Дело Бориса Журавлева [17]

Июнь 1955 года, Москва

На скамье подсудимых – пятнадцатилетний Борис Журавлев, ученик 660-й московской школы. Два месяца назад он вместе со своим приятелем Олегом Крымским явился на вечер самодеятельности в школу рабочей молодежи. Оба были пьяны и ходили по залу, сквернословя и задевая всех. Студент Виктор Кузьмин, приглашенный на этот вечер, сделал им замечание. В ответ послышались брань и угрозы. Не желая, чтобы его спутница выслушивала всё это, Кузьмин попросил ее подождать, а сам вышел с Журавлевым и Крымским на лестничную площадку. Здесь Журавлев вынул из кармана револьвер и, выстрелив в Кузьмина, убил его наповал.

Бориса Журавлева вводят в зал суда, он не смотрит по сторонам, прячет глаза и старается побыстрее пройти на свое место. Но ответы его неторопливы и спокойны:

– …Ну, мы с Олегом выпили немного и пошли на вечер. На вечере находился также позднее убитый Кузьмин. Во время перерыва я допускаю, что наступил ему на ногу. Потом я вышел из зала, а Кузьмин пошел следом и сказал, что выведет меня из школы. Ну, я решил его попугать и наставил револьвер. Он прижался к стене, а я спустил курок и раздался выстрел. Я ушел.

Судья: Зачем у вас был пистолет?

– Цели не было. Я просто интересовался устройством пистолета.

– Если вы интересовались только устройством пистолета, зачем вам были нужны боевые патроны?

– Я хотел съездить за город и пострелять.

– Почему вы остались на второй год в восьмом классе?

– Я уже два раза отвечал на этот вопрос, чего это я буду отвечать в третий. Так случилось – и всё.

– Вы грубили педагогам?

– Бывало.

– А почему?

– Они сами вынуждали на это.

– Кто вас учил не слушаться родителей?

– Этому никто не учит.

– Да, не учит. Почему вы так себя вели? Курили, пили.

– Что я, алкоголик, что ли?

– Ваше поведение обсуждали на комсомольском собрании?

– Да.

– Вы ответственно отвечали?

– Да.

– Когда это было?

– Восьмого апреля.

– А десятого застрелили человека! Вы любите читать книги?

– Люблю.

– Читали «Как закалялась сталь»?

– Читал.

– Почему не взяли себе за пример Николая Островского?

– Время не соответствует нашему. Тогда было одно, сейчас другое.

– Чем вы увлекались, кроме выпивки и хулиганства?

– Книги читал.

– Музыкой занимались?

– Было такое дело. Выступал. Получал удовольствие.

– Вы хорошо знаете правила поведения учащихся?

– Хорошо знаю.

– Почему же вы пошли на такое преступление?

– Я не шел. Я хотел попугать. Цели убить у меня не было.

Свидетель Потапов, ученик 9-го класса той же школы:

– Когда мы пришли на вечер, я увидел, что ребята собирают деньги на водку. Но я с ними не пил и ни в чем участия не принимал.

Судья: Вы знали, что у Журавлева пистолет?

– Знал.

– Говорил он, что хочет в кого-нибудь выстрелить?

– Говорил.

– Что же вы молчали?

– А что я мог сделать? Если б я что-нибудь сказал, он в меня бы и пульнул.

Свидетель Целинский, девятиклассник:

– Журавлева я впервые увидел на этом вечере. Он хорошо танцевал и был под мухой. Вообще сказать, для трезвого он вел себя, может, и не нормально, а для пьяного – вполне нормально.

– Убитого вы видели?

– Нет, не поинтересовался. Журавлев говорит: я убил человека. Ну, я проводил Журавлева в подъезд на улице Алексея Толстого, а сам вернулся и слушал концерт.

– Беседовали с вами учителя о правилах поведения в школе?

– А как же? Конечно, беседовали.

– Почему же вы так равнодушно отнеслись к тому, что ваши товарищи пьянствуют?

– Так я же с ними не пьянствовал!

Свидетель Новиков, девятиклассник:

– Журавлева я увидел в перерыве между первым и вторым отделением – его администратор выводил за хулиганство. Потом я зачем-то пошел в раздевалку, а меня догнали Журавлев и Крымский, и Журавлев сказал, что он убил человека. Но я не поверил, раз он пьяный.

– Был ли Журавлев встревожен? Расстроен?

– Нет, ничего такого не проявлял. Я лично ничего такого не заметил.

Поликашкин, девятиклассник. (Глаза раскосые, пустые, дикие.)

Судья: Расскажите о событиях в 187-й школе.

– А чего рассказывать? Дали нам билеты на вечер, мы и приехали. Делать было нечего, а деньги были. Мы купили вина.

– Водки?

– Да, водки. (Небрежно.) После этого стали смотреть первое отделение. Посмотрели. А после выхожу я в раздевалку, встречаю Журавлева, а он говорит: я выстрелил в человека. Но я не поверил, раз он был пьян.

– А вы слышали, что Журавлев говорил Кузьмину?

– Ну, что говорил? Как все пьяные. Ничего особенного, в нормальном тоне. Тот ему: «Надо быть повежливее!» А Журавлев отвечает: «Ты мне не указчик». Ну, как пьяные говорят? Так и он говорил.

– А где вы выпивали? И как?

– Ну, как? Из горлышка. Тут же, в зале.

– Ну, а потом? После того, как узнали про убийство?

– А чего? Проводили Журавлева и вернулись смотреть второе отделение.

– Почему вы не вступили в комсомол?

Долго молчит. Потом:

– Собирался подать заявление. Но были кое-какие срывы. Двойки. Случайные, правда, не в четвертях, а за ответ. Но могли за это не принять. Вот я и не подавал.

Лида Зуева, 18 лет. Работает на швейной фабрике.

Судья: Не плачьте и расскажите всё, как было.

– Я пришла на вечер по приглашению Кузьмина. Мы с ним стояли у окна и разговаривали. Вдруг, к нам подошли два парня, оба пьяные. (Плачет.) Стоят, качаются. Кузьмин попросил их отойти в сторону. Тогда они стали к нему приставать, выражаться. Один парень сказал Кузьмину: «Выйди. – Потом подошел ближе, положил ему руку на грудь и говорит: – Боишься?» Тогда Кузьмин с ним вышел. Он, видно, не хотел, чтобы я всё это видела и слышала. Вот он и вышел. И не вернулся. Сказал: «Я сейчас вернусь», – и не вернулся.

Олег Крымский, девятиклассник:

– С Журавлевым я познакомился в третьей четверти этого учебного года. Однажды он мне сказал, что у него есть пистолет. Я спросил: откуда? Он ответил, что взял у генеральского сына. Так как у Журавлева были плохие отношения с его отцом, он дал пистолет на хранение мне. Мы с ним дружили и, когда были деньги, устраивали выпивки.

Судья: Разве прилично пить молодым людям?

– Так ведь не так, чтоб на ногах не держаться.

– Расскажите про вечер в 187-й школе.

– Борис был пьян. Его попросили выйти. Он вышел, а я остался танцевать. Но потом попросили выйти и меня. Я вышел и на третьем этаже увидел Бориса. Он сунул пистолет мне в руки и сказал: «Бежим!» Потом сказал: «Давай обменяемся пальто». Потом мы поехали на чью-то дачу в Рублево. Борис знал, где лежит ключ. Дача оставалась совсем пустая, мы были там одни.

– Ваше поведение в школе и дома было плохим. Почему?

– Не знаю. Так уж получилось.

– А мать указывала вам?

– Указывала. Но я считал, что она просто мораль читает, и не слушал.

– Кто на вас влиял?

– Никто.

– Почему вы так распустились?

– Мне скучно было учиться.

– Какие у вас были отношения с отцом?

– Так ведь он с нами давно не живет. Ну, конечное дело, позвонит иной раз по телефону – почему, мол, плохо себя вел? И опять про меня забудет. Сам он инженер, кончил два института, а мне говорил: «пастухом будешь».

Крымская Александра Федоровна, мать Олега:

– Отец Олега ушел от нас лет восемь назад. Олег, пока маленький был, учился на «отлично». Но потом покатился по наклонной плоскости. А отец говорил: ну и пускай его исключают из школы и пускай этот мерзавец сам зарабатывает себе на хлеб. Я говорила, что сын может попасть на скамью подсудимых. Он отвечал: а я, как народный заседатель, постараюсь, чтобы он заживо сгнил в тюрьме.

Когда пришел в наш дом Борис Журавлев, мой сын сказал: «Мама, это сын замминистра, он из очень хорошей семьи». Но я вскоре узнала, что у Журавлева не очень-то хорошая автобиография, и хотела изолировать своего сына от Бориса. Кинулась к мужу; муж опять: подите вы к черту, у меня своя семья. Говорила с матерью Бориса. Она: а что мне делать, запирать его, что ли? Утром, в день, когда случилось убийство, я разыскивала сына и нигде не могла его найти. Я попросила у матери Журавлева дать мне адрес их дачи, думала, может, мальчики там. А она: зачем я буду давать вам адрес, вас всё равно туда не пустят, наша дача правительственная. Так я и не попала в тот день на дачу, а вечером случилось несчастье.

Судья: А материально вам муж помогал?

– Только по суду. Два года я не подавала в суд и он не платил ни копейки. Он хотел, чтобы Олег не учился, а работал, чтоб не платить алиментов. Про меня он говорил: я большой человек, два института кончил, а она кухаркой осталась. Еще он говорил: ты заплесневелая женщина, а моя новая жена – член партии. Партбилет он называл билетом, который поможет ему далеко уехать. Сына он однажды позвал и говорит ему: видишь, мы едим «Наполеон», а вы едите батон. Переходи ко мне жить. А сын сказал: я буду есть батон, да зато вместе с матерью. Я считаю, гражданин судья, что мой сын прежде всего жертва отца, а потом уже Журавлева. Может, я своим архаичным умом неправильно рассудила, но я так думаю.

Иван Иванович Крымский (румяное, моложавое лицо, почтенная седина, отличный серый костюм. Отвечает спокойно, отчетливо, с достоинством).

Судья: Крымский Иван Иванович?

– Так точно.

– Работаете в Министерстве тяжелого машиностроения?

– Так точно.

– Крымская Александра Федоровна – ваша бывшая жена?

– Так точно.

– Расскажите, как случилось, что ваш сын попал на скамью подсудимых?

– Мое воспитание складывалось из советов сыну. Я был за то, чтобы сын не учился, а работал, так как труд – наилучший воспитатель в нашей Советской стране. А вообще, что я могу знать об Олеге, когда я уже восемь лет с ними не живу. Я просил учителей проявить побольше внимания к моему сыну, но они этого не сделали.

– Вы платите алименты?

– Так точно.

– А помимо алиментов – помогали?

– Купил коньки, давал на кино.

– Вы считаете себя ответственным за сына?

– В известной степени – да.

– В какой же степени?

– В той, какое позволяет мне мое здоровье, мое время, мои средства.

– Что же вы собираетесь делать дальше?

– Я жду, что решат судебные органы Советской власти, за которую я голосовал.

Милованова, работник детской комнаты при 9-м отделении милиции:

– Впервые с семьей Журавлева органы милиции познакомились в марте 54-го года. Мы вызвали отца; предупредили: вашему сыну грозит опасность, он не только грубит учителям, не только пьянствует, он связан с преступным миром, среди его приятелей есть такие, что осуждены за грабеж и хулиганство. Журавлев сказал: «Вы беспокоите меня зря. Я только что явился с курорта и занят серьезными государственными задачами. И Борис не такой уж плохой мальчик. Ничего особенного в моем сыне нет. Вот у такого-то (я не хотела бы здесь называть эту фамилию) сын сидит, у такого-то туза! А мой сын еще не преступник».

Я спросила: откуда у мальчика деньги? Он ответил: «Дома счета деньгам нет». Он сказал это с гордостью. Явился отец Журавлев в милицию в генеральском мундире со всеми регалиями. Моим, говорит, сыном занимаются мать и няня, а я не особенно вникаю.

