«ЗЛЫЕ МАТЕРИ», «БЕЗОТВЕТСТВЕННЫЕ ОТЦЫ» И «НАСТРОЕННЫЕ ПРОТИВ» ДЕТИ

«После посещения отца ребенок сам не свой!» Такое действительно случается нередко, и мать именно этим мотивирует свое сопротивление контактам ребенка с отцом. Пятилетний Альберт обычно перед посещением отца плохо спит, а вечером, по возвращении, его «будто подменили»: он возбужден, не хочет идти в постель, не слушается и фыркает на мать. Через пару дней он снова входит в колею, он снова приветлив и ласков. И даже воспитательница в детском саду замечает его перемены.

Подобное происходит со многими детьми и это скорее правило, чем исключение. А все дело в том, что ребенок попадает в ситуацию новой расстановки отношений. Подумайте сами, одно дело общаться с отцом и с матерью одновременно и совсем другое, когда свидание с отцом означает отказ от матери, а возвращение к матери — отказ от отца. Особенно тяжело это для маленьких детей, которых мучает неуверенность: а что будет с папой во время моего отсутствия, найду ли я его здесь и на следующей неделе? Если ребенок в этом возрасте вообще в состоянии понять, что такое следующая неделя. И это каждый раз активизирует переживания развода, а значит, возбуждает в ребенке страх и гнев. Но и чувство вины настойчиво заявляет о себе: многие дети переживают посещение отца и возвращение к матери как свое предательство, и конфликт лояльности возникает часто даже без активного участия самих родителей. А разрешить этот конфликт легче всего приписыванием вины одному из них, и скорее всего тому, в ком ребенок уверен больше, а значит, матери. Агрессивное поведение ребенка после посещения отца можно расшифровать как невысказанный словами упрек: «Это ты отняла у меня отца, это ты не хочешь, чтобы он жил вместе со мной!».

Так что же из этого следует? Отказаться от посещений? Удивительно, что даже некоторые консультанты и домашние врачи рекомендуют ребенку «спокойствие на какое-то время». Потом, мол, встречи можно будет возобновить. Фигдору подобные советы напоминают поведение медицинского персонала в больницах в те времена, когда родителям разрешалось навещать детей всего лишь раз в неделю. Объяснялось это тем, что дети тогда спокойнее и, оставаясь одни с медсестрами, быстрее приспосабливаются, а после родительских посещений они, дескать, становятся капризными и непослушными. Сейчас в австрийских больницах, к счастью, придерживаются психологически справедливого мнения, что любое проявление беспокойства для психики ребенка много полезнее, чем насильственная приспособленность. Капризы или плач ребенка являются проявлением печали и способом преодоления боли разлуки. Внешнее же спокойствие при внутренних переживаниях, наоборот, означает полную сдачу рубежей: ребенок вынужден заставить себя забыть о любимых родителях, умышленно принизить их значение, тогда у него будет больше шансов понравиться сестрам и меньше их бояться. Обследования показывают, что в тех случаях, когда родители не навещают детей в больнице или навещают их редко, дети (особенно маленькие) после длительного пребывания в госпитале едва ли остаются прежними. Ребенок чувствует себя преданным, и большая часть его доверия не только к родителям, но и вообще к миру, а также уверенности в себе самом оказывается навсегда подорванной.

Конечно же ребенок после развода нуждается в покое! Но не в своем собственном, а в покое родителей! Oн должен иметь возможность убедиться в том, что для того, чтобы и дальше благополучно существовать в этом измененном мире, нет необходимости вооружаться и прибегать к борьбе. Прекращение посещений — даже временное — как раз подтверждает самые страшные опасения — отец действительно потерян!

И после пережитой боли позднейшее возобновление отношений может уже стать чистой проформой, лишенной внутреннего содержания. Доверие оказывается в большой степени подорванным. И наоборот, при нормальном продолжении посещений ребенок со временем перестает нервничать. Даже если в нем и продолжает жить печаль, то это, в общем, не так страшно: печаль, как правило, чувство сознательное и это — вполне нормальная душевная реакция, которая, хоть и причиняет боль, но не ведет к невротическим нарушениям. Более того, она даже полезна, потому что помогает «переработать» переживание. Да и печального ребенка всегда можно утешить, а как утешишь того, чьи переживания бессознательны, а значит, и выражаются в форме агрессивных («псих ненормальный!») или депрессивных («ленивый какой-то!») настроений? Помочь ребенку в преодолении его беспокойства после встреч с отцом можно лишь одним способом, но способ этот требует от матери большого напряжения собственных сил: мама должна уметь ответить на возбуждение ребенка спокойным пониманием и обязательно облечь это понимание в слова: «Ну, что ты так нервничаешь, дорогой? Я совсем не сержусь на тебя за то, что тебе было хорошо у папы. Наоборот, я горжусь, что ты уже такой большой мальчик (девочка) и так умеешь дружить. И я ничего не имею против, чтобы ты и на следующей неделе увидел папу. Папа этому тоже очень рад. А я всегда буду любить моего малыша!» Или что-то в этом роде. И повторять это нужно как можно чаще. Если вы действительно желаете добра своему ребенку, вы не станете «любой ценой» (а именно ценой огромных психических потерь с его стороны) бороться за его исключительную любовь только к вам одной. Вы освободите его от страхов и дадите ему возможность развивать его собственные здоровые отношения как с отцом, так и вообще с другими людьми. Его жизнь, как и он сам, не «принадлежит» вам, и никакая, даже самая большая, любовь не дает права на порабощение. Уважайте своего ребенка, любите его так, чтобы в нем развивалось чувство собственного достоинства и способность к самоутверждению, ведь сознательно вы хотите вырастить гордого и уверенного человека. А для этого он должен уже сейчас учиться жить своей собственной жизнью, получая от вас помощь и поддержку. С другой стороны, это и для вас ощутимое облегчение, если ваш разведенный супруг разделит с вами ответственность. Не забывайте, «исключительная» любовь ребенка к вам одной налагает и на вас «исключительные» обязанности и «исключительную» ответственность. И вы ошибаетесь, если думаете, что такая любовь может принести счастье. Да и можно ли назвать любовью чувство, в котором гораздо больше от страха зависимости, чем от настоящей, свободной душевной привязанности? Подумайте сами, к кому больше будет тянуться ваше собственное сердце — к тому, кто эгоистически требует, чтобы все ваши чувства и помыслы были обращены только к нему одному, или к тому, кто по-настоящему вас понимает, защищает ваши интересы и действительно желает вам добра? По-настоящему мы любим тех, кто приносит нам удовлетворение и радость, а не тех, кто требует от нас «особенной» любви, т. е. рабской зависимости. Не так ли?

 

«МАМА, Я НЕ ХОЧУ К ПАПЕ!», «ПАПА, Я ХОЧУ ЖИТЬ С ТОБОЙ!»

Но как может мать приветствовать посещения отца, если сам ребенок не желает его видеть? Возможно, внутренне она даже рада этому, потому что считает такое поведение проявлением любви к ней одной. На самом же деле «отказ от отца» чаше всего свидетельствует вовсе не об отсутствии к нему любви, а является обратной стороной страха ребенка перед потерей матери. Или, может быть, ребенок раздражается в настоящий момент оттого, что ему приходится уходить от матери. Конечно, это не значит, что сопротивление ребенка следует игнорировать. Потому что он либо станет воспринимать отца как «злого человека», который забирает его от матери, или, наоборот, «злой» станет мать, потому что она отсылает его от себя. У ребенка в этом случае возникает чувство беспомощности, которое порой перерастает в бессильную ярость, а это, в свою очередь, может привести к еще большим переживаниям и в будущем к тому, что, став взрослым, он так не научится верить в непрерывность отношений и будет постоянно испытывать свое безвластие. Как же можно смягчить эти страхи перед разлукой?

Отец трехлетней Сузанны обратился к Фигдору за советом. Дело в том, что дочь каждый раз, когда он за нею приходил, кричала и брыкалась, не позволяя взять себя на руки. «Передача» обычно происходила так: мать уже заранее одевала девочку, малышка хотела играть, но мать отклоняла просьбу, потому что «сейчас придет папа». Когда приходил отец, ему хотелось поскорее взять ребенка и уйти, но дочка в ответ ревела, убегала от него или пряталась в другой комнате. Мать тоже пребывала в растерянности, она знала, отец любит девочку, и ей не хотелось ломать их отношения. Однако ей не хотелось самой выглядеть «злой матерью», отсылая ребенка от себя против его воли. Поскольку родители придерживались одной и той же точки зрения, то Фигдору удалось помочь им развить вполне пригодную стратегию. Надо было не торопить девочку, а дать ей время. Папа стал приходить пораньше, когда Сузи еще играла с мамой или занималась своими делами. Отец осторожно включался в игру, возобновляя таким образом прерванные отношения. Тогда мать потихоньку отдалялась на задний план, а отец делал заманчивые предложения: сходить в Пратер или покататься на велосипеде, пойти послушать уличных музыкантов на Кертнерштрассе, которые приводили девочку в такой восторг. Всегда находилось что-то, что радовало ребенка, и Сузи уже с нетерпением позволяла себя одеть. Потом решала, что возьмет с собой, и уходила, порой даже забыв попрощаться с матерью.

Что на первый взгляд кажется лишь улучшением ситуации расставания, на самом деле является радикальным изменением психологической картины разлуки: отец не «отнимает ребенка у матери», а завязывает с ним отношения и ребенок уже не просто «уходит с отцом от матери», а идет с ним в Пратер или на детскую площадку. А самое главное — девочка имеет возможность принимать участие в решениях, вместо того чтобы беспрекословно подчиняться чужой воле. Со временем она уже сама строила планы и с нетерпением ждала отца.

В другом случае разлука с матерью и беспокойство после посещений отца приводили к тому, что ребенок заболевал, у него поднималась температура. Домашний врач аттестовал это так: посещения отца подвергают опасности здоровье ребенка, и судья, на основании этой аттестации, вынес частное определение, отменяющее посещения отца на полгода. Это типичный пример превышения компетентности врачей. Конечно, ребенок болел, но не из-за посещений отца, а из-за того, как родители эти посещения обставляли. Экспертиза, напротив, установила, что подобные болезненные картины возникают без органических изменений и, скорее всего, имеют основой психические нагрузки. Поэтому в таких случаях рекомендуется психологическое обследование ребенка.

У более старших детей эта форма страхов не так сильна, но зато они легче впадают в конфликты лояльности. Например, Франц очень боялся ранить мать, выразив радость по поводу встречи с папой, и уже вечером, когда мать напоминала ему о предстоящем посещении, начинал ныть: «А это обязательно?..». Точно так же, как Сузи, он громко протестовал, когда отец уводил его с собой. Однако, как только они с отцом удалялись из поля зрения матери, настроение ребенка быстро менялось. Подобных сцен также не происходило, когда отцу приходилось забирать его из детского сада. А вечером, когда отец приводил его домой, он точно так же не хотел расставаться теперь с ним.

Третьей причиной сопротивления детей является их сильное желание нового воссоединения семьи. Ребенку не хочется уходить с отцом, было бы лучше, чтобы папа остался здесь. Уход как бы цементирует разлуку и протест ребенка — это протест не против отца, а против разлуки.

Случается, конечно, что дети отклоняют отца как персону. Например, когда ребенок в большой степени занимает сторону матери, а та открыто пренебрегает отцом. Или пережитая обида заслоняет потребность в общении. Бывает так, что ребенок всю свою ненависть — по отношению к матери и к себе самому — переносит на отца, бессознательно делая его «козлом отпущения». Или он ожидает наказания от него за свою любовь к матери. К страху расплаты может присоединиться сильное чувство вины, вызванное разводом. Конфликт лояльности бывает настолько мучителен, что ребенок предпочитает лучше вообще отказаться от того из родителей, который представляется ему теперь менее важным. Все это нельзя оставлять без внимания. Если знать, в чем именно заключается проблема ребенка, то можно найти множество вариантов ее разрешения. К сожалению, не всегда можно обойтись без профессиональной помощи. Однако там, где она по каким-либо причинам невозможна, мы посоветуем одно — много и часто говорить с ребенком о разводе и о его страхах, давать ему возможность высказываться, облекая свои чувства в слова или другим способом выражать свои эмоции, а главное, ребенок должен знать, что вы на него не сердитесь и не чувствуете себя раненой (раненым) его «неверностью», что вы понимаете и поддерживаете его, и не перекладываете на него ответственность, что вы полностью берете ее на себя, как это и полагается взрослому.

 

«РЕБЕНКА НАСТРОИЛИ ПРОТИВ МЕНЯ!»

А как реагируют родители на растерянное состояние детей? Чаще всего они усматривают в нем умышленное негативное влияние другой стороны. Конечно, такое порой тоже бывает, но гораздо реже, чем это принято считать. Скорее всего, изменившиеся жизненные обстоятельства приносят столько боли, ввергают в такое отчаяние, что ребенок просто вынужден искать свои способы реагирования, а родители, со своей стороны, слишком мало знают о комплексной динамике детских переживаний развода. Иногда подобного рода подозрения вытекают из неправильного понимания детских высказываний. Так четырехлетний Якоб, однажды вернувшись от отца, капризничал, не реагировал на замечания матери и в конце концов заявил: «Ты — плохая, ты не хочешь, чтобы папа жил с нами!». Мать от неожиданности отвесила ему шлепок: «Кто это сказал?». Тогда Якоб заревел: «Папа, бабушка и все остальные!». После этого мать обратилась за помощью к психологу в надежде получить подтверждение, что посещения отца вредят ребенку.

