Мы обедали, когда в столовую ворвался запыхавшийся Суржик. Его обычно равнодушное и замкнутое лицо пылало румянцем, а глаза… может, мы в первый раз и увидели, что есть у Суржика глаза: всегда сонно прикрытые тяжелыми веками, они сейчас готовы были выскочить — и оказалось что они живые, беспокойные.

— Семен Афанасьевич! — выговорил он, с трудом переводя дыхание. — Там из Ленинграда… к нам… какие-то…

Ребята привстали, кое-кто уже побросал ложки, маленький Стеклов вскочил.

— Павлушка, ты что, разве кончил уже! Не кончил, так сиди! — услышал я выходя.

Отряд Жукова дежурил по столовой, а разве Саня позволит выйти, не дохлебав супа, не доев каши, — вот так просто выскочить из-за стола!

Суржик широко шагал рядом со мной, заглядывая мне в лицо и возбужденно повторял:

— «Доложи, говорят, заведующему. Ты, говорят, видно, дежурный, так доложи заведующему…»

— Да кто? Кто приехал?

Но тут до меня донеслась сухая дробь барабана. От калитки навстречу нам строем по двое маршировали пионеры — человек десять, все в форме и с галстуками. Высокий паренек в юнгштурмовке шел по левую руку. Сразу видно было, что он очень доволен всем — и четкой барабанной дробью, и выправкой своего маленького отряда, и славным, солнечным днем.

— Стой!.. Раз-два!

— Ах, кабы горн!.. — с отчаянием прошептал Суржик.

— Вы заведующий? — спросил вожатый.

— Я.

— Здравствуйте. Мы делегация от ленинградских пионеров с подарками для ваших ребят. Лучинкин.

— Очень приятно. Карабанов.

По чести сказать, я ничего не понял. Почему вдруг подарки, откуда? Но этот высокий мальчик в юнгштурмовке держался так твердо и весело, так уверенно смотрели его светлые глаза… просто невозможно было сомневаться, переспрашивать! Я оглянулся: прямо в рот мне, едва дыша, глядел Петька. Я кивнул. Раздался трезвон колокольчика, сзывающий на линейку, и тотчас из столовой, из спален, из парка к нам помчались ребята. Еще минута — и весь детский дом выстроился на линейке, как всегда — по отрядам, каждый на своем постоянном месте. Тем временем вожатый негромко скомандовал своим, и они мгновенно перестроились в одну короткую шеренгу лицом к линейке.

Дежурный командир Суржик стоял рядом со мной и беспомощно оглядывался, не зная, как быть, куда девать руки-ноги, ставшие еще более неуклюжими, чем всегда.

Вожатый вопросительно взглянул на меня. Я знаком показал, что уступаю ему честь и место.

— Слово для сообщения предоставляется Тане Воробьевой! — сказал он.

Из шеренги выступила стриженая смуглая девочка лет двенадцати. Как и у Петьки, неожиданными на этом смуглом лице были огромные серые глаза с голубоватыми белками — сердитые, упрямые глазищи.

Она сделала шаг вперед, отвела рукой со лба прядь волос, вздохнула, точно перед прыжком в воду, и очень решительно сказала:

— Товарищи!

Я обвел взглядом ряды товарищей. Они смотрели на девочку внимательно и с любопытством. А она, переждав секунду, так же решительно и независимо продолжала:

— Вам известно, что по призыву Горького продолжается сбор подарков для деревенских ребят. В начале марта были посланы первые посылки. Впереди по сбору идут Смольнинский и Петроградский районы. Отстают выборжцы. Пионеры Балтийского завода провели во всех цехах сбор технического оборудования. Завод «Красный гвоздильщик» посылает вам тетради и книги. Пионеры базы имени Урицкого посылают баскетбольные мячи, шашки, шахматы, настольные игры… База электроремонтного завода…

Девочка так и сыпала названиями, цифрами (шестнадцать молотков, шесть ножовок, десять зубил…). Ясно было, что выступать ей не впервой — дело простое, привычное и, может быть, даже чуть наскучившее.

