выслушал приговор. Потом, вернувшись в залу, он должен был надеть рубашку преступников. Еще накануне Пульман сам обрезал волосы и распорол ворот рубашки, не желая дожидаться этого от помощников палача. Пульмана казнили через четыре дня, так как он отказался подать жалобу в кассационный суд.

Что касается женщины, внушившей Пульману столь сильную страсть, то за сообщничество с преступником ее осудили на двадцать лет тюрьмы и час позорного стояния на эшафоте. Как бы в награду, этот достойный любовник посвятил ей свои «Мемуары», опубликованные каким-то журналом.

Во время моего пребывания в Консьержери Пульман показывал мне эту рукопись, состоявшую из порядка ста страниц неразборчивого текста. Это была исповедь, из которой адвокат не смог извлечь никакой пользы для своего подопечного.

Несколько дней спустя в ошейнике на площади выставили вдову Пульмана. Это был последний случай публичного наказания, потому что вскоре подобные вещи запретили.

Театральный случай в ассизном суде

Лишившись своего лучшего украшения, больница стала скучной. В ней оставался только Малле со своими главными сообщниками — Арно и Мазером, которые беспрестанно ссорились из-за женщины. Это была жена Малле, питавшего непреодолимую ненависть к Арно в связи с одним случаем. Малле — бывший хозяин дома в квартале Магдалины, капитан национальной гвардии — пользовался почетом. Он любил игру и вел такую жизнь, которая разорила его вконец. Известная связь с негодяями, естественно, привела его к преступлению, и вот укрыватель многочисленной шайки попал в ассизный суд. Негодяи единодушно отреклись от знакомства с ним. Малле надеялся оправдаться за неимением улик. И действительно, опираясь на свое положение в обществе, он, как хороший актер, выразил свое негодование случившимся, но тут вдруг произошло следующее.

Королевский прокурор, обращаясь к председателю суда, попросил выслушать нового свидетеля. Председатель дал свое согласие, и в залу вошел маленький сухой человек с насмешливой улыбкой, в котором Малле, к своему ужасу, узнал Арно, специально для этой цели привезенного из Пуасси. В итоге Малле приговорили к галерам.

Музыка

Что такое музыка? Вот объяснение этого благозвучного слова. В тюрьмах существовало нечто вроде главного штаба, состоявшего из галерных негодяев и арестантов центральных тюрем, которым пришлось многое повидать.

Когда какому-нибудь подсудимому удавалось скрыть свое имя и темные делишки, тогда всех преступников, словно полковых музыкантов, собирали в кружок, в центр которого под стражей помещали субъекта, скрывающего свое имя. Если ему хоть раз в жизни случалось отбывать заключение, его, несомненно, кто-нибудь узнает.

Видок, употреблявший всевозможные средства для уничтожения сообщества преступников, выдумал эту систему, которую впоследствии усовершенствовал Алляр, стремясь к тому, чтобы воры выдавали друг друга.

Арно переносил свою участь с таким равнодушием, что сделался посмешищем целой камеры. Будучи клерком, он был довольно начитан. Он пародировал «Последний день осужденного» Виктора Гюго, рассказывал истории Жана Гиру, Генри Монье. Известно, что Жан Гиру на вопрос, что он делает ночью посреди дороги, отвечал: «Я жду омнибус». Получив, наконец, позволение в последний раз увидеться с женой и сыном, он сказал жене на прощание: «Приходи посмотреть на мою казнь, да и ребенка захвати, это его займет». Все это мы слышали от Арно.

Пистоль

Несмотря на все прелести жизни в больнице, я, едва собравшись с силами, покинул ее и перебрался в отделение Пистоль. Там я повстречал довольно странного субъекта, который по обязанности или по призванию утешал всех отчаявшихся. Обращение его к людям, возвращавшимся из ассизного суда с приговором к смертной казни, было в высшей степени оригинально. «Не огорчайтесь, — говорил он. — Берите пример с меня, будьте философом».

«Позор! Позор!» — кричал какой-нибудь бедняк в отчаянии.

«Ну! Зачем же так? Вы осуждены только на пять лет. Со мной обошлись куда хуже, но я-то не жалуюсь».

Этот сострадательный человек оказался фальшивомонетчиком, собственником поместья в окрестностях Парижа. Он был очень ловок, но его погубила излишняя осторожность. Он имел обыкновение зарывать в землю только что отлитые монеты, чтобы они, потемнев, казались старыми на вид. Один из его соседей заметил эту проделку и откопал сокровище. Но, увидев, какого свойства эти деньги, негодуя на свою неудачу, сосед донес на кого следовало, предоставив дело правосудию.

Парижские «тигры»

Пользуясь разрешением, я часто гулял по просторному двору Консьержери; благодаря этим прогулкам мне удалось узнать об одной интересной секте. Горе запоздавшему прохожему: в одно мгновение ока он окажется раздет и брошен в воду. На другой день преступники под видом рыбаков вылавливали свою жертву и сдавая труп куда следует, получали 25 франков вознаграждения. Это у них называлось «вымачивать». Какое-то время этот род деятельности даже процветал; Фурнье и его нахлебник Тепаз хвастались, что спровадили на тот свет человек по двадцать каждый.

Тут была и другая шайка — настоящие парижские «тигры». Ночью на улице они набрасывали на прохожих аркан и, обобрав их дочиста, отпускали.

Мои сокамерники

Я не знал своих сокамерников, пока не повстречался с ними в тюрьме. Первый — поэт и столяр, сочинил известную песню, обрекшую его во время Реставрации на год тюремного заключения и 500 франков штрафа — честь, которой завидовали все тогдашние либералы. Освобожденный Июльской революцией, Беккер — это его имя — бросил станок ради пера и стал журналистом, но его проза и стихи не имели большого успеха. Оскорбленный невниманием читателей, он в качестве мести вздумал отправиться за границу, чтобы снискать себе счастья на военной службе. В то время боевые действия велись в Бельгии и Польше. Наш поэт поспешил в Варшаву, но при первом выстреле дезертировал и вернулся в Париж. Его друзья отправили его в Брюссель, где он получил командование полком, но, по-видимому, запах пороха ему не очень нравился — Беккер снова бежал, на этот раз прихватив с собой и полковую казну. Он думал добраться до какой-нибудь гавани и отправиться в Англию или Америку, но надо полагать, что главный штаб имел определенные подозрения на его счет, потому что за ним послали погоню, и Беккер был арестован на последней станции, когда менял лошадей. Его тотчас судили военным судом, но не расстреляли, а приговорили к десяти годам каторги за воровство и дезертирство.

По восшествии на престол король Леопольд помиловал многих преступников. Попав под амнистию, Беккер поспешил вернуться во Францию, где окунулся в прежнюю жизнь. Подобно многим желающим славы и денег, он бросился сотрудничать с мелкими журналами. Особенно Беккер любил «воспевать» министров, преимущественно Мармона Сульта, речи которого в палате он постоянно осмеивал. У старого воина было немало самолюбия; не желая удовольствоваться военной славой, он хотел заслужить известность и в магистратуре. Чтобы заставить молчать беспокойного критика, его приняли на службу. Однако всему приходит конец.

Вследствие какого-то переворота в министерстве Беккер вынужден был покинуть политическую арену, сменив канцелярский слог на публицистический, процветающий и поныне. Ненамного ошибется тот, кто сочтет его прародителем желтой прессы наших времен. Стоя во главе полудюжины таких же писак, как и он сам, Беккер основал несколько журналов по театральной части, используя разного уровня начальников и актеров. Он точно так же поступал и с актрисами, и не одной, несмотря на отвращение, которое он внушал своим лицом, пришлось заплатить ему известную дань во избежание худшего. Я чуть было не забыл описать вам его портрет. Беккера отличала приплюснутая голова, огромный рот, синеватые губы, фальшивый неприятный голос и желтоватый цвет лица. Он был высокого роста, но сильно горбился.

Я не знаю, каким образом Беккер дошел до того, что не смог сбывать свои произведения. В 1843 году он содержал подпольную типографию для тайных обществ. Как же этот осторожный плут попался? Арест революционных сочинений в его типографии привел и к моему задержанию.

Мой другой товарищ по заключению был мне не так неприятен. Его открытая натура и чистосердечный взгляд шли вразрез со скрытным поведением Беккера. К сожалению, его глупые речи иногда казались мне нестерпимыми. Экс-лейтенант Катенье был без страха, но не без упрека. Впрочем, когда я думаю о его несчастьях, то не могу не верить в действие высших сил. Отправившись в 1814 году в поход с бретанскими федератами, этот необыкновенно отважный человек дрался под Ватерлоо. Ему следовало бы умереть, сражаясь за границей, но его роковая звезда привела его обратно в Париж. В продолжение 15 лет он работал в одной типографии, скрывая давнее желание отомстить и не прощая Бурбонам их возвращения во Францию. Правда, Реставрация ему повредила, и потому немудрено, что во время Июльской революции он одним из первых взялся за оружие. Отличившись, он снова сумел поступить в армию, но, так как его военное обучение было не закончено, его отправили доучиваться в кавалерийскую школу Сомюра в качестве унтер-офицера. Не смея рассчитывать на большее, он, однако, остался недоволен. По его словам, он заслуживал большего, но поведение его было далеко не похвальным.

Вместо того чтобы держаться своего скромного положения и быть верным королю, он опять принялся строить заговоры. Военный министр, узнав о его поведении с комитетом по правам человека и его дуэлях, прислал ему патент на звание лейтенанта в пехоте. Катенье протестовал против назначения, которого не просил, но его не послушали, и ему пришлось отправиться в линейный полк, распрощавшись с кавалерией и с красивой формой. Прибыв в корпус, он принялся за агитацию против Людовика Филиппа. Он говорил речи за обедами, в собраниях, пользовался любой возможностью появиться в мундире. Агенты полиции не теряли его из виду и, может, думали отправить беспокойного лейтенанта в Алжир, когда странное обстоятельство ускорило его погибель. Во время одной из своих экскурсий по Парижу Катенье арестовали за подделку документов по заявлению одного банкира. Судья послал за банкиром, и тот заявил, что представленный ему вексель был фальшивым, а подпись подделана. С той и другой стороны протестовали; комиссионер, не зная, как разрешить спор между офицером и банкиром, обратился в префектуру полиции. Префект велел рассмотреть дело Катенье. Все указывало на то, что он был человеком опасным. Пользуясь случаем, Катенье как заговорщика отправили в Ла-Форс. С этой минуты его ожидали жестокие неудачи. В ассизном суде его признали виновным.

— Мы выяснили, — сказал ему председатель, — что вы не могли получить от своего семейства той суммы, на которую предъявили вексель банкиру. Вы также не могли заработать ее сами. Откуда же у вас эти деньги?

Не имея возможности вывернуться, Катенье решил говорить начистоту, но истина не всегда правдоподобна. Суду и присяжным, так же как и публике, его ответ не показался удовлетворительным.

— В июле, — заявил Катенье, — в ту минуту, когда народ проник в Тюильри, я, подбирая падавшие у солдат патроны, наткнулся на сумку, одного сержанта королевской гвардии и открыл ее. Вместо патронов я увидел там двадцать тысяч франков золотом. Я завладел ими, не сказав никому ни слова. Это правда.

Присяжные не поверили этому рассказу; большинством голосов Катенье был обвинен в подделке документов и осужден на пять лет принудительных работ. Этот приговор повлек за собой лишение прав на собственность и состояние, а также позорное выставление напоказ. После этого Катенье, прикованного к цепи вместе с другими преступниками, переправили в Бисетр, а оттуда — в Тулон.

Теперь понятна злоба Катенье. У него были свои причины ненавидеть июльское правительство.

По окончании срока он по ходатайству одного из своих прежних друзей, служившего в муниципальной полиции, получил разрешение жить в Париже.

В бумагах, перехваченных у кого-то из нас, было найдено письмо, написанное Катенье, в Комитет к Беккеру. Он предлагал ночью поджечь Париж с четырех сторон и, пользуясь смятением, поднять восстание. Это была его навязчивая идея. В тюрьме он беспрестанно к ней возвращался и определенно сходил с ума. Днем он всячески испытывал мое терпение, а ночью мне приходилось страдать. Вскакивая в два часа ночи, он кричал: «Слышите? Дерутся. Бьют в набат! Вставайте, вставайте!» Мне стоило больших усилий успокоить его.

Впоследствии он сам мне все это рассказал, и я был крайне удивлен тем, что мне дали в товарищи двух каторжников.

Шиво

Я расскажу о злоключениях некоего Шиво. Он познакомился с одной надзирательницей из женского отделения Консьержери. Узнав, что она вдова и кое-что скопила, он обещал жениться на ней по окончании срока наказания. Шиво на ее деньги рассчитывал купить цирюльню близ Консьержери, выходившую на площадь Дворца Правосудия. Проект удался: прежний цирюльник уступил за скромную плату свою лавку, прекрасно понимая, что она вернется к нему и не будет стоить ни су. Шиво занимался «музыкой», то есть доносами, — это и принесло ему несчастье. Его клиенты — по большей части содержатели женщин в Сите, — предупрежденные товарищами по каторге, перестали к нему наведываться, а потом начали бить ему стекла. Их бывший «брат по заключению» вынужден был вернуть лавку прежнему владельцу, поплатившись таким образом за то, что хотел брить тех самых людей, на которых раньше доносил. Тогда Шиво принялся снова воровать, а несчастная женщина, покинувшая ради него место надзирательницы, от отчаяния повесилась.