Но тот, кто имеет дело с детьми, хорошо знает, как часто дети приписывают другим свои «постыдные» или «опасные» мысли и поступки. Вероятнее всего, вопрос матери: «Кто это сказал?» — был как нельзя кстати, он не только помог переложить вину за сказанное на другого, но это еще и придало вес его словам. Однако тут надо бы задуматься, почему мать спросила именно так, а не сказала, например: «Ты все еще сильно переживаешь оттого, что папа не живет больше с нами?» или: «Ты правда думаешь, что это была только моя вина?». А то и еще проще: «Иди сюда, я знаю, что ты несчастлив, но, поверь, все образуется». Это облегчило бы ребенку боль и сигнализировало бы понимание и надежду. Но мать уже как бы заранее убеждена в том, что это просто «какой-то клеветник» использует ее ребенка, чтобы нанести вред ей. Конечно, может быть, отец и, правда, сказал нечто подобное, чтобы защитить себя от упреков сына, но, что примечательно, мать даже не допускает и мысли о том, что сын и сам мог бы упрекнуть ее в разводе. Нет, ей просто необходимо «поймать отца с поличным». И это не единичный случай. Очень многие отцы и матери и, правда, бессознательно ждут доказательства настраивания детей против них, словно им самим заранее этого хотелось бы, и не задумываются над тем, что это, может быть, обычное переплетение фантазии и реальности, столь свойственное детям. Однако мысли о настраивании детей против — это не просто проблема родителей, такая версия выполняет и некоторые защитные функции. Так и мать Якоба призналась позже, что с самого начала считала решение суда о посещениях чересчур великодушным, что было для нее невыносимо. Но теперь она получила, наконец, «педагогический аргумент», которого так ждала, — теперь-то уж она непременно добьется отмены решения суда! В другом случае отец не желал мириться с тем, что воспитание дочери было доверено матери, и, как только девочка начала бросать ему упреки по поводу его новой подруги, желанное доказательство дурного влияния матери на дочь было «получено».

Подобные обвинения помогают родителям снять с себя ответственность за растерянность, смену настроений и агрессивность ребенка, а также отрицать боль, которую приносит детям развод. Конечно, бывает и так, что отец умышленно пренебрежителен к матери, обвиняет ее и т. д., но чего не понимают в этих случаях родители, так это того, что этим они, прежде всего, причиняют страшный вред своим любимым детям — они вселяют в них неуверенность, ввергая в конфликт лояльности. Редко бывает так, что это делает лишь один из родителей. Так и мать Якоба в дальнейшей беседе созналась, как «предметно» она беседует с сыном: «Ты еще узнаешь, что люди не всегда говорят правду». А когда мальчик заявил, что папа любит его больше, чем мама, она сказала: «Мой дорогой, твой папа вообще не любит никого, кроме себя самого!». Подумала ли мать в этот момент, что должен испытывать ребенок в ответ на ее слова? Для сравнения представьте себе, вы рассказываете своей близкой подруге, что вас любит один человек, который вам бесконечно дорог, а подруга отвечает скептически: «Ах, оставь, дорогая, я его знаю лучше, поверь, он не способен никого любить, кроме себя!». Что вы будете при этом чувствовать? А переживания вашего и без того во всех отношениях зависимого ребенка еще тяжелее.

 

ЛЮБОВЬ РЕБЕНКА К РАЗВЕДЕННОМУ СУПРУГУ ПРИЧИНЯЕТ БОЛЬ И ВСЕЛЯЕТ СТРАХ

Фигдор спросил мать Якоба, как она считает, что за интерес отцу настраивать ребенка против нее, тогда она обрисовала такую картину: отец не может простить ей, что она путем развода освободилась от его деспотизма и теперь сын, которым он так гордился, живет с нею; конечно, он ее за это ненавидит и хочет «отбить» у нее ребенка. Следует заметить, что это довольно типичная интерпретация, в которой замешаны остатки ненависти, желание мести, защита от чувства вины, потребность единолично владеть ребенком, а также страх потерять его любовь. И, как правило, родитель (например, мать Якоба) даже не знает о том, что это он выставляет другого перед ребенком в дурном свете; чаще всего он предполагает, что давно смирился со своим разочарованием и уж ни в коем случае не перекладывает его на ребенка. Как правило, сознательно мать или отец придерживаются мнения, что ребенок должен любить обоих родителей. При помощи психоаналитической консультации этим родителям удается обнаружить, что им лишь поверхностно удалось вытеснить свою ненависть, а также обиду и чувство вины. И только после этого они в состоянии признаться себе в тайном желании единолично владеть любовью ребенка и они открывают в себе страх ее потерять. Мать, характеризуя чувства отца, обрисовала, по сути, свою собственную душевную позицию. Надо только чуть-чуть прислушаться, чтобы услышать в ее высказываниях остатки ярости по отношению к бывшему мужу и тайное удовлетворение оттого, что тот тоскует по сыну. Однако звучит в них также и страх, а вдруг ему все же удастся отнять у нее любовь ребенка? Так в «теории настраивания» раскрывается добрая часть «психологической правды». Конечно, бывает и такое, что отцы или матери сознательно и целенаправленно пытаются восстановить детей против другого родителя, но такое случается гораздо реже, чем принято думать. Чаще это происходит бессознательно и — как правило — с обеих сторон, что можно считать почти повседневным признаком послеразводных отношений. Агрессивные чувства против бывшего супруга, чувство вины, угрожающее чувству собственной полноценности, и страх после супруга потерять еще и ребенка спрессовываются в неспособность правильно реагировать на продолжающуюся любовь детей к другому родителю, и любовь эта вызывает обиду, ревность и гнев. А уж о том, чтобы поддерживать эту любовь, не может быть и речи, хорошие отношения детей с другим родителем кажутся реальной угрозой, которой во что бы то ни стало следует избежать. А между тем борьба приобретает открытые формы. Что интересно, чем лучше родители проинформированы о важности обоих родителей для ребенка, тем к более действенным, хоть и субтильным, методам они прибегают. В результате мать, например, считая себя готовой к кооперированию, всю вину и все ошибки приписывает отцу. И наоборот. И все это, заметьте, без злого умысла!

Нам невдомек, что в этой борьбе мы являемся врагами не только детям, но и своим собственным интересам. Потому что, как мы уже говорили, чем реже видит ребенок не живущего с ним родителя, тем больше растет в нем тенденция к его идеализации. Это касается даже тех детей, которые сами по каким-либо причинам не желают поддерживать отношений с отцом. В этом случае идеализируется не конкретный, живой отец, а его место занимает идеал «совершенного» родителя, включающий в себя обоих — и отца, и мать, с которым, как вы сами понимаете, никакие реальные родители конкурировать не в силах. И чем менее доступны ребенку тройственные отношения, тем более агрессивную окраску принимают его отношения с матерью. Когда мать и ребенок живут изолированно, отношения их неизбежно принимают садо-мазохистский характер: оба чувствуют себя чересчур зависимыми друг от друга и между ними разгорается мучительная борьба. С другой стороны, если отец отчаянно сражается с матерью за любовь ребенка, он подвергает себя опасности, что ребенок из страха перед конфликтом лояльности может принять решение в пользу того, кто субъективно более важен для него, т. е. в пользу матери, и прекратит с отцом всякие отношения.

В редких случаях бывает, конечно, что отцу удается так настроить ребенка против матери, что тот отворачивается от нее, но если такое случается, то лишь при наличии и других факторов, уже не зависящих от влияния отца. Однако для того, чтобы прийти к такому решению, ребенку не остается ничего иного, как искоренить в своем сердце все то доброе, что означала для него когда-то мать, вплоть до самого понятия матери, а это ведет к совершенно катастрофическим последствиям для его развития. Кстати, этот фактор является также одной из причин, почему на ребенка нельзя возлагать ответственность за решение, с кем он хочет жить после развода.

 

«У ОТЦА ЕМУ МОЖНО ВСЕ, А Я, ПОЛУЧАЕТСЯ, ЗЛАЯ!»

Эта проблема знакома почти всем матерям. В то время, как на их плечи ложится ответственность за детей, за их школьные успехи, а работа и домашние обязанности не дают возможности свободно и радостно общаться с детьми, к тому же ограниченный семейный бюджет не позволяет лишний раз «побаловать» себя и ребенка, «воскресный» или «отпускной» папа имеет все преимущества. Он может баловать ребенка, предоставляя ему все, чего тот лишен в повседневной жизни. Мы уже знаем, что родители имеют в глазах ребенка две стороны: с одной стороны, они дают, радуют, удовлетворяют желания, с другой — ограничивают, запрещают. В условиях разведенной семьи получается так, что все бремя забот ложится на мать, а отец часто пользуется возможностью выступать в роли «идеального» родителя и порождает у ребенка иллюзию, что жить с ним было бы намного приятнее. Дети часто так и говорят. Например, семилетняя Барбель уверена, что «у папы мне не надо было бы ходить в школу», а Томми жалуется, что у мамы он не может выбирать, что ему есть, как он это делает у отца. Это действительно трудная проблема, и на нее существует несколько педагогических точек зрения, противоречащих друг другу. Что характерно, так это то, что матери часто опасаются таких различий уже задолго до того, как появляются их первые признаки. Мать боится, что дети из-за баловства у отца ее будут любить меньше. Да и дети, со своей стороны, часто рассказывают, что у отца они могут неограниченно смотреть телевизор, долго не ложиться спать, что там во время дождя им не надо надевать куртку и т. д. Рассказы эти не всегда соответствуют действительности и заключают в себе известную детскую стратегию утверждения своей воли путем сталкивания родителей друг с другом. В общем, это безобидные будни любой семьи. Но в «полной» семье мать не поверит рассказанному или поговорит с отцом. В крайнем случае, один делает так, другой иначе и в этом нет ничего страшного, пока соблюдаются известные границы и родители не имеют предумышленного желания, сделать что-то назло друг другу. Более того, Фигдор считает, что различные воспитательные требования со стороны отца и матери совсем не обязательно вредны для ребенка, и об этом мы еще поговорим позже. Однако в условиях развода все осложняется. Матери и отцы становятся похожи на адвокатов, которые используют каждое слово в целях отягощения вины другого. Это — своего рода оборонительная борьба, где каждый стремится разоружить другого, приписывая ему сознательное зло.

Безусловно, границы, устанавливаемые навещаемым отцом, менее строги, но это и понятно. Один отец рассказывал: «Я вижу свою дочь Сенту всего раз в месяц. Естественно, я стараюсь эти выходные освободить от всяких других дел и посвятить их дочке. Так что ж такого, если я не требую от нее в субботу точно вовремя идти в постель, ведь в воскресенье у нее нет школы!». Но можно понять и то, что у матери после этого возникают новые проблемы. Здесь трудно дать единый педагогический совет. Фигдор пишет о детях, которые эти относительно свободные дни, проведенные у отца, используют для того, чтобы заполнить дефицит свободы у матери и извлекают из этого большую пользу, вплоть до улучшения отношений с матерью. А у других, напротив, та же ситуация приводит, выражаясь языком психоанализа, к расщеплению репрезентации родительского образа, т. е. все хорошее, что несут в себе родители, приписывается одному, а все плохое — другому.

Но существует и другой аспект, который заключается не только в так называемой свободе, а включает в себя индивидуальные различия в воспитательных взглядах матерей и отцов. Например, мать придает решающее значение неукоснительному воспитанию вежливости, но отец смотрит на это легче. Или отец требует определенных манер за столом, но мать сглаживает эти требования. Матери, например, как правило, боятся конфликтов и всяких проявлений агрессивности (в психологическом смысле слова), но отец показывает пример бесстрашия в проявлении собственной воли и т. д. Однако и здесь есть дети, которые беспроблемно переходят от одного режима к другому и даже извлекают для себя пользу из таких различий, поскольку приобретают гибкость и навык поведения с различными людьми. Но есть такие, которые теряются в этих различиях, впадают во внутренние конфликты, и их отношения с обоими родителями обременяются дополнительными проблемами. Но в любом случае здесь очень много зависит от характера отношений между родителями. Отец и мать, которые в состоянии обсуждать друг с другом воспитательные проблемы и удерживать в рамках обоюдное недоверие и соперничество, имеют большие шансы помочь и себе, и детям. Например, отцу и матери Сенты удалось достигнуть такого взаимопонимания. Во-первых, отец объяснял дочке, что это исключение, что ей можно у него позже идти в постель, и он находит правильным, что в будни у матери она должна ложиться спать вовремя, и, во-вторых, мать согласилась с тем, что дочка у папы не обязана соблюдать в точности те же правила, что и дома. Таким образом, желая дочери приятных выходных у отца и показывая ей свою радость по этому поводу, она как бы незримо принимала участие в этих чудесных выходных. Но и отец, со своей стороны, не пренебрегал некоторыми правилами, которые мать считала важными: он по просьбе матери не позволял дочке есть сладости перед обедом и требовал, чтобы та непременно чистила зубы по вечерам.

