Глава двадцать восьмая

НЕУЖЕЛИ ДЕЛИ ЕЩЕ НЕ ВЗЯТ?

– Неужели Дели еще не взят? – спрашивали друг у друга англичане дома, в далекой Великобритании. – Неужели наши регулярные войска еще не сломили сопротивление повстанцев?..

Толпы народа собирались в Лондоне вокруг Дома Индии, при получении каждого нового известия. Вести приходили ошеломляющие. «Генерал Кольвин окружен… Генерал Уилер разбит…» – со страхом шептались в толпе.

Вести шли долго: только двадцать третьего июня узнали в Лондоне о занятии повстанцами Дели, – через сорок два дня после того как первые восставшие полки ступили на плавучий мост, ведущий к воротам крепости.

Войска для Индии поспешна грузились на суда. Почти каждый день из портов Великобритании отходили военные корабли и наемные транспорты с солдатами на борту. В Палате лордов длительно обсуждался вопрос: как быстрее переправить войска в Индию: вокруг африканского материка или Средиземным морем, через Александрию – Суэц. Первый путь был очень далек, но не требовал выгрузки и погрузки в дороге; второй был короче, но при втором задерживали многократная выгрузка и погрузка и трудный сухопутный переход по безводной пустыне: канал у Суэца еще не был прорыт.

Как ни рассчитывай, раньше чем через три – три с половиной месяца королевские войска в Индию прибыть не могли. А оттуда приходили всё новые и новые тревожные вести.

Генерал Ансон, командующий, умер от холеры. Умер от холеры и сменивший его генерал Барнард.

Двое командующих погибли от холеры, один за другим, за короткий срок.

Умер Галифакс.

Убит Честер.

Невилль Чемберлен тяжело ранен.

Командование над всеми британскими силами под Дели поручено полковнику Вильсону, наспех произведенному в генералы.

В Лондоне с тревогой ждали дальнейших вестей.

В церквах заказывали торжественные молебствия «о храбрых воинах, которые жизни свои кладут на то, чтобы спасти наши наследственные владения и наше имущество в Индии».

Настал август.

– Неужели Дели еще не взят? – с беспокойством спрашивали друг друга в Англии.

«Дела в Дели обстоят, мне кажется, так, что англичане вынуждены будут начать отступление, как только действительно наступит период дождей…» – писал в августе того года Карл Маркс своему другу, Фридриху Энгельсу. – «Посылаю тебе… план Дели, который ты должен, однако, мне потом вернуть».

«Нелепость нынешней политики англичан, обусловленная полным отсутствием какого бы то ни было действительного руководства, – отвечал Энгельс Марксу, – сказывается, главным образом… в том, что, раздробив свои силы, они дают блокировать себя в массе мелких, далеко отстоящих друг от друга постов, между тем как свою единственную подвижную колонну они укрепляют перед Дели, где она не только ничего не может сделать, но даже гибнет».

Август кончался. Шел третий месяц осады. Дели стоял и был крепок, как никогда.

«Здесь все полны тревоги за целость Индии», – писал один английский полковник из Лондона своим друзьям в Калькутту. – «Как мы все хотим услышать, что Дели уже взят и восстание подавлено».

А по плавучему мосту через Джамну, недосягаемому для малых британских пушек, почти каждый день в полном боевом порядке, с развернутыми знаменами, с барабанным боем, проходили в ворота Дели новые подкрепления сипаев. Офицеры британского лагеря только смотрели на них с вышки Хребта, стараясь в полевой бинокль разглядеть, какого полка идут панди и из каких мест.

«Панди» в город всё прибывали.

– Дели, как Севастополь, – говорили в британском лагере. – Чем дольше стоит, тем больше защитников приходит к нему на помощь.

– Дели, как Севастополь! – сказал майор Бриггс, вглядываясь издали в белые башни и вышки делийских бастионов. – Даже в Крыму, в пятьдесят пятом году, я не слыхивал такой пальбы.

Они подъезжали верхами вместе с капитаном Бедфордом, обходом, по Курнаульской дороге, к белым палаткам британского лагеря под Дели.

Почти две недели провел капитан Бедфорд взаперти, в полной неизвестности, в доме раджи. Потом всё вдруг сразу изменилось. Суматоха поднялась во дворе и в доме, изо всех конюшен выводили коней, кричали верблюды, становясь на колени и принимая на спину тяжелые вьюки. Раджа вдруг начал поспешно готовиться к отъезду.

Гонцы раджи принесли ему тревожную весть: большой отряд саибов идет с юга.

– Таких еще не видывала наша земля! – докладывали гонцы. – Это воины дикого, безобразного вида, на конях, в высоких шапках и в юбках, как британские леди. На голове у них растут перья вместо волос, и бьются они жестоко, всем режут глотки, кого ни встретят на пути. Они называют это «сыграть в старого Гарри» и смеются при этом; видно, матери их дружили с дьяволом…

Гонцы докладывали о батальоне Хайлендского горного полка, выступившего вслед за орудийным поездом Бедфорда из Калькутты. Майор Бриггс вел своих горних стрелков на помощь британскому лагерю под Дели.

Раджа не знал, что несут ему войска саибов, мир или войну, и потому бежал на север, захватив семью, слуг, сундуки, драгоценности, золотые и серебряные монеты.

Майор Бриггс освободил запертых в доме раджи англичан и взял капитана Бедфорда с собой.

Через два дня Генри Бедфорд жал руку своему старому другу, Ричарду Гаррису, среди палаток британского лагеря под Дели.

– Дженни? – был первый вопрос Гарриса.

Генри Бедфорд сообщил другу печальную весть:

– Орудийный поезд перехвачен, бедная Дженни в руках повстанцев, неизвестно где.

 

Глава двадцать девятая

ДЖЕННИ В ПЛЕНУ

Дженни слушала пение муэдзинов на закате солнца, звон маленьких колоколов в индусских храмах. Каждый день ей приносили воду, рис, лепешки. Окон в просторной пустой комнате не было, вместо окон узкие прорезы высоко в стене, полуприкрытые снаружи легкими щитами из молодых стволов бамбука, расколотых вдоль на пустые желобки.

Это был дом богатого делийского купца. Купец убежал из Дели, испугавшись событий, и весь его просторный дом был пуст. В комнате не было ни столов, ни стульев; Дженни подолгу сидела или лежала на пыльном ворсистом ковре посреди комнаты и слушала редкие шаги прохожих, голоса детей, протяжный крик носильщиков, иногда доносившийся снаружи. Улица была тихая, неторговая.

Так прошло недели две в неизвестности, в ожидании. Потом настал такой день, когда весь город долго и грозно шумел, и до полуночи на улицах не гасили огней. Сторож Дженни, молодой индус, всегда улыбался ей, когда приносил еду, а на этот раз был хмур, озабочен. Сердце Дженни сжималось смутной тревогой, но ей не у кого было спросить, – что же происходит за стенами дома?

Рано утром следующего дня ее разбудил шорох. Кто-то осторожно карабкался по наружной стене дома, раздвигая бамбуковые створки ставен.

Дженни встала. В открывшемся прорезе окна медленно поднималась чья-то высокая шапка. Худые руки взялись за нижний край окна. Длинные загнутые ногти были длиннее самих пальцев… Кто это?

Дженни стояла молча, не смея двинуться.

В окне показались глаза, изъеденная язвами переносица… Глаза внимательно смотрели на Дженни.

– Кто ты?.. – вскрикнула Дженни. И тотчас голова исчезла. Слышно было, как человек, обрываясь, скользнул вниз по стене. Потом всё снова стало тихо.

Скоро под окнами Дженни начала собираться толпа.

Дженни слышала шаги, топот, недобрые возгласы, всё усиливающийся грозный гул.

– Здесь прячут ферингов!.. – раздался крик. – Убивайте неверных!..

– Убивайте неверных и их братьев неверных! – кричали на улице. – Смерть чужеземцам!..

Это был день поминовения святых у мусульман города. Верующие толпами ходили по улице, выкрикивали имена мучеников Корана, плясали в пыли и били себя в грудь.

В такие дни ненависть к чужеземцам, к «ферингам», с особенной силой зажигала сердца мусульман.

Кто-то шепнул им, будто брамины спрятали и доме купца нескольких знатных британцев. И держат их для того, чтобы получить богатый выкуп у британской королевы.

– Мар феринги!.. Убивайте ферингов и их братьев ферингов!..

Дженни со страхом слушала непонятные крики. Толпа сдвигалась теснее, град камней посыпался в стену.

– Там офицеры!.. Большие саибы среди саибов!.. Они снесутся со своими и продадут город!..

– Да!.. Да!.. Они нас всех погубят!..

– Давайте их сюда!.. Ломайте двери!..

Тяжелая наружная дверь застонала под ударами. Дженни бросилась во внутренние покои дома. Из задней комнаты выглянул сторож. Он был бледен.

– И оттуда стучат!.. – сторож показывал на маленькую дверь, ведущую во внутренний закрытый двор дома.

– Пусти!.. Пусти меня к ней!.. – услышала Дженни знакомый голос.

Девушка-индуска в белом платке, та, которую Дженни видела в пути и еще раньше в Калькутте, оттолкнув сторожа, вбежала в комнату.

Девушка сильно запыхалась.

– Плохо! – сказала девушка. – Очень злы мусульмане. Им кто-то сказал, будто здесь прячут офицеров-саибов.

Удары с новой силой посыпались в наружную дверь.

– Мар!.. Мар!.. Феринги!.. Убивай чужеземцев!

– Что мне делать? – сказала Дженни. – Они сейчас ворвутся!..

Девушка огляделась.

– Иди за мной! – сказала она, взяв Дженни за руку.

Вдвоем они пробежали через несколько пустых полутемных комнат, приподняли плотный матерчатый занавес и вошли в какой-то большой низкий зал, заставленный диванами. В богато разубранных нишах по стекам стояли раскрашенные сундуки, лежали подушки.

Это была зенана – женская половина дома.

– Я выведу тебя отсюда! – сказала Лела. – Не бойся, я одену тебя как надо.

Лела раскрыла сундуки. На пол полетели пестрые платки, расшитые тюбетейки, шелковые шали, шаровары, бусы.

– Гляди! – сказала Лела.

Она торопливо натянула на Дженни длинную юбку с каймой на подоле. Потом достала расшитую тюбетейку и приладила на голову девочки.

– Нехорошо! – сказала Лела и неодобрительно зацокала языком.

Белокурые пряди Дженниных волос торчали из-под тюбетейки во все стороны.

Лела сдернула тюбетейку с волос Дженни и швырнула ее на пол.

– Желты у тебя волосы, как рисовая солома! – с огорчением сказала Лела, глядя на девочку.

Лицо и руки Дженни сильно загорели под индийским солнцем, глаза у нее были карие, с темным ободком, какие часто бывают у индусских девушек. Но косы, светлые косы Дженни! Что было делать с ними?

– Знаю! – сказала Лела.

Она снова порылась в сундуке и достала из него небольшой треугольный платок-косынку, разрисованный мелкими розами по темно-зеленому полю. Лела повязала голову Дженни платком и, плотно притянув концы вперед, завязала их узелком под самым подбородком, как носят махраттские девушки.

– Вот!.. – сказала Лела. – Теперь ты похожа ни наших индусских девушек… Пойдем!

Дженни робко взялась за ее руку.

– Не бойся ничего! – шепнула Лела.

Она распахнула двери, ведущие на улицу.

Толпа всё еще стояла под дверьми дома. Мальчишки прыгали и вертелись под окнами, мужчины кричали и трясли кулаками.

Лела шла прямо на толпу.

– Что вы здесь собрались, пучеглазые! – храбро закричала Лела. – Кого вам тут надо в пустом доме?

– Здесь прячут неверных! – закричал молодой парень с крашеной кудрявой бородкой. – Давай их сюда, мы расправимся с ними!..

– Что? Вы не умеете отличить своих от чужих? – держа Дженни за руку, Лела шла прямо на толпу. – Или вы уже набрасываетесь на махраттских детей?

– Нет, детей мы не трогаем, – несмело сказал парень с кудрявой бородой.

– Так чего же вам тут надо, сыны лягушек?.. Идите прочь!..

Но толпа не расходилась.

– Девчонка чересчур смела! – закричала в толпе мусульманская женщина. Из прореза в белой кисее, прикрывающей ее лицо, на Лелу глядели черные, расширенные ненавистью глаза. – Девчонка чересчур смела!.. Нам верные люди говорили: в этом доме прячут ферингов.

– Кто вам сказал это?

– Один старик на базаре.

– И вы знаете этого старика?

– Нет! – раздались голоса. – Нет, нет, он недавно в нашем городе… Мы его не знаем.

– И верите чужому старику? – звонче прежнего закричала Лела. – Верьте лучше своим глазам!..

Она распахнула двери дома на обе половинки.

Несколько человек заглянуло внутрь.

– Нет! Там никого нет! – раздались голоса.

Но Лела не отступала.

– Смотрите лучше! – кричала Лела. – Разве наши брамины станут прятать англичан? Они ненавидят их так же, как вы, мусульмане, и еще больше. Разве у нас, индусов, саибы не душили голодом детей, не угоняли наших отцов в чужие земли так же, как и у вас? Разве в храмах у нас на головы саибов весь народ не призывает чуму, язвы и всяческую погибель?

– И слепоту, и спазмы, и трясучую болезнь!.. – подхватили в толпе. – Мы молимся о том же в нашей мечети.

– Будь они прокляты, губители наших детей! – заплакала женщина в кисейной чадре.

– Девушка права! – сказал пожилой мусульманин. – Какой человек в нашей стране, будь он индус или магометанин, по своей воле даст приют офицеру ферингов? Идите с миром, люди!.. Здесь нет наших врагов.

Толпа расступилась.

Лела вывела Дженни из тихой улицы на широкую площадь.

Они прошли напрямик через площадь и свернули в боковую улицу. И тут Дженни увидела того самого старика в высокой шапке, который показался в ее окне утром. Он стоял в конце улицы и смотрел на них.

Дженни остановилась.

Старик тотчас свернул в какой-то переулок.

– Тот самый! Тот самый старик! – сказала Дженни.

– В высокой шапке? Белые язвы на щеках? – спросила Лела.

Страх, настоящий страх проступил в глазах девушки. Но она тотчас поборола себя.

– Пойдем! – сказала Лела.

Она провела Дженни пустынными переулками в большой сад, оттуда – во двор европейского здания. Это был дом английской резиденции, занятый повстанцами.

– Здесь стоит наша стража, – сказала Лела. – Не бойся ничего, тебя здесь никто не тронет.

Как потерянная, бродила Лела в тот день по улицам Дели.

«Старик здесь!.. Зачем он пришел в Дели? Что ему здесь надо?»

Процессия мусульман шла через площадь. Закутанные в белую ткань люди били себя в грудь, падали на землю, вскакивали и кружились на месте.

– Ал-ла-а-лиллах-ияхсан!..

– Ияхсан-ияхсен… Ал-ла-ла!..

Лела видела блестящие воспаленные глаза молящихся, слушала их резкий гортанный крик.

Может быть, это старик шепнул мусульманам, будто индусы прячут англичан в оставленном доме?..

Народ в Дели горяч и легковерен. Довольно иногда одной малой искры, одного неосторожного слова, чтобы поссорить горожан между собою.

«Зачем старик пришел в крепость?» – Всё та же мысль томила Лелу.

«Сказать отцу?..» Но, боже мой, до меня ли отцу сейчас?.. У него довольно дела и без этого старика».

 

Глава тридцатая

СНОВА ШОТЛАНДЕЦ

Дженни осталась одна. Она посидела, прислушиваясь. Кругом было тихо.

Кажется, больше никого не было в этом легком бамбуковом домике садовника или слуги, куда привела ее девочка-индуска.

Ползучие растения заплели стену домика до самой крыши. Дикий виноград перебросил ветви с крыши на белую каменную ограду, замыкающую сад бывшей резиденции с южной стороны.

Над этой оградой Дженни видела мощную стену из тёмно-красного песчаника и угол высокой башни. Какое-то большое здание примыкало непосредственно к саду резидента.

Это был дворец Бахадур-шаха.

В домике было тихо. «Неужели я тут одна?» – подумала Дженни.

Тихий визг послышался за бамбуковой дверью.

Кто-то осторожно царапался под дверью, тихо, но настойчиво раздвигал полые бамбуковые дверных створок. Потом какой-то большой уродливый черный комок подкатился к самым ногам Дженни.

– Сам! – обрадовалась девочка. – Значит, и мистер Макферней близко!.. – Где же твой хозяин, Сам?

Пес выскочил во двор, оглядываясь на Дженни. Она пошла следом за собакой.

Сам побежал во второй двор, большой, нарядный, с фонтаном и солнечными часами посередине. Несколько сипаев сидело у фонтана. Сам бежал дальше, на мраморную террасу, к высоким резным дверям в большой двусветный зал. Дженни увидела носилки для раненых, сложенные у входа, белые мраморные колонны с золотой росписью и ряды легких бамбуковых коек между колоннами.

Это был зал британского резидента, превращенный повстанцами в лазарет.

У одной из коек, наклонившись над раненым, стоял Макферней. Он копался зондом в глубокой ране под коленом сипая. Свернутые в тугие трубочки полотняные бинты лежали на табурете у койки.

– Хорошо, что я в молодости, хоть и недолго, был лекарским учеником в Эдинбурге… – бормотал сквозь зубы шотландец.

Он взялся за бинт.

– Мистер Макферней! – дрожа, проговорила Дженни.

Макферней обернулся.

– Мисс Гаррис!

Дженни схватила его за рукав и заплакала.

– Не плачьте, мисс Гаррис! – мягко сказал шотландец. – Здесь вам ничего дурного не сделают. Война кончится, и повстанцы обменяют вас на своих пленных.

Раненый застонал и заворочался на своей койке.

– Покой! – сердито закричал Макферней. – Колено держать в полном покое!..

И он начал туго бинтовать ногу сипая.

Дженни пошла к выходу. Сам уже стоял у дверей снаружи, на своем посту: входить в зал лазарета ему строго запрещалось.

– Спасибо, Сам! – сказала Дженни и погладила черную блестящую шерсть на шее собаки.

