Глава первая

Чёртова панорама

Один контролёр слёг, второй сбежал, третьего подстрелили. Где взять людей?.. Неужели и на этот раз с судном из Батавии не пришлют надёжного человека?

Генерал Михельс, резидент Верхнего Паданга, брился на бамбуковой веранде своего генеральского бенгало.

«Культур-систем! — с раздражением думал он. — Какао и сахар на Суматре, в непроходимых лесах, на склонах диких гор… — Генерал злился. — В каждом кампонге изволь посадить в годовой срок не менее двухсот какаовых деревьев… Хорошо им болтать о культур-систем на Яве! Там гладкие дороги из дессы в дессу, там покорные яванцы, оседлый мирный народ. Пожаловали бы они сюда, господа из Совета Индии, на Суматру, в Верхний Паданг!.. В Томпе весь голландский посёлок сожгли, в Танабату — восстание, в Натале — заговор. Натальского контролёра Ван-Клерена на прошлой неделе нашли посиневшим и вздувшимся от ядовитой стрелы. Культур-систем!.. Поди заставь этих желтоглазых вместо риса на своём поле сажать какао или корчевать пни под сахарную плантацию!..»

Пышная мыльная пена покрывала щёки генерала; из пены торчали только тёмные усы и крупный красный нос, похожий на плод спелого перца.

«Хорошо им сидеть в Батавии и сочинять бумаги! «Принять меры к проведению дорог от побережья к важнейшим внутренним пунктам…» Поглядели бы они на эту чёртову панораму! До ближайшего кампонга надо два дня плыть вверх по реке, через мели и пороги, потом продираться сквозь нетронутые леса, да ещё на ночь подвешиваться повыше к дереву, чтобы не попасться в жёлтые лапы тигру или на копьё к малайскому охотнику. Горы, болота, слоновьи тропы; между гор — трясины, где можно увязнуть по грудь… Наверху, на горах, гусиные перья трескаются от жары, внизу, на болоте, бумага слипается от сырости; малярия, тиф; проклятая страна!..»

— Новый амтенар из Батавии, — доложил слуга-малаец.

Вошёл юноша лет девятнадцати, светловолосый, растрёпанный, в старом пледе, накинутом на плечи вместо плаща, в узких серых панталонах, с дорожным мешком.

— Эдвард Деккер, — представился юноша. — Прислан в ваше распоряжение, экселлентье.

Красный нос резидента Михельса сделался лиловым.

«Они сошли с ума! Видно, там, в Батавии, уже людей не осталось, раз они присылают сюда или метисов, или малолетних детей!..»

— Садитесь, менгер Деккер, — сказал генерал. — Я боюсь, что это ошибка.

— В чём ошибка, экселлентье?

Генерал вытер полотенцем шею.

— В том, что вас прислали сюда.

Но Эдвард Деккер смотрел прямо в лицо Михельсу и не отвёл глаз под недовольным взглядом генерала.

— Я просился именно сюда, на Суматру, — объяснил Эдвард.

— Должно быть, вы плохо знакомы с условиями жизни в Верхнем Паданге! — рассердился генерал. — Это вам не Ява, где на каждом перекрёстке почта, колодец, постоялый двор! Почта приходит сюда раз в неделю на малайской барке. В соседний кампонг вы будете двое суток плыть на плоскодонной лодке, и эти желтоглазые не торопясь будут ворочать шестами, петь свои песни и купаться по ночам, и уж наверно двое-трое из них за дорогу попадутся на зуб крокодилу!.. В кампонге малайский дату встретит вас вежливыми словами и заколет для гостя самого жирного буйвола, а на обратном пути вас будет поджидать за кустом лучший стрелок кампонга, с луком или сумпитаном. А малайские стрелки, доложу вам, ястреба достают на лету. Они вытачивают у конца стрелы петушиное крылышко или крючочек, или целое колёсико, и, когда такая стрела попадает в живот или под ребро, её вынимают уже из мёртвого.

— Я хотел именно сюда, экселлентье, — сказал Эдвард. — Весь Паданг, кажется мне, за десять-пятнадцать лет можно превратить в цветущий сад!

— Вы начитались книг! — вскипел генерал. — Хорошо, поезжайте в Наталь, там как раз освободилось место контролёра.

 

Глава вторая

Новый контролёр

Эдвард приехал в Наталь к вечеру.

Островерхие крыши малайских домов, похожие на челноки, опрокинутые дном кверху, полукругом сбежались к низкому берегу. Впереди расстилался океан на тысячи; и тысячи миль, до самой Африки, до африканского Наталя на другой его стороне.

За прибрежными плантациями перца, за плодородной глиной невысоких холмов вставала чёрная стена тропического леса.

Старичок-казначей встретил Эдварда на берегу. Старичок был в синей форменной куртке и в коротких бумажных штанах до колен. Поверх фуражки у него была повязана белая тряпка, защищавшая уши и шею от москитов.

— Климат! — объяснил старичок. — Здесь, в тропиках, полную форму выдержать невозможно.

Казначей показал Эдварду бенгало правительственного контролёра.

Бамбуковое бенгало стояло в стороне, на пригорке.

— Здесь никого нет? — спросил Эдвард.

Из низенькой пристройки-кухни вышел худой малаец в зелёном тенданге — головной повязке. Малаец выпрямился на пороге, сложил крестом руки на груди и низко поклонился Эдварду.

— Это Темал, слуга прежнего контролёра, — объяснил казначей. — Он может услуживать и вам, менгер Деккер.

Малаец снова сложил руки и низко поклонился.

— Хорошо, — сказал Эдвард и вошёл в бенгало.

Неприятная дрожь пробрала Эдварда: на столе стояла нетронутая тарелка заплесневелого риса, точно ожидая кого-то, кто так и не пришёл к обеду.

— Разве прежний контролёр уехал отсюда неожиданно? — спросил Эдвард старичка-казначея.

Никто не ответил ему. Эдвард обернулся: старичок уже исчез!

Эдвард прошёл во вторую комнату. Он увидел постель, приготовленную ко сну. Слой многодневной пыли покрывал подушку, простыни и откинутое одеяло.

«Что такое? Что случилось с прежним контролёром?..»

Темал по-прежнему стоял на пороге своей кухни.

— Поди сюда, Темал! — попросил Эдвард.

Но Темал не сдвинулся с порога.

— Иди сюда! — повторил Эдвард. — Расскажи мне, что здесь произошло.

Темал молчал.

— Он умер? — спросил Эдвард, показывая на нетронутый рис.

Темал испуганно затряс головой и не сказал ни слова.

— Приготовь мне постель, — сказал Эдвард. — Убери всё это, — он показал на пыльные простыни, — и достань свежее бельё из чемодана.

— Не надо, туван! — сказал Темал. Он умоляюще сложил руки и, низко склонившись, коснулся лбом порога. — Не оставайся в доме, туван. Лучше переночуй здесь! — он указал на свою пристройку.

Эдвард огляделся. В окнах не было стёкол, на ночь они закрывались тростниковыми щитами; огромные щели виднелись в расшатанном полу.

Жутко показалось Эдварду провести ночь в этом зыбком бамбуковом домишке, отсыревшем от ливней.

— Хорошо, будем ночевать в кухне, — сказал Эдвард.

Они расположились в пристройке. Темал раздул жаровню, сварил кофе. Эдвард вышел на низкую веранду. Солнце зашло, всё кругом потемнело. Пустыри обступили его бамбуковый дом. Эдвард хотел спрыгнуть с веранды в сад.

— Не ходи, туван, не ходи! — Темал вцепился ему в руку.

— Почему? Что такое?

— Разве ты не видишь? Это дикое место!.. Здесь тигры ходят, едва стемнеет… Никуда не ходи до утра, туван!..

Ночью Эдвард действительно слышал рычание тигра. Всё замерло в темноте, — казалось, тонкие стены дома застыли, насторожившись. Эдвард вынул пистолеты, захваченные в Паданге. Рычание и яростный хрип послышались совсем близко, почти у самой ограды дома, потом опять отдалились. Что-то привлекало зверя — какая-то близкая добыча. Дважды Эдвард слышал чей-то вскрик, испуганные человеческие голоса, потом что-то с треском падало в темноте, и тигр яростно фыркал, как обозлившаяся кошка. Эдвард не мог заснуть. Едва рассвело, он встал и выглянул из дверей.

В синеве рассвета Эдвард разглядел поодаль, на пустыре, какое-то непонятное строение, бамбуковую клетку на высоких подпорках, похожую на большую голубятню. Эдвард долго всматривался, но ничего не мог понять. Он снова лёг и проспал до позднего утра.

— Господин контролёр! — постучался к нему утром высокий, добродушный на вид военный с длинными светлыми усами. — Разрешите представиться, господин контролёр!

Это был майор де Рюйт, начальник натальского гарнизона.

— Рад приветствовать нового человека! Вас не убили мои злодеи, господин контролёр?

— Какие злодеи?

— Да вот, заключённые. У них хороший сторож, — улыбнулся де Рюйт. Он показал Эдварду на странную клетку на пустыре, которую тот приметил на рассвете. — А это наша тюрьма!

Да, там были люди. Эдвард разглядел за жердями клетки тёмные лица малайцев.

— У наших арестантов по ночам хороший сторож, — сказал де Рюйт. — Днём их стережёт туземная стража, а ночью, когда стража уходит, на смену ей выходит из леса тигр. Мы уже все знаем этого тигра по голосу; малайцы называют его «мачанг-кати» — тигр-сторож. Один из злодеев пытался бежать, — наш полосатый сторож снёс ему голову.

— Что это за люди? — спросил Эдвард.

— Убийцы прежнего контролёра, — сказал де Рюйт.

— Ван-Клерена? Разве его убили? — отступил Эдвард.

— С неделю тому назад.

— Мне ничего не сказали в Паданге!.. Кто его убил?

Де Рюйт нахмурился.

— Убили-то, конечно, свои, — сказал де Рюйт. — Здешние малайцы не вытерпели. Жесток был контролёр и чересчур жаден. Но резидент хочет представить дело так, будто всё произошло из-за подстрекательства арабов. Султан атьенский действительно часто мстит за отобранные земли, посылает оружие малайским охотникам. Резидент сам приедет допросить заключённых.

— Сам резидент? — Эдварду показалось, что его слуга Темал насторожился и как-то странно поглядел при этом, но ничего не сказал.

Толпа народа дожидалась Эдварда у бамбуковых, дверей его бенгало. Здесь были юноши и старики, тощие как жерди. Худые малайки в грубом джутовом тряпье протягивали к нему детей.

— Туван!.. Мы голодные, туван!.. Наши поля распахали под сахарный тростник, мы не собрали за эту весну и двух горстей риса!.. — плакали женщины. — Посмотри на наших детей!..

Старики с кровоточащими дёснами, с воспалёнными от лихорадки глазами теснились к ступенькам.

— Мы едим кору, туван, и древесные корни!.. Наши дети гибнут в лесу от ядовитых ягод!..

— Меня избили, туван!.. — худой, почти чёрный мальчик-подросток протиснулся вперёд. Лицо у него было в кровоподтёках, сломанная рука висела на верёвочной повязке. — Твои мандуры избили меня, туван!

— Надо достать коня, Темал! — заторопился Эдвард. — Я завтра же поеду по участкам. Надо посмотреть, что здесь происходит.

 

Глава третья

Кто сильнее тигра

— Крепко дерево и крепко железо!.. Хай-ла-а, хай-ла-а!

Сотня малайцев валила тропический лес на склоне холма. Они пели:

Топоры врубались в густой, путаный переплёт тропического леса; железо тупилось о твёрдые стволы, о жёсткие корни… Дерево крепко, но крепче железо…

Где не брал топор, там жгли. Иное столетнее дерево вставало на пути, опутанное лианами, затянутое воздушными корнями соседей, твёрдое как бронза. Тогда вырубали лес вокруг и дерево поджигали.

— Хай-ла-а, хай-ла-а, огонь сильнее дерева, — пели малайцы. — Хай-ла-а, хай-ла-а…

— Опять сломал топор, беглый дьявол!.. — Начальник участка нагнулся с седла и рванул сломанное топорище из руки крайнего малайца в синей головной повязке. — Поди туда! — Начальник указал на край участка.

Малаец пошёл туда, куда ему указали. Он слегка шатался; синева густой тенью лежала у него на лице, губы дрожали.

Тяжёлый приступ тропической лихорадки тряс человека.

На дальнем участке корчевали пни. Это была самая трудная работа, её давали в наказание. При выкорчёвывании деревьев люди работали среди развороченных глыб, в нагретых солнцем испарениях влажной почвы, в тучах мошкары.

Мандур Аслим бегал по разрытой земле между стволами. Скорее, скорее!.. Надо скорее очистить участок от поваленных деревьев; сегодня должен приехать из Наталя новый амтенар. Сегодня, как назло, человек двенадцать не вышли на работу: семерых трясла лихорадка, остальные с утра катались по земле, плача, как женщины, должно быть, накурились ночью опиума… А этот беглый Шакир… его и во время припадков заставляли работать. Он убежал с индиговых плантаций. Больше того, — он других подбивал к побегу. Он объяснял крестьянам, что индиго вредит их посевам, на десятки лет истощает почву; и крестьяне жгли посадки и уходили с плантаций. Его поймали и отправили в наказание на самые тяжёлые работы, в лес. Он и отсюда бежал и попался только потому, что заболел лихорадкой. Его взяли в бреду, он кусался, когда его вязали. У него были такие глаза!.. Аслим боялся беглого.

— Меня прислали к тебе, Аслим, — сказал Шакир.

Аслим отскочил и изо всей силы хватил по пню гибкой бамбуковой палкой.

— Злой дух тебя прислал!.. Берись вон за то дерево!

Восемь человек взялись за огромный поваленный тамаринд. Со скрипом дерево поднялось с земли. Сжав зубы, согнувшись, люди сделали первые четыре-пять шагов. Вдруг кто-то сдал впереди.

— А-ай!.. Спасайся!..

Дерево рухнуло. Четверо малайцев успели отскочить, остальные остались на земле, подмятые верхушкой.

— Поднимайте!.. Скорее!..

Сбежались люди, дерево приподняли. Трое остались лежать, один отполз.

— Это он, беглый! Шакир!.. Это из-за него, я видел!..

Аслим подбежал и палкой хватил Шакира по спине.

Малаец неловко сел и застонал, держась за голову.

— Не тронь его!.. Ты видишь, он больной!.. Не тронь его, Аслим! — заговорили все сразу, сходясь ближе.

— Это из-за него, из-за него!.. Он первый упустил, я видел! — Аслим колотил палкой по синей повязке Шакира. Кровь хлынула у того из носу. Его сильно придавило верхушкой, он ещё не совсем очнулся.

— Вставай! — крикнул Аслим.

Гибкая палка ещё раз опустилась на синюю повязку малайца. Он не вставал. Недобрые воспалённые глаза глядели на мандура; синяя тряпка, намотанная на голову, была только немногим темнее его посиневших губ.

— Он больной, ты видишь, он больной! Его нельзя было посылать на работу!.. — кричали малайцы.

Буланый конь выскочил из ближнего леса: кто-то приближался к участку крупной рысью.

— Это новый амтенар!.. Вставай, пёс, мне достанется из-за тебя!..

Аслим колотил и колотил по синей тряпке, не видя, что кровь хлещет у человека изо рта и из носу.

Всадник придержал своего буланого. Светлые волосы падали ему на лицо, шляпу давно сбило в лесу ветвями. Лесные колючки гроздьями налипли на куртку Эдварда, — уже много дней он скакал лесами, объезжая свой округ.

«Должно быть, в столице, в Батавии, не знают, что делается здесь, в глуши, — наивно думал Деккер. — На постройку дорог сгоняют насильно. На плантациях избивают до полусмерти. Под индиго и кофе распахивают не пятую часть, а больше половины рисовых и кукурузных посевов, целые кампонги голодают!..»

Эдвард носился из кампонга в кампонг, с участка на участок. Он старался исправить зло, восстановить справедливость.

— Что тут такое?.. За что бьёшь? — ещё издали крикнул Эдвард.

Аслим опустил палку.

Малайцы сошлись вокруг.

— Он больной, туван, он больной!.. — Все заговорили сразу.

Эдвард соскочил с коня.

— Больного надо отправить в госпиталь! — сказал Эдвард.

Шакир провёл рукой по лицу, размазывая кровь и грязь. Он глядел на Эдварда. В первый раз белый человек заступился за него!.. Глаза у Шакира прояснились. Он даже встал; казалось, приступ лихорадки отпускал его…

Малайцы сгрудились вокруг. С доверием и надеждой они смотрели на Эдварда. Значит, правда, что новый амтенар заступается за здешних людей?..

— В госпиталь?.. Малайца в госпиталь?.. — Аслим растерялся.

— Да, в Наталь, в госпиталь, на хорошей повозке. А ты, мандур, брось свою палку! — приказал Эдвард. — Не смей драться на участке! Если ещё хоть раз тронешь кого-нибудь палкой, я тебя прогоню и отдам под суд.

Эдвард поскакал дальше. Светлая открытая голова мелькала уже за дальней изгородью.

«Бросить палку?» — Аслим окончательно растерялся. Он пошёл к начальнику участка.

— Как мне быть, туван? Пойти под суд?.. Потерять звание мандура?.. Но и без палки тоже нельзя! Как мне быть, туван? — Аслим чуть не плакал.

Начальник улыбнулся.

— Мы с тобой знаем лучше, Аслим, — сказал начальник. — Работай по-старому.

Это был голландец, плотный, уверенный человек, с той особенной голландской кожей, которая даже в сильную жару остаётся молочно-бледной.

— Работай по-старому, — сказал начальник. — Такой контролёр удержится недолго. Он пойдёт под суд раньше, чем ты.

 

Глава четвёртая

Допрос с пристрастием

— Новый контролёр наводит новые порядки, — скоро сообщили резиденту Михельсу. — Он собирает туземцев даже в неслужебное время. Он разбирает их дела. Он выслушивает их жалобы.

— Собирает туземцев? Выслушивает их жалобы? Опасный человек! — вскипел генерал. — Это плохо кончится!

Свинцово-серая труба парового судна три недели спустя показалась у входа в крошечную натальскую бухту.

— «Вулкан»!.. «Вулкан» пришёл!..

На берегу началось смятение. Малайцы попрятались в свои хижины; китайские торговцы, побросав лотки, бежали укрыться по задам базара.

— Резидент едет!.. Большой туван едет!..

Старичок-казначей выбежал на свою веранду чистить синие форменные брюки. Худые стариковские ноги дрожали, выглядывая из коротких парусиновых штанов.

Но больше всех испугался Темал.

Он убежал в кухню и забился за ящики. Минуту спустя Эдвард заглянул в кухню и уже не увидел его. Темал исчез.

«Что такое?» — Эдвард посмотрел всюду, обыскал весь дом. Темала не было нигде.

— Вот чудеса! У меня слуга сбежал, — сказал Эдвард в окно старичку-казначею.

— Сбежал? Значит, вор! — коротко сказал старичок. Он спешил к берегу, спрятав в форменные брюки худые, искусанные мошкарой ноги.

Эдвард раскрыл саквояж. Деньги, пистолеты — всё было на месте.

«Нет, не вор! — подумал Эдвард. — Здесь что-то другое».

За посёлком спешно строились для торжественной встречи солдаты натальского гарнизона. Майор де Рюйт проскакал на серой лошади, махая рукой на скаку.

— Резидент едет!..

Эдвард тоже пошёл к берегу, короткой дорогой, через пустыри.

Тропический лес здесь подступал к самому посёлку, колючие кусты буйно разрослись по краю пустыря.

Задумавшись, Эдвард шёл мимо кустов. Он сжимал в руках папку с делами.

— Туван! — вдруг услышал он тихий голос неподалёку от себя. — Поди сюда, туван!..

Эдвард пошёл на голос и увидел в кустах на краю леса зелёную повязку, худые плечи и тёмное, как табачный лист, лицо своего слуги, Темала.

— Темал! — вскрикнул Эдвард. — Что такое? Почему ты прячешься, Темал?.

Слуга не поднимал головы из кустов.

— Судно! — тихонько сказал он. — Я испугался судна большого начальника, туван-бесара.

Темал сел в кустах и со страхом поглядел вокруг.

— Он помнит меня! — сказал малаец. — А у большого белого начальника длинные белые руки, он везде достанет меня.

— Что же ты сделал, Темал? — удивился Эдвард.

— Я ничего не сделал. Я только видел, — объяснил Темал. — Я был с моим туваном Ван-Клереном далеко в чужом кампонге. Какой плач поднялся по кампонгу, когда Ван-Клерен приехал!.. Мужчин ловили и вязали, у женщин выдёргивали серебряные бусы из волос. Я ещё не знал тогда, что всё это собирают для самого резидента, для большого туван-бесара. Скоро его судно с серой трубой показалось в устье реки. Мой туван велел мне идти с ним на судно к туван-бесару и нести за ним ящик очень тяжёлый. Мы спустились по лесенке в самое брюхо судна; мой туван пошёл в каюту к генералу, а меня оставил у дверей. На судне всё время пыхтела машина, снизу несло ужасным жаром; у меня кружилась голова. Я слышал, как туван-бесар громко кричал за дверью: он сердился за что-то на моего тувана. Потом они открыли, дверь и велели мне внести ящик. Ящик был очень тяжёлый; я споткнулся на пороге и уронил его. От ящика откололась дощечка, и рупии, серебряные рупии, посыпались на порог. Тут были и слитки, и старинные монеты, и бусы, которые малайские женщины вплетают в волосы. Я бросился собирать их, но Ван-Клерен закричал и велел мне убираться, а генерал сшиб меня и ударил ногой в поясницу. Я не помню, как я уполз оттуда, только знаю, что генерал мне теперь не простит: я видел то, чего не надо было видеть. Где бы я ни был, он до меня доберётся.

— Может быть, он забыл твоё лицо, Темал, — сказал Эдвард.

Но Темал покачал головой.

— Генерал всё помнит, — сказал Темал. — Он всё помнит и никому не прощает. Он и тебе не простит, туван.

— Чего же?

— Того, что ты заступаешься за здешних людей. Того, что не собираешь для него денег. Берегись туван-бесара: он тебе отомстит.

И Темал снова лёг в кусты. Он тихонько махнул рукой на прощание Эдварду и пополз к лесу.

Тяжёлое чувство, похожее на предчувствие недоброго, сжало сердце Эдварда. Но надо было идти встречать генерала. Он поспешил к берегу.

Все чиновники собрались на камнях, у самой воды. Генерал сошёл на берег, сумрачный и недовольный. Он хмуро осмотрел Эдварда, его серые панталоны в обтяжку, растрепавшиеся волосы и толстую папку с делами.

— Как у вас, господин контролёр, обстоит дело с денежной отчётностью? — спросил генерал.

Эдвард смутился. Все денежные дела он доверил старичку-казначею. В горячке первых месяцев работы Эдварду некогда было думать о деньгах.

— Кажется, всё благополучно, экселлентье, — неуверенно ответил Эдвард.

Генерал неожиданно пришёл в хорошее настроение от этого ответа. Он подозвал к себе старичка-казначея и долго с ним говорил.

— Теперь займёмся нашими злодеями, — сказал генерал. — Я сам их допрошу.

Все расположились на большой террасе правительственного бенгало. Генерал велел привести заключённых.

Первым ввели малайца в полосатой повязке.

— Си-Памага, главный злодей! — объяснил де Рюйт. — Лучший охотник на Суматре. Без промаху бьёт из лука, из карабина, из сумпитана. На тигра один ходил.

— Говори, Си-Памага! — сказал генерал Михельс. — Ты подстрелил Ван-Клерена?

Малаец ступил вперёд:

— Да, туван.

— У тебя были сообщники?

— Были, туван.

Генерал приподнялся. Он не ждал такого скорого признания.

— Кто они? Называй!

— Весь кампонг, туван.

— Кто зачинщики? Говори!

— Амтенар шёл против нашего закона, туван. Он забирал наш рис, угонял наших буйволов, уводил наших сыновей и братьев. Он оставлял стариков без опоры, детей без родителей. Люди жевали корни и листья в лесу, а он забирал всю кукурузу с наших полей. Он пошёл против нашего закона, туван, и весь кампонг решил: этого амтенара надо убить.

— Кто ещё был в заговоре с вами?

— Никого не было, туван.

— Врёшь, малаец! — сказал генерал и сел. Лицо у него налилось кровью.

— Ты врёшь, малаец! — ещё раз сказал генерал. — У вас были гости из Атьена, от самого султана. У вас был большой заговор против всех туванов. В одном вашем кампонге мы нашли двадцать пять английских двустволок. Откуда они у вас?

— Когда соседи в прошлом году шли войной на наши кампонги, у них были английские ружья. Мы отобрали у них…

— Врёшь, малаец! Кто приезжал к вам этой весной? Кто привозил оружие? Отвечай!

Малаец молчал, наклонив крутой тёмный лоб.

— Сейчас ответишь! — сказал генерал.

Он кивнул туземной страже, и Си-Памагу бросили на пол.

Один из стражников сорвал с него грязную белую кабайю. Четыре лиловых рубца, расположенных полукругом, — четыре когтя, страшный след тигровой лапы, — были отпечатаны на тёмной худой спине.

Генерал воспросительно поднял брови.

— В прошлом году, помните, экселлентье? — тихонько подсказал де Рюйт. — Вы просили прислать вам целую тигровую шкуру, обязательно целую, без следов от копий и стрел. Мы послали тогда на охоту Си-Памагу, лучшего стрелка. Он уложил тигра одним выстрелом в ухо; шкура получилась отличная, без единой дыры. Издыхая, тигр тронул его лапой…

— Да, да! — генерал вспомнил. — Туземцы ходят на тигра целой деревней и очень портят шкуру. Да, а та была прекрасная, без пятна, без дырочки, полосатая и пышная. — Генерал радостно закивал головой, вспоминая. — Так это и есть тот самый охотник?.. Дать ему палок! — приказал генерал.

Бамбуковые палки стражников качнулись в воздухе и точно застыли на секунду, не решаясь опуститься на рубцы. Новый контролёр, мальчишка Деккер, сразу побледнел. Даже у де Рюйта, военного человека, дрогнули пышные усы. Генерал посмотрел на лица сидящих за столом.

— Бейте по пяткам, — сказал генерал.

Де Рюйт одобрительно кивнул головой.

— Ноги надо перевязать! — подсказал адъютант генерала.

Малайцу плотно обкрутили ноги тонкой верёвкой до самых лодыжек. Он лежал неподвижно, как кокон в шёлковых путах.

— Двадцать пять палок! — сказал генерал.

Палки со свистом легли на пятки малайца.

— Скажешь? — крикнул генерал. — От кого приезжали к тебе люди в марте этого года? От Ян-Си-Пертуанга?

Стон вырвался из закушенных губ Си-Памаги.

— Да, от Ян-Си-Пертуанга, — сам продиктовал генерал ответ секретарю. — Пишите, менгер Ван-Краген!

Эдварду казалось, что стены правительственного бенгало шатаются и готовы рухнуть.

— Что они привезли в кампонг?

Снова стон.

— Огнестрельное оружие, — продиктовал генерал.

Секретарь Ван-Краген послушно записывал. Адъютант генерала улыбался, ко всему привычный.

— От кого? От атьенского султана, — уже без задержки громко диктовал генерал. — Они обещали нам помощь султана, если мы нападём на оранг-бланда и прогоним из нашей страны…

Так было удобнее генералу: свалить убийство Ван-Клерена на подстрекательство «проклятых арабов». Не писать же в центр, в Батавию, что убийство произошло из-за неосмотрительных действий самого чиновника, — из-за плетей и пыток, о которых не знали даже в Совете Индии; из-за жестоких поборов, от которых богатела не только казна.

— Довольно. Развязать его! — распорядился генерал. Си-Памагу развязали, но он не смог подняться. Он отполз на коленях в угол.

— Приведите следующего! — велел адъютант.

Привели следующего. Вся сцена повторилась, только на этот раз всё прошло быстрее. Генерал торопился.

Допрос был окончен.

— Уведите их! — махнул страже генерал.

Тут странный, хриплый, точно перебитый прикладом р голос раздался в углу.

— Мата-нингу!.. — сказал голос.

Все посмотрели в угол. Си-Памага на коленях выполз на середину комнаты.

— Мата-нингу, — повторил он.

«Мата-нингу» на языке малайцев значит: «чёрное дело» — насилие над безоружным, неблагородный приём, к которому честный воин не должен прибегать ни в войне, ни в ссоре.

Малаец улыбался жестокой, непрощающей улыбкой.

— Уберите его! — отмахнулся генерал.

Оставалась пустая формальность. Адъютант с той же безоблачной улыбкой протянул Эдварду протокол допроса для подписи.

— Я не подпишу, — сказал Эдвард.

Генерал разговаривал с де Рюйтом. Он обернулся.

— Я не подпишу протокола, — побледнев, твёрдо повторил Эдвард. — Допрос малайцев чинился с пристрастием.

Генерал дёрнул шеей и засопел.

— Менгер Деккер, если у вас есть особое мнение… — начал генерал и вдруг остановился. Должно быть, ему не понравились лица малайцев из стражи, стоявшей у дверей.

— Обсудим потом! — резко сказал генерал.

На следующий день Михельс заторопился домой. «Вулкан» снова запыхтел машиной в крошечной натальской бухте.

«Вулкана» знали по всему западному берегу Суматры, — это было единственное паровое судно в Верхнем Паданге.

Когда генерал поднимался на нём вглубь страны по большим рекам западной Суматры, от одного вида свинцово-серой трубы «Вулкана» малайцы бежали из прибрежных кампонгов в леса.

Генерал заторопился.

— Мне надо спешить, — сказал он. — Мои дорогие детки! Нельзя оставлять их надолго одних! Все были больны, когда я уезжал. Корнелиус разбил клюв о камень, Паулина перестала гулять, Маргарита что-то грустит, ничего не клюёт…

— У вас большая семья, экселлентье? — не поняв, спросил старичок-казначей.

— Это индюки, — строго ответил генерал. — Индийскую птицу воспитываю.

Перед самым отъездом генерал подобрел: ему принесли в подарок двух индюшат редкой сине-бронзовой породы.

— Таких у меня ещё нет! — обрадовался Михельс. — Устройте их в моей каюте!

Наверху, на голой палубе, свалили Си-Памагу и троих его товарищей. Их везли в Паданг на том же судне.

— Дайте им воды, корму!.. Как бы они не погибли! — беспокоился генерал.

— Кто? Малайцы? — спросил старичок.

— Нет, цыплята!.. Индюшата!.. Они не любят качки, — объяснил генерал.

— Что касается вас… — Михельс повернулся к Эдварду. — Менгер Деккер…

Гримаса передёрнула широкое красное лицо резидента:

— Вам, менгер Деккер, я пришлю письменное отношение.

 

Глава пятая

Это хуже, чем война

Майор де Рюйт отдыхал у себя в бенгало, на походной кровати.

— Никого не пускать! — приказал майор ординарцу.

Он только за сутки до того вернулся из дальней поездки.

Пришлось разнести посёлок и повесить десяток малайцев: на участке убили двоих миссионеров.

А теперь есть сведения: неспокойно в Танабату, — баттаки взбунтовались. Перерезали старшин, поставленных властями, и сожгли посевы какаовых деревьев.

Да, дома, в Голландии, не знают, как оно здесь достаётся, коричневое золото, голландское какао, лучшее в мире.

Форты по всему берегу, контингенты войск почти в каждом прибрежном населённом пункте, военные экспедиции вглубь острова. Суматранские малайцы упрямее всех других малайцев Архипелага, с ними невозможно сладить.

Уж куда умнее были англичане: обменяли с голландским королём свою часть Суматры на Малакку и Сингапур.

Майор тёр ногу; она отчаянно ныла от переправ вброд, от ночёвок на болотах. Десятки миль по лесам, отравленная вода, змеи, непроходимые топи…

— Это хуже, чем война!..

Майор растёр больную ногу, закурил трубку.

— Больше никуда не поеду! — решил майор.

— Почта! — сунулся в дверь ординарец.

— Положи на стол!..

Де Рюйт, не читая, отодвинул пакеты. Почта из Паданга!.. Вот тот большой серый пакет с сургучной печатью, с надписью «секретно», конечно, от резидента.

Майор поморщился. Только бы больше никуда не гоняли!.. Он раскурил погасшую было трубку.

— Дорогой майор!.. — Кто-то стучался в дверь, выходящую на веранду.

— Иоганн, я сказал тебе: никого не пускать!

— Дорогой майор, я так счастлив! — Эдвард Деккер, младший контролёр, не слушая ординарца, ворвался в комнату. — Я так счастлив, дорогой майор!..

Де Рюйт отложил трубку.

— Чем же вы так счастливы, мой юный менгер? Вы женитесь?

— Нет, нет, майор!.. Я еду к баттакам!

— К баттакам? — Майор де Рюйт даже сел на постели. — Вы? — Он собрал разлетевшийся из трубки табак. — Что вы там будете делать?

— Успокаивать их. Смотрите!

Эдвард протянул листок.

— С последней почтой получил из Паданга!

— Письменное отношение от самого резидента?.. — Де Рюйт поднял брови.

«Младшему правительственному контролёру Деккеру предписываю в трёхдневный срок выехать в Танабату для мирного устранения недовольства среди баттайских племён…»

— К баттакам? Без охраны! Без войска?.. Резидент сошёл с ума!

— Нет, майор! Наконец-то!.. Я так рад!.. Наконец-то резидент понял!.. Вместо пушек понести жителям гор слово убеждения. Вместо вооружённых солдат — дружбу и мир!..

— Дружбу и мир?.. От резидента? Баттакам? — Де Рюйт с сожалением посмотрел на Эдварда.

«Я хотел бы быть так же молод, как ты, младший контролёр, — подумал майор. — И так же верить в людей».

— Я так счастлив, дорогой майор!.. Я много лет мечтал о такой поездке!

— А что вы берёте с собой?

— Вот! — Эдвард вынул книгу.

— Малайский словарь?.. Возьмите лучше пистолеты!

— Нет, нет, майор, я еду без оружия!.. Я так счастлив!

Эдвард уже убегал.

— Погодите, менгер Деккер, погодите!..

Майор, прихрамывая, выбежал за ним на веранду.

— Да, майор?

— Возьмите у меня десяток туземных егерей. Честный, проверенный народ, отличные стрелки! С ними все дела пойдут куда скорее.

— Нет, нет, не надо!

Эдвард исчез.

Де Рюйт вернулся к своей кровати, вздохнул, покачал головой, потёр ногу.

— Посмотрим почту. Что же пишет резидент?

Майор взял серый пакет с надписью «секретно».

Значит, это не Танабату, раз туда посылают Деккера «для мирного устранения недовольства». Хорошо, хорошо… Куда же посылают меня и моих солдат?

Де Рюйт сорвал печать, вскрыл пакет и начал читать.

— Что за дьявольщина?! Всё-таки приказано ехать к баттакам. Неужели западня?

Лицо майора выразило изумление и досаду, изумление ещё в большей мере, чем досаду.

 

Глава шестая

Ночь в Паданге

Эдвард два дня бродил по посёлку. Он искал проводника. «В Танабату?.. К баттакам?..» — Малайцы трясли головами. «Сам злой дух не проберётся к баттакам. Они сорвали мосты с рек на много палей кругом. Закидали все тропинки, отравили колодцы… Нет, нет!.. Ты не найдёшь, туван, и пяти человек в посёлке, которые знают дорогу в Танабату. Ты не найдёшь и одного, который знает и поведёт».

Ночью Эдвард плохо спал. Лодка, гребцы — всё было готово. Где взять проводника?

Незадолго до рассвета он услышал, что кто-то царапается под дверью. Эдвард встал, открыл дверь и увидел, что какой-то малаец лежит у его порога.

— Кто ты? Что тебе надо? — спросил Эдвард.

Малаец поднял голову.

— Ты ищешь проводника, туван?.. — сказал малаец.

— Шакир?.. — Эдвард узнал того самого человека, которого он видел больным на лесных работах и отправил в госпиталь.

— Да, это я, туван. Мне сказали, что ты ищешь проводника, и я убежал из госпиталя, чтобы помочь тебе.

— Ты знаешь человека, который может указать мне дорогу в страну Батта?..

— Я сам знаю каждую тропинку в их стране, туван, — сказал малаец. — Ведь я родом из племени менангов, а менанги и баттаки — двоюродные братья.

— Ты сам меня поведёшь? — обрадовался Эдвард. — Какая удача! Гребцы и лодка — всё давно готово. Мы можем отплыть хоть завтра. Ты меня выручаешь, Шакир!

Малаец улыбнулся.

— Ты меня выручил, туван, — ответил он, — как же мне теперь не выручить тебя?

* * *

Четверо суток большая тупоносая лодка контролёра Деккера поднималась вверх по мутной порожистой лесной реке.

Идти вверх было трудно: мешали большие камни, водовороты и мели, часто сносило.

Непроходимый лес, дремучий и топкий, тянулся по обоим берегам.

На пятый день плоскодонка Деккера пристала к берегу у мирного кампонга. Шакир именем правительственного контролёра потребовал в кампонге лошадей.

Гребцы остались ждать на берегу. Эдвард и Шакир пустились вглубь леса.

Ни одна тропинка не ведёт к стране Батта от берегов реки. Ни один миссионер не вернулся живым из баттайских лесов. Из кампонга в кампонг воин-баттак бредёт в обход, чтобы не вытоптать прямой дороги. Он убьёт собственного сына, если тот расскажет чужестранцу, в какой стороне лежит ближайшее селение. Даже торгует баттак, не встречаясь со своим купцом лицом к лицу. К торговому пункту он идёт то пешком, то верхом, то на лодке, чтобы не оставить следов. Раз в год он приносит в устье реки свой товар: чёрный дикорастущий перец, шкуры, драгоценную камфору. Араба с обменным товаром баттакский охотник не подпустит ближе, чем на выстрел из лука. Баттак сложит свой товар на землю в условленном месте и уйдёт далеко в кустарник. Если он найдёт на том же месте несколько часов спустя достаточно соли, ножей, опиума, то отпустит купца с миром. Если же араб положил слишком мало, его товар останется нетронутым, зато искусно выточенная стрела настигнет купца, когда он повернёт домой.

Когда-то индийцы владели островом. На смену индийцам пришли арабы. Баттаки уходили всё глубже в горы, — от чужеземцев они видели только дурное. Арабы насильно навязывали им свою веру, убивали их скот. Португальцы разоряли поля, уводили людей для продажи. Последними пришли голландцы.

Ядра европейских пушек догнали баттаков на самых дальних склонах гор. В конце тридцатых годов, года за два до того, как Эдвард приехал контролёром в Наталь, большинство баттайских кампонгов сдалось на милость голландцев. Но и сдавшись, они всё время были «в брожении», как выражался резидент: то отдавали свой рис и работали на полях у голландцев, то жгли какаовые посадки и бунтовали.

Первый день пути был нелёгок. Тропический лес накрыл Эдварда тёмным путаным сводом. Сначала их вела тропа, потом тропа заглохла, и они ехали дальше уже без дороги, сплошным лесом. В лесу было полутемно, пахло тучным гниением трав и сыростью; они почти не видели солнца. Красные стволы аренговой пальмы вставали из перистых зарослей папоротника; ползучий ротанг перекидывал перед самым лицом свой зелёный стебель, гибкий и твёрдый, как пружина. Шакир вынул паранг, большой малайский нож, и стал им пробивать дорогу. Пришлось спешиться и вести коней на поводу. Кони спотыкались о поваленные стволы огромных деревьев, заросших лишайником, заваленных буреломом.

Москиты с неотступным звоном роились над путниками, не давая вздохнуть.

До самого вечера продирались они, пугая обезьян и птиц, сквозь колючие сплетения лесных зарослей и, наконец, вышли на открытое место, поросшее высокой аланговой травой.

Здесь они снова увидели небо. Оно было покрыто тучами.

Они снова сели на коней. Высокая трава доходила до самого седла, колючие головки аланга больно хлестали Эдварда по коленям. Ушастый заяц удирал в траве, оставляя за собой дорожку. Вдруг хлынул тяжёлый тропический ливень. Вода обрушилась на них, как из опрокинутого ушата. Опять стало темно. Ручьи зажурчали по прогалинам, под высокой травой. Путники продолжали подвигаться вперёд, не видя ничего в полутьме ливня, не зная, куда ступает нога коня. Кони вдруг заскользили по глинистому спуску.

— Шакир, уверен ли ты, что знаешь дорогу? — крикнул Эдвард.

— Знаю, — ответил Шакир.

Эдвард вынул часы из намокшего кармана. Было начало шестого, — до захода солнца оставалось немного времени.

Они снова ехали в гору. Дождь хлестал, темнота была полная.

Шакир остановил коня, постоял, втянул в себя воздух, прислушался.

— Паданги близко! — сказал Шакир.

Они поехали дальше, всё в гору и в гору. Ничего, что говорило бы о близости жилья.

Эдвард качался в седле, как пьяный; у него устала спина от напряжения почти целого дня верховой езды.

Они плутали дальше и дальше в путанице леса, в совершенной темноте. Ночные звери уже просыпались в этом лесу, полном опасностей.

— Хо! — вдруг вскрикнул Шакир. — Вот он!..

— Кто? — невольно вдрогнул Эдвард.

— Паданг!.. Слезай с коня, туван! Приехали.

Высокий и острый бамбуковый шест впился в темноте в плечо Шакиру и указал ему путь. Вокруг всего паданга были вбиты в землю такие шесты, обструганные на конце и наклонённые остриями вперёд, чтобы защитить посевы от диких слонов.

Шакир спрыгнул на землю и провёл обоих коней за загородку.

Эдвард чиркнул серной спичкой. Какие-то низенькие тени метнулись от огня в темноту.

— Кто тут? — крикнул Эдвард. Никто не ответил.

Зажигая спички одну за другой, Эдвард разглядел большое дерево посреди огороженного паданга и на нём подвешенное метрах в четырёх над землёй жилище — плетёный домик из бамбука и ротанга. Здесь можно было без опасений провести ночь.

— А кони? — спросил Эдвард.

— Кони перестоят здесь, — Шакир показал на пустую загородку для скота.

Людей в паданге не было. Стоял февраль; зимняя кукуруза ещё только наливалась.

Сейчас горячая пора была внизу, на заливных рисовых полях у реки.

Шакир попросил у Эдварда огня, зажёг сухую ветку и, помахав ею, осветил паданг до краёв.

Кто-то шевелился в ветвях у загородки.

— Кто там? — крикнул Эдвард.

Ему опять никто не ответил.

Из плетёного дома свисала верёвка. Шакир полез первым, и навстречу ему по стволу с визгом и хохотом скатилось несколько маленьких юрких тел и пропало в потёмках.

— Мартышки! — брезгливо сказал Шакир.

Лесные мартышки, не дождавшись, когда созреет кукуруза, пировали весь день на паданге. Обычно их отгоняли, развешивая на шестах вдоль посевов тряпки, смоченные в лошадиной моче. Мартышки, почуяв запах, издалека обходили поля. Но за последние сутки ливнем смыло и разметало все тряпки, и мартышки хозяйничали среди недозрелых початков.

В домике Эдвард и Шакир нашли и солому на полу, и связку запасных верёвок, и светильню. Над светильней в углу было даже зеркальце: крошечный осколок, вмазанный глиной в стену.

Шакир зажёг светильню. В углу, над очагом, с бледным недозрелым початком кукурузы, зажатым в кулачке, дремала мартышка, перевесившись через железные прутья для копчения мяса. Шакир потряс обезьянку за ухо; она открыла глаза, забавно потянулась, как человек, потом вдруг испуганно прыгнула через всю хижину и молниеносно скатилась вниз, цепляясь хвостом за ствол.

Шакир сварил кофе, как варят малайцы, — целыми зёрнами, с солью.

Путники легли на солому, потушили свет; и тут над ними зазвенели москиты, пробравшиеся сквозь дырявые стены.

Эдвард долго не мог уснуть. Он ворочался и давил москитов на лице и шее.

Кони внизу стояли неспокойно, фыркали: их кусали злые ночные мухи.

Наутро Эдвард посмотрел на себя в осколок зеркала, вмазанный в стену: лицо у него распухло, на лбу и щеках были кровяные пятна, — это всю ночь он размазывал по лицу собственную кровь, хлопая ладонью москитов. Глаза глядели устало от бессонной ночи.

— Надо ехать дальше, — сказал Эдвард.

Они снова сели на коней.

Трое суток ехали они, пробираясь лесом, топью и буреломом вглубь страны. Наконец, на четвёртое утро увидели рыжие и серые склоны безлесных гор. По ту сторону невысокой горной гряды была область Танабату, первые немирные кампонги.

Сыпучий камень лежал по склону. Больше двух часов карабкались они, пробираясь к седловине между двумя горами, по которой можно было перевалить на ту сторону.

Глубокая долина открылась перед ними за перевалом. Террасы рисовых полей огромными ступеньками, залитыми водою, спускались по склонам гор. Края полей были приподняты и укреплены камнями, — работа многих поколений. Кое-где воду уже отвели, и зреющий рис золотился на солнце. Западный пологий склон был оголён и тёмен — должно быть, там и были какаовые посадки, сожжённые баттаками. Дальше теснились горы с каменистыми скатами и горы, чёрные от зарослей. На дне котловины небольшое круглое озеро, как светлый глаз, смотрело в небо. На вершине невысокого холма за зелёным колючим частоколом торчали острые коньки крыш.

Шакир придержал коня.

— Танабату! — сказал он.

 

Глава седьмая

Люди племени батта

Воин, вырезанный из дерева, с оскаленными чёрными зубами, с распущенными по ветру человеческими волосами, сторожил вход в кампонг. Он держал в руках два криса — коротких кинжала, остриями обращённых на запад. Оттуда, с запада, приходила опасность, оранг-пути, белые люди, с волосами светлыми, как кукурузная солома, с железными палками, которые плюются огнём и смертью. Оранг-пути забирали рис, угоняли буйволов, убивали мужчин. От них надо было уберечь кампонг.

Волчьи ямы, прикрытые травою, изрыли склон холма. Островерхие крыши, похожие на опрокинутые лодки с загнутыми носами, спрятались за двойной колючей стеною. Высеченная из дерева фигура с кинжалами, оскалив чёрные зубы, сторожила вход.

На сторожевой вышке сидел охотник — самый зоркий охотник — и смотрел на запад.

В разных концах поднимался по кампонгу гулкий и частый стук: это толкли в ступках дневную порцию риса. Ни мужчины, ни женщины не ушли сегодня на горные поля. Женщины ещё на рассвете принесли воду из ключа.

На очагах, сложенных из земли и камней, старухи ворочали глиняными горшками; в горшках закипали толчёный рис и сладкие листья самбела для полуденной еды. Дети с утра получили по горсти сухого варёного риса, взрослые до полудня не ели ничего. У мужчин был крепкий табак; они курили табак или жевали листья гамбира. Вокруг хижин бродили голодные псы.

У высокой, построенной в три этажа хижины согнулся дукун — старый знахарь — над своим варевом. Дукун кипятил яд для стрел. Мужчины готовились к нападению.

Ещё накануне дукун уходил в горы, взяв с собою только одного помощника. На склонах гор, на северной стороне, он разыскал низкий ползучий кустарник с беловатыми, точно мыльными листьями — хетик. Старик нарезал корней хетика и принёс их в кампонг. Он соскрёб с корней зеленовато-белую наружную оболочку, мелко искрошил её и положил в глиняный горшок, полный воды. С рассвета кипел горшок на огне; старый дукун ходил вокруг него и бормотал свои непонятные слова. Он подбрасывал в огонь то пучок травы, то высушенный буйволов глаз. Потом он снял горшок с огня и перелил жидкость в медную чашу. Едкий пар поднялся над чашей. Старик взял целый, неразрезанный стручок спелого перца, раскроил его ножом и вынул зёрнышко из середины. Он бросил зерно в чашу; жидкость зашипела, и зерно кругами заходило по её поверхности. Дукун подождал, когда зерно остановится в центре, и бросил второе. Круги от второго были меньше. Третье зерно, чуть поколебавшись на поверхности, быстро остановилось в центре чаши.

Яд был готов.

Мужчины обступили знахаря. Но он отвёл их движением руки. Ему надо было ещё проверить своё варево. Он взял длинную иглу и обмакнул её в яд. Худой остроухий пёс копался в отбросах у соседней хижины. Старик подозвал его. Пёс подошёл, виляя хвостом; знахарь ткнул его иглой в шею. Пёс отбежал, обиженный; с полминуты он был спокоен, потом на животном дыбом встала шерсть, поникла голова, затряслись ноги. Пёс часто задышал, завертелся кругами на одном месте. Пена выступила у него на губах, он упал. Дукун терпеливо ждал.

Когда последняя судорога перебрала опавшие бока собаки, старик удовлетворённо качнул головой. Он знал свою аптеку.

Это был яд хетика, самый сильный из растительных ядов Суматры, равный по действию только яду сока анчара, ядовитого дерева Явы. От яда хетика, попавшего в кровь, собака умирает за восемнадцать минут, обезьяна — за семь, мышь — за десять, буйвол — за два с половиной часа, человек — за час.

Мужчины столпились вокруг чаши. Старик брал у каждого пучок стрел, осторожно обмакивал, стряхивал лишние капли и отдавал стрелы воину.

Эдвард и Шакир приближались к кампонгу.

Теперь кампонг был над ними, а они — внизу, в травяном ущелье, скрытые густым, алангом почти по гривы лошадей. Стена кампонга возвышалась над крутым скатом холма, — неприступная зелёная ограда из двойного ряда высоких бамбуковых жердей, перевитых колючими растениями. За стеной был глубокий ров, утыканный по дну острыми кольями, а за рвом — вторая стена, ещё более колючая и высокая. Только в одном месте сквозь обе стены был пробит узкий вход; через него из кампонга выдвигали два толстых бревна и по брёвнам переходили через ров.

— Осторожно, туван! — сказал Шакир.

Конь Эдварда едва не провалился ногой в волчью яму, прикрытую травой. Эдвард соскочил и осмотрел яму; на дне торчали острые колышки. Довольно было бы одному такому колышку вонзиться в ногу коня, чтобы конь охромел.

— Осторожно, туван! — повторил Шакир.

Он тоже спешился, и оба повели коней на поводу. На сторожевой вышке кампонга стоял дозорный. Он смотрел в другую сторону. Враг должен был прийти с запада.

В одном месте из-за домов деревни в чистое небо поднимался дым. Должно быть, там жгли костёр.

Фррр!.. Лошадь у Шакира вдруг заржала; она почуяла жильё.

— Оо-хо-о-о!.. Оранг-пути-и!.. О-о-о!..

Их увидели.

У Шакира оскалились зубы, потемнели глаза. Он пригнулся к траве.

— Нас заметили, туван!..

— Оо-хо-о-о!.. Оранг-пути!..

Дозорный на вышке махал копьём, к нему сбегались вооружённые мужчины. Десяток копий встал над стеной, засвистели первые стрелы.

Шакир остановился и поднял руки, показывая, что у него нет оружия. Потом лбом коснулся земли, сложил ладонь к ладони и медленным жестом вытянул обе руки вперёд. Это была «сумба», мирное приветствие.

На крыше зашумели. Из кучки мужчин вышел вперёд один, с белой каймой на короткой косматой безрукавке воина.

— Пришли с миром! — крикнул Шакир на языке батта.

Воин в безрукавке взмахнул рукой.

— Кто послал? — спросил воин.

— Туван-бесар! — крикнул Шакир.

— Туван-бесар! — зашумели на крыше. — Туван-бесар прислал людей для разговора.

— Обман? Хитрость? — спросил старший воин, памусук.

— Правда! — крикнул Шакир. — Я, Шакир, сын Ямала, из племени менангов, говорю тебе: за нами нет других оранг-пути! Мы одни, и у нас нет оружия.

— Менанги и батта — двоюродные братья, — сказал памусук.

— Менанги и батта — двоюродные братья, — подтвердил Шакир.

— Если брат изменит брату, он заплатит кровью! — крикнул памусук.

— Кровью своей и своих детей, — подтвердил Шакир.

Памусук поднял руку.

— Подойдите ближе! — сказал памусук.

Несколько воинов выскочило из низкого прореза в стене. Из прореза выдвинули брёвна, положили их через ров. Эдвард увидел близко суровые лица баттаков, расписанные красными полосами. Эдварда с Шакиром провели по брёвнам. Фигура из чёрного дерева, ощерив настоящие человеческие зубы, по-прежнему сторожила вход. Баттаки обступили их; у всех были короткие остроотточенные крисы, у многих было по два. Люди толпились вокруг, шумно дышали от ненависти. Старший воин, памусук, сдерживал своих воинов. Он взмахнул рукой, и Эдвард с Шакиром прошли между двух рядов крисов, установленных остриями в их сторону. Их вели вперёд по широкой единственной улице кампонга. Крики, вой, мычанье буйволов, запах дыма, навоза, смолы оглушили Эдварда. Внизу, в загородках, теснились буйволы, свиньи. Наверху, выше человеческого роста, висели над загородками плетёные дома баттаков. Гулкий звон ступок затихал в домах: женщины выбегали смотреть на белого. Эдварда с Шакиром вели к одной хижине, более высокой, чем другие, построенной на толстых брёвнах, и длинной, как сарай, с буйволовыми рогами, укреплёнными над входом. Это был соппо — дом для собраний и празднеств.

С посланцами резидента обращались не то как с пленными, не то как с подозрительными гостями. Памусук поднялся вместе с ними в соппо и молча указал на крытую боковую галерею в большой хижине, пересечённой внутренними столбами.

— Спроси, когда он соберёт людей для разговора, — сказал Шакиру Эдвард.

Шакир тихо переговорил с памусуком. Эдвард понял только одно слово: «палавер». На всех малайских наречиях это слово, усвоенное от давних пришлых гостей, португальцев, обозначает совещание, публичный разговор.

— Он ещё не хочет собирать людей на палавер, — сказал Шакир.

Памусук, должно быть, хотел подготовиться. Шакира с Эдвардом оставили в соппо. За перегородкой из гладких тёсаных столбов Эдвард разглядел большое внутреннее темноватое помещение. На полу блестели медные тарелки и трубы гамеланга — праздничного оркестра. Оружие висело по стенам, древние чёрные барабаны, связки полых бамбуковых трубок. На некоторых были вычерчены письмена — это висели по стенам старинные баттайские рукописи на древнем языке, целые книги, написанные кончиком криса на стенках прочной бамбуковой трубки или на тонком белом листочке древесной коры. В соппо пахло сушёным табаком и душистой смолою.

Эдвард сел, утомлённый. Он хотел собрать мысли, подумать, чтó он скажет на собрании всего кампонга.

«Люди племени Батта! Белые не хотят вам зла! Сажайте табак и кофе, — и белые повезут вам хлеб и рис.

Не трубите в рог войны, не учите своих детей ненависти к оранг-пути… Белый туван-бесар, большой начальник, хочет мира и дружбы с вами…»

Кто-то почти бесшумно и ловко, как рысь, взобрался по угловому столбу и прижал нос к жердям переборки.

Это был старик, седой и почти голый.

Эдварда рассматривали, как белую лисицу или как обезьянку редкой породы.

Весь день Эдвард ждал, что за ним придут и памусук откроет палавер. Но никто не приходил.

К вечеру им принесли большую чашку риса с перцем и зелёной приправой. Потом в кампонге зажглись огни. Семьи шумели вокруг костров, резво бегали дети, перекликались воины.

Эдвард видел издали тёмные лица, освещённые огнём. У баттаков были прямые и чёрные, как у всех малайцев, волосы, небольшие широкие носы и свирепые, развёрнутые ноздри. У мужчин, расписанных к бою, красные полосы пересекали лоб и собирались в звёзды вокруг глаз. Люди племени Батта были светлее, стройнее и выше, чем малайцы приморской полосы.

Костры горели до поздней ночи.

Воины уснули у костров, не складывая на землю ни сумпитанов, ни копий.

Эдвард, наконец, уснул, накрывшись плащом. Шакир тоже задремал, уткнувшись лицом в сноп соломы.

Ночь уже серела, когда Шакир вдруг подполз к Эдварду. Шакира трясла лихорадка.

— Ты видишь, туван?.. Погляди, туван, ты видишь?..

Эдвард сел, с трудом пересилив сон, и осмотрелся.

Что это? Ночь или рассвет?.. Небо бледнело над тёмной котловиной, и по краям гор, различимые с трудом, проступали полосы горных террас. Тёмная лавина выползала из седловины между двумя горами, свёртываясь змеёй, заворачивая вниз, соскальзывая с террасы на террасу.

Первый понял Шакир.

— Это войско!.. Солдаты! Туван-бесар!..

Шакир сполз вниз по столбу и увлёк за собой Эдварда:

— Бежим, туван!.. Нас сочтут изменниками.

— Что ты, Шакир! Не может быть, чтобы…

— Молчи, туван!

Шакир потащил Эдварда мимо костров, мимо спящих людей и сонной стражи.

— Они подумают, что это мы вызвали войско… Бежим скорее, туван!

Брызнуло солнце, и тёмная лавина на склоне горы стала отчётливой, понятной: султаны, кивера, сине-зелёные мундиры — конные солдаты.

— Белые!.. Оранг-пути!.. — ужасный крик поднялся по кампонгу.

Эдвард с Шакиром пробежали по брёвнам, доверчиво оставленным с вечера, через глубокий ров, и нашли своих лошадей, стреноженных за оградой.

Шакир разрубил верёвку, связывавшую ноги коней.

— Бежим, туван!

Они поскакали.

Рёв раздался позади. Их увидели с крыши.

— Скорее, туван!

Шакир привстал в стременах; лицо у него потемнело, глаза сузились.

— Обман!.. Мата-нингу!.. — стрелы засвистели мимо; одна пролетела близко, у самого уха Эдварда.

— Мата-нингу!.. Измена!..

Это целились в Шакира. Он обманул, оранг-менанг, обманул братьев-баттаков, завёл к ним белого, а ночью тайными знаками они вызвали всё войско белых.

— Обманул оранг-менанг!.. Продался белым!..

Стрела — длинная, с петушиными перьями, вонзилась в круп Эдвардова коня; конь рванул вбок и задней ногой осел в волчью яму. Конь выбыл из строя.

— Садись на моего, туван!

— А как же ты, Шакир?

— Садись, туван, я не отстану от тебя.

Шакир соскочил, Эдвард сел на его коня.

— Скорее, туван!

Шакир бежал рядом.

— Я не отстану от тебя!.. Я встречу их как надо, гостей от туван-бесара.

Шакир весь вытянулся вперёд; лицо у него застыло; он сжимал в руке короткий крис с волнистым лезвием.

— Я встречу их как надо, туван.

Эдвард летел вперёд. Он скакал прямо на головной отряд голландского войска.

Он уже ясно видел строй коней, отдельных солдат. Кони топтали зелёные всходы риса; вода светлыми фонтанами брызгала из-под копыт.

Впереди скакал офицер, худой, светлоусый.

«Де Рюйт!..» — Эдвард узнал майора.

— Майор!.. — сломавшимся, отчаянным голосом закричал Эдвард. — Остановитесь, майор!..

Де Рюйт, не глядя, скакал наперерез.

— Что вы делаете, майор!..

Де Рюйт только слегка замедлил ход своего коня.

— Приказ резидента! — крикнул де Рюйт.

— Остановите своих людей, майор!..

— Уходите отсюда, менгер Деккер! Вам тут нечего делать.

Де Рюйт скакал мимо. И тут Шакир неуловимой тенью метнулся вперёд, привскочил кверху и, не достав, до сердца, на лету распорол майору левый бок.

— А-а!.. дьявол! — крикнул де Рюйт, хватаясь за бок. Кровь окрасила пальцы майора и тёмную ткань мундира.

— Это тебе за туван-бесара! — крикнул Шакир и тут же упал, подмятый всей лавиной конного войска, спускающегося с горы.

Деревянная ограда кампонга разлетелась в двух-трёх местах от ручных бомб. Кампонг сразу запылал с трёх концов.

— Белые!.. Белые!..

Вой поднялся в хижинах: отряд ворвался внутрь.

Конные рубили наотмашь, вправо и влево, не щадя ни женщин, ни стариков. Огонь летел со стропил, женщины с воем выбегали из хижин, хватали детей. Буйволы метались в дыму, с рёвом проламывали загородки. Мужчины отстреливались с крыш; когда хижина вспыхивала, как факел, — перескакивали на соседнюю и стреляли оттуда.

Солдаты отвечали ружейным огнём. Стрелы тучей ещё летели с крыш, но баттаки уже валились с подожжённых стропил, роняли копья и луки. Недобитых мужчин доставали саблями из обломков их собственных жилищ.

Соппо — дом для собраний и празднеств — солдаты разнесли по брёвнам, медные инструменты гамеланга измяли и раскидали по земле, драгоценные свитки древних рукописей истоптали ногами. Детей и женщин, оставшихся в живых, гнали за ограду. Через час кампонг пылал, как бамбуковый костёр.

Эдвард смотрел со склона холма. В ушах у него шумело, он точно окаменел.

«Ты — изменник!» — сказал он себе.

Вся его жизнь пролетела в эту минуту перед ним от каменных набережных Амстердама, от мальчишеских мечтаний в амстердамской конторе, от первого путешествия в далёкий мир, через годы исканий, до этого дня, когда он стоял здесь, на холме, и смотрел на то, что делали с воинами страны Батта.

«Ты — изменник! — сказал себе Эдвард. — Ты должен был биться на их стороне!»

Он повернул и погнал коня прочь. Горная речка катилась перед ним в лощине по острым камням. Эдвард с размаху бросил коня в переправу, точно шёл в стычку с целым отрядом колониального войска.

«Ты должен был биться на их стороне!»

Он гнал и гнал коня, не видя, что лес уже обступил его со всех сторон. Стволы деревьев качались и клонились, точно настигая его; в ушах звенело.

Он гнал и гнал коня вперёд.

* * *

На голландском посту, в лесной луговине, сторожевой солдат остановил неизвестного всадника без шляпы, в европейском плаще. Человек был горяч, красен, не отвечал на вопросы, бормотал что-то непонятное — должно быть, бредил.

Солдат повёл его к офицеру. Офицер по значкам на куртке узнал в задержанном правительственного контролёра, дал конвой, санитаров и велел переправить больного к реке, в мирный кампонг, вместе с тифозными. Кругом в лесу среди солдат было столько больных, а офицер не слишком разбирался, кто чем болен.

Эдварда повезли. Облака плыли над ним то красные, то лиловые, носилки качались и кренились, как на море.

— Беритесь за оружие, люди Батта! — кричал в бреду Эдвард.

Конвой стерёг Эдварда на остановках, солдаты отгоняли от него москитов, поили водой и ёжились, слушая его бред.

— Ваше высокопревосходительство, вы подлец! — несколько раз вполне отчётливо произнёс Эдвард.

Он повторил то же самое уже в лодке, но гребцы-малайцы не поняли его. Гребцы, заждавшиеся в речной излучине, узнали своего тувана и повезли его домой.

Он лежал на дне лодки с воспалёнными глазами, синий от озноба.

— Демам! — определили гребцы.

Да, это был не тиф. Это был демам — бич малайцев, пугало европейцев, несчастье тропиков — болотная лихорадка.

На четвёртый день Эдвард с трудом сел и взялся за борт плоскодонки.

— Ваше высокопревосходительство, вы подлец! — сказал он уже не в бреду, а при полном сознании.

Берега Айер-Наталь, то низкие, то гористые, поворачивались перед ним, вдали виднелись конические вершины вулканов.

«Весь этот остров за десять-пятнадцать лет можно превратить в цветущий сад…»

Не в сад, а в застенок превращали этот плодороднейший, богатейший в мире остров. Жадные насильники обрекали малайцев на голод у собственного поля…

«Я поеду прямо в Паданг! — думал Эдвард. — Я доберусь до самого резидента!.. Я скажу ему: вы подлец, ваше превосходительство».

Гребцы упирались вёслами в дно, жевали бетель, переговаривались и смотрели на Эдварда. Они не знали, что этот странный белый с воспалёнными глазами несёт с собой угрозу самому туван-бесару.

«Меня прогонят — я поеду в Батавию!.. Я доберусь до генерал-губернатора!.. Я подниму на ноги весь Совет Индии!..»

Плетёные дома Наталя, наконец, показались на гористом берегу. С усилием Эдвард вышел из лодки и побрёл домой.

Земля под ним качалась и кренилась, как дно малайской плоскодонки.

У дверей своего бенгало Эдвард увидел босого метиса в синей форменной куртке. Метис подошёл и взял Эдварда за плечо.

— Контролёр Деккер, вы арестованы! — сказал метис.

 

Глава восьмая

Тоска по родине

Бамбуковая клетка на высоких подпорках, безоблачное небо над сквозным переплётом крыши, туземная стража внизу. Каждое утро и каждый вечер в тюрьму приходили на проверку.

Генерал Михельс велел держать над заключённым Деккером строжайшее наблюдение.

— Он хуже малайца! — сказал о нём генерал. — Он вор и растратчик.

В натальской кассе оказалась нехватка в две тысячи гульденов.

— Ловкий ход! — толковали в Паданге. — Ловкий ход для старого дурака Михельса. Услал неопытного мальчишку-контролёра в опасную поездку к баттакам, а в его отсутствие обнаружил растрату в кассе!

Все знали, что растрата была сделана ещё при старом контролёре, Ван-Клерене, и что прямое участие в ней принимал сам генерал Михельс.

Эдвард не думал о побеге. Он слушал возню обезьян на соседних деревьях, ночной голос тигра в лесу. Солнце донимало его сквозь дыры в крыше. Он то лежал, распластавшись на полу, слушая биение собственного сердца, то прятался в тень, в угол, и сидел здесь, не двигаясь долгие часы. Лихорадка отпустила его, но на смену ей пришла новая болезнь: тоска по родине. Он вспоминал своё детство, прохладное северное море, сумрачные набережные Амстердама. Он любил книги и море с детских лет, больше всего на свете. Его отец был моряком. Он хотел остаться верен своему детству, мечтам своей юности, книгам. Он хотел остаться верен своему труженику-отцу.

Детские годы Эдварда прошли на берегу канала. Много печального было в них. Почему он вырос такой, не похожий на других?.. Старший его брат, Питер, стал пастором; второй из братьев, Ян, долго был моряком, как отец.

В Амстердаме они жили в доме, который назывался «Морская раковина». Над окнами «Раковины» низко спускалась черепичная кровля, и в зимний день в комнатах было темновато. Всю осень и начало зимы ветер дул с моря, черепицы на низкой кровле подрагивали и звенели под ветром, и крупная рябь пробегала по каналу далеко в город.

Уже по одному названию было ясно, что в доме живёт семья моряка. Над дверью висела медная дощечка: «Энгель Дауэс Деккер, шкипер дальнего плавания».

Отец Эдварда, Энгель Деккер, любил старые торговые суда восточного плавания и никогда не нанимался на другие. Зимою и летом капитан Деккер ходил в одной и той же чёрной примятой шляпе с обвисшими полями и в старинной чёрной куртке, какую носили прежде его отец и дед, фрисландские рыбаки. Он не умел любезно разговаривать с путешественниками, и ни в штиль, ни в юго-западный ветер от него нельзя было добиться больше трёх слов Подряд.

Ругался он только в сильный шторм.

Дома и в тихую погоду отец молчал. Он сидел у огня на кухне, у чугунной решётки, ворошил угли, курил свою треснувшую коричневую трубку и молчал. Он был слишком молчалив даже для голландца.

Когда старшему из мальчишек, Питеру, исполнилось шестнадцать лет, отец взял его с собой в плавание. К переходу через два океана Питер готовился, как в церковную школу: укладывал тетрадки, продувал гусиные пёрышки, захватил и краски с кисточками и перочинный ножик.

— Ты выбросишь эту дребедень за борт в ближайшем порту, — сказал ему отец.

Отец ошибся. Капитан Деккер мало бывал дома и не знал своего старшего сына. Всю дорогу Питер возился с пёрышками и до самого Капштадта не научился отличать грот-мачту от форштевня. Когда же их начала трепать в океане настоящая буря, Питер лёг на койку в кубрике и начал громко молиться. В ту же осень капитан Деккер навсегда привёз сына домой.

— Из этого дурака ничего, кроме пастора, не выйдет, — сказал он жене.

Через пять лет Питер окончил пасторскую школу, а через семь — получил свой первый приход на севере, в Фрисландии.

Следующий был Ян. С Яном вышло иначе. Уже в четырнадцать лет Ян упросил отца взять его с собой в море. По палубе «Доротеи» он бегал, как по знакомой набережной, скоро знал назубок все слова команды и ловко взбирался по вантам.

На обратном пути они попали в шторм. «Доротею» кидало с волны на волну. Энгель Деккер бросил капитанский мостик и сам стал у рулевого колеса, — он всегда так делал, когда опасность угрожала судну. Сердитая волна каждые полминуты перекатывалась через палубу.

— Человека смыло! — закричали вдруг с левого борта.

— Парню придётся поучиться плавать, — не оборачиваясь и не меняя курса, сказал капитан. — А кто это?

— Это я, отец! — крикнул Ян.

Он успел ухватиться за конец фалрепа и влезал обратно на палубу. — Я уже научился!

— Молодец! — сказал капитан так же спокойно. — Значит, будешь моряком.

Следующим на очереди был он, Эдвард.

И отец и мать удивлялись Эдварду: он охотнее мечтал, чем играл, и охотнее читал, чем дрался. Он был широк в кости, крепок, как Ян, и светловолос, как отец, но глаза у него были не отцовские, фрисландские, бледно-голубые, а синие и выпуклые, как у матери. Когда он сидел, задумавшись, на ограде канала, свесив ноги в воду, можно было подумать, что он не один, что он ведёт с кем-то беседу или игру.

Он и в самом деле был не один: с Эдвардом всегда был «Абеллино» — книжка о знаменитом разбойнике. Он носил её на груди, под курткой. Эдвард любил книжки, как Питер, и любил море, как Ян.

Он хорошо учился и стал бы учёным лекарем или стихотворцем, если бы его не выгнали из школы.

Меестер Шнаппель, учитель, задал им в классе сочинение на тему: «О национальной добродетели и национальных героях».

«Национальные герои? Это, конечно, пираты, — решил Эдвард. — Разбоем и захватом на море промышляли все великие голландские мореплаватели. Если бы не пираты, разве Голландии достались бы такие большие и богатые острова в Тихом океане? Разбой на море — вот основа богатства Голландии!»

И Эдвард написал длинное сочинение «О пользе пиратов».

— Неслыханная дерзость! — сказал меестер Шнаппель, прочитав сочинение. — Такой образ мыслей допустить невозможно.

И Эдварда выгнали из школы.

Ему было тогда только двенадцать лет.

— А я думал, что он вслед за Питером метит в пасторы, — сказал отец, когда пришёл домой из плавания.

Несколько вечеров отец молчал. Наконец у матери кончилось терпение.

— Что мы будем делать с Эдвардом? Надо же пристроить его куда-нибудь, — сказала мать.

— Я хочу в море! — сказал Эдвард.

— Ты хочешь в море? — переспросил отец.

Он продул свою трубку и снова набил её табаком.

— Я ушёл в море первый раз в девяносто восьмом году, — сказал отец. — А у нас уже тысяча восемьсот тридцать второй. Тридцать четвёртый год я работаю в море и не наработал сотни гульденов себе на старость.

— А купец, который грузит сукно или кофе в трюм «Доротеи», выручает тысячу гульденов с каждого рейса, — сказала мать. — Пускай Эдвард пойдёт по торговой части.

Мать Эдварда, Ситске Деккер, была родом из Брабанта, из горных мест. Крестили её Франциской, но здесь, в Амстердаме, её все называли Ситске, — так амстердамцы произносили это имя. Ситске Деккер больше всего на свете боялась воды. У себя на родине она не привыкла к тому, чтобы домá глядели прямо на каналы, чтобы суда и лодки проплывали под самыми окнами, как в Амстердаме, чтобы лошади тянули за собой не повозки, а баржу с товаром.

Ситске не пустила бы мужа в море, если бы семья могла прожить без его заработка.

— Пускай Эдвард пойдёт по торговой части!..

Эдвард бегло писал, в полминуты мог умножить трёхзначное на четырёхзначное и быстро запоминал разные мудрёные слова.

У «Зимпель и Кроненкамп», в оптовой торговле, для Эдварда нашлось место. Жалованья ему для начала не положили никакого.

Зато хоть на суше!

Мать была довольна.

 

Глава девятая

Работа на суше

Как это было трудно — учиться торговать!

В первый день Эдвард долго искал вход в контору. Над тусклым окном висела вывеска: «Сукно, бархат, набивные ткани», но двери на улицу не было.

— Кого тебе, мальчик? — спросил у Эдварда рыжий извозчик во дворе.

— Зимпеля и Кроненкампа, — сказал Эдвард.

— Кроненкамп давно умер, — сказал извозчик.

— А Зимпель? — забеспокоился Эдвард.

— Зимпель жив, вот он, — и извозчик показал в самый далёкий угол заставленного телегами двора.

Эдвард спустился по ступенькам в грязный коридор.

— Кто там? — крикнул из-за двери простуженный голос.

На круглом стуле-вертушке сидел маленький красноглазый человек с редкими, точно объеденными бровями. Человек со скрипом завертелся на стуле.

— Это наш новый ученик?.. У него что-то слишком рассеянный вид. Глоттерс!

— Да, хозяин!

Глоттерс сполз со своей конторки. Он был суетливый, в короткой курточке, в бархатных штанах, вытертых на заду.

— Глоттерс, позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы у мальчишки было достаточно дела.

— Иди сюда! — Глоттерс потащил Эдварда к конторке. — Быстро писать умеешь?

— Умею, — сказал Эдвард.

— Почерк у тебя красивый?

— Красивый, — неуверенно сказал Эдвард.

— Садись, вот твоё место. О, он ещё мал, хозяин, конторка для него слишком высока!

— Ничего, можно положить книгу под ножки табурета, — недовольно сказал хозяин. — Мы все так начинали.

— Правильно! Подложим книгу. Вот так! Ещё одну! Прекрасно. Теперь ты достанешь до чернильницы.

Глоттерс кинул на конторку стопку писем.

— Вот, переписывай! Помни: в деловом письме почерк — это всё. Ни одной помарки. Понимаешь?

— Понимаю, — уныло сказал Эдвард.

Глоттерс отошёл к своему окну. Эдвард тихонько смотрел на красноглазого: что тот делает?.. На стуле-вертушке сидеть, должно быть, гораздо веселее, чем на обыкновенном табурете, — можно вертеться. Но хозяин не вертелся. Он кидал костяшки на счётах. Белые и чёрные колечки летали по прутьям взад и вперёд, сбегаясь и разбегаясь с удивительной быстротой. Зимпель, почти не глядя, небрежно откинул всё обратно и записал получившуюся сумму.

Сумма была большая. Зимпель с досадой тряхнул счёты и начал считать снова. Сотни, тысячи, десятки тысяч. Вторая сумма получилась ещё большей. Зимпель наморщил редкие брови. Он записал и эту сумму и начал вычитать большую из меньшей.

«Только бы меня так не заставили! — с тревогой подумал Эдвард. — Вычитывать большее из меньшего даже меестер Шнаппель не умел».

К двум часам письма кончились. По улице бежали мальчишки из контор, мелкие служащие — домой на обед. «Меня тоже отпустят на целый час!» — с радостью подумал Эдвард. Но хозяин молчал. Молчал и Глоттерс.

— Уже два часа, менгер… — решился напомнить Эдвард.

Стул хозяина со скрипом завертелся.

— Глоттерс! — крикнул хозяин. — У вас мальчишка сидит без дела.

— Сейчас! — Глоттерс схватил Эдварда за руку и побежал с ним куда-то.

Они спустились, поднялись и снова спустились по внутренним лестницам. Наконец пришли в низкое темноватое помещение. Здесь пахло мышами и лежалым отсыревшим сукном.

Кипы материй громоздились на полках вдоль стен. Полоски, горошек, колечки, цветы… У Эдварда разбежались глаза.

— Снимешь с полок, обметёшь пыль, а потом опять сложишь в порядке, — сказал Глоттерс.

Он кинул Эдварду тряпку и ушёл.

Сбросить кипы на прилавок, обмести с полок пыль — это было нетрудно. Но как сложить их обратно? В каком порядке они прежде лежали, — Эдвард уже не мог вспомнить.

«Надо сложить по рисунку!» — решил Эдвард. Он начал подбирать полоски к полоскам, цветы к цветам, горошек к горошку. Он вспотел, поднимая и закидывая на полки тяжёлые кипы материи. Через полчаса всё было готово. А ещё через десять минут вошедший на склад Глоттерс ахнул, выкатил глаза и побежал за хозяином.

— Посмотрите, что он сделал! Вы только посмотрите, хозяин, что он сделал! — Глоттерс вертелся вокруг Зимпеля, вскидывая полами короткой куртки.

— Он смешал всё!.. Бумажный бархат — с настоящим плюшем! Дешёвую набивную ткань — с брюссельским тканым шёлком. Тонкое полотно — с крестьянской пряжей! Посмотрите только, что мальчишка наделал в первый же день!

— Вижу! — сказал Зимпель.

Он жёстко взял Эдварда за локоть.

— Товар надо складывать не по рисунку, а по цене, — сказал Зимпель. — Положи сюда руку!

Он указал на прилавок. Эдвард положил руку на прилавок, ещё не понимая.

— Не рисунок важен, а цена! — повторил Зимпель и железным ободком счётов больно стукнул Эдварда по пальцам. — Там, где лежит миланский бархат, там не должна лежать дешёвая крестьянская пряжа! — он перевернул счёты другой стороной и ещё раз больно стукнул Эдварда по пальцам. — Запомни это, мальчик! И, чтобы запомнить это как следует, переложи всё сначала и выучи наизусть цены на все сорта!

— Понял? — спросил Глоттерс.

— Понял, — сказал Эдвард.

Так началось его обучение торговле.

С первого же дня Эдвард возненавидел Зимпеля.

«Драться с ним на пистолетах? — думал Эдвард. — Или устроить люк в конторе и спустить его под пол? Может быть, просто утопить Зимпеля в канале?»

Он подолгу сидел на складе у окна и придумывал казнь для Зимпеля.

В окно склада виден был канал и крутой мостик с бронзовыми оленями.

По воде ползли суда с дровами, с людьми, с глиняной посудой. По чисто вымытой кирпичной мостовой шли лошади и тянули за собой по каналу большую баржу с пассажирами — водяной дилижанс. Мальчишка в голубой куртке трясся на крайней лошадке и трубил в рог. «Кучер» дилижанса сидел на носу, у моста он вынимал изо рта трубку, а мальчишка в голубой куртке кидал ему конец верёвки, на которой тянули баржу. «Э-гей!..» Кучер подхватывал верёвку; баржа без тяги, уже по инерции, проползала под мостом, а за мостом кучер кидал конец обратно и снова совал в рот трубку. Дилижанс ехал дальше.

Амстердам был оживлён с утра до вечера, но не шумен. Торговый склад Европы, «магазин света», он не знал дребезжания колёс, пыли, тесноты, грохота и шума других больших городов. Его каналы бесшумно несли на себе всю тяжесть торгового груза; барки с лесом, рыбой, торфом, посудой, льном неслышно скользили по зелёной грязноватой воде. По воде плыли дилижансы, полные народу.

Мусорная барка часто останавливалась у мостика, на канале. Здесь было глубоко, мальчишки никогда не ныряли в этом месте. Барочники длинными баграми ворочали в грязной воде. На мосту стояли дети и смотрели.

— Сапог! — кричали дети. На конце багра вертелся сапог без подошвы.

— Кошка! — барочник тянул из воды полуразложившийся труп кошки.

«Нет, утопить Зимпеля невозможно, — думал Эдвард, — найдут и вытащат».

Раз он увидел на мостике Лину Ферштег. Лина училась с ним в одной школе. Она не умела плавать и как-то раз чуть не утонула в канале. Эдвард вытащил её тогда, плачущую, испуганную, в намокшем зелёном платье, похожую на лягушонка. С тех пор все так и звали её: Лина Лягушонок.

Лина Лягушонок сидела верхом на бронзовом олене и болтала ногами.

— Лина! — крикнул Эдвард. Он махнул ей рукой. Лина подбежала. За немытым стеклом она рассмотрела Эдварда, бледного, растрёпанного, с упавшими на лоб волосами, со штукой синего бархата в руках.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась Лина.

— Учусь торговать, — ответил Эдвард.

Лина сморщила коротенький носик.

— А мы скоро уезжаем! — сказала Лина.

Отец Лины был длинный невесёлый человек с вечно обвязанной шеей. Он держал лавчонку где-то на дальней улице, торговал травой от кашля и мазью от ревматических болей, которую сам делал.

Эдвард как-то был у них на Зелёном канале. Ферштеги жили в старом мрачном доме, в нижнем этаже, полутёмном от навеса над окнами, заплесневелом и сыром. Весною, в высокую воду, лодки здесь причаливали прямо к окнам, и на задних дворах по вечерам квакали лягушки.

В первую минуту Эдварду тогда показалось, что он попал в тропический музей. Через комнату тянулись воздушные корни каких-то растений, вцепившиеся в зелёную заплесневелую землю кадок и огромных горшков. Большие открытые банки стояли по углам, с искрошенными корнями, с высушенной травой, пахнущей лекарством. Чучела ящериц, больших и маленьких, хвостатых и бесхвостых, висели над камином.

Маленькая сердитая женщина вязала шерстяной чулок. Она указала на Эдварда концом спицы.

— Кто это? — спросила женщина у Лины.

— Эдвард Деккер, мама, сын капитана Деккера.

— Сын старого Деккера? У мальчишки всегда такой странный взгляд.

— Какой? — смутился Эдвард.

— Он смотрит так, словно думает о чём-то необыкновенном.

Две младших девочки, Эльзи и Мина, возились на полу с игрушками.

— Поди сюда, Эдвард, — сказал отец Лины.

Якоб Ферштег, кашляя, растапливал камин. Он долго чиркал спичкой о кожаную полу куртки. Сырой торф не разгорался.

— Как хорошо в Индии! — вздохнул Якоб Ферштег. — Там не нужно топить каминов.

— А зимою как же? — сердито спросила маленькая женщина, мефрау Ферштег. — Зимой нельзя без камина!

— В Индии нет зимы, — мечтательно сказал Якоб Ферштег. — Даже в январе температура на Яве редко бывает ниже пяти-десяти градусов. Жители там дважды и трижды в год собирают с полей урожай… Каждому белому, который приезжает в колонии, отводят участок земли, какой ему понравится… Я здесь живу, как жалкий подёнщик, нуждаясь во всём, а в колониях нет человека с белым цветом кожи, у которого было бы меньше, чем двенадцать слуг… На Яве любому белому готово казённое место, экипаж и двести гульденов жалованья в месяц… Вот только лихорадка, тропическая лихорадка!..

Якоб Ферштег придвинул к огню закутанный в тряпки горшок.

Из тряпок торчал какой-то жалкий росток.

— Что это? — спросил Эдвард.

Якоб Ферштег размотал тряпки.

— Хинхона!.. — он показал Эдварду розоватый ствол вялого деревца-крошки. — Хинхона — хинное дерево, драгоценное лекарство от тропической лихорадки. Если бы мне удалось привить это деревцо в Индии!.. Оно растёт только в Южной Америке. Я раздобыл привозной черенок с большим трудом: один аптекарь согласился продать за большие деньги. — Якоб Ферштег с нежностью придвинул свою хинхону к теплу.

— Лихорадка! — сказал он. — Если бы не тропическая лихорадка, я бы уже давно уехал в колонии…

— А мы скоро уезжаем! — сказала теперь Эдварду Лина, глядя на него с улицы сквозь тусклое стекло.

— Куда?

— В Индию.

— Как далеко!.. — вздохнул Эдвард.

— Ничего, что далеко. Ты научись торговать и тоже приезжай.

— Это очень трудно! — печально сказал Эдвард. — Я, должно быть, никогда не научусь.

* * *

В конторе была горячка: весенний сезон. Об Эдварде на время забыли. В конторе целый день толпились люди: хозяин сбывал по дешёвке гнилое сукно.

Об Эдварде забыли, но он не скучал. С ним был Абеллино, его любимый Абеллино. С великим разбойником Эдвард всегда мог попасть из своего склада и в лесной замок, и на войну, и на большую дорогу, и в тайный разбойничий притон. Пыль могла теперь без помехи ложиться на полки. — Эдвард лежал на подоконнике с книгой в руках.

— Глоттерс, а что делает наш ученик? — вспомнил, наконец, об Эдварде хозяин.

Эдвард как раз в эту минуту врывался вместе с Абеллино в замок злодея графа.

— Сейчас!.. Сейчас я пошлю его на Кайзерсграхт за роттердамской почтой, — засуетился Глоттерс.

— «Молитесь, граф! — воскликнул храбрый Абеллино и навёл пистолет на побледневшего графа…»

Эдвард не видел, какая беда шла на него из конторы.

— Хозяин! — крикнул Глоттерс, — хозяин, вы не знаете, кого вы взяли себе в ученики!.. Посмотрите, что он делает, хозяин!..

— Вижу! — сказал Зимпель. Он сдёрнул Эдварда с подоконника. — Давай книгу!..

— Молитесь, граф!.. — закричал Эдвард. Он прижал «Абеллино» к груди обеими руками.

Красные глаза Зимпеля ещё сильнее покраснели.

— Ты сошёл с ума, мальчик! — медленно сказал Зимпель. — Давай книгу!

Зимпель с силой приподнял Эдварда с полу, отвёл ему локти в стороны и легко взял из его рук книгу. Потом подошёл к окну и толкнул давно не раскрывавшуюся раму.

— Что вы делаете! — вскрикнул Эдвард.

Взмах руки — и великий разбойник перелетел через ограду и шлёпнулся в зелёные воды канала.

— Держите мальчишку, Глоттерс! — сказал хозяин. — Разве вы не видите, что он сейчас выскочит за книгой в окно?

Но было уже поздно. Эдвард спрыгнул с низкого подоконника на улицу и побежал к мостику. Здесь было глубоко, мальчишки никогда не ныряли в этом месте. Эдвард соскользнул по чугунным украшениям мостика к самой воде и попытался перехватить книгу рукой. «Абеллино» отнесло к середине. Он ещё не погрузился; под кожей переплёта у «Абеллино» были деревянные дощечки; великий разбойник плыл, медленно разворачивая жёлтые страницы. Эдвард бросился за ним вплавь. Ребята на мосту ахнули: он плыл в штанах и куртке, не успев скинуть даже башмаков. «Абеллино» уже погружался; Эдвард с трудом добрался до него, схватил и одной рукой прижал к груди. Обратно он плыл медленнее, потому что одной рукой держал книгу и ещё потому, что башмаки и одежда начали намокать. Он плыл всё медленнее, потом забился на одном месте и хлебнул воды. Как раз у моста стояла мусорная барка; барочник протянул Эдварду багор, но Эдвард взмахнул рукой мимо и начал погружаться. Женщины закричали на берегу, барочник, ругаясь, полез в воду.

— Не суйся в воду, если не умеешь плавать! — сердито сказал барочник и втащил Эдварда на барку.

Мальчик стоял среди мусора, вода ручьями бежала с него.

Эдвард так и пришёл домой, мокрый, в мокрых сапогах, прижимая к груди мокрую, истерзанную книгу.

Мать переодела его, высушила штаны и куртку и сбегала к Зимпелю извиниться.

— Он тебя простил, — сказала мать. — Завтра утром можешь опять идти в контору.

Ветер неожиданно пришёл на помощь Эдварду. Ночью ветер задул с моря. Сердитая волна побежала по каналам.

— Вода поднимается!

Никого из ребят не пустили из дому.

Когда ветер дул с моря, вода напирала на сушу, и прочные старые плотины на побережье, укреплённые корабельными цепями, напрягались, как тонкие дощатые перегородки, готовые лопнуть.

Против дома Деккеров на канале торчала из воды чёрная верхушка мачты. Парусная барка затонула здесь когда-то у самых ворот дома. Эдвард смотрел из окна на кончик мачты и по ней видел, как поднимается в канале вода.

Ветер гнал море на город. В доках палили пушки: наводнение! С окраин ещё с ночи брели люди: на крайних островках, далеко выдвинутых в море, дома стояли уже по окна в воде.

Эдвард смотрел, как поднимается вода. Наводнение — вот что спасёт его от Зимпеля! Верхушку мачты уже покрыло водой. Нельзя было даже узнать того места, где она прежде торчала. Вода в канале бурлила, волновалась и перехлёстывала через ограду. Пускай вода хлынет и затопит контору!.. Вода смоет с полок все полоски, круги и цветы на белом и розовом фоне… Тяжёлые счеты потонут сразу: прутья и ободок у них железные. Но большая конторская книга долго не намокнет, она будет плыть и плыть, разворачивая исписанные страницы… Стюберы, гульдены, зильбергроши»… Наутро хозяин придёт в свою контору, — и только волны будут шуметь над прилавком…

На третьи сутки ветер вдруг переменился. Ветер словно закружился на месте и к утру утих. Вода спáла, не тронув Зимпеля.

Зимпель кончился иначе. Вода спáла. Эдвард пришёл утром на работу, но не застал никого — ни Зимпеля, ни Глоттерса, ни самой конторы. Окно было забито досками, дверь заперта. Тот же рыжий извозчик, которого Эдвард встретил в первый раз, копался во дворе под телегой.

— Где же «Зимпель и Кроненкамп»? — спросил у извозчика Эдвард.

— Кроненкамп умер, — махнул рукой извозчик.

— А Зимпель?

— Зимпель лопнул, — сказал извозчик.

— Как так лопнул? — растерялся Эдвард.

— Обанкротился, — объяснил извозчик.

— Что это значит? — не понял Эдвард. Он вспомнил, как в первый день хозяин всё вычитывал бóльшую сумму из меньшей.

Извозчик высунул голову из-под телеги.

— Не платит по счетам, вот что это значит, — сказал извозчик. — Это значит, что Зимпеля больше нет.

Извозчик снова спрятал голову под телегу.

Так кончился «Зимпель и Кроненкамп», без наводнения. Амстердамский банк отказался поручиться за него, и вся хитрая торговая постройка Зимпеля, его цветы и полоски, его образцы сорока сортов, его книги, векселя, заказы фабрикантам потеряли реальную цену. Зимпель разорился в двадцать четыре часа, и Эдвард мог идти учиться торговать в другом месте.

 

Глава десятая

Амстердам — магазин света

В торговом доме «Годдамер и Кº» было чему поучиться.

Здесь торговали кофе. Десятки и сотни тонн кофейных зёрен прибывали и выбывали ежедневно в больших конторских книгах. Эдварду надо было вписать каждую партию кофе на нужное место в книге, под чертою или над чертою, обметить погрузку и недогрузку и так распределить по графам, чтобы ни одно зёрнышко кофе одного сорта не попало в отделение для кофе другого сорта. Эдвард очень уставал за день, словно сам таскал кофе в мешках и ящиках из трюма на пристань и с пристани в трюм.

Десятки судов приходили ежедневно из Индии в нидерландские порты, и одна шестая всего годового кофейного груза в Амстердаме приходилась на Годдамера. Вот это называлось торговать!

Младший конторщик Штеегер показал Эдварду, какие бывают зёрна. Все сорта кофе лежали на столе у Штеегера в полотняных мешочках.

— Вот яванский кофе, тёмные некрупные зёрна с глубокой бороздкой, — лучший кофе в мире. Вот кофе цейлонский, более крупный, но не такой душистый… А вот плоские, вытянутые зёрна и гораздо более светлые. Этот кофе родится на Суматре.

Эдвард рассмотрел на карте эту островную Индию, из которой везли столько кофе; в Индийском океане точно столкнулись четыре огромных острова — Борнео, Целебес, Ява, Суматра, и цепь маленьких протянулась возле них. Любой из этих островов был втрое больше Голландии, а все острова вместе, если их наложить на Европу, прикрыли бы Германию и Францию да ещё добрый кусок Испании.

— Неужели вы, менгер Штеегер, побывали во всех этих местах? — удивлялся Эдвард.

— Что ты, мальчик, я никогда не ездил дальше Гаарлемовых ворот, — смиренно отвечал Штеегер.

Штеегер был тихий седенький старичок. Он ходил в мягких суконных сапогах, а в ушах у него всегда торчала коричневая пакля. И голос у него был мягкий, вежливый, точно подбитый войлоком. Когда же в контору спускался из верхних комнат сам хозяин Годдамер, Штеегер от страха терял голос и начинал говорить шёпотом.

Прошло два месяца, пока Эдварда, наконец, позвали наверх к хозяину. Годдамер потребовал сведений о ценах на кофе в южных портах. Штеегер затрепетал, собирая Эдварду бумаги.

— Сможешь ли ты ответить хозяину?

— Смогу, — ответил Эдвард и пошёл наверх, в хозяйские комнаты.

Он увидел сначала только огромную тень хозяина на навощённом полу. Годдамер сидел на высоком кресле, поставив ногу на решётку камина, откинув вбок руку с длинной трубкой. Седую щёку Годдамера освещало пламя камина; тень от него и от его высокого кресла ложилась на треть комнаты. Жирная кошка сидела за его плечом, на каминной полке.

Хозяин не повернул щеки от пламени камина.

— Давай бумаги! — сказал хозяин.

Эдвард подал бумаги.

— Так!.. — громко сказал Годдамер, листая бумаги. — Так! Так!..

Кошка от каждого «так» вздрагивала и испуганно прикрывала глаза.

— Так! — ещё раз сказал хозяин тем же громким, командующим голосом. — Хорошо. А по Лиссабону?

— По Лиссабонскому порту сведений ещё нет, менгер, — ответил Эдвард.

— Так. Хорошо. Можешь идти. Твоя фамилия Деккер?

— Да, менгер, — сказал Эдвард.

— Хорошо, Деккер. Старайся. Если будешь стараться, из ученика станешь младшим конторщиком. Штеегер уже стар, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Эдвард.

— Можешь идти.

В тот день Эдвард не пошёл домой обедать. Он пошёл бродить по городу.

Стать таким же, как робкий старичок Штеегер, с его затхлым сюртуком и паклей в ушах?.. Или как старший конторщик Скроот, близорукий и жадный, с глазами менялы?.. Дрожь брала Эдварда, когда он думал об этом.

С высокой Амстельской плотины виден был весь город, построенный ниже уровня океана, на девяноста пяти островках, заливаемых морем; город, дома которого стоят на деревянных сваях, глубоко забитых в землю; Амстердам — город купцов и менял, город мореплавателей и знаменитых художников; город, о котором ещё Эразм Роттердамский сказал, что «жители его, подобно птицам, живут на деревьях».

Рядом с Адмиралтейством на набережной стояло длинное мрачное здание цвета бычьей крови, почти без окон, похожее на казарму. Это были склады ост-индской торговой компании. Сюда сто сорок лет тому назад прибыл первый груз с острова Явы. Это был перец или табак, а может быть, красное дерево. На одном из первых ост-индских судов прибыл в Амстердам страшный враг. Враг был опасен вдвойне, потому что был незаметен. Он делал своё дело во тьме, он подкапывался под основы, он стал угрозой самому существованию города. Когда амстердамцы спохватились, часть городских свай была уже подточена. Этот враг был жучок-точильщик — крошечное насекомое, завезённое с Явы с каким-то грузом. Жучок точил дерево, и толстые брёвна делались ноздреватыми и ломкими, как наполовину искрошившийся сухарь. Жучок подкопался даже под здание банка, знаменитого амстердамского банка, самого прочного в Европе. Купцы всполошились. Против жучка был объявлен поход. Долго боролся жучок, но не выдержал холодного климата и борьбы с настойчивыми голландцами, уступил. Разрушение города прекратилось.

С начала столетия большие океанские суда не ходили через Зейдерзее: мели и песчаные барьеры сделали залив слишком трудно проходимым. Глубокий и широкий Морской канал выводил большие суда к Ньевендипу, прямо в Немецкое море, на глубокую воду.

Из Амстердамского порта суда уходили в далёкую Индию. Там были невиданные прекрасные земли, нетронутые леса, необыкновенные люди, живущие среди первобытной природы. Там был новый мир, не похожий на амстердамскую купеческую контору.

Эдварда мучительно привлекал к себе этот мир.

Скоро Ян приехал из плавания, весь обросший, с жёсткой щетиной на щеках; он уже ругался, как настоящий матёрой матрос.

— На твоём месте, — сказал он Эдварду, — я не стал бы сидеть в этом лягушечьем болоте, а уехал бы в колонии, на Яву или на Суматру. Там, по крайней мере, есть где развернуться белому человеку.

— Что там можно делать? — спросил Эдвард.

— Торговать! — сказал Ян. — В Индии очень легко разбогатеть. Я сам знавал парней, которые бом-брамсели не отличали от бом-кливера, а в колониях очень скоро стали богачами.

— Я никогда не научусь торговать, — сказал Эдвард. — Я хочу путешествовать. Хочу подняться вверх по неизвестной реке и написать книгу или поселиться среди диких даяков на Борнео и научить их грамоте.

— Один англичанин на Борнео даже сделался вождём диких, — сказал Ян. — Может случиться, и тебе повезёт.

— Уговори отца, — попросил Эдвард, — может быть, он согласится взять меня на «Доротею» в следующий рейс.

Отца уговорить не удалось, но с того времени Эдвард стал постоянно думать о поездке в колонии. Он достал книги об островах в Индийском океане.

 

Глава одиннадцатая

Семь стюберов

Эдвард читал историю морских завоеваний, переложив своими книгами папки конторских бумаг. В конторе Годдамера, согнувшись на своём табурете, он забывал обо всём.

Скроот, старший конторщик, любил неслышно подходить к Эдварду сзади и стоять за его плечом. Один глаз у Скроота косил, и казалось, что он видит им через плечо, что лежит у Эдварда под бумагами.

— Что это у тебя? — подозрительно спрашивал Скроот.

— Счета за прошлый месяц. — Эдвард поспешно закладывал графлёными листами бумаги рисунок, на котором голландский мореплаватель Тасман подплывал на старинном парусном судне к не известной ещё европейцам Новой Зеландии. Новая Зеландия была на рисунке высокой и круглой, как сахарная горка, а дикари, все одинаковые, стояли боком и держали в руках длинные оперённые стрелы.

Скроот уходил, и Эдвард снова брался за книгу. Он читал о семнадцатом веке. Голландия выходила в то время на первое место среди морских держав. В нидерландских доках строили большие морские суда. Голландские купцы держали в руках Африканскую Гвинею, имели поселения на пути в Индию, владели Маврикией и Цейлоном и теснили португальцев на островах пряностей — Яве, Борнео, Суматре — самых больших, плодородных и населённых островах дальнего азиатского востока.

В Чили было золото, в Аргентине — серебро. В тропической Индии, на островах пряностей росли на свободе сахарный тростник, мускат, миндаль, индиго, перец, — заросли тростника, мускатные леса, целые поля гвоздики.

— Метлой вымету всех с океана! — объявил голландский адмирал Троомп и подвесил метлу к фок-мачте своего судна.

Больше столетия Голландия владела морями. Испанские и португальские пираты бежали от одного вида голландского флага. Голландские моряки хозяйничали во всех водах мира.

Прошло столетие, и Великобритания начала теснить Голландию. Британские суда превосходили суда голландские. Эдвард рассматривал на рисунке ходкий и поворотливый, но слишком легко вооружённый голландский фрегат и сравнивал его с грозным двенадцатипушечным английским бригом.

Скроот сердился на то, что в конторе уходит слишком много свечей. Все огарки он прятал в железный конторский шкаф. Когда Эдвард оставался в конторе на вечер дописывать свои счета, Скроот выдавал ему три маленьких огарка. Два из них Эдвард тратил на конторские записи, а при свете третьего огибал со Схонтеном южноамериканский материк или зимовал с Баренцом на Новой Земле.

— Кнутом отхлещу голландца, который попадётся мне на море! — сказал английский адмирал Блэк и подвесил кнут к фок-мачте своего судна… Великобритания била Голландию на всех широтах. Она утвердилась в Австралии и гнала голландцев с Цейлона и из Африканской Гвинеи. Теперь уже британские моряки хозяйничали во всех водах мира. Голландские пираты бежали от пиратов британских.

Голландия уступила в Африке, на Цейлоне и в Вест-Индии, но крепко держалась за Индонезию. Голландские купцы основывали торговые фактории по всей Яве, укреплялись и на соседних островах, на Борнео и Суматре. Острова пряностей Голландия удержала за собой.

Из них делали теперь «естественное продолжение Голландии за океаном».

Однажды на главной улице города Эдвард прочёл объявление. Любому амстердамцу, если он верующий христианин, не имеет глазных болезней и никогда не сидел в долговой тюрьме, предлагалось переехать на Яву, на готовый участок земли и заняться разведением гвоздики, кофейного дерева или сахарного тростника.

«Как бы Ферштеги не уехали!» — с тревогой подумал Эдвард.

Он пошёл на Зелёный канал. В нижнем этаже знакомого дома он не нашёл ни Лины Лягушонка, ни её отца, ни хинхоны, ни шерстяных чулок.

Ферштеги действительно уехали в Индонезию. Якоб Ферштег оставил в Амстердаме все свои травы и баночки, зато повёз на Яву, закутав в тряпки, росток хинного дерева.

В ту осень тысяча восемьсот тридцать пятого года Эдвард начал писать элегию, печальные стихи — «Разлука с Линой». Он набросал их в черновом виде на полях толстой конторской книги, и Скроот поймал его и сказал, что если это повторится ещё раз, то Эдварда выгонят из конторы.

Так прошла ещё одна зима. Эдварду давно уже не нужно было подкладывать книги под ножки табурета, — ему шёл семнадцатый год. Грузы в Амстердамский порт всё прибывали, и записи в конторских книгах шли таким тесным строем, что некуда было бы вписать и две строчки стихов.

Каждое воскресенье Эдвард уходил за город, на Высокие шлюзы или на Морской канал. Он ложился где-нибудь у обочины дороги или на краю канала и смотрел. Влево от Ая, к Гаарлему, уходила насыпь, сбитая из крупного песка. Это строили железную дорогу, первую в стране, между Амстердамом и Гаарлемом. На болотистом, колеблемом подпочвенными водами грунте насыпь укрепляли, как плотину. Крестьянские домики, крытые тростником, тянулись вдоль канала. Каждый дом, как маленькая крепость, окружён был водяным рвом; вода подступала к самому порогу. На ночь доски, перекинутые через ров, убирали, и воры не могли подойти к дому.

Огромные, точно одушевлённые, крылья ветряных мельниц поворачивались по ветру. Эдвард читал названия мельниц. Чаще всего это была «Роза ветров» или «Ни минуты отдыха». Раз он встретил мельницу, которая называлась «Четыре стороны света».

Неужели он так и проведёт здесь всю жизнь, в амстердамской конторе? Сначала мальчиком, потом младшим конторщиком, потом старшим? Тревога терзала Эдварда, когда он думал об этом.

Больше четырёх лет томился Эдвард у Годдамера, среди мешков с кофейными зёрнами. Весною тысяча восемьсот тридцать восьмого года торговый дом «Годдамер и Kº» собрался заключить с франкфуртскими купцами выгодную кофейную сделку. Хозяин потребовал от конторы отчёты за полгода в срочном порядке, и Скроот совершенно обезумел. В книгах оказались недочёты, счета за ноябрь прошедшего тридцать седьмого года съели крысы, и Скроот засадил всю контору наново заполнять листы и подсчитывать суммы. Эдварду досталась вся первая половина ноября. Пропали свободные дни, пропали вечера, — Эдвард теперь каждый день до ночи сидел в конторе. Скроот так скупо отпускал ему свечи, — что последние суммы часто приходилось дописывать на память в темноте. И раз, дописав в один из вечеров, в темноте, несколько цифр, Эдвард ошибся на семь стюберов.

Ошибка открылась не сразу, но, когда уже открылась, слишком трудно было её исправить. Затесавшись где-то в ноябре, ошибка переползла и на декабрь, — не сходились счета за весь год.

Проклятые семь стюберов! Эдвард потерял голову, разыскивая их из счета в счёт. Он предложил Скрооту покрыть ошибку из собственного жалованья. Это не помогло. Скроот доложил хозяину, и Эдварда выгнали из торгового дома «Годдамер и Kº».

Осенью отец с Яном вернулись из плаванья.

— Мать-Голландия!.. Четырнадцать дьяволов и один покойник ей в глотку!.. — сказал Ян, когда узнал о неудаче Эдварда.

Вечером дело Эдварда обсудили. Вернее, говорил один Ян, а отец молчал и курил трубку. Молчал и Эдвард.

Ян сказал, что это даже очень хорошо, что так вышло… Если для Эдварда не находится места в этом проклятом амстердамском болоте, то есть ещё в Индийском океане десяток-другой островов, где голландцы будут рады белому человеку. На Яве или на Суматре готовы первому попавшемуся амстердамцу платить триста золотых гульденов в месяц только за белый цвет кожи, а кроме того, там ещё можно заняться разведением кофе или сахара и нажить много денег. Разбогател же, говорят, Якоб Ферштег не то на хине, не то на гвоздике. Эдварда можно отвезти в Батавию на «Доротее» в следующий же рейс, и хозяин судна даже не спросит с него денег за проезд.

Эдвард замер, а отец в ответ на слова Яна кивнул головой и снова закурил свою трубку. Так судьба Эдварда была решена, и капитану Деккеру даже не пришлось потратить на это ни одного лишнего слова.

Мать достала со дна сундука старый мужнин плащ, и из серого капитанского плаща Эдварду сшили куртку с фалдами и модные узкие панталоны.

До октября «Доротея» стояла в Западных доках на ремонте и вышла оттуда заново просмолённая, с синими свежевыкрашенными бортами.

Даже Скроот начал уважать Эдварда, когда узнал, что он уезжает в Индонезию, и принёс ему рекомендательное письмо в Батавскую финансовую палату.

«Доротея» шла в колонии старым кружным путём, вокруг мыса Доброй Надежды. Им предстояло обогнуть весь огромный африканский материк и пересечь к северо-востоку по ломаной линии Индийский океан, чтобы добраться до острова Ява.

Все свои — мать, Питер, сестрёнка Трина, младший брат Биллем — провожали их в гавани, и много ещё пришло соседей и друзей.

Большой военный фрегат попался навстречу «Доротее» в самом устье Морского канала. Ветер дул фрегату в лоб, и восемнадцать лошадей тянули его на бечевах, неспешно переступая по берегу. Пушки, снаряжение и даже часть команды фрегат оставил в Ньевендипе, при входе в Морской канал.

— Из колоний идёт, — сказал помощник капитана.

У Эдварда сжалось сердце.

Плоская голландская земля долго ещё тянулась по левому борту «Доротеи». Казалось, высокие ветряные мельницы стоят прямо на воде, — линия суши сливалась с линией моря. Мельницы долго ещё махали крыльями Эдварду на прощанье. Эдвард не мог угадать, что они хотят ему сказать. «Приезжай, приезжай назад — кажется, говорила «Роза ветров». «Не возвращайся, не возвращайся больше…» — махали ему «Четыре стороны света».

Потом шхуна повернула в открытое море, и родина осталась за кормой «Доротеи».

 

Глава двенадцатая

«Утрата чести»

Всё это вспомнилось Эдварду, пока он сидел в своей бамбуковой тюрьме. Он точно снова всё пережил.

Потом была Ява, столкновение с лейтенантом Ван дер Фрошем и отъезд на Суматру.

Он видел неправду. Он видел жестокое угнетение. Он видел, как малайцы гибнут от голода среди щедрой и прекрасной природы, как они изнывают в неволе на своих родных островах.

Надо открыть глаза тем, кто не знает. Надо бороться.

— Я не отступлю, — сказал себе Эдвард. — Я буду бороться. Делом и словом! — твердил он себе.

Действовать он сейчас не мог, зато мог писать.

В углу его тюрьмы стоял перевёрнутый ящик из-под индиго. За несколько медных монет сторож-малаец принёс ему гусиных перьев и пузырёк с густой синей краской, похожей на чернила. Сидя у ящика на полу, на скрещённых ногах, как сидят малайцы, Эдвард начал писать свою пьесу — «Утрата чести». В ней он хотел рассказать голландцам и всему миру о том, что делается на островах Индонезии.

Днём он писал, а ночью лежал, часто без сна, и глядел на звёзды.

Синева и бледность предрассветного неба на Суматре были как прохладные сумерки весной в Голландии.

Он вспоминал, как они с Яном впервые прибыли на Яву, два года назад.

В душный январский полдень «Доротея» вошла под завесой дождя в маленькую бухту Танджонк-Приока.

Эдвард увидел низкий берег и первые пальмы на берегу. Вместе с братом Яном они сошли на землю Явы.

Их обступили голые до пояса люди. Коричневые спины блестели от масла и пота. Ян сразу сбросил и плащ, и куртку.

— Пойдём пешком, — сказал Ян, — я знаю дорогу.

Они пошли высоким насыпным шоссе из порта в город. Слишком яркая, точно ядовитая, зелень подступала к шоссе с обеих сторон, среди зелени блестели лужи.

— Погибельные места! — сказал Ян. — Малярия.

Их обгоняли люди — пешком и в лёгких крытых повозках. Каждый спешил к заходу солнца добраться до города.

Никто не жил в Танджонк-Приоке: злая тропическая лихорадка поджидала того, кто решился бы провести ночь в этих болотных зарослях.

Около часу шли Ян с Эдвардом, пока показались первые дома — плетёные из прутьев, как корзины, на высоких подпорках.

— Что это? — спросил Эдвард.

— Батавия, — сказал Ян.

Батавия? Столица Явы? Эдвард осматривался с изумлением. Разве это город?.. Каналы без оград тянулись между плетёных домов, вода в каналах была мутная, жёлтая, как кофейный настой. По воде плыли баржи, гружённые бананами, на баржах стояли тёмные, сожжённые зноем люди.

Только в центре города, на Королевском Лугу, они увидели кирпичную мостовую, сады, экипажи и каменные дома голландской стройки.

Здесь они нашли Ферштегов, в большом белом доме с мраморной террасой.

— Значит, мне не соврали, что старый Якоб Ферштег разбогател в колониях! — удивился Ян.

Двое цветных слуг низко поклонились им на парадной террасе.

Тоненькая девушка, затянутая в европейское платье, выбежала навстречу.

Девушка церемонно присела.

— Лягушонок! — вскрикнул Эдвард.

— Не Лягушонок, а Каролина! — важно поправила девушка.

Эдвард разглядывал её с изумлением. Неужели это она, маленькая Лина, Лягушонок?.. Как она выросла!.. Какое у ней платье!.. Бархатное, пышное, с низкой талией и вырезом.

— Как вы изменились, Лина! — сказал Эдвард.

— Да! — Лина передёрнула плечиками. — Многое изменилось!

Она повела их по комнатам. У них две террасы, восемь комнат… двенадцать слуг… кучер, повар, помощник повара, два лакея, горничная, судомойка…

— Гости из Амстердама!.. Гости из Амстердама! — Эльзи и Минтье запрыгали вокруг Яна и Эдварда.

Их вели из комнаты в комнату, все говорили сразу.

— Мама!.. Мама!.. Гости из Голландии!..

Мефрау Ферштег сидела в низком кресле-качалке и вязала. Горы разноцветной шерсти вздымались вокруг неё. На спицах застрял почти готовый красный шерстяной свитер.

«Свитер? В такую жару?..» — удивился про себя Эдвард, но остерёгся спросить.

Якоб Ферштег вышел к ним в ватном сюртуке, в тёплом пледе. Его тряс озноб.

— Я знала, что Якобу и на Яве понадобится тёплый голландский свитер, — с достоинством сказала мефрау Ферштег. — Не уберёгся мой Якоб. Заболел!..

Якоба Ферштега трясла малярия. Он очень изменился, похудел, пожелтел, под глазами у него обозначились синие круги.

— Злая батавская форма! — ёжась от озноба, сказал Якоб Ферштег.

Гостей