Ну, я оружия не сложила: обратилась в Главное управление милиции – как, мол, быть с мальчишкой, ведь если так пойдет дальше, он кончит скамьей подсудимых? Там посоветовали отправить Журавлева в исправительную колонию. Но отец отказался: неудобно в глазах начальства и в глазах подчиненных: у Журавлева сын в колонии – не звучит! Тогда я дала ему совет – вырвать Бориса из среды приятелей-хулиганов, отправить его из Москвы куда-нибудь в более сельскую местность. Но как понял Журавлев-отец этот совет? Он отправил сына к своему дяде в Калининскую область и не с матерью, а одного, в надежде, что здесь можно откупиться деньгами, которые он посылал дяде на содержание сына, тысячу рублей в месяц. Но Борис и в новой школе пил, играл в карты, не желал учиться. Директор Спировской школы написал отцу, отец не ответил. Тогда Бориса отправили обратно в Москву. И опять: деньги без счета, отдельная комната, хотел – ночевал дома, не хотел – на даче. Накануне убийства он тоже не ночевал дома вместе со своим приятелем Олегом Крымским. На квартиру Журавлевых позвонили из школы: Бориса не было на занятиях. Но дома никто не обратил на это внимания: то ли еще бывало! Мать Олега позвонила матери Бориса. Та ответила: «А что особенного? Пошатаются и вернутся». Крымская попросила дать ей адрес дачи – она съездит, привезет мальчишек. Адреса ей не дали. А ведь преступление можно было предотвратить, если бы отец и мать Журавлева прислушались к просьбам Крымской и тревожному звонку из школы. Но они были спокойны: пошатается и вернется! И Борис вернулся – для того, чтобы, не заходя ни домой, ни в школу, явиться на вечер и убить человека.

Юра Сусайков, девятиклассник, сын генерал-полковника. Отец живет в Ташкенте.

Судья: Подсудимый сказал, что он убил человека из пистолета, взятого у вас. Так ли это?

– Да… Я нашел пистолет случайно, в шкафу у отца. Взял, чтобы познакомиться с устройством.

– На каком основании вы взяли оружие, вам не принадлежащее?

– Оснований, собственно, никаких не было.

– Вы, шестнадцатилетний юноша, жили в квартире вместе с сестрой. Кто же за вами наблюдал?

– Мама, уезжая к отцу в Ташкент, попросила понаблюдать за нами лифтершу.

– И что же, следила она?

– Да.

– Почему же она разрешала вам устраивать попойки?

– Не знаю.

– Почему ваш отец не взял вас с собою в Ташкент?

– Хотел, чтобы я кончил школу в Москве.

– А разве в ташкентских школах другая программа?

– Такая же.

– Или, может, у вашего отца-генерала нет квартиры в Ташкенте?

– Есть.

– А в Москву он часто приезжает?

– В отпуск и на сессию.

– Сколько комнат в вашей московской квартире?

– Пять! Не считая, конечно, кухни и ванны.

– А в Ташкенте у отца сколько комнат?

– Четыре.

– А дача?

– В Москве дача своя, в Ташкенте – государственная. (Отвечает холодно, лениво, небрежно.)

В публике: Да, генеральское воспитание! И ефрейтор такого воспитания не даст!

Судья: Вы давно научились пить водку?

– Недавно. И немного.

– Вы дружите с Журавлевым?

– Нет.

– А разве дают пистолет первому встречному?

– Нет.

– Бывал ваш отец у вас в школе?

– Был с год назад. После того, как Борис Журавлев угрожал Галине Иващенко.

– Чем он угрожал?

– Пистолетом. Но тот пистолет был, кажется, игрушечный.

– И после того, как Журавлев угрожал вашей подруге пистолетом, вы дали Журавлеву пистолет своего отца?

– Да.

Сусайкова Ирина Петровна, генеральша.

Судья: С какого года ваш муж в Ташкенте?

– С пятидесятого, уже пять лет.

– А вы?

– В Москве.

– Всё время?

– Нет. Либо здеся, либо тама.

– А дети?

– В Москве.

– А в Ташкенте большая квартира?

– Нет.

– Но достаточная для семьи?

– Но ведь его временно туда перевели.

– С пятидесятого года – временно?

– Его по состоянию здоровья должны бы перевести обратно. Обещаются.

– Как случилось, что ваш сын взял отцовский пистолет?

– Муж оставил оружие здеся второпях.

– Как вы наблюдали за воспитанием своего сына?

– Я с ним разговаривала.

– А еще?

– Всё ему было предоставлено. Учеба, и всё.

– С кем он дружил?

– Приятели его непостоянные.

– Как учился ваш сын?

– Были двойки. Но вообще он мальчик неплохой.

Прокурор: Неплохой? А вот что сказано в школьной характеристике: «Бездельничает, пьет, учится плохо, равнодушен ко всему, кроме попоек» – видите, какова плата за московскую квартиру? А как же ваш муж может воспитывать тысячи солдат и офицеров, если он не смог воспитать единственного сына?

– Об этом не вам судить, об этом уж как-нибудь будет судить военный министр.

Прокурор: Аудитория считает, что лучше бы вашего мужа судил обыкновенный суд.

Журавлев Александр Федорович, генерал; с 1930 года член партии (толстый, – в три обхвата… Лицо как блин, глазки – свиные):

– В Москву я приехал из Ленинграда в 1951 году. Сын в Ленинграде учился удовлетворительно и в Москве поначалу удовлетворительно. А с восьмого класса стал учиться плохо. И год назад меня предупредили в девятом отделении милиции о случаях, когда он напугал девочку пугачом, и еще сказали, что он знается с уголовным элементом. Ну, тогда я послал его к своему дяде в деревню Спирово Калининской области. Но и в Спировской школе его перевоспитать не сумели.

– Значит, вам было известно про связь сына с преступным миром?

– В девятом отделении милиции мне говорили, но достаточных фактов не привели.

– Известно ли вам, что ваш сын пил водку?

– Мне лично известно четыре случая.

– Какие же меры вы принимали?

– Я лично этим вопросом занимался. Я всякие меры принимал. Я его контролировал. И когда из Спировской школы сообщили, что он и там хулиганит, моя жена лично сама туда поехала. Я и сам лично хотел туда съездить, но его как раз прислали сюда. Я считаю, что школа поторопилась, могли бы подождать с присылкой.

– Какие же меры приняла ваша жена?

– Она, конечно, сделала соответствующие выводы, так как он и там сильно напивался.

– Ну, а вы?

– Я как раз собрался туда поехать.

– Зачем тянули? Надо было сразу на поезд и туда!

– Я считаю, я сделал соответствующие выводы.

– Сказали вы работнику детской комнаты Миловановой, что деньги у вас бессчетны?

– Нет, я такого заявления не делал.

Милованова: Я спросила, как вы контролируете средства своего сына, а вы ответили: деньгам у нас счета нет.

Журавлев: Я такого заявления не делал. Заявляю это ответственно и партийно!

Судья: Что же вы до сих пор говорили тихо, вяло, а теперь вдруг так возмутились и заговорили с такой энергией? Отвечайте, как случилось, что ваш сын лишил жизни человека, которого родители воспитали по-хорошему, довели до пятого курса – отвечайте, как случилось это, отвечайте при всем народе!

Журавлев: Да, тут я лично допустил ошибку… Я за ним контроль осуществлял… Я ему говорил… И советовал… Я стремился… Но у меня не вышло…

Прокурор: А почему это вышло у рабочего-полировщика Кузьмина, который воспитал прекрасного, честного сына?

Журавлев: А почему я воспитал хорошую старшую дочь?

Прокурор: Вы хотите пятидесятипроцентной скидки?

Журавлев: Но я его воспитывал. Я с ним беседовал и запирал его на три дня в комнате.

Прокурор: Да, вы держали перед ним речи и подвергали его домашнему аресту. Вполне по НКПСовски…

Журавлев: Я награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, я отдавал все свои силы партии и народу.

Прокурор: Откуда у вас такие методы: отец товарища вашего сына генерал Сусайков поручает воспитание своего мальчика лифтерше, а вы, генерал Журавлев, поручаете воспитание своего сына старому дяде – откуда такие методы?

– Нет, я сам лично принимал участие.

Прокурор: Понимаете ли вы, что вы тоже подсудимый? В полутьме отдельных квартир и казенных дач вы растили негодяев и убийц.

Журавлев молчит.

* * *

Суд приговорил Бориса Журавлева к десяти годам лишения свободы, потому что нельзя расстреливать человека, не достигшего восемнадцати лет. Он слушал приговор и улыбался.

Из публики: Знает, что освободят досрочно!

– Знает, что выкупят!

– Сукин сын!

Переделкино 58 г.

1-го апреля за именинным столом у Корнея Ивановича [Чуковского] было решено, что каждый из присутствующих расскажет о подлоге, который ему в жизни пришлось совершить. Дамы поступили просто: они рассказывали случаи из жизни своих приятельниц. Как выходили из положения мужчины, я забыла – они рассказывали после Зощенко, и я попросту их не слушала. А Зощенко рассказал вот что:

– Я расскажу вам сейчас, как впервые возник мой конфликт с обществом и государством…

Я не совершал подлогов… Нет, я не обманывал людей… Даже женщин. Но вот что случилось со мной однажды. Это было в начале тридцатых годов. Я полюбил одну женщину. У нее был муж. И любовник. И она их боялась – и мужа, и любовника. Но всё же, узнав, что я еду в Сочи, Сухуми и Ялту, она сказала, что напишет мне в Ялту до востребования. И сообщит, где мы встретимся. И вот я подумал: я приду в почтовое отделение, назову свое имя, девушка небрежно переберет конверты и скажет: вам письма нет. А я, чтоб попросить ее посмотреть внимательнее, должен быть уверен, что письмо есть. И я решил, что сам напишу себе письмо до востребования. А два конверта труднее будет не заметить, чем один.

Я выдрал какой-то кусок из газеты, положил в конверт и написал: «Ялта, до востребования Михаилу Михайловичу Зощенко». Потом я уехал в Сочи, в Сухуми. Приехав в Ялту, я тотчас направился в почтовое отделение, нашел окошко «До востребования» и назвал свое имя. Девушка перебрала почту и протянула мне письмо – то самое, что я сам себе послал. Я спросил:

– А больше писем нет?

Она ответила:

– Нет.

Я уехал в Одессу и узнал от общих знакомых, что та женщина в Ялте не будет, что мы не встретимся. А если увидим друг друга, так только в Москве. Когда я вернулся в Москву, она уже была там. Вместе с мужем и любовником…

Прошло одиннадцать лет. Я был увлечен одной женщиной. Она пришла ко мне в гостиницу. Мы сидели на диване и разговаривали. И вдруг зазвенел телефон. Говорил директор Зеленого театра. Он просил меня выступить. Мне не хотелось расставаться с этой женщиной, которая была у меня, и я отказался. Он настаивал, но я согласия не дал. Когда я положил трубку, женщина сказала, смеясь:

– Вы, со своей любовью к славе… Как вы могли отказаться выступить перед двадцатью тысячами зрителей? Вы, который так любите свою славу?

Я сказал:

– С чего вы взяли, что я люблю славу?

Она ответила:

– А письмо, которое вы сами себе послали в Ялту?

Я остолбенел.

– Откуда вы знаете? – спросил я.

– Мой муж работал в те годы в Ялтинском НКВД. Письмо на ваше имя было вскрыто, сфотографировано, и все долго ломали голову над тем, что может означать обрывок газеты, который вы положили в конверт. Наконец, было решено: вы послали себе письмо в надежде на то, что работники почты обратят внимание на фамилию и расскажут всем, что в Ялте находится Зощенко. И таким образом все в городе будут знать о вашем приезде. Вот как вы любите славу.

Я не смог ее разуверить. Я не смог ее убедить, что посылал письмо совсем с другой целью. И не раз в моей жизни случалось так, что самый простой мой поступок воспринимался людьми совсем иначе. Не раз еще самым моим простым словам и действиям приписывали смысл, которого они совсем не имели. Так возник мой первый конфликт с обществом… И государством…

Дорогая редакция [19]

Село Ивановка, Избердеевского района, Тамбовской области. Январь 1959 года

«Дорогая редакция!

Моя мать тяжело больна. Болезнь такая: очень тяжелое дыхание, кашель. С наступлением зимы ей очень трудно. В этом году я был в отпуске после трех лет службы и не узнал своей матери, так состарили ее эти годы. Обняла она меня при встрече, заплакала. Никогда не забуду ее слов, которые она вымолвила со слезами: «Сынок, Петя, как не хочется умирать».

Как я понял, этими словами она просила помочь ей, вылечить ее. Не мог я этого сделать и не мог также сделать и того, что, казалось бы, проще простого.