Точно камень свалился с сердца Дженни. «Теперь я уже не одна, – думала девочка. – Мистер Макферней здесь, значит, мне нечего бояться».

 

Глава тридцать первая

БАХАДУР-ШАХ

Молодая индуска в белой кисейной повязке каждой утро приходила к Дженни. Индуска молча ставила на порог кувшин со свежей водой, чашку вареной чечевицы или риса, приветливо улыбалась Дженни и уходила. Женщину звали Даринат. Дженни часто потом, в более поздние часы дня, видела Даринат в просторном дворе резиденции с маленькой полуголой девочкой на руках. Индуска кормила девочку, купала ее в теплой, нагретой солнцем воде бассейна, перекликалась с соседками и была очень говорлива. Но приходя к Дженни, всегда умолкала и только кивала ей головой и улыбалась. Даринат никогда не служила в домах саибов и не знала их языка.

Помногу дней Дженни не с кем было перекинуться словом. Мистер Макферней был занят у себя в лазарете: раненые всё прибывали. Всё чаще доносился до Дженни грохот пальбы, то отдаленная, то близкая канонада. С каждым днем всё упорнее обстреливали крепость из британского лагеря, всё яростнее отвечали с бастионов крепостные пушки.

Не молчали и те пушки, которые повстанцы отбили у капитана Бедфорда, – большие гаубицы и скорострельные мортиры капитана били по лагерю и не одну палатку разметали и разбили за холмами. У Инсура и его товарищей был верный прицел.

По ночам Дженни смотрела на небо, следила за дальними отсветами пожаров. На широкой площади перед домом резиденции зажигались костры, повстанцы шумели вокруг костров, радуясь новой удачной вылазке из стен крепости. Подолгу не утихал шум вокруг повстанческих шатров, веселые крики доносились оттуда, ликующее гудение труб, музыка. Повстанцы праздновали свои победы над британскими войсками.

Из других городов долетали добрые вести. В Сахранпуре, невдалеке от Дели, мусульмане и индусы, все, как один, по примеру делийцев, поднялись на борьбу с иноземцами. Повстанцы Морадабада прогнали британского резидента, весь британский гарнизон взяли в плен, а казну англичан конфисковали для нужд восстания, накупили и хлеба для голодных, и пороха для солдат. Посланцы из Дели ходили и в княжество Битхур, и в Джанси, и узнали, что Нана-саиб успешно бьет британского генерала близ Канпура, а рани Джансийская Лакшми-бай собрала большое войско и ведет его на англичан.

– Наш Дели – гора над горами! – с гордостью говорили повстанцы. – Здесь зажглось великое пламя, которое скоро охватит все индийские земли.

И шах делийский радовался удаче повстанцев. Он праздновал их победы на торжественных приемах – дурбарах – в своем дворце.

По дворцовому саду светились розовые и желтые фонари, фокусники кидали шары у главного фонтана; до поздней ночи в саду свистели и выли флейты, стучали барабаны. У бассейна на заднем дворе ужинали плясуны, факиры, заклинатели змей, фокусники. Шах приказывал выносить им остатки от своего стола.

Старый шах спал на этих приемах, уткнув седую бороду в шелковый халат. Когда-то Бахадур-шах был молод, силен и жесток. Он любил славу и торжественные дворцовые дурбары, любил восточную пышность, политую кровью, и расправы с непокорными, достойные его великих предков. Но сейчас всё это было позади. Достигнув восьмидесяти лет, Бахадур-шах начал писать стихи. Он чертил строки двустиший кончиком своего резного посоха на песке сада, как позже, став пленником британской королевы, чертил слова любовных песнопений концом обгорелой палки на стенах своей темницы. Правителю Дели было восемьдесят два года, он был кроток, неразумен и стар.

Сквозь пролом в каменной ограде сада Дженни видела западный угол двора, пристройки, конюшни, помещения для слуг.

Дымились жаровни, детский плач доносился из-под навесов, женщины звенели кувшинами у большого фонтана.

Как-то раз Дженни удалось издали увидеть Бахадур-шаха. Он был невысокий, согнувшийся, в белой чалме, и весь белый от старости. Рядом с ним, в открытых носилках, несли нарядную старуху с насурмленными бровями. Нижняя часть лица у старухи была небрежно прикрыта белым шелком. Старуха что-то сердито говорила шаху. Это была Зейнаб-Махал – старшая из шахских жен.

У них шел спор о наследнике престола.

– Твой старший сын, Факируддин, был скромен и благочестив, – говорила Зейнаб. – Он знал двадцать четыре главы Корана наизусть и совершил путешествие в святую Мекку… Но аллах не дал ему долгой жизни. Вот уже больше года, свет души, мы плачем о твоем сыне Факируддине…

Старуха сама отравила наследника престола искусно приготовленным блюдом из дичи и пряностей, с примесью ядовитой куркумы; Факируддин был сыном от другой жены. Все остальные принцы, запуганные, подкупленные, поставили свою подпись на бумаге, в которой говорилось, что они отказываются от престола в пользу сына старухи, Джевен-Бахта.

Воспротивился только один, первый по старшинству после погибшего, – Мирза-Могул. Началась борьба партий, подкупы, угрозы, оговоры. Британский резидент узнал о разногласиях и сообщил в Лондон, в совет Ост-Индской компании.

– Никаких наследников! – постановили в совете. – Бахадур-шах будет последним в династии, никто из сыновей не наследует престола.

Ост-Индскую компанию давно смущал этот царственный двор в самом сердце Индии, блеск древней династии, ее престиж среди мусульман, смущал старый неразумный шах, требовательные принцы, игра восточной дипломатии, интриги, а больше всего таинственные письма, которые Бахадур-шах, пользуясь относительной свободой сношений, засылал и к персидскому двору, и к самому египетскому султану.

«На Бахадур-шахе положить конец династии потомков Тимура!» – порешили лондонские купцы.

С началом восстания всё изменилось. Восставший народ объявил делийского шаха главой возрождающейся Индии. С первого дня занятия крепости повстанческими войсками старый шах снова стал правителем Дели. И вновь получил право избирать себе шах-задэ – наследника престола.

– Мирза горяч, жаден, необуздан, – шептала старуха Зейнаб. – Он станет причиной многих несчастий и гибели трона.

– Будущее нам не открыто, а Мирза – старший, – возражал Бахадур-шах.

– У него шрам на левом ухе, а увечные не наследуют престола!..

– Разрезанное ухо не есть увечье…

Сам Мирза, мрачный пятидесятилетний принц, в тяжелой парчовой одежде, с неподвижным, точно навсегда остановившимся взглядом тусклых черных глаз, проводил в праздности свои дни в покойных залах отцовского дворца.

– Тяжко мне, Ассан-Улла!.. – жаловался принц своему единственному доверенному другу, придворному лекарю Ассан-Улле. – Тяжко мне… Зейнаб, своевольная старуха, властвует над моим отцом. Пока она здесь, я – пленник в своих собственных покоях. Я, старший из сыновей шаха, неволен в своих поступках.

Принц знал, что Зейнаб не уступит, что блюдо с куркумой, пока Зейнаб жива, каждый день может быть поднесено и ему и что тот же Ассан-Улла, если повелит старуха, будет лечить его так же, как он лечил отравленного Факируддина: от лечения яд подействовал на два часа быстрее.

Принц не хотел ждать.

– Терпение, свет души! – твердил ему лекарь. – Аллах велик. Никто не знает, когда он призовет к себе того, кто уже отмечен в книге судеб.

Пока во дворце шли празднества, приемы и споры, британцы укрепляли свои позиции. Растерянность первых недель давно прошла, слабосильный Барнард умер, полковник Вильсон, получивший к тому времени чин бригадного генерала, успешно собирал силы. Своих солдат мало? Путь из Великобритании далек? Но есть старый, не раз испытанный способ: добывать солдат у соседей. Одним платили деньгами, другим – обещаниями или угрозами. Князек соседнего Непала дал две тысячи гурок – диких кочевых воинов. Непальцы уже вышли в поход частью в кибитках, частью на косматых низкорослых лошадях, с самодельными щитами и копьями.

Из Пенджаба, отряд за отрядом, прибывали сикхи на своих добрых конях. Пехота из Кашмира, конники из Белуджистана, – многоплеменный лагерь за Хребтом всё шире раскидывал палатки. По ночам огненный круг костров охватывал уже почти всю равнину за холмами. Всё злее становилась канонада, вылазки сипаев из крепости всё чаще и кровопролитнее.

 

Глава тридцать вторая

ПЯТЬСОТ РУПИЙ ЗА ГОЛОВУ ПАНДИ

В большом дворе резиденции, у фонтана, на исходе ночи, Инсур допрашивал пленных.

Их было много после большой ночной вылазки за стены города. К фонтану, неуверенно ступая, вышел раненный в руку солдат-индус. Он смущенно глядел на Инсура, ожидая вопросов.

– Полк? – спросил Инсур.

– Семьдесят четвертый, – ответил пленник. – Пенджабской пехоты.

– Давно у саибов?

– Всего несколько недель. Пригнали из Лагора.

Инсур оглядел пленника. Молод, очень молод и очень истощен, – должно быть, только недавно взят из деревни.

Темный провал, похожий на синий трехлепестковый лотос, – след пендзинской язвы, – уродовал щеку человека.

Он стоял, бледный, не поднимая взгляда.

– Как же ты пошел против своих? – в упор спросил Инсур.

Сипай задрожал.

– Офицеры грозили нам! Пистолет в спину, и гнали вперед. «Пускай идут в бой первыми! – кричали, – под пули, против своих же панди».

– Что? – спросил Инсур.

– Против своих же панди!..

– Да! Да! Они всех восставших сипаев называют «панди», – подхватили другие.

– Саибы говорят, – несмело продолжал первый пленный, – что здесь, в Дели, скрывается первый Панди, из первого восставшего полка, и будто бы этот Панди не человек, а дьявол.

– Вот как? – сказал Инсур.

– Да, да, саибы говорят: он большой и страшный дьявол или оборотень, со стальными зубами… и будто бы его петля не берет. Так что повесить его невозможно.

– Его можно только расстрелять из пушки!

– Ходсон-саиб прискакал в лагерь, – сказал другой пленник. – Он объявил большую награду тому, кто поймает этого Панди и приведет к нему живого.

– Пятьсот серебряных рупий!..

– Ого!.. – Инсур усмехнулся. – Дорого же они ценят этого Панди.

– Они очень злы на него.

– На всех панди злы саибы!

– Им никак не пробить ваши крепкие стены.

– Людей у них теперь много, а больших пушек нет.

– Они ждут сильных пушек из Пенджаба. Вся надежда саибов на эти пушки.

– Большой поезд осадных орудий скоро придет из Лагора, – торопился досказать первый пленный. «Вот когда, – говорят саибы, – мы пробьем наконец брешь в высоких стенах Дели и пойдем штурмом на город».

Тень легла на лицо Инсура.

– Так, – сказал Инсур. – Важные новости. – Он помолчал. – Можешь идти. В нашем лазарете тебе перевяжут руку.

Пленник побрел на террасу, поддерживая здоровой правой раненую левую руку.

«Значит, здесь не убивают пленных? – думал он. – А саибы говорили нам, что панди закалывают всех, без разбора».

Он вошел в лазарет. Женщина, повязанная белым, потушила бронзовый светильник – уже рассвело – и указала раненому койку.

«Значит, здесь не только не убивают пленных, а даже лечат? – продолжал удивляться раненый. – Зачем же нам лгали саибы?»

Там, в лагере англичан, раненые из туземной пехоты по много дней валялись на голой земле, без навеса, под солнцем, и никто не оказывал им помощи.

Индус-санитар принес корпию, бинты, приготовил мазь.

– Сейчас придет наш хаким, он тебя перевяжет.

«Хаким»? – пленный ожидал увидеть арабского ученого лекаря с седой бородой, в хитро повязанной чалме.

В зал вошел маленький сухой темнолицый человек с синими глазами европейца.

– Ты тоже пленный? – удивленно спросил сипай.

Хаким не отвечал.

– Покажи рану, – сказал Макферней.

Он ловко отодрал присохший рукав, разрезал ткань, омыл рану и уверенно начал накладывать повязку.

– А это что? – строго спросил хаким. Он увидел вздувшиеся темно-лиловые полосы на шее сипая и присохши гной.

– Избили, – неохотно ответил сипай.

– Зачем загноил? Зачем раньше не пришел? – рассердился Макферней.

– Это еще там. У них… – Сипай показал в сторону британского лагеря.

Макферней достал пузырек и протер загноившиеся рубцы раствором лекарства.

– Кто избил? – спросил он.

– Полковник. Ручкой пистолета, – покорно ответил пленный.

– Какой полковник? Как его зовут?

– Гаррис-саиб.

Хаким чуть-чуть изменился в лице.

– Гаррис? – спросил Макферней. – Ты твердо помнишь?

– Да, хаким, помню. Гаррис-саиб из Аллигура.

– Так, – сказал Макферней. – Так. – Он молча протирал раствором карболовой кислоты свои маленькие, обожженные лекарством руки.

«Значит, отец Дженни там, в лагере осаждающих…» – Пальцы Макфернея слегка дрожали.

– Скажи, хаким! – решился пленный. – Скажи, тебя силой привели сюда?

Макферней улыбнулся.

– Нет, – сказал Макферней. – Я мог и уйти. Но я не хотел.

– И ты по своей воле лечишь раненых панди?

Макферней кивнул головой.

– Значит, ты с ними заодно? – спросил пленный.

– Да, – просто сказал Макферней. – Я с ними заодно. Панди бьются за правое дело.

Раненый замолчал. Боль в руке утихла, но он не уснул. Он лежал на койке и думал.

«Даже и саибы с ними. Когда саибы честны», – думал пленник.

В час первой утренней еды женщина, повязанная белым, вошла и поставила перед ним чашку вареного риса.

– Я не хочу есть. Я хочу говорить с тем человеком, который допрашивал меня у фонтана, – сказал пленный.

Он был взволнован.

– Тот человек ушел, – сказала женщина.

Пленный лег на своей койке.

– Я буду ждать, – сказал пленный.

Допрос кончился. Инсур пошел осматривать посты.

По земляному скату, потом по каменным ступенькам, обложенным мешками с песком, он поднялся на вышку своего бастиона.

Солнце взошло. Широким взглядом охватил Инсур крепость и небо над крепостью.

Облака плыли над Дели. Дым трепетал над листвой, над плоскими крышами зданий. За садами теснились дома, храмы, голуби кружились над синим куполом Большой Мечети. Большой прекрасный город лежал по эту сторону крепостной стены.

За грядой холмов, по ту сторону стены, широким полукругом раскинулись палатки британского лагеря. Склоны холмов, обращенные к городу, были почти обнажены, ни один человек не мог бы приблизиться к городской стене. Но в самом центре хребта, чуть правее Флагстафской вышки, довольно глубокий овраг пересекал гряду холмов и бежал наискосок по равнине. В этом месте Инсур видел какое-то движение. Черные фигурки шевелились по краю оврага, под прикрытием редких кустов.

Британцы начинали в этом месте какие-то большие земляные работы.

Долго смотрел Инсур на склон холма. Что замыслили саибы?.. Скоро на помощь им придут большие пушки из Пенджаба, – такие, которые смогут пробить брешь в могучих стенах Дели. И тогда настанет день штурма – решающий день.

Старый сержант Рунджит копался у своей пушки.

– Ты озабочен, Инсур, – сказал Рунджит. – Плохие вести оттуда?

Он указал на белые островерхие палатки за холмами.

– Вести добрые, – усмехнулся Инсур. – Саибы назначили за меня хорошую цену: пятьсот серебряных рупий.

Старые артиллеристы переглянулись.

– У нас с саибами другой счет: чугунной монетой, – сказал Рунджит и положил руку на ствол своей большой пушки.

– А сдачу даем картечью! – подхватил Шайтан-Ага, глядя веселыми озорными глазами прямо в глаза Инсуру.

Инсур улыбнулся. Он знал, что эти не подведут.

Пока сердца повстанцев сплочены единой волей, единым желанием отстоять крепость, до тех пор Дели стоит крепко.

Только бы злые силы не разбили этого единства.

В самом Дели есть враги восстания. Сипайская вольница досаждает богатым горожанам. Всё чаще слышатся недовольные разговоры. Надо кормить и содержать многотысячное войско. Купцы не любят войны, если на ней нельзя наживаться.

И еще… Инсур поглядел в сторону высоких стен красного камня над самой рекой. Как крепость в крепости, огражденное стенами, укрепленное фортами, высилось над водами Джамны великолепное здание шахского дворца. Там затевались интриги, споры то одной придворной партией, то другой. Многочисленная челядь, советники, слуги, огромная разросшаяся семья, враждующие друг с другом принцы, и в центре всего этого – старый, выживший из ума шах – игрушка в руках тех, кто его окружает.

Гнездо предателей, откуда рано или поздно попытаются нанести удар.

Обходной дорогой, мимо развалин Арсенала, Инсур пошел обратно к дому резиденции.

Повстанческий табор шумел, просыпаясь. На майдане перекликались первые утренние голоса. Из раскрытых дверей кузницы летела сажа, слышались гулкие удары железа по железу. У входа в Большую Мечеть толпились нищие. Из ворот большого дома, брошенного своим владельцем, с звонким цоканьем копыт выезжали конные совары. Слуги несли в нарядных носилках знатную женщину-мусульманку, и ханум, отогнув уголок ковра, со страхом глядела, как скачут через площадь молодцы-совары, как пробуют остроту своих шашек на связках свежего тростника.

Скоро начнется бой, решающий бой за Дели. Будут ли сердца горожан едины, когда начнется бой?..

Две плетельщицы циновок сидели под навесом своего дома. Одна сучила в ладонях толстую травяную нить, вторая натягивала ее на колышки и переплетала другими. Обе поглядели на Инсура.

– Вон идет Инсур-Панди, – сказала одна. – Саибы назначили за его голову пятьсот рупий… Он идет, не прячась: должно быть, не боится.

– Чего ему бояться? – сказала вторая. – Разве есть в Дели хоть одна плетельщица циновок, которая отдаст саибам Инсура-Панди?..

