Эдвард читал историю морских завоеваний, переложив своими книгами папки конторских бумаг. В конторе Годдамера, согнувшись на своём табурете, он забывал обо всём.

Скроот, старший конторщик, любил неслышно подходить к Эдварду сзади и стоять за его плечом. Один глаз у Скроота косил, и казалось, что он видит им через плечо, что лежит у Эдварда под бумагами.

— Что это у тебя? — подозрительно спрашивал Скроот.

— Счета за прошлый месяц. — Эдвард поспешно закладывал графлёными листами бумаги рисунок, на котором голландский мореплаватель Тасман подплывал на старинном парусном судне к не известной ещё европейцам Новой Зеландии. Новая Зеландия была на рисунке высокой и круглой, как сахарная горка, а дикари, все одинаковые, стояли боком и держали в руках длинные оперённые стрелы.

Скроот уходил, и Эдвард снова брался за книгу. Он читал о семнадцатом веке. Голландия выходила в то время на первое место среди морских держав. В нидерландских доках строили большие морские суда. Голландские купцы держали в руках Африканскую Гвинею, имели поселения на пути в Индию, владели Маврикией и Цейлоном и теснили португальцев на островах пряностей — Яве, Борнео, Суматре — самых больших, плодородных и населённых островах дальнего азиатского востока.

В Чили было золото, в Аргентине — серебро. В тропической Индии, на островах пряностей росли на свободе сахарный тростник, мускат, миндаль, индиго, перец, — заросли тростника, мускатные леса, целые поля гвоздики.

— Метлой вымету всех с океана! — объявил голландский адмирал Троомп и подвесил метлу к фок-мачте своего судна.

Больше столетия Голландия владела морями. Испанские и португальские пираты бежали от одного вида голландского флага. Голландские моряки хозяйничали во всех водах мира.

Прошло столетие, и Великобритания начала теснить Голландию. Британские суда превосходили суда голландские. Эдвард рассматривал на рисунке ходкий и поворотливый, но слишком легко вооружённый голландский фрегат и сравнивал его с грозным двенадцатипушечным английским бригом.

Скроот сердился на то, что в конторе уходит слишком много свечей. Все огарки он прятал в железный конторский шкаф. Когда Эдвард оставался в конторе на вечер дописывать свои счета, Скроот выдавал ему три маленьких огарка. Два из них Эдвард тратил на конторские записи, а при свете третьего огибал со Схонтеном южноамериканский материк или зимовал с Баренцом на Новой Земле.

— Кнутом отхлещу голландца, который попадётся мне на море! — сказал английский адмирал Блэк и подвесил кнут к фок-мачте своего судна… Великобритания била Голландию на всех широтах. Она утвердилась в Австралии и гнала голландцев с Цейлона и из Африканской Гвинеи. Теперь уже британские моряки хозяйничали во всех водах мира. Голландские пираты бежали от пиратов британских.

Голландия уступила в Африке, на Цейлоне и в Вест-Индии, но крепко держалась за Индонезию. Голландские купцы основывали торговые фактории по всей Яве, укреплялись и на соседних островах, на Борнео и Суматре. Острова пряностей Голландия удержала за собой.

Из них делали теперь «естественное продолжение Голландии за океаном».

Однажды на главной улице города Эдвард прочёл объявление. Любому амстердамцу, если он верующий христианин, не имеет глазных болезней и никогда не сидел в долговой тюрьме, предлагалось переехать на Яву, на готовый участок земли и заняться разведением гвоздики, кофейного дерева или сахарного тростника.

«Как бы Ферштеги не уехали!» — с тревогой подумал Эдвард.

Он пошёл на Зелёный канал. В нижнем этаже знакомого дома он не нашёл ни Лины Лягушонка, ни её отца, ни хинхоны, ни шерстяных чулок.

Ферштеги действительно уехали в Индонезию. Якоб Ферштег оставил в Амстердаме все свои травы и баночки, зато повёз на Яву, закутав в тряпки, росток хинного дерева.

В ту осень тысяча восемьсот тридцать пятого года Эдвард начал писать элегию, печальные стихи — «Разлука с Линой». Он набросал их в черновом виде на полях толстой конторской книги, и Скроот поймал его и сказал, что если это повторится ещё раз, то Эдварда выгонят из конторы.

Так прошла ещё одна зима. Эдварду давно уже не нужно было подкладывать книги под ножки табурета, — ему шёл семнадцатый год. Грузы в Амстердамский порт всё прибывали, и записи в конторских книгах шли таким тесным строем, что некуда было бы вписать и две строчки стихов.

Каждое воскресенье Эдвард уходил за город, на Высокие шлюзы или на Морской канал. Он ложился где-нибудь у обочины дороги или на краю канала и смотрел. Влево от Ая, к Гаарлему, уходила насыпь, сбитая из крупного песка. Это строили железную дорогу, первую в стране, между Амстердамом и Гаарлемом. На болотистом, колеблемом подпочвенными водами грунте насыпь укрепляли, как плотину. Крестьянские домики, крытые тростником, тянулись вдоль канала. Каждый дом, как маленькая крепость, окружён был водяным рвом; вода подступала к самому порогу. На ночь доски, перекинутые через ров, убирали, и воры не могли подойти к дому.