Как только я приехал, то сразу заметил, что нашу крышу надо перекрыть, так как солома сгнила и во время дождя в крыше вода. Я поинтересовался у отца, почему такая плохая крыша, неужели нельзя попросить в колхозе соломы? Он мне ответил, что не дает соломы Утешев Петр Иванович.

Когда я пришел первый раз к Утешеву, он сразу сказал, что вопрос о соломе решает председатель колхоза «Россия» Соколинский и что надо обращаться к нему.

Соколинский оказался хорошим, внимательным человеком. Он выслушал меня и посоветовал, чтобы я от своего имени написал заявление в правление колхоза «Россия». Так я и сделал: написал заявление, передал его Утешеву и стал ждать результатов. А дни идут, отпуск приближается к концу. Потом, после заседания правления, Утешев сообщил, что мое заявление рассмотрено, солому дадут. Я попросил: нельзя ли пораньше, ведь я помог бы отцу перевезти солому с поля. На это Утешев ответил, что сейчас он не может заниматься соломой, что у него дела поважнее.

После, когда я уже приехал в часть, то решил еще раз написать письмо Утешеву и Соколинскому. Думал, в конце концов, они пойдут навстречу. Но безуспешно, как говорится, ни ответа, ни привета. И пока изба осталась неперекрытой. А пройдет зима, настанет весна, оттепель, снег будет таять, и в избе вода, а как это для больного человека? Да и для здорового нехорошо. А ведь Соколинский говорил мне: «Езжай, матрос, служи спокойно, а мы поможем твоим старикам».

Дорогая редакция, по-моему, в тех краях никогда не приходилось бывать кому-либо из вас, а как мне хотелось, чтобы вы сами убедились, прав я в вышеописанном или нет, и заодно побывали у моих родителей. Моя мать Голышкина Марфа Андреевна и отец Голышкин Александр Васильевич живут по адресу: Тамбовская область, Избердеевский район, Ново-Ситовский сельсовет, село Ивановка.

До свидания.

П. Голышкин».

* * *

Ново-Ситово. Сельсовет. Темно. Грязно. Мышь то выглянет из-за печки, то спрячется.

Утешев – огромный, широкоплечий, устрашающе-черный, охрипший. Мог бы играть гангстера в американском фильме. Или, скажем, у нас – кулацкого сына. Меня презирает глубоко:

– И вы из-за этого сюда приехали? Я думал – вы из-за чего… А вы… Эх, товарищ, товарищ! Всех не обеспечишь, всех болящих не ублаготворишь. А морячок, между прочим, врет: я старикам соломы дал, а они ее корове скормили.

* * *

Хата Голышкиных. Пол земляной. Дыра в крыше заткнута тряпьем.

Марфа Андреевна Голышкина про Утешева:

– Вран, вран он, вот он кто!

Александр Васильевич Голышкин:

– Я советский человек, и ты меня не прижимай. Я так Утешеву и сказал! А он живет за счет народного достояния. Его поведения несознательная! несоветская!

Соломы, если хочешь знать, у нас уйма… рожь уродилась хорошая и соломы много. Он, если хочешь знать, соломы пожег на пятьдесят крыш – из одной самодури пожег – вот он какой! Сын пишет – сходи, папа, к Соколинскому, а зачем я пойду, когда у них с Утешевым одна согласия. Утешев – он коварный. Он коварничает…

Как тебя зовут? Запомню! Ничего не трудно! Запомню! Фрид Абрамовна! Милок! Дочка моя ненаглядная! Думаешь, солома мне нужна? Абрамовна, вот те крест, плевал я на солому, пускай Утешев ею подавится! Пускай опутает ею жану свою! А мне важна любовь! Милок мой, дорогая гостья! Мне человек важен! Что ты приехала, это я век не забуду, и плевал я на солому! Эй, Марфа, старуха, куда стаканы́ убираешь: я еще пить хочу.

Абрамовна! Милок! Я в Германии был! Я в Венгрии был! Во всех странах был! И мне все люди равны! Всех люблю! А ты, Абрамовна? Правильно! Есть плохие, а есть хорошие, вот и вся деления! И другой разделении не признаю!

Марфа, дура, зачем водку убрала! Я еще пить буду! Абрамовна! Дочка моя золотая! Милок! Я в Германии был, в Будапеште был, в семи странах побывал и был у меня друг, ну – невозможный друг! Родная кровь! Жданов фамилие! А где он сейчас? Потерял… не найду… А Петя – мой сын – воспитанный, ну невозможно, ну сильно воспитанный, ну, нет сил, какой воспитанный!

Эй, старуха, куда водку уносишь? Кто в доме голова – я или ты? Как ты смеешь меня обманывать и водку тайно уносить?

Абрамовна, милок мой, а на войне я – веришь ли – никого не убил! Вот крест! Никого не убил!

Дочка моя золотая, что я тебе скажу! Дети мои заняли все центральные города – дочь в Москве, сын в Казани, другая дочь в Липецке, другой сын в Ухте, ну, а Петя, сын, – моряк! Собой видный – моряк! Ну, такое дите – таких нету больше! Говорит – отслужу, женюсь. А на ком ему жениться? Если ему в пару себе, такую же невозможно-хорошую, то им только и останется не по земле ходить, а на аэроплане летать.

Милок, дочка золотая, я воевал, в семи странах был, но убивать – никого не убивал. Зачем мне людей убивать? Было дело, мне в Германии один сказал: смотри, домишко какой аккуратный, а живет в нем один дед. Давай этого деда убьем и домишко очистим. Я ему: разве так ученые люди поступают? Как так – взять да убить? Нет, я не убивал! В Германии был – не убивал! В Будапеште был – не убивал! В семи странах был – не убивал! Вот я какой!

* * *

«Привет дедушке и бабушке от внуков Лени, Саши и Коли.

Дедушка и бабушка, я живу плохо, потому, что мамка получает с папы алименты и пропивает. А мне приходится воевать с кобелями. Выгонять их из дому. Мое здоровье хорошее и Шурика с Колей.

Папа тоже пьет водку. Но папа живет хорошо. Тетя его нас не обижает. Дает нам денег на кино.

Жду ответа.

До свидания, дедушка и бабушка. Желаю Вам жить хорошо.

Ваш внук

Голышкин Леонид Николаевич».

(тринадцать лет)

Бочаров, первый секретарь Избердеевского райкома комсомола:

– Вот вы на Утешева обижаетесь, что он старикам соломы не дал. Разве ему до соломы? С него требуют поголовье скота, нам Америку догонять, он на это нажимает!

– Но поголовье-то скота – для кого? Для людей! Значит, про поголовье людей тоже надо думать.

– Это вы хорошо сказали – поголовье людей. Но надо, чтоб сверху указали. Обязательно надо, чтоб указали! Без этого дело не пойдет.

Она трудолюбивая… [20]

Май 1959 г. Свердловская область, Сосьва, Гари, Линтовка. Уголовные лагеря

Лозунги: «Выполним решения XXI съезда», «Труд – дело чести, дело доблести и геройства». Доска передовиков производства.

Нары в два этажа. Серое белье. Тяжелый кислый запах. Из-за одинаковой одежды все сначала кажутся на одно лицо. Я не очень-то поднимала глаза, но потом огляделась и стала различать. Все отвечают очень внимательным и пристальным взглядом.

Библиотека. Книга отзывов: «Прочитав роман «Сын рыбака», мне очень понравилась идейность романа. Действия героя, мужество, справедливость, твердость Аспера являются поучительными».

Про «Войну и мир» написано кратко: «Война и мир – глубоко волнующая книга».

Витя Петров, паренек, к которому я приехала, читает «Подростка»:

– Достоевский – ох и нервный тип! Его сразу много не прочитаешь: душу переворачивает и жить потом не хочется.

При библиотеке выпускается литературный журнал. Там печатаются лирические стихи, там есть свой Журавлев (прежде чем попасть в лагерь по указу 49-го года – изнасилование, он преподавал электротехнику в Краснодоне).

Есть у него и гражданская лирика:

В лагерной многотиражке опубликовано письмо крупнейших воров страны:

«Мы даем обязательство бороться с такими фактами, как воровство, картежная игра, паразитический образ жизни, промоты вещдовольствия, а также с унижающими честь и достоинство советского человека фактами мужеложества».

Лунатиков, Ласточкин, Рулев – всего 21 подпись.

* * *

Когда моя командировка окончилась, начальство пригласило меня на уху (что на уху вы приняли приглашение, мы так оценили, так оценили, вы даже представить не можете).

Весь вечер начальник лагеря майор Манухин был угрюм. Встретился со мной взглядом и, словно услышав вопрос, сказал:

– Я такой мрачный потому, что предчувствую: будет неладное. Вот знаю, готовится что-то, замышляется. Меня интуиция никогда не обманывает.

Наутро подполковник Шимкевич, сильно возлюбивший меня потому, что я его землячка (родилась в Орше), сказал:

– Эти уголовники народ такой… как бы вам сказать… не члены профсоюза, одним словом. А тот, что устраивает побег – это отпетый, пропащий. Я говорю: ну, куда бежишь? Зачем бежишь? Далеко ли уйдешь? А он отвечает: «День – да мой!»

Вот он как рассуждает. Вырвется на волю и считает: всё мое. Вот человек идет – хочу убью, хочу зарежу – его жизнь моя, и одежка моя, и сапоги то же самое. Не пожалеет, убьет. Потом разденет, разует… Эх, что говорить, одно слово: отпетый. А еще раздобудет у вольных горошину из конопли и всякой такой дурманящей всячины – анаша называется. Один покурит – и давай рыдать, цельный день плачет, заливается. А другой – вот веселится, хохочет. А третий – глядит, на дороге спичка, а он перешагивает через нее, как будто она не спичка, а бревно. Одно слово: наркотик. Такое с людьми делается, даже вам не описать. А вот тот, что нынешней ночью подорвал, так я думаю, что он по той причине, что проигрался. И ему сказали: беги, а то убьем. На побег играл, понятно? А карты что делают, это неописуемо. Один старик ночью пришел, стучит, плачет. Что с тобой? Я, говорит, зубы проиграл. Да, было у него шесть золотых зубов, а он их, прошу прощения, проиграл и вот боится идти в барак, а другой проиграется, от злости руку себе прокусит, а иной от злости как трахнется с верхней нары на пол, в кровь разобьется. А играть не перестает. Нипочем. Ну, что вам тут рассказывать? Одно слово: карты!

Вот поглядите на того человека – он вольный, видите, всё озирается, озирается, чего-то боится, да? У него затмение ума. Был здоровый, хороший. Кончил Лесотехнический институт, работал с заключенными. И вот один заключенный его напугал, схватил за горло. Ведь им, заключенным, что муху убить, что человека – всё одно. И вот он теперь навек больной, напуганный, всего страшится. Ну, что говорить? Одно слово: паразиты! А еще лучше: сволочи!

* * *

Начальство поминает политических добрым словом – с ними не было хлопот, с ними легче было выполнять план. Один майор (он твердо усвоил мое отчество и никак не мог запомнить имя) произнес о прежнем населении лагеря целую речь:

– Поверите ли, Фаина Абрамовна, такой культурный народ, такой вежливый. Нет чтобы схамить или там выругаться. И не устраивали никаких хаотичных безобразий. С ними куда легче было работать, которые по 58-й статье осу́ждены.

– Теперь их у вас нет?

– Нет, Антонина Абрамовна. Выпустили. Конечно, некоторые, может, и зря сидели. За разговор, например. Конечно, разговоры тоже поощрять не надо, и острастка, безусловно, нужна. Но не десять же лет давать за разговор, верно я говорю, Серафима Абрамовна?

Помолчав, мечтательно добавляет:

– 58-я – она трудолюбивая… (Умолкает.) 58-я – она вежливая… (Мечтательно умолкает.) 58-я – она не грубит, нет, это я вам верно говорю, Анфиса Абрамовна!

Теперь ты поняла, как у нас? [21]

Белоруссия, сентябрь 1960 года

Заседание исполкома в деревне Масоны

Председатель: Исполком считаю открытым. Слово даю Степаненко, бригадиру полеводческой бригады. Он нам расскажет о ходе уборки картофеля и поднятия зяби. Давай, Степаненко.

Степаненко: Ну, что сказать? Дела наши поганые. Все государственные сроки прошли. Трактор день проработает, три стоит. Картоплю посеяно 21 га, выкопано 10. Пока, конечно, колхозник свое не выкопал, на общее поле не пошел. Несознательность! Теперь, конечно, свое выкопали и каждый день по 30 человек на поле, на уборке картопли. Есть такие женщины – Вильбой, Бриль, – что выкапывают по 600–700 килограмм. А есть, конечно, такие женщины, которые тормозят. Ну, конечно, трошки школа помогла, но мало.