 

«ПЕДАГОГИЗИРОВАНИЕ» ОТНОШЕНИЙ МАТЕРИ И РЕБЕНКА ПОСЛЕ РАЗВОДА

Но у матери Сенты были и другие проблемы, выходящие за пределы ситуации «разведенной матери». Они основывались на ее чисто индивидуальных честолюбивых педагогических представлениях. В ходе психоаналитической консультации выяснилось, что она подвержена чрезмерному страху перед школой. Она боялась, что если дочь потерпит неудачу, то вся вина ляжет на нее. Итак, девочка должна была заботиться не только о своих успехах, но и о «педагогическом» самочувствии матери. Фраза «Смотри, не принеси мне двойку!» содержит очень глубокий смысл — мать переживала отметки дочери как оценку своих материнских способностей, чем, с одной стороны, оказывала на ребенка непомерное давление, и, с другой — ее хорошее самочувствие становилось полностью зависимым от дочери. Получалось, что дочь должна была добиваться успехов не для себя, а для матери. В ответ девочка, бессознательно чувствуя свою власть, училась пользоваться ею в борьбе с матерью. С другой стороны, Сенте, по сути, было отказано в том, чтобы рассматривать школу как свое собственное дело. И еще, мать верила, что ребенок может сам придерживаться раз и навсегда установленных правил, без напоминаний и без сопротивления. Но дети устроены так, что они этого не умеют! Каждое «нарушение» дочери превращалось в драму для матери. В то время, как отец просто напоминал: «Дорогая, сними, пожалуйста, туфли и надень тапочки!», мать начинала возмущаться: «Ну, сколько можно повторять, что дома не ходят в уличной обуви?!» Она видела в проступке ребенка агрессивный акт, направленный лично против нее, что обижало, раздражало и даже злило мать. Тогда Сента начинала жалобно плакать: «Я никогда не могу тебе угодить!». Когда матери с помощью психоаналитика удалось понять, что ее требования к дочери завышены, она стала давать той «больше воздуха» и позволять быть ребенком.

Создается впечатление, что матери, в одиночку воспитывающие детей, вообще склонны «педагогизировать» свои отношения с детьми. Здесь большую роль играют школа, мнение других, далеко идущее осуждение проявлений агрессивности и то значение, которое придается «образумливающим» беседам и «благоразумным» соглашениям. А между тем эти матери все свои интересы концентрируют на ребенке, и ребенок, таким образом, приобретает больше прав, чем ему полагается по возрасту и по его положению (ребенка) в семье, что часто приводит к тяжелым последствиям. «Величественные» ожидания и «благие» педагогические воззрения матери в большой степени лишают ребенка всего того, что ему так необходимо, а именно: права время от времени быть эгоистичным, а порой и злым, оказывать сопротивление, не боясь больно ранить мать или причинить непоправимый ущерб их отношениям. Педагогические представления о ребенке таких матерей, как мать Сенты, имеют нечто общее с представлением о гуманисте-миротворце или о толстовском идеале непротивления злу насилия. И они ожидают от ребенка, чтобы тот уже сейчас соответствовал этому образцу, забывая о том, что он всего лишь ребенок. Однако принуждение не имеет ничего общего с настоящим воспитанием. Открытое, способное к любви существо воспитывается, прежде всего, на основе добрых отношений, удовлетворенных потребностей в любви и усвоенной науки самоутверждения, а также на основе процессов идентификации с объектами, то есть с родителями, подающими в этом отношении добрый пример. И родители должны воспринимать чувства и запросы ребенка с уважением, уделять им должное внимание, независимо от того, возможно ли удовлетворение этих запросов.

Конечно, и в нормальных семьях тоже встречается такое «педагогизирование», но у многих женщин развод часто ведет к отказу от «взрослого модуса отношений», и им временно не остается ничего, кроме роли матери, в которой она видит единственный шанс своего дальнейшего самоутверждения. Еще одна причина заключается в известном нам чувстве вины по поводу того, что разводом, может быть, нанесен ребенку непоправимый вред. Кроме того, «педагогическая» концентрация на ребенке бессознательно отвлекает мать от чувства поражения.

Огромную роль играет также и социальное давление, оказываемое обществом на разведенных матерей. Они вынуждены доказывать окружающим, себе и прежде всего бывшему мужу, что развод не повредил ребенку и что «я могу и сама». Школьные проблемы или нарушения поведения, которые встречаются и в «хороших» семьях, для разведенной матери таят в себе опасность скрытой дискриминации и не только со стороны окружающих, но и со своей собственной.

Требования к ребенку, чрезвычайно возрастающие в результате «педагогизированного» отношения к нему, имеют ярко выраженный агрессивный налет, и агрессивность эта происходит из самой обычной (нормальной!) амбивалентности родительского отношения к детям. Бывает, мать сознательно или бессознательно приписывает ребенку вину за крушение брака. Или она переносит на ребенка чувства, направленные, собственно, на его отца. Такое случается довольно часто, когда ребенок, особенно если это мальчик, постоянно чем-нибудь — внешностью, поведением или своей любовью к отцу — напоминает матери бывшего супруга. Сходство может усиливаться и тем, что сын идентифицирует себя с отцом, но ведь и действительно, он своим существом является как бы частью отца. С этим обстоятельством следует смириться и ни в коем случае не причинять ему невыносимой боли попреками за его сходство с «папашей».

Педагогические представления многих матерей связаны с жесткой непримиримостью ко всякого рода проявлениям агрессивности, которая напоминает им, может быть, об агрессивности, некогда пережитой со стороны бывшего супруга. Но отсюда может также проистекать осуждение конкуренции, энергичности, честолюбия и т. д. Однако в определенных обстоятельствах и на определенных стадиях развития эти черты вполне нормальны и даже необходимы. Особенно они важны для мальчиков в той ситуации, когда те и без того лишены постоянного мужского примера и им не на ком развивать свою мужскую идентификацию. В подобных случаях сопротивление или самоутверждение может навсегда оказаться связанным со страхом потерять привязанность любимых людей. Но может случиться и такое, что мальчик, став взрослым, будет следовать грубому идеалу «мужественности», в котором ему было отказано в детстве. Девочкам в этом отношении несколько легче: во-первых, отсутствие агрессивности соответствует социально приемлемому женскому облику, и, во-вторых, они могут удовлетворять свою потребность в самоутверждении из других источников — из красоты, шарма, и, наконец, идентификация с «могущественной матерью» придает им часть так называемой бесконфликтной силы.

Однако человеческая психика — устройство довольно сложное. Нередко за сознательной враждебностью по отношению к агрессивным проявлениям прячется тайное желание чувствовать себя пострадавшей теперь от ребенка, как некогда она страдала от его отца. Это — обычная субтильная форма, в которой некоторые одинокие матери бессознательно выражают стремление в ребенке найти замену партнера. Они зачастую практически провоцируют детей вести себя агрессивно, т. е. именно так, как, согласно сознательным установкам, они вести себя не должны. Это «приглашение к агрессивности» носит, с одной стороны, мазохистский характер, а с другой — характер бессознательного самооправдания: «Раз ребенок ведет себя по отношению ко мне так отвратительно, то и у меня нет необходимости чувствовать себя виноватой!». Такая раздвоенность приводит детей к тяжелым внутренним конфликтам и усилению предрасположенности к развитию неврозов.

Наконец, после развода в матери оживают симбиотические фантазии, знакомые нам из ее отношений с младенцем: ребенок снова «принадлежит» только ей одной, он снова становится как бы частью ее самой и она стремится формировать его соответственно своему идеалу «Я», т. е. «удвоить» себя в ребенке.

Ясно, что такое «педагогизирование» — огромная нагрузка для всех участников, бессознательно ведущая именно к тем последствиям, которых сознательно хотелось бы избежать. Сказанное выше в гораздо меньшей мере относится к разведенным отцам и прежде всего потому, что мужчинам в нашем обществе намного легче, чем женщинам, удается справляться с проявлениями детской агрессивности.

 

«РЕБЕНОК ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ!»

Мы уже говорили о том, что развод порождает чувство вины, страх потерять любовь ребенка, агрессивное раздражение в адрес бывшего супруга. Для большинства отцов прибавляется и еще одна проблема: развод переживается ими не просто как разлука, а в большой степени и как окончательная потеря ребенка, причем независимо от интенсивности их дальнейших отношений. Как часто в разговорном языке звучит довольно точное: «Кто получит ребенка?». Или: «Хочешь развестись — пожалуйста, но ребенок принадлежит мне!». Потеря ребенка болезненна уже сама по себе, но она означает также и потерю отцовских прав, что является поражением, ударом по самолюбию, тяжелой обидой, пожирающей «мужественную» сторону личности отца. И, как ни странно, возможность продолжения отношений не только не закрывает раны, она ее только бередит. Более того, продолжение отношений с ребенком означает продолжение отношений с матерью, а это значит — самому поддерживать дальнейшую мучительную ситуацию унижения. Если отец из соображений благополучия ребенка отказывается от вмешательства суда в вопросе регулирования вопроса посещений, то получается так, что мать как бы «одалживает» ему ребенка, да и то при условии, если он готов выполнять все ее указания. Отец тем временем начинает все меньше походить на отца, несущего ответственность за воспитание, а скорее становится похожим на старшего брата, которому время от времени доверяют присмотреть за младшими детьми.

Но и ребенок расплачивается утратой сильного и защищающего отца, примера для подражания. «Когда я забираю Гудрун, мы с моей бывшей женой почти всегда ссоримся. И каждый раз, собственно, из-за мелочей». Мать отдает подробные указания, что дочка должна надеть, что взять с собой. Девочка смотрит на отца взглядом, взывающим о помощи. Но боже упаси вмешаться! В ответ можно ожидать только новых запретов. «В такие моменты мне хочется просто сквозь землю провалиться, так стыдно мне перед дочерью!» Другой отец рассказывал о своем бессилии хоть как-то помочь своей десятилетней дочке, которая жаловалась, что мать предпочитает ей младшего брата. «Что мне делать? Я беспомощен. Ну, что я за отец! В такие моменты я ненавижу себя и мою бывшую жену». Когда ребенок упрекает отца в том, что он уделяет ему слишком мало времени, тому не остается ничего больше, как принять «вину» на себя или открыто признаться в своем бессилии быть хорошим отцом.

Все эти обиды порождают ярость и ведут к протесту, напоминающему протест подростков против давления родителей. Некоторые мужчины «разрубают узел» одним ударом, словно у них никогда не было семьи, которая что-то для них значила. Они заводят новые отношения и наслаждаются «новой свободой», некоторые даже меняют место жительства. И это продолжается порой месяцы, а порой и годы, а тогда уже поздно возвращаться к роли хорошего отца. Другие начинают ожесточенную борьбу с бывшей супругой, превратившейся теперь в «могущественную мать»: как только отцу с детьми удается исчезнуть из поля зрения матери, он тут же забывает абсолютно все требования, вплоть до объективно весьма важных. Создается впечатление, что взрослый мужчина просто наслаждается своей безответственностью: он перестает давать ребенку лекарство, разрешает до полуночи смотреть телевизор и даже фильмы ужасов или накануне контрольной работы ребенок остается допоздна с отцом в ресторане. Короче, эти отцы и сами вживаются в роль старших братьев, но только очень непослушных. И подобно подросткам все требования матери воспринимают как возмутительные репрессии, не сомневаясь в справедливости лишь собственной позиции. Некоторые из этих отцов начинают искать союзников — в собственных родителях, в друзьях, в адвокатах, и дело нередко заканчивается попыткой забрать у матери детей через суд. Конечно же руководит ими вовсе не забота о благополучии детей, таким образом они хотят лишь восстановить свое собственное хорошее самочувствие.

Третья категория отцов в ответ на унизительное лишение ответственности пытается и дальше выступать в роли главы семейства. Реальная власть матери для них настолько невыносима, что они не находят ничего лучшего, как ее отрицать. Эти отцы любят показываться в детском саду или в школе, они могут подвергнуть ребенка обследованию своим врачом, дают детям распоряжения, которые те все равно без согласия матери выполнить не могут, самостоятельно записывают их в кружки или спортивные секции и т. д. Мать для них как бы не существует вовсе. Но поскольку реальной властью обладает все же она, иллюзии таких отцов недолго остаются жизнеспособными и вопрос об опеке снова попадает в суд.

Еще одну разновидность отцов, страдающих от обиды, Фигдор назвал «бедными отцами». Эти, наоборот, отказываются от всякого рода сознательной борьбы, объявляют беспомощными себя и ищут поддержки и сочувствия у собственных детей. Статус «невинной жертвы» возвращает им какую-то долю самоуважения и, кроме того, открывает необыкновенно привлекательную возможность по-своему мстить матери, не испытывая при этом угрызений совести: ведь традиционно все симпатии на стороне «жертвы». Им, конечно, невдомек, что в этой роли содержится, по сути, огромный агрессивный потенциал. Вред, который они причиняют своим детям, невозможно преувеличить. Так маленькая Ютта, едва ей удавалось провести радостные минуты в парке или дома за игрой с матерью, как она тут же начинала горестно вздыхать: «Бедный папа, он сейчас там один...» Девочка постоянно переживала, как папа себя чувствует, не голоден ли он и т. д., что приводило мать в состояние злой растерянности. Ютта считала, что это она обязана заботиться об отце и его благополучие лежит на ее совести. При этом девочка испытывала отчаяние из-за своего бессилия что-то изменить. Девочку пожирало чувство вины, она постоянно думала о том, что вот ей сейчас хорошо здесь, с мамой, а папа там, бедный, один и некому о нем позаботиться... Она то ненавидела себя, то обращала всю свою агрессивность против матери, которую считала повинной в страданиях отца. Отношения с матерью портились, что, в свою очередь, освобождало Ютту от необходимости чувствовать себя виноватой по отношению к ней. Девочка все больше занимала сторону отца. Через два года после развода, когда Ютте исполнилось девять лет, она заявила, что хочет жить у отца. Однажды она не вернулась от него домой, и тот на основе свидетельских показаний ребенка добился частного определения суда: девочка до пересмотра дела могла оставаться у него. Катастрофическое воздействие такого оборота событий на развитие ребенка очевидно. Ютте ничего не оставалось, как подорвать в себе всякое доброе представление о матери. Что же до таких отцов, то они несут по жизни свое «манифестное страдание» и порабощают своих детей. Они не дают детям возможности перейти, наконец, к «послеразводной повседневности», в которой были бы созданы условия для более или менее благополучного их развития. В облике «бедного папы» полное боли событие развода не уходит в прошлое, оно навсегда остается психической реальностью.

