В Ленинград я ездил часто. Подолгу просиживал в гороно, ловя окончивших педагогические институты. Мне хотелось поговорить с человеком начистоту, прежде чем его направят в Березовую поляну. Если тебе присылают работника, поздно спорить. Мне же нужны были не просто «направленные», а такие, которые шли бы к нам по своей охоте.

И такой подбирался у нас педагогический коллектив, что я вставал поутру с особенным чувством радости и покоя. Вставал и думал: что такое хорошее у меня нынче? А, да: Алексей Саввич! Екатерина Ивановна! Это были не слова, а постоянное ощущение. Я мысленно видел Екатерину Ивановну, тесно окруженную ребятами, или Алексея Саввича в мастерской – и это с самого утра наполняло меня уверенностью: день в хороших руках. Если надо, могу уехать хоть на сутки– и не будет точить, подгонять тревога.

В тот жаркий июньский день пришлось захватить с собой Костика.

– Купи ему башмаки, – наставляла Галя. – Примерь как следует, чтоб не жали. И Леночке такие же.

– Давай, уж и ее с собой.

– Хватит с тебя одного. А размер одинаковый. Когда вас встречать?

…Костик сидит передо мною в вагоне. Глаза у него совсем круглые – значит, предвкушает новые впечатления. А может быть, просто хочет спать – перед сном и у него и у Леночки глаза всегда становятся круглыми, как у совят. На лице у Костика отражается все, о чем он думает, что слышит. Словно легкие облака, проходят по его лицу отражения мыслей.

– Папа! Мы купим в Ленинграде башмаки?

– Купим.

– И Леночке купим в Ленинграде башмаки?

– И Леночке.

– Кожаные?

– А какие же еще?

– Я кожаные хочу.

– Кожаные и купим.

– Папа, а я к тебе сяду?

– Ладно, садись.

Он устраивается поудобнее у меня на коленях и вздыхает удовлетворенно, покойно: вот, мол, и достиг, чего хотел. Потом приникает лицом к окну. Нос у него совсем расплющился.

– Осторожней, Костик, стекло раздавишь.

– Ну что я, глупый? – солидно возражает он и очень строго смотрит на девушку, которая позволила себе громко рассмеяться, услышав его ответ.

– И чего смешного?.. – тихо говорит он, прижимаясь носом к стеклу. И еще тише, почти шепотом: – Новое дело!

Знакомый оборот! Узнаю Павла Подсолнушкина. Павел не речист, и эти два слова – «новое дело» – вполне успешно выражают у него возмущение, удивление, укоризну и неудовольствие.

– Костик! – предостерегающе говорю я. Костик молчит, отлично понимая, что я имею в виду. Он больше не смотрит на смешливую девушку. Она протягивает ему конфету в пестрой желто-красной бумажке, но он только поджимает губы и энергично мотает головой из стороны в сторону.

– Какой гордый! – говорит девушка и снова смеется.

Костик смотрит в окно, я – на Костика. Смотрю и думаю о своем.

Я теперь сплю по ночам. Первое время мы толком не спали – ни я, ни Алексей Саввич, ни Екатерина Ивановна: каждую минуту могли постучать в дверь, могло обнаружиться, что кто-то кого-то избил, кто-то сбежал, что-то украдено, испорчено, разбито. Даже когда все начало понемногу налаживаться, мы не знали ни дня, ни ночи, ни часу покоя. А вот теперь я стал спать крепко.

Вчера вечером ко мне зашел Суржик и молча положил на стол тридцать два рубля.

– Что за деньги?

– Это за портсигар.

– Какой портсигар?

– Ну, тогда… помните? И, в кошельке у вас было сто рублей. Так я остальное после отдам, вы не думайте. А это пока…

– А-а, вот что. Ну, спасибо. Иди и не спотыкайся больше.

Он ответил по форме:

– Есть не спотыкаться!

Когда он был уже у двери, я сказал:

– Погоди. А эти деньги у тебя откуда?

Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза – гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.

– Семен Афанасьевич! – Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. – Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять…

– Ладно, всё. Иди.

– Нет, а зачем вы…

– Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.

Ошибка. Нельзя было спрашивать.

Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное – растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.

Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: «А я не знаю, какая у вас в тот день была погода». Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств – все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.

Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.

– Папа, – говорит Костик, – я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.

Оглядываюсь. Той девушки уже нет – мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.

– Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.

– А зачем она смеялась?

С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.

В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.

У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика – очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово – никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки – Костик заслужил сперва обещанную прогулку.

Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика – лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?

– Пойдем, – говорю я.

Снова шагаем: я – один шаг, Костик – два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?

– Смотри, Костик: во-он там памятник… Я не успеваю договорить.

– Памятник! Памятник! – Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.

Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости – оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:

– Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди – петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!

Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело – и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, – настоящий дедушка.

– Костик, пошли!

– Погоди! Еще посмотрим немножко.

– Костик, а башмаки покупать?

– Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу…

И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг – что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.

– Король! – кричит он во все горло. – Король!

Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты – булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:

– Король! Король!

– Король! – зову я.

Он встает.

Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:

– Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!

Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и по-прежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.

– Здорово, – сказал я наконец и сел на скамейку. – А где Разумов? Где Плетнев?

– Плетнева нет… а Разумов здесь… Мы с ним на юг собираемся.

Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.

– Поедем скорее домой, – сказал Костик.

Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:

– Не могу я ехать, Костик.

– Нет, поедем! Папа, скажи ему!

Король быстро повернулся ко мне.