Председатель сельсовета: Предупреждаю последний раз: семячек нельзя. У кого назрел вопрос?

– Есть хоть один справный плуг?

– Все три плохи.

– Почему тракторы стоят?

– Запасных частей нет. Гоняем по всей Белоруссии, на Украину заглядывали, нет шестеренки – хочь плачь, хочь помирай.

Встает сивый старичок по фамилии Давыденков:

– Погано работаете! Уже не первый раз слышу: части нас угробляют. Сегодня в Белоруссии нет частей – так что ли? Шестеренку достать – целое дело! А ты езжай в Чернигов! Из-под земли достань! С неба бери! Нэма частей? Не хочу того слушать. Нэма частей? Безобразие! А только бригадир сам не зробит! Надо помогать! Дело погано, и стыдно нам. Усе.

Боянок, бригадир тракторной бригады:

– Вот ты не веришь, что нет в Белоруссии запасных частей. А я тебе гово́рю: за три года не удовлетворили ни одной моей заявки – понимаешь, ни одной! Этому винту – пять рублей цена, а я за него сто заплачу, триста заплачу, у меня трактор пойдет, – а винта нет, понимаешь, нет? Ни в райбазе, ни в области.

Еще ты нас срамишь, что мы бригадиру не помогаем. Так в это ж надо вдуматься: для него люди – кто? Для него люди – серая скотина. Пускай выполняют, а на остальное ему наплевать. Для него колхозник – крепостной. Он на людей плюе, он людей нисколько не жалее. До меня ему рукой не достать, я – тракторист, и я сам на него плевать хотел, но я вижу, как он до людей. К нему приходят попросить, а он, как глухой, – не слышит. Я тебе сколь хочешь примеров приведу!

Панченко, молодой колхозник:

– Я не тракторист, я пастух, но и я могу пример привести. Да, я должен копать картошку. Но когда моя жинка пришла до бригадира попросить лошадь, привезти дрова, он ей сказал: «Сама здоровая как лошадь, вози сама».

Чи шо я – дачник? Чи курортник? Нет, я робить не отказуваюсь, но пускай будет справедливость. Вот и Омельченко Антону надо было хлев покрыть, он к бригадиру, а бригадир его… к такой-то матери. А вы слухайте, и не надо насмешки делать. Зачем к матери посылать, если к тебе твой брат колхозник подошел дело попросить? Зачем ты некультурно поступаешь и посылаешь к… такой-то матери? Ну, и на этом я кончу! (Гордо.) Смейтися!

Колхозник Кравченко: Я тоже приведу пример. Про Василенка. Кто про него худо скажет? Никто! У него жинка дояркой, дите малое, хлопчик Петро. Сломал он ножку. На медицине гово́рят: сейчас же к хирургу. Василенко к бригадиру – дай, мол, коня, – а бригадир и бровью не повел. Василенко хороший колхозник, и Василенко хлопчика своего на плечах 15 километров тащил. Это как? Надо делать так, чтобы было добре! А не добре – не надо! Ты, Степаненко, в сторону не гляди! Ты слухай!

Председатель колхоза: Нельзя так уж очень говорить! Не так уж дело! Не вполне верно! А устав требует! Забывать нельзя! И бригадир работает как следует, как полагается, и ты, Омельченко, не ори! Тише, тебе говорят, а то пойдешь из зала! Вот как будет! На исполкоме так не ведут! И выступают одни лодыри!

Колхозница, Надя Шуман: Вот у нас завсегда так: скажем, что погано, а на нас орут. Я доярка, меня в колхозе все знают. Я работать уходила, дитя малое к люльке привязувала, он у меня раз через это чуть не задохся. Но что мне было делать? Робить надо, вот я и ходила. И вот седьмого июня надоила я сто одиннадцать литров молока, побачила, а мне записали сто пять! Как это вышло, а, бригадир Степаненко? Если ты так хорошо робишь, как председатель гово́рит, почему такое происходит? А, нечего сказать? А почему? Потому, что дисциплина зажата! И критика зажата!

Колхозник Клименок: Это кто же лодырь? Я, например, в год тысячу сто трудодней зарабатываю. Я честно работаю, вон еще год не кончился, а у меня – я подсчитал – уже восемьсот наработано. А Степаненко мне: «Иди, борони собой».

А почему? Машины колхозные и все хозяйство колхозное, а не только Степаненкино. Он плуги у себя во дворе держит, он всё хочет в своем сарае запрятать. А он не понимает, что это наше, а не только его. Ты будь с людьми по-хорошему, больше от тебя ничо́го не треба.

Колхозник Сурко: Всё, что говорили здесь про Степаненко, – чистая правда. Ему бы помещиком быть, а не бригадиром. Вот выкопали мы картошку, сложили где попало, и ее половину уворовали. Я сказал про то старшине. Степаненко спрашивает:

– Ты донес?

– Ну, я.

– Поплачешься, я тебе это вспомню.

Да что я, крепостной у него? Он об скоте думае, об скоте он плаче, а за людей у него душа не болит. Ну, а на дворе, конечно, глыбокая осень и если мороз грянет, картошка замерзне, поэтому надо ее убирать скорей, и это бригадир казав правильно!

Председатель сельского совета Сергей Андреевич Войтович: Какие вы имеете возможности? Вы имеете прекрасные возможности. Вот. Это надо понимать. На это нельзя закрывать глаза. Вы должны прислушиваться к критике. И если что не так, можно поправить. Надо было мобилизовать. Принять меры. А меры не были приняты. Надо сделать выводы. А вы выводов не сделали. Это не секрет. И надо прямо сказать. И кое-что правильно в адрес сказали! И надо смотреть правде в глаза! Надо было это учитывать? Надо! Данный участок не был обеспечен? Не был! И это вопрос колючий, скрывать не приходится. Мы примем решение и обяжем, и взыщем. Мы должны выполнять свой устав и показывать пример. Массовая работа в колхозе запущена! И это надо учесть! И не забывать! И доказать своим личным трудом! Не мешайте гово́рить! Не компроментируйте! А то и вывести не долго! Мы здесь будем проводить больше агитации. Поэтому иногда бывают разные случаи, которые! И я надеюсь, что данная бригада скоро озимый сев закончит. И выполнит! Надо обязать! И оказать практическую помощь! И давайте в этой части дело наладим! А если народ ошибся, мы поправим! Усе!

* * *

«Товарищ корреспондент, здравствуйте! Это мое маленькое письмо, которое я пишу вам, есть конечная часть того исполкома, на котором вы присутствовали 30 сентября в деревне Масоны.

На другой день снова было назначено бригадное собрание. Информирует председатель колхоза – Кончис Иосиф Степанович. После краткой информации, касающейся непосредственно уборки картофеля, перешел к вопросу исполкома и заявил, что исполком и выступающие товарищи собрались не поправить дело в данной бригаде, а разложить трудовую дисциплину и опозорить меня в присутствии постороннего человека. Но, говорит, мы об этом поговорим в другой раз и в другом месте, на бюро райкома партии. И еще, говорит, вы специально сговорились, чтобы снять бригадира, а это не входило в повестку дня и в обязанности исполкома. А когда был задан вопрос: а сегодня входит? – ответил: нет. Колхозники спросили: а когда же? Никогда! – последовал ответ. Он говорил еще долго и угрожающе, а кончил так: «Это был не исполком, а концерт умалишенных». И тогда все присутствующие встают и в один голос уходят: «Нам здесь делать нечего!»

Он видит, что дело приняло негодующий оборот и пахне бензином, давай кричать и со слезами: «Товарищи! Товарищи! Товарищи! Стойте, погодите, вы же люди, я извиняюсь, товарищи, я не так выразился!» Но, конечно, многие ушли, и только после этого он стал внимательно прислушиваться к голосу выступающих, а их было много.

И далее: «Ну вот, товарищи, мы и разрешили все вопросы, до десятого октября правление изберет более честного и настоящего бригадира. Всё! Можете расходиться!»

Вот что было у нас на другой день после исполкома, дорогой товарищ корреспондент.

Остаюсь с приветом

Николай Василенко».

* * *

Николай Ганюк: Абрамовна, теперь ты поняла, как у нас? Он так считает: ему одному жить, а всем дру́гим пропадать. Что захочет, то и зробит.

Я – Петя… [22]

Ленинград, январь 62-го года

Детская комната при милиции. Ленинград. Ленинский район.

Большая, просторная комната. Обои веселые – по голубому полю серебристые лилии. Низкий детский столик, белые детские стульчики. На столике кубики, волчок, пучеглазая целлулоидная кукла.

На стенах плакаты: «Водитель! Осторожно, пешеход!», «Транспорт работает для вас, берегите его!», «Ребята, не выбегайте на мостовую!» – кажется, будто единственная опасность, подстерегающая ребят, – трамвай, троллейбус, такси.

В шкафу – толстая тетрадь. Графы: дата, фамилия, имя, что произошло, меры.

Записи: «Моя дочь Ларчина Галя 47-го года рождения, пионерка, не хочет учиться, подделывает отметки, украла у матери два рубля».

* * *

«Сын наших соседей по квартире Волин Коля 11 лет безобразничает: сорвал замок, а в кусок туалетного мыла воткнул лезвие от бритвы».

* * *

«Дочь Лена 15 лет ведет себя плохо, начала, видимо, дружить с мальчиками».

* * *

В графе «меры»: «Проведена беседа воспитательного характера», «Была проведена внушительная беседа».

* * *

Семья Зориных. На них поступила жалоба от соседей: муж – дежурный монтер, жена – продавец в магазине. Оба пьют, дерутся («нарушают общественное спокойствие»). Дети – Надя восьми лет, Оля – тринадцати. Зориной лет тридцать пять. Лицо со следами былой свежести и привлекательности. Сейчас оно опухло, на щеках сизый румянец, глаза красные.

Зорину тоже лет тридцать пять, но он уже лысый. Тощий, дергается, глаза маленькие и бегают. Руки нервные, беспокойные.

Комната – метров тридцать. Высокие ленинградские потолки. Посередине комнаты – большой круглый стол, на нем всякая снедь. Надя (младшая – светловолосая, с двумя косичками) сидит за столом и спокойно ест, не обращая на нас никакого внимания. Старшие настороженно молчат.

Нина Зиновьевна, заведующая детской комнатой при милиции (мне в гороно сказали, что она – замечательный воспитатель и прекрасно работает с семьей) с ходу обращается к Зорину:

– Ну что, по-прежнему пьянствуете?

Зорин: С чего вы это взяли?

Нина Зиновьевна всем телом повернулась к девочке, спрашивает:

– Наденька, а ты что скажешь?

Надя, намазывая хлеб маслом, спокойно и не глядя на Нину Зиновьевну, отвечает:

– Пьет, чего там. Вчера пьяный пришел.

Н.З. Видите. Ребенок не даст соврать. Объясните, почему вы пьете?

Зорин: А как же мне не пить, когда она гуляет (кивает на жену) с мужиками? И сама пьяная является?

Н.З. Почему вы приводите мужчин? Как вам не стыдно?

Зорина: Врет, никого я не вожу. А он меня третьего дня ошпарил кипятком.

Зорин: Врешь! Я нечаянно плеснул.

Зорина: Нет, нарочно!

Н.З. Наденька?

Надя, спокойно, наливая в чай молоко: – Чего там, конечно, нарочно. Взял да и плеснул.

Н.З. Вот видите, что ребенок говорит? И на какие только деньги вы пьете?

Зорин, угрюмо: На свои.

Наденька, наливая чай в блюдце, откликается по собственному почину:

– Какие там свои. Дружка встретит, дружок его и угостит. Чего там…

Н.З. – Зориной: А вы по-прежнему обвешиваете покупателей?

Зорина: И совсем я не обвешиваю. Это я в том магазине обвешивала, а здесь фрукты-овощи, чего тут обвешивать.

Н.З. А домой фрукты таскаете?

– Не таскаю.

Н.З. Наденька?

Наденька не отвечает. Тянет чай из блюдца и молчит.

(Курляндская ул., д.27).

Заседание комиссии по делам несовершеннолетних

(13 января 1962 года)

Небольшая комната в райисполкоме набита людьми: представители гороно, милиции, общественности.

Председатель – Лидия Ивановна Павлова.