Инсур свернул в тесную улицу Оружейников. Из раскрытых дверей низкого каменного строения на него пахнула волна жара, более сильная, чем накаленный солнцем воздух улицы. Это была оружейная мастерская. Молодой оружейник Застра склонился над изогнутым клинком. Пламя горна освещало его худое красивое горбоносое лицо, темное от копоти, и блестящие глаза.

– Привет тебе, Застра! – сказал Инсур. – Слыхал о новостях?

– Слыхал, – сказал оружейник. – За тебя назначили большую цену.

Застра улыбнулся.

– Ты можешь ходить открыто, Инсур, – сказал оружейник. – Нет в городе Дели кузнеца, медника, жестяника или оружейника, который выдаст тебя саибам.

В восточном тупике Серебряного Базара шумел Девятый артиллерийский полк. В этом углу сипайского стана распоряжался Лалл-Синг. Он вышел из рядов к Инсуру, разгоряченный, потный, полный забот и веселья, со смеющимися глазами, как всегда.

– Саибы назначили за меня пятьсот рупий, – сказал ему Инсур.

– Слыхал! – ответил Лалл-Синг. Он хитро улыбнулся. – Я скажу тебе: никто в Дели не получит этих денег.

– Почему же? Я хожу не прячась, все знают меня.

– Нет такого сипая в крепости, который выдаст саибам своего Панди, – твердо сказал Лалл-Синг. – Это значило бы выдать всех панди в городе.

У ворот резиденции Инсура окликнула женщина.

– Тебя ждет сипай, из тех, что привели сегодня ночью, – сказала женщина. – Не ест, не спит, ни с кем не разговаривает, всё спрашивает начальника. Он хочет что-то сказать тебе, Инсур.

Инсур прошел в лазарет. Пленный сразу сел на своей койке.

– Я ждал тебя, начальник! – сказал пленный.

Кровь прилила к его бледному лицу, даже след пендзинки на щеке стал светло-багровым.

– Прости, начальник, я не знаю, как тебя зовут, – послушай меня, я хочу видеть Панди, самого главного Панди, того, за которого назначили пятьсот серебряных рупий… Я хочу ему сказать… Большой разговор будет у меня с вашим Панди, о-о!..

– Что ты ему скажешь? – спросил Инсур. Он внимательно смотрел на худое, искаженное волнением лицо пленного.

– Позови ко мне его самого! – настаивал сипай.

– Ты не боишься? – спросил Инсур. – Он такой страшный, дьявол со стальными зубами… Ведь тебе говорили саибы?

– Нет, не боюсь, – с усилием выговорил пленный. – Я скажу этому Панди, что я и мы все, сколько нас ни есть пленных, мы все пойдем биться за Дели… Позови ко мне Панди, я хочу сказать ему самому!..

Улыбка осветила смуглое лицо Инсура.

– Ты уже сказал, – медленно произнес Инсур. – Я и есть Панди, тот самый.

 

Глава тридцать третья

ФАКИР ИЗ ФАКИРОВ

Со всех концов Верхней Индии стекались в крепость восставшие войска.

Новый полк сипаев пришел в Дели из Сахранпура. Его размещением занялся Лалл-Синг.

Лалл-Синг выжил из южного угла Серебряного Базара торговца топливом.

– Убери, сын навоза, свой грязный товар! – сказал торговцу Лалл-Синг. – Здесь расположатся герои Сахранпура.

Торговец снабжал сушеным навозом несколько богатых домов и потому считал себя важным человеком.

– Уходи, не мешай моей торговле, сын опозоренной матери, – сказал торговец. – Половина города умрет без моего товара, не приготовив пищи. Если опустеет моя лавка, на чем люди будут варить баранину с рисом?..

– На твоих костях, сын верблюжьего помета! – отвечал Лалл-Синг. – Уходи скорее, если не хочешь, чтобы брюхо шакала стало могилой для твоих останков!..

И Лалл-Синг вытолкал купца из лавки, а вслед ему кинул несколько больших лепешек его сушеного на солнце товара.

Торговец коврами сидел на улице, тоже изгнанный из своей лавки, и громко причитал.

– Они разорили меня, – кричал купец, – несносные сипаи! Они выгнали меня вон, а сами расположились на моем товаре. С каких пор нищие сипаи спят на дорогих мирзапурских коврах?..

– Проклятые сипаи! – кричал торговец зерном. – Из самого лучшего, отборного риса они пекут лепешки для своих раненых!

– Лавка моя опустела! – продавец навоза бился лбом о землю у входа в торговые ряды. – Весь мой товар сипаи раскидали по городу, я разорен!

К концу дня на Конном базаре появился старик. Он пробежал к деревянной башне водокачки в самом центре площади, к месту водопоя коней и верблюдов, где всегда толпился народ, упал на землю, зарылся в пыль и начал молиться.

Старик был несомненно святой. Ногти на руках и на босых ногах у него были значительно длиннее самих пальцев, волосы не стрижены с самого рождения, всё тело в язвах от лишений и усердных молитв.

Простой народ, став тесным кругом у водокачки, с почтением и страхом глядел на старика.

– Я знаю его, – сказал торговец коврами. – Это святой человек. Он прошел на коленях весь путь от Бенареса до великих гробниц Агры. Все часы дня от восхода солнца и до захода он проводит в молитве, а по ночам спит на голой земле.

– Не на земле! Он спит на острых гвоздях, вбитых в доски!..

– Истинно святой!.. Факир из факиров!

Кончив молиться, незнакомый старик начал вещать Народу:

– Темный век настает! Брамины бросают Веды и совершают запретные дела. Рабам они объясняют закон, рабам служат, едят еду рабов. Презренные сипаи, рабы, набравшись гордости, уже занимают места дважды рожденных… Горе нам, горе, железный век настает: парии, чандалы, чамары будут властвовать над землей!..

Старик катался по земле, бил себя в грудь, тряс головой, хрипел. Шапка из грязных омертвевших волос послушно следовала каждому движению его головы.

Купцы одобрительно кивали головами. Какой-то человек в парчовой расшитой безрукавке, в зеленой шелковой чалме, завязанной хитрым узлом над самым лбом, как завязывают ученые, подойдя ближе, внимательно слушал факира. Это был Ассан-Улла, лекарь из шахского дворца.

– Горе нам, смешение каст настает, темный век, рабы, шудры властвуют над избранными! – вопил старик.

– Факир мудр! – сказал Ассан-Улла. – Он вещает правду.

Когда факир кончил свои завывания и народ начал расходиться, Ассан-Улла отозвал старика в сторону и долго беседовал с ним.

В тот вечер старый факир ел баранину с рисом на заднем дворе у шаха. Там же провел ночь, а на утро ушел через южные ворота за городскую стену.

 

Глава тридцать четвертая

СОВЕТ ПРИНЦА

Южные ворота Дели долго оставались открыты. Через эти ворота в крепость подвозили продовольствие, свободно входили и выходили сипаи, крестьяне, странствующие торговцы, посланцы из других городов.

До самого конца августа у британцев не хватало войска, чтобы обложить крепость со всех сторон.

В переулках подле ворот, на порогах курилен, в чайных, у водоемов постоянно толпился и шумел народ.

И вот, как-то раз поздним августовским утром жители Дели увидели необыкновенное зрелище.

Длинный поезд крытых коврами повозок, открытых телег, носилок, паланкинов выезжал из южных ворот.

Богато одетые женщины, слуги, дети выглядывали из носилок. Впереди на добрых конях ехали купцы, – богатейшие, именитейшие купцы города: Иссахар-Али, Нах-рандат-Бабу, Гуффур-Эддин и другие. Пояса купцов отяжелели от золотых и серебряных монет, зашитых в потайные карманы.

Позади, груженные огромными вьюками, шли верблюды.

Купцы уходили из Дели. Почуяв близкую опасность, они первыми бежали из крепости.

В тот же день к вечеру в крепости разнесся слух: у ферингов прибавилось войска, они собираются обложить Дели со всех сторон. С севера к ним подходят большие подкрепления.

Лица горожан помрачнели. Факиры и нищие в храмах вещали недоброе. Слухи росли, умножались, уже трудно было различить, что в них правда и что неправда.

– Нана-саиб разбит!.. – шептались в Дели. – Его войска сдались на милость ферингов…

– Восстание в Фаттехпуре подавлено. Морадабад окружен.

– Неправда! – говорили другие. – Еще силен Нана-саиб, и войска у него много. Он только отступил в леса, чтобы оттуда вернее нанести удар английскому генералу.

Посланцы с юга и с запада действительно скоро перестали приходить, и Дели, оторванный от других очагов восстания, отныне был предоставлен самому себе.

Никто не руководил собравшимся в крепости повстанческим войском. Каждый полк, – больше того, – каждый батальон и даже каждая рота отдельно от других решали для себя вопросы обороны и нападения и выходили на вылазку за стены крепости храброй, но беспорядочной толпой.

Никто не заботился о снабжении солдат, о выплате им жалования. Купцы отказывали сипаям в муке и соли. Купцы требовали денег за продовольствие, а у солдат нечем было платить.

Выборные от войска пришли к Бахадур-шаху.

– Купцы требуют у нас денег, – сказали выборные. – Большая армия собралась в твоем городе, великий шах, а ты не платишь ей жалования. Купцы закрыли свои лавки, они не дают нам хлеба.

Старый шах вышел на балкон. Старческими подслеповатыми глазами он оглядел солдат, собравшихся у его дворца.

– Нет у меня золота для вас! – слабым голосом крикнул шах. – Глядите, как я беден, сипаи! – Он выхватил маленький коврик из-под ног и затряс им над головой. – Вот всё мое имущество, нет у меня ничего для вас, солдаты!..

Шах заплакал. Министры увели его под руки с балкона.

Лазутчики из британского лагеря проникали в крепость и приносили своим офицерам утешительные вести: в городе нет порядка, все врозь, повстанцы не могут ни о чем договориться с шахом, а у шаха несогласия внутри самого дворца.

В сипайском таборе до ночи не утихал шум. Файзабадские сипаи хвалились своими заслугами, порочили сипаев других полков.

– Мы храбрее всех! – шумели файзабадцы. – У нас самые меткие стрелки!.. Мы больше чем все другие убили в бою офицеров-саибов!

– И мы сражались наравне с вами!.. Разве наши пули летят мимо голов ферингов? Кто из нас дрогнул перед штыком англичанина? – говорили другие.

– Да, да! Стрелки, гренадеры, саперы, конные, пешие, – все мы братья одного дыхания! – раздавались голоса. – Всякий, кто обнажил меч в войне против чужеземцев, достоин равной славы.

– Мирутские, файзабадские, бэрелийские сипаи – все братья! Бхай-банд!..

Но файзабадцы ничего не хотели слушать. Перессорившись со всеми, они ранним утром протрубили подъем, снялись с места и, громко крича, стреляя в воздух, двинулись прочь из крепости по плавучему мосту через Джамну.

Английские офицеры смотрели на уходящих в бинокли со своей вышки на Хребте и поздравляли друг друга, поднимая руки в белых перчатках.

– Веселый сегодня день у саибов, – с грустью сказал в тот вечер Инсуру Чандра-Синг.

– Войско без начальника, что тело без головы! – сокрушался старый Рунджит, товарищ Инсура по батарее. – Саибы уже роют траншеи в трех местах по равнине, готовятся ударить по стенам Дели, а мы всё еще не знаем, кто будет руководить защитой крепости.

Пальба по ночам становилась всё сильнее, свежие силы подходили к британцам. Беспокойнее стало в покоях шаха, на дурбарах слышались уже не пение и музыка, а резкие голоса, крик, свара. Бахадур сердился на своих министров: зачем допустили сипаев в город? Зачем связали судьбу его трона с судьбой восставшего войска?..

Всё реже звали музыкантов, плясуний во дворец, всё меньше объедков высылали им к фонтану. Уныние настало во дворце, слитный гул до полуночи стоял в городе.

А по Курнаульской дороге, подняв длинные стволы к небу, уже ползли, влекомые слонами, мощные гаубицы, большие осадные мортиры, ящики со снарядами, с ядрами, с боевым снаряжением.

Джон Лоуренс наконец решился. Он снимал пушки с афганской границы и посылал их на помощь британцам, осадившим Дели. Своей Летучей пенджабской колонне сэр Джон велел готовиться к походу.

Лазутчики из Курнаула принесли о том первые вести. Боевой жар, волнение охватило собравшиеся в крепости полки. Стрелки, гренадеры, конники, артиллеристы вышли на Большую площадь.

– Чего мы здесь сидим, как мыши, которые ждут, чтобы их заперли в мышеловку? – зашумели сипаи Девятого аллигурского полка. – Выйдем из крепости, ударим по врагу! Пробьемся на юг, на восток, вся страна за нас, соединимся с повстанцами Агры, с войсками Нана-саиба, они бьются за то же, за что бьемся и мы!..

– Да, да, братья!.. – кричали конники. – Индия велика. Пробьемся на юг, соединимся с повстанцами Ауда, Рохильканда, – тогда скоро ни одного англичанина не останется на индийской земле!..

– Не обороняться надо, а первыми бить по врагу! – поддержали конников опытные старые пехотинцы, помнившие волнения в Бенгале в 1842 году. – Оборона погубит восстание.

– Шах еще не отдал приказа о выходе из крепости, – возражали солдаты Восемьдесят второго. – Шах совещается со своими министрами.

– Слишком долго совещается великий шах! – кричали конники. – Пускай пойдут наши посланцы во дворец, поговорят с самим Бахт-ханом.

– Панди пошлем!.. Нашего Панди! – подхватили артиллеристы Тридцать восьмого. – Он сумеет поговорить с дворцовыми начальниками.

– Да-да!.. Пускай Инсур-Панди, наш лучший бомбардир, пойдет во дворец к шаху! – зашумел весь Пятьдесят четвертый полк.

Инсур пришел во дворец Бахадур-шаха.

Бахт-хан, назначенный начальником над всеми конными и пешими войсками, разрешил Инсуру войти в стланный коврами нижний зал дворца.

Бахт-хан был невелик ростом, худ лицом и шеей. Глаза с темными болезненными подглазьями глядели мимо Инсура.

Движением руки он пригласил сипая сесть у стены на подушки, устилавшие ковер.

Инсур не сел на шитые шелком подушки, не взял в руки длинной трубки кальяна и не начал речи с обычных приветствий. Лицо у Бахт-хана сразу помрачнело.

– У тебя двадцать пять тысяч солдат в крепости, начальник! – сказал Инсур. – Мирутские конники, молодцы-аллигурцы, гренадеры Тридцать восьмого рвутся в бой. Есть и легкие и тяжелые орудия в нашем Тридцать восьмом, есть и бомбардиры к ним… Мои артиллеристы послали меня к тебе, Бахт-хан… Зачем ты ждешь, когда феринги накопят силы за своими холмами и пойдут штурмом на крепость? Отдай приказ, вели своим солдатам ударить по войску противника и отогнать его далеко от стен Дели… Вся страна, все города Индии поддержат войско повстанцев.

Бахт-хан недовольно глядел на Инсура.

– Зачем полкам, присягнувшим шаху, выходить за стены Дели и ослаблять город? – ответил Бахт-хан. – Великий шах говорит: оборона трона – превыше всего. Если трон делийский качнется, кто поддержит его в других городах Индии?

На том и кончил Бахт-хан разговор с Инсуром.

– Не жди добра от Бахадур-шаха, – сказал в тот вечер Инсур своему другу и помощнику Лалл-Сингу. – Слишком много думает шах о своем троне и слишком мало – об Индии.

Сам шах, узнав о приходе посланца сипаев, смертельно испугался. Он приказал никого больше не впускать во дворец, ни от горожан, ни от повстанческого войска.

Шах укрылся в своих покоях, велел плотно занавесить все окна, а у дверей поставить охрану из черных африканских слуг. С полудня до полуночи по всем внутренним залам жгли свечи розового воска и сладко пахнущие травы. Черной тушью по голубой персидской бумаге шах чертил стихи о любви соловья к розе, тысячу раз воспетой поэтами старого Ирана.

Шах не дописал своих стихов. Какой-то старик в одежде мусульманского нищего, оттолкнув сторожа, прорвался во внутренние покои и лег у самих ног шаха.

– Спаси нас, великий падишах, сияние неба! – кричал старик. – Спаси город правоверных и святую мечеть!.. Летучая колонна ферингов идет на Дели с севера, две тысячи конных сикхов, свирепых, как шайтан…

Сам Никкуль-Сейн, полковник ферингов; бородатый демон, ведет их на тебя, повелитель!..

– Смилуйся над нами, всемогущий аллах! – простонал Бахадур-шах.

– Это еще не всё, великий шах, надежда правоверных!.. Большие пушки Пенджаба идут на помощь к ферингам.

– Пушки Лоуренс-саиба? – побелевшими губами спросил бедный шах.

– Да, падишах, сияние неба!.. Могучие слоны тащат эти пушки, пыль поднимается до самого неба, от гула и топота дрожит земля… И это еще не всё, великий падишах!.. Маленькие дьяволы идут на Дели с гор, косматые дикие гурки безобразного вида. Они мчатся на легких телегах, и, когда спускаются с гор в равнину, ты станешь от восхода солнца и до захода считать их и не сочтешь… Не надейся больше на сипаев, повелитель, подай руку Вильсон-саибу, если хочешь спасти себя, своих сыновей и внуков, надежду трона!..

В тот же день Бахадур-шах созвал своих министров на совещание. Шах сорвал с себя чалму в знак отчаяния и выдрал клочья волос из своей серебряной бороды.

– О я, несчастный! – сокрушался шах. – Погиб мой трон, сыновья и внуки, надежда трона! Будь проклят день и час, когда сипаи вступили в мой город!

Министры почтительно вздыхали, скребли головы под чалмами и не знали, что сказать.

– Не так слаб Дели, как думают трусы! – пытался успокоить шаха Мукунд-Лалл, хранитель печати. – Снарядов и пушек много в крепости. Хоть и разбрелись файзабадцы, но войска еще у нас немало, и сипаи сражаются храбро.

– Снарядов и пушек много, пороха мало, – вмешался Ассан-Улла, придворный лекарь. – Без пороха молчат и пушки и ружья.

– Нет, не спасти Дели! – сказали министры. – Лучше уйти нам отсюда, повелитель, уйти из южных ворот, пока Вильсон-саиб не обложил крепость со всех сторон.

