Король никогда и ничего не делал вполовину. Если он решил найти Плетнева, то уж все его мысли были поглощены этим безраздельно, и этому не могло помешать ни увлечение пинг-понгом, ни что другое.
— Семен Афанасьевич, давайте я тоже буду работать в обществе «Друг детей». Я тогда все приемники обегаю, может, где и наткнусь на след Плетня.
— Не годится: у тебя очень уж много разных дел. И русский язык берет каждый день по два часа, и в пинг-понг приходится играть.
— Давайте брошу пинг.
— Нет, брат, это больше от тебя не зависит. Теперь это уже не только твое желание — это твоя обязанность. Ты будешь защищать честь нашего дома на городских соревнованиях, забыл?
Дмитрий, конечно, не забыл, но и от своего не отступился.
Нашим обществом «Друг детей» руководил Алексей Саввич. Он сбил очень хорошую группу ребят поменьше. Самыми рьяными «друзьями детей» были Павлуша Стеклов, Петя Кизимов и еще с десяток; из старших Алексей Саввич привлек Коробочкина. А тут как раз и ввязался Король.
— Я все буду делать, как вы говорите. Возьмите меня, я ведь всех знаю, я вам буду не без пользы, — твердил он.
И Алексей Саввич сдался.
Ни один из «друзей» не отлучался в Ленинград понапрасну. Они бывали на базарах, встречали беспризорников и расспрашивали каждого, откуда он. В Ленинграде было два распределительных пункта для бездомных детей. Ребятам полагалось там оставаться не больше двух месяцев, но они застревали и по полугоду.
— Вот, пожалуйста, — докладывал Коробочкин: — Федька Феоктистов попал в марте, а сбежал в августе. Сам мне сказал. Лешка Переделкин — его еще в прошлом году взяли на пункт, а он до сих пор там, — мне Сухоручко сказал, я его на базаре встретил.
Мы с Алексеем Саввичем добились в гороно разрешения обследовать оба пункта, и обследование это подтвердило все, что уже было нам известно: беспорядок, текучий состав воспитателей, бессмысленное сидение на пункте по полугоду. Сейчас оба распределителя были набиты до отказа.
Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в «Ленинские искры». Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество «Друг детей», в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина — и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: «И куда смотрит гороно?»
Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.
Ровно через две недели заметку напечатали- и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши «друзья». Так и стояло: «Воспитанники детдома N 60» и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: «И куда смотрит гороно??!!»
Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:
— Алексей Саввич, а как вы думаете — если попросить, чтобы в «Ленинских искрах» напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?
— Боюсь, что Плетнев не читает газет, — самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. — Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места «Ленинские искры» не доходят.
Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
— Нам нужно завтра же поехать за детьми — на нашу долю приходится десять человек.
— Знаете, товарищи, — сказала вдруг Галя: — давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их — на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать («единственное, что сближает их с английскими лордами», — как говорил Антон Семенович).
Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая «улову» ни опомниться, ни оглядеться.
Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров — в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались — и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы «клифтов», наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду — грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок… Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья — и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
— Давайте и мы так сделаем! — с жаром говорит Николай Иванович. — Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: «Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!»
— Что вы, Николай Иванович, — уговаривает Софья Михайловна, — сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
— Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
Вот везет человеку — всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
Во дворе — двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один — настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ — длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
— Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! — слышу я.
Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность — и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
— Новенькие, мыться!
У вороненка звучная фамилия — его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
Самому старшему — четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
— Как тебя звать? — спрашиваю.
— В баню охота, — следует неожиданный ответ.
— Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
— Малявкин. Спиридон Малявкин.
Удивительно не подходит ему эта фамилия.
Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
— Мыться! — повторяет Суржик.
Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
— Эй! — сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
Я вышел следом. Во дворе — движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть — ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались — вышло по-нашему!
Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
— Костер! — сообщил он на ходу.
Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!
На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.
Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!
— Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!
— А ты видал, грязи на них — пуд, — замечает Сергей. — Пока отмоешь… да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь — сороковой, что ли, номер.
Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.
— Эх, и видно-то ничего не будет!
— Как это — не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани — распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.
— Сюда! Сюда! — кричим мы.
Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.
— Сюда! Сюда!
Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:
— Король, погоди, пускай он зажжет.
— А чего? Зачем? — лепечет Ремешков.
— Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает — спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку — она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно — все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.
— А теперь — кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.
Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом…
— Теперь ты! По очереди, ну-ка!
Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается — мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер — и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.
— Ура! — кричит Петька.
— Ура! — подхватываем мы со смехом.
На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно — забыл все на свете!
— А теперь ужинать! — провозглашает Суржик.
Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер — подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!
— Семен Афанасьевич, — шепчет он мне по дороге в столовую, — а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит — можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому… Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному…
Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь — а, вот он и есть — черный!
— Ну, ничего не скажешь — здорово! — говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: — Здорово, ничего не скажешь!