Следует, конечно, иметь в виду, что описанное разделение на эти четыре категории довольно условно, в жизни все выражается много сложнее и лишь немногих отцов можно классифицировать по этим четырем категориям в «чистом виде». Чаще различные стратегии смешиваются между собой или поочередно сменяют друг друга. Например, один отец на протяжении многих месяцев после развода боролся с матерью за власть, потом исчез на два года и появился вновь: теперь уже в качестве «заботливого папочки», а в конце концов превратился в отвергнутого одиночку.

То, что ребенок живет с матерью, для матери, конечно, означает реальную власть. И с этим следует считаться. Но известно, что при неравномерном распределении власти всегда можно ожидать, что она будет использована там, где есть необходимость защищаться. Стремление к власти отца создает опасность для матери, и это удерживает ее в состоянии постоянной тревоги. Мы уже говорили о бессознательных чувствах вины и страха, заставляющих мать осложнять контакты ребенка с отцом, a это свою очередь усиливает чувство приниженности и страха у отца. Очевидно, что «в отношениях разведенных родителей бродит такой большой конфликтный потенциал, что достаточно ему всплыть в одном месте, как вся комплексная система чувства вины, обвинений, страхов, унижения и боли уже самостоятельно приходит в движение».

К счастью, бывает и по-другому. Если мать информирует отца о шагах развития ребенка и важных событиях в его жизни, у того рождается чувство, что и он участвует в этих событиях, он испытывает радость и гордость, что, в свою очередь, пробуждает в нем ответную готовность к активному участию в жизни ребенка. Совместное обсуждение родителями школьных дел и вопросов свободного времени играет огромную роль и для ребенка: в его глазах оба родителя становятся носителями этих важных решений. Конечно, это осложняет использование одного из них в своих конфликтах с другим, но зато и освобождает от мучительного конфликта лояльности и связанных с ним страхов, вселяя чувство уверенности. Отцы так тяжело переносят финансовые обязанности, большей частью потому, что не получают ни благодарности, ни признания («он обязан!»). Тогда алименты превращаются для отца в своего рода вид «расплаты за совершенную ошибку», и он уже не способен рассматривать их как «инвестицию» в будущее своего ребенка. Но и здесь при наличии доброй воли можно многое изменить, если дать ребенку понять, что папа принимает в нем участие также и с материальной стороны. Часто маленького слова благодарности бывает достаточно для большого улучшения отношений. Ребенок должен видеть и ценить участие отца! Тогда и отец не будет чувствовать себя использованным и смягчится настолько, что в очередном разговоре с матерью может даже поинтересоваться, не помочь ли чем-нибудь и ей. А это, в свою очередь, уже приятно самочувствию матери.

Признание со стороны отца ее материнской роли в большой степени снимает страх перед потерей любви ребенка и разрывает порочный круг взаимных обид и опасений. Интересно, что нередко такое случается уже благодаря изменению поведения лишь одного из родителей. Но для этого, как уже говорилось, он должен суметь преодолеть в себе психические переживания, которые принес с собою развод. Стоит лишь одному изменить свою позицию, как второй меняет ее, казалось бы, автоматически, и взаимные страхи расслабляются.

 

ВМЕСТО РАДОСТИ — РАЗОЧАРОВАНИЕ И СТРЕСС

«Каждый раз, когда мне предстоит позвонить моей бывшей жене, чтобы договориться о посещении, у меня начинается неприятное давление в желудке. Сейчас опять начнутся проблемы!» — рассказывает господин М. Уже три раза подряд мать нарушала договоренность: то у Руди был насморк, то должны были приехать дедушка с бабушкой и они непременно хотели видеть внука, то... О третьей причине господин М. никак не мог вспомнить. Фигдор спросил своего посетителя, тот, вероятно, принимает отказы жены за простые отговорки? Так оно и есть! «Конечно, это только ухищрения, Ева хочет мне этим сказать, что я — нежелательная помеха в их жизни и ей необходимо от меня избавиться». Фигдор поинтересовался, говорил ли господин М. об этом со своей бывшей женой? «Нет. А зачем?» Итак, вместо того, чтобы, как минимум, поговорить с матерью — а ведь это, очевидно, большая проблема и для нее тоже, — отец инфантильно переживает отказы жены как произвольные отговорки. Его «нет» заставило психоаналитика задуматься. Конечно, рано было делать какие-либо выводы, но первый шаг на пути открытия собственной причастности со стороны отца, казалось, был уже сделан. «Особенно плохо чувствую я себя, — продолжал он, — когда трубку снимает Руди. Сейчас он спросит, когда я его заберу, а я не осмеливаюсь ответить что-либо определенное, пока Ева не даст мне своего соизволения. Сын еще только произносит «алло», а мне уже кажется, что я ему совсем не нужен». Особенно мучительны для отца минуты, когда он забирает мальчика. Родители не смотрят друг на друга, мать собирает ребенка, который в этот момент раздражен и его поведение непредсказуемо, а отец безучастно стоит в стороне — «как шофер, который ждет пассажира». В эти моменты перед его внутренним взором проплывают картины некогда счастливого брака: «Ведь это наша квартира, и мы были здесь счастливы. Мы вместе любили нашего мальчика. Я тоже хотел развода, но до сих пор не могу понять, как это мы могли так бездумно сломать все, что было нам дорого!». Господин М. признался: он все еще, несмотря на развод, находит свою бывшую жену привлекательной и его влечет к ней, поэтому он чувствует себя ужасно униженным ее холодностью, а ведь вот уже больше двух месяцев, как у него есть новая подруга. Думал ли он о том, что его бывшая жена, может быть, испытывает подобные же чувства и ее холодность — не что иное, как защита? Нет, об этом он не думал. А знает ли его жена о его чувствах? Господин М. отрицательно качает головой: «Я стараюсь не показывать этого. И ни в коем случае не показать раздражения! Этой любезности я ей не сделаю!». А догадывается ли этот мужчина, как такая «непричастность» ранит его бывшую жену? Тем более, что в то время, как у него уже есть новые отношения, она все еще одинока. Каждый из них стремился побороть свою обиду путем нанесения обиды другому. Было видно, что отец не переработал в себе свои личные проблемы разрыва и говорить с ним об этом было еще рано. «Наконец подходит самое ужасное. Я называю это — «Тревога!». Мне дают указания, на что мне обратить внимание, что делать, о чем думать... Я выслушиваю молча. Что мне сказать? Мне бы закричать, что я не маленький, а я молчу и мне безумно стыдно перед сыном». Отец удручен. «Наконец, мы одни! Надо бы радоваться...»

Но тут начинаются другие трудности, очень характерные для отношений разведенных отцов со своими детьми. Выходные дни вместо радости превращаются в какое-то задание. «Чем могу я выразить свою любовь к ребенку? Как завоевать его ответную любовь?». Отец опасался, что сын может упрекнуть его разводом и боялся заговаривать с ним об этом. Тем временем он стремился доставить мальчику как можно больше удовольствий, составлял различные программы развлечений, превращаясь в своего рода «массовика-затейника», и при этом ужасно боялся провала. В один из погожих дней они решили покататься на автодроме, но он оказался закрыт. «У меня было ужасное чувство, словно я злонамеренно не выполнил своего обещания». Отец боялся, что ребенок в один прекрасный момент скажет ему: «Папа, ну что ты можешь мне предложить?! Лучше я не буду больше к тебе приезжать!». Каждое разочарование ребенка, его скука или плохое настроение таили для отца страшную угрозу. В противовес к «педагогизированию» у матерей разведенные отцы переживают инфантилизацию не только по отношению к бывшей жене, но часто и по отношению к детям: они чувствуют себя так, словно сдают экзамен на «хорошего отца». Отец Руди не мог себе представить, что он нужен и важен своему сыну просто как отец, а не как организатор каких-то там развлечений.

Собственно, после развода отношения отца и ребенка попадают в совсем иные условия, теперь они вынуждены общаться друг с другом исключительно вдвоем, а для отцов, в отличие от матерей, двойственные отношения с ребенком это нечто совершенно новое. Кроме того, отцам не хватает «социальной компетентности», чтобы компенсировать отсутствие матери. Многие отцы никогда не учились подолгу играть с детьми, они недостаточно понимают мир ребенка и им трудно без соединяющей роли матери. Чаще всего им приходилось быть один на один с ребенком только тогда, когда предполагалось что-то предпринять. К этому образцу отношений совершенно автоматически обратился и господин М. Страх отцов перед этими двойственными отношениями часто ведет к тому, что они начинают искать «третий объект» — едут с ребенком к своим родителям, приглашают гостей, отсылают ребенка к соседям или восстанавливают тройственные отношения с новой подругой. Но они не понимают, что для того, чтобы компенсировать ребенку разлуку, «периферического» их присутствия в эти дни недостаточно. Они недооценивают важность своей персоны для ребенка. «Я просто не знаю, как играют с этим детским конструктором!» — растерянно признался господин М. и почувствовал большое облегчение, когда ему объяснили, что сыну уже вполне достаточно, если он предлагает себя в качестве товарища по игре, таким положением дети вполне удовлетворяются и получают необходимый импульс для фантазирования.

Но тут обнаружилась еще одна сложность: такого рода игра не приносила отцу удовольствия, в ней для него было слишком мало событийности. Время, проведенное с сыном, становилось для него еще и педагогическим долгом. Задачей психоаналитика было научить отца такому построению отношений с сыном, чтобы это и ему приносило радость.

Воскресное утро было для обоих самым лучшим временем. Они завтракали в постели, говорили о футболе, иногда устраивали бои подушками. Но после обеда все менялось: Руди начинал ныть и скучать, ему ничего не нравилось, он раздражался и нередко ссорился с отцом. Видно было, что предстоящая разлука трудна для мальчика, ведь всегда легче покинуть любимого человека, когда ты на него зол. Отец чувствовал, что напряжение связано с расставанием, но избегал говорить об этом. Возвращение к матери происходило обычно в подавленном настроении. «Мы прощаемся с Руди, и, когда я еду обратно в лифте, мне хочется выть. Каждое прощание — это как новый развод!» Потом господин М. говорит задумчиво: «Когда Ева отказала мне в очередной раз, я накричал на нее по телефону. Но, к своему ужасу, ощутил облегчение, благодаря ее отказу». И после короткой паузы: «Я думаю, почему все-таки я тогда выбрал именно ее...».

Через два месяца после начала консультаций у психоаналитика не только отношения господина М. с сыном стали более радостными, но и значительно разрядились и его отношения с бывшей женой. Спустя полгода, приехав за Руди, он пригласил Еву на чашку кофе, а через два дня та сама ему позвонила и попросила взять к себе ребенка во внеочередной раз, поскольку ее пригласила подруга. Судя по всему, мать, благодаря расслаблению напряжения в отношениях с отцом, смогла, наконец, безбоязненно воспользоваться его продолжающимся отцовством и в своих интересах. И все это в результате казалось бы совсем незначительного изменения в поведении отца.

 

«ОТЕЦ БОЛЬШЕ ГЛАЗ НЕ КАЖЕТ!»

Господин М. никак не мог вспомнить причину последнего отказа матери. Да она и не столь важна, потому что он сам бессознательно уже желал этого отказа. При помощи психоаналитика он сумел все же увидеть, что трудности его отношений с сыном проистекали не только от матери, но и от него самого. Он переживал тогда критический период своего «послеразводного отцовства» и все еще сильно переживал из-за потери семьи. Судя по всему, новые отношения лишь поверхностно отвлекли его от переживаний, и он видел, что те формы, которые принимало его отцовство, и в дальнейшем будут лишь усиливать его боль, добавляя к ней новые унижения и чувство собственной неполноценности. Чем труднее выход из такого кризисного состояния, тем больше вероятность, что отец — постепенно или внезапно — просто исчезнет из жизни ребенка. Чаще всего происходит это бессознательно, а ответственность взваливается на различные обстоятельства. Это могут быть, например, перемены по службе, новая должность, требующая больших затрат времени, командировок, изменения места жительства и т. д. Напряженные отношения с матерью тоже часто становятся «объективным» поводом отхода от детей.