Смертная казнь

Многие писатели находят, что отмена смертной казни служит признаком прогресса. Один остроумный автор по этому поводу заметил:

— Уничтожим смертную казнь, пожалуй! Тогда пусть господа убийцы принимаются за дело.

Отбросив всякие философствования, надо признать, что казнь сама по себе возмутительна. Меня это зрелище впечатлило в юности до такой степени, что я до сих пор не могу позабыть эту ужасную сцену.

Как и все дети моего возраста, я порой толкался на Гревской площади. Но однажды я заметил там страшную машину с окровавленными столбами. Было около десяти часов утра, а на четыре часа была назначена казнь одного портного, убившего в минуту ревности свою любовницу. Аркольского моста еще не существовало, и у Сены еще не было столь великолепной набережной. Некоторые прохожие останавливались. Да и я не мог оторвать глаз от изобретения доктора Гильотена; я все рассматривал лестницу, доску, да и весь механизм с любопытством, смешанным с ужасом. Мне чудовищно хотелось видеть все. Декорации были готовы, недоставало только актеров. Погода стояла превосходная, железо, готовое оборвать чье-то существование, блестело на солнце, и я спрашивал себя, как может умереть человек, когда кругом все полно жизни.

Понемногу Гревская площадь наполнялась любопытными зеваками, подобными мне. Вот появился вооруженный саблями отряд жандармов и принялся очищать площадь от народа. Едва волнение поутихло, как я услышал крик: «Вот он!» И действительно, вскоре показалась телега, сопровождаемая солдатами. Когда она остановилась, палач и его помощники завладели своей жертвой, которой сделалось дурно при виде эшафота. Аббат поспешно сошел со ступенек, подавая преступнику распятие. Часы пробили четыре. Сансон спустил крючок, нож упал, и глухой звук, по принятому обычаю, вместе с целым потоком крови возвестил народу о том, что «справедливость восстановлена». Красные корзины наскоро прикрыли и положили в тележку, которая тут же отправилась в путь, будто стыдясь своей печальной поклажи.

Потом все было вымыто и разобрано. Эта сцена продолжалась часа два, и я не упустил ни одной подробности. Что меня особенно поразило, так это убийственное хладнокровие, с которым Сансон рассматривал только что снятую с казненного одежду, и та педантичность, с которой он вытирал лезвие ножа. Он напомнил мне цирюльника, вытирающего бритву, не находя, по-видимому, никакой разницы между мыльной водой и человеческой кровью. По окончании этого действа толпа начала молча расходиться. Это был первый и последний раз, когда я видел подобную казнь; ни разу за всю мою жизнь у меня не возникало желания посмотреть на это вновь.

Но мне вполне понятны и хвастовство убийц, и то бесстыдство, с которым они восходят на эшафот, зная, что на них смотрят тысячи любопытных.

На это ли рассчитывали законодатели? Мне кажется, — и я не одинок в своем мнении, — что казнь без всех этих приготовлений, внутри тюрьмы, гораздо лучше достигала бы своей цели, не давая повода ни к какому чванству. Ласенер и Пульман были бы неприятно удивлены в день казни тем, что толпа не так велика, как они думали. Они сочли бы неблагодарностью равнодушное отношение публики к их смерти.

Увидев этих людей вблизи, я спросил у них: «Что бы вы сделали, если бы наказание изменили?»

Ласенер ответил так: «Смерть лучше тюрьмы и печных лишений, ибо, в конце концов, это не более чем скверно проведенная четверть часа. Я всегда предпочту казнь. Я принял бы помилование не иначе как вместе с доходом в двадцать тысяч ливров».

Пульман ответил по-другому: «Я слишком ненавижу общество. Получив прощение, я все-таки останусь его врагом и, свободный, вернусь к прежней жизни».

В их словах было столько цинизма!.. Что следовало заключить из этих признаний?

Не мне, конечно, решать, справедливо ли поступает общество, наказывая смертью за убийство. Но, в достаточной мере изучив характер преступников, я могу сказать следующее: все они предпочитают смертную казнь пожизненным принудительным работам, и перспектива вечного труда при их ужасной лености им совсем не улыбается. Из этого я заключаю, что раскаяться их скорее заставит смерть для общества, нежели казнь действительная, с ее кровавыми атрибутами.

Общая комната

Возвращаюсь в отделение под названием «Пистоль». Там была общая комната, где за известную плату можно было оставаться до десяти часов вечера. Туда также отводили на первую ночь тех осужденных, которые отчаивались сильнее остальных. В этой комнате оказывались деловые люди, банкроты, злоупотребившие доверием, писатели; среди них не много было таких, которые бы не надеялись склонить в свою пользу судей и снова вернуться в общество. Они старались с помощью адвоката сбить с толку тех, кто подал на них жалобу. Некоторым это действительно удавалось, но в каком положении оказывались остальные! Не надеясь более на людей, они прибегали к Богу. Я должен заметить, однако, что у многих осужденных при мысли о бесчестье помрачался рассудок.

Один молодой человек, имени которого я не назову из уважения к его семье и к нему самому, растратил свое имущество на научные исследования и на жизнь не по средствам среди таких же, как и он, людей. Имея только десять тысяч франков и не желая показывать, что он разорен, он вздумал задать пир и пригласить туда нескольких членов из жокей-клуба. За десертом он предполагал сообщить своим приятелям, что женится на богатой наследнице, и, вынув Из своего портфеля пачку акций неизвестно какой торговой компании, сказать им: «У меня остается еще двести тысяч франков, которые я разместил весьма выгодно, а в ожидании какого-нибудь наследства я буду жить своим небольшим доходом». К несчастью, подготовленная им комедия была раскрыта. Его арестовали и осудили на семь лет принудительных работ. Невозможно описать его отчаяния. К счастью, на другой день, рано утром, за ним прислал генеральный адвокат Жалон и сказал ему:

«Вчера я был слишком строг в отношении вас, но я должен был исполнить свой долг. Не беспокойтесь, завтра вас отправят в больницу, а в скором времени вы получите полное прощение».

В числе обитателей «Пистоля» были и другие интересные личности. Барон Б. содержал актрису театра «Варьете» Эстер де Бонгар. Чтобы удовлетворить ее капризы, он жертвовал всем на свете: промотал свое родовое поместье, не побоялся подделать подпись для получения денег. Однако присяжные были настолько снисходительны, что освободили его. Я был чрезвычайно доволен, когда его освободили, потому что он слишком часто пользовался моим кошельком и табаком. К этой группе принадлежал и М. де М. — прекрасный молодой человек, попавший сюда за грехи юности, но искренне раскаявшийся: искупив ошибки прошлого, он заслужил положение в свете.

Также я помню одного экс-капитана королевской гвардии, М. де X., который, не краснея, принуждал свою жену к распутству, чтобы добиться своих целей. Эта чета была вознаграждена по достоинству.

Но кого я особенно ненавидел, так это старого собственника-легитимиста, осужденного за взяточничество. Все его раздражало, он ожидал в тюрьме того же покоя и комфорта, как и дома. Он плутовал за картами, как настоящий картежник, а проиграв, приходил в самое отвратительное расположение духа. Мысль о том, что он может лишиться хотя бы малейшей частицы своего состояния, могла свести его с ума. В сущности, его дело было не совсем правое, но его старость и общественное положение вынудили присяжных помиловать его.

Самым веселым осужденным был бывший секретарь следственного судьи, который, злоупотребляя своими обязанностями, присваивал себе все вещи, что приносили в канцелярию в качестве доказательств. Уличенный в преступлении, он был осужден на пять лет тюремного заключения. Он говорил так: «За это время я выучусь какому-нибудь ремеслу и, получив свободу, неплохо устроюсь с помощью того, что припрятал».

Причуды заключенных

Примечательно, что самые ленивые люди, оказавшись в тюрьме, больше всего боятся скуки. Я знаю многих, кто за порцию вина или несколько монет работали дни напролет. Ленивее всех оказались те, кто получали какую-то помощь извне и могли тратить деньги на лакомства; те же, кто считали себя совсем покинутыми, выглядели несчастнее других. Большая часть из них молчала и сидела неподвижно. О чем они думали? Конечно, о своем печальном прошлом и разбитом будущем! Особенно мне запомнился один заключенный, который всегда сидел, опустив голову, подперев одной рукой лоб, а другой катая хлебный шарик. Снедаемый раскаянием, он приобрел эту привычку еще во время своего первого заключения, тянувшегося очень долго.

Тем, кто не был в тюрьме, трудно вообразить, к каким странным средствам прибегают заключенные, чтобы избавиться от гнетущего их бездействия. Работа была бы для них счастьем. Представьте себе, что один заключенный занимался ловлей мышей (а их в Консьержери достаточно). Поймав, он дрессировал их, кормил и скоро так приучил к себе, что они являлись к нему по первому зову. В каком он бывал отчаянии, если одной из его воспитанниц случалось погибнуть! Он плакал как ребенок!

Кроме того, оторванные от мира, преступники предавались каждый своей навязчивой идее, и их тайные страсти проявлялись в тюрьме с большей силой. Ревность — это страшное чувство — достигала высшей степени у несчастных при одном воспоминании об оставленных за стенами тюрьмы предметах любви. Я как сейчас вижу перед собой одного бедняка, который мучился и день и ночь при мысли о том, что его подруга, может, страдает сильнее, чем он, от разлуки. Ежеминутно он вскрикивал: «Что она делает? Что с ней? О, я схожу с ума!»

Убийство понтуазского банкира

В ту эпоху, о которой я говорю, много шума вызвало знаменитое дело Донона Кадо. Предполагаемых участников этого преступления привели в Консьержери; среди них был и Руселе, сын жертвы.

Нередко случается, что товарищи заключенных знают о совершенном преступлении больше, нежели публика и сами присяжные; так было и теперь. Руселе принял самое живое участие в игре «тридцать один», которая каждый день велась в общей камере. Таким образом он имел возможность рассказать все обстоятельства убийства, а так как он считал его делом случайным, за которое ему придется провести в тюрьме года три, не больше, — то и не боялся рассказывать.

Руселе был высокого роста и сухого телосложения. Ему было около шестидесяти лет. При малейшем противоречии лицо его омрачалось, а взор становился свирепым. Он притворялся, что не понимает всего ужаса своего преступления, и держал голову высоко. Одет он был как зажиточный крестьянин: в длинный кафтан, серые панталоны, цветную жилетку, подбитые гвоздями башмаки, галстук и фуражку с широким козырьком.

Руселе обрабатывал земли в Сануа и вел дела, имея заемные письма у Донона Кадо, понтуазского банкира, который как-то потребовал немедленной уплаты. Руселе было нечем платить, поэтому он явился к банкиру за новой отсрочкой. Тот не соглашался. Раздраженный его упорством, Руселе убил банкира топором, который прихватил с собой, сгреб попавшиеся под руку деньги, забрал свои собственные просроченные билеты и побежал к жене, ожидавшей его в назначенном месте. Все это было делом нескольких минут.

Заметив его волнение, жена спросила: «Что с тобой, не случилось ли какой беды?» — «Случилось! Я убил Донона Кадо, и если ты скажешь хоть слово, то и с тобой будет то же». И он занес над ее головой окровавленный топор.

Об остальном Руселе умолчал и не сказал нам, что из предосторожности вынул ключ из двери кабинета банкира. Еще накануне он принял все меры, посоветовав младшему сыну Донона Кадо, немного занемогшему, какое-то лекарство, которое только усугубило его болезнь, заставив пролежать весь следующий день.

Сначала преступника не могли найти; многочисленные аресты ни к чему не привели, и только когда в руках сына Руселе обнаружили украденные у банкира билеты, убийцу арестовали. Он начал с ложных показаний: выдумал имена несуществующих сообщников, назвал какую-то воображаемую личность в очках; потом заявил, что идея убийства принадлежит старшему сыну банкира, затем назвал младшего — Эдуарда Донона. По роковому стечению обстоятельств, о которых я говорил, молодой человек в минуту совершения убийства был дома и находился в своей комнате. Никто не понимал, как он мог ничего не знать и не слышать. Страдая от лихорадки, он действительно ничего не слышал, но между тем кое-что заставляло подозревать его причастность к этому делу. Начавшееся следствие показало, что он был любовником горничной, с которой имел сношения его отец. Не мог ли Эдуард в минуту ревности решиться на преступление?

Между тем он был совершенно не виновен, хотя и настроил всех против себя своими высокомерными ответами. Принялись перебирать всю его жизнь, все его поступки. Его попрекали тем, что он ленился в учебе, был непочтителен к своим наставникам, особенно к отцу. Бог знает на какие хитрости шли, чтобы вырвать у Эдуарда хоть одно неосторожное слово. Руселе, надеясь спасти свою голову, сваливал всю вину за преступление на Донона-младшего, называя себя его орудием. Он говорил, что из желания немедленно получить наследство Эдуард предложил ему убить своего отца за двадцать тысяч франков! Но юноша был несовершеннолетним и потому не мог ни получить наследства, ни пообещать такую сумму.

Результат этого дела известен: Эдуард Донон был оправдан, а Руселе осужден на вечную каторгу.

Два года спустя я случайно встретил Донона. Он казался встревоженным и грустным; он сказал: «Я иду за доктором». — «Для себя?» — спросил я. «Нет, для моей маленькой дочери», — ответил он.

