На другой день я поехал в гороно. Увидев меня, Зимин поднялся и, прежде чем я успел вымолвить слово, сказал:

— Товарищ Макаренко написал и нам. Мы согласны с ним. Мы вас, конечно, отпустим.

Помолчали.

— Тяжко вам, я понимаю… — начал Зимин.

— Не понимаю, как я уеду отсюда, — сказал я сквозь зубы. — Как ребят оставлю…

— Вы их в хороших руках оставляете, — сказал Алексей Александрович.

Вернувшись домой, я показал письмо Антона Семеновича своим товарищам: гороно будет думать своим чередом, давайте и мы подумаем, кому лучше руководить нашим домом.

Я смотрел на этих людей — они стали мне дороги и близки, как бывают дороги и близки только те, с кем делил мысли и труд, кому доверяешь до конца, без оглядки. Что-то они скажут?

— Я думаю, лучше всего было бы поручить это Николаю Ивановичу. Он молод, энергичен, хорошо знает ребят, любит нашу, работу.

Это сказал Алексей Саввич — сказал медленно, взвешивая каждое слово и глядя на всех по очереди, будто спрашивая: Так? Верно?

— Совершенно согласен, — сказал Владимир Михайлович, наклоняя седую голову.

— Я тоже думала об этом, — сказала Екатерина Ивановна.

— Но мы вовсе не собираемся здесь долго оставаться! — резко прозвучал голос Елены Григорьевны.

— Я никуда отсюда не уеду, — не взглянув на жену, твердо сказал Николай Иванович. — Спасибо, что верите мне. Но я ведь здесь недавно, меньше всех вас. Справлюсь ли?

— Вы можете положиться на нас, — спокойно сказала Софья Михайловна.

Будь я на месте Николая Ивановича, эти краткие слова придали бы мне больше бодрости, чем любые длинные дружеские заверения.

— Будем работать все вместе, как и прежде, — промолвила Екатерина Ивановна.

Елена Григорьевна сидела, закусив губу и не поднимая глаз.

— Большое спасибо! — взволнованно повторил Николай Иванович и повернулся ко мне: — А вы-то как думаете, Семен Афанасьевич?

— Я согласен с товарищами и доложу о нашем решении в гороно, — сказал я.

Да, я был полностью согласен с товарищами и знал: все они помогут Николаю Ивановичу и каждый будет работать так, словно вся ответственность за дом и детей лежит на нем самом.

Ребятам я не говорил ничего. Решил, что не скажу до последней минуты.

Дел у меня стало еще больше. Постоянно приходилось бывать в Ленинграде, и жалко было отрывать время на эти поездки, хотелось как можно больше быть среди ребят. До последнего дня я старался не думать о разлуке. Я был занят по горло и думать действительно не успевал. Но вот настал канун отъезда.

Я сидел за своим столом в кабинете, положив голову на руки, и думал. Как я их оставлю? Как буду без них? Как они — без меня? Так много не завершено, так много впереди. Нам разрешили организовать пионерский отряд. Красный галстук — наша новая завтрашняя радость. Но меня уже здесь не будет. Шестой класс, а там и седьмой — почти среднее образование! Но меня уже здесь не будет…

Закрыв глаза, я видел Короля… Жукова… Панина… Панин — он в самом начале пути, тут я еще почти ничего не добился… А Нарышкин? Разве он вышел на дорогу?.. Я видел Петьку… Репина… За Репина я уже почти спокоен. Он теперь человек. Скоро сюда приедет его отец. Как-то они встретятся, как решат? Я видел всех. Маленьких и больших. Шумных и тихих. Мне всегда казалось, что только у меня есть ключ от этих жизней, что без меня они завянут. Мне было необходимо так думать. Но теперь я знал, что это не так. И это было хорошо. Как бы я посмотрел в глаза Антону Семеновичу, если бы после меня здесь все рассыпалось и развалилось? Он сказал бы мне: «Не по тебе тебя судят, а по твоим делам, по твоим людям».

Когда после Галиной болезни я вернулся к ребятам, я понял: дом в Березовой может жить без меня. Здесь есть учительский коллектив и коллектив детей, и этот двойной коллектив живет. Все они старались, чтоб я чувствовал: без меня нельзя. Но я видел: можно.

Я взглянул на часы — было уже двенадцать.

Вот сейчас пойду по спальням и посмотрю на них, на спящих. А завтра утром прощусь и уеду. Утром, на пороге трезвого дня, полного дел и забот, прощаться легче и проще — утро вечера мудренее.

Я вышел на крыльцо. По земле вдоль дома лежали светлые квадраты. Поднял глаза — все окна освещены. Почему? Ребята давно уже спят, откуда же свет? Одним духом я взбежал по лестнице и открыл дверь первой спальни.

Все кровати были застланы, как днем, и возле них, точно на утренней поверке, стояли ребята. Что-то сжало мне горло. Я остановился, оглядел их и медленно пошел дальше. В других спальнях было то же — нераскрытые постели, безупречный порядок и ребята, стоящие навытяжку, молча, обращенные ко мне серьезные лица, глубокие, внимательные глаза. Они знали, они были убеждены, что я не уеду, не поглядев на них напоследок. Они знали, что я захочу увидеть каждого, и никто не лег.