Один отец рассказывал Фигдору, что после двух отказов матери он вообще перестал звонить ей: «А зачем? У нее уже наверняка готова новая отговорка». Другой отец перестал встречаться со своей дочерью из-за того, что они с бывшей женой постоянно ссорились и он «благородно» хотел «избавить ребенка от этих безобразных сцен». Другие выражаются и того проще: «Раз она не дает мне возможности быть отцом так, как это понимаю я, пусть тогда сама...» или что-то в этом роде. В результате получается, что мать и отец, при всех видимых разногласиях, тянут за один конец одного и того же каната: отец сознательно желает видеть ребенка, но жалуется, что мать препятствует встречам, в чем читается бессознательное желание положить конец этой ситуации; а мать, в свою очередь, соглашается с необходимостью продолжения встреч ребенка с отцом, но жалуется на эгоизм и безответственность последнего, где все же явно проглядывает бессознательное желание исключить отца из их жизни. Словом, эти пожелания матери и готовность отца к отступлению работают заодно, образуя мощную «бессознательную коалицию», против которой сознательные стремления оказываются беспомощными. Поэтому очень важно постараться прочитать в себе свои бессознательные желания и тогда их можно будет взять под контроль. К сожалению, таятся они так глубоко и так ловко прячутся за разнообразными и порой, казалось бы, совсем безобидными или вполне рациональными формами «педагогических теорий», что часто без профессиональной помощи просто не обойтись. Но и все же многого можно достигнуть, если дать себе возможность подумать и мужественно посмотреть в глаза своим чувствам, не боясь их и не считая «постыдными» (ведь мы уже говорили, нельзя отождествлять чувства и поступки; чувства, в отличие от поступков, каковы бы они ни были — всегда легитимны!). Это важно как для благополучия ребенка, так и для достижения собственного душевного равновесия, в котором ваш ребенок нуждается больше всего.

 

«РАЗВЕДЕННЫЙ» РЕБЕНОК

Трудно представить, чтобы какая-нибудь мать сказала: «Моя дочь очень страдает из-за развода и ей особенно плохо, когда она возвращается от отца, потому что она знает, что не увидит его теперь долгие две недели. Я понимаю, ей было бы легче, если бы она могла почаще с ним видеться, но вся проблема в том, что я не выношу даже, когда она просто говорит с ним по телефону, не говоря уже о встречах. Порой на меня нападает просто бессильная ярость, такой униженной и использованной я себя чувствую». Точно так же едва ли какой отец скажет: «Каждый раз, когда сынишка при прощании виснет на мне, я вижу, как тяжела для него разлука. Я знаю, что ему хотелось бы, чтобы мы снова были вместе». Гораздо чаще мать приходит к выводу, что «посещения вредят здоровью ребенка», а если отец говорит, что дочка тоскует по нем, мать сразу же начинает злиться: «Что, значит, ты считаешь, ей плохо со мной?». Фигдор считает, что трудность распознания разницы между потребностями ребенка и своими собственными, а также умение преодолеть это противоречие сродни отрицанию родителями боли, которую приносит детям развод. Чувство вины, вызванное разводом, настолько невыносимо, что многим родителям ничего более не остается, как зачеркнуть правомерность запросов ребенка («Я в конце концов тоже имею право на свою собственную жизнь!»), а то и вовсе маскировать собственные интересы под интересы ребенка («Отец плохо влияет на ребенка!»). В результате большинство реакций ребенка на развод рассматривается не как главная проблема, которая должна беспокоить обоих родителей, а наоборот, они нередко используются родителями в личных интересах. Таким образом ребенок, страдающий ночным недержанием мочи, документирует: вот, мол, что «причинил ему отец»! Агрессивные проявления тоже доказывают «дурное влияние отца» или — с позиции отца — «настраивание» его матерью против него, а спокойный и послушный говорит о том, что вот, мол, как «хорошо ему живется со мною одной».

 

ОТНОШЕНИЕ К ОТЦУ ПОСЛЕ РАЗВОДА

В той ситуации, когда родители не в состоянии найти общего языка и единственным способом проявления их любви к ребенку становится ожесточенная борьба за него или за его исключительную любовь к одному из них, сам ребенок терпит крушение и ему грозят губительные последствия. Его внутренний мир и без этого выглядит удручающе, а ведь ему ничего не хочется так сильно, как повернуть события назад, сделать развод недействительным или как-то по-другому побороть разлуку и связанные с нею боль и страх. Однако здесь наблюдается довольно парадоксальное явление. У многих детей наряду с желанием воссоединения наблюдается мощная тенденция к исключению того из родителей, который не живет вместе с ним, т. е. отца. Почему это происходит, попробуем объяснить. Во-первых, мы уже говорили о том страхе, который испытывает ребенок, когда он не может сдержать своих агрессивных порывов по отношению к матери и это делает его все более от нее зависимым. А страх этот можно сильно уменьшить одним способом: если передвинуть агрессивные побуждения на отсутствующую персону, которая кажется теперь жизненно менее важной. Во-вторых, большей частью детские страхи возникают оттого, что ребенок верит, что ему грозит опасность со стороны «злой» матери, каковой она станет, если не будет его больше любить. Тут ничего не поделаешь, дети воспринимают мир именно так. Психоаналитически объясняется это тем, что ребенок, с одной стороны, проецирует, т. е. приписывает свои собственные чувства другим персонам и, с другой — он воспринимает других персон не целиком, а раздельно, т. е. как бы частями, о чем мы уже говорили раньше. По мере взросления и приобретения положительного опыта границы этого разделения размываются и, если развитие ребенка протекает в спокойной, преисполненной любви атмосфере, постепенно он начинает понимать то, что в психоанализе именуется амбивалентностью, т. е. каждый человек обладает как «добрыми», так и «злыми» чертами, и, если родители в настоящий момент что-то запрещают или отказывают в удовлетворении желаний, это вовсе не зачеркивает их добрых качеств, мама и папа все равно продолжают его любить. Но развод нельзя причислить к счастливым условиям развития, поэтому концентрация воображаемой опасности на отсутствующем родителе дает ребенку возможность чувствовать себя увереннее с тем, который сейчас рядом.

Но это не все. Мир чувств ребенка так сложен и противоречив, что разобраться в нем вообще непросто, а в это тяжелое послеразводное время он еще более напряжен и конфликтен. Чувство вины, вызванное разводом, оживляет у мальчиков «эдиповы» страхи расплаты перед отцом (об эдиповом комплексе развития мы уже говорили). Страхи, испытываемые девочками по отношению к отцу, можно сравнить со страхами перед местью «обманутого любовника». Часто дети начинают ненавидеть мать за то, что она не сумела удержать отца, а то и вовсе «выгнала его из дому». Но, с другой стороны, ведь это отец покинул, бросил семью или позволил, чтобы его «выгнали», а раз так, то значит и его любовь ко мне не была достаточно сильна. А это уже огромная обида. Смягчить ее можно лишь одним способом — уговорить себя, что и я люблю его не очень и вполне могу прожить и без него, что он, собственно, плохой человек и надо быть довольным, что он больше не живет с нами.

Другие дети сохраняют обиду порой до конца жизни, они так и не в состоянии простить отца, и они тоже являются как бы «покинутыми любовниками». А бывает, ребенок полностью занимает позицию матери и — вместе с нею — отказывается от отца. Мы уже знаем, что такой поворот событий нередко приводит девочек к пренебрежению вообще мужским полом, а мальчиков — к нарушениям в половой ориентации.

Часто дети колеблются между горячей любовью и ненавистью. Все эти противоречивые течения направлены против любви отца, против важности его роли, призванной защищать ребенка от чрезмерной власти матери. Но такие «примиренные» — за счет сознательного отказа от отца — отношения с матерью еще больше усиливают ее власть, и ребенок чувствует себя совсем слабым, маленьким и беззащитным. От этого внутренняя потребность в отце, которая является лишь обратной стороной отказа, возрастает еще больше.

Шестилетний Ники всячески показывал матери, что он «хочет во всем быть, как папа». Он постоянно говорил об отце, свои рисунки, сделанные в детском саду, каждый раз собирался подарить отцу, а когда говорил с ним по телефону, то и дело спрашивал, когда тот, наконец, придет. Но когда отец появлялся, мальчик прятался от него за диваном, кричал, цеплялся за мать и не позволял себя увести. И это были не просто проблемы разлуки и перехода от одного родителя к другому, которые мы видели на примере маленького Франца, это было нечто гораздо большее, а именно: огромные страх и ярость, направленные на отца, которые выходили наружу как раз тогда, когда столь горячо желанные отношения с ним «грозили» стать серьезными. На расстоянии мальчик был способен сохранять так называемое «тройственное равновесие», но страх перед отцом соединялся в нем со страхом потерять мать. На расстоянии он мог фантазировать себе отца как полноценную персону, способную его защитить, а идентификация с отцом придавала силы для ощущения независимости от матери. Но, судя по всему, идентификация эта была недостаточно твердой, поэтому Ники не мог найти в себе силы поддерживать реальные отношения с отцом.

Итак, мы видим, как связаны между собой противоречивые конфликты, обуревающие душу ребенка. Конечно, не у всех детей проявляются они так явно, чаще они скрыты от стороннего взгляда, но это не делает их менее опасными. Скорее, наоборот. Ведь мы уже знаем, что тот, кто «просит» о помощи, имеет больше шансов ее получить.

Со временем ребенок все же приходит к некоторому видимому равновесию, но достигается оно ценой больших потерь со стороны психического здоровья. Расплатой могут стать невротические образования и симптомы, потеря части познавательных и интеллектуальных способностей, укрепившиеся черты характера, такие, как повышенная раздражительность, вспыльчивость или, наоборот, подавленность, склонность к депрессиям, что нередко приводит к тяжелым психическим расстройствам и полной потере душевного равновесия.

Возьмем, к примеру, подчиненность, как черту характера. Она проявляется тогда, когда чувство ненависти, появившееся, например, в результате соперничества или отвергнутой любви, направляется против собственной персоны («ах, я ничего не стою...» и т. п.). Или это превращается в чрезмерное восхищение и переоценку любимого объекта («Разве можно сравнить меня с ним...»). У каждого человека имеется в распоряжении, в общем, довольно ограниченное количество примеров, связанных между собою и усвоенных с детства, на основе которых строит он свои отношения с окружающим миром. Немалую роль играет также проекция, т. е. «приписывание» другим своих собственных чувств. Чаще всего эти образцы отношений выполняют защитную функцию. Таким образом подчиненность защищает от агрессивности — как от своей собственной, так и со стороны других персон.

Иногда обрыв отношений с отцом представляется ребенку единственным доступным способом преодоления страха. Развитие этого невротического симптома упрощенно можно обрисовать так: ребенок, конечно, любит своего отца, но он страшно зол на него за то, что тот его покинул. Если он встречается с ним время от времени, это частично смягчает ярость и он не хочет эти чудесные часы, проведенные с отцом, омрачать упреками: на время он забывает о своей обиде. Но в промежутках между встречами такое забвение становится все более невозможным — от отсутствующего отца ребенок не получает ничего, что могло бы смягчить его гнев и разочарование. Сюда добавляются проблемы с мамой: она так часто раздражена, а вдруг она тоже его покинет?! К тому же у нее никогда нет для него времени, она не воспринимает его всерьез и т. д. Но он бессилен что-либо изменить, и это вызывает гнев и по отношению к матери. От этого гнев на отца растет еще сильнее, ведь тот бросил его одного в такой трудной ситуации, он не хочет ему помочь, не хочет подсказать выход. Чем глубже ребенок погружается в «послеразводный кризис», тем более невнимательными, не любящими, непонимающими становятся в его глазах и мать, и отец. И тем труднее ему становится сохранять хорошее настроение, когда он видится с отцом. Но он все еще страшно боится потерять его навсегда, что заставляет его еще какое-то время приспосабливаться. Но зато ему все труднее владеть собой, когда он остается один с матерью. Итак, положение его становится все более невыносимым. Кажется, добрые родители потеряны навсегда, а это означает — навсегда остаться одному в мире, переполненном исключительно «злыми» существами. Однако каждый ребенок (и только ли ребенок?) нуждается хотя бы в одном человеке, которому он мог бы доверять! Но разве возможно найти себе новых родителей? Итак, речь может идти только о тех, которые есть: о своих маме или папе. Но тут существуют две, сменяющие друг друга версии: мама считает плохим исключительно папу, а папа — только маму. Если ребенку удастся подключиться к одной из этих версий, то этим можно будет достигнуть много: один из родителей будет полностью освобожден от вины и ему можно будет снова доверять, а значит, и хорошие отношения с ним не станут больше подвергаться опасности со стороны собственного гнева, который теперь можно направить против второго — «виновного». На «виновного» можно будет взвалить также и свое собственное мучительное чувство вины. И чем «злее» тот кажется, тем меньше причин сожалеть о самом разводе. И ребенок видит, как хорошо действуют такие измененные «взгляды» на того родителя, которому отдано предпочтение, что, в свою очередь, оживляет «симбиотические иллюзии» младенческого возраста.

Но кому из двоих предстоит оказаться «высоким избранником»? Конечно же это мать! Во-первых, потому что она — особенно в глазах маленького ребенка, — если и не желаннейший, то, безусловно, необходимейший человек в его жизни. И, во-вторых, это было бы просто страшно жить с тем, от кого ты отказался. Получается, что отец приносится в жертву обретению нового психического равновесия. Вероятность именно такого хода события тем больше, чем интенсивнее были отношения ребенка с матерью уже до развода, чем сильнее ребенок переживает развод, чем реже он встречается с отцом в это тяжелое время, чем больше разочарования оставляют эти встречи; и конечно же, чем активнее отрицают родители общую вину, взваливая ее друг на друга, и чем больше демонстрируют они свою ненависть.