Я указал ему, где живет доктор, и потом по его приглашению отправился к нему. И что же я увидел? Горничную его отца. Он стал жить с ней с того самого дня, как его выпустили из тюрьмы. Едва он вошел, как она, не обращая никакого внимания на постороннего, принялась его бранить. Эдуард, ничего не отвечая, взял из колыбели ребенка. Девочка была прелесть как хороша. Потом, положив ее обратно в постельку, он тихо сказал: «Дорогая моя крошка!.. Единственное утешение всех моих горестей…»

Больше я не встречал несчастного Эдуарда, но я унес с собой твердое убеждение, что тот, кто был таким нежным отцом, не мог быть дурным сыном.

Взгляд в прошлое

Семнадцатого сентября 1844 года амнистия открыла мне двери Консьержери.

«Возьмите и меня! Возьмите и меня!» — просили в один голос несчастные, которых я оставлял.

Впоследствии я увидел, что самой лучшей мерой для предупреждения преступлений была та, которую правительство приняло, отправляя преступников в Кайенну и очищая от них Париж.

Кроме того, улучшения, произведенные в самом городе и уничтожение всевозможных притонов разврата в предместьях — все это благотворно отразилось на очищении столицы в нравственном отношении.

 

Часть третья

Гроза воров

Я много слышал о Видоке, но никогда его не видел — теперь мне это удалось. Он был ростом несколько выше среднего, с седыми волосами и грубыми, но подвижными чертами лица. Внимание привлекал соколиный взгляд знаменитого сыщика, а многочисленные шрамы свидетельствовали о том, что он неоднократно участвовал в опасных схватках с преступниками. Таков был Видок в свои восемьдесят лет.

Мой доктор лечил его на протяжении тридцати лет и за все это время не получил ни су. Апатичный но натуре, Видок заболевал, если с ним случалась какая-нибудь неприятность или он, к примеру, терял деньги. Но едва на горизонте появлялось какое-нибудь дело, он совершенно преображался и, словно лев, бросался в бой; затронув самолюбие этого удивительного человека, его уже ничем нельзя было остановить.

Чего он только не предпринимал, чтобы сделать себе состояние! Мануфактурный промышленник в Венселе, маклер в Париже, игрок на бирже, он давал советы обокраденным купцам, обманутым мужьям, готовый на все, лишь бы ему хорошо платили.

В период революции, когда временное правительство имело свою полицию, Ламартин, его фактический глава, очень дорожил Видоком, да и тогдашние дипломатические круги не пренебрегали его услугами. Прибавим, что этот человек, постигший в совершенстве искусство грима, мог также изобразить чьи угодно манеры, и не один иностранец обманулся, принимая его за посла. Что же делал Видок, выходя из какого-нибудь изящного салона? Он преспокойно отправлялся к хорошенькой содержательнице трактира и упивался дешевым вином.

Он также обожал актрис, и многие из них отвечали ему взаимностью; хотя великий сыщик и не отличался великодушием, но в ответ на получаемый от пассии портрет вручал ей собственноручно составленное завещание, согласно которому делал своей наследницей, а поскольку было известно, что он имеет средства, то этот маневр всегда ему удавался. К тому же Видок был старым холостяком и большим болтуном: любил, когда слушали его рассказы о совершенных им подвигах.

Тем не менее, принося действительную пользу обществу, Видок слишком хорошо знал свет и был уверен, что прошлое несмываемым пятном легло на всю его дальнейшую жизнь. И потому многие, используя его талант, в то же время не считали за грех его обманывать, прекрасно зная, как отнесутся в суде к жалобе Видока. Обмануть сыщика считалось ловкостью, и это понятно: будучи постоянно настороже в сношениях с мошенниками, Видок становился удивительно доверчив с добропорядочными гражданами, и не раз приходилось ему раскаиваться в своей вере в людскую честность. Он горько жаловался на администрацию полиции, всегда в отношении к нему неблагодарную, и, не стесняясь, говорил о ее злоупотреблениях.

Недовольный судебной системой и поражением во многих своих процессах, Видок продал недвижимое имущество, обратив его в капитал, чтобы избежать штрафов, которыми ему постоянно угрожали.

Надо заметить, что Видок жил тогда на улице Попинкур и звался господином Буржуа. Он оставил себе только мебель и коллекцию картин, стоившую ему порядочных денег, несмотря на то что большую ее часть составляли современные портреты. Комнаты его дома представляли собой нечто вроде лавки антиквара: рядом с глиняной посудой и старинными комодами стояли орудия пыток и воровские инструменты, маленькая, готовая к работе гильотина и древнее оружие. Но самыми странными на вид в этом скопище предметов были тринадцать стенных часов с боем различного устройства, чьим перезвоном Видок, подобно Карлу V, любил забавляться, когда механизмы начинали отбивать часы одновременно.

В собственных мемуарах Видок подробно рассказал о главных эпизодах своей жизни. Он был сыном пекаря из Арраса, и в то время, когда по воле Жозефа Лебона, комиссара от Конвента, этот город заливали реки крови ни в чем не повинных жителей, лишь показавшихся ему подозрительными, юноша спасся благодаря тому, что женился на беременной любовнице свирепого проконсула. Впоследствии праздность и революционные беспорядки, царившие в округе, привели к тому, что молодой человек покинул свою жену и, ударившись во все тяжкие, дошел до галер.

При содействии своей любовницы Франсины и благодаря неустрашимости и ловкости Видок сумел бежать из тюрьмы и в свою очередь сделался грозой злодеев, получив при Людовике Филиппе место начальника особой бригады полиции Парижа, несмотря на свое преступное прошлое.

Выполняя эти непростые обязанности, Видок однажды вынужден был арестовать своего лучшего друга. Но пусть он сам расскажет эту историю.

«С самого детства я был дружен с одним своим земляком, который впоследствии стал негоциантом и каждый раз, приезжая по своим делам в Париж, приходил ко мне в префектуру; оттуда мы отправлялись обедать в один популярный в то время ресторан. Однажды, когда мы находились в этом ресторане и говорили о важной услуге, оказанной мне этим человеком, меня вызвали в вестибюль, и я прочел записку из префектуры следующего содержания: «Немедленно арестуйте того, с кем вы обедаете. Это очень опасный вор».

Можете представить себе мое удивление! Но я не утратил присутствия духа; я скрыл свои переживания и продолжил обедать как ни в чем не бывало, только не дал моему другу заплатить по счету, а подал мальчику золотой и отослал его. Тогда-то я и переменился в лице, и мой друг спросил, что со мной.

«Бедный друг, — ответил я, чуть не плача, — это ужасно, это неслыханно, но я вынужден тебя арестовать». — «Как? Что за дурную шутку ты выдумал? Уйдем отсюда, я вижу, что уже пора». — «Хорошо, но ты должен последовать за мной». — «Ты принимаешь меня за мошенника, что ли?» — «Я тебя уважаю и люблю как брата, но надо идти, хотя бы для того, чтобы доказать ошибку. Я получил строгий приказ».

Я оставил своего спутника на несколько минут внизу, а сам отправился к префекту. Я попытался защитить друга, но мне показали бумагу, содержащую тяжелое обвинение против него. Это было донесение руанского управления полиции, утверждавшее, что в одной гостинице было совершена крупная кража. Вор, убегая, обронил портфель, а портфель-то как раз принадлежал моему другу, о чем свидетельствовал его вензель, изображенный на сафьяне. Паспорт и находившиеся в нем бумаги не допускали ни малейших сомнений. Я был поражен, но не убежден, потому знал, что мой друг не способен на низость. Тщательно изучив обвинительные бумаги, я спустился к нему.

«Откуда ты приехал?» — спросил я. «Из Арраса». — «Для чего же, черт возьми, ты сделал такой крюк, направляясь в Париж?» — «Какой еще крюк?» — «Как же не крюк, когда ты явился из Руана!» — «Я?! Из Руана?!» — «У тебя дело, что ли, было в этом городе?» — «Да я там в жизни не был!» — «Ты не останавливался неделю назад в «Шарио д’Ор»?» — «Ты с ума сошел! Я третьего дня был у себя дома». — «Постой же, — сказал я, — надо все это прояснить. Мы отправимся вместе в Руан».

Дорога была невеселой, Сирил никак не мог понять моего к нему отношения, а я был просто убит. Это был мой единственный друг. Тем не менее я хотел дойти до истины, хотя за этим, по-видимому, крылась какая-то тайна, но я столько раз в своей жизни распутывал разного рода загадки! Мы остановились в «Шарио д’Ор»; я запер Сирила в комнате и отправился к хозяину.

«Вас обокрали, я знаю, — заявил я ему. — Если хотите найти вора, сообщите мне самые подробные сведения о нем». — «У меня нет никаких сведений! Это-то и приводит меня в отчаяние». — «Но все-таки вы его видели; узнаете ли вы его?» — «О! Конечно!» — «В таком случае велите немедленно подать нам обед в нашу комнату, а потом приходите сами с кофе. Посмотрите хорошенько на моего спутника и, если вы его узнаете, скажите мне потихоньку «да» или «нет».

«Итак, — спросил я громко, когда хозяин явился, — вы не узнаете этого господина?» — «Я его никогда не видел». — «Однако этот портфель принадлежит тебе, мой бедный друг?» — «Черт возьми! — вскрикнул Сирил. — У меня его украли в Камбре, но как он очутился у тебя?»

Этот ответ был для меня лучом света. Все объяснилось: предполагаемый вор был сам обкраден. Оставалось отыскать виновного, но как за это приняться, имея только одну ничтожную зацепку?»

Видок не останавливался ни перед какими трудностями. Он подробно расспросил хозяина «Шарио д’Ор», узнал приметы путешественника, потом, выяснив, что его друг потерял свой портфель в дилижансе, сыщик начал расследование. Он тотчас отправился на почтовую станцию, разузнал имена всех путешественников, прибывших в назначенный день, потом пустился по их следам и спустя четыре дня торжественно доставил вора в префектуру.

Сирил был за это очень благодарен другу, но с тех пор перестал с ним обедать. Впрочем, случай свел их еще один раз. Это произошло в 1848 году. Во время известных июльских событий Видок, имевший свои причины ненавидеть республиканцев, однажды по неосторожности оказался в их среде.

Какую цель он преследовал? Вероятно, он желал понаблюдать за армией повстанцев, чтобы узнать их стратегические планы. Тем не менее дело могло кончиться тем, что его расстреляли бы как собаку, потому что сыщик был узнан, когда вдруг один лавочник вскрикнул, бросившись к нему на помощь: «Остановитесь, граждане! Этот человек тысячу раз рисковал своей жизнью, избавляя нас от злодеев! Он должен знать, что среди нас опасность ему не угрожает; покажем ему, что республиканцы не убийцы».

Короткая, но пламенная речь возымела свое действие. Видок был спасен; впрочем, один из повстанцев спросил, зачем он к ним явился.

«Вовсе не для того, чтобы кого-нибудь поймать, я просто ищу провизию. Моя кухарка боится выйти, и я два дня как голодаю. Впрочем, я живу в ста шагах отсюда, и если вы хотите пойти со мной…» — «Ну хорошо, ступайте», — сказал командир отряда защитников баррикады.

Видок поспешил воспользоваться позволением, но обратился к своему спасителю, который был не кто иной, как известный нам Сирил:

«Как, ты живешь теперь в Париже? Какая встреча! Без тебя я бы пропал!» — «Как и я без тебя оказался бы в тюрьме. Но признайся, если бы я был виновен, ты бы меня арестовал!» — «Это так, но что мне было делать? В то время, когда я был начальником полиции, я арестовал бы и родного отца». — «Тогда как я, хоть и знаю, что ты пришел шпионить за нами, все-таки тебя спас». — «Ах, черт возьми, так ты сделался революционером?» — «Ну да! Мы квиты, дело кончено. Прощай!»

Больше они уже не встречались.

«Со мной едва не покончили», — прибавлял Видок. А между тем этот человек был далеко не трусом. Одно его имя приводило в ужас самых бесстрашных разбойников, и с ними-то преимущественно он и вел неутомимую борьбу. Однако, бесстрашный перед лицом настоящей опасности, Видок, случалось, не раз содрогался при виде какой-нибудь безобразной старухи. Тут требуются некоторые пояснения.

Кому из нас не приходилось жаловаться на свою привратницу? У Видока была такая, он даже взглянуть на нее боялся. Она была старая, костлявая, кривобокая и замужем за немцем, самым беззлобным человеком на свете, терпевшим от нее всевозможные обиды с удивительным смирением. Но стоицизм мученика только сильнее раздражал ее, и однажды, став на табуретку, эта милая особа бросила свой башмак в лицо невозмутимому супругу, при этом выговорив ему: «Ах, господин Краус, вы вздумали меня не уважать! Меня назвали старой чертовкой, ведьмой, а вы не сдвинулись с места! Вот вам! Это научит вас защищать жену!»

Видок, который не раз становился свидетелем подобных сцен, попытался было внушить малоподвижному великану понятия о его правах, но тщетно. Ничто не могло тронуть германца. В ответ на это мадам Краус, оскорбленная вмешательством постороннего лица в ее семейную жизнь, поклялась в вечной ненависти к неосторожному советчику.

Скрываясь под чужим именем, Видок забыл про длинный язык мадам Краус, но она не преминула ему об этом напомнить. Если кто приходил и интересовался ее жильцом, то эта добрая женщина переспрашивала со смехом: «Господина Буржуа? Это на третьем этаже, напротив лестницы. Берегитесь! Я могу сказать вам только это!»

Но, если у посетителя был подозрительный вид, она осведомлялась: «Куда вы? К господину Видоку, конечно? — Потом добавил вполголоса: — Наверно, негодяй какой-нибудь или вор! Что за народ таскается к нам из-за этого жильца!»