Перед комиссией Петя Борисов – четырнадцати лет. Мать – швея в детской больнице. Отчим – старший лаборант в морском инженерном училище.

Поднимается оперуполномоченный милиции: Борисов Петр учится в седьмом классе. Летом на даче, гуляя в лесу, нашел ржавый револьвер. Почистил его, привел в боевую готовность. Выстрелил. Зимой хранил револьвер под шкафом. Второе нарушение имело место в школе: из незапертого шкафа взял соляную кислоту и во время перемены выплеснул на ученицу. Привел в негодность одежду и причинил легкое телесное повреждение. Дома ведет себя неважно: на лестницах бьет лампочки. Уроков не готовит.

Председатель, Лидия Ивановна: Ну, теперь послушаем Бориса. Борис, говори, как ты дошел до жизни такой. Ну, Борис!

– Я – Петя.

– Это неважно! Говори, Петр!

Петя что-то очень тихо бормочет – слов разобрать нельзя.

– Ты лучше скажи, зачем ты взял кислоту?

– Сводить чернила.

– Образно говоря, хотел подчистить дневник?

– Да.

– Так. Хорош, нечего сказать! Ну, теперь послушаем твою маму. Что вы можете сказать, гражданка Борисова?

Мать (личико востренькое, носик птичий, лоб большой, но не умный): Я его воспитывала. Я его наказывала и ругала. Я ему говорила: Петя, учись, Петя, иди в кружки, Петя, не хулигань. Карманы проверяла, но ничего такого не находила. Муж мой ему отчим и когда трезвый – тоже воспитывает, а когда пьяный, то стыдно сказать, какими цитатами выражается.

– Так. Теперь послушаем отца. Пожалуйста, товарищ отец!

Отчим: Помимо этого у меня еще дети есть, дочь тридцати лет и сын двадцати четырех. Это мои личные дети. Но я не разделяю – чужой или родной. Старших я не мог толком воспитывать из-за войны. А этот был при мне. Но как его воспитывать, если мать его прикрывает?

Купила ему часы, фотоаппарат, лыжи, коньки, а за какие такие заслуги? Ведь учится плохо. Ну, думаю, не пощажу своим здоровьем и буду летом с ним заниматься. Какое! Мать отправила его на дачу. Там совершается факт выстрела. Зная мой крутой нрав, жена от меня этот факт скрыла. В отношении последнего поступка с соляной кислотой, то это, конечно, безобразие. В отношении учебы видим его явное нежелание. Это направление у него явно выработалось. Ну, думаю, в зимние каникулы я с тобой позаймусь. Какое! Шесть раз на елке, два раза в театре, на катке – несчетно! Это уж мать позаботилась. Это тоже до некоторой степени фактор, но я его любил до прошлого года, пускай он подтвердит. Ну, верно, факт, что я бываю пьян. Не часто, но бываю. Будучи пьяным, у меня появляется придирчивость, не скрою. Я тогда придираюсь и требую. Но я ведь пришел в семью, когда ему было два года. И я не отказываюсь, что я ему самый родной отец.

Лидия Ивановна: Расскажи Борис, как ты оцениваешь свое поведение. Исходя из этого будем принимать решение. Думай скорей, не задерживай! Смотри мне в глаза! Это тебе не шалости то, что ты сделал! Гляди в глаза, говорят! Не притупляй свой взгляд! Герой! Оружие носил, соляной кислотой плескался! А комиссии не отвечаешь! Смотрите, молчит. Дошло до холодного оружия, а мужества, чтоб сказать – «да, я был гадким, плохим», у тебя нет. Ну, говори же!

Петя (тихо). Я исправлюсь.

– С кем дружить будешь? Смотри, дружи с тем, кого тебе посоветуют учителя. К концу четверти, Борис…

– Я Петя.

– Это не имеет значения. Пусть Петя – так вот, к концу четверти ты исправишь свои отметки?

– Да.

– Станешь искренним?

– Да.

– Мужественным?

– Да…

– Так вот, Борис…

– Он Петя!

– Так вот, Петя, ты взял из шкафа соляную кислоту. Говоря образно, ты украл ее. Между тем мы идем к коммунизму. В библиотеках у нас открытый доступ к полкам. У нас принят моральный кодекс, подумай об этом, Боря!

– Я – Петя!

– Пусть Петя. Одумайся! Посмотри мне в глаза! В трамваях и троллейбусах у нас нет кондукторов, а ты, Борис, что делаешь? Если ты себя не исправишь, то будет плохо! Мы будем осуществлять контроль над твоим воспитанием, и твоим родителям мы подскажем, как тебя воспитывать. Запомни это, Борис! Мы выносим тебе предостережение, а также испытательный срок.

Ну а вы, родители, выглядите не в том плане, в каком нужно. Ваша семья готовит моральных калек. Он – уже моральный калека. Предлагаю оштрафовать родителей на 10 рублей и сообщить на работу. Кто против?

Принято единогласно!

Введите следующего!

* * *

Входит Олег Грибов со своей матерью. Мать в модной сиреневой кофточке, на плечах голубой шарф. Рот полон золотых зубов, лицо гладкое – и вообще про таких говорят – гладкая. На руке обручальное кольцо. Мальчишка явился сюда прямиком из самого плохого фельетона Шатуновского: брюки дудочкой, ворот небрежно расстегнут, держится развязно, отвечает нелепо. Во рту тоже блестит золотой зуб.

Оперуполномоченный милиции докладывает:

– В августе этому оболтусу будет восемнадцать. Мать у него продавщица в специализированном военном магазине. Отца нет, отчим – шофер такси. Кончил ремесленное училище, электромонтер, с работы был уволен за прогул. Устроился в ремонтно-строительную контору, но и там прогуливал, предпочитал проводить время на голубятне. Он – праздношатающийся, тунеядец и бездельник. Мать и отчим бессильны на него повлиять. Мы его вызывали, направляли, устраивали. Но толку нет, и нет, и нет!

Лидия Ивановна: Отвечай, почему не работаешь?

Олег: А чего, чего? Куда ни придешь, всюду отказ.

– А почему ты прогулял?

– А чего?.. погода была хорошая… Лето. Все едут за город…

(Чистый Митрофанушка. Глупейшая улыбка, нелепая, развязная манера, говорит в нос, с усмешкой.)

– Ну, а на другой работе заставили бетон долбить, пылища, в глаза летит. Ну, я и не стал ходить… Прихожу через месяц – меня уже уволили по статье 47-Б.

Члены комиссии наперебой: Загнать его в тайгу! К поморам! Туда, где пыль! Грязь!

Кто-то спрашивает: А почему у тебя зуб золотой?

– Мать вставила.

– Гражданка Грибова, зачем вы ему вставили золотой зуб?

– Из прынципа.

– Это как же?

– Муж утащил мое кольцо, а я на его кольцо понавставляла зубов – прынципиально.

– Ну, а что вы скажете насчет своего сына?

– Если можно было бы его убить, я бы его убила. Вот и всё, что я могу сказать.

Наступает тишина. Все несколько подавлены таким заявлением.

Слово берет зам. председателя домового комитета – краснолицый, апоплексического вида седой человек, грузный, говорит с одышкой:

– С Грибовым мы вплотную занялись с апреля месяца. Мы ему всё разъяснили, и он вроде бы очухался. Наведались к нему, смотрим – он в кровати с девушкой. Правда, кровать застелена и оба они одетые, однако с девушкой.

Начинается шум:

– Безобразие!

– С таких-то лет!

На лице Олега по-прежнему нелепая улыбка. Мне становится тошно, и я украдкой поглядываю на часы – удрать бы, что ли.

– Как зовут твою девушку?

– Надя.

– А фамилия!

– Не скажу!

Вот тут я подняла ухо. И поглядела на Олега. Улыбку словно смыло.

– То есть как это не скажешь? Сейчас же говори! Мы сообщим куда надо про такую девушку. Сейчас же говори!

– Не буду я ее впутывать.

– Говори сейчас же!

– Не скажу!

(Отвечает без улыбки, спокойно, серьезно.)

– Э, – говорит работник милиции – толстогубый и толстощекий, – на лестнице какая-то деваха стоит – не она ли? Сейчас приведу.

Он выходит. Я от всей души надеюсь, что девушка убежит, не войдет. Но вот открывается дверь, и толстогубый вводит девушку – хорошенькую, с челочкой. На голове пушистый лиловый шарфик.

– Чем же это вы занимаетесь наедине с молодым человеком, а? Не стыдно?

Крепко сжав губы, девушка молчит.

– Вот сообщим вашим родителям, тогда узнаете! Как вас зовут?

– Надя, – отвечает она спокойно.

– Фамилия?

– Кузнецова.

– Где работаете?

– На заводе…

– Адрес, где живете?

– Ул. Моисеенко, д. 8б, кв. 42.

– И не стыдно вам с тунеядцем водиться?

Молчит.

– Ну, уж раз вы дружите, почему не уговорите его работать?

– Я хотела его устроить на завод, да не вышло, завод военный.

Что-то в ее спокойных ответах обезоруживает комиссию. Ее оставляют в покое и кидаются на мать:

– Вы же член партии? Куда вы смотрели? Золотые зубы вставляете, а на работу устроить не можете?

И вдруг мать кричит:

– Не буду я его устраивать! Не буду! Если б моя воля, я б его на дубу повесила! Мне надоело с ним возиться, я еще сама жить хочу!

И с горьким плачем выскакивает за дверь.

Олег: Зачем вы нападаете на мать? Ведь это я виноват, я не слушался. Она воспитывала меня как надо, а это я плохой, а вовсе не она.

И помолчав, добавляет:

– Ладно, чего там! Буду работать!

– Ну, смотри! Ждем тебя во вторник в 10 утра.

* * *

Во вторник в 10 утра я тоже прихожу в райисполком. Первая, кого я вижу на лестнице, – Надя. Оказывается, встала ни свет ни заря, поехала к Олегу, подняла его и привезла сюда к назначенному часу:

– Вы не знаете, он очень, очень хороший. Не курит, не пьет. Он две вещи на свете любит: читать и голубей. Он рос, как беспризорный. Мать его не обижала, но и не касалась. Отчим тоже не обижал. Но и не касался. Он с шести лет к голубям, как безумный, привязался. Ему только и свет в окошке, что голуби. Вот он идет!

Мы разговаривали втроем часа полтора, он поначалу мялся, отвечал односложно. Потом вдруг спросил:

– Вы «Звездный билет» читали?

– Читала.

– Понравилось?

– Очень.

И он тотчас заговорил так, будто мы век знакомы. Как будто услышал пароль. Я сказала, что ответы его на комиссии были нелепы («лето, хорошая погода» и пр.)

– Никому неохота вставать в 7 часов, – говорю я.

Он откликается очень живо:

– Нет, есть такие, что ходят на работу как на праздник.

– Вот и вы найдите такую работу.

– Вот никак не найду.

– Послушайте, – говорю, – вот собаку можно научить – она будет поводырем у слепого, или поноску станет носить, или воров искать. А голуби? Можно их к делу пристроить?

– Нет, голуби – для радости.

И заговорил о голубях:

– Есть голубь – дурак дураком. На чужую будку садится. А есть такой, что скорее умрет, а на чужую будку не сядет. Один такой, его Арго звали, через океаны перелетал. Ах, какие есть голуби, если б вы знали.

* * *

Письмо от Нади

«Привет из Ленинграда. Здравствуйте, Фрида Абрамовна! Извините, что долго не писала, хоть я обещала написать сразу, как Олег устроится на работу.

Олег устроился на завод, правда, ездить на работу ему очень далеко. Не знаю, что дальше будет, но пока он работает.

Мы с Олегом часто ругаемся, но я хочу только одного, чтобы он не сбился с дороги. Одно только от него и надо, чтобы работал. Если до сентября не разругаемся и дальше будет с ним всё хорошо, то в сентябре пойдем в школу – я в 10-й, а он в 7-й. Надо закончить школу – мне и ему тоже. Хотя бы 7 классов иметь. Даже не знаю, что еще и написать. Если бы были вопросы, то на них легче отвечать. А так кончаю писать.

До свидания.

С приветом Надя.

Жду от вас хороших советов».

Аморальное поведение [24]

Тула, декабрь 1962 г.

Тула. Музыкальное училище им. Даргомыжского. Маленькое, облупленное здание напротив такой же старой облупившейся церкви с куполом без креста. В училище чувствуешь себя, как внутри музыкальной шкатулки: откуда-то доносится вой трубы, где-то поют: «На заре ты ее не буди».

