Утром мне надо было непременно ехать в Ленинград — меня ждали в гороно, отложить эту поездку я не мог. Но и откладывать разговор с Репиным было невозможно. Я и так непростительно и легкомысленно затянул все это дело, полагаясь на целительную силу времени.

— У меня к тебе просьба, Андрей: встреть меня с восьмичасовым. Я привезу книги.

Андрей отвечает мне благодарным взглядом — мы давно не разговаривали один на один.

— Непременно встречу, Семен Афанасьевич, С восьмичасовым? А в каком вагоне вы будете?..

В восемь поезд подходит к нашей станции, и, еще стоя на подножке вагона, я вижу на платформе Репина.

— Добрый вечер, Семен Афанасьевич! А книги где же?

Книг очень немного, сразу видно, что ради них я не стал бы просить, чтоб меня встречали. Сумерки, лица Андрея почти не различить, но я чувствую — он смотрит на меня выжидательно, с недоумением, а может быть, и с тревогой.

— Так вот, — начинаю я без околичностей, — я позвал тебя сюда, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз. Хочу отдать тебе долг. Вот, получай.

— Какой долг? Что вы, Семен Афанасьевич?

— Двести рублей. За Михаила Колышкина. Забыл? В карты он больше играть не будет, а денег у него нет. Вот и отдаю за него.

Репин отшатнулся, остановился:

— Я не возьму, Семен Афанасьевич! Хоть режьте, не возьму!

— Нет, возьмешь. Если мог выиграть в карты человека, деньги и подавно можешь взять.

— Не возьму я!

— Возьмешь. Я не хочу, чтоб ты и дальше издевался над Михаилом.

— Я не издеваюсь! Я уж и не знаю, когда напоминал ему! Мы никогда об этом и не говорим.

— «Не говорим»! Ты думаешь, достаточно не говорить? Ты думаешь, можно забыть, если ты обращаешься с человеком, как с вещью?

— Семен Афанасьевич!..

— Я не хочу, чтоб это висело у Михаила, как камень на шее. Сегодня я как раз получил свою зарплату. Держи двести — и конец разговору. — Я сунул деньги ему в карман.

— Я их выброшу, Семен Афанасьевич!

— А это уж твое дело. Мое дело было — рассчитаться с тобой.

До самого дома мы не произносим больше ни слова. Заслышав издали знакомые голоса, я говорю Андрею:

— Надеюсь, мне не надо просить тебя, чтобы никто, кроме нас с тобой, об этом не знал. И еще: чтоб ты не донимал Колышкина никакими расспросами и разговорами. Мы с тобой кончили дело, и его оно больше не касается. Так?

Андрей, не отвечая, наклоняет голову.

Не знаю, спали ли в ту ночь Андрей и Михаил, а я не спал. Я лежал, как тогда Колышкин, подложив руки под голову, смотрел в темноту и думал. Вспоминались слова Антона Семеновича о том, что наказание не должно причинять нравственного страдания. Наказание, — говорил он, — должно только помочь человеку осознать ошибку. Я думал и не соглашался. Нет, нужно, чтобы Репин именно с болью, страдая, понял всю подлость своего поступка. Только нравственное страдание и может выжечь в нем годами копившуюся грязь.

— Ты не спишь? — тихонько окликнула Галя.

Она всегда знала, когда мне не спалось, и безошибочно угадывала, какое из событий дня мешает уснуть.

— Нет, не сплю.

— Расскажи, какой у тебя был разговор с Репиным.

Выслушала. Помолчала. Заговорила медленно, словно еще раз проверяя каждое свое слово:

— Ты не сердись, Семен, но, по-моему, ты неправ. Получилось так, что ты поставил себя с ним на одну доску. Как будто ты признаешь, что и в самом деле это законно — то, что он выиграл человека.

— Не знаю… Может, ты и права. А только, по-моему, я поступил правильно. И правильно сказал ему. Он поймет, что я вижу: на другом, на человеческом языке с ним еще рано говорить, до него не дойдет. Вот и приходится применяться к его подлому пониманию. Нет, что-что, а презрение до него доходит.

…На другой день к вечеру Андрей постучался ко мне:

— Я вас очень прошу, Семен Афанасьевич, я вас очень прошу — возьмите свои деньги.

Лицо его осунулось, глаза смотрели требовательно и горячо. Обычной иронии, хладнокровия, самоуверенности как не бывало.

— Нет, не возьму. Я ведь сказал тебе.

— Семен Афанасьевич! Я давно забыл об этом, я и думать перестал!

— Зато он помнил. Иди, Андрей. Я буду ложиться, мне рано вставать.

Утром, едва я поднялся, ко мне постучали: на пороге снова стоял Репин.

— Семен Афанасьевич! — начал он хрипло.

И тут я увидел, что надо кончать. Мальчишка физически согнулся под тяжестью, которая навалилась на него, и если не снять ее тотчас, она его раздавит.

— Семен Афанасьевич, возьмите деньги! Если не верите, вот — Михаила спросите…

Колышкин, видно, все время стоял за дверью — он приотворил ее и вошел, ступая неуверенно, как по горячей плите.

— Вот, при Семене Афанасьевиче говорю, — продолжал Репин, облизывая пересохшие, потемневшие губы и переводя глаза то на меня, то на Колышкина: — все забудем, и долга никакого нет, и ничего нет… Возьмите деньги, Семен Афанасьевич!

— Возьмите! — откликнулся Михаил.

И я понял: отказываться больше нельзя.