Мадам Краус злилась еще и по другой причине: Видок был скуп и, как бы поздно ни возвращался, никогда не давал лишнего су, как это было принято в обращении с привратниками, и, кроме того, исключил из своей практики принятые во французских домах подарки для консьержек.

Надо прибавить, однако, что он поступал так из-за происшествия, которое едва ли кто воспринял бы равнодушно: по возвращении из одного путешествия, длившегося несколько дней, он заметил пропажу в своем погребе — недоставало нескольких бутылок бордо, шампанского и коньяка, выпитых в его отсутствие, а может быть, и за его здоровье. Эта пропажа привела к тому, что Видок удвоил меры предосторожности, которые, в свою очередь, привели к раздорам между ним и мадам Краус, — к раздорам, окончившимся потасовкой между хозяйкой и жильцом. История наделала немало шума. Тем не менее перед мировым судьей госпожа Краус предстала ангелом кротости и смирения, а Видок, по обыкновению, был присужден к уплате денежного штрафа. Вообще судьи к нему не очень благоволили, и он в конечном итоге перестал к ним обращаться.

Пока Видок рассказывал нам это, мне пришла в голову мысль спросить у него о героях Poil-aux-Patus, в надежде, что он сообщит мне какие-либо подробности об этом интересном деле.

«Вы отлично сделали, что обратились ко мне с этим вопросом, — сказал Видок. — Фигас и Пьенуар задали мне немало хлопот».

И Видок рассказал нам следующее. Имя главного лица было скрыто из уважения к семье, чье состояние и честь жестоко пострадали.

Пьер Фигас

Пьер Фигас, по прозвищу Рабуин, сын честного торговца из Марселя, просчитавшись в своих денежных спекуляциях, промотал наследство и надеялся карточной игрой возместить потери. Но с этой затеей ему также не повезло, и он вынужден был пожертвовать своей честью. С этой минуты он погиб: вступив на путь порока и преступления, он уже не смог вернуться к нормальной жизни.

Однажды, казалось, он готов был исправиться и, вступив в законный брак, стать добропорядочным обывателем, но, обманув жену, он ее бросил и вернулся к прежней жизни, окончательно погрузившись во всякого рода преступления. Плут, фальшивомонетчик, вор и, наконец, убийца, он в конечном счете попал в Брест, откуда, однако, бежал.

Как обманывают наставника

Во время своих скитаний после удавшегося побега Фигас случайно встретился с одним образованным молодым человеком, которого герцог Кандас ожидал к себе, пригласив гувернером к своему сыну. И что сделал Фигас? Он сошелся с молодым учителем, убил его, завладел всеми бумагами и отправился в замок под именем ожидаемого наставника. С тех пор он стал называться господином Лосине.

Благодаря странному стечению обстоятельств он избежал преследования и розысков, ведь никто не мог даже предположить, что убежищем преступника стал замок герцога де Кандаса. Фигас обладал почти всем необходимым, чтобы хорошо сыграть свою новую роль, но, к несчастью, наряду с кое-какими познаниями он передал воспитаннику и свои недостатки. Заметив это, старый управляющий сообщил обо всем герцогу, и учителю поспешили отказать в месте, но так и не смогли устранить дурных последствий этого странного воспитания.

Герцог де Кандас

Герцог де Кандас был дворянином старой закалки: он гордился своим гербом и знатностью рода и чтил свое имя, доходя в этом до фанатизма. Удалившись в свои поместья, он жил по примеру своих предков, и июльское правительство для него не существовало. Вся его забота заключалась в том, чтобы найти достойную невесту своему сыну, что не могло представлять больших затруднений, потому что герцог был богат, отлично управлял своим имуществом, отличался бережливостью и не тратил даже десятой доли того, что получал.

Пока с мнимым господином Лосине обходились хорошо, он не испытывал желания совершать преступления, но, когда ему отказали в месте, он задумал похитить сбережения герцога сообща с его сыном и пуститься в бега. Понятно, что маленький маркиз был только орудием в руках Фигаса, но он так ловко им управлял, что заговор удался, и оба бежали. Имея при себе около ста тысяч франков, Гектор де Кандас, направляемый своим наставником, принялся за всевозможные глупости. Известно, чем обыкновенно кончают молодые расточители. В Бордо он влюбился в очаровательную певицу, которая попыталась прибрать к рукам его деньги; заметив это, Фигас, как человек опытный, постарался завладеть остальным и, оставив молодого маркиза, поспешил на воды в Германию, чтобы в курортных салонах заняться карточной игрой. Но и там, по-видимому, счастье ему не улыбнулось, потому что в Париж он вернулся с пустыми руками. После совершения некоторых запрещенных законом поступков он был арестован и отправлен на галеры пожизненно.

Гектор

Между тем ученик Фигаса как нельзя лучше воспользовался познаниями, полученными от своего наставника. Переходя от воровства к мошенничеству, он ухитрился надуть одного еврея, ведь известно, что люди всегда чувствительны к несчастью тех, кто носит громкий титул и обещает щедрое вознаграждение. Достаточно развращенный, Гектор был, однако, новичком в некоторых вопросах. Таким образом, его любовница, которую звали Жуанитой, вертела им как хотела и довела дело до того, что юный маркиз на ней женился. Старый герцог едва не умер от нанесенного ему этим мезальянсом оскорбления.

Союз повлек за собой гибельные последствия: еврей-ростовщик, узнав все подробности, отказал Гектору в кредите. Жуанита, видя, что кошелек мужа опустошен совершенно, связалась с одним богатым иностранцем.

Все попытки Гектора отыскать беглянку были безуспешны, но зато, будучи несчастлив в любви, он оказался удачлив в картах.

Жак Пьенуар

Оставим ненадолго наших новых знакомых и перейдем к некоему Жаку Пьенуару, сыгравшему одну из главных ролей в этой драме. Еще в детстве один благодетель поместил его в семинарию, но, видя, что у него нет способностей для этого поприща, перевел мальчика к адвокату. Там, следуя своим дурным наклонностям, воспитанник не гнушался подделывать подписи, утаил несколько сумм, предался разврату и в итоге украл казну своего патрона, свалив вину на другого. Однако его дурное поведение возбудило подозрения; началось следствие, затем суд, Пьенуара клеймили и приговорили к пяти годам каторжных работ.

Отправляясь из Бисетра в Брест закованным в цепи, он сошелся с Пьером Фигасом. При виде Пьенуара Фигас не смог удержаться от изумленного возгласа: «Как, он здесь!..»

Фигас ошибся, он принял Пьенуара за Гектора де Кандаса, и действительно, сходство было так поразительно, что любой на его месте мог ошибиться: единственным различием между ними был цвет глаз. Между тем при виде этого человека в душе Фигаса пробудилось нечто похожее на угрызения совести, он жалел своего прежнего ученика; но добрые побуждения у подобных людей недолговечны. И, вместо того чтобы бежать от своего нового товарища, он постарался с ним сблизиться, и еще до Бреста у приятелей был уже составлен план побега. Впоследствии, объединившись с двумя другими преступниками, Лупаром и Габлёром, они решили бежать все вместе. Непонятно, как они обманули сторожей, но их план удался, хотя им и угрожала большая опасность, потому что о побеге извещают выстрелом, который побуждает окрестных крестьян преследовать беглецов для получения известной награды. В этом случае парик для сокрытия обритой головы преступника является самым необходимым и едва ли не первым условием для того, чтобы избежать преследования.

Фигас, самый ловкий из преступников, по прибытии на галеры сделался ростовщиком. Он втайне давал каторжникам деньги в долг под сто и более процентов и набрал, таким образом, порядочную сумму, имея на руках приблизительно около 800 франков. Фигас собирался разделить эту сумму с Пьенуаром, которого хотел сделать своим сообщником, и в то же время всячески желал освободиться от Лупара и Габлёра, думая покончить с ними, дождавшись, когда те заснут. Он предложил этот план Пьенуару, но последний счел его опасным и не одобрил. Все четверо отправились в Париж, где расстались в целях безопасности. Два друга поспешили на воды в Германию, и пока Пьенуар под именем Стефана де*** играл роль Дон Жуана в Гамбурге, Фигас отправился попытать счастья в Бадене. Не успел он опомниться, как окончательно проигрался, но судьба свела его с бывшим воспитанником, который, наоборот, только и делал, что выигрывал. Сначала посыпались упреки, потом последовало примирение, и молодой маркиз, рассказав о своих похождениях с Жуанитой, прибавил, что отца это ужасно рассердило и он поклялся никогда не принимать заблудшего сына. У Фигаса тотчас зародился адский умысел: помня о том, что Гектор де Кандас как две капли воды похож на Пьенуара, он решил завлечь Кандаса в Гамбург, убить и, заполучив его бумаги, явиться к старому герцогу за наследством. Все это чрезвычайно понравилось Пьенуару, любившему играть роль аристократа, и он тотчас дал согласие. Осталось только дождаться маркиза, которого Фигас опередил.

Едва прибыв в казино, Гектор получил приглашение на ужин, и вечером, в ту минуту, когда он входил в залу, ему встретилась Жуанита. Увидев свою жену, все еще прекрасную, маркиз попытался привлечь ее к себе, но напрасно: впервые в жизни она была искренне влюблена. Ее покорил Стефан, чей характер и манеры ей чрезвычайно нравились. Оскорбленный ее отказом, Гектор, схватив свечу, поджег бальный наряд Жуаниты и бежал, воспользовавшись всеобщей суматохой. Фигас и Пьенуар, не упускавшие маркиза из виду, последовали за ним, отыскали и, убив, вернулись в Париж с его бумагами и набитым деньгами портфелем. В это время умер старый герцог. Верный своему плану, Фигас привез мнимого маркиза под родительский кров; старик управляющий, обманутый сходством, признал в нем сына своего господина. Но от связи маркиза с Жуанитой родился ребенок, Генрих, отданный матерью на попечение посторонней женщины; этого ребенка взял к себе верный управляющий Дидье и, думая, что перед ним молодой маркиз, представил ему сына. Таким образом, Пьенуар вынужден был разыгрывать роль отца, что отнюдь не входило в планы Фигаса. Понятно, что вид этого ребенка был ему неприятен; в свою очередь, и мальчик чувствовал антипатию к отцу, антипатию, которая усиливалась следующим обстоятельством: у Гектора де Кандаса на портрете глаза были голубые, тогда как оригинал, прибывший из Парижа, обладал глазами совершенно черными. У маленького Генриха возникли смутные подозрения; он сообщил о них управляющему, но старый Дидье, обманутый поразительным внешним сходством, поспешил разуверить своего воспитанника, сомневаясь в собственных воспоминаниях. К тому же маркиз, ставший герцогом, был так щедр, что Дидье поневоле делался снисходительнее.

В свете Пьенуар играл свою роль превосходно и ловко избежал всех препятствий. В вихре праздников, приемов и обедов он мечтал о дипломатической карьере, в светском обществе снова нашел жену генерала, за которой в свое время волочился в Гамбурге, когда Жуанита, не помня себя от ревности, готова была устроить скандал.

Чудовищный брак

Лора де *** овдовела с год тому назад. Предложить ей руку и сердце было для Пьенуара делом нескольких минут. Все шло как нельзя лучше, тем более что он нашел средство избавиться от молодого Генриха, который по его совету решился отправиться в одно из тех дальних путешествий с познавательными целями, откуда можно и не вернуться. Но Фигас, ужасный Фигас, снова принялся играть в карты и сотнями проигрывал банковские билеты. В сущности состояние Пьенуара увеличилось вдвое за счет состояния его жены. Герцогиня была щедра и притом отличалась изящным вкусом. Ее новый муж расточал тысячи на содержание актрис и, кроме того, устраивал великолепные вечера. Все это привело к истощению казны, и Пьенуару пришлось с помощью Фигаса прибегнуть к займам. В скором времени лжегерцог вынужден был отказаться от своего роскошного образа жизни, потому что его управляющий не мог получать денег от банкиров без подписи герцогини, а ей еще не решались открыть всю истину. Однако следовало что-нибудь предпринять, чтобы выйти из этого тягостного положения. Фигас развязал роковой узел, отправившись к честному еврею, давшему еще прежде 50 000 франков в долг настоящему герцогу де Кандасу. Под двадцать процентов и за подписью герцога жид согласился на новый заем, но ловкий сводник не забывал и о себе и, желая, как говорится, поймать двух зайцев разом, подсунул между векселями герцога фальшивый вексель с его подписью на сумму 100 000 франков, что не ускользнуло от проницательного взгляда хитрого еврея. Но, поскольку Фигас предложил пятьдесят процентов, жид притворился, будто согласен, собравшись в случае неудачи подать жалобу в суд.

Пьер Фигас возвращался от еврея совершенно удовлетворенный успехом своего предприятия, как вдруг у особняка Кандаса два человека подозрительной наружности обратились к нему, назвав Рабуином. Это были Лупар и Габлёр, его прежние товарищи по каторге и соучастники побега.

Тем же самым утром, таскаясь по Парижу, они заприметили Пьенуара, направлявшегося на Елисейские поля; они последовали за ним и, порасспросив о нем у соседей, послали записку с приглашением прибыть вечером в Сите, к воровской маме, содержавшей трактир под вывеской Soleil-noir.

Но по неловкости лакея записка попала в руки Генриха, который, предчувствуя неладное, сообщил об этом Дидье. Старик, зная, что его господин в прежнее время нисходил до сношений с людьми всякого рода, усмотрел в этом не более чем напоминание о карточном долге, который требовалось уплатить; к тому же и сама герцогиня получила от одной из своих подруг по пансиону подобную пригласительную записку с указанием того же самого адреса.