Потом я сел на чью-то кровать, и все сгрудились вокруг, как в тот далекий день, когда Тимофей чуть было не поддел меня на рога.

— Пишите… Обязательно пишите, Семен Афанасьевич… Мы приедем к вам… И вы приезжайте… Эх, как вышло!

Я вернулся к себе после часу и тогда только подумал: а откуда же они знали? Откуда? Да разве от них что-нибудь скроешь!

Я знал, что все равно нипочем не усну. Походил по комнате. Стало тесно, вышел на воздух. Теперь окна были темные. Эх, если бы Антон Семенович увидел моих ребят! Что бы он сказал? Похвалил бы меня? Нет. Конечно, нет. Помню, когда в давно прошедшие времена, на заре колонии имени Горького, я устроил набег на бахчу, он сказал сурово:

«Предлагаю отстранить Карабанова от командования отрядом. Позор нам, если у нас такие командиры!»

А когда на селе вспыхнул пожар и я из горящей хаты вытащил больного старика, Антон Семенович сказал, пристально глядя мне в глаза:

«Так должен поступать каждый».

Вот и сейчас он скааал бы:

«Так должен работать каждый».

Да, я буду работать. Еще лучше, еще злее.

И в этот час мне вспомнился канун моего отъезда из коммуны имени Дзержинского, полтора года назад.

Я сидел в кабинете Антона Семеновича и читал. Антон Семенович работал за своим столом. Было очень тихо: коммуна уже спала. Я любил эти часы. Любил смотреть на склоненную голову Антона Семеновича, на то, как бегало его перо, покрывая бумагу четкими, ровными строчками. Иногда он откладывал перо, поднимал глаза и спрашивал меня о чем-нибудь. Спросить Антон Семенович мог и о том, как работает в цехе пятый отряд, и о том, как чувствует себя в седьмом отряде новенький. А заметил ли я, что Зырянский последнее время чем-то озабочен? И что я думаю о поведении самого маленького коммунара Мизяка?

Каждый такой разговор начинался с мелочи, с пустяка, а кончался так, что, уходя, я понимал: вот почему Зырянский взволнован! Вот почему новичку не по душе в седьмои отряде! Мне казалось, что у меня появляется новое зрение, и назавтра я действительно видел больше и умнее, чем вчера.

А иногда весь вечер проходил в молчании. Каждый был занят своим. Но, прощаясь, я слышал глуховатый голос: «Спокойной ночи, Семен!» — и уносил с собой что-то очень важное, от чего прибавлялось жадности жить и работать, работать во всю силу. Мне было весело, и силы я чувствовал в себе вдоволь — хоть горы ворочать. И после большого, но так незаметно пролетавшего рабочего дня в коммуне, после дневного шума, сидя вдвоем с Антоном Семеновичем в затихшем кабинете, я не желал себе иной доли: только работать рядом с ним, и помогать ему, и постоянно учиться у него. Помню длинную цепь таких вечеров, похожих и не похожих друг на друга. Но тот, февральский, с мокрым снегом, стучащим в окна, мне особенно памятен.

Антон Семенович встал, отошел к окну.

— Ну и погодка! — услышал я. — Вот представь: в такую ночь идти в поход. Не для закалки, не для тренировки, а в войну, на фронте… под вражеским огнем… Нелегко!.. Семен, — вдруг сказал Антон Семенович, оборачиваясь ко мне, — ты доволен своей работой?

Я не успел ответить.

— Никогда не будет хорош тот командир, который не действует самостоятельно, — продолжал Антон Семенович. — Пусть он способный, пусть у него хорошая голова на плечах, но если он не действовал на свой страх и риск, по своему разумению, не выпутывался сам в трудных случаях, он еще не командир. Понимаешь?

Я отложил книгу и подошел поближе:

— А к чему вы это, Антон Семенович?

— Ты работаешь неплохо, — он посмотрел на меня поверх пенсне, — но ты работаешь за моей спиной. Думаю за тебя я. А пора уж тебе становиться на свои ноги. Тебе двадцать восемь скоро стукнет, не маленький. И кое-чему научился.

Признаться, я слегка опешил и не вдруг нашелся что сказать. Но Антон Семенович и не ждал ответа. Он вернулся к столу, сел и заговорил деловито, как о чем-то давно и прочно решенном:

— Так вот. Я слышал, сейчас худо с детскими домами в Ленинградской области. Поезжай туда. И выбери себе самый плохой, ладно?

Когда я пришел в тот вечер к себе, Галя и дети уже спали. Хотелось рассказать обо всем Гале. Но я не стал будить ее. Подошел к окошку, уперся лбом в холодное стекло, залепленное снаружи густой, непроглядной теменью, и думал: скорее бы наступило завтра!

Полтора года прошло. Многое понял, узнал, много пережил я за это время. И в этот час, когда круто переломилась моя жизнь и я стал на новом повороте ее, я мог повторить те же слова: работать. Изо всех сил работать. Идти по тому пути, который я выбрал и лучше которого нет на свете… Скорее, скорее бы наступило завтра!