Когда она приостановилась, чтобы перевести дух, из наших рядов раздался деловитый вопрос:

— А где все это?

Я узнал голос Володина. Кто-то прыснул, смех пробежал по рядам и умолк. Таня Воробьева слегка пожала плечами:

— Где? На станции. Там дежурный остался. Где… Как будто в этом дело!..

Но для нас дело было и в этом. Мы еще не умели мыслить отвлеченно. Привезены мячи, тиски, баскетбольные корзинки? Мало услышать об этом — надо поскорее поглядеть на них, потрогать и пустить в дело!

— Большое вам спасибо, товарищи пионеры, — сказал я. — Большое, сердечное спасибо и за ваши подарки и за то, что вы приехали к нам в гости. А теперь давайте знакомиться… Товарищ дежурный командир, командуй «вольно».

— Вольно! — надсадно крикнул Суржик.

Ряды дрогнули, но не распались. Гости тоже не двинулись с места. Мои и приезжие стояли и разглядывали друг друга.

— А не пообедать ли вам? — сказал я.

Это был, прямо сказать, мудрый ход. Гости переглянулись.

— Обедать! Обедать! — воскликнул Жуков. — Там еще много всего, и еще картошки варить положили, мы уже положили, сразу! Идемте! — радушно говорил он, протягивая руку и поворачиваясь то к одному, то к другому.

Его некрасивое, но такое подвижное и умное лицо все светилось оживлением и ожиданием чего-то хорошего, что сейчас непременно произойдет. Можно было подумать, будто он всегда только тем и занимался, что принимал гостей.

Ленинградцы уже не парами, а тесной кучкой, окруженные моими ребятами, двинулись с ними к столовой. Сероглазая Таня строго задавала Сане какие-то вопросы, а он отвечал ей очень вежливо и в то же время чуть снисходительно.

— А на станцию, на станцию-то? — теребили меня со всех сторон.

— Суржик, распорядись.

— Самому мне?

— Зачем самому? На кого же ты дом оставишь? Ты главный дежурный сегодня. Пошли кого-нибудь. Да вот хотя бы… Репина хотя бы. Он, кажется, свободен?

Суржик приоткрыл рот, втянул голову в плечи, оглянулся кругом, откашлялся… Он старался хоть немного, хоть на минуту оттянуть время. Но делать было нечего. И вот я и стоявшие вокруг ребята имели удовольствие слышать, как Виктор Суржик, слегка заикаясь, отдает приказание Андрею Репину:

— Слушай, Репин… это самое… Возьми троих, какие тебе снадобятся… и на станцию… за этим… самым… чего привезли.

Репин выслушал молча, опустив глаза и слегка раздув ноздри. Плотнее сжал губы. Наверно, ему хотелось осадить Суржика, а может быть, и засмеяться. Но и ему ничего другого не оставалось делать: дослушав это нескладное приказание, он молча повернулся и пошел — исполнять.

Гости разместились за тремя столиками в нашей столовой — вместе с вожатым их было как раз двенадцать. Дежурные носились как угорелые от кухонного окошка к столам и обратно: то им казалось, что не хватает хлеба, то — за добавкой супа, то вдруг понадобилось в солонку, и без того полную, подсыпать соли.

— У вас баскетбола нет? Значит, хорошо что баскетбольные корзинки? — спрашивал маленький круглолицый пионер с ярко-розовыми, забавно оттопыренными ушами.

— Мяч есть. А корзинка никуда: обруч ломаный. Да мы в мастерской… — храбро стал объяснять Подсолнушкин и вдруг на полуслове запнулся.

— А библиотека есть? — спросил вожатый

— За книги большое спасибо, с книгами у нас плохо, — пришла на выручку Екатерина Ивановна.

— Еще привезем. Знаете, как сбор подарков идет? Все несут и несут просто наперебой, — сообщил еще один гость, самый маленький и, если не считать Тани Воробьевой, самый серьезный — он-то и был барабанщик.