– Не поеду я, – заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. – Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь… И Разумов не согласится…

– А я-то думал… – сказал я медленно, – я-то думал: Король сбежал – уж наверно на новостройку… на Магнитку… а ты вон где…

Король смотрел на меня растерянно.

– Есть хочется, – неожиданно сказал Костик.

– А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на… – Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.

– Спасибо! – И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.

– Семен Афанасьевич, – сказал вдруг Король, – а как ребята? Не разбежались?

Я пристально посмотрел на него:

– Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.

– А как живете там?

– Мачту поставили, – усердно жуя колбасу, сообщил Костик. – Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.

– Ну?

– Проиграли мы.

– Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?

– Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.

– И наши проиграли?!

– Проиграли.

Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:

– А кто играл? Жуков – так, Стеклов – так… Репин? Репин играл? И проиграли… Ах, черти!.. А что Володин – неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?

Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит…

– Слушай, Дмитрий, – говорю я, – брось валять дурака – едем.

– А Разумов? – спрашивает он вместо ответа.

– Отыщи его, и едем все вместе.

– Он сейчас сюда придет.

– Вот и ладно.

Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:

– Семен Афанасьевич, вы сердитесь?

– Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.

– Семен Афанасьевич… – Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. – Я тогда решил остаться. Выхожу от вас – помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили – ты и остался. Ну, я и пошел.

– Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.

Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить – слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе:

– Нам с Разумовым не хотелось… Но Разумову с ним не спорить. Он Плетня всегда слушался…

– А ты?

Король отмахивается коротким жестом – ему не до моих вопросов, он должен поскорей выговориться до дна.

– Пришли в Ленинград – и разругались. Ничего не ладится, все вкривь и вкось. Ни к чему душа не лежит. Плетень говорит: «Чего вы как отравленные? Уеду, говорит, от вас. Ну вас к черту! Еще без меня наплачетесь». И уехал. Только он без нас тоже никуда, он вернется. А нас не найдет – как же?

– Сообразишь, как предупредить. Да и он поймет, где вас искать.

– Он гордый, он в Березовую не пойдет.

– Он не гордый, а вздорный. Понимаешь? Глупый петух, вот и все.

Мимо нас прошла женщина с сумочкой, удивленно оглядела нас; прошла несколько шагов – оглянулась. Прошла няня с двумя детишками – тоже оглянулась раз, другой. Каждый смотрел в нашу сторону с любопытством. Но Король ничего не замечал.

На трехколесном велосипеде проехал мальчуган лет шести. Костик сполз с моих колен и побежал следом.

Где-то за кустами раздался осторожный, приглушенный свист. Король обернулся, привстал и окликнул негромко:

– Иди, иди, не бойся!

Я тоже приподнялся: к нам уже бежал улыбающийся Разумов.

– А я гляжу – с кем это ты? – говорил он еще на бегу. – Здравствуйте, Семен Афанасьевич! А я думаю – засыпался Король, подходить или нет?

– Едем, – сказал Король. – Можно сейчас ехать, или у вас еще какие дела?

– Едем. Костик! Где ты там?

Костик появился на велосипеде – на том самом, за которым он от нас убежал. Он крепко держался за руль, но катил его владелец машины, мальчик постарше, глядевший на Костика снисходительно и покровительственно. Мальчик остановил велосипед перед нашей скамейкой.

Во взгляде Костика была мольба:

– Еще немножко!

– Едем, – сказал я. – Король с нами.

Костик поспешно слез с велосипеда.

– Спасибо, я уже покатался! – сказал он, передавая машину ее хозяину, и, тут только заметив Разумова, обрадовался: – И Володя!

– Ага, и я. Здравствуй, Костик! – отозвался Разумов и тоже улыбнулся, ласково щуря синие глаза.

Шагаем вчетвером – малыш, двое изрядно оборванных подростков и я. Со стороны поглядеть – странная компания.

– Беспризорников ведут? – с недоумением сказала встречная девочка лет десяти.

– Вряд ли: с ребенком… – долетел до нас ответ матери.

Король передернул плечами.

– Беспризорников, ясно, – с усмешкой повторил он.

– Ну, одеты мы с тобой в самом деле… – примирительно сказал Разумов.

И снова мы в вагоне. За окном вдруг темнеет, по стеклу вкось ползут крупные дождевые капли. Костику больше не любопытно глядеть в окно, он не сводит глаз с Короля:

– Ты больше не уедешь? Нет?

– Нет! – весело отвечает за Короля Разумов.

Всю дорогу оба расспрашивают о Березовой поляне – Король быстро и жадно, обо всем подряд, Разумов – изредка вставляя слово. Мне уже и рассказывать нечего, кажется все перебрал. И незаметно пролетел наш не слишком близкий путь. Выходим из вагона. Дождь перестал, но еще хмуро кругом. И вдруг, когда мы подошли к березовой роще, солнце выглянуло, из-за туч. Вспыхнула чисто умытая зелень, засверкали белые стволы. Все озарено, все насквозь пронизано солнцем. Гляжу на Короля. То же произошло и с ним: тень сошла с его лица, оно откровенно счастливое, и – наверно, смешно так сказать о мальчишке, но да, именно так – оно помолодело. Он все ускоряет шаг, Костик уже не поспевает за нами. Я сажаю его к себе на плечи – и мы чуть не бегом подходим к дому. И когда до будки остается какая-нибудь сотня шагов, Костик вдруг берет меня обеими руками за щеки, пытаясь повернуть к себе мою голову, и говорит испуганно: – Папа! А башмаки?