– Уйти уже трудно, конные разъезды ферингов перерезают и южную дорогу, – сказал Ассан-Улла.

– Гибнет великий трон!.. Всемогущий аллах разгневался на нас!

– Можно еще спасти трон, – неторопливо сказал принц Мирза-Могул.

Все министры повернулись к нему.

– Феринги копят силы, – сказал Мирза. – Жирный Лоуренс посылает им из Пешавара пушки. Большой бой будет под стенами Дели, и мы еще не знаем, кто одержит победу.

– Ты прав, Мирза-Могул, – печально сказали министры.

– Если мы поможем ферингам взять крепость, шах Дели останется шахом Дели.

– Научи же меня, Мирза, мой верный сын, – научи как быть, – слабым голосом попросил шах.

– Надо тайно открыть ферингам вход во дворец со стороны Речного бастиона. Когда начнется штурм, надо впустить ферингов в город. Генерал Вильсон не забудет нашей услуги.

Все молча смотрели на шаха. Шах кивнул головой.

– Ты прав, Мирза! – сказал шах.

– Ты мудр, великий Мирза, сын великого отца! – повеселев, сказали министры.

Движением руки шах повелел им всем уйти. Министры удалились.

Остались только: принц Мирза-Могул, придворный лекарь Ассан и Мукунд-Лалл, хранитель печати.

Мукунд-Лалл поставил на низкий столик лакированный ящичек с перьями, серебряный сосуд с тушью. Он вопросительно смотрел на лекаря.

– Прикажи, великий падишах, написать письмо Вильсон-саибу, – низко поклонившись шаху, сказал Ассан-Улла. – Я найду способ, как передать твое письмо в лагерь ферингов.

 

Глава тридцать пятая

ВО ВРАЖЕСКОМ ЛАГЕРЕ

Поздно вечером из Кабульских ворот крепости вышли двое: молодой рабочий оружейной мастерской – Застра – и мальчик-конюх, в белой безрукавке, в желтой чалме и широком поясе, небрежно повязанном вокруг тонкой талии. Инсур проводил их, до самых ворот. На прощанье он положил руку маленькому конюху на плечо.

– Ты смела, Лела, – сказал Инсур. – И ты хорошо знаешь язык саибов.

Он нарисовал на песке извилистую линию холмов, старое русло канала и уходящую на северо-запад узкую черту Курнаульского шоссе.

– Вот! – сказал Инсур, ткнув палочкой в левое крыло лагеря. – Здесь идут какие-то большие работы. Надо узнать, что замыслили саибы.

До старого русла канала, замыкавшего британский лагерь слева, добраться было легко, постройки загородного Птичьего Рынка, хоть и наполовину разрушенные стодневной артиллерийской стрельбой, служили достаточным прикрытием. Но дальше, за Птичьим Рынком, начиналось открытое поле. Конные пикеты противника постоянно разъезжали здесь.

Лела с Застрой пробрались вдоль выбоин в земле, вдоль побитых пулями кустов, и сползли потихоньку в русло высохшего канала, обегавшего лагерь с левой стороны.

Всё было тихо. Они осторожно поползли дальше по высохшему руслу. Сухой бурьян зашуршал у Лелы под рукой.

– Кто идет? – тотчас крикнули где-то близко, на английском языке с туземным акцентом.

На другой стороне канала стоял кавалерийский пикет.

Лела замерла.

Возглас не повторился.

Они ждали долго, потом осторожно поползли дальше.

По правому берегу канала длинным рядом стояли крытые обозные повозки. Лела с Застрой выползли на берег и спрятались между колес.

Проскакал разъезд конных, в красных и синих тюрбанах. Длинные волосы всадников трепались по ветру. Лела узнала резкую раскатистую речь сикхов.

Снова всё стало тихо. Потом несколько человек подошли к повозке. Они уселись на землю с другой ее стороны.

– Завтра придется всё перетаскивать на другое место, – сказал один. – Белуджи пришли.

– Да, тесно стало в лагере. Их больше тысячи человек.

– Послезавтра ждут новый батальон кавалерии.

– Сикхи?

– Нет, кашмирцы.

– Вильсон набрал сюда людей со всей земли.

– Он хочет запереть перед штурмом все выходы из города.

Они замолчали.

– Ползем дальше, Застра! – прошептала Лела.

– Погоди, пусть отойдут, – тихонько сказал ласкар.

Обозные отпрягли волов и увели их к водоему. Лела с Застрой выбрались из путаницы телег. Осмелев, они шли дальше.

Справа дымились костры. Какие-то люди сидели вокруг огня. Пахло дымом, козлятина варилась в больших котлах.

Лела видела туго завернутые чалмы людей, с узлом над правым ухом, их белые халаты с резкой черной каймой, слышала незнакомую гортанную речь.

– Это белуджи, – сказал Застра. – Белуджи-кочевники, я знаю их язык. Ласкар стал слушать.

– Запрем город, – говорил высокий человек в полосатом бурнусе, с кудрявой черной бородой, – обложим его со всех сторон и всех проклятых пурбийцев перережем. Они поносили имя аллаха!..

– Пурбийцы!.. Так они называют индусов Доаба! – взволнованно прошептал Застра. – Их научили саибы!

– Всех перережем! – повторил чернобородый. – Иначе они пойдут на нашу землю, заберут наши пастбища, угонят наш скот…

– Кто тебе говорил это! – вдруг, не стерпев, закричал из темноты Застра. – Кто тебе говорил это, глупый человек?..

Забыв об опасности, Застра вышел к костру. Он был бледен от злобы.

«Что он делает!.. – Лела замерла в траве. – Он всё погубит, сумасшедший ласкар!..»

– Феринги обманули вас! – задыхаясь, сказал оружейник. – Они хотят вашими руками взять Дели, а потом задушить и наш народ, и ваше вольное племя.

– Что он говорит? – громко спросил человек в полосатом бурнусе. – Что он такое говорит?

– Они так всегда делают, феринги, – сказал Застра. – Воюют чужими руками.

Все головы повернулись к нему. Ласкара слушали.

– В городе у вас нет врагов, – сказал ласкар, широким жестом указывая на крепость. – Там живут мирные люди. Они как братья готовы дружить с вами и не хотят вашей земли. Надо прогнать чужеземцев-ферингов, – говорят наши индусы, – и тогда каждый сможет спокойно возделывать свое поле, пасти скот на своей земле и веровать в своего бога. Феринги обманывают вас, чтобы посеять рознь между братьями – земледельцами одной страны и пастухами другой. Не верьте чужеземцам, сыны пустыни!

Все молчали вокруг костра. Застра видел смущение на лицах.

– Он говорит правду, – несмело сказал чей-то голос.

Но высокий белудж в полосатом бурнусе, должно быть начальник отряда, подбежал к огню.

– Индус лжет! – крикнул высокий. – Он подослан оттуда!

Оскалившись, белудж указал в сторону Дели.

– Он подослан из города, – бессмысленно смеясь, сказал белудж. – Я знаю, мне говорили офицеры ферингов… Проклятые пурбийцы, они ополчились на нашу веру! Они хотят, чтобы мы поклонялись их поганым богам, двухголовым и шестируким. Чтобы мы верили в бога, сидящего на цветке, немыслимого бога, едущего на летучей мыши, на рыбе, на орле… Бога, который каждый год умирает и каждый год рождается снова… Чтобы трупы наших воинов мы не хоронили в земле, а сжигали на кострах, как тела презренных индусов. Тьфу!..

Белудж плюнул на землю.

– Да, да! – послышались голоса. – Гаффар прав! Гаффар знает лучше, – он дружен с большими начальниками ферингов. Сам Никкуль-Сейн подарил ему серебряную шашку.

– Да, да… Индус лжет!

– Взять его! Поганого пурбийца!

Застра стоял не шевелясь. Но едва белуджи подбежали к нему, одним прыжком, почти без разбега, он перемахнул через костер. От неожиданности люди по ту сторону костра расступились. Но тотчас бросились за ним вслед. Шагах в двадцати плотным строем в несколько рядов стояли обозные фуры. Ласкар нырнул под них.

– Он там, там! – закричали кочевники, несколько человек полезли под колеса телег. Ласкар, быстро изменив в темноте направление, уходил уже другой стороной. Он пробежал, прошелестев по траве босыми ногами, у самого плеча Лелы. «Уходи скорее», – успел шепнуть ласкар. И действительно, белуджи уже рассыпались по всем направлениям, шарили во всех кустах. Лела тихонько приподнялась и побежала.

В замешательстве она вдруг перестала понимать, где канал и куда ей нужно повернуть. Кажется, она бежала в сторону, противоположную каналу. Длинный поезд крытых парусиною пушек преградил ей дорогу. Лела побежала в обход, завернула за какие-то деревянные будки и неожиданно для самой себя очутилась среди офицерских палаток.

Их было много. Спальные палатки, обеденные, гостиные, большая четырехскатная палатка офицерского собрания, – целый город, белый, шелестящий полотняный город. Куда же теперь идти?

Лела стояла в узком проходе, не зная, куда повернуть.

– Кого ищешь? – строго окликнул ее какой-то проходивший мимо солдат.

– Полковника Гарриса, – быстро ответила Лела. – Меня послали к нему в конюхи.

– Разве полковник не в своей палатке?

– Нет.

– Да вот как раз он сам идет! Должно быть, на совет к генералу.

Высокий офицер с коротко подстриженными светлыми усами шагал им навстречу.

Просившийся к нему в конюхи молоденький индус неожиданно побледнел и быстро шмыгнул куда-то вбок, за палатку. Полковник шагал туда же.

Лела легла на землю и заползла под наружную полу какой-то большой палатки. Внутри пахло дорогим табаком и цветочной эссенцией.

Полотняные стены палатки были двойные, – так всегда делают в Индии для защиты от солнца. Между одной полой и другой было около фута пространства. В этом пространстве поместилась Лела.

Сквозь второе полотно Лела видела тени, чьи-то головы склонились над неярким светом. Здесь совещались саибы.

У Лелы сильно забилось сердце.

– Можно ли верить старой обезьяне? – говорил очень близко за полотном чей-то насмешливый голос.

– И всё же обратить внимание на последнее предложение шаха необходимо! – возразил другой голос, скрипучий и бесстрастный. – Может быть, старый шут не врет? Надо добиться ясности. Если старик не лжет и действительно готов открыть нашим войскам ворота дворца со стороны реки, то такой план штурма города, конечно, представит ряд выгод по сравнению с первым. Во-первых, тогда наш левый фланг будет упираться в реку, и, значит, слева мы будем неуязвимы. Во-вторых…

Это говорил Чемберлен.

«Если бы щука заговорила, у нее был бы точно такой голос», – подумала Лела.

Невилль Чемберлен уже оправился от своего ранения и принимал участие в военном совете. Обсуждался окончательный план штурма крепости Дели.

– … во-вторых, – продолжал медленный голос, – если мы беспрепятственно проникнем во дворец и овладеем столь важным участком на правом фланге противника, наши войска смогут непосредственно через западные ворота дворца войти внутрь города и по широкой улице Серебряного Базара начать постепенный захват глубоких позиций неприятеля…

– Я полагаю иначе! – сказал другой голос, отрывистый и энергичный.

Это говорил Никольсон.

– Я полагаю иначе. Лобовой штурм крепости, с Кашмирских ворот, будет, по моему мнению, в данных условиях более правилен. Фланговый штурм, обход и глубокое проникновение в тыл могут оказаться опасными в условиях, где буквально каждый переулок, каждый дом будет оказывать сопротивление. Правильнее будет, если шах откроет нам ход под Кашмирские ворота.

– А есть такой?

– Конечно, есть. Ответвление главного хода, несколько добрых мин, и Кашмирские ворота летят в воздух… Брешь в стене, и мы, начинаем штурм крепости прямо с лобового участка.

– Великолепно! Браво, Никольсон.

– Блестящая мысль!..

– Предложим старику такой вариант. Пускай тешится тем, что мы сохраним за ним престол Дели.

– Кто же займется этим?

– Ходсон, конечно, Ходсон!.. У него есть люди для таких поручений.

– Бедный Ходсон!.. Весь день у него толкутся в палатке какие-то грязные нищие факиры. Я не знаю, где Ходсон добудет достаточно лавандовой воды, чтобы отмыться после таких посещений.

– К делу, джентльмены!.. Окончательный ответ из дворца будет не раньше чем послезавтра. Мы должны сперва проверить: действительно ли шах готов впустить нас в город или это очередная восточная уловка…

Лела не стала слушать дальше. Бахадур-шах хочет впустить саибов в крепость! Отдать Дели и погубить восстание!.. Лела опрометью бежала обратно, не думая об опасности. Добежав до канала, она разом скатилась на его сухое дно; здесь, остановившись на минутку, сорвала с себя безрукавку, стеснявшую грудь, скинула узкие сапожки и дальше бежала уже босиком, не чувствуя, как колючая трава обжигает ей босые ноги… Скорее, скорее!.. Всё рассказать отцу, пока не поздно.

 

Глава тридцать шестая

НОЧЬ В ДЕЛИ

Стража у Кабульских ворот была предупреждена, Лелу тотчас пропустили в крепость. Сокращая дорогу переулками, она пробежала к дому резиденции. В помещении для стражи кружком сидели на полу сипаи. Отца на его обычном месте не было.

«Скоро полночь!.. – хватилась Лела. – С полуночи отец дежурит на бастионе».

По ночам у бастионов особая охрана, а она не спросила у отца пароля этой ночи! Лела стояла у ворот. Издалека доносились пение молитв и приглушенный звон медных колокольчиков в индусском храме. Ночная стража перекликалась на Серебряном Базаре. Луна еще не взошла, в полутьме слабо серебрились крест и купол христианской церкви за улицей Садов. Лела всё стояла у ворот, не зная, на что решиться.

Бирманский гонг ударил в воротах дворца, возвещая полночь. Кто-то подошел в темноте к садовой ограде. Из-за высокого вороха скошенной травы на Лелу внимательно глядел какой-то человек. Этот человек пришел оттуда же, откуда и она, только другой дорогой и несколько позже. Приметил ли он ее в вечернем полумраке, в путанице белых палаток? Может быть и приметил. Он стар, но глаза у него глядят зорко, он хорошо видит и в полутьме.

Лела вышла из ворот. Старик проводил ее взглядом. Он видел, как девушка, перейдя широкую площадь, свернула в узкий переулок за Большой Мечетью. Две старые ковровщицы живут в переулке, они хорошо знают Лелу. Она решила ночь провести у них, а рано утром, когда сменятся дозоры, пойти к отцу.

Проследив, куда она пошла, старик через пролом в каменной ограде перебирается на просторный дворцовый двор.

Высокие стены дворца бросают густую тень, двор темен, но старик идет уверенно, точно днем: во дворце ему знакомы все ходы и выходы.

Прошедший день был жарок, но и наступившая ночь не принесла прохлады. Небо, как прогретый огнем душный синий купол, опрокинулось над задыхающимся, обреченным городом. Накалившаяся за день земля ночью отдавала тепло. Ни свежего дуновения, ни ветерка не доносилось с окружающей равнины. Казалось, Джамна струит не воду, а раскаленное серебра в нагретых берегах.

Ища прохлады, люди выходили на воздух, поднимались на плоские каменные крыши, выносили свои постели и спали под открытым небом.

Лела собрала с полу циновки, расстелила их на крыше и легла рядом с женщинами из своего дома.

В юго-восточной башне дворца, глядящей на темную реку, при свете бронзового светильника двое людей склонились над листом бумаги, разбирая сложную вязь персидского письма. Несмотря на восточную цветистость речи и на обязательные в таком послании учтивые комплименты, письмо было коротко и по-европейски деловито. В нем слышался властный голос англичанина.

«Мы вновь обращаемся к тебе, величайший из шахов, надежда твоей страны!» – так начиналось письмо.

– Это Руджуб-Али писал под диктовку своего господина, – сказал Ассан-Улла. – Саиб сам поставил внизу свою подпись. Взгляни, свет души!.. – Он протянул письмо принцу.

«Вильям Ходсон», – четко выведено было латинскими буквами под текстом письма.

Руджуб-Али, туземный офицер, мусульманин, был помощником Ходсона и правой его рукой по Корпусу туземной разведки.

Что же пишет Ходсон-саиб?..

«Мы вновь обращаемся к тебе, величайший из шахов, надежда твоей страны. Наша добрая королева соглашается вернуть тебе свою прежнюю милость. Не упусти счастливую возможность, дай нам доказательства чистоты твоего сердца. Сколько раз, мудрейший из шахов, ты вредил себе тем, что не слушался британцев!.. Ответь генералу, согласен ли ты, по знаку из лагеря, открыть доблестным британским войскам подземный выход из твоего дворца к Кашмирским воротам…»

Ассан-Улла поднял глаза.

– Он хочет, чтобы повелитель открыл солдатам генерала ход к городской стене, свет души!..

Принц молча кивнул головой.

Ассан-Улла дочитал письмо:

«Согласись, великий шах, и мы поможем тебе освободить город от власти презренных сипаев, возродить в прежнем великолепии славу твоей династии, а старшему твоему сыну, Мирзе-Могулу, подарим все права наследного принца».

– Он обещает тебе права на престол, свет души!..

Принц всё еще молчал. Он опустил веки над черными тусклыми глазами, точно обдумывая что-то.

– Где старик, принесший письмо? – минуту спустя спросил принц.

– Я приказал дать ему еды. Он ждет.

Принц неторопливо поднялся, достал из ниши в стене «большой ларец с затейливо изрезанной крышкой, осторожно выдвинул боковую стенку и спрятал письмо на второе потайное дно ларца.

Ассан-Улла вопросительно поднял брови над слегка припухшими темными проницательными глазами.

– Ты не велишь мне прочитать это письмо повелителю, свет души?.. – спросил Ассан-Улла.

Но принц, усмехнувшись, поставил ларец обратно в нишу.

– Зачем беспокоить шаха? – сказал принц. – Разве мы с тобой сами не знаем, что надо ответить ферингам?

Пламя в бронзовом светильнике слегка дрогнуло, язычок огня из ярко-желтого стал красноватым и начал шипя гаснуть. Ассан-Улла поправил фитиль, потом положил перед собой полоску тонкой плотной, как банановый лист, персидской бумаги, придвинул серебряный сосуд с тушью.