Огромные, точно одушевлённые, крылья ветряных мельниц поворачивались по ветру. Эдвард читал названия мельниц. Чаще всего это была «Роза ветров» или «Ни минуты отдыха». Раз он встретил мельницу, которая называлась «Четыре стороны света».

Неужели он так и проведёт здесь всю жизнь, в амстердамской конторе? Сначала мальчиком, потом младшим конторщиком, потом старшим? Тревога терзала Эдварда, когда он думал об этом.

Больше четырёх лет томился Эдвард у Годдамера, среди мешков с кофейными зёрнами. Весною тысяча восемьсот тридцать восьмого года торговый дом «Годдамер и K» собрался заключить с франкфуртскими купцами выгодную кофейную сделку. Хозяин потребовал от конторы отчёты за полгода в срочном порядке, и Скроот совершенно обезумел. В книгах оказались недочёты, счета за ноябрь прошедшего тридцать седьмого года съели крысы, и Скроот засадил всю контору наново заполнять листы и подсчитывать суммы. Эдварду досталась вся первая половина ноября. Пропали свободные дни, пропали вечера, — Эдвард теперь каждый день до ночи сидел в конторе. Скроот так скупо отпускал ему свечи, — что последние суммы часто приходилось дописывать на память в темноте. И раз, дописав в один из вечеров, в темноте, несколько цифр, Эдвард ошибся на семь стюберов.

Ошибка открылась не сразу, но, когда уже открылась, слишком трудно было её исправить. Затесавшись где-то в ноябре, ошибка переползла и на декабрь, — не сходились счета за весь год.

Проклятые семь стюберов! Эдвард потерял голову, разыскивая их из счета в счёт. Он предложил Скрооту покрыть ошибку из собственного жалованья. Это не помогло. Скроот доложил хозяину, и Эдварда выгнали из торгового дома «Годдамер и K».

Осенью отец с Яном вернулись из плаванья.

— Мать-Голландия!.. Четырнадцать дьяволов и один покойник ей в глотку!.. — сказал Ян, когда узнал о неудаче Эдварда.

Вечером дело Эдварда обсудили. Вернее, говорил один Ян, а отец молчал и курил трубку. Молчал и Эдвард.

Ян сказал, что это даже очень хорошо, что так вышло… Если для Эдварда не находится места в этом проклятом амстердамском болоте, то есть ещё в Индийском океане десяток-другой островов, где голландцы будут рады белому человеку. На Яве или на Суматре готовы первому попавшемуся амстердамцу платить триста золотых гульденов в месяц только за белый цвет кожи, а кроме того, там ещё можно заняться разведением кофе или сахара и нажить много денег. Разбогател же, говорят, Якоб Ферштег не то на хине, не то на гвоздике. Эдварда можно отвезти в Батавию на «Доротее» в следующий же рейс, и хозяин судна даже не спросит с него денег за проезд.

Эдвард замер, а отец в ответ на слова Яна кивнул головой и снова закурил свою трубку. Так судьба Эдварда была решена, и капитану Деккеру даже не пришлось потратить на это ни одного лишнего слова.

Мать достала со дна сундука старый мужнин плащ, и из серого капитанского плаща Эдварду сшили куртку с фалдами и модные узкие панталоны.

До октября «Доротея» стояла в Западных доках на ремонте и вышла оттуда заново просмолённая, с синими свежевыкрашенными бортами.

Даже Скроот начал уважать Эдварда, когда узнал, что он уезжает в Индонезию, и принёс ему рекомендательное письмо в Батавскую финансовую палату.

«Доротея» шла в колонии старым кружным путём, вокруг мыса Доброй Надежды. Им предстояло обогнуть весь огромный африканский материк и пересечь к северо-востоку по ломаной линии Индийский океан, чтобы добраться до острова Ява.

Все свои — мать, Питер, сестрёнка Трина, младший брат Биллем — провожали их в гавани, и много ещё пришло соседей и друзей.

Большой военный фрегат попался навстречу «Доротее» в самом устье Морского канала. Ветер дул фрегату в лоб, и восемнадцать лошадей тянули его на бечевах, неспешно переступая по берегу. Пушки, снаряжение и даже часть команды фрегат оставил в Ньевендипе, при входе в Морской канал.

— Из колоний идёт, — сказал помощник капитана.

У Эдварда сжалось сердце.

Плоская голландская земля долго ещё тянулась по левому борту «Доротеи». Казалось, высокие ветряные мельницы стоят прямо на воде, — линия суши сливалась с линией моря. Мельницы долго ещё махали крыльями Эдварду на прощанье. Эдвард не мог угадать, что они хотят ему сказать. «Приезжай, приезжай назад — кажется, говорила «Роза ветров». «Не возвращайся, не возвращайся больше…» — махали ему «Четыре стороны света».

Потом шхуна повернула в открытое море, и родина осталась за кормой «Доротеи».