Директор Евгений Константинович Федоров:

– Насчет Петровой? Да-с… некрасивая история. Аморальное поведение. Если кратко рассказать, то сообщаю: в прошлом году мы обнаружили ее сексуальную связь с педагогом вокалистом Литвиновым. И поскольку она проштрафилась в сексуальном отношении, мы за ней приглядывали.

Предместкома Крылов:

– А почему вы приехали? Мы как будто никого на помощь не звали… хе-хе…

– Корреспонденты не ждут приглашения, сами приезжают.

– А что же вы такая скованная. Посмелее ведите себя! Попроще надо! Пообщительней!

– У каждого свой характер. Я слушаю вас, товарищ Федоров.

Федоров: Да, так насчет Петровой… Занималась она со студентом механического института Жоховым. Готовила в наше музучилище. И всё по вечерам, всё по вечерам… Бац! В какую-то ночь этот самый Жохов не ночует в общежитии. Товарищи заволновались. Ну, а мы его сюда вызвали, поговорили по душам. Он язык развязал, а потом и с письмом явился. Ознакомьтесь…

«Жохов А. А. – учащийся вечернего отделения.

Весной этого года после непродолжительного знакомства Петрова предложила мне помощь в занятиях фортепьяно. Мне эта помощь была необходима, т. к. я хотел поступать в данное муз. училище. Я согласился с благодарностью. Занимались мы почти ежедневно. И каждый раз после занятий я провожал ее домой, по ее просьбе, т. к. она якобы боялась возвращаться домой одна поздно вечером. Отказать в такой просьбе я не мог, т. к. занималась она со мной совершенно безвозмездно и с моей стороны это было бы просто неблагодарностью.

Однажды она попросила меня зайти к ней. Я поднялся. Я не знал, какую делаю ошибку и, конечно, не думал, к чему это приведет. Так или иначе, эти полчаса превратились во всю ночь, первую ночь, когда я не ночевал дома.

Зная, насколько дорога для меня музыка, насколько я ею увлечен и хочу заниматься, она впоследствии стала играть на этом, используя это в своих целях. Она пугала меня тем, что уходит из училища и уже подала заявление (чего не было, как показал Федоров Е. К.). При этом она говорила, что ни один из педагогов не захочет со мной заниматься, как это делает она. Я по наивности и доверчивости верил ей и убеждал ее не делать этого.

Заявляю со всей искренностью: как педагога я очень ценил и уважал ее, как к человеку, как к женщине я не испытывал к ней никакого чувства и не раз заявлял ей об этом.

Чтобы скрыть эту позорную связь и продолжать учиться музыке, я пошел на обман своих друзей и педагога Крылова В. А., которые высказывали догадки в этой области и предостерегали меня. Однажды на уроке она сказала мне, что она от меня отказывается и чтобы я искал другого педагога. Вы, вероятно, понимаете, что после этого продолжать какие-либо музыкальные занятия невозможно, ибо я к этому человеку потерял всякое доверие. Всё это я высказал ей лично.

Я признаю, что сделал большую ошибку, совершив такой поступок и не сказав об этом раньше. Но прошу понять, что сделал это несознательно, не зная, к чему это может привести. Мною двигало доверие и человеколюбие. Я верил всем ее словам.

Прошу принять во внимание всё сказанное выше и перевести меня к другому педагогу.

Этот случай не убил у меня любви к музыке и веры в лучшие качества человека.

21 ноября 62 г.

ЖОХОВ».

Федоров: И еще прибавил письмецо нашему предместкома Крылову. Вот, полюбопытствуйте… «Уважаемый тов. Крылов В. А., прошу вас извинить меня за то, что в октябре сего года вместе со своими друзьями сказал Вам неправду, скрыв от Вас тот факт, о котором я писал в своем заявлении. И о котором Вы догадывались. Прошу поверить, что сделал это по настоятельной просьбе Петровой Н. С.».

– Мы не так уж домогались, был он у Петровой в ту ночь или нет, но судя по всему был. И не одну, конечно.

Я вызвал Петрову, чтоб дала объяснение насчет письма Жохова. При этом были Крылов Василий Александрович, парторг Касаткин Николай Иванович, завуч Долгов Александр Васильевич. Она и говорит: нельзя ли наедине поговорить? А я ей отвечаю: не вижу, мол, необходимости. Она прочла письмо и побежала травиться. Ну, через неделю Петрова является. Мы ее сразу вызвали на местком, поскольку бюллетень кончился, а в заключении больницы сказано: «Сознание ясное, вполне ориентируется во времени и в окружающей обстановке». А она опять: я еще не в силах разговаривать. Не в силах – ладно. Проявили чуткость, дали ей отсрочку. Послезавтра местком.

– Могу я присутствовать?

– Отчего же? Пожалуйста.

* * *

Заседание месткома. (Кабинет директора. Преподаватели чинно сидят на диване, в креслах. В стороне на стуле – Петрова.)

Крылов: Мы уже назначали местком, но т. Петрова не сочла возможным пребывать на этом заседании. Мы дали ей четыре дня, которые она неизвестно зачем просила. Сегодня мы должны обсудить вопрос об аморальном поведении Петровой… Я считаю, что письмо Жохова есть продолжение истории о сексуальной связи Петровой с преподавателем вокала Литвиновым. Я считаю, что она дискредитировала себя и больше не может преподавать в Тульском музыкальном училище. Говорите, товарищ Петрова, мы вас слушаем.

Петрова (ей двадцать четыре года, она высокая, черноглазая, очень бледная. Говоря, смотрит вниз): Я взялась подготовить Аркадия Жохова в наше училище. Он очень способный, даже талантливый человек. Но потом он перестал заниматься, потом пропустил занятия, и я сказала ему, что больше с ним работать не могу. И велела поставить об этом в известность завуча.

Всё, что он написал в письме, – неправда. Что его толкнуло на такое письмо – не знаю. Мне очень трудно говорить обо всем этом. Всё!

Крылов: Что-то коротко очень!

Федоров: Мы просим вас ответить прямо: что толкнуло студента написать такое письмо! Надо отвечать прямо, а то придется сидеть здесь десять часов.

Бочарова, хоровой дирижер: Если студент не занимался, вы должны были его заставить!

Петрова: Может быть, я виновата в том, что не сумела его заставить. Но мне нечего добавить к тому, что я уже сказала.

Крылов: Нина Сергеевна, уважаемая, от вашей откровенности будет зависеть ваша дальнейшая судьба.

Бочарова: Зачем нам ваши сказки?

Долгов: Про белого бычка!

Кассирша (поводя плечами): Чего-то я недопойму. Надо бы послушать молодого человека. (Томно.) Какие-нибудь подробности.

Завуч: Почему вы назначали Жохову такие поздние часы для занятий?

Крылов: Да, почему вы назначали ему в девять вечера?

Бочарова: То, бывало, вы давали уроки по пятнадцать минут, а тут вдруг на Жохова вам мало сорока пяти минут стало?

Завуч: Товарищи! Мы отклоняемся. Эдак мы будем сидеть до двенадцати ночи! Стоит вопрос об аморальном поведении, а мы уклоняемся!

Математик: Я считаю, надо позвать Жохова.

Кассирша, проснувшись: Да, да, позвать молодого человека! Подробности надо узнать! Что это, какие дела стали твориться в нашем училище!

Физкультурник: Я все коридоры обегал, нет этого Жохова.

Кто-то: Он в шесть тридцать будет.

Бочарова: Все мы знаем: в таких делах третьего не бывает. Он будет говорить – да! Она скажет: – нет! Чего же мы добьемся?

Математик: Нет, мне все-таки хотелось бы услышать откровенность!

Крылов: Петрова! Есть такая просьба к вам: рассказать всё по существу дела. Если вы коллективу признаетесь, будет лучше. Ваше поведение – это своего рода оборона!

– Это детская игра! Стыдно! Стыдно сказки выдумывать!

Петрова (тихо): Мне нечего добавить.

Кассирша: Нет, пускай молодого человека приведут. Я его желаю послушать.

Бочарова: Дайте мне слово, а то никогда не кончим. Я не верю, чтоб наш советский комсомолец мог написать такое письмо, если бы не было причины. У меня опыт, я таких, как Петрова, насквозь вижу! Сидит в коридоре на диване в юбке с начесом, понимаете, нога на ногу, в зубах, понимаете, папироса – хи-хи-хи да ха-ха-ха. То она в Москве, то она в Тбилиси, то она на экскурсии, то она на Стравинском, то она на Чайковском, и еще студенток за собой таскает! Как вы смели в прошлом году посягать на советскую семью? За такие вещи у нас в Казанской консерватории студентов вышвыривали вон, а тут педагога не вышвыривают.

Математик (косая сажень в плечах, рубашка красная): Я здесь новый товарищ. Но у меня есть соображения. Педагоги занимаются формированием и воспитанием. Коммунистическая мораль – прогрессивная, жизнеутверждающая. А с Петровой произошел самый низкий, самый отвратительный поступок. Этот поступок ложит на нас темное пятно. Это поступок крайне низкий. Петрова отвергает этот свой поступок, но если Жохов подал такое заявление, значит, этот вопрос назрел. Преподаватель вокала Литвинов защищал нашу Родину, проливал свою кровь, а вы его соблазняли, так мне товарищи рассказали. Нехорошо! Ох, нехорошо! Вы этим толкаете своих студенток на путь разврата. Этот ваш случай ошарашил нас полностью с головы до ног. Поступок крайний, из рук выходящий!

Физкультурник Злобин: Уточненный факт: роман с Литвиновым. Это уже само говорит за ее неспособность к воспитанию. Она и к работе относится недобросовестно, я сам у ней на уроках не был, но мне в один голос говорили: Петрова не хотит признаться. Не хотит! А что получается? Жохов увидел в вас не учителя, а… не буду говорить этого слова, вы его сами знаете.

Завуч Долгов: Неприятно сидеть на таком месткоме. Нам читают такую сказку про белого бычка и про золотую рыбку. Класс Петровой держится чересчур сплоченно, он сорганизовался в какой-то нездоровый коллектив. После болезни Петрова жила у одной из своих студенток. Вы что – приживалка?

Петрова: После болезни мне было трудно оставаться одной в четырех стенах. И я приняла приглашение матери Тани Репневой побыть у них некоторое время.

Физкультурник, ликуя: Товарищи! Да ведь она призналась! Слышите, говорит, мне одной в четырех стенах неохота!

Женщина из Управления культуры (чуть улыбаясь, протяжно): Ну что ж, человек молодой, ей это не возбраняется, но зачем же со студентом…

Завуч: Вы панибратски обращаетесь со своими студентками… Кто вам дал право устраивать классные собрания у себя на дому? Это непедагогично! Нам надоело нянчиться с вами!

Бочарова: У нас своих дел, что ли, нет? Давайте, зовите Жохова!

Все, хором: Да, надо кончать! Жохова!

Физкультурник: Сейчас сбегаю!

– Идите!

Он кидается к дверям.

Я, тихо:

– Товарищи, опомнитесь!

(Пауза.)

Директор: Да, особой необходимости нет. И так всё ясно.

Крылов: А что, товарищ Вигдорова, вы с нашим коллективом не согласны?

– Да, не согласна. Моя обязанность как журналиста молчать, но…

Крылов, ободряюще:

– Говорите, говорите, мы на вас жалобу писать не станем.

– Пишите. Я привыкла. Что до моего мнения, я считаю: когда Жохов принес такое письмо, ему следовало объяснить только одно: что это – подлость.

Крылов: Э-э, товарищ Вигдорова, вы не правы. Я не вижу ничего такого предосудительного в его письме. Не вижу! Жохов – честный, порядочный человек. Когда он сказал, что ночевал в аудитории, я решил расследовать, где же он ночевал? И он принес это письмо. И здесь всё сказал без обиня́ков. Если мы Петрову оставим, что мы будем говорить студентам? Что мы будем объяснять, раз Жохов такое письмо написал? Вот вы были на уроках у Петровой, какое ваше впечатление?

– Это были замечательные уроки, артистические.

Завуч: Ну, а я на уроках Петровой не был. Неприятно мне было ходить к ней. Нам этот всякий артистизм не нужен. И я считаю, что педагоги увидели подлинное лицо Петровой. Уволить – и всё.

Петрова: Я очень прошу вас: дайте мне возможность довести моих девочек.

Парторг: По существу вы вели себя аморально… Да… По существу… Уволить…

Петрова: Я не дам повода ни к какому новому замечанию, дайте мне только довести моих девочек!