– Моя рука стала твоей рукой, свет души!.. – сказал Ассан-Улла.

Принц продиктовал ему письмо.

Ассан-Улла вышел в соседнюю комнату и здесь негромко хлопнул в ладоши. Черный слуга-африканец в желтой повязке вокруг бедер неслышно ступил на порог босыми ногами. Слуга взял письмо и также бесшумно исчез.

Принц с Ассан-Уллой еще долго сидели в башне, совещаясь. Ночь была душна, после полуночи хлынул дождь. Они словно ждали этого. Под завесой дождя и тьмы, притушив светильник, принц с лекарем бесшумно прошли к задней стене дворца, выходившей на реку. Ассан-Улла откинул дерн над одной из каменных плит, устилавших двор. Вдвоем с принцем, взяв за кольцо, они приподняли плиту, отвернули ее и спустились вниз, в потайной ход.

Река билась о гранитную стену дворца где-то очень близко, над самыми их головами. Одно ответвление подземного хода уходило под реку, к форту Селимгур, другое поворачивало на север и вело к городской стене, к Кашмирским воротам. Ассан-Улла осторожно засветил огонь, и они с принцем внимательно осмотрели глубокий спуск, высеченные в твердом грунте ступеньки, подземные крепления сводов, потом потушили свет и вернулись в башню.

Ночь. Поздно взошедшая луна медленно клонится к горизонту. После полуночи прошел короткий дождь, женщины вынесли на крыши тазы, кувшины, чтобы собрать воду. Лунный свет дробится в серебряных боках кувшинов, в запястьях женщин. Измученные жарой, люди лежат вповалку, как трупы.

Ночь. Крыши освещены луной. Весь город можно пройти по крышам, как по огромным ступенькам, – уступами, от крыши к крыше.

Сутулый человек в высокой шапке тихо бредет под лунным светом. Еще двое идут за ним, неслышно ступая по гладким камням. Лела спит в тени, рука откинута в сторону.

Человек идет медленно, он ищет кого-то. Вот свет луны упал на откинутую девичью руку, и синие стеклянные браслеты блеснули под луной.

– Она! – Человек подходит. – Батма-Севани носила такие!.. Да, это она, ее дочь!..

Он наклоняется, грязной ладонью зажимает Леле рот. Двое других берут ее на руки, торопливо уносят. Белый платок, соскользнув с плеч Лелы, остается лежать на крыше.

 

Глава тридцать седьмая

ФАКИРСКАЯ ПОЧТА

Весь, день было много раненых, к ночи стало еще больше. На Курнаульском шоссе шел бой за дом Рао – старое полуразрушенное здание, с вышки которого можно было вести наблюдение за большим участком шоссе. Сипаи, сделав вылазку, в полдень захватили дом Рао, но к вечеру британцы оттеснили их, с большими потерями для обеих сторон. Настала ночь, а добровольцы-санитары всё еще несли и несли раненых. Макферней перевязывал раны, останавливал кровотечение, давал укрепляющее питье. Вторые сутки без сна, – он едва держался на ногах. К концу ночи санитар-индус посмотрел ему в глаза.

– Иди отдохни, хаким! – сказал санитар. – Что мы будем делать, если и ты заболеешь?

– Ты прав, пожалуй, – сказал шотландец. Он кликнул Сама и вышел в сад.

Ночь была душной. В густой тени платановых деревьев белели огромные, распластавшиеся по земле сладко пахнущие цветы. Ползучий хмель перекинулся от деревьев к каменной ограде, заплел всю ограду, вился по земле. Макферней хотел пройти дальше, и остановился. Эти разваленные камни садовой ограды и земляные ступеньки рядом, ведущие куда-то вниз, в темноту, были ему знакомы. Здесь ютились фокусники, факиры с шахского двора, нищие. Но всегда здесь было тихо, только дымный смрад изредка поднимался над земляной крышей. А сейчас он слышал голоса.

Нет, не голоса, а голос!.. Каким-то особенным напевом один человек на разные тона повторял слова, всё одни и те же:

– Чунда-Наг! – твердил голос с каким-то странным напряжением, настойчиво, грозно, точно призывая кого-то. – Чунда-Варуна-Наг!..

Слова были шотландцу знакомы. С внезапно забившимся сердцем он стал спускаться по земляным ступенькам.

Смрадом и сыростью пахнуло ему в лицо. Макферней вошел внутрь. Слабый лунный свет косой полосой падал из прореза в крыше. Худой, обросший грязным волосом старик сидел спиной к входу, на земляном полу.

– Великий Брама родил орла! – бормотал старик. – Великий орел родил обезьяну…

В глубине землянки Макферней услышал стон и затрудненное человеческое дыхание. Сам взвизгнул и бросился туда.

– Что такое? Кто там? – спросил Макферней. Он шагнул вперед.

– Сакра-Ануман! – грозно сказал старик, вставая навстречу. – Змей сильнее обезьяны!

Старик загораживал ему путь.

– Чунда-Варуна-Наг!.. Орел сильнее змея!.. – ответил Макферней.

Старик замолчал, оторопев. Чужеземец знает тайну его заклинаний?

– Сакра-Варуна-Дар! – неумолимо продолжал Макферней. – Человек сильнее орла!

«Великий Брама! – старик затрясся. – Хаким знает больше, чем он сам?.. Значит, хаким сильнее?..» – Он отполз к стене.

– Батта-Бхаратта-Лелл! – наступал на него Макферней.

Старик не шевелился. Да, хаким знает больше. Он с трепетом глядел на шотландца.

Макферней прошел в глубину землянки и увидел Лелу.

Она лежала на полу. Чья-то грязная чалма, натянутая на глаза, прикрывала ей половину лица.

– Отпусти меня, проклятый старик! – сказала Лела, не видя, кто стоит над нею.

Макферней развязал чалму, освободил руки Лелы, прикрученные к бамбуковому стояку. Она приподнялась и, сдерживая стон, начала растирать затекшие кисти рук.

– Это ты, Макферней-саиб!.. – сказала Лела. – Какое счастье, что ты пришел!..

Она показала Макфернею тонкий джутовый шнур, валявшийся на полу.

– Он хотел меня задушить, – сказала Лела. – Он прикрутил мне руки и завязал глаза. Он стал читать надо мной свои заклинания и читал до тех пор, пока у меня не закружилась голова. Еще немного, и он бы осилил меня… Какое счастье, что ты пришел, Макферней-саиб!

Сам вдруг заволновался и бросился к порогу. Макферней оглянулся. Никого не было в землянке, – старик ушел.

Сам заметался у выхода и выскочил было за порог, но тотчас вернулся и тихо заскулил, глядя в глаза хозяину, точно приглашая его идти за собой.

– Ищи! – сказал ему Макферней.

Он и Лела пошли вслед за собакой.

Сам вел их к пролому в ограде, на двор шаха, мимо дворцовых пристроек, к задней стене дворца, выходящей на реку.

Здесь, у самой стены, пес остановился и жалобно взвизгнул.

– Потерял след! – сказал Макферней.

Нет! Тихонько рыча, пес скреб лапами у самой стены.

Большая квадратная плита слабо белела в ночной темноте.

Лела с шотландцем подошли ближе. Они увидели укрепленную слегка наискось к поверхности земли каменную дверцу, подбитую по краям мелкими камешками и дерном. Прошедший накануне дождь размыл дерн и обнажил края плиты. Это походило на вход в потайной склеп. Сам упорно скреб камень лапами, точно пытался приподнять тяжелую дверцу.

– Старик ушел вниз! – сказала Лела.

– Да, – сказал Макферней. – Ход к Селимгуру и второй ход на север, к бастионам. Я немного знаю устройство этого дворца.

– Что же теперь делать? – сказала Лела.

– Сам знаменитый шах Джежан чертил план Селимгурского форта, северных укреплений и подземных ходов. В те времена и под индусским храмом был подземный ход, но его давно завалило…

Лела не слушала шотландца.

– Надо догнать! – сказала Лела.

Она наклонилась и взялась за железное кольцо.

– Нет, нет, – сказал Макферней, – это невозможно! Надо знать направление, подземные переходы, провалы, повороты внизу, в кромешной тьме… Ты не пройдешь и двухсот шагов, а старик уже будет далеко.

– Старика нельзя отпустить! – чуть не плача сказала Лела. – Бог знает, что он уносит с собой.

– Беги поверху! Подземный ход ведет к бастиону. Ты прибежишь к отцу раньше, чем старик пройдет тот же путь под землей.

– О, как ты хорошо придумал, Макферней-саиб! – Лела уже бежала к воротам.

Санитар вышел на террасу искать хакима.

– Я здесь! – сказал Макферней.

Он вернулся к своим раненым.

Весь город можно пробежать поверху, по крышам. Пока старик ползет, как крот, под землей, она уже будет у бастиона. Узкий переулок позади дворцовой стены, потом площадь Большой Мечети, а там – по крышам, короткой дорогой, наперерез к северной стене. Лела летела, как птица, перепрыгивая через невысокие каменные ограды крыш, переступая через тела спящих. Луна уже зашла, но Лела угадывала дорогу и в полутьме. Огромный купол и минареты Большой Мечети остались позади, она бежала уже по домам Индусского квартала. Перепрыгивая с крыши на крышу, она спустилась на узкую немощеную улицу. Христианская церковь, казармы, переулок Трубачей, – вот она уже возле городской стены. В темноте перекликаются ночные дозоры.

– Кто идет? – сторожевой патруль шагает ей навстречу. Лела останавливается. Ее не пропустят дальше: она не знает пароля этой ночи. Она не дойдет. Лела прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу. Патруль подходит ближе, начальник патруля поднимает свой маленький фонарь и освещает лицо Лелы. Но свет фонаря ложится и на лицо начальника, и Лела узнает серые блестящие глаза и слегка тронутые оспой знакомые худые щеки Чандра-Синга.

– Чандра-Синг!.. Веди меня на бастион к отцу! Важные вести, Чандра-Синг!..

Чандра-Синг не спрашивает ни о чем, патруль молча раздается в стороны, Чандра берет Лелу за руку и ведет. У подножия бастиона, на земляном подъеме, выстланном камнями, стоит охрана. Чандра-Синг говорит пароль, и их пропускают.

Отец спокойно слушает Лелу.

– Что ж, я хорошо выбрал своего лазутчика, дочка, – усмехается отец. – Садись на камешек, посиди, времени у нас много.

– Что ты, отец!.. Старик уже давно спустился, он уйдет на ту сторону. Ты не знаешь, как хитер старик.

– Я знаю, как хитры подземные переходы. Старик небыстро идет под землей и куда бы ни повернул, всё равно придет к бастиону.

– Клали мины при Виндхам-саибе, знаем, – хрипит Шайтан-Ага, подмигивая Инсуру.

Оба спускаются вдоль внутренней стороны бастиона, обращенной к городу, и исчезают в провале между камнями.

Проходит много времени, уже бледнеет небо на востоке, когда Инсур с товарищем возвращаются наверх.

Инсур несет кого-то на одной руке, перехватив у пояса, и бросает на землю, как куль тряпок.

– Обыщите его! – говорит Инсур.

В поясе у человека крепко завязан свернутый в трубку и дважды запечатанный лист голубоватой персидской бумаги. Инсур ломает печать.

«… Поверь мне, генерал-саиб, звезда моей души, поверь в чистоту моего сердца… Разве твоя королева не была и моей повелительницей долгие годы?.. Смиреннейший из слуг Виктории-ханум, я за счастье почитаю вернуть себе ее прежнюю милость. По первому твоему знаку, генерал-саиб, я готов открыть солдатам королевы подземный ход из моего дворца под Кашмирские ворота»…

Инсур опускает руку с письмом. Он бледен.

Письмо шаха генералу Вильсону!..

Вслед за письмом из пояса сыплются золотые монеты. Старик бросается их подбирать. У него трясутся руки, настоящие слезы текут из больных, изъеденных язвой глаз.

Рунджит, старый сержант, с презрением глядит на него.

– Так вот кому платит свое золото тощий саиб, – говорит Рунджит.

 

Глава тридцать восьмая

ИЗМЕНА ВО ДВОРЦЕ

– Намак-Харам!.. Измена!.. Измена во дворце!.. Сам Бахадур-шах предался ферингам!..

– Измена!.. Шах Дели хочет обойти повстанцев. Он засылает письма во вражеский лагерь!..

Сипаи бегали по мраморным залам дворца, потрясая оружием:

– Где они, советники Бахадур-шаха?.. Изменники, ломающие братскую соль!

– Предателям не будет пощады!..

– Я вырву им глаза, сынам бесчестных матерей!.. – кричал, тряся кривой саблей, Лалл-Синг.

Сипаи метались по дворцовым покоям, среди раскиданных подушек, перевернутых жаровен, испуганных слуг.

Черный евнух-африканец, с желтыми крашеными волосами, в оранжевой повязке на бедрах, с ног до головы натертый пахучим маслом, лег на пороге женской половины.

– Нельзя! – жестом показывал евнух.

Лалл-Синг, взяв за скользкое от масла плечо, откинул евнуха в сторону и брезгливо вытер руку о широкий пояс.

– За мной, сипаи! – сказал Лалл-Синг.

На женской половине они нашли Бахадур-шаха, трясущегося от страха, в шальварах и кисейной чадре его жены. К шаху приставили стражу. Его и Зейнаб-Махал, старшую из шахских жен, заперли в дворцовом подвале.

Мирза-Могул, сын шаха, надменный, грузный, в парчовом халате, в белоснежной чалме, вышел к повстанцам из своих покоев.

– Прочь отсюда, сипаи! – сказал Мирза. – Кто дал вам право распоряжаться во дворце шаха?

– Молчи, сын ехидны! – ответил ему Лалл-Синг. – Ты тоже готов был открыть ворота саибам, чтобы спасти свою шкуру.

– Они все рады продать нас чужеземцам, трусы! – закричали сипаи.

Мирза ругался, грозил, – его потащили и заперли вместе с отцом.

Сипаи обыскали дворцовые пристройки. Вся шахская челядь попряталась, советники и министры сбежали.

Сипаи поставили свою охрану у всех ходов и выходов огромного дворцового здания.

В башне Селимгура – древнего пятиугольного форта на речном островке, посредине Джамны, – засел Чандра-Синг со своим отрядом.

– Водяная мышь не проскочит здесь, не то что саиб, – сказал Чандра-Синг.

Отряд вооруженных горожан прошел дозором по Дарао-Гяндж, по Шайтан-Пара, по Конному Базару, по всем кварталам города.

Отряд задержал нескольких дервишей, бродячих фокусников, храмовых нищих.

Ко всем воротам крепости встала двойная охрана.

Город притих. Город готовился к штурму.

Молчаливы и суровы стали улицы Дели.

Прежние споры утихли. Индусы и мусульмане объединялись перед лицом близкой опасности.

Окна домов закладывали мешками с песком.

Из Арсенала вытаскивали уцелевшие пушки и поднимали их на городскую стену. На перекрестках больших улиц устанавливали батареи.

Женщины помогали таскать ядра и складывали их подле пушек. Зубчатая ограда плоских крыш стала укрытием для стрелков. Ружья, составленные в козлы, выстроились вдоль переулков.

Дели стал похож на большой военный лагерь.

 

Глава тридцать девятая

БОЛЬШИЕ ПУШКИ ПЕНДЖАБА

Весь лагерь рыл траншеи. Британцы, белуджи и сикхи, здоровые и больные наравне. Генерал Вильсон поднял даже малярийных больных из лазарета и приставил к земляным работам.

– Эта работа всем здорова! – говорил генерал.

Поезд осадных орудий из Пенджаба наконец пришел, и прибывшие тяжелые пушки британцы устанавливали в трех далеко выдвинутых вперед земляных редутах.

Соединительная траншея кой-где проходила ближе чем в двухстах ярдах от городской стены.

Из среднего редута, где станет самая большая батарея, тяжелые орудия ударят по главному оборонительному участку повстанцев: Кашмирскому и Речному бастионам.

– Скоро заговорят, наконец, большие пушки Пенджаба! – радовались офицеры.

Копать начали четвертого сентября, в день прибытия тяжелых орудий.

Только через сутки опомнились в городе и начали копать встречную траншею.

Под прикрытием ночной темноты сипаи подвели свои контрапроши близко к земляным работам неприятеля, выкатили за городскую стену легкие пушки, и очень скоро пушечные ядра и бомбы начали ложиться на соединительную траншею британцев.

– Ни дюйма назад! – отдал приказ генерал Вильсон.

Люди валились десятками, на их место прибывали другие. Людей теперь было много в лагере: пять с половиной тысяч.

Королевская пехота, туземная кавалерия, кашмирцы, белуджи, сикхи, гурки – в лагере под Дели собрались племена всей Верхней Индии.

Готовился большой, решающий штурм.

В британском лагере рыли землю, по пятнадцать часов без смены. Каждый час уносили потерявших сознание. Завязанные платками поверх фуражек, оборванные, лихорадящие от жары, больные, британские солдаты походили на бродяг, собравшихся со всего света.

Штурм был назначен на восьмое. Но рано утром восьмого сентября самая большая пушка, глухо охнув раза два, вдруг замолчала, точно ей забили паклей глотку.

Битый щебень и гравий оказались примешаны к пороху, приготовленному для заряда.

Генерал Вильсон велел убрать от орудий всю туземную прислугу. На место индусов поставили британских солдат. Артиллеристов не хватало, – брали из пехоты и даже из кавалерии. Старые кавалерийские офицеры, никогда в жизни не знавшие другого оружия, кроме пистолета, кортика и шашки, копались в земле, изучая мрачный нрав больших осадных гаубиц и скорострельных мортир.

Рано утром одиннадцатого сентября, по знаку, поданному ракетой, большая двадцатичетырехфунтовая гаубица передовой батареи открыла огонь по городу. За нею вступили остальные пушки.

Снаряд за снарядом ударял в крепостную стену, разворачивая мощную каменную кладку. К вечеру две глубоких бреши зияли в северной стене, у Кашмирского и у Речного бастионов.

Всю ночь не спали в лагере британцев: готовились к штурму.

Офицеры наворачивали по две и по три мусульманских чалмы поверх кепи, чтобы уберечь головы от метких сипайских пуль. Тихо переговаривались в палатках, писали последние письма родным.