Но если отец уже приобрел для ребенка повышенное психическое значение, тот не сможет так легко от него отказаться, а станет отчаянно бороться за сохранение с ним отношений. Точно так же, если послеразводные страхи не переходят определенных границ, то нет и необходимости в развитии этих мер защиты. Если ребенок часто видит отца и тот принимает активное участие в его жизни, то его гнев и разочарование значительно смягчаются и отец остается для него привлекательной персоной. А если это так, то и отношения с матерью в большой степени освобождаются от конфликтов. И, наконец, если родители вместе отвечают за причиненную ребенку боль, то у того отпадает необходимость для достижения хоть какого-то душевного равновесия искать «козла отпущения», вместо этого приходят прощение и новое доверие.

Отказ от отца встречается чаще, чем это можно предположить, и проявляется он не обязательно в откровенном нежелании видеть отца. Вот уже пять лет, как родители двенадцатилетнего Антона в разводе. Мальчик регулярно навещает отца и с виду у них все благополучно. Но, к сожалению, только с виду. По сути, отец для Антона давно «умер». Вначале мальчик стал видеться с ним только потому, что мать, опасаясь ссор и финансовых осложнений с бывшим супругом, просила его об этом. Постепенно он выстроил себе у отца свой обособленный мир, у него были поблизости друзья, отец был состоятельным человеком и Антону была предоставлена своя комната с компьютером и видеоустановкой, неподалеку были озеро и лес, где можно было плавать и кататься на велосипеде. Но настоящего контакта с отцом не было, Антон лишь использовал его благосостояние и тот был для него чем-то вроде доброго дядюшки или хорошего знакомого. С тех самых первых месяцев развода он больше не воспринимал его как отца. Получилось так, что вначале мать активно препятствовала их контактам, боясь, что бывший супруг «купит» любовь ребенка и сын перестанет ее любить. Но когда она заключила с мужем соглашение, то научила сына лишь использовать материальные блага и мальчик действительно воспринимал отца без благодарности, рассматривая все, что тот для него делал, как «долг и обязанность». Отец отвечал разочарованием и неуверенностью и сам стал пассивно заменять свою персону подарками и поблажками, вместо того, чтобы активно добиваться нового сближения и эмоциональных отношений со своим ребенком. Конечно, Антон развил свой характер не без влияния родителей, но из этого примера все же видно, что в послеразводных отношениях и сами дети играют достаточно активную роль. Они не просто реагируют, а, в свою очередь, собственным поведением влияют на поведение родителей. Бывает, что ребенок так неохотно встречается с отцом и выражает так мало радости, что в отце растут неуверенность и разочарование, и тот не испытывает желания углублять отношения. Тогда отец отступает или удовлетворяется неодушевленной ролью. Здесь снова получается замкнутый круг: ребенок развивает свои стратегии на поведение родителей, но и родители, в свою очередь, реагируют на поведение ребенка. Об этих «бессознательных коалициях» мы уже говорили. Теперь мы видим, как далеко они могут простираться.

 

«МАМА ЗДЕСЬ, ПАПА ТАМ...»

Психические конфликты между детьми и родителями, а также родительские конфликты между собой чеканят жизнь разведенных семей на протяжении многих лет. Но и независимо от этого развод серьезно изменяет жизнь ребенка уже потому, что ему приходится теперь отдельно переживать отношения с отцом и отношения с матерью. И это с трех сторон: во-первых, оба отношения разделены местом, во-вторых, временем — ребенок проводит основное время с одним родителем и только определенные часы или дни с другим, и, в-третьих, контакт с одним предполагает исключение второго. Теперь ребенку отказано в приобретении такого важного для его дальнейшей жизни опыта общения с обоими родителями одновременно. Для того чтобы дать понять психическое значение этого явления, Фигдор производит сравнение хорошей полной семьи и семьи разведенной, но тем не менее условно исключительно хорошо функционирующей, то есть такой, где дети достаточно много времени проводят с отцом и мать признает за ними право любить своего отца, а также социальная и экономическая ситуация в семье вполне удовлетворительны. Итак:

1) Мы уже говорили, какое огромное значение приобретает «третья персона» в борьбе с душевными конфликтами ребенка. В первые три года эти тройственные отношения рассматриваются как необходимейшее условие для благополучного его развития и успешного завершения процесса индивидуализации. Но и в дальнейшем, да и, пожалуй, на протяжении всей жизни, существование доброго и любящего «третьего объекта» помогает компенсировать безрадостные минуты, выпадающие в отношениях со «вторым»; оно нейтрализует агрессивность и смягчает страхи. Сами подумайте, как это хорошо в трудную минуту ссоры с одним любимым человеком знать, что у тебя есть и еще кто-то, кто тебя любит и любим тобой, кто-то, кто в состоянии тебя утешить. В разведенной семье это становится очень трудным, если вообще возможным, и тем труднее, чем ребенок моложе. Малыш нуждается в присутствии другого родителя здесь и сейчас. Подождать до вечера, это еще куда ни шло: можно надуться, сердиться на маму и представлять себе, как вечером папа встанет на его защиту. Но малыш не может утешать себя таким образом на протяжении целой недели или двух. Поэтому конфликт с матерью приобретает чрезвычайные размеры. Кроме того, обращение ребенка к присутствующему отцу мать признает легче, а порой даже воспринимает как облегчение. Но если мать в разводе, то все становится намного сложнее и если ребенок, поссорившись с нею, кинется вдруг к телефону, чтобы звонить отцу, она может и вовсе впасть ярость, вплоть до заявлений подобного рода: «Ну и убирайся на здоровье к своему папочке! Тебя здесь никто не держит!». Матери, как правило, совершенно не понимают, что они делают, прибегая к подобного рода методам борьбы; более того, если ребенок при этом почувствует себя побежденным, они довольны — их цель достигнута. Попробуйте представить, что происходит в этот момент в детской душе: куда же ему, бедному, «убираться», ведь отец для него уже и без того почти потерян, а тут еще и мама, по сути, говорит ему: «Можешь убираться на все четыре стороны, ты мне совсем не дорог, не воображай, что я стану переживать!». Таким образом ребенок оказывается «загнанным в угол», и он в отчаянии переживает всю безвыходность своего положения. Разве можно, внушая человеку страх, рассчитывать на его любовь? Такая любовь в лучшем случае будет длиться лишь так долго, как долго существует зависимость.

2) «Коалиция» против «предпочитаемого» брата или сестры — это тоже очень важная форма облегчения конфликтов путем тройственных отношений. Если у ребенка возникает чувство, что мама предпочитает ему брата или сестру, он может пожаловаться отцу и искать у него утешения. Это чрезвычайно важно для чувства собственной полноценности ребенка, особенно в тех случаях, если в семье имеется младший ребенок, требующий повышенного внимания.

Но если дети видят отца раз в две недели, то легко может случиться, что тот станет повторять ситуацию «предпочтения» младшего. Поэтому Фигдор рекомендует отцам так организовывать встречи, чтобы у каждого ребенка была возможность видеться с ним один на один. И очень важно, чтобы дети могли говорить с отцом о своих обидах и проблемах. Но навещаемый отец вряд ли в состоянии по-настоящему смягчить соперничество детей по отношению к матери.

3) Родители помогают друг другу понять ребенка, и это — независимо от их сознательного желания. Каждому известен тот феномен, что взрослому только тогда удается по-настоящему проникнуться проблемами ребенка, когда он становится свидетелем его разногласий с другим взрослым. И этот феномен играет большую роль в семье, т. к. способствует облегчению отношений. Понимание ребенка одним родителем помогает и другому выиграть дистанцию по отношению к возникшей проблеме и получше понять, что же на самом деле произошло. Так мать может увидеть, что там, где она усмотрела действие, направленное против нее лично, была просто бездумность, а отец поймет, что ребенок вмешался в разговор взрослых не потому, что «хотел показать себя», а ему действительно необходимо было сообщить что-то важное и т. д.. Одним словом, родители как бы помогают друг другу совершать своего рода «педагогическую ревизию». И другая важная сторона: такое проникновение, провоцируемое неизбежными повседневными конфликтами, вообще повышает общую способность к проникновению.

Если второй родитель не живет больше в семье, этот «механизм поправок» полностью выпадает. Ребенок чувствует себя все более бессильным по отношению к матери, но и та не получает необходимого облегчения. Эта функция отца едва ли может быть воспринята другими персонами, во-первых, потому, что они слишком редко присутствуют, во-вторых, они, как правило, не хотят «вмешиваться», и, в-третьих, матери такое вмешательство вообще не по душе, даже если это вмешательство собственных родителей («Не порть мне ребенка!»).

4) В супружестве мужчина и женщина в состоянии удовлетворять большую часть своих «взрослых» потребностей — любовных и коммуникативных, благодаря друг другу. Они вместе разрешают различные проблемы и т. д., что дает им возможность в своих отношениях с детьми оставаться преимущественно родителями. А дети, в свою очередь, могут оставаться детьми, на них не возлагается ответственность за благополучие взрослых.

После развода удовлетворить мать, не разочаровать ее, не обидеть, «принести ей» хорошие отметки — становится задачей ребенка, и задача эта вступает в конфликт с эгоистическими и агрессивными импульсами, присущими всем детям. Поэтому очень важно не стремиться стать «самоотверженной матерью», то есть все свои интересы сомкнуть на детях. Как бы привлекательно это ни звучало, «самоотверженная мать» — понятие, пригодное, скорее, для литературы, причем литературы идеалистической, далекой от реальности. Часто «самоотверженность» матери оборачивается истинной трагедией как для ребенка, так и для нее самой. Отсутствие собственных интересов, социальных контактов, сексуальных отношений, профессиональной удовлетворенности, увлечений волей-неволей заставляет ее искать замену партнера в ребенке. На нем сконцентрировано теперь все ее внимание, но это означает также, что на него возлагаются теперь и особые задачи: от ребенка требуется особая благодарность и он просто «не имеет права» разочаровать мать («я для него пожертвовала всем!»). Поэтому так чрезвычайно важно, чтобы разведенные женщины как можно скорее возвращались к нормальной — «взрослой» — жизни и ни в коем случае не стремились оставаться «только матерями».

5) Ребенок должен учиться не бояться споров и различия мнений! Обычно, если мама или папа злы на маленького ребенка, у него возникает страх: «А будут ли они меня еще любить?» Точно так же он боится своего собственного гнева на родителей: «А вдруг мои злые пожелания исполнятся? Простит ли меня мама или будет мне мстить?» и т. д. Абсолютно нормальные для маленьких детей пожелания смерти (для малыша «умереть» и «исчезнуть навсегда» это одно и то же) постепенно, начиная с четвертого года жизни, вытесняются и их заменяют другие, менее предосудительные, формы. Если в семье все нормально и страшные опасения ребенка не оправдываются, мама и папа продолжают его любить и на примере их отношений он видит, что за разногласиями всегда следует безоблачное небо примирения, он учится достаточно бесстрашно переживать как конфликты с родителями, так и свои собственные агрессивные импульсы.

Для детей развода это становится чрезвычайно трудным, поскольку уже сам развод стал серьезным свидетельством наказания за злые помыслы, а разногласия родителей привели к полному разрыву отношений, и любовь потерпела крах. В дальнейшем ребенок также не имеет возможности научиться бесстрашному обращению с конфликтами и проявлениями агрессивности, поскольку новые семейные разногласия не только не могут показать ему положительного примера с благополучным исходом, а напротив, они ввергают его самого в мучительный конфликт лояльности.

6) Брак как модель гетеросексуального партнерства. Любовные отношения и супружество — с психоаналитической точки зрения — имеют два бессознательных корня. Во-первых, человек переносит на партнера образцы отношений, усвоенные в детстве, что в известном смысле превращает его в отца, в мать, порой в брата или бабушку. Во-вторых, человек идентифицирует себя с собственными отцом или матерью и с их обоюдными отношениями. Так брак становится центральной бессознательной моделью, по которой строятся все его дальнейшие отношения, и даже в тех случаях, когда дети сознательно не желают в том или ином походить на своих родителей. Когда ребенок растет в более-менее счастливой семье, в нем укрепляется вера в возможность удовлетворительных отношений между мужчиной и женщиной.

К сожалению, в разведенной семье такая модель у ребенка отсутствует, более того, он по-своему убеждается в том, что отношения мужчины и женщины, скорее всего, уже заранее обречены на провал.

7) Так называемое «компенсационное триангулирование» вступает в силу там, где, например, мать по каким бы то ни было причинам, — то ли из-за отсутствия времени, то ли в силу своих личных свойств, — не в состоянии удовлетворить определенные и очень важные для развития ребенка запросы, но зато на помощь приходит отец. Например, если отец часто берет ребенка на руки, поет ему песенки и носит его на руках, то ребенок легче переносит неспособность матери к подобной интимности, он меньше упрекает ее и не делает из этого вывода, что она его не любит.

Мы уже говорили о том, что там, где «компенсационное триангулирование» играло важную роль, развод для ребенка особенно драматичен. В этом случае «недостатки» матери становятся очевидными, и ребенок думает так: «Мало того, что я теперь так редко вижу папу, так еще и мама изменилась ко мне...».