— Ешьте, ешьте больше, — заботливо угощал Саня.

Он один вел себя совсем просто и непринужденно, в то время как остальные суетились вокруг приезжих, а Петька даже выбегал каждую минуту во двор и вновь мчался в столовую, не находя, что бы еще такое сделать.

Тем временем во дворе спешно наводился какой-то совсем уже сверхъестественный порядок. У нас и без того было чисто. Но сейчас Петька подобрал на бегу клочок бумажки и прошипел: «Сорят тут еще!..» Павлушка Стеклов подметал волейбольную площадку с таким видом, словно это был паркет бальной залы. Леня торопливо загонял куда-то своих кур. Он-то, конечно, был уверен, что Пеструха с цыплятами может служить украшением любого двора, но на него напустились со всех сторон. Оставалось только покориться.

Алексей Саввич с крыльца наблюдал за ребятами.

— Хозяевами себя чувствуют, — сказал он, встретясь со мной взглядом.

Больше всего я боялся, что они так и будут ходить кучками и глазеть на гостей, словно никогда не задирали вот таких же точно ребят на ленинградских улицах.

Но лед сломал барабанщик. Он вышел из столовой первым, маленький, не выше Лени Петрова, важный и серьезный, остановился на крыльце и чуть не наткнулся на Петьку. Восторженными и страдающими глазами Петька уставился ему в руки — на новенький краснобокий, сияющий медными винтами барабан. Потом глаза их встретились.

— Умеешь? — спросил барабанщик.

Петька помотал головой.

— Сейчас покажу. Бери палки…

Когда в дверях столовой показались вожатый, Таня и остальные, барабанщика и Петьку уже окружало плотное кольцо моих ребят. Никто из них не умел барабанить, но все наперебой поучали и советовали:

— Дробней, дробней надо! Левая у тебя отстает. Что ты все правой!

— Да ну вас! — досадливо отмахивался Петька.

У ленинградского мальчишки так здорово, так отчетливо получалось:

У Петьки так не выходило. А он очень не любил, когда что-нибудь не выходило! Да и кто это любит?

А потом на дорожке показались Репин, Володин, Колышкин и еще один ленинградец — они везли тачку, нагруженную ящиками. Когда они подошли поближе, я сказал:

— Все ящики надо на склад, там откроем и запишем. Книги — в клуб. Распорядись-ка, Репин.

И Репин стал распоряжаться:

— Стеклов, возьми вон тот ящик — унесешь один, он легкий… Володин, позови Жукова… Жуков, здесь книги, отнеси с кем-нибудь в клуб.

Он говорил холодно, негромко и словно пробовал каждого на зуб — не заспорит ли Стеклов? Не откажется ли Жуков? Но и тот и другой без слов повиновались. В мою сторону Андрей не смотрел, будто меня здесь и не было.

— А почему вы все без галстуков? — спросила вдруг Таня. — Или вы неорганизованные?

Стало очень тихо. Потом Жуков спросил настороженно:

— Почему неорганизованные? Чем мы плохо организованные?

— Ну, то есть, не пионеры. Не пионеры — это и есть неорганизованные. Так всегда говорят, и ничего особенного, — объяснила она, почувствовав себя неловко под недовольными взглядами ребят.

— Мы организованные, — сухо сказал Сергей.

— Но пионеров у вас нет? — Таня брала реванш. — А «Ленинские искры» вы выписываете? А интернациональные пятачки собираете? Гриша! — Тряхнув головой, сердитая девочка повернулась к вожатому: — Ты слышишь? Они даже не собирают интернациональных пятачков… А общество «Друг детей» у вас есть? Ну, знаете…

— Погоди, Таня, — спокойно остановил ее вожатый, и его смеющиеся глаза впервые стали по-взрослому внимательными и серьезными. — Ребята, — мягко добавил он, обращаясь к тем, что поближе, — вы говорили, у вас есть клуб? Покажите-ка…

— Клуб… он еще не так чтоб оборудованный, но все-таки… — отозвался Сергей не без смущения.