Между тем Фигас сообщил Пьенуару о появлении Лупара и Габлёра. Услышав это известие, Пьенуар ужаснулся. «Надо покончить с ворами, — решил он. — Ибо, если они заговорят, мы пропали». Фигас согласился со своим сообщником.

Итак, заранее условившись обо всем и вооружившись с ног до головы, они решились отправиться на свидание.

Воровская мама

Горилла в то время работал в «Черном солнце» вышибалой; он учил уму-разуму упрямых клиентов трактира, но, если те продолжали сопротивляться, содержательница выпускала на них двух бульдогов, челюсти которых могли бы перемолоть железо. Горилла, кроме того, находил время ухаживать за хозяйкой, лицо которой, обезображенное ожогом, было поистине страшно. Что касается ее, то она курила с утра до вечера и каждый день выпивала бутылку абсента. Ее поклонник делал то же самое, но это не мешало ему следить за всеми и всем. Однажды вечером, разговаривая с хозяйкой, он сказал:

— Мне кажется, на нас донесли. Меня даже предупредили, что за нами следят шпионы.

— Удвоим меры предосторожности! — ответила та. — К тому же Сена недалеко, и оттуда не так-то легко выбраться.

В ту же минуту появился субъект с подозрительной физиономией и изъявил желание поговорить с воровской мамой. Это был старый ростовщик, желавший обделать одно дельце с бриллиантами, для которого ему требовались двое решительных молодцов.

— Нет ничего легче, господин Жакобюс, — ответила хозяйка.

— Как, вы знаете мое имя?! — удивленно воскликнул жид.

— Еще бы!

— Но я вас никогда не видел.

— Видели. Посмотрите на меня хорошенько.

«Какое страшное лицо!» — подумал про себя гость.

— Неужели вы меня забыли?

— Да кто же вы, наконец?!

— Жуанита.

— Быть не может!

— Но это так, — проговорила она, едва сдерживая рыдание.

— А я считал вас умершей!

Обожженная и страшно изуродованная, Жуанита вернулась в Париж и укрылась в Сите. Она сняла трактир «Черное солнце» и почти никогда оттуда не выходила.

— Ах! — воскликнула она, припоминая о случившихся с ней несчастьях. — Я такой была красавицей в прежние времена! Проклятый Кандас, только попадись он мне!

Еврей мог бы, пожалуй, порассказать ей что-нибудь о ее муже, но это не входило в его планы. Он ограничился тем, что покончил со своим дельцем и, как всегда, осторожный, вышел через потайную дверь на улицу. Едва он вышел, как с той же стороны появились Лупар и Габлёр. В зале они встретили молодого человека, желавшего получить от них кое-какие сведения. Габлёр, приняв его за шпиона Пьенуара, спросил, принес ли он 10 000 франков.

— Вы их получите, если дадите мне ключ к раскрытию тайны, которую я хочу узнать во что бы то ни стало.

При этих словах Лупар и Габлёр, заподозрив в молодом человеке сыщика, поспешили удалиться. Видя, что юноша последовал за ними, Горилла вернулся к хозяйке, чтобы узнать, не следует ли им разделаться по-своему с докучливым незнакомцем.

Генрих — а это был он, — осознав, какая ему грозит опасность, бросил на стойку туго набитый кошелек и произнес:

— Вы ошибаетесь, я не имею никакого отношения к полиции; вот мое имя. — И он подал Горилле свою визитную карточку, украшенную гербом.

— А! — протянул тот. — Посмотрите-ка, хозяйка, вот его карточка, на ней написано: «маркиз де Кандас».

— Маркиз де Кандас! — повторила странным голосом Жуанита и смущенно взглянула на Генриха.

«Да… — подумал Горилла. — Подобные люди не заходят к нам с добрыми намерениями».

— Я с ним покончу, — прибавил он вслух.

— Несчастный! — шепнула ему Жуанита. — Это мой сын!

Потом, увлекая Генриха в свою комнату, она принялась расспрашивать его про отца.

— Сможете ли вы его узнать? — спросил Генрих.

— Конечно! Но где он?

— В Париже.

— Ах! Кандас в Париже?! — воскликнула Жуанита, а потом прибавила: — Но что же привело вас в наше гнездо разврата? Говорите, ничего не бойтесь.

— Если вы хотите знать, то вот настоящая причина: я собирался проследить за Кандасом. Он придет сюда на свидание с двумя людьми, с которыми я только что говорил. Сделайте так, чтобы я мог слышать, о чем они будут говорить, и я вас щедро награжу.

Жуанита, предчувствуя, что за всем этим кроется какая-то тайна, согласилась.

— Вот посмотрите, в эту щелку мы сможем видеть и слышать все, что происходит в зале.

В эту самую минуту воры собрались на ужин.

— Ну, ленивцы, поторапливайтесь! — подгонял помощник хозяйки полудюжину негодяев, медленно входивших в помещение.

— Вот две лисицы, которые снова возвращаются в нору, — сказал кто-то из шайки, указывая на Фигаса и Пьенуара, — они хотели повидаться с Лупаром и Габлёром.

— Эти двое только что вышли и, вероятно, не замедлят вернуться к ужину, — заметил Горилла.

— Не отправить ли за ними экипаж? — предложил один из приглашенных, прозванный Ворасом. — Впрочем, давайте лучше есть.

Не обнаружив хозяйки за столом, многие стали осведомляться о ее здоровье, зная, что она подвержена мигрени. Надо заметить, что эта мигрень, на которую жаловалась Жуанита, была следствием ее чрезмерного пристрастия к табаку и вину. В этот день она была, впрочем, здорова и не верила своим глазам, узнав в двух вновь прибывших прежнего наставника своего мужа и своего бывшего любовника в Гамбурге, Стефана (Пьенуара). В свою очередь, и Генрих не мог прийти в себя от изумления: его отец и господин Лосине чувствовали себя как дома в окружении этих мошенников. В то время как за столом присутствующие обменивались грубыми шутками, послышались три удара в дверь.

— Это наверняка наши молодцы, — сказал Пьенуар Фигасу, — смотри же, нам нельзя их упустить!

Охранник пошел отворять дверь, и на пороге появились Лупар и Габлёр, волоча по земле связанную бесчувственную женщину.

— Что за дичь вы там тащите? — спросил Ворас.

— Женщину, которая выслеживала нас в аллее.

В ту же минуту все вскочили с мест, окружили несчастную и принялись срывать с нее серьги, кольца и прочие золотые украшения. Но представьте себе, каково было удивление Пьенуара и Фигаса, когда в беззащитной женщине, все еще лишенной чувств, но уже развязанной, они узнали герцогиню де Кандас! В свою очередь, Генрих и Жуанита остолбенели при виде незнакомки: первый — узнав в ней свою мачеху, вторая — супругу генерала, знакомую ей по Гамбургу, женщину, которую она считала своей соперницей.

Между тем герцогиня открыла глаза и пришла в ужас, увидев разбойников. Как ей было убедить их, что она потому очутилась в этом месте, что приехала оказать помощь одной несчастной девушке, умирающей с голоду, и как раз спустилась с чердака в аллею, когда ее схватили! Пьенуар и Фигас были уверены, что она говорит правду, зная о свойственной ей щедрости; что же касается прочих разбойников, то, опасаясь измены, они решились просто ее убить. При этих словах несчастная женщина чуть было снова не лишилась чувств; Генрих хотел кинуться к ней на помощь, но Жуанита его удержала, и только при виде грозящей герцогине смертельной опасности Фигас и Пьенуар бросились на Лупара и Габлёра. Захваченные врасплох, злодеи пытались сопротивляться, но два выстрела уложили их на землю. Началась общая свалка, Фигас убил выстрелом Вораса и пригрозил расправой помощнику хозяйки, если он сию же минуту не отворит двери; тот вынужден был подчиниться, потому что шум перестрелки, бряцанье оружия и лай собак могли привлечь стражу.

Радуясь окончанию стычки, Пьенуар и Фигас спаслись бегством, унося с собой полумертвую герцогиню. Пока шла эта ужасная потасовка, Жуанита поняла, что произошло в действительности: она ни минуты не сомневалась, что Стефан убил ее мужа для того, чтобы воспользоваться его бумагами и имуществом; Генриху тоже приходило это на ум, но ему нужны были доказательства, чтобы уличить обманщика.

— Рано или поздно вы узнаете решение этой загадки, — сказала Жуанита, предлагая ему удалиться, — но обещайте мне пока хранить молчание.

Генрих поклялся молчать с условием, что она придет к нему в особняк Кандаса. Полчаса спустя Во-рас, Лупар и Габлёр были уже на дне Сены.

Два сообщника

На другой день Генрих, едва оправившись от замешательства, рассказал обо всем невозмутимому Дидье, который и в этом усмотрел лишь странное стечение обстоятельств. Сама герцогиня, принимая объяснения своего мужа, услышала от него в оправдание то, что ему хотелось вместе с Лосине посетить из любопытства кабаки старого Парижа. Добрая женщина приписала происшедшее с ней Провидению божьему, которое послало ей защитников в такую критическую минуту ее жизни, но тем не менее просила умолчать об этом происшествии. В то же время она объявила мужу — гораздо раньше, нежели сама того хотела, — о своей беременности, прибавив, что доктор считает нужным отправить ее в деревню во избежание потрясений. При этом известии Пьенуар испытал радость, к которой примешивались угрызения совести. Небо или ад ниспослали ему этого ребенка?

Поместье Кандасов находилось в глубине Бретани; герцогиня не могла решиться на подобное путешествие, и ей пришло на ум поселиться на время у одной подруги детства, жившей в окрестностях Парижа. Понятно, что Пьенуар согласился на это беспрекословно. Герцогиня выразила желание, чтобы ее сопровождал Генрих; она преследовала свою цель — надеялась, что хорошенькие глазки дочери госпожи Вилла-Ренальд произведут приятное впечатление на меланхоличного Генриха.

Между тем накануне их отъезда произошло одно неприятное происшествие: Фигас, пользуясь некоторыми правами прежнего наставника, до того однажды забылся, что позволил себе излишнюю вольность с горничной в присутствии самой герцогини, что сделало дальнейшее его присутствие в замке невозможным, и Пьенуар, отослав Фигаса, решил, однако, наградить его за преданность. Но не того ожидал Фигас, сознавая, что лишь ему одному Пьенуар обязан своим перерождением из бродяги в герцога. Доведенный до крайности, Пьенуар предложил тотчас расквитаться, и Фигас потребовал половину состояния, принадлежавшего герцогине; но понятно, что мнимый герцог ни за что на свете не решился бы коснуться собственности своей жены. Спор принимал угрожающую форму, когда лакей доложил о прибытии господина Жакобюса. При этом имени испуганный Фигас, думая, что дело коснется известной сделки с векселями, поспешил скрыться. Он не ошибся: еврей действительно явился за этим. Трудно описать гнев Пьенуара. Но, скрыв свою ярость, он принял на себя уплату долга, к большому удовольствию жида, который удалился, потирая руки. Едва он скрылся из виду, как Пьенуар послал за Фигасом, и в самый разгар споров, жалоб с одной стороны и оправданий с другой, вновь явившийся слуга доложил, что какая-то дама под вуалью желает видеть герцога де Кандаса.

— Как ее зовут? — спросил Пьенуар.

— Она заявила, что скажет это только самому герцогу, — ответил лакей.

— Какая-нибудь покинутая Ариана, конечно! — заметил Фигас. — Она пришла кстати.

— Велите впустить.

Вошла неизвестная особа.

— Вы желали видеть меня, сударыня? — спросил герцог.

Дама молча поклонилась.

— Понимаю, — сказал Фигас, направляясь к выходу.

— Нет, останьтесь, господин Лосине, — поспешила сказать незнакомка.

— А! Вы меня знаете?!

— Очень хорошо, так же как и вашего друга.

— Помните ли вы, сударыня, что находитесь в доме и в обществе самого герцога де Кандаса?

— Вы, вероятно, хотите сказать — в присутствии человека чрезвычайно на него похожего, но тот, кто близко знал Гектора де Кандаса, сразу увидит разницу.

— Что все это значит? Чего вы от нас хотите? Кто вы? Откройте свое лицо!

— Охотно.

При виде ее изуродованной физиономии Пьенуар и Фигас невольно отшатнулись.

— А! — воскликнула женщина. — Вы не всегда испытывали ко мне отвращение!

— Черт меня подери, я где-то уже слышал этот голос!

— И я тоже, но где же?

— В Гамбурге, господа, два года тому назад.

— Позвольте, — возразил Фигас, — я слишком хороший физиономист, чтобы забыть чье бы то ни было лицо; ваше же я никогда не видел.

— Если хотите, я освежу вашу память.

— Но с какой целью вы сюда явились? — спросил Пьенуар.

— Вежливость за вежливость: не приходили ли вы ко мне сегодня ночью?

— Ах, черт возьми! Теперь все понятно: это же хозяйка «Черного солнца»!

— Именно так. Воровская мама к вашим услугам.

— Ну хорошо, чего же вы хотите? Вероятно, платы за свое молчание?

— Ошибаетесь: я пришла сюда ради удовольствия видеть господина Стефана.

При имени «Стефан», которым он назывался в Гамбурге, Пьенуар не смог сдержать изумленного возгласа и, обращаясь к Фигасу, прибавил:

— Эта женщина — Жуанита.

— Но как она изменилась! — заметил Фигас.

— А, вы все-таки меня вспомнили!

— Я вас и не забывал, но, клянусь честью, вас трудно узнать, — прибавил Пьенуар с оттенком дерзости.