Солдаты проверяли ружья, наполняли фляги свежей водой. К утру, при свете факелов, солдатам прочитали приказ генерала:

«Биться до крайности! – приказывал генерал. – Пленных не брать! Каждого индуса внутри города, – будь он при оружии или безоружен, – закалывать как бунтовщика. В этой войне не будет пленных, – каждого убивать без пощады! Жертв будет много! – предупреждал генерал. – Раненых из бою не выносить, людей слишком мало. Раненые пускай ждут на месте ранения. Если мы победим, окажем им помощь. Если нас разобьют, пускай раненые приготовятся к самому худшему».

Англиканский пастор лежал больной. Отец Бертран, католический священник, благословил перед штурмом офицеров и солдат и заранее помолился за спасение душ тех, кто падет в предстоящем бою.

 

Глава сороковая

ШТУРМ

Тремя колоннами пойдут британцы на город. Среднюю центральную колонну поведет сам Никольсон, лев Пенджаба. «Белые Рубашки» пойдут впереди. Старые «Белые Рубашки» лорда Лэйка хотят взять реванш за недавнее поражение.

Атака начнется с сигналом горниста, при первых лучах солнца.

Сипаи не спят на бастионах, сигнальщики ждут на наблюдательных постах. Всю ночь повстанцы закладывали камнями глубокие пробоины в стене, подтаскивали пушки к главной бреши, расставляли людей, Лалл-Синг со своими аллигурцами построился у бреши; на вышке Кашмирского бастиона дежурит Инсур.

Солнце встает, первые дымные лучи ложатся по равнине.

Солнце освещает купола, зубцы и башни обреченного города.

Пронзительно играет рожок. Это сигнал Шестидесятого, королевских войск.

Пыль и дым тучей подымаются за Хребтом. Войска двинулись в атаку.

– К орудиям!.. Приготовиться! – командует Инсур. На Хребет взбегают первые ряды. «Белые Рубашки» впереди, – они хотят взять сегодня свой реванш.

– Средний фас, огонь!.. – командует Инсур.

Вступают пушки. Грохот и гул, со свинцовым скрежетом летит картечь.

Тучей идут «Рубашки» со склона холма; падают одни, набегают новые. Правее – пенджабские сикхи, мощной колонной, в красных и синих тюрбанах. Сикхов ведет Никольсон.

Вдоль парапетов приготовились стрелки. Хорошо обучили британцы свою туземную пехоту: ни одна пуля не пропадет даром у сипаев, защищающих свой город.

«Белые Рубашки» близко. Их светло-серые мундиры темны от пороха и пыли. Зарываясь, они бегут вперед.

– Бери индуса на штык! – учили их офицеры. – Сипай силен в перестрелке и в артиллерийском бою. Штыкового боя не выдерживает индус.

«Белые Рубашки» бегут вперед, уже не слушая команды. Их деды полвека назад брали эту крепость, – теперь настал их черед.

Инсур-Панди не прячется в блиндаже. Его высокая фигура в белой чалме, в красном поясе, перетягивающем уже немолодой, слегка грузный стан, его длинные волосы далеко видны с вышки бастиона.

– Шайтан! – говорят о нем купцы в городе. – Оборотень! Пули не берут его.

– Пуля меня не берет, как и петля! – кричит Инсур.

Стрелки на стенах ждут: пускай «Рубашки» подойдут ближе.

Вот уже лица видны, темные от порохового дыма, синие от малярии. «Не легка вам была, саибы, служба на нашей земле, да мы и не звали вас к себе…» Бах!.. Бабах!.. Бах!

Первые из «Рубашек» взбежали на гребень высокого вала и тотчас упали, вскинув кверху руки. Их остановили меткие сипайские пули. За первыми бегут другие, еще и еще, взбегают на гребень и скатываются в ров. «А-а, глубок крепостной ров, вы сами, британцы, велели нам копать поглубже».

Вот «Рубашки» тащат штурмовые лестницы за собой, но один за другим падают те, что несут лестницы, и больше не встают. Нет, несколько штурмовых лестниц, две-три, всё же успели приставить к противоположному скату.

«Рубашки» взбираются по ним, со штыками наперевес бегут к бреши. Сверху их бьют картечью со стен, с круглых башен кидают ракеты, свинцовым ливнем летят пули из бойниц.

«Рубашки» уже у самой бреши, снизу поднимаются еще и еще, но тут им навстречу с яростным воем, с примкнутыми штыками, с кривыми ножами тучей выбегают сипаи.

– Дэ-э-э-эн!.. – Это Лалл-Синг повел своих аллигурцев в контратаку.

– Дэ-э-эн! Д-э-э-н! – слышен боевой клич индусов. Вот они встретились грудь с грудью и пошли в штыки.

Инсур смотрит сверху. Молодец Лалл-Синг! Вот его желтая чалма мелькает далеко впереди, вот он сцепился с рослым солдатом-британцем, и солдат скатывается обратно в ров, смочив мундир собственной кровью. Дрогнули «Белые Рубашки», королевские солдаты готовы отступить под бешеным натиском повстанцев, но позади слышны новые крики, весь скат гласиса, вся равнина потемнела от черных косматых шапок, – это гурки Непала вышли на помощь королевским солдатам. Тучей идут узкоглазые дикие жители гор, волной накатываются к бреши, за ними новые и новые, и с диким криком, бешеной ордой, потеснив сипаев, начинают вливаться в широкую брешь.

А там, правее, мощной колонной идут сикхи, рослые, бородатые, в голубых и красных тюрбанах. Кашмирский бастион встречает их картечью, но густо летят пули из передних рядов, канониры Инсура один за другим выходят из строя. Вот ему подбили одно орудие, другое, груды земли наворочены на бастионе. Ядра летят откуда-то слева, загорелись доски блиндажа; ослепленные дымом, задыхающиеся, выбегают люди. Инсур не прячется за прикрытием, он стоит на стене, высокий, в красном поясе.

– Уходи за прикрытие, Инсур! – кричат ему товарищи. – Тебя подстрелят саибы!

– Пуля меня не берет, – смеется Инсур. – Я Панди!

Но вот бомба разрывается на самом бастионе, летят комья земли, доски, падают сипаи у левой амбразуры, осколок ранит Инсура в голову. Тяжела рана, хлынула кровь, окрасив парусину мешка. Инсур бледен, его подхватывают на руки, несут.

– Заклепывай орудия! – успевает крикнуть Инсур.

Саибы уже близко, вот они облепили весь земляной скат бастиона, вот они бьются уже в узком переулке, по эту сторону стены. Они втаскивают свои пушки на бастион, и с горжи – с внутренней незащищенной его стороны – начинают бить по городу, по ближайшим кварталам.

Тесные улицы встречают их позади стены, кривые, изогнутые переулки, – древний азиатский город. Град пуль летит навстречу британцам, каждый дом ощетинился штыками. Каждый дом, как крепость, в каждом дворе – засада. До вечера бьются британцы и не могут пробиться дальше узкой полоски внутри города, вдоль северной стены.

Никольсон с небольшим отрядом прорывается вдоль стены до Бернейского бастиона, но тут Никольссна смертельно ранит сипайская пуля, и отряд его уходит обратно.

Приближается ночь, – осаждающие не могут продвинуться дальше. В руках у британцев – только узкая полоса вдоль городской стены, в руках у повстанцев – весь город. Глухие стены, бойницы, дома в каменных оградах. Весь огромный старый город в руках повстанцев, и каждый дом этого города будет биться до конца. Могилой станут каменные закоулки Дели для тех, кто проник за его стену.

Приближается ночь, британцы считают потери. Список выведенных из строя офицеров огромен, солдат вдесятеро больше. Почти третью часть всех своих сил положили британцы в первый день штурма.

Весь день наблюдал за ходом боя с Ладловской вышки генерал Вильсон. К вечеру ему доложили результаты: больше тысячи солдат убито, смертельно ранен бригадир Никольсон, тяжело ранен Кэмпбелл, ранен Рэйд, – все, кто стоял во главе трех атакующих колонн. Шестьдесят семь офицеров погибло, ранено вдвое больше, жертвы огромны, и занята только узкая полоса, несколько переулков внутри города у северной стены.

Мужественный Вильсон дрогнул. Биться ли дальше? Сомнения одолели его.

Он послал записку Чемберлену, на соседнюю вышку, с просьбой о совете.

«Наши потери огромны. Позиции внутри крепости ненадежны. Враг сопротивляется упорно. Я готов отозвать мои войска из города и уйти за Хребет».

Но Чемберлен не согласен с генералом.

«Раз уже вошли, – надо держаться», – отвечает Чемберлен.

 

Глава сорок первая

ЗАЩИТНИКИ ДЕЛИ

Наутро подрывному британскому отряду удалось взорвать Лагорские ворота, и третья колонна британцев проникла в город.

На перекрестке поставили пушки, и пушечные ядра пошли дырявить белый мрамор знаменитой Большой Мечети, крошить в мелкий щебень драгоценную мозаику ее украшений.

Скоро опомнились повстанцы и погнали врага обратно. Третья колонна отступила к северной стене, соединилась со второй и первой, и снова на участке у северной стены, близ христианской церкви, закипел отчаянный бой.

Пушки британцев, поставленные на бастионы, поливали раскаленным металлом ближние и дальние переулки. Весь купол церкви Сент-Джемса изрешетили пули, даже крест на церкви был сбит орудийной стрельбой.

Мирные жители, не успевшие бежать, залегли в подвалах, в склепах, в подземельях храмов.

В нарядном белом здании европейской резиденции, примыкающем к дворцу шаха с северной стороны, собрались женщины, дети, беспомощные старики.

Дженни трудно было узнать в этой толпе, она походила на нищенку: растрепанная, с запавшими глазами, в изодранном платье. Ее давно уже не стерегли. Никто не обращал на нее внимания в этом огромном, истекающем кровью городе, который бился за свое существование.

Который уже день Дженни слушала утомительный, равномерно повторяющийся грохот, тяжелые удары ядер и близкие разрывы гранат.

Ощетиниваясь штыками, упорно отстреливаясь, улица Башмачников, улица Ковровщиц, улица Садов дом за домом медленно уступали продвигающимся вперед британским соединенным войскам.

Сипаи разбились на отдельные отряды и сражались каждый на своем участке, упорно отстаивая каждый дом, каждую улицу. Британцы наступали тремя колоннами, всё время поддерживая связь друг с другом.

Сипаи медленно отходили к центру города, каждый шаг поливая своей кровью. К вечеру семнадцатого сентября, на седьмой день штурма, только треть города была занята осаждающими. Главные укрепленные пункты: Арсенал, дворец и форт Селимгур оставались в руках повстанцев.

Помощника Макфернея, молодого мусульманина, сведущего в медицине, убило осколком снаряда. Шотландец работал один, он не спал четвертые сутки. Раненые прибывали. Нехватало коек, раненых клали уже прямо на пол; весь мозаичный пол был залит кровью, а санитары несли всё новых и новых. Легко раненные приходили прямо из боя, им перевязывали раны, и они снова шли в бой.

Пальба не утихала и ночью. Яростная канонада бушевала по всем улицам центра и восточных кварталов. Мальчишки прибегали с улицы и приносили вести: Арсенал держится, сдалась улица Садов; бой идет уже у Большой Мечети.

На восьмой день штурма полковник Гаррис велел поставить свои пушки на углу улицы Оружейников. Отсюда как на ладони виден был весь фасад огромного здания дворца и нарядный белый с колоннами дом резиденции, примыкающий к дворцу с левой стороны.

– По левому крылу дворца – огонь! – скомандовал полковник Гаррис.

Пушечные снаряды ударили по углу двора, по террасе, по кровле белого здания.

Женщины и дети стеснились в западном углу двора, у стены. Знакомая Дженни индуска Даринат, постелив циновку в тени, пригласила Дженни сесть с собою рядом. Она принесла воды и разделила с Дженни свою утреннюю еду.

В этот день в доме не раскладывали огня, даже раненым не приготовили горячей пищи. Даринат высыпала в ладонь Дженни горсть сушеных кукурузных зерен.

Зерна были ярко-желтого цвета и тверды, как металлические бусы. Дженни едва удалось разжевать два-три зернышка. Даринат показала ей, как размачивать зерна в воде, согретой солнцем, а потом разминать в маленькой деревянной ступке. Она дала ей свое ведерко и указала, где брать чистую воду.

В полдень снаряды начали ложиться и в западном углу двора.

– Всемогущий аллах, пощади нас!.. – женщины, подхватив детей, метались из угла в угол, не зная, куда укрыться. Снаряд ударил в каменную стену двора, рядом с Дженни; стена поползла, разваливаясь на крупные камни. «Спасите!.. Спасите!..» – Даринат, не помня себя, выбежала, с ребенком на руках, на середину двора. Бомба ударила в фонтан, пробила мраморный бассейн, вода брызнула, растекаясь по двору. Новый удар, грохот, крики… Даринат пошатнулась, ребенок вскрикнул у нее на руках и замолчал. Кровь окрасила смуглый лобик девочки: осколок пробил ей висок.

– Ай-ай, с нами бог! – закричали женщины. В ответ где-то совсем близко ухнула пушка, затрещала ружейная пальба.

– Милосердия, великий аллах, милосердия!

Женщины заплакали. Даринат с ребенком унесли в лазарет, за нею еще нескольких женщин повели на перевязку. Дженни сидела, оглушенная, в углу двора. Обстрел усиливался.

– Саибы не давали нам хлеба, зато теперь они не жалеют нам свинца!.. – причитали женщины. Обломки кирпичей, щебень, куски штукатурки летели в воздух. Дженни поднялась на террасу, ища, где укрыться, и села здесь, в глубине, прислонившись к мраморной колонне. Сам, постоянно дежуривший у входа в лазарет, подошел к ней и доверчиво прилег у ног. Пес тихонько взвизгивал при каждом выстреле, поднимал голову и приоткрывал влажные печальные глаза.

– Не бойся, Сам, милый, не бойся! – шептала Дженни и гладила его по черной блестящей шерсти.

Так прошло много часов. Обстрел несколько утих, однако Сам всё чаще повизгивал и умоляюще глядел на Дженни. Он точно просил ее о чем-то.

«Пить!» – догадалась Дженни. Она взяла ведерко и пошла к водоему. Две-три беглые пули щелкнули по верхнему краю садовой ограды, и тотчас жалобный собачий плач, не похожий на обычный голос Сама, разнесся по всему саду. Дженни поспешила обратно на террасу. Из лазарета, бросив перевязку, вышел Макферней. Сам уже полз к нему навстречу, оставляя кровяной след на голубом мозаичном полу. Он лег у ног своего хозяина, всхлипнул в последний раз и замолчал.

Макферней наклонился над ним.

– И тебя не пощадила британская пуля, бедный мой пес, – сказал шотландец.

Индус-санитар подошел, но не коснулся трупа собаки, – ему не позволяла каста. Индус только встал поодаль и жалостно зацокал языком. Макферней бережно приподнял остывающее тело друга, унес его на руках в угол двора и завалил камнями.

– Вот ты и не вернулся домой в Шотландию, Сам, – сказал, постояв над ним, Макферней. – И никто не знает, вернется ли твой хозяин.

На утро штурм возобновился с новой силой. Повстанцы отдали здание почты, Большая Мечеть держалась, бои шли на Главной площади и у Раджратских ворот.

Отряды повстанцев жестоко дрались за каждый дом, за каждую улицу. Но единому плану наступления британцев сипаи не сумели противопоставить единый план сопротивления. Они сражались в отдаленных кварталах и гибли порознь, потеряв связь друг с другом.

К полудню пало здание Индийского банка, бой шел уже на Серебряном Базаре.

После короткой передышки полковник Гаррис велел возобновить бомбардировку белого здания.

– Упрямые там засели индусы! – сказал он своему помощнику, капитану Бедфорду. – Надо их выкурить орудийным дымом.

Снова завыли снаряды во дворе резиденции. От выстрелов вздрагивала земля: у Гарриса прибавилось пушек.

Снаряды разворотили плиты в нескольких местах двора. Женщины и дети, спасаясь от обстрела, ушли под защиту самого корпуса здания.

Пушечная бомба пробила кровлю здания. Все двери в доме вздрогнули, штукатурка посыпалась со стен.

– Спасите!.. Спасите! – Люди, прятавшиеся во втором этаже, побежали вниз.

Удар и грохот… Новый снаряд разворотил угол дома. Женщины, заметавшись, бросились со двора на террасу, стеснились здесь, отсюда забежали в нижний зал, где лежали раненые.

Частая ружейная пальба затрещала вдруг под самыми окнами. Даже раненые приподняли головы. Один, рослый, с забинтованной головой, привстал на койке и выглянул в окно.

Окна главного зала выходили на улицу, ведущую к воротам дворца.

– Смотрите, смотрите! – закричала какая-то женщина, подбегая к окну. Дженни подошла к окну вслед за нею. Оглушительный треск ружейной стрельбы приближался из-за угла, сипаи наискось перебегали улицу, яростно отстреливаясь. Не понимая толком, что происходит, Дженни прижалась, побледнев, к решетке незастекленного окна. Еще чаще затрещали выстрелы, крики послышались совсем близко. И тут рослый сипай с забинтованной головой сорвался с койки и пошел к выходу. Макферней, бросив свои бинты, побежал вслед за ним.

– Нельзя! – кричал шотландец. – Не позволю!.. Еще не зажила рана!.. Нельзя!..

Но сипай уже выбежал из ворот резиденции на улицу. Это был Инсур. Он поглядел направо, налево и быстро оценил положение. Большая колонна повстанцев отступала под натиском британских солдат к воротам шахского дворца. Второй отряд британцев подходил с поперечной улицы, чтобы перерезать путь отступающим. Надо было, во что бы то ни стало задержать этот второй отряд, дать сипаям уйти под защиту дворцовых стен.

Двое-трое сипаев, отстреливаясь, пробежали мимо. Один упал, тяжело раненный в грудь, у самых ног Инсура и выронил карабин.

– За мной, сипаи! – Инсур поднял упавший карабин и бросился наперерез через улицу.

– Братья, за мной! – кричал он.