8) Мир отца не исчерпывается ролью «третьего объекта» и партнера матери. Он демонстрирует «мужскую» сторону жизни. Несмотря на то, что за последние десятилетия общественное понимание «мужского» и «женского» характера сильно изменилось, тем не менее в любой эпохе существует разделение ролей между мужчиной и женщиной и это касается не только распределения работы по дому. Прежде всего, мужчина или отец представляет собою «внешний мир», он «менее раним» по отношению к проступкам и проявлениям агрессивности со стороны ребенка, а также демонстрирует пример конкурентоспособности и самоутверждения. А пример олицетворения профессионального успеха и общественного положения сегодня играет огромную роль не только для становления характера мальчика, но и девочки.

Эта роль репрезентации «внешнего мира», по мнению Фигдора, вряд ли может быть воспринята третьей персоной, если эта персона женщина. Ребенок, уже начиная с шестимесячного возраста, начинает сознавать различие между понятиями «отец» и «мать», «мужчина» и «женщина». И в дальнейшем, когда он сам станет родителем, его самопонимание себя в данной роли будет зависеть от этих первых впечатлений. Женщина, уже по причине своего голоса и других физических признаков, активизирует в младенце специфические ожидания, направленные на мать. Бывает такое, что тщеславие отца толкает его к намерению уязвить жену, проявив себя «лучшей матерью», но он не может быть матерью иначе, чем это делает женщина, а значит, ему не остается ничего более, как ограничить свою «мужественность» по отношению к ребенку. Следует, однако, заметить, что такой поворот ведет к тяжелым осложнениям как для развития ребенка, так и для семьи в целом.

В бессознательном мужчине ребенок скорее является продуктом, чем частью собственного тела, и поэтому он гораздо в меньшей степени пробуждает в нем инстинкт защиты. Отцы и играют с детьми более рискованно и неосторожно. Таким образом, отец для маленького ребенка становится источником радости и удовольствия, которые происходят «извне», в отличие от тех, что происходят из возможности тесного и нового воссоединения с матерью. Мы видим, что и здесь отец и мать лишь в небольшой степени компенсируют друг друга.

Однако в разведенных семьях в этом отношении все же имеются шансы частичного восполнения дефицита: с одной стороны, если дети достаточно часто видятся с отцом и их отношения продолжают оставаться теплыми, и, во-вторых, если другие мужчины окружения — дедушка, дядя, воспитатель, которым ребенок доверяет и симпатизирует, в этом отношении частично заменяют отца.

9) Как мы уже знаем, в возрасте между четвертым и седьмым годом ребенок проходит так называемую «эдипову фазу» развития, во время которой в нем развивается понятие о собственной сексуальной идентичности: девочка понимает, что она — как мама, а мальчик, что он — как папа. И здесь тройственные отношения чрезвычайно важны. Мы уже говорили, как важно в эти годы присутствие отца, который любит и ребенка, и его мать, и к каким печальным последствиям ведет отсутствие такого отца.

Предположим, развод произошел после благополучного завершения этой фазы, и развитие ребенка находится на должном уровне. «Однако шести- или семилетний ребенок только тогда может бесконфликтно вынашивать свое представление о том, что он «мужчина, как папа», когда он в состоянии в действительности, как «настоящий мужчина», удовлетворять мать, защищать семью, иметь успех и т. п. Пока эти задания выполняет отец, ребенок как бы приобщается к нему, отец в известной степени «магическим» образом приходит на помощь мужским иллюзиям сына. Без этой помощи реальность грозит сорвать такую «мужскую идентификацию» и тогда ущемленное самолюбие дает мощный импульс для роста идентификации с достижимым сильным объектом — матерью».

Можно подумать, что девочкам в этом отношении легче и отсутствие отца не влияет на ее идентификацию с матерью. Но сексуальная ориентация развивается также и на основе опыта с разнополым родителем, и здесь маленькой девочке, как и маленькому мальчику, приходится бороться с идеализацией или, напротив, с пренебрежением. В первом случае она потом всю жизнь будет искать недостижимый идеал «настоящего мужчины», а во втором — станет презирать всех мужчин в целом, считая их никудышными, никчемными существами. Кроме того, у девочки, покинутой отцом, развивается комплекс неполноценности и на примере матери в ней деформируется представление о женщине вообще: быть женщиной означает быть ущемленной, беспомощной, ненужной и несчастной.

Есть ли шансы преодоления этих трудностей в послеразводной семье? Фигдор считает, в какой-то степени да. Но тут должны быть соблюдены три условия. Во-первых, в отношениях детей с разведенным отцом должна присутствовать известная доля «повседневности» для того, чтобы затруднить им как столь далекую от реальности идеализацию, так и пренебрежение. А для этого отец должен принимать активное участие во всех делах ребенка, включая школьные, и надо иметь возможность почаще говорить об отце с матерью, а также время от времени проводить с отцом короткие отпуска, чтобы встречи с ним были не просто праздничными часами, а обычными буднями. Второе условие: важно, чтобы мать хорошо себя чувствовала как женщина, чтобы у нее были свои личные интересы и увлечения. Мальчика в этом случае перестанет мучить чувство вины, что его одного матери недостаточно, а у девочки появится счастливый пример для подражания. И третье: мать должна стремиться развивать контакты детей с другими положительными мужскими персонами, будь то родственники, знакомые, учителя, руководители кружков и спортивных секций.

Многие матери говорят, что после развода они имеют возможность проводить с детьми больше времени и вообще уделять им больше внимания и что дети, в свою очередь, имеют больше права голоса в житейской повседневности, что развивает их ответственность и самостоятельность. Конечно, это так и, вероятно, не только родители, но и дети наслаждаются таким подъемом в семейной иерархии, что в какой-то степени становится утешением во всех потерях, выстраданных в разводе. Но не имеется ли в этом явлении и своей теневой стороны? Например, если это единственный ребенок, то он становится как бы «мужем» матери. Тогда, если мать не проводит с ним вообще всего своего свободного времени, это заставляет его страдать от ревности. Раньше, несмотря на ревность, он все же мирился с тем, что у мамы есть отношения еще и с папой, теперь же ему труднее понять, почему мама вместо того, чтобы играть с ним, вдруг берет в руки книгу или предпочитает провести вечер с подругой. Большая интимность в отношениях разведенной матери с ребенком порождает у последнего иллюзию, что мать теперь безраздельно принадлежит ему одному, и если ему вдруг показывают «его место», это переживается как большая обида. Но и матери принесение женщины в себе в жертву матери и превращение ребенка в единственный источник жизненного счастья не несет ничего доброго: ребенок не может вознаградить ее так, как это мог бы сделать только взрослый партнер. А у ребенка, в свою очередь, столь тесная связь затрудняет пути отступления и лишает его чрезвычайно важного опыта радостного одиночества и возможности самостоятельно заниматься каким-нибудь делом. Итак, мы видим, что «исключительные» отношения матери и ребенка таят в себе серьезную опасность, поэтому разумнее всего со временем, когда большая боль уже позади и послеразводный кризис благополучно преодолен, освобожденное место мужа использовать для своих собственных потребностей, а не отдавать его ребенку. И это по двум причинам. Во-первых, если в «новых» отношениях матери и ребенка последнему удалось занять место отца со всеми его расширенными правами, то это приводит к стиранию границ между поколениями. В результате дети уже больше не чувствуют себя детьми, что неизбежно приводит к тяжелым внешним и внутренним конфликтам и отнимает у ребенка право оставаться тем, что он есть, а именно — ребенком. И, во-вторых, следует подумать о том, что, может быть, наступит день, когда мать захочет вступить в новое супружество. Если новому мужу матери предстоит занять — пустующее — место отца, временно отданное подругам и увлечениям, то гораздо больше вероятность, что ребенок дружески воспримет «нового пришельца» и тому удастся завязать с ним добрые отношения, что чрезвычайно важно для дальнейшего счастливого развития ребенка.

Напоминаем, что вышеприведенные сравнения касались, с одной стороны, благополучной «полной» семьи и, с другой — семьи после развода, но ни в коем случае не одной и той же семьи до и после развода. Разведенная семья, скорее всего, уже задолго до развода не была такой нормальной, благополучной, хорошей семьей. Поэтому вышеприведенные теоретические раздумья не могут являться ответом на вопрос, должен ли определенный супруг развестись или лучше сохранить супружество «ради детей». Однако они могут помочь ответить на другой вопрос: до какой степени данная семья еще в состоянии удовлетворить условиям благополучного психического развития детей? Фигдор считает, что давно пора отказаться от понятия: «остаться вместе ради детей», и обратить внимание на то, как выглядит ситуация в каждом отдельном случае.

 

ВЛИЯНИЕ РАЗВОДА НА ПСИХИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ — ОТ РЕБЕНКА К ВЗРОСЛОМУ

Фигдор характеризует развод не просто как тяжелый период жизни, а как судьбу, которая «дает себя знать уже в раннем возрасте, порой даже до рождения ребенка, когда между родителями образовалась трещина, которая и привела к полному развалу отношений. Таким образом, «внутренний» развод часто происходит значительно раньше «пространственного» или юридического. «Судьба» эта характеризуется и тем, что жизненная дорога детей с данного момента становится все труднее. Речь идет о шансах жизнеспособности и способности быть счастливым. Может быть, эти слова звучат и абстрактно, но абстрактны они лишь до тех пор, пока мы об этом абстрактно думаем. У каждого из нас есть свое представление о том, насколько взрослыми и насколько счастливыми мы себя чувствуем. Конечно, счастья невозможно добиться волевым усилием, оно зависит от множества условий, но кто не знает, как по-разному могут переживаться одни и те же обстоятельства, поэтому шансы жизнеспособности и умение быть счастливым имеют под собой духовную и психическую основу».

Конечно, для создания такой основы нет единого пути, как нет единого «правильного» воспитания. Сложные условия развития ребенка до, во время и после развода повышают вероятность нарушений развития и способствуют предрасположенности к будущим невротическим заболеваниям. Дети, пережившие развод родителей, продолжают страдать и много лет спустя, уже став взрослыми. Но мы не пассивные участники в играх властительной судьбы, судьбы наши вершатся не без нашего в них участия. И если родителям удается создать приемлемые условия для развития ребенка, то шансы его будущего здоровья возрастают. При неблагоприятных обстоятельствах, прогнозы значительно хуже.

Девятилетний Бруно, хоть и довольно трудно пережил развод родителей, состоявшийся два года назад, тем не менее он мог с надеждой смотреть в будущее. Контакты с отцом не были прерваны, мать старалась во всем понимать ребенка и шла навстречу его «капризам», всеми силами сглаживая его страхи. Психическое развитие мальчика до развода протекало достаточно благополучно и можно было ожидать, что и в дальнейшем тоже все будет хорошо. Но вышло по-другому. Отец Бруно съехался со своей новой подругой и та привязалась к ребенку. Этот шаг отца и ответная симпатия ребенка к «сопернице» всполошили мать и заставили ее вновь психически пережить всю боль развода. Она панически боялась, что «комплектная» семья отца полностью завладеет сыном и отнимет его у нее. С этого момента мать уже не в состоянии была прятать свои обиду и гнев на бывшего супруга и предоставлять сыну беззаботно с ним встречаться и оберегать его восхищение отцом. Все чаще между бывшими супругами разгорались преисполненные ненависти ссоры, Бруно реагировал на них обострением переживаний, приступами ярости и отказом учиться. Мать интерпретировала это как знак того, что ребенку вредит новая семейная ситуация отца, всеми силами старалась сократить контакты и — не всегда сознательно — настраивала ребенка против отца. Отец в ответ стремился обеспечить себе солидарность сына. Бруно, как мог, боролся за свои отношения с отцом, что вызывало в нем большое чувство вины перед матерью. Мать же никак не могла простить ему его «неверности». Так шансы ребенка на дальнейшее благополучное развитие были сведены на нет.

Губительны по своим последствиям нескончаемые споры за пересмотр вопроса об опеке. Еще хуже, когда ребенку предлагается «самому решать, с кем он хочет быть — с мамой или с папой». Таким образом он принимает на себя ответственность, а вместе с нею и вину за свое «предпочтение». Уже достаточно тяжело, если он просто говорит в угоду матери: «Мама, я хочу жить с тобой», но совершенно невообразимо его страдание, если он вынужден заявить это перед судом. «Втягивая ребенка в спор за опеку, родители вкладывают ему в руку нож, которым тот в отчаянии убивает в своем сердце одного из родителей. В этот момент он совершает нечто, за что, может быть, будет мстить себе и другим на протяжении всей жизни».

В результате переживаний развода у детей формируются типичные черты характера, например, проблематичным остается обращение с проявлениями агрессивности (в психоаналитическом смысле слова). Если ребенок боится своей собственной ярости, то и став взрослым, он будет бояться показать гнев или раздражение по поводу пережитых неудач или несправедливости, он так и не научится активно защищать свои интересы. Другие дети могут направить агрессивность против собственной персоны, что укрепит в них чувство вины и расплатой станут депрессивные настроения. У некоторых изначальный конфликт может оказаться вытесненным, а на его месте образуется своего рода «перманентная агрессивная готовность к упреку». У таких людей безобидные разочарования принимают форму огромной катастрофы, и они на все реагируют непомерной вспыльчивостью и отчаяньем. Эти и другие невротические проявления могут сменять друг друга, комбинироваться и в результате они укрепляются как черты характера. Некоторые дети учатся делить мир на злых и добрых и, соответственно, по отношению к одним проявляют только дружеские чувства, а к другим — только враждебные. Став взрослыми, они сохраняют этот стиль жизни. Или возьмем, например, человека, подверженного чувству вины и направляющего свою агрессивность внутрь себя, т. е. так называемый подчиненный характер. Такие люди стараются всем угодить и в обществе их характеризуют как милых и достойных уважения и любви. Сами они этим тоже очень довольны. Но вот маленькая ступенька наверх, и они уже панически боятся вдруг что-то сделать не так. Еще одна ступенька — и ты уже чувствуешь себя «использованным», а окружающие становятся «неблагодарными». Теперь для защиты от страха уже не хватает упреков лишь по отношению к себе самому и вот уже сыплются «побочные удары» — жалобы не жестокосердие, неблагодарность, людскую несправедливость и т. п. В результате все это стоит любви окружающих, приводит к конфликтам в семье и трудностям в воспитании детей, а в особо тяжелых случаях — к тяжелым депрессиям и стремлению к самоуничтожению.