— Айда! — с готовностью вмешался Петька. — Идем, сейчас мы вам покажем. Клуб у нас большой!

Он пошел вперед, и его походка, приподнятые плечи, даже стриженый затылок, кажется, выдавали тревогу: только бы не ударить лицом в грязь!

— Вот, очень интересно! — сказал Петька, широким жестом указывая на разинувшего рот фанерного буржуя. — Можете попробовать. А вот столики — на прошлой неделе в мастерской сделали. Это под шашки-шахматы, только у нас пока одни шашки, Стеклов выточил с Алексей Саввичем…

— Шахматы мы вам привезли, — вставил лопоухий пионер.

— Вот и спасибо! А тут будут полки, мы сами сделаем. И поставим книги — ваши и еще свои, у нас тоже есть…

Про книжные полки Петька выдумал на ходу — у нас об этом еще разговора не было.

— А стенгазета у вас где? Не выпускаете? — спросила Таня.

— Погоди, Воробьева, — опять сдержал ее Гриша. — Давайте-ка, в самом деле, поупражняемся. Где у вас мячи? Ну-ка, я попробую… Р-раз! Два! Смотрите, не так это просто! А ну ты, Смирнов. Так! У тебя ловчее выходит. А ты, Таня?

— Я попробую, — хмурясь, сказала неугомонная Таня. — Но я все равно не понимаю, почему у них нет…

— Таня, не задерживай, всем хочется попробовать.

Искусством метания мячей Таня владела много хуже, чем ораторским, и, попав в рот мишени только один раз из пяти, стала смотреть вокруг еще более строго и критически.

Тем временем Петька, весь красный и взъерошенный, выскочил снова во двор.

— Колышкин! — услышал я за окном его голос. — Колышкин, иди скорей! Покажи им, покажи, как надо кидать! Да скорей ты!

Он терпеть не мог Колышкина и никогда к нему не обращался. Но тут дело было слишком серьезное.

Со своим обычным отсутствующим, сонным видом Колышкин вошел в клуб, протолкался вперед, подождал, пока Таня с прежним сомнительным успехом израсходовала оставшиеся ей мячи, потом взял ящик в левую руку и, не сильно, но точно взмахивая правой, почти не глядя, стал безошибочно кидать мяч за мячом прямо в разинутый рот буржуя.

— Вот, вот как кидают! — подпрыгивая и размахивая руками, кричал Петька. — Ух ты! Еще раз! Давай, Колыш, давай!

— А скажите… — начала было Таня.

Но тут кто-то, как и Петька, одержимый идеей показать себя гостям, крикнул:

— Давайте в баскетбол! Мы против вас!

Тотчас Петька, Павлуша и еще кто-то из маленьких помчались созывать старших — те разбирали в мастерской вновь привезенное богатство. Кто-то кричал:

— С новыми корзинками?

— Да когда же их приколачивать! Давай пока со старыми!

— Может быть, лучше, чтоб команды были смешанные? — негромко предложил Гриша, оглядываясь на меня.

— Пускай сами разбираются, — посоветовал Алексей Саввич. — Такое сражение дружбе на пользу.

Ленинградцы собрались в кружок и шепотом спорили.

— Он у себя в школе лучше всех, — послышалось оттуда.

— Ладно, ладно! А еще кто?..

У нас особой бескетбольной команды не было, но все сильнейшие игроки были известны наперечет: Жуков, Сергей Стеклов, Подсолнушкин и… «Эх, если б Король был, если б Король!»

В команде ленинградцев оказались две девочки — Таня и еще одна, худенькая, но ловкая и крепкая. Большого опасения она, впрочем, не внушала — очень уж хрупка на вид, да и ростом маленькая.

— Девчонки у них, — шепнул над моим ухом Суржик. — Зададим!

— Кто же у нас пятый? Семен Афанасьевич, может, вы?

— Нет, нет! Разве Гриша за нас играет? Что вы! — возмутилась Таня.