Большая группа повстанцев побежала за ним. На заворачивающих из-за угла британских солдат неожиданно посыпался град пуль, обнаженные штыки засверкали перед их глазами. Британцы затоптались на месте и повернули назад.

Дженни всё стояла у окна и смотрела. Она видела, как Инсур с горстью людей теснит большой отряд британцев, как дрогнули и кинулись врассыпную британские солдаты, как Инсур дальше и дальше бежит по улице, гоня врага. На повороте она увидела на одно мгновение лицо сипая: еще бледное от недавнего ранения, упрямое и мужественное лицо.

«О господи! – подумала Дженни, – как они бьются!.. Как они ненавидят нас!»

– Внимание, Дик! Там какие-то передвижения. Взгляни!..

Гаррис взял бинокль из рук капитана Бедфорда.

Он увидел, что отряд сипаев теснит британских солдат и отгоняет их в поперечную улицу.

– Откуда же они взялись?

– Очевидно, прятались в здании резиденции. Там, невидимому, засели главные резервы мятежников.

– Да, ты прав, Генри.

Полковник Гаррис велел перетащить свои пушки несколько правее.

– По главному зданию резиденции – огонь!

Несколько часов подряд артиллерия расстреливала нарядное здание резиденции.

Гаррис осмотрел в бинокль главный корпус здания. Он остался доволен: в кровле в четырех местах зияли пробоины.

– Не завидую тому, кто сейчас под этой кровлей, – сказал Гаррис.

В три часа дня, после передышки, полковник снова велел бить по той же цели.

И вдруг капитан Бедфорд тронул его руку.

– Посмотри, Дик!

Он увидел в бинокль невысокую фигурку, пробирающуюся через груды камней, через ямы развороченной мостовой.

– Это девочка, Дик! – сказал Бедфорд.

Гаррис взял у него бинокль.

– Она идет сюда. Смелая девочка!

Девочка быстро шла вперед, прыгая через камни и рытвины.

– Разрешите, сэр! – сказал сержант Джонсон, вскидывая карабин. – Я стреляю без промаха, сэр!..

– Подождем, Джонсон! – сказал полковник. Он опустил бинокль.

Девочка была уже близко, шагах в восьмидесяти от них. Теперь хорошо видны были ее босые ноги, короткое коричневое платье, светлые незаплетенные волосы, беспорядочными прядями упавшие на плечи.

– Внимание, Дик! – неожиданно запнувшись, сказал Бедфорд. – Мне кажется, эта девочка…

И тут внезапная обморочная бледность разлилась по лицу Генри Бедфорда.

– Это она! – закричал Бедфорд. – Конечно, она, Дженни… Она идет сюда!..

Дженни уже стремительно бежала к ним.

– Отец! – задыхаясь, крикнула Дженни.

Гаррис выронил бинокль.

– Не стреляй!.. Не вели стрелять, папа!.. – Дженни добежала и упала на руки отца.

– Ты жива, Дженни!.. Какое счастье!..

– Прекратить обстрел! – крикнул Бедфорд. – Мы никак не думали, что ты останешься жива, Дженни.

– Брайт, Джонсон, сюда! – приказал полковник. – Надо отвести мою дочь в безопасное место. К церкви Сент-Джемса, где наш штаб.

Едва Дженни отошла шагов на десять, как полковник уже велел перезарядить орудия. И сразу услышал крик:

– Что ты делаешь, папа! Там есть еще люди!.. – Дженни бежала обратно.

– Как? Британские подданные?.. Что же ты мне сразу не сказала, Дженни?

– Нет, не британские подданные, – плача, сказала Дженни. – Там женщины, раненые, дети… Не стреляй по ним. Они были так добры ко мне!..

Гаррис с удивлением вгляделся в бледное, изменившееся за два года разлуки лицо дочери.

– Иди туда, куда тебе сказано, Дженни, – сурово сказал Гаррис. – К церкви Сент-Джемса.

– Ты не станешь по ним стрелять, папа!

– Иди, Дженни, или я велю отвести тебя силой. Брайт, сюда!

– Что ты делаешь, папа?.. Мистер Бедфорд, разве так можно?.. – кричала и плакала Дженни, вырываясь из рук солдат. Ее увели.

– Теперь, Дик, мы быстро покончим с этим зданием и перейдем к правому крылу дворца, – сказал Генри Бедфорд.

Он остановился, увидев, что у полковника Гарриса слегка трясутся губы и что он вытирает платком внезапно вспотевший лоб.

– Будь британцем, Дик! – сказал Генри Бедфорд. – Война есть война.

И снова большие гаубицы полковника Гарриса ударили по белому зданию резиденции, примыкающему к дворцу шаха с левой стороны.

По правому крылу дворца била вторая, еще более мощная батарея.

 

Глава сорок вторая

СИГНАЛ СЕЛИМГУРА

На девятый день штурма пал Арсенал. Сдалась вся южная часть города и Большая Мечеть. У Аймерских, Туркменских, Делийских ворот встала британская стража. Только несколько сот сипаев, засевших во дворце Бахадур-шаха, еще оказывали сопротивление. И попрежнему неуязвимым оставался для британских пушек древний форт на речном островке под стенами дворца – Селимгур.

Бахадур-шах давно бежал из города через южные ворота. Во дворце засел Инсур-Панди со своим отрядом.

Сипаи расположились у большого фонтана в центре двора.

Две мощные батареи четвертые сутки крушили раскаленным металлом высокие тёмно-красные стены знаменитого дворца.

Настало утро двадцатого сентября. Дворец держался.

– Окружить здание и взять бунтовщиков живьем, любой ценой! – отдал приказ генерал Вильсон.

Из дворца было только два выхода: восточный – к берегу Джамны, и западный – в город, в руки врага.

Около пятисот человек укрылось за его высокими стенами: остатки Тридцать восьмого пехотного полка и человек двести бенгальской артиллерии.

Инсур велел подтащить к западным воротам старые бронзовые дворцовые пушки и забаррикадировать выход изнутри.

– Мы будем биться до конца! – сказал Инсур.

Несколько сот измученных людей, четыре старых бронзовых пушки, замолчавшие ружья, – у сипаев уже не было пороха, – и упорство, священное упорство повстанцев, которые решили умереть, но не сдаться, – вот всё, что мог противопоставить Инсур тяжелым орудиям британцев.

Две больших батареи без отдыха, без передышки били по высоким, сложенным из мощных глыб красного песчаника стенам, окружавшим огромное здание.

Инсур-Панди метался по просторному двору, среди замолчавших пушек. Его лихорадило от недавней раны, глаза блестели, ввалившись меж почерневших век.

В Девани-Хасе, зале аудиенций старого шаха, на мозаичных плитах корчились раненые. Убитые валялись на мраморных ступенях широких лестниц.

Пушки подтащили ближе, и снова смертоносный огонь из двух больших батарей полил по стенам, по крыше, по мощным сводам, по мраморным террасам дворца.

Большой отряд британцев начал заходить сбоку, чтобы занять запасный выход со стороны реки.

Лалл-Синг дежурил на наблюдательном посту на крыше.

– Они заходят с реки, Инсур! – кричал Лалл-Синг. – Они заходят с реки, и я даже не могу прострелить голову тому проклятому саибу, который идет впереди!..

Подрывной отряд британцев бежал к главному выходу.

– Кончено. Они сейчас взорвут ворота, – сказал Инсур.

Он послал сигнальщика к гелиоскопу, на вышку здания.

Стоял ясный жаркий день, солнце уже восходило к полудню. С вышки Селимгурского форта на дворец смотрел начальник форта Чандра-Синг.

Лела стояла возле него. Еще в первый день штурма отец велел ей уйти в форт.

И в ясном свете дня на вышке дворца повернулся диск солнечного телеграфа.

«Мы окружены! – подал сигнал сияющий под солнцем диск. – Выход к реке закрыт».

– Там есть другой, подземный, в саду! – закричала Лела. – Подай им знак, Чандра-Синг. Скорей дай им знать, там есть дверца у самой реки.

Чандра-Синг сам побежал к прибору.

Подрывной отряд уже был под самыми воротами дворца. Пригнувшись, британцы перебегали через ров, по настилу из бревен, который сипаи в последнюю минуту позабыли убрать.

Лейтенант Гом бежал впереди с фитилем. Лейтенант Мак-Кинн нес сумку с порохом и подрывную трубку.

И тут Лалл-Синг на вышке громко закричал. Он увидел ответный сигнал.

– Говорит форт Селимгур! – закричал Лалл-Синг. «Выходите подземным ходом! – сигналил форт. – Мы прикроем отступление по берегу реки».

– Выводи людей, Лалл-Синг! – сказал Инсур. – Я останусь у ворот.

Лейтенант Мак-Кинн заложил порох у основания ворот. Лейтенант Гом зажег фитиль и отбежал.

Вспышка пламени, взрыв, и западные ворота дворца распались в щепы.

Но за первыми воротами были вторые, забаррикадированные изнутри. Перегнувшись через бронзовую пушку, перегораживающую вход, не спуская глаз с ворот, с карабином наготове здесь стоял Инсур. Один заряд остался у него, для того, кто первым войдет в ворота.

Сипаи толпились позади пристроек, у каменной плиты, полузакрытой дерном. Плита была поднята, и один за другим люди входили в темноту и сырость подземного хода.

Без суеты, без крика, теснились сипаи у входа в подземелье. Ни один человек не толкнул, не опередил другого в этой очереди за жизнью.

Вторые ворота трещали под ударами ружейных прикладов.

Молодой сипай-сигнальщик последним перебегал через двор.

– Погоди минуту, Хайдар! – сказал ему Инсур. – Поднимись на вышку и просигналь Чандра-Сингу то, что я тебе скажу.

Двор опустел. На вышке дворца медленно повернулся блистающий диск.

Чандра-Синг принял сигнал. Смертельная бледность покрыла его изуродованное оспой лицо.

«Ждите еще двадцать минут! – сказал диск. – Потом поворачивайте свои пушки и бейте по дворцу».

Первым вбежал в ворота британский лейтенант. Рослая фигура сипая, прилегшего за бронзовой пушкой, поднялась к нему навстречу. Сипай прицелился, не торопясь, и последнюю свою пулю послал прямо в лоб лейтенанту.

Британские солдаты рассыпались по двору. Они шагали через мертвого сипая, легшего у ворот. Просторный двор был почти пуст. У замолкшего фонтана лежало несколько убитых. Мозаичный пол великолепного зала аудиенции, Девани-Хаса, был забрызган кровью. Солдаты обыскивали зал. Они искали драгоценностей, но не могли унести с собою ни цветных мозаичных плит, ни прелестной росписи мраморных колонн. Этот зал построили потомки Тимура для приема почетных гостей, для пышных празднеств. «Если есть в мире рай, то вот он, вот он, вот он», – вилась по стене узорная надпись, хитро сплетенная из золотых персидских букв. Под этой надписью скребли руками плиты умирающие.

Отряд занял весь двор. Но едва королевские стрелки расположились у большого фонтана, как граната с шипеньем упала посреди двора, за нею другая, и скоро из первой партии, ворвавшейся во дворец, и половины не осталось в живых.

Это Чандра-Синг, повернув свои пушки, бил из форта Селимгур по дворцу. Чандра-Синг выполнял приказ своего начальника, Инсура-Панди.

 

Глава сорок третья

ГДЕ ЖЕ ПАНДИ?

«Дели – очаг восстания и измены, в течение четырех месяцев являвший собой соблазнительный пример для всего Индостана, крепость, где мятежная армия Бенгала пыталась сосредоточить свои силы, наконец отбита нами у бунтовщиков. Правитель Дели – пленник в своем собственном дворце».

Так генерал-губернатор Индии, лорд Каннинг, писал несколько дней спустя в обращении ко всем британским подданным Индостана.

Правителя Дели привез Ходсон. На другой день после взятия крепости он получил чин майора, благодарность генерала и это ответственное поручение. Ходсон нашел сбежавшего Бахадур-шаха в нескольких десятках миль южнее крепости, в каменных пристройках огромной древней гробницы Хамаюна.

Майор подъехал к гробнице один, без своего отряда, с двумя только спутниками. Он послал к шаху парламентера.

– Сдайся нам добровольно, Бахадур-шах, – велел сказать ему Ходсон, – сдайся добровольно британцам, и мы обещаем тебе жизнь.

– Пускай сам Ходсон-саиб повторит эти слова при мне, – потребовал старый шах.

Ходсон согласился.

Он вошел к шаху один, без охраны, и повторил обещание генерала.

Несколько часов спустя богатый поезд подъехал к Лагорским воротам Дели: нарядный парчовой паланкин с завешенным пологом и несколько крытых повозок. Жены, слуги сидели в повозках. Конная мусульманская стража окружала поезд. Длинный Ходсон ехал верхом подле пленника, один единственный европеец среди всего эскорта.

Все остановились у ворот.

– Кто в паланкине? – спросил Ходсона дежурный по страже офицер.

– Всего лишь шах Дели, – ответил майор.

Стража хотела приветствовать Ходсона троекратным «ура».

– Не надо, – сказал Ходсон. – Старик еще, пожалуй, примет приветствие на свой счет.

Он проехал со своим пленником по разрушенному бомбардировкой Серебряному Базару и в воротах дворца передал шаха с рук на руки гражданской страже.

За сыновьями и внуками шаха Ходсон поскакал к гробнице Хамаюна на следующий день, с небольшим отрядом.

Он начал с того, что обезоружил свиту наследников. Потрясенная челядь, сбившаяся в тесных каменных пристройках гробницы, без единой попытки к сопротивлению отдала оружие. Ходсон приказал всех сыновей и внуков шаха, в том числе и самого старшего, Мирзу-Могула, посадить в две крытые повозки и везти в Дели.

На полпути повозки остановились. Ходсон велел всем принцам выйти из повозок. Их было семь человек. Ходсон приказал им раздеться, снять пояса, кинжалы, всю верхнюю одежду. Те, дрожа, повиновались. Ходсон выхватил карабин у ближайшего солдата и собственной рукой застрелил всех семерых, в том числе и Мирзу-Могула, того самого, которому обещал престол.

Так майор Ходсон одним ударом покончил со всеми претендентами на трон Дели и положил конец династии потомков Тимура.

Генерал Вильсон похвалил майора за быстроту и решительность действий и дал ему большой отряд британской конницы для погони за повстанцами, ушедшими на юг.

Но похвала генерала не веселила Ходсона. Тощий саиб искал Панди, самого главного Панди, и не мог найти.

Где он?.. Сложил голову вместе с другими на улицах Дели или сумел уйти и сражается где-нибудь в другом месте?..

Ходсон дал слово, честное слово британского офицера, найти его и казнить.

Пока эта голова не полетела с плеч, – все другие восставшие панди, все проклятые бунтовщики на севере, на юге и на востоке Индии будут чувствовать себя безнаказанными.

– Пушка слишком хороша для него! – объявил Ход-сон. – Я велю индусу самой низкой касты накинуть веревку ему на шею и сам погляжу, как он заболтает ногами в воздухе.

Жестокая канонада гремела в те дни по многим местам южнее и западнее Дели – в Агре, в Джелали, в Рохильканде. Сотни тысяч панди бились на полях Индии за освобождение родной страны; может быть, и Инсур-Панди был среди них?..

– Ни живой, ни мертвый, он не уйдет от меня, – сказал майор. – Панди удрал из петли, – всё равно виселицы он не минует.

Люди Ходсона обшарили все закоулки в городе и во дворце. Панди не было нигде, или они не умели его найти.

Так много их было, убитых панди и городе; мертвые, они все походили друг на друга.

Сержант, доверенный Ходсона, несколько раз обошел дворцовые пристройки и двор.

Панди он не нашел, но у крайней стены, обращенной к берегу реки, увидел плиту с кольцом, похожую на дверцу погреба, и разбросанный дерн.

Сержант приподнял плиту. Он услышал в глубине под нею многоголосый человеческий стон.

Сержант побежал за дежурным офицером.

 

Глава сорок четвертая

БЕЗЫМЕННЫЙ ПРЕДАТЕЛЬ

Майор Ходсон сидит под нарядным ковровым навесом на главной улице города – Серебряном Базаре.

Муллы стоят по правую руку Ходсона, богатые купцы, именитые граждане, в седых бородах, в шелковых чалмах.

Сикхи выстроились позади, – почетная стража саибу, отряд сикхов, с начальником во главе.

По левую руку майора стоит сипай, молодой, испуганный, бледный.

– Смотри! – говорит сипаю тощий саиб. – Смотри зорко, сипай!.. Если пропустишь главного Панди, – петля. Смерть у пушечного жерла даю тебе, – почетную смерть, если найдешь и укажешь.

Сипай смотрит. В глазах у него рябит. Так много панди перед ним. Как найти того, самого главного?..

Их ведут связанными по десяти человек по главной улице, мимо майора.

– Смотри! – велит сипаю майор. – Если не найдешь Панди, – петля!

Хорошо знает Индию Ходсон-саиб. Сегодня всё утро он бился с этим сипаем. Нелегкий разговор.

– Мы никого не щадим! – сказал Ходсон. – Всем вам, бунтовщикам, приготовлена казнь. Хочешь остаться в живых? Укажи мне, где самый главный Панди, и я дарю тебе жизнь.

Нет! Ценой жизни сипай не выдавал своих.

Но майор Ходсон знает Индию.

– Ты брамин, – говорит майор. – Для тебя у меня приготовлена петля! Мехтар низкой касты будет вешать тебя, и душа твоя после смерти будет скитаться по земле, не находя покоя.

Сипай задрожал.

– Не надо, Ходсон-саиб! – сказал сипай.

Смерть от веревки для индуса – позорная смерть. Так умирают отверженные.

– Дай мне хорошую смерть! – взмолился сипай. – Расстреляй меня из пушки, Ходсон-саиб! И душа моя после смерти обретет покой.

– Заслужи! – сказал Ходсон. – Мы не можем найти вашего главного бунтовщика ни среди мертвых, ни среди живых. Укажи нам Панди, укажи главных зачинщиков, – получишь хорошую смерть. Почетную смерть получишь, у пушечного жерла.

Сипай поник.

– Хорошо, я буду искать его, саиб.

Бедный безыменный сипай, он выдавал своих не за жизнь, а за почетную смерть!