— Итак, вы любили меня только за мою красоту?

— Извините, сударыня, но теперь, когда я женат…

— Я это знаю, но берегитесь!..

— Вы все так же ревнивы, Жуанита!..

— Да, я ревную к вашему счастью и к счастью той женщины, на которой вы женились, дав ей имя, по закону принадлежащее мне.

— Я вас не понимаю…

— По-вашему, — вмешался Фигас, — есть две герцогини де Кандас?

— Очевидно, господа, хотя, в сущности, должна быть одна…

— Согласен, но поскольку первая умерла…

— Вы ошибаетесь! Именно она сейчас перед вами!

Пьенуар и Фигас недоуменно переглянулись.

— Я понимаю ваше затруднение, любезный Стефан, но если бы вы захотели любить меня по-прежнему, мы могли бы понять друг друга, — сказала Жуанита, подчеркивая каждое слове.

— Решительно, сударыня, я начинаю думать, что несчастье, так страшно вас изменившее, сказалось и на вашем рассудке, — таким же тоном ответил Пьенуар и обратился к Фигасу: — Она кажется мне совершенно сумасшедшей.

— О! Не смейтесь господа, вы знаете, что я действительно жена Гектора де Кандаса, а вы его убийцы. Не думайте это отрицать, у меня есть доказательства.

— Но не будет ли опасно их высказывать? — заметил Пьенуар.

— Все-таки, явившись сюда, вы действовали не совсем осторожно! — прибавил Фигас.

— Чего мне бояться? Меня охраняют, — сказала Жуанита. — К тому же я пришла к вам не с враждебными намерениями.

— Так объяснимся.

— Вы не можете отрицать, что я имею на вас некоторые права, дорогой Стефан. Эти права мне кажутся настолько законными, что я хочу заставить вас их признать.

— А моя жена?

— Она исчезнет, как по вашей милости исчез мой муж.

— Как! Вы считаете, что я настолько низок? Неужели вы думаете, что я могу пожертвовать герцогиней ради вас?

— Вы меня больше не любите, я это вижу. Но я чувствую к вам все ту же страсть. Ничто не может ее погасить. Я утомлена подобной жизнью, но теперь, когда я обрела вас снова, я надеюсь, что вы меня будете возить на балы, в театр… Не правда ли, вы будете сопровождать меня всюду, господин герцог?

— Но что скажет свет? — вскрикнул испуганный Пьенуар.

— Свет! О, о нем я мало забочусь, лишь бы вы меня во всем слушались.

— Неужели вы хотите меня погубить? Нельзя ли нам заключить другую сделку?

— Я высказала вам свои законные требования. Кстати, посоветуйтесь с господином Лосине, я уверена, что он со мной будет согласен.

— Да, — вздохнул Фигас, — придется поступить так, как того желает Жуанита.

— Но ведь при этом придется объявить себя двоеженцем! — воскликнул Пьенуар и прибавил едва слышно: — И как я оказался во власти такого чудовища! Она ведь безобразна!

— Ну, в темноте, я полагаю, она будет выглядеть сносно. Все-таки, — прибавил Фигас, — я скорее согласился бы помириться с ней, нежели взойти на эшафот.

— Итак, на что же вы решились, дорогой Стефан? — спросила Жуанита, бросая взгляд на улицу, где ее дожидались несколько негодяев.

— Мой друг, — ответил вместо Пьенуара Фигас, не упускавший из виду ни одного из движений женщины, — согласен вступить с вами в сношения, но, ради бога, поберегите его нервы. К тому же скажу вам, что некоторые обстоятельства принуждают его быть особенно осторожным с герцогиней в настоящее время.

— Я понимаю, что это за обстоятельства. Я даже слышала, что, несмотря на свое богатство, герцог нуждается в деньгах.

— Кто же в них не нуждается?

— В самом деле? В таком случае я могла бы найти способ достать их, и не позже чем нынешней ночью.

— Каким же образом?

— Впустите Жакобюса, он вам объяснит.

— Как? Этот старый еврей еще здесь? — воскликнул Фигас.

— Если бы я его не встретила у вашей двери, он бы поднял шум на весь Париж.

— С какой стати?

— Мне кажется, герцог, что он сомневается в вашей подлинности.

— Да? Ну, так пусть лучше войдет.

Жид вошел в комнату с обеспокоенным видом. Фигас рассыпался перед ним в любезностях. Что касается Пьенуара, то он не находил себе места под проницательным взглядом еврея. Но Жуанита успокоила всех.

— Господин Жакобюс, — сказала она, — вы просили меня найти двух решительных людей для вашего дела с бриллиантами. Я думаю, вы никого не найдете лучше этих господ.

— Но они провели меня, как гуся!

— Это только доказывает их ловкость.

— Вы, пожалуй, правы…

Затем без всяких предисловий Жакобюс предложил Фигасу и Пьенуару двести тысяч франков в награду, если они сумеют пробраться в указанный им дом и похитить там драгоценностей на миллион.

— Так вы нам смеете предлагать воровство? — возмущенно вскричал Пьенуар.

— Я полагаю, что это вам не впервой, — заметил жид с величайшим хладнокровием.

— Понятно, что это немного шокирует господина герцога, отвыкшего от дел этого рода, но стоит только взяться…

— Я говорил тебе, что твои глупости нас до добра не доведут! — крикнул Фигасу Пьенуар.

— Что делать, мой друг, кто не бывал молод? Однако, господин Жакобюс, где и когда мы должны действовать? — спросил Фигас.

— Я сам отвезу вас на место в своей карете. Знайте, что владелец известного сокровища только недавно прибыл во Францию. Я видел эти камни, они чудо как хороши, даже лучше ваших, — прибавил он, обращаясь к Жуаните. — Я знаю, в каком месте они находятся, надо всего лишь совершить маленький взлом.

— Ну и когда же надо отправляться? — спросил Фигас.

— Нынче вечером; ждите меня в конце Венсенской аллеи около полуночи, я отвезу вас на место.

— Решено! Значит, завтра у нас в руках будет куча золота! — воскликнул Фигас, похлопав по плечу Пьенуара.

— Или мы окажемся на Гревской площади.

Жуанита удалилась, пожелав им спокойной ночи и успеха. В полночь Жакобюс и два его клеврета тайно прибыли в Ланьи, маленькую деревеньку близ Шелля.

Но вернемся к герцогине.

Кража со взломом

Рано утром отправившись в путь вместе с Генрихом, она в полдень прибыла к мадам Ренальд. Герцогиня не могла не рассказать своей подруге детства о ночной сцене в кабаке в Сите, даже не подозревая о том, что слушавший ее маркиз был свидетелем вышеупомянутой сцены. Понятно, что он счел за лучшее умолчать об этом. Что же касается Сесиль, подруги герцогини, то она нашла, что у мужчин порой бывают странные фантазии. Ее муж отправился с дочерью по делам в Париж. Вечером мадам Кандас, чувствуя себя не совсем здоровой, сообщила Сесиль о своем деликатном положении. Они рано удалились к себе, и Генрих пообещал дамам охранять их покой, поскольку дом стоял довольно далеко от прочего жилья и из прислуги на ночь в нем оставались только садовник со своей женой.

Оказавшись один в ночной тишине, Генрих предался тягостным размышлениям о происшествиях минувшей ночи. Для него похититель имени Кандаса был непременно убийцей его отца. Эта мысль не давала ему покоя. Но как уведомить об этом правосудие, не причинив смертельного горя герцогине? Как разорвать цепь, соединяющую ее со злодеем? Не послать ли ему анонимное письмо с целью заставить покинуть Францию с угрозой, в противном случае, предать его суду?

Генрих уже взялся за перо, как вдруг услышал странный звук. Кто-то, похоже, пытался открыть ставни, чтобы пробраться в ту самую комнату, в которой он находился. Он был один, что следовало делать? Генрих тут же погасил огонь. Оружия при нем не было, но, спрятавшись в алькове, молодой человек надеялся узнать, кто эти злоумышленники, а потом броситься на них и звать на помощь. Действительно, он из своего укрытия увидел, как открылись ставни, вслед за этим стали различимы две тени, которые занялись вырезанием стекла. Затем в комнату с затемненным фонарем проникли два субъекта и принялись осматриваться.

— Это именно то, что нам надо, — проговорил один из них, — вот и конторка.

— Ну, скорее, — отозвался другой, — возьмем драгоценности и уйдем!

— Ну не спеши, мы еще можем поговорить.

И, не обращая внимания на смущение своего сообщника, первый незнакомец сел на стул и преспокойно закурил.

— Как ты можешь курить в такую минуту?

— Почему нет? Я здесь как дома. Никто нам не помешает, поговорим о наших делах. Слушай меня хорошенько. В этой конторке, по уверению Жакобюса, бриллиантов на миллион. Зачем же нам отдавать их жиду, вместо того чтобы поделить между собой?

— Как ты это себе представляешь?

— Очень просто, мой милый. Старый скряга и так порядочно нас обобрал при получении наследства Кандаса. Если бы мы с ним покончили, это было бы превосходно…

— Как, неужели ты?..

— Отчего нет?

— Но если мы убьем Жакобюса, кто же у нас купит бриллианты?

— Мы можем продать их одному из его собратьев в Голландии. Что ты на это скажешь?

— Сейчас именно такой случай, когда мы могли бы с ним расквитаться.

— Ну, так значит, ты согласен? По дороге мы его убьем в его же карете.

— Я бы не прочь был отделаться таким же образом и от Жуаниты.

— Подожди немного — придет и ее черед.

— Ладно, хватит болтать, примемся за дело, ведь нам до рассвета надо быть в Париже.

Думая, что они одни, негодяи говорили так громко, что Генрих узнал их голоса, и можете судить, что он почувствовал, видя, как Пьенуар протянул руку к шкатулке, чтобы ее взломать! Он едва удержался, чтобы не обнаружить свое присутствие, но его остановила мысль о герцогине — каково будет ее пробуждение в том случае, если между ними произойдет схватка! Между тем мошенники перерывали бумаги, но никак не могли найти бриллиантов.

— Я ничего не вижу! — в гневе бормотал Фигас.

— И я, — вторил ему Пьенуар. — Позовем Жакобюса.

— Подожди, не ошиблись ли мы?

— Очень может быть; вот другая комната и дверь.

— Отворим ее.

— Но вдруг там кто-нибудь есть?

— Тем хуже!

В ту минуту, когда они уже собирались отворить дверь к герцогине, Генрих, не помня себя, бросился на них с криком:

— Стойте, несчастные!

При его внезапном появлении Пьенуар и Фигас поспешили зарядить пистолеты.

— Не стреляйте, господин герцог, — с усмешкой сказал Генрих, — вы разбудите свою жену и на этот раз, конечно, не сумеете объяснить ей причину вашего здесь присутствия!

— Как?.. Генрих! — пробормотал Пьенуар.

— Да, как видите! Я наконец-то все узнал! Вы вор! Но бриллиантов, которые вы ищете, здесь уже нет: господин Ренальд отвез их вчера в Париж.

— Здорово же мы обманулись, — сказал Фигас Пьенуару. — Славный урок.

— Бегите, — приказал им Генрих, — и благодарите бога, что я из уважения к герцогине не предаю вас в руки правосудия.

— Как, неужели вы решитесь донести на своего отца? — пробормотал Пьенуар, понемногу оправившись от смущения.

— Берегитесь произнести еще хоть один раз это слово! — вскрикнул Генрих. — Ступайте вон, или я позову людей, и вас арестуют!

Пьенуар хотел что-то возразить, но Генрих жестом показал ему, что объяснения излишни, и потому, поклявшись отомстить молодому человеку, он отправился вслед за Фигасом. В ту же минуту раздались два выстрела. «Жандармы!» — закричал Фигас, бросаясь к окну.

— Дом окружен, — сказал Генрих Пьенуару. — Бегите!

Пьенуар готов уже был скрыться за дверью, как вдруг в комнате появился Видок со своими агентами и преградил ему дорогу. В это же время герцогиня и Сесиль, испуганные и все в слезах, появились с противоположной стороны.

Все налицо

Начальник полицейской бригады объявил госпоже Ренальд, что они явились арестовать двух преступников, бежавших из Бреста два года тому назад.

— Вот этого я узнаю, — заметил Видок, показывая на Пьенуара.

Невозможно описать ужас герцогини, узнавшей в преступнике своего мужа! Бледная, испуганная, она готова была лишиться чувств.

— Вы ошибаетесь, сударь! — воскликнула она. — Это герцог де Кандас, мой муж!

— Извините, сударыня, но я глубоко убежден, что его настоящее имя — Жак Пьенуар.

— Это заблуждение дорого вам обойдется, — дерзко ответил последний.

— Увидим. Завтра же вы будете иметь очную ставку со свидетелями, которые узнают и вас, и Рабуина; он хотя и бежал, но я полагаю, что мы его быстро найдем.

— Вы с ума сошли! Я буду жаловаться, и вы лишитесь места, клянусь!

— Итак, вы утверждаете, что вы герцог де Кандас?

— Ваши сомнения оскорбительны.

— Тогда ответьте на вопросы, которые я вам буду задавать. Отрицаете ли вы, что были вчера в кабаке «Черное солнце»?

— Мне кажется, что я волен ходить куда хочу для изучения нравов в некоторых парижских кварталах!

— Скажите лучше, что вы отправились в этот кабак, для того чтобы избавиться от тех, чьей нескромности опасались.

— Одно лишь любопытство привлекло меня в этот вертеп, и я только с целью защитить себя вынужден был поднять оружие.