— Репин! Вот кто пятый! — сказал Жуков.

Я обернулся и встретился глазами с Андреем. Мне ни разу не случалось видеть, чтобы он играл в баскетбол, и я даже не подозревал, что он умеет. Но, видно, Саня знал больше моего. Сейчас Репин смотрел на меня с тем замкнутым, оскорбленным выражением, какое он сохранял на лице все последние дни.

— Ты играешь?

Он шевельнул бровями.

— Могу, — ответил он помедлив.

— Ну, давайте, давайте скорее, — вмешался Гриша. — Я буду судить. Найдется у вас свисток?

Поначалу мы играли сильнее. У нас было одно серьезное преимущество: наши игроки знали друг друга, наизусть знали сильные и слабые стороны каждого. Гости были из разных школ и играли вместе впервые. Кроме того, мальчики не принимали в расчет ни Таню, ни другую, худенькую. Надо было быстро передавать мяч, а они искали глазами друг друга, предпочитая терять время, лишь бы не кинуть девочке.

— Несправедливо! — кричала Таня. — Гриша, ты смотри, что же они делают!

Худенькая молчала и только неотрывно следила за мячом, плотно сжав губы. Лицо ее с выпуклым, упрямым лбом было спокойно и внимательно. Но вот она гибко повернулась, перехватила мяч и, хлопая его ладонью оземь и снова ловя, побежала к нашему щиту. Сбоку вынырнул Подсолнушкин, поймал было мяч, но только на секунду: девочка забежала вперед, снова перехватила мяч, с неожиданной силой подбросила, и он, описав высокую дугу, точно притянутый невидимой нитью, окунулся в нашу сетку. Первый гол!

— Ай да она! — крикнули сразу несколько голосов, громче всех — Петька.

Мы даже не в силах были огорчаться — так хорошо, так ловко сыграла эта девочка.

— Вот что значит недооценить противника! — весело и многозначительно произнес Гриша, поглядывая на нас.

Игра продолжалась. Второй гол забил нам белобрысый мальчуган, которого я заметил в столовой по отличному аппетиту. Плотный, почти толстый, белые брови и ресницы, блеклой голубизны глаза… Казалось, он должен быть сонным, вялым, неповоротливым, вроде нашего Суржика, — а вот поди ж ты…

Дальше игру вели главным образом худенькая девочка — попутно выяснилось, что ее зовут Женя, — и этот самый белобрысый мальчуган. Он вытворял чудеса — не уставая, не теряя дыхания, летал из конца в конец площадки, ловил даже самые безнадежные мячи, падал, мгновенно вскакивал — и вот издалека, почти с противоположного края, с такой же легкостью, как и в первый раз, забил нам еще один мяч. Счет стал 6:0 — увы, не в нашу пользу.

Как важно хорошо начать! Никогда не игравшие вместе, гости наши после первых двух попаданий почувствовали себя бодрее, увереннее. Никто из них не метался по площадке без толку, они точно передавали мяч друг другу и не терялись, когда борьба надолго задерживала их у собственной корзинки.

У меня сосало под ложечкой от огорчения. Эх, если бы можно было вмешаться! Трудно стоять и смотреть со стороны, когда так и чешутся руки помочь. А все-таки мне было весело смотреть на своих — на тех, кто не играл и вместе со мной переживал удачи и неудачи игры. Петька — тот был вне себя. Он чуть не плакал и в немом отчаянии поминутно оглядывался на меня. Коробочкин, Суржик, Володин, Коршунов — чье лицо ни попадало мне на глаза, никто не оставался равнодушным, все волновались, тревожились… Может быть, впервые в жизни они боялись и тревожились не за себя.

А в нашей команде царило смятение. Шутка ли — счет 6:0, если именно ноль приходится на твою долю! Они так растерялись, словно ни разу вместе не играли. Никогда еще я не видал Сергея Стеклова таким красным и взлохмаченным. Жуков обливался потом. Подсолнушкин ни минуты не мог устоять на месте, защищая свое кольцо; он все порывался вперед, и когда мяч летел к нам, его, в сущности, некому было отбивать. Один Репин оставался спокоен. В каждом его движении был смысл, он не суетился, не терял самообладания. Пожалуй, он слишком мало действовал, словно выжидая, приглядываясь, примериваясь к чему-то.