Голосуют.

Все за увольнение, кроме одного человека, кассирши.

– Меня товарищ корреспондент переубедил… – объясняет она.

Директор: Ну что ж, осталось написать приказ. С управлением культуры вопрос согласован.

Письма, январь 1963 г.

«Т. Вигдорова, я один из многочисленных поклонников вашего таланта и вашей жизненной философии.

Но сегодня прочел статью об энском музыкальном училище, и она меня совсем не удовлетворила. Слишком мягко вы обошлись со всеми этими подлецами.

Хочу рассказать вам случай из жизни. Дело происходило в 1940 году. Я тогда работал защитником при одном из судов Воронежской области.

На одном заседании суда (дело происходило в самой глубине Воронежской обл.) слушалось дело об изнасиловании. Такие дела в нашем суде решаются просто и скоро. Имелось заявление потерпевшей, не отрицал своей вины и обвиняемый, и последовал приговор, насколько мне помнится, 5 лет. Я на суде присутствовал как зритель и как слушатель, активно в этом деле не участвовал. Но что-то в этом деле мне показалось неясным. После приговора подошел к осужденному и спросил, не хочет ли он обжаловать приговор суда. Он мне коротко ответил – «нет».

В зале было много народу – местных жителей этого небольшого села.

Потерпевшая была молодая замужняя женщина, было у нее двое детей. На суде присутствовал и ее муж – в качестве свидетеля.

Дело излагалось так: муж был в поле, на работе, неожиданно возвратился домой и застал жену в растрепанном виде, а навстречу ему выскочил знакомый парень. Жена бросилась к мужу с криком, что этот парень пытался ее изнасиловать. Так было заведено это дело. Все трое были моложе тридцати лет.

После суда, здесь же, в зале, я разговорился с одним из парней, который сказал мне, что это дело совсем не просто, что осужденный парень жил с этой женщиной и, не желая позорить ее перед мужем и селом и спасая ее и ее семью, решился на тюремное заключение.

Не хочу вдаваться в оценку поведения женщины, но этот парень по-настоящему понимал мужскую честь.

Село было небольшое и, наверно, ни для кого не были тайной отношения этих двух людей, но никто в суде не счел возможным заступиться за парня.

Как в свете всего, что я рассказал, выглядит Жохов и местком музыкального училища?

Вот почему я считаю, что с Жоховым и ему подобными надо более жестко обходиться. Ничего хорошего такие люди в жизни не заслуживают и ничего хорошего не сделают.

Самая низменная разновидность шкурников и фарисеев.

М. Малецкий.

Москва, Хользунов пер. д. 18, кв. 205».

* * *

«Не понимаю, тов. Вигдорова, как Вы можете так писать? Чье Вы лицо спасаете? Неужели Вы думаете, что мы поверим Вашей мнимой флегматичности при описании сцены заседания месткома? Эдакой Вашей шалой одеревенелости?

Можно подумать, что Вы находились в состоянии шока, когда описывали эту сцену, а особенно когда еле-еле выдавливали из себя свое отношение к этому безобразному скопищу чудищ XVII-го века! Создается впечатление, что Вы находились в каком-то трансе. Никто не поверит Вам, если Вы нормальный человек, что Вы не возмущались, что Вы не кричали, что Вы не топали ногами при виде этого скопища интриганов и злопыхателей. Уж лучше бы Вы совсем не писали об этом. Кому нужно такое описание? Читателю дорого, читая Вашу статью, разделить с Вами всю глубину возмущения. Поскрипеть зубами вместе с Вами при мысли, что не провалился сквозь землю весь местком этого училища. А директор? Только он и он виноват в том, что, читая Вашу статью, мы, читатели, получили лишнюю моральную травму и испытывали нервное потрясение. А члены месткома, эти ублюдки? Напрасно Вы мечете бисер перед свиньями – обращаетесь к ним с человеческими словами назидания. Надо требовать сейчас же, сию минуту, чтобы в три шеи прогнали с позором директора училища.

Вам я хочу вот что сказать: или Вы неправильно технически, стилистически или художественно описали существо происшедшего момента, или у вас замедленная реакция восприятия! Так же нельзя писать! Нельзя же так беззубо отнестись к этому явлению! И откуда это у вас, журналистов, манера такая – оболванивать читателя! Напрасно Вы думаете, что Вам поверят читатели, что описанный Вами факт – исключительное, из ряда вон выходящее явление! Не заблуждайтесь! Не поверят! А раз так, то ничего не дает вам права считать конфликт исчерпанным в таком плане, в каком вы его преподнесли. Нельзя ограничиться разбором и назиданием. Нет! Вы должны встать и потребовать позорного удаления директора с пожизненным запрещением занимать руководящие должности!

Вот и всё, что я не мог не высказать Вам, просто физически не мог не высказать Вам – иначе бы меня, наверно, хватил бы удар по прочтении Вашей статьи в «Лит. Газете» от 22 января 63 г.

Остаюсь с приветом

Конашов А. Д.

Если хотите, можете высказать, в чем я не прав!

Мой адрес: Сестрорецк, Хлебзавод (Заречная ул., д.5).»

* * *

«Я иногда читаю вашу газету, и вот мне привелось прочитать очерк Вигдоровой.

Мне за 50. Я всегда считал, что на свете дороже всего правда, и придерживался этого. Этому нас учат книги, газеты. Поэтому разоблачен культ личности Сталина. Правда – это компас человечества. А вот у Ф. В-вой сказать правду – это значит сделать подлость. Что же, совершить гадость можно, а говорить, признаться в этом нельзя? Вигдорову беспокоит, что соучастник Жохов нарушил мужскую честь, сказал правду.

Это значит, на мой взгляд, поощрять распущенность. У нас поощряют распущенность в книгах и фильмах.

Известный Нехлюдов всю жизнь терзался ошибкой юности по отношению к Масловой, а теперь люди разрушают семью и всё безнаказанно. В одноименной комедии коммунист разбил семейную жизнь. В к/к «Наш общий друг» семейный парторг спутался с девушкой и т. д. и т. п.

В вашей газете была опубликована автобиография Хикмета, где прямо в стихах сказано: «иногда обманывал женщин, никогда друзей». Вот вам тоже проводник высокой морали.

Нет, надо вмешиваться в чужую жизнь, семью, если там неладно.

А Ф. В-ва со своим глупым превратным очерком потворствует распущенности тем более недопустимой педагога со студентом.

Просьба Петровой к директору поговорить с ним наедине подтверждает письмо Жохова.

Правильно, что уволили Петрову за аморальное поведение.

Очерк Ф. В-вой – вредный.

В. МАЗОВ

М-ва, В-218 ул. Профсоюзная, 31, кв.167»

* * *

«Несколько слов о себе. Я старый, измученный человек, отбыл в тюрьмах, лагерях и в ссылке почти 18 лет. Теперь я реабилитирован.

Много я видел на своем веку, встречал разных людей, встречал и похожих на Жохова, а больше встречал оскорбленных женщин, оскорбленных Жоховыми. Их много – жертв Жохова, есть они и в лагерях.

Про месткомовцев и говорить тошно, очень уж от них пахнет ладаном.

Ведь в сущности что произошло? Жохов предал близкую женщину, как только над его карьерой нависла опасность. К счастью, жертва не нашла в себе силы уйти из жизни. А если бы, к нашему несчастью, она не выдержала бы «искренних» показаний Жохова?

Право, мы уж очень распустились, никаких обязательств, никакой ответственности, особенно в отношениях к женщине.

Если бы такой Жохов разыграл подобную историю с моей дочерью, с моей сестрой, я бы убил его, как паршивую собаку!

А знаете (а это нужно знать и помнить), как защищались от такого несмываемого оскорбления сами женщины попроще и за которых вовремя некому было заступиться. Я их видел в лагерях, среди бытовиц-преступниц, а герои Жоховы на свободе с обожженной мордой и с черной повязкой над выжженным глазом. Это женщина отомстила за себя, как могла, плеснув в обидчика серной кислотой.

Не отмахивайтесь, не упрощайте этот случай. Женщине трудно. Война, сталинская эпопея многих женщин оставила без друга в жизни. Этим и пользуются Жоховы, устраивая свое музыкальное благополучие.

Женщины в своей тоске по любви, в тоске по своему очагу идут подчас на лишнее. Но мы должны всегда знать и помнить, что в большинстве своем это наши женщины – дочери, сестры, жены павших на войне и бесславно погибших в сталинских лагерях. Они должны чувствовать, что у них за спиной есть сила закона. У нас все должны быть рыцарями по отношению к женщине – сироте.

А Жохова – подлого шкурника, оскорбившего женщину, такого Жохова судить, как насильника.

Л-д, С-131, Дорога на Пруды, 135, кв. 18

Музыкантский.

Не говорили ли Жохову в детстве, что долгом чести пионера является… избавиться от наказания, выдав соседа по парте, разбившего стекло?»

В вагоне, на печке, в хате, на улице…

На вокзале в Мичуринске

Бабка: Плохой поп: пьет, ворует, девушек обманывает. Пускай газета про него напишет, какой он есть плохой.

– Церковь от государства отделена, газета не может вмешиваться в церковные дела.

– А может, государство нарочно такого попа поставило, чтобы подорвать в народе веру? Люди так и говорят: этот поп – от государства.

Чей-то голос из толпы: Э, бабка, не нам с тобой попов судить. На это черти есть.

Поезд Москва – Гомель

В вагоне напротив меня сидит худенькая, большелобая девушка с глубоко посаженными карими глазками. Работает на стройке маляром. Живет с мужем в комнате, где проживает еще две семьи. («Мы друг от дружки занавесками отгородились. Один сосед до того по ночам храпит… Но ничего, люди хорошие, терпеть можно».)

Зовут ее Люся Андреенко. Едет к свекрови в Новые Бельцы за своей годовалой дочкой. Ей золовка прислала письмо: «Дорогие Люся и Миша, привет вам. Хочу написать пару слов о вашей дочурке Вале. Она болеет. Не ест, не пьет. Детей много боле́е, а одно уже померло. Мать плаче, говорит: потом, если что, будут обижаться. Конечно, может, поболеет и очунеет. Но я пишу, чтоб ежели что – не обижались».

Люся: Вот я вам сейчас про свою жизнь расскажу. Я маленькая была, очень в школу ходить любила. Нравилось мне. И читать, и писать – всё нравилось. Но дома мы голодно жили. Детей много – нас шесть человек было – ни одеть, ни обуть, ни досыта поесть. И отец сердился. Бывало скаже: что у меня в руках, то у вас в зубах, – и правда: половник ли, ложка – что ни держит, тем и треснет: по макушке, по губам. И вот приходит письмо от крестной. Живет с мужем на шахте. Детей нет. Пришлите, пише, мне Люсю, ей у нас хорошо будет. Я и поехала. И правда: очень хорошо встретили и сразу в школу определили. И такая на меня прилежность напала. Если давно не поучишься, так затоскуешь. И вот я пишу и задачки решаю. И крестная справила мне фланелевое платье и купила башмаки с калошами… А я опять тоскую… а чего я тоскую? Домой хочу. Я думаю: булыжники стану носить, траву буду есть, только домой. И почему такое? Крестная платье справила, и башмаки купила, и книжки, и никогда пальцем не тронула: живи, Люся, учись, в техникум определим, замуж выйдешь. А я – домой. И всё тут… Как вы скажете, почему такое?

Автобус Гомель – Красноселье

За окном всё темнеет, темнеет и вдруг – будто кто-то выключил свет, становится совсем темно.

В автобусе дымно от курева, очень тесно и шумно. Все знают друг друга, кричат, переговариваются. Гармонист играет на хриплой гармонике.

Вдруг какая-то женщина выскакивает на дорожку между скамейками и начинает плясать, за ней следом – другая. Кто-то кричит: «Ипат, лови!» – и над моей головой, чудом не задев меня, летит большой зеленый арбуз. Какой-то дядька обнимает немолодую женщину в низко повязанном платке. Она сидит с покорным выражением лица, смотрит перед собой пристальным и почему-то мне кажется – невидящим взглядом. Рядышком сухонький старичок опирается на суковатую палку и поет:

И вдруг дядька, который обнимался, говорит:

– Ты откуда?

– Из Москвы.

– О! А куда?

– В Борисовку.

– А тебя встретят?

– Не знаю.

– Пойдешь ко мне ночевать.