«К специфическим долгосрочным нарушениям, без сомнения, относится чувство собственной неполноценности. Оно появляется, когда ребенок считает себя брошенным, недостаточно любимым, потому что он был недостаточно важен, чтобы родители могли принести ему в жертву свои собственные разногласия. Вместе с ушедшим родителем он потерял важную часть своей личности, объект идентификации, на который он мог равняться, или того «любовного партнера», который отражал бы для ребенка его привлекательность и ценность. Он чувствует себя никчемным и неполноценным, если родители кажутся несчастными, а чувство вины заставляет бояться совершения новых ошибок. И поскольку все эти представления большей частью остаются бессознательными и никак не связываются с источником, их породившим, то эти дети, становясь взрослыми, на протяжении всей жизни вынашивают чувство вины, считают себя недостойными любви и их мучает страх снова потерпеть неудачу».

Фигдор говорит о том, что ему пришлось столкнуться с тем феноменом, что самочувствие детей разводов напоминает самочувствие дискриминируемых меньшинств или групп общественных окраин. «О стыде детей, у которых нет настоящих семей, мы уже говорили. К тому чувству, что «со мной что-то не в порядке», добавляется часто и другое, которое можно выразить так: «Я живу здесь, среди вас, но, собственно говоря, я, или по крайней мере большая часть меня, принадлежит совсем другой жизни». Этой «другой жизнью» и является отсутствующий отец или отсутствующая мать... Отсюда появляется тенденция исключения самого себя и тенденция к отступлению». Иногда это действительно становится мотивом подключения к группам социальных обочин, но и там старые проблемы вскоре всплывают вновь.

Марио было шестнадцать лет, когда доктор Фигдор начал с ним психотерапевтическую работу. Поводом оказалось «непреодолимое отвращение к учебе» и дисциплинарные проблемы. Ему грозило исключение из школы. Попытки матери повлиять на него заканчивались криком, Марио хлопал дверью и бежал в бильярд-кафе. Задания снова оставались невыполненными. Мать говорила: «Он такого высокого мнения о себе, что думает, все должны плясать под его дудку. Он всех взрослых считает дураками и его не допросишься что-нибудь сделать». И правда, внешне он не выглядел неуверенным. Парень был высок и красив и у него были манеры, удивительные для его возраста. Однако стоило ему почувствовать доверие к доктору, как из-под самоуверенной маски показалось лицо растерянного и ранимого подростка. Хоть он и был «любимцем общества», но на самом деле чувствовал себя ужасно одиноким. Марио казалось, что никто не любит его по-настоящему и ему необходимо вновь и вновь что-то предпринимать, чтобы завоевывать симпатии окружающих. И хотя, как мы уже сказали, он обладал привлекательной наружностью и хорошими манерами, был одарен спортивными талантами и очень нравился девушкам, ему и в голову не приходило, что его дружба может быть очень важна и другим. Как только он садился за уроки, его начинал мучить вопрос, а что сейчас делают другие там, без него? Ему казалось, что самое интересное всегда происходит в его отсутствие, а о нем никто и не вспомнит. Тогда он бросал учебники и бежал в кафе-бильярдную, место обычных встреч с друзьями. Но там никого не было, в это время все сидели за уроками. На следующий день повторялась та же история. Точно так же болезненно и даже яростно реагировал он на всякую критику со стороны взрослых, считая ее проявлением враждебности по отношению к себе.

Родители Марио расстались восемь лет назад. В ходе психоаналитического обследования выяснилось, что мальчик в большой степени идентифицировал себя со своей страдающей матерью, которая чувствовала себя нелюбимой, упрекала весь мир и прежде всего «этих ужасных мужчин». Столь опасную идентификацию Марио стремился компенсировать подчеркнуто «мужественным» поведением. Сделать матери любезность и получше учиться бессознательно означало для него «не быть мужчиной». Но вместе с тем Марио идентифицировал себя и с идеализируемым образом отца, что помогало ему удерживать видимое равновесие. Отец его переселился в Канаду и, как заявил Марио, не имея никакого образования, добился большого успеха. «Он правильно сделал, что покинул эту прогнившую Австрию и мою мать!» Марио считал, что с отцом (виделись они примерно раз в год) они могли бы лучше понимать друг друга, и собирался после школы, которую — сознательно — он все же хотел закончить, тоже уехать из страны. Несмотря на то, что уехать он собирался не обязательно в Канаду, это намерение имело бессознательное значение «воссоединения с отцом» или «возвращения в землю отцов». Там-то уж он никогда не будет чувствовать себя непонятым и отвергнутым!

Бывшие дети разводов в большинстве своем стремятся к счастливому браку и дают себе обещание не повторить ошибок своих родителей. Однако на дороге к исполнению этих желаний стоят огромные помехи, и они часто терпят крах прежде всего потому, что им неизвестна модель нормально функционирующего партнерства. Анна Мария Д. обратилась к психотерапевту по поводу одолевающих ее депрессивных настроений и жалоб психосоматического характера. С восемнадцати лет у нее были любовные отношения с мужчинами, но она жаловалась, что попадаются ей «одни женатики», так что семьи у нее не было и она сделала уже два аборта. В ходе психотерапевтического лечения выяснилось, что она тем не менее лишь тогда может позволить себе иметь эротические желания, когда знает заранее, что длительные отношения невозможны. Хотя она и мечтала о «настоящей семье с детьми», но не верила, что такое возможно. В ней жила непоколебимая уверенность, что рано или поздно ее все равно покинут, поэтому она и не пыталась создать семью.

Такая же история и у Эрика Б. Несмотря на то, что он уже трижды подолгу — от одного до трех лет — жил с женщинами, разрыв каждый раз происходил по его инициативе. Как только дело доходило до каких-либо разногласий, он в страхе вновь оказаться брошенным сам прерывал отношения. Для многих людей прекращение отношений кажется единственной возможностью разрешения конфликтов, идет ли речь о дружеских, любовных или рабочих отношениях.

Альфред Н. в свои 22 года поменял уже три места работы. Каждый раз, благодаря своим замечательным профессиональным качествам, он быстро завоевывал расположение начальства. Но возникновение малейшего недовольства им заставляло его как бы вновь переживать потерю приоритета «любимого сына». Его восхищение шефом превращалось в разочарование и даже ненависть, и он «швырял тому в лицо» свою должность. И свои шансы.

Любимый человек часто становится объектом переноса на него чувств с отца или с матери, и переносы эти ведут к своего рода новым инсценировкам конфликтных ситуаций из детства. Сорокалетняя Мария С. со всеми мужчинами, которых она в своей жизни любила, чувствовала себя использованной и униженной. Вначале она думала, что это судьба и ей просто «попадаются» «негодные типы», но потом стала сомневаться: «А может быть, это я вечно выбираю не тех?». В ходе психотерапии выявилась связь между ее отношениями с мужчинами и примером собственных родителей. Марии было пять лет, когда родители разошлись. Ее отец легко впадал в ярость, бил дочь и кидался с кулаками на мать, когда та пыталась защитить ребенка. Вначале казалось, что пациентка из всего своего окружения выбирала именно тех мужчин, которые по характеру напоминали ей отца. Но потом выяснилось, что она испытывала унижение и по вовсе безобидным поводам. Она чувствовала себя «отлупленным ребенком» даже там, где не было никакой объективной причины так себя чувствовать. Судя по всему, что-то влекло ее к тому, чтобы вновь и вновь переживать свои детские отношения с отцом. Чувствовать себя «отлупленной» стало неотъемлемым условием ее любовной жизни, так что даже если мужчина и не был достаточно активен в этом отношении, она прибегала к инсценировкам или фантазированию. Позднее, когда за сознательной ненавистью Марии С. удалось открыть свою любовь к отцу, вытесненную в бессознательное, она поняла, что в этих «повторениях», сама того не сознавая, пыталась и поныне сохранить образ некогда любимого отца. Таким образом, полная боли разлука становилась как бы несостоявшейся.

Но она сохраняла и еще одну идентификацию, а именно с беспомощной, избиваемой матерью. Из-за обуревающего их чувства вины многие дети, становясь взрослыми, навсегда остаются в плену у представления, что они не имеют права быть счастливее «бедной, покинутой мамы» или «бедного, покинутого отца» и их чувство вины смягчается в результате самонаказания. Однако бывает и наоборот: дети идентифицируют себя со «злым» родителем и сами уничтожают в своей жизни все, что им дорого.

Кроме того, в случаях, когда ребенком в фазе расцвета инфантильной сексуальности переживаются сцены насилия между родителями, в нем закладывается основа для дальнейшего развития садистских или мазохистских наклонностей. Сексуальные фантазии Марии С. тоже носили ярко выраженные мазохистские, а порой и садистские черты.

Едва ли существует в жизни ситуация, в которой не присутствовало бы так называемого «третьего». Поэтому детям, выросшим вдвоем с матерью, очень трудно бывает интегрировать «третий объект» в отношения двоих. И даже в тех случаях, когда этот «третий» вовсе не конкретная персона, а, например, система, фантазируемая личность или личность из прошлого. Например, одна женщина была вполне счастлива в замужестве, но ее постоянно мучил страх, что она не в состоянии подарить своему мужу так много радости, как его первая жена. Итак, даже интимнейшие отношения часто не обходятся без присутствия «третьего». У тех, кто в детстве пережил конфликты родителей или их развод, отсутствует этот положительный опыт. Кроме того, они особенно тяжело переживают ревность и у них слабо развиты стратегии конкурентных ситуаций. И, что тоже немаловажно, они не умеют извлечь пользу из отношений других, т. е. из своего временного исключения из этих отношений, которое могло бы предоставить покой и время для собственных занятий. Ведь когда они жили в тесных отношениях с матерью, обращение «за ее спиной» к отцу всякий раз было связано с большими страхами. Так и страхи Анны Марии Д. перед длительными отношениями имели и тот корень, что она бессознательно панически боялась оказаться «съеденной» этими отношениями, потерять свою автономию и себя как личность. Ей казалось, что такие отношения не позволят ей сохранить дружбу с другими людьми и свои собственные интересы. С другой стороны, она как бы повторяла свою «эдипову» любовь к отцу, исключая из нее «мать» в образе жены своего любовника. В то же время она сама становилась своей «бедной матерью», которая тосковала по счастливому браку, но вынуждена была жить одна в то время, как отец был уже женат. Очень многие дети разведенных родителей не умеют поддерживать никаких отношений, кроме партнерских, и все, что имеет значение для любимого человека за пределами этих отношений, приводит их к мучительной ревности.

С другой стороны, бывает и так, что человеку очень трудно сохранить отношение к отсутствующему «объекту», как бы важно и дорого оно ему ни было. Например, Герберт Г. имел привычку каждому, кто ему понравится, тотчас обещать все и вся. «Я сделаю!» — постоянно звучало из его уст. Конечно, в тот момент он так и думал, но реальность показывала другое, кроме того, одни его обещания полностью зачеркивали другие, что приводило к новым конфликтам. Получалось так, что Герберт жил среди изолированных двойственных отношений, которые были чужды друг другу, и при всей своей готовности он не способен был на продолжительную дружбу.

Юрген Ц., сорокалетний мужчина, обратился к психотерапевту после того, как его жена подала на развод. Вначале казалось, речь идет о двух его дочерях, но вскоре выяснилось, что ему хотелось поговорить с доктором и о своих собственных проблемах. «Каждый раз, когда женщина показывает мне, что я ей не безразличен, я не могу ей отказать. И это выглядит так, словно во всем мире нет никого и ничего, кроме нас двоих, и уже никакие соображения — ни о семье, ни о работе — не идут в расчет. Потом, когда я прихожу домой, я ненавижу себя за ложь и совершенно не понимаю, как это я мог так легкомысленно поставить на карту все, что мне так дорого — жену, детей, работу...»

Рождение первого ребенка также является важным событием, которое подвергает проверке способность человека к интеграции «третьего» в отношения двоих. Можно было бы и дальше продолжать перечень ситуаций, которые показывают, какой отпечаток накладывают переживания развода на всю дальнейшую жизнь человека и это почти во всех отношениях.

И все же, как это получается, что столь непропорционально большое число взрослых, оказавшихся разведенными, сами когда-то были детьми, пережившими развод? «Чрезмерная уязвимость бывших детей развода, их проблемы в освобождении от дома в пубертатный и адолесцентный периоды и трудности, проявляющиеся в любовных и триангулярных констелляциях отношений, очень сильно уменьшают шансы когда-нибудь прийти к длительному и счастливому партнерству. Таким образом приводится в движение фатальный круговорот...».