После того как нам забили третий гол, Репин коротко, сквозь зубы сказал что-то Жукову; тот перешепнулся с Подсолнушкиным, и они поменялись местами — Саня стал на защиту. Пробегая мимо Подсолнушкина, Андрей сказал что-то и ему, и, видно, что-то не слишком любезное — Подсолнушкин только головой повел, точно у него заныл зуб.

Андрей не то что побежал, а заскользил рядом с белобрысым, не мешая ему, не пытаясь выбить мяч у него из рук. Тот передал мяч Тане — Репин оказался рядом с нею. Таня кинула мяч — и неплохо кинула. Но Андрей взлетел за ним, точно и сам весил не больше, чем мяч, и его тоже подкинула невидимая сильная рука. И тут же, на лету, с дальнего конца площадки, послал мяч в корзинку противника. Мяч легонько стукнулся о край кольца, подскочил — и аккуратно нырнул в сетку.

— Ур-ра! Андрей! Ура, наши!

— Не в сухую! Не в сухую! Я уж думал, в сухую! — как одержимый, повторял Петька.

— Хороший удар, — согласился Гриша.

И игра закипела снова. Худенькая Женя, забившая нам первый гол, опять ловко и сильно кинула мяч, но Жуков отбил его, послал Стеклову, а Стеклов уверенно передал Репину. И снова Репин с очень далекого расстояния послал мяч в корзинку противника — и снова попал. Это произошло быстро и легко, как во сне, и, кажется, все наши разом перевели дыхание — только после короткой паузы раздался дружный восторженный вопль. А на лице Андрея, изменив его до неузнаваемости, на какую-то кратчайшую долю секунды показалось выражение самой простой и обыкновенной детской радости. И тут раздался свисток, возвещавший конец игры.

Нам даже не удалось сравнять счет, но счастье от сознания, что все-таки нет позорной сухой, было велико: тесно обступив игроков, ребята хлопали по плечам, по спинам своих и чужих, что-то кричали, доказывали.

— Еще одну! Отыграться! — вопил Петька, добросовестно исполняя роль «гласа народного».

Гриша внимательно посмотрел на него своими смеющимися глазами:

— Верно, отыграться вам следует. Но нам, понимаешь, уже домой пора.

— Мы приедем еще, — великодушно сказала Таня. — Мы приедем… ну… через выходной.

— Испытания начнутся, — возразил белобрысый.

Я невольно поискал глазами Женю. Она уже стушевалась, и я не сразу заметил позади остальных пионеров ее бледное, почти не разгоряченное игрой большелобое лицо. Но, услышав слова белобрысого паренька, она подняла голову и сказала:

— Конечно, надо дать им отыграться.

— Мы обязаны, как ты не понимаешь! — подхватила Таня, наступая на белобрысого. — Это долг… понимаешь, наш долг, раз мы выиграли!

— Вот что, — предложил я, — надо посидеть перед отъездом, как полагается… и спеть что-нибудь.

Через минуту мы все сидели вокруг гостей — на крыльце, на скамьях, которые притащили ребята, и просто на земле. И тут Таня спросила:

— А какие песни вы знаете?

— Какие песни? «Позабыт-позаброшен», — сказал вдруг Репин, словно нарочно обнажил что-то темное, далеко упрятанное, о чем никто уже не хотел вспоминать.

— Это же беспризорники поют! — удивилась Таня.

— Ты не обращай внимания, это он так… шутит, разве не видишь? — заговорил Саня. — Мы знаем «Наш паровоз летит вперед — в коммуне остановка»…

— А «Красный Веддинг» знаете?

Жуков замялся.

— Красный… чего? — переспросил кто-то.