И вот он стоит под навесом, по левую руку майора, и смотрит на тех, кого ведут.

Отведенные назад, за спину, и перетянутые веревкой руки мелкой дрожью дрожат у сипая. Он глядит на тех, кого ведут, и ему кажется, что он теряет разум.

Их выводят из склепа по десять человек, каждые десять связаны вместе одной веревкой.

Пятьдесят восемь часов они пролежали в темноте, в подземелье, один на другом, задыхаясь от недостатка воздуха, от сырости, от тесноты. Это те сипаи, которые последними вошли в подземный ход и не успели добраться до Селимгура.

Взрыв завалил выход к форту, и последние сто двадцать человек остались в темных переходах под землей.

Там нашел их Ходсон, и теперь их ведут на виселицу, всех до одного.

– Зачинщиков отделить! – приказал генерал, и майор Ходсон ищет самых главных бунтовщиков. Для устрашения прочих им будет особая казнь.

Сипаев выводят по десять человек, ведут к площади мимо майора.

После бессонных ночей, утомления после штурма, боев, после подземелья, они шатаются, как пьяные, глаза у них болезненно блестят.

– Улыбаться! – велел им майор-саиб.

Он хочет узнать Панди, главного Панди, по изуродованным зубам.

Они идут, широко улыбаясь, показывая зубы майору. С улыбкой на виселицу, – шествие сумасшедших.

Ходсон сидит под навесом, зорко смотрит каждому в лицо.

– Ха-ла-а!.. Ходсон-саиб! – смеясь, они приветствуют его.

Проклятые индусы, они не боятся смерти!

– Ха-ла-а!.. Ходсон-саиб!..

Босые ноги приплясывают в ритм; связанные веревками, они пляшут вместе, по десять человек.

Песня рождается в этом ритме, они поют:

Партия идет за партией, улица пуста, сикхи молча стоят позади; город мертв, даже купцы молчат по правую руку майора.

– Ха-ла-а!.. Ходсон-саиб!..

Сикхи угрюмо стоят позади, впереди их начальник, акали, в высокой остроконечной шапке, весь в сбруе из четок, с черной бородой.

– Что, сикхи Пенджаба!.. – кричат идущие мимо. – Поможет вам ваша богиня Девани, когда и вас поведут на казнь?

Сикхи молчат. Их бородатые лица мрачны. Может быть, они вспоминают 48-й год и взятие Мултана?

– пляшут осужденные.

Вот один, молодой, идет в веревках впереди. Он улыбается широко, у него блестят глаза. Лалл-Синг улыбается не потому, что велел майор. Он смеется и приплясывает в веревках.

В городе знают эту улыбку, эти блестящие глаза.

– Главных бунтовщиков называть! – приказал майор.

Торговец сухим навозом стоит среди купцов. Он помнит, как этот самый сипай гнал его на базаре из обжитого угла. Торговец наклоняется к майору:

– Бери этого, Ходсон-саиб!..

– Отделить!.. – велит майор.

Лалл-Синга уводят.

Партия за партией идет и идет.

– Где Панди? Самый главный Панди! – требует майор.

Сипай по левую руку майора бледен от страха. Панди нет, он не может его найти. Панди нет ни среди мертвых, ни среди живых.

– Как его найти? Он дьявол… Оборотень… – шепчут купцы.

Муллы смотрят зорко из-под седых бровей:

– Нет, Панди нет среди них.

– Шайтан! – шепчут муллы. – Он ушел под воду или обернулся в дым и пламя и вылетел в жерло своей большой пушки.

Вот невысокий человек идет, перетянутый веревками, – в ряду других, как брат среди братьев. У него синие глаза европейца. Макферней последним ушел в подземный ход и теперь, со всеми вместе, его ведут на казнь. Обрывки белой шляпы на седых волосах Макфер-нея, пятна лихорадки на измученном лице. Купцы узнают его и молчат. Купцы оборачиваются к своим муллам, – молчат и муллы. Это хаким – особенный человек, он лечил их больных. Даже муллы не хотят указать Макфернея. Но сипай у левого плеча Ходсона делает шаг вперед.

– Где Панди? Давай нам Инсура-Панди! – говорит ему майор. – Иначе будешь болтаться в петле.

– Я дам тебе другого, саиб, – шепчет сипай. – Я дам тебе другого, за хорошую смерть. Вот идет человек твоего народа, саиб, а ты не умеешь его отличить!..

– Европеец!.. Среди презренных сипаев? Европеец среди бунтовщиков?.. – Ходсон забывает даже о Панди, о главном мятежнике. Ходсон делает знак, и Макфернея уводят отдельно.

«Джин-Га-Джи, Джин-Га-Джи», – пляшут осужденные.

Вот уже все прошли. Панди нет среди них.

– Оборотень! – шепчут купцы. – Шайтан!..

 

Глава сорок пятая

СЕКРЕТНЫЙ ПРИКАЗ

Дома города темны, по вечерам в них не зажигают огни. Утром не вертятся жернова домашних мельниц.

Кошки разжирели, питаясь трупами убитых быков и мулов.

На главной площади, на гранитной плахе, лежат семь казненных: это сыновья и внуки шаха, по приказу Вильсона выставленные на устрашение горожан.

Смрад стоит над Дели от неубранных трупов.

«Расправиться с непокорными! – отдал приказ генерал Вильсон. – Убивать без пощады всякого, кто сочувствует бунтовщикам или прячет повстанцев у себя в доме».

На десятки миль вокруг Дели были сожжены и разрушены крестьянские селения.

«Произведенные нашими войсками зверства были просто душераздирающими, – писал один английский чиновник Джону Лоуренсу. – В отношении грабежей мы, конечно, превзошли Надир-шаха».

Много дней подряд пушечный салют, в полдень гулко разносившийся по равнине, возвещал о падении крепости и победе англичан.

Всех мусульман в городе заподозрили в сочувствии к казненным сыновьям шаха. Половина мусульманских семей была выселена из Дели в несколько дней.

Британские солдаты заваливали колодцы, взрывали молельни, жгли лавки, оскверняли храмы.

За каждого убитого британца казнили тысячу индусов. Десять суток подряд двенадцать городских телег с утра до поздней ночи возили тела казненных.

Чтобы не строить помостов у виселиц, для казни приспособили слонов. Слон послушно подносил на спине целую партию осужденных прямо к перекладине братской виселицы.

На плацу за городом длинным рядом стояли пушки. К заряженному орудию подводили сипая, и, привязав его спиной к жерлу, по офицерской команде, канонир давал выстрел на дальний прицел.

Так расстреляли веселого сипая Лалл-Синга.

Лалл-Синг сам подошел к пушке. Его хотели привязать, но он отвел веревку рукой.

– Не надо! – сказал Лалл-Синг.

Он стал спиной к жерлу, обвел взглядом войска, построившиеся на плацу.

– Сипаи! – сказал Лалл-Синг. – Братья одного дыханья!.. Индусы, мусульмане, махратты!.. Готовьтесь к большому бою!.. Помните мою смерть… А вы, сыны чужеземцев, берегитесь!..

Офицерская команда, выстрел, и только несколько пятен крови да два-три темных обгорелых обрывка одежды остались на том месте, где стоял Лалл-Синг.

На одного из осужденных у военного прокурора был особый приказ. Осужденный был европеец.

«Казнь британского подданного может вызвать брожение умов среди наших солдат, – писали прокурору из Секретного комитета Индии. – Довольно будет, если вызванный к генералу, он выслушает приказ о помиловании и отблагодарит королеву за оказанную милость».

Британский штаб расположился в христианской церкви Сент-Джемса. Но генерала Вильсона тяготили каменные своды церкви. Он велел разбить свою походную палатку на просторном лугу перед церковью.

Несколько приближенных офицеров – Вильям Ходсон, молодой Робертс, майор Бэрд и военный прокурор Кэйт-Янг – дни и ночи заседали с ним в палатке.

– Привести ко мне Макфернея! – приказал генерал.

Заключенного повели издалека, через весь город, из дома резиденции, где он содержался в ожидании приговора.

Стан победителей расположился на улицах; белуджи, кашмирцы, пенджабские сикхи, королевская пехота, – в палатках, в походных шатрах и просто под открытым небом.

Макфернея ведут по главной улице под конвоем. На просторной площади табором стоят белуджи. Их пригнали сюда за тысячу миль, помогать британцам брать древний индусский город. Белуджи в широких полосатых бурнусах, до самых глаз закутанные в белую ткань, глядят на Макфернея и оборачиваются друг к другу. Вот он идет, маленький, синеглазый, легкий, как птица. Кочевники хорошо знают его, он учил их находить воду в пустыне и по звездам вычислять время.

– Он всегда говорил нам правду, этот человек. Куда его ведут?..

Белуджи провожают Макфернея глазами.

Сыны пустыни печальны, победа не веселит их сердца.

– Вот мы вошли в Дели… Что мы увидели в нем?.. Древнюю мечеть, разбитую снарядами ферингов. Половина города чтит Магомета и молится всемогущему аллаху точно так же, как мы молимся ему в наших кочевьях. Неужели мы пришли сюда для того, чтобы видеть, как мусульманские женщины плачут над трупами своих мужей?.. Феринги заставили нас убивать своих братьев по вере.

Макферней идет дальше. Дома молчат, окна глухи, лавки пусты, подвалы завалены трупами, Дели безмолвен. На Серебряном Базаре стоит королевская пехота. Солдаты толпятся у своих палаток.

– Гляди, Тедди Джонс!.. Вон идет тот самый старик, который был с нами на судне. Он немножко постарел, но всё такой же хороший.

– Он всегда говорил нам правду, Боб. Почему же его ведут под конвоем?

– Потому и ведут, что говорил правду.

На улице Садов станом стоят пенджабские сикхи. Их молчаливый начальник долго глядит вслед Макфернею. Он помнит войну за Пенджаб и битву при Собраоне, когда зелено-черное знамя сикхов легло под ноги британского коня.

– Вот мы вошли в город… Что мы увидели в нем?.. Трупы наших братьев по крови.

– А этот человек был с нами добр… Он слушал рассказы наших стариков. Он перевязывал охотникам раны…

– Глядите, и индусы приветствуют его!..

– О, несчастный народ, индусы Доаба!.. Сикхи убивали индусов, а индусы сикхов, чтобы саибы могли праздновать победу над трупами тех и других!

Макферней идет дальше. Пастухи Пятиречья, горцы Кашмира приветствуют его. Он лечил их детей. Он записывал песни их народа.

– Он всегда говорил нам правду, этот человек. Куда его ведут?

– Его ведут в палатку к своим.

– Он и своим саибам скажет правду, – с глубоким убеждением сказал старый седой индус и сел у штабной палатки на землю, в терпеливом ожидании.

Долго не выходил из палатки Вильсона шотландец Макферней. Старый индус, дожидавшийся у входа, слышал сначала резкий голос генерала, потом негромкую речь шотландца и долгую тишину после нее.

Когда Макферней вышел от генерала, он был всё так же спокоен. Молчали и в палатке, точно шотландец сказал им такое, на что даже у Вильяма Ходсона не нашлось ответа.

Первым очнулся молодой Робертс.

– Старик сказал удивительные вещи, – смущенно произнес Робертс. – Что мы не вольны распоряжаться в этой стране… Что она принадлежит не нам, а народам, которые в ней живут. Что мы здесь чужие.

– Старый чудак упустил одну подробность, – желчно вмешался Ходсон. – Что мы эту страну завоевали.

– Нет, он сказал и про это. Но только сказал, что мы завоевали ее неправдой. И не своей кровью платили за победу, а чужой.

На минуту снова стало тихо в палатке. Только генерал Вильсон громко засопел над своей сигарой.

– И еще он сказал, что земля Индии горит у нас под ногами… Что нас здесь ненавидят… и рано или поздно прогонят отсюда.

– Совершенно достаточно для того, чтобы я мог сгноить этого шотландца в любой тюрьме Индии или Европы! – заявил военный прокурор.

– Европа вернее, – сказал Вильсон. – Мы отошлем его в Великобританию.

Вильсон сделал знак дежурному офицеру.

За полотняной стеной палатки звякнуло оружие. Это конвой, перестраиваясь, снова сомкнулся вокруг Макфернея.

– Скорее увозите его! – заторопился Ходсон. – Это опасный человек, у него здесь повсюду друзья. Скорее везите в порт, к морю, и под надежной охраной!..

– В Бомбей не советую, – отправьте его в Карачи, – подумав, сказал военный прокурор.

– Да, в Карачи, на судно, и прочь из Индии!..

Не стерпев, Ходсон выскочил из палатки. Никого не было у входа: ни Макфернея, ни солдат конвоя. Только всё тот же старый седой индус, скрестив ноги, сидел за стеной палатки на земле и, приложив ладони к глазам, читал слова молитвы, древние, как сама Индия.

– Где старик? – спросил Ходсон. – Он не мог уйти далеко. Он только что был здесь.

Индус отнял ладони от глаз. Не спеша, он поднялся с земли и низко поклонился Ходсону.

– Не ищи его, саиб! – сказал индус. – Он ушел далеко. Всё равно ты его не найдешь.

Точно ветром тронуло высокие шапки сикхов, столпившихся на лугу, легкое движение прошло по туземной пехоте. Ряды, слегка раздвинувшись и потом сразу снова сомкнувшись, едва приметно пропустили кого-то и укрыли, как высокая трава укрывает кузнечика в поле. Затем снова всё стало тихо.

Ходсон поглядел на лица солдат. И в первый раз за все годы службы в Индии слова приказания, готовые сорваться, застряли у него на языке.

Он понял, что Индия сильнее его.

Резко повернувшись, Ходсон пошел назад в палатку.

 

Глава сорок шестая

ДОЧЬ ПАНДИ

В темноте безлунной ночи четыре больших лодки отплыли от плоского песчаного берега маленького островка на реке. Лодки плыли на юг.

Люди тесной толпой стояли в лодках, – последняя партия повстанцев, до сих пор державшаяся в форту Селимгур.

На корме лодки, шедшей позади всех, стоял Чандра-Синг, и подле него Лела под своим большим платком.

Гребцы смотрели назад, в темноту.

Скоро сильное пламя полыхнуло над фортом, забурлила вода, с плеском ударяясь в берега. Форт Селимгур взлетел к небу.

Пламя пожара долго еще клубилось неровной завесой вдали, освещая темное небо, стены крепости, реку.

Чандра-Синг смотрел назад. Издали в свете пожара он видел дымное колеблющееся облако над городом, освещенное отсветами огня. Ему казалось, что он слышит стон над крепостью, долгий, многоголосый стон, поднимающийся к самому небу.

За поворотом реки всё закрылось, зарево пожара померкло, снова стало тихо.

Гребцы налегли на весла. Тьма укроет их, под покровом тьмы они дойдут до Бхагпута, а там дальше – форт Агра, шатры повстанцев на берегу, свободный путь, родные селения.

Конный отряд Ходсона наконец нашел себе дело: он вышел в погоню за повстанцами, ушедшими из Дели на юг. Все дни штурма кавалерийские части британцев оставались в резерве, в тесных улицах города коннице нечего было делать. Но сейчас Ходсон мог показать себя.

«Ходсоновы кони» – так называли британские офицеры его отряд – были впереди всех. «Кони Ходсона» плясали от нетерпения: по обеим сторонам Джамны в этих местах тянулись полосы топких болот, затонов, непроходимого для кавалерии зыбкого песку. И последние делийские повстанцы, отплывшие из форта, беспрепятственно уходили на юг, к Агре.

Глубоким обходом шли конные к дальнему изгибу реки, к излучине у Бхагпута, где можно будет проскочить на конях к самой воде и перерезать путь повстанцам.

Без отдыха, без остановки гребли гребцы Чандра-Синга.

Они уже миновали раскиданный к берегам, разбитый британцами плавучий мост недалеко от Бхагпута.

И на рассвете «Кони Ходсона», брошенные карьером, подскакали к самой воде.

Гребцы, дружно привстав, налегли на весла. Здесь были твердый проходимый берег и брод, удобный для коней.

Кони вошли в воду. Борясь с течением, они поворачивали наперерез лодкам.

Было уже светло, небо на востоке окрасилось ясным пурпуром утра.

Офицер-саиб шел на коне впереди, в кавалерийской форме, в чалме, навернутой поверх белого шлема.

Уже можно было хорошо видеть лицо офицера, его светло-рыжую бороду и широко открытый рот. Офицер что-то кричал, – ветер относил слова.

Первая лодка успела пройти. «Ходсоновы кони», теряя брод, плыли наперерез второй, третьей. Конские морды неровно вскидывались над водой.

– Целься в ко-о-оней! – закричал Чандра-Синг.

«Бах! Ба-бах!..» – со всех лодок стреляли. Кони, храпя, кружились в воде. Меткие пули сипаев разили их в головы, в лоб меж глазами. Кони тонули, увлекая всадников под воду.

– Сейчас они проскочат, проклятые панди! – путаясь в стременах, захлебываясь водою, кричали и ругались «Ходсоновы конники».

Все лодки уже проскочили вперед, оставалась самая последняя, та, в которой сидел Чандра-Синг. Офицер с рыжей бородой плыл к этой лодке, загребая одной рукой.

Он доплыл и левой рукой вцепился в борт, накренив тяжелую лодку; в правой у него был пистолет. Целясь, он кричал оскорбительное слово.

Лела шагнула к борту. Она выхватила кинжал из-под женского платка. Короткий хрип, и офицер, окрасив воду кровью, пошел на дно.

Лела окунула свой кинжал в воду и смыла с него кровь. Потом перешла к корме и взяла весло из руки уставшего гребца. С силой упершись длинным веслом в дно реки, она одним движением далеко вперед выбросила лодку.

Чандра-Синг смотрел на Лелу, точно увидал ее в первый раз.

– Дочь нашего Инсура! – сказал Чандра-Синг. – Наша дочь.

Погоня давно рассеялась по реке. Лодки плыли и плыли вперед.

Джамна, дочь солнца и сестра Ямы, бога смерти, стремила на юг, к Гангу, свои светлые воды.

Впереди уже виднелись под солнцем белые зубцы стен, бастионы и башни высокого форта Агры.

Лела выпрямилась на корме, глядя вперед.

– Теперь мы будем биться в Агре, – сказала Лела.