До этой минуты мне было скучно, неуютно: не люблю приезжать в незнакомое место ночью. Что делать, куда постучаться? Но когда этот дядька сказал – не спрашивая, а утверждая: пойдешь ко мне ночевать, – мне стало совсем неприкаянно. Я ничего не успела ответить, моя соседка сказала:

– Зачем это она к тебе пойдет? У меня хата рядом с магазином. Пойдешь ко мне?

– Пойду.

Старичок, что пел про вербу: – Ты сколько классов кончила?

– Я институт кончила.

– Чего врешь!

– Я не вру!

– Такого росточка – институт?!

* * *

– Мы сейчас пообстроились, а что было, что было… Жили в ямах, а пришли домой, гляди: ни колочка не оставил. Голая земля, всё пожег. Никого не пожалел, всё пожег, людей спалил, и дитяток спалил. Лежит дитятко, ножки сгорелые, а рядом матка лежит, кишки наружу – своими глазами видела. Я сейчас как услышу про войну, сразу хочу увмерти. Чтоб сразу, чтоб не мучиться. Как подумаем, что война, так и жить не хочем.

– Ну! Интересно пожить. А помереть – и-и-и! – помереть поспеем.

* * *

О войне тут говорят так, будто она была вчера. Каждое третье слово – война. «Он» – немец.

Идешь лесом – могила, крест. Идешь полем – огорожен пустырь – тут стояла деревня, ее спалили: и хаты, и людей.

* * *

«Я, Войтович Настя Прокоповна, работала у колхозе, три года доила коров и четырнадцать годов пасла колхозный скот, и истратила свое здоровье и стала инвалид без обеих рук. А сейчас колхоз мне ничего не платит. Моя дочь солдатка, и у ней грудной ребенок. Она просила: дайте мне такую работу, чтоб я могла смотреть и дитя, и мать. Председатель сельсовета ей отказал. Дочь ему говорит: а если я пойду в район, там попрошу? А он ей ответил: обращайся хоть до Хрущева, а здесь я старше всех. Ты хоть и жена военнослужащего, а я имею полное право тебя повесить, унести с ребенком и растащить твой дом по полену, и ты нигде не найдешь права. И еще он всякое орал и выражался нецензурным словом. Это всё длилось и продолжается. Товарищ корреспондент, помогите».

* * *

Фельдшер Курако – высокий, сухопарый, с умным, красивым лицом. Ему лет пятьдесят. Говорит раздумчиво и всякий раз поясняет: вот в таком смысле… Его жене тридцать восемь. Она мне сказала, когда мы остались одни:

– Мне было 23 года. А у него жена померла. Ему всё равно домработницу брать. А мужиков мало. Ну, я и пошла за него. Хлопчику было шесть лет, я его воспитала и до того сильно полюбила. А теперь хлопчик женился. Девушка такая быстрая, такая быстрая, что и зарезать может.

– Это почему же?!

– Злая. А если злая и быстрая – зарезать может.

* * *

Старуха с исхудалым лицом, ввалившимися глазами. Платок повязан по самые брови.

– Колотись, бейся, а всё надейся! А на что мне надеяться? Не на что, не на что мне надеяться. Мне только и ходу, что из ворот да в воду. Вот послушай мою жизнь. Я с пятого года. Евсеенко. Ольга. А по первому мужу – Янеченко. Строили мы с тем мужем хату. Сенцы трохи не кончены были. Такая хорошая была хата, такая добрая была хата. Вот только сенцы трошки не кончены были. И война. Было пятеро детей – померли, был муж – убило. Плакала, плакала, все очи выплакала. А потом опять замуж пошла за Евсеенко Трифона Кондратьевича. Вдовец. И дочка у него. Девять годочков. Стали мы все вместе жить. И я сироту не обижала, у кого хочешь спроси. Я ее как свою любила, вырастила, я сильно ее жалела.

А потом муж мой помер. Остались мы вдвоем. И опять хорошо жили. А потом она замуж вышла и стала у меня хату отсуживать. За что, за что, скажи мне? Не хочу после этого на свете жить! Да попроси она, я сама бы на нее хату перевела. Я ее сама спрашивала, что тебе в приданое – корову? Телка? Я всё, что она просила, отдала. Да что мне надо? Мне бы только тихо свое дожить, зачем она меня так обидела? Зачем в суд пошла? Зачем доказувала, что хата не моя? А когда я в больнице лежала, она страховку на себя перевела. Я Маню, племянницу, позвала со мной жить. Она с мужем пришла, с Иваном, пришла и живет. И с детками. А хату суд надвое поделил. А Иван говорит: ты помрешь, меня из хаты выгонят. Надо мне другое жилье подыскивать.

Если Иван уйдет, я хату подпалю и сама сгорю! Не буду жить! Не хочу!

* * *

На печке тепло, сонно. Катя рассыпала сушить маленькие дикие груши. Мы сидим, поджав ноги, и поем. И вдруг Катя спрашивает:

– А как у вас в городе поступают, если человек бегает до чужой жинки?

– Иногда разводятся… Иногда в отместку начинают бегать до чужого человека. По-всякому поступают. А у вас?

– У нас жинка говорит разлучнице: ты такая, ты сякая. Если вместе застану – стекла побью, рамы повыворачиваю. И в морду плюне. И гово́рит: я тебе ще не так зроблю.

А я так думаю, что в морду плевать надо человеку, а не разлучнице. Как вы думаете?

– Я тоже так думаю.

– Мне Николай говорит: смотри, если что́, я тебе голову отрежу. А я ему – если что, я тебе и не то еще отрежу! (Помолчав.) Нет, я ничо́го не кладу на разлучницу, а только на человека. А вот что я вам кажу про нашего председателя и его Софью. Полюбил председатель ветврачиху. Красивая. Только бровей нет, она пише брови прямо на тело черным карандашом. Никто про их любовь не знал, а как узнали – сразу к Софье. Софья ей письмо: отстань, а если не отстанешь, всё человеку в армию отпишу. А та ей пише в ответ: ты баба деревеньска, тебе бы только языком трепать, не понимаешь: у нас така работа совместна. Он – предколхоза, я – ветврач, нам друг без друга невозможно.

Но – отстала. А человеку всё равно в армию ктой-то написал. Да…

А Софья своего мужика сильно к рукам прибрала. Он ей теперь воду из колодца носит, а раньше не носил. А как начинают про любовь спивать, Софью аж знобить. И очи слезой поволакивает. А председатель хорошо поет…

Перед моим отъездом председатель позвал меня и моих хозяев в гости. Пили, ели, пели. И Софью знобило. И очи заволакивало… А Катя под столом толкала меня: смотри, мол.

Потом она велела мне спеть «Миленький ты мой». Я спела. И Катя воскликнула: «Всё по правде! Каждое слово!»

* * *

Николай (Катин муж): А как ты, Абрамовна, полагаешь, что с людьми, когда помрут? Слышат они, знают они, что на свете делается? Нет, верно, не слышат. Слышали бы, не терпели бы. Ленин, если б знал, что без него робят, – встал бы. Он бы Сталину не простил. А Сталин знаешь, что робил? Ему кто поперек каже, он того туды… Сама знаешь, куды… Старики гово́рят: он если бы еще пожил, мы бы все загнулись. А Хрущев хочет людей накормить. Это мы ценим. А кто с ним робит из старых? Микоян, а ще? Нет, Суслов, Косыгин – это из новеньких…

* * *

Я: А почему бы вам не прорыть артезианскую скважину для людей?

– Что вы, мы дайже скот еще не весь обеспечили.

(село Борщовка Гомельской обл.)

* * *

Иду ночью по Трехпрудному переулку. Позади двое.

Она: Тебе от меня сегодня не уйти, знай, не уйти!

Он: Нет, уйду.

– Не уйдешь!

Он, пренебрежительно: Эх ты, кукла…

Она: А ты кто?

Молчание.

Он: У тебя своя семья, вот и живи – что тебе от меня надо? Посчитай, сколько детей у тебя.

Она: Ты о моей семье, о моих детях не печалься. Ты меня от семьи три раза уводил. Зачем ты меня увел в августе? Я тебе сказала: не тревожь меня, я забыла, живу спокойно, уходи. А ты меня увел – зачем? Скажи – зачем?

Молчание.

Он: Всё равно я жить не буду.

Она: Ну и не живи, умирай, похороним!

Он: С тобой жить не буду!

Она: А я буду.

* * *

Детский дом. За мной ходит мальчик лет одиннадцати. Вдруг спрашивает:

– Правду говорят – вы письменница?

– Да вот, говорят.

– А вы умеете как Жюль Верн?

– Нет, как Жюль Верн я не умею.

– А почему?

– Не умею так хорошо придумывать, как он.

Помолчав:

– А стихи умеете?

– Нет, не умею.

– Что, нескладно получается?

– Да, знаешь, не очень складно.

Молчит.

– А вы постарайтесь, постарайтесь, чтоб – как Жюль Верн!

* * *

В общем вагоне. Старик лет семидесяти с больными, в язвах, руками рассказывает:

– Поставил себе сараюшку, огородик завел, живу. Скучно: один. Но ничего, живу. И летом огурец у меня и помидор. Живу, не тужу, старуху вспоминаю.

И вот, ни с того ни с сего – чирьи, на ногах, на руках, по телу пошли, на морду кинулись. Мокнут, сволочи. Пришел в больницу, а меня тут же и оставили: лечись, мол. Лечили-лечили – и что вы думаете? Вылечили.

– Как же вылечили? Вон у тебя руки какие.

– Погоди, имей терпение. Слушай. Вот вылечили и пошел я домой. Прихожу, а сараюшки нет. Что такое? Где мой сарай? А соседи говорят: приезжала твоя дочка, говорит: слышала я, отец помирает. Возьму-ка я сарай себе. Мы ей: погоди, может, не помрет еще. А она: помрет!

И сломала сарай, все доски до последней, все увезла. И что вы думаете? Чирьи опять на меня кинулись. В ту же ночь.

– Куда ж ты теперь?

– К сыну. Только возьмет ли меня, такого паршивого?

* * *

В том же вагоне старая мордовка с мальчиком лет шести. Лицо мальчика голубовато-бледное, очень худенькое, глаза большие.

– Он в больнице лежал. Выздоровел, а родители за ним не приехали. Месяц не едут, два – не едут. Сидит мальчишка на крыльце, ждет, смотрит на дорогу. Мать есть? – спрашиваю. – Есть, – говорит. – Отец есть? – Есть. – Что ж не забирают тебя? Молчит.

Что ж ему, жизнь на крыльце сидеть? Взяла его к себе, пусть у меня живет.

* * *

На Тарусском кладбище, на похоронах Петра Ивановича Голышева представитель министерства говорил так:

– Автомобильная шарикоподшипниковая промышленность потеряла в лице Петра Ивановича… Подшипниковая промышленность никогда не забудет… Подшипниковая промышленность обязана Петру Ивановичу…

В толпе стояла женщина. Она всё терпеливо и покорно слушала, а потом сказала:

– Спасибо ему, что он с наших плеч коромысла снял.

(Петр Иванович помогал строить в Тарусе водопровод.)

* * *

Дни XXII съезда. На Красной площади толпы народу. Группы по сорок-пятьдесят человек. Но говорят двое-трое. Остальные слушают.

Молодой грузин говорит:

– Он имел заслуги.

– Какие такие заслуги? Какие такие заслуги?

– Он имел заслуги, – подтверждает человек на костылях.

– У него вся морда в крови, – говорит женщина, по виду домохозяйка, и проводит рукой по лицу.

– А кого он сажал? – говорит человек на костылях. – Никого он не сажал. Вот я, например…

– Не знаю, как вы, а у меня он посадил мать и отца, и оба не вернулись. – Это говорит человек лет сорока с интеллигентным лицом.

– Ну, хорошо, – вступает толстощекая женщина с ярким маникюром. – А зачем надо было на весь свет орать? Почему нельзя было тихо? Вот наш заведующий парикмахерской тоже пришел в зал и прямо при клиентах стал ругаться, зачем одеколону много уходит. Зачем же при всех? Почему нельзя было тихо?

– Да, не нашего ума дело. Был хорош, хорош – и вот тебе.

– А Мао-дзе-дун нам этого не простит. Теперь всё.

Рядом стоит милиционер. Молчит. Не вмешивается. Вокруг него бегает маленький человечек в кепочке:

– Почему молчите? Почему не прекратите это безобразие? Почему не вмешиваетесь?

А милиционер молчит.

(Москва, Красная площадь.)