— Веддинг. Гриша, они не знают, что такое Веддинг!

Тут, видно, чаша не только нашего, но и Гришиного терпения переполнилась. Даже не взглянув на Таню, он легонько взял ее за плечо, словно прикрепляя к одному месту, — сиди, мол, смирно.

— Веддинг — это рабочий район Берлина, — заговорил он, снова мягко, без улыбки в глазах оглядывая ребят. — Вы ведь знаете, в Германии теперь стачки, аресты, расстрелы. А в Веддинге живут самые преданные делу революции люди — рабочие, коммунисты… Давайте споем им, — обратился он к своим, — а вы подхватывайте припев.

Видно, песня была хорошо знакома и любима — пионеры запели дружно. Белобрысый мальчуган сдвинул белые брови и энергично встряхивал головой в такт песне. Отлично пели обе девочки — у Тани оказало сильный и чистый альт, Женя легко и ясно брала самые высокие ноты.

Мои, затихнув, вслушивались в простую суровую мелодию.

На второй раз мои робко, неуверенно стали подтягивать.

— Чай пить, — шепнул мне на ухо неслышно подошедший Саня.

Я и не заметил прежде, в какую минуту он исчез, но его ничто не заставило забыть об обязанностях хозяина и дежурного по столовой.

— Приглашай, — ответил я тоже шепотом.

— Пойдемте в столовую, напьетесь чаю на дорогу, — сказал Саня, выждав, пока затихнет последняя нота песни.

— Чаю так чаю, спасибо. А потом и домой! — ответил Гриша вставая.

Гости и мои вперемешку направились в столовую.

После чая, когда я со своими ребятами провожал пионеров на станцию, Гриша замедлил шаг, придержал меня осторожно за локоть. Мы немного отстали от ребят.

— Скажите, — негромко спросил он, — ваш детский дом как называется?

— Детский дом номер шестьдесят для трудных детей, — ответил я, глядя в его ясные глаза, из которых вдруг исчезла улыбка, уступив место смущению.

— Знаете ли… — Он поперхнулся, откашлялся. — Ведь произошла, так сказать, ошибка. Мы не туда попали. Не к вам, так сказать, ехали…

— Подарки… — начал я, внутренне холодея.

— Нет, нет, конечно! Подарки — это мы урегулируем… Но вообще, конечно, мы всё перепутали. Ну, ничего, это хорошо, что познакомились.

Он был и смущен, и растерян, и, видно, смешна казалась ему эта путаница. В глазах снова появилась привычная, сразу подкупившая меня смешинка. Он закусил губу и отер платком лоб.

— Ничего, это мы всё распутаем, — ободряюще заключил он, — вы не думайте… Мы приедем еще! — крикнул он уже с площадки вагона,

— Приедем! Ждите! — подхватили пионеры.

Они махали нам из окна — и придира Таня Воробьева, и ее худенькая подруга, и лопоухий паренек, и белобрысый мастер игры в баскетбол, и маленький барабанщик…

А мои махали руками в ответ и кричали весело, от души:

— Приезжайте! Ждем!

Было уже почти темно, когда мы вернулись домой. Я пропустил ребят вперед. Проходя по двору, я услышал голос Жукова:

— Не пойму я тебя — то ли ты человек, то ли неизвестно что. Сперва помог — без тебя проиграли бы с позором. А потом выскакиваешь: «Позабыт-позаброшен»!.. Назло, что ли?

— А ты человек? — насмешливо отозвался Репин.

И Александр Жуков ответил негромко, с силой:

— Будь уверен, я-то человек.

Я, не останавливаясь, прошел мимо, и через несколько шагов до меня донеслись новые голоса:

— Эх, жалко — не Жуков сегодня главный дежурный. Вот это было бы да!

— А чего я сделал не так? Чего было не так? — обиженно вскинулся Суржик.

— Виду не было! Понимаешь? Виду! Стоишь, рот разинул, глаза вылупил, на Семена Афанасьевича оглядываешься. Самостоятельности мало было, вот что!