— Да, сударь, — вмешалась герцогиня, — без моего мужа, случайно там оказавшегося, я бы погибла. Кроме того, узнав причину, по которой я очутилась в Сите, вы меня не осудите.

— Очевидно, сударь, — прибавил Пьенуар, — вы находитесь в страшном заблуждении; но успокойся, милая Лора, я жертва собственной неосторожности, и, когда я утверждаю, что я герцог де Кандас, всякий должен мне поверить.

Генрих молчал, но его взор, устремленный на Пьенуара, приводил того в страшное смущение. Герцогиня немного успокоилась, и уже госпожа Ренальд готова была выразить свое неудовольствие начальнику отряда полиции, когда Видок, обращаясь к Пьенуару, сказал:

— Только факты могут рассеять имеющиеся у меня сомнения.

— Поистине, сударь, вы испытываете мое терпение. К чему вы ведете?

— У того, кого я ищу, на правом плече есть клеймо в виде букв T.F. Если господин герцог потрудится показать мне свое, я не буду больше настаивать и удалюсь, принеся свои извинения.

Услышав это требование, Пьенуар пришел в ярость, но, призвав на помощь всю силу воли, он лишь вскрикнул:

— Как! Вы осмеливаетесь предлагать мне подобное унижение? Никогда!

— Берегитесь! — сказал полицейский. — Ваше сопротивление вынуждает нас прибегнуть к силе.

— Вы за это жестоко поплатитесь!

— Еще раз спрашиваю, — возразил Видок, — нужно ли мне употребить права, данные законом?

— Послушайте, — вмешалась в происходящее герцогиня, — эта сцена ужасна. Герцог де Кандас, докажите же этому человеку, что он ошибается. Все это меня убивает…

— Как, вы также против меня? — воскликнул Пьенуар.

— Поддержите меня, Генрих, и попросите вашего отца окончить эту странную мистификацию.

Молодой человек не мог произнести ни слова; он чувствовал, что бесчестье вот-вот обрушится на него и на герцогиню. Со своей стороны, Пьенуар понимал, что дальнейшее уклонение невозможно, но, решившись не выставлять перед всеми своего позора, он бросился на Видока и его агентов. Через несколько минут он был побежден, и, освободив от одежды упомянутое место, Видок нашел и торжественно показал две роковые буквы. Герцогиня вскрикнула, пораженная ужасом.

— Боже мой! Я жена каторжника?! — И она упала на руки Генриха, в то время как полицейские связывали Пьенуара.

— Бедный друг! — прошептала мадам Ренальд. — Она даже не имеет права умереть…

— Нет! Потому что скоро станет матерью, — произнес яростно Пьенуар. Потом, обернувшись к Видоку, прибавил: — Да, я убил Гектора де Кандаса, берите меня!

При этих словах Генрих бросил страшный взгляд на убийцу своего отца.

Два друга снова встречаются

Несколько месяцев спустя Пьенуар предстал перед следственным судьей. Допрос продолжался до самых сумерек. Судья, обязанный разобрать это дело, отложил до другого дня опрос свидетелей обвинения против герцога. Когда преступника повели обратно в тюрьму под конвоем из двух солдат, из-за угла внезапно выскочил какой-то человек, ослепил жандармов, бросив им в глаза щепотку табаку, столкнул их с лестницы и исчез вместе с Пьенуаром. Читатели догадались, что это был Фигас, ускользнувший от агентов Видока, чтобы явиться на выручку к другу. Эти дерзкие мошенники слишком хорошо знали расположение помещений суда и через десять минут уже сумели укрыться в глубине темной аллеи в Сите. Несколько минут они молчали из боязни снова попасться; наконец, Пьенуар, сжав в объятиях своего избавителя, сказал несколько смущенно:

— Я свободен! Но куда мне деться в подобном облачении?

Со времени своего ареста и вследствие того, что прежде он уже совершил бегство с галер, Пьенуар носил серую куртку заключенного.

— Это правда, — согласился Фигас, — если тебя встретят агенты полиции, то тебе несдобровать.

— Где же мне спрятаться?

— Пойдем ко мне, черт возьми!

— Где ты теперь живешь?

— На улице Тиршан. Ну, вот и стемнело, пойдем!

Со всевозможными предосторожностями, прислушиваясь к малейшему шуму, они решились выйти, и Фигас, проводив своего друга к одному из домов самого отвратительного вида, отвел его на шестой этаж, затем, не говоря ни слова, отворил слуховое окно и, очутившись на крыше, жестом пригласил спутника следовать за собой. Мнимый герцог колебался, но терять время на рассуждения было невозможно, потому что Фигас, скрывшись за трубой, очутился уже на соседнем чердаке.

— Поспеши же, вот мы и дома.

— Как, неужели ты тут живешь?

— Я надеюсь, что это жилище лучше того, которое было у тебя в последнее время.

— И ты живешь здесь с тех пор, как мы расстались?

— Да, и рад, что нашел хотя бы такое место, потому что во всяком другом меня бы нашли.

— Но чем же ты питаешься?

— Я не питаюсь, а умираю с голода.

— В таком случае что же будет с нами обоими?

— У меня на примете есть отличное дельце.

— Но получу ли я обратно мое состояние и ту женщину, которую любил?

— Ах, к черту все это!

— Тебе легко говорить, но я никогда не забуду мою Лору! А ребенок, которого она готовится мне подарить! Ах, я отдал бы жизнь за возможность поцеловать их хотя бы один раз! Проклятое приключение!

— А, так в тебе проснулись родительские чувства! Но эта роскошь не для нас! На мою долю тоже выпадали подобные минуты, но судьба все перевернула вверх дном. Однако теперь не время философствовать, надо поужинать; я не ел целые сутки, и у меня нет ни су.

Через час Фигас принес кое-что из провизии, украденной в квартале, но на другой день явился с пустыми руками. Положение становилось нестерпимым: оба буквально умирали от голода и жажды, но боялись выйти на улицу днем. Скажем теперь, что в тюрьме Пьенуар получил тайно письмо, в котором Жуанита извещала его, что избежала преследования полиции, прибавляла, что хочет покончить с жизнью и желает с ним проститься. Надо думать, что его не очень взволновало это трогательное прощание.

— Ах, если бы нам снова удалось ее поймать, вот была бы благодать! — проговорил Фигас. — Ведь у нее есть золото, бриллианты, драгоценности!

— Да, но она лучше повесится, нежели откроет свое жилище!

— О, как бы мне заполучить ее только на четверть часика, она бы у меня заговорила.

Пьенуар, умиравший с голода, только вздохнул.

— Не падай духом, — сказал Фигас, — я снова отправлюсь на поиски.

— Постарайся быть поудачливее вчерашнего, я просто умираю на твоей голубятне.

Фигас ушел, но отсутствовал удивительно долго, и Пьенуар, мучимый голодом, решился выйти сам. Он вылез со своего чердака и спустился с лестницы, на пути ему попался коридор, по которому он и отправился ощупью, добравшись таким образом до какой-то комнаты с полуоткрытой дверью. В комнате царила полнейшая темнота, но на камине он нашел спички. Он в ту же минуту зажег свечку, схватил нож, попавшийся ему под руку, и вошел в соседнее помещение. Не обнаружив там никого, кроме маленького ребенка в колыбели, незваный гость принялся обыскивать комнату, хоть и бедную с виду, но чисто прибранную. Не найдя ничего, кроме хлеба и воды, он в одну секунду проглотил и то и другое.

После этого Пьенуар обратил свое внимание на комоды, но те были пусты, и он уже собрался было выйти, недовольный результатами своих поисков, когда в дверях появилась женщина с ночником в руках; она шла чрезвычайно осторожно, словно опасаясь разбудить ребенка.

Взглянув на вора, она вскрикнула от ужаса. Пьенуар, занесший было над ней свой нож, вдруг остановился, побледнел и отшатнулся, узнав герцогиню. Несчастная, словно окаменев, стояла перед. Пьенуаром, как перед грозным призраком.

Герцогиня на чердаке

Увидев ее, Пьенуар забыл обо всем; он был так удивлен и смущен, что не спросил даже, какими судьбами она очутилась на чердаке. Лора, напротив, находилась под влиянием беспредельного ужаса. Она жестом приказала мошеннику выйти. Тогда только, вспомнив всю гнусность своего поведения, он бросился к ее ногам, умоляя о прощении.

— Вы осудили меня на изгнание, из-за вас я покинула свет, весь ваш позор упал на меня! Я вас ненавижу и проклинаю. Не оскверняйте своим присутствием мое скромное жилище… Вон!

— Неужели вы откажете мне в крове?

— Повторяю вам, ступайте вон.

— Но вы же видите, что я не могу выйти: моя одежда меня выдаст.

— В таком случае я уйду.

— Вы на меня донесете?

— О! Не бойтесь ничего!

— Я знаю, как вы добры, я знаю, что мое раскаяние и мое ужасное положение должны вас тронуть! О! Как я благодарен случаю, приведшему меня сюда! Но моему удивлению нет границ… Я думал, что вы удалитесь в какой-нибудь монастырь Сен-Жерменского предместья…

— И действительно, я бы сделала это, если бы не обязанность воспитывать мою дочь.

— Как! Этот ребенок, которого я видел…

— Увы! Бедная малютка еще не знает о своей скорбной участи. Она очень слаба; но если вы думаете остаться здесь, я ее унесу. — И с этими словами она поспешно бросилась к колыбели.

— Вы не выйдете отсюда! — вскрикнул Пьенуар, запирая в ярости дверь. Потом, снова став на колени, он принялся умолять герцогиню остаться: — Мы могли бы быть счастливы по-прежнему, если бы вы того захотели; кто нам мешает отправиться за границу? Там, в уединении, подле нашего ребенка протекали бы наши дни; прошлое стало бы для нас не более чем сном. Поверьте мне, Лора, своей любовью я постараюсь загладить все проступки…

— Но можете ли вы уничтожить роковое клеймо, которое носите? Смыть следы ваших преступлений?..

— Ах, ваши слова так жестоки… Умоляю вас, пожалейте меня. Я вас об этом прошу во имя нашей дочери, которую вы мне еще не позволили поцеловать…

Герцогиня молчала, но была непоколебима.

— Итак, вы бесчувственны к моим просьбам, к моим слезам?

— Они бесполезны.

— Это ваше последнее слово?

— Да, закончим этот разговор, дайте мне уйти.

Пьенуар, надеясь ее удержать, попытался вырвать ребенка из ее рук, но женщина защищалась и, боясь ослабеть, принялась звать на помощь. Вне себя от ее криков, Пьенуар произносил страшные угрозы в адрес несчастной матери и всеми силами старался отнять у нее дочь. Когда это ему удалось, он бросился к окну и поклялся, что выбросит ее на улицу, если Лора не даст клятву снова сделаться его женой.

— Да или нет? — настаивал он, не помня себя от гнева.

Обезумев от ужаса при виде опасности, грозившей дочери, Лора была не в состоянии отвечать, когда вдруг раздалось несколько поспешных ударов в дверь. Произошло минутное замешательство, потом Пьенуар узнал голос Генриха.

— Ах, — воскликнула герцогиня, — сам Бог посылает его мне на помощь!

И в ту же минуту, ободренная, она вырвала дочь у похитителя и положила ее в колыбель. Между тем удары усиливались:

— Это мы! — кричал Генрих.

— Мы знаем, что ты здесь, — вторила ему Сесиль, — ответь нам, ради бога!

— Я пойду им отворю, — сказала герцогиня Пьенуару, — но чтобы они вас здесь не видели! Спрячьтесь!

— Куда же?

Лора указала ему на шкаф, потом поспешила отворить дверь.

— Наконец-то мы тебя нашли! — воскликнула Сесиль, бросаясь на шею к Лоре.

— Слава богу, — прибавил Генрих, — я опасался, что отчаяние…

— Но как вы меня здесь нашли?

— Это Дидье, которому показалось, что он вас нынче видел, проходя по этому кварталу. Не веря своим глазам, он собрал сведения у аптекаря, от которого вы выходили, и ему указали этот дом.

— Действительно, вопреки своим привычкам, я вышла утром за лекарством, прописанным доктором для моей дочери: у нее лихорадка. Та же причина заставила меня спуститься и теперь вниз, но входя…

— Как! — перебила Лору госпожа Ренальд. — У тебя есть дочь? Где же она? Я хочу ее видеть!

— Там, — показала Лора.

В ту же секунду Сесиль и Генрих отправились в соседнюю комнату. Герцогиня воспользовалась этим и бросила Пьенуару свой кошелек, шепнув ему:

— Бегите, несчастный, и чтобы я вас никогда больше не видела!

С отчаянием и беспредельной злобой в душе, Пьенуар ушел, поклявшись снова увидеть ту, которая его так позорно изгнала. Едва он вышел, как Сесиль и Генрих вернулись обратно опечаленные. Увидев их, герцогиня вдруг почувствовала какой-то инстинктивный ужас.

— Что с вами? — встревоженно спросила она.

— Не входи туда, милая Лора.

— Отчего же?

— Твоя дочь…

— Ну?

— Собери все свое мужество!

— О боже мой! Да что же с ней, наконец?..

— Конвульсии, без сомнения.

— Она умерла?! — вскрикнула Лора, зарыдав и бросившись к колыбели.

Между тем как Сесиль и Генрих пытались ее утешить, Пьенуар достиг чердака, куда, в свою очередь, входил Рабуин.

Удачное дело

— Гром и молния! — выругался Фигас. — Я ничего не принес! Решительно, злой рок меня преследует!

— Мне повезло больше тебя, — заметил Пьенуар.

— А, так ты выходил?

— Да, я совершил маленькую экскурсию по соседству, и знаешь, куда попал? К своей жене!

— К которой?

— Ну, конечно, речь идет о Лоре, и если бы ты только знал, сколько унижений я вытерпел! Она бросила мне этот кошелек и с позором выгнала!

— А, ты все так же чувствителен, — заметил Фигас, взвешивая кошелек в руке. — Однако с этим мы далеко не уйдем. Докажи на деле, что ты мужествен.

— Я готов на все, — ответил Пьенуар.

— В таком случае я ручаюсь за успех.

— Это то дело, о котором ты мне тогда говорил?

— Да; видишь это окно напротив?

— Ну?

— Улица не широка, с помощью веревочной лестницы мы преодолеем расстояние…

— Это же чертовски опасно!

— На кону миллион! Знаешь, кто там живет? Жуанита! Ну, что скажешь?

— Ты ее видел?

— Сегодня вечером. Так как она не скрывала лица под вуалью, я ее узнал.

— Как, неужели там и впрямь живет Жуанита?

— Да, но поскольку обезображенное лицо может привлечь к ней внимание, она почти никогда не выходит. Привратник исполняет все ее поручения. Надо к ней забраться и убить.

— Да, рано или поздно эта женщина сыграет с нами дурную шутку.

— Вот видишь! Ну, идет?

И Фигас перекинул лестницу в слуховое окно, укрепил ее как следует и начал спускаться.

— Осторожнее! — сказал он Пьенуару, который готовился последовать за ним. — Лестница ненадежна! Беда, если лопнет!

— Действительно, как бы не упасть с шестого этажа на мостовую…

В то время как происходила эта ночная сцена, Генрих, уступив просьбам герцогини, все еще сомневающейся в смерти своего ребенка, отправился за доктором. Фигас и Пьенуар действовали осторожно, но все-таки не смогли избежать шума, привлекшего внимание маркиза. Подойдя к окну за шляпой, Генрих увидел две тени.

Поняв из слов герцогини, что тут замешан Пьенуар, он заподозрил неладное.

«Ну, если это он!» — подумал Генрих, мечтая о мщении. Он выбрался на чердак, пролез в слуховое окно и последовал за двумя друзьями до соседнего дома.

Фигас и Пьенуар, не теряя ни минуты, приподняли оконную раму и проникли в темную прихожую. Отворив дверь, находившуюся перед ними, они увидели сидевшую за конторкой женщину, которую тотчас узнали. Она, казалось, разбирала свои бумаги, драгоценности и деньги, укладывая все это в довольно объемистую шкатулку. Уловив звон золота, негодяи навострили слух.

— Слышишь? — спросил шепотом Фигас. — Она пересчитывает свои экю.

Быстрый как молния, он выхватил нож и, бросившись к Жуаните, в ту же минуту лишил ее жизни. Появившийся в это время Генрих, став свидетелем страшной сцены, разом увидел двух убийц и у их ног — жертву, испускающую последний вздох.

Сокровище Жуаниты

Злодеи принялись собирать золото, драгоценные камни и банковские билеты. Возле шкатулки Пьенуар нашел портфель, который тут же открыл.

— Это что еще такое?

— Должно быть, семейные бумаги, — предположил Фигас.

— Смотри, пожалуй, завещание! Но что я вижу? «Моему сыну…»

— Ну, уж ему-то не достанется. Я об этом позабочусь.

— А, брачный контракт!

— Ее собственный, конечно!

— Гм! — произнес Пьенуар, прочитав. — Вот что любопытно! «1814 года 10 июня были соединены в здешней ратуше Жозеф-Гектор де Кандас…»

— Сын Андре Реми де Кандаса, мы это знаем, — сказал Фигас.

Генрих, услышавший эти слова, вздрогнул.

— Да, но смотри дальше. — И Пьенуар указал пальцем на имя невесты.

Фигас смутился.

— Поистине, — проговорил Пьенуар, — довольно странно! Неужели эта Жуанита…

— Нет-нет, — воскликнул Фигас, — не может быть! Я пьян, и ты тоже, черт возьми! Прочтем снова.

— Ну, читай сам, — возразил Пьенуар, — видишь? «…И Жанна Мария Фигас, незаконная дочь Жана Пьера Фигаса, негоцианта из Марселя, и Юлии Софии Дано, уроженки Сетты».

Тогда Фигас, бросив взгляд на ту, которую он только что убил, вскочил:

— О! Я подлец! Я убил свою дочь! Моя Жанна, моя маленькая Жанна!

— Это была моя мать, — простонал Генрих, заглушая рыдание.

— Умерла! Умерла! — повторял Фигас, склонившись над трупом и проронив жгучую слезу.

— Не шуми так, — заметил Пьенуар, — все твои сожаления ни к чему не приведут.

— Кто знает, пожалуй, еще можно вернуть ей жизнь!

— Ну, нет! У тебя рука верная.

— Меня преследует сама судьба!

— Ну, полно, ты же видишь, что все кончено! Захватим добро и уйдем отсюда!

— Но я не могу так оставить мою бедную дочь…

— К черту ее, и не будем больше о ней говорить.

— Ах так, значит! — закричал Фигас, хватаясь за нож.

— Сделанного не вернешь, — заметил Пьенуар, подбирая золото.

Видя, что он собирается уходить, Фигас бросился к двери, запер ее изнутри, бросил ключ на улицу и встал перед своим сообщником со словами:

— Можешь уйти тем же путем, каким пришел.

— Ты с ума сошел!

— Да, от злобы и отчаяния! — проревел Фигас, сверкая глазами.

— Уж не хочешь ли ты на меня напасть?

Вместо ответа Рабуин бросился на него. Пьенуар едва успел отразить удар. Спрятавшийся Генрих с ужасом смотрел на этот ожесточенный поединок. Фигас, не помня себя, снова бросился на Пьенуара, который, владея собой с большим хладнокровием, схватил за руку своего противника и, притянув к себе, вонзил ему нож в самое сердце. Последний вздох Рабуина был страшным проклятием, и он упал почти на труп своей дочери.

— Наконец-то! — произнес Пьенуар. — Я избавился от него и от нее. Теперь шкатулка принадлежит мне!

В это время Генрих наблюдал за всем через слуховое окно на чердаке. Пьенуар со своей драгоценной ношей медленно взбирался по воздушному мосту. Когда он был уже на полпути, кто-то крикнул: «Стой!»

Услышав этот возглас, Пьенуар остолбенел. Однако, собравшись с духом, он спросил:

— Кто там?

— Я, Генрих де Кандас!

Это имя было для него словно удар.

— Наконец-то ты в моих руках, негодяй! — крикнул маркиз торжествующе.

Испуганный Пьенуар выпустил шкатулку, чтобы спрыгнуть на окно и за него ухватиться, но Генрих отвязал лестницу, и бандит упал с самого верха на улицу.

Видок замолчал; драма кончилась. За исключением жаргонных выражений, от которых я избавил как себя, так и читателя, все это было записано мной, так сказать, дословно, и, несмотря на невероятность некоторых подробностей, я нисколько не сомневаюсь в истинности фактов. Я и теперь будто слышу голос знаменитого полицейского, вижу его жесты и физиономии каторжников… Жуанита и кабак «Черное солнце» часто тревожили мой сон.

Похождения Видока в Лондоне

Некоторое время спустя доктор Дорнье рассказал мне подробности о Видоке, которого, несмотря на всю его ловкость, наконец проучили. Однажды, страдая от безденежья, он решился отправиться в Лондон и там привлечь публику своей репутацией и именем. Видок пересек Ла-Манш, устроился на Пикадилли, расклеил афиши и привлек к себе внимание всей аристократии. Гримируясь по очереди старухой, солдатом, сестрой милосердия, человеком из высшего общества и в совершенстве разыгрывая свои роли, он менял голос, рост, осанку, лицо. Потом, по окончании представления, он позволял любопытствующим касаться руками своих аксессуаров: цепей, замков, кинжалов и даже самого ножа гильотины, к великому удовольствию чувствительных лордов и леди. И представьте только: эти гордые лондонские аристократы приходили в такой восторг, что охотно принимали в своих салонах его, Видока, каторжника, в салонах, где он с неподражаемым совершенством изображал представителей Директории и большого света.

По возвращении из Лондона сыщик на заработанные средства накупил множество акций, которые, впрочем, принесли ему лишь убыток. Благодаря своей непреодолимой страсти к разным спекуляциям, а может быть, и по совету своего секретаря, он снова был вынужден прибегнуть к разным уловкам. Тогда-то этот секретарь, сам ловкий плут, решился обмануть Видока и преуспел в этом.

— Ваше имя, — сказал он патрону, — в Лондоне у всех на устах, надо этим воспользоваться.

— Каким образом? — спросил Видок. — Вернуться туда? Нет уж, я достаточно путешествовал; я старею (ему в то время было восемьдесят лет, хотя на вид казалось не больше шестидесяти). Надо найти ресурсы в Париже.

— Вы здесь слишком известны.

— Вовсе нет.

— У вас есть картины; отправьте их через пролив и объявите во всеуслышание о выставке коллекции знаменитого Видока. Все, конечно, на это клюнут; вы получите огромную прибыль, а потом продадите все за наличные деньги.

Этот план понравился Видоку, но он еще колебался.

— Хотите, — предложил секретарь, — я возьму на себя исполнение этого замысла?

Видок наконец решился, дал секретарю деньги на путешествие, публикацию информации, аренду помещения. Его секретарь отправился в Лондон с картинами и деньгами. Прибыв на место, он устроился и поступил так, как говорил, с той только разницей, что, удачно распродав всю коллекцию, с вырученными деньгами собрался бежать в Нью-Йорк.

«Когда вор надувает другого вора, черт только смеется». Но Видока при этом известии хватил апоплексический удар. Поправившись благодаря стараниям своего доктора, он вооружился кинжалом, нанял пакетбот, явился в Лондон переодетый, обнаружил обманщика и тут же его убил, а потом на том же самом пакетботе вернулся в Париж. Спустя сутки после его прибытия к нему явилась одна женщина.

— Вы убили моего мужа, — сказала она, — и у меня есть доказательства. Я могу сделать так, что вас арестуют, но я хочу, чтобы ваше разоблачение принесло мне пользу. Вы должны немедленно отсчитать мне 60 тысяч франков, или вы погибли.

Женщина, казалось, была настроена решительно. Видок не знал, как поступить, он отдал 20 тысяч франков — все, что имел, по его словам, — и подписал вексель на остальную сумму. Но все это произвело на него такое впечатление, что старого сыщика во второй раз поразил паралич.

Кроме доктора, у него оставалось еще несколько друзей. Ему посоветовали причаститься; он согласился, и пастор Сен-Дени принял на себя отпущение грехов этой неспокойной совести. Подобно многим, Видок был фаталистом. По его убеждению, он был только орудием судьбы; над ним тяготел рок.

«Я запутался, — говорил он, — не будь первой ошибки, которая повлекла за собой целый ряд происшествий и обстоятельств от меня не зависящих, я, быть может, достиг бы маршальского жезла или получил портфель министра. Но, как бы то ни было, я все-таки оказал важные услуги тому самому обществу, которое меня останавливает».

— Думаете ли вы, — спросил он у священника, его исповедовавшего, — что человек, который убивал, воровал, доносил, — думаете ли вы, что такой человек может попасть в рай?

— Бог прощает раскаявшегося грешника, покайтесь.

Минута была торжественная; присутствовавший при этом доктор попросил священника напомнить умирающему о долге ему, доктору.

— Не беспокойтесь, — ответил ему Видок, показывая на небольшую шкатулку возле кровати, — я подумал о вас, вы найдете здесь все, что вам назначено.

Он лгал, несчастный, даже на пороге смерти! У его изголовья стояла женщина, которая с давних пор его содержала; именно ей и предназначалась шкатулка.

Видя его в таком состоянии, доктор Дорнье дал ему успокоительное. Оно произвело такое действие, что умирающий счел себя снова выздоровевшим.

— А, — воскликнул он, — еще не сейчас, не на этот раз! Я так и думал. Я много видел подобных случаев.

Потом он заснул. Доктор ушел, но к вечеру вернулся опять. Он удивился, обнаружив сиделку в страхе и смятении.

— Ах, доктор? Он с ума сходит! Несколько минут назад он вдруг спрыгнул с кровати с вытаращенными глазами! На него было страшно смотреть! Он ходил, кричал, размахивал руками, говоря, что галеры все опустели, преступники бежали и хотят его убить… Я испугалась и ушла, а теперь вот ничего не слышно.

— Войдемте в его комнату, — сказал доктор.

Не без некоторого затруднения им удалось отворить дверь. Видок ничком лежал на ковре с крепко сжатой в кулак левой рукой, его тело было еще теплым, но сердце уже не билось. Видок умер как жил, в страшных мучениях. Составили опись знаменитой шкатулки, все содержимое которой он отдавал своей сиделке. Все богатство его состояло в акциях и в пожизненной ренте. Доктор же и многие другие, рассчитывавшие на получение наследства, ошиблись.

Чувствуя приближение конца, Видок сам занялся церемонией своих похорон и выразил желание быть погребенным с пышностью; вследствие этого он нанял сто плакальщиц и плакальщиков, которые должны были сопровождать его прах на кладбище Пер-Лашез.

Этим ограничиваются мои воспоминания и, следовательно, кончается книга. Повторяю: я ничего не выдумал, факты точны, хотя и оставались до сей поры неизвестны, и потому, за неимением других достоинств, можно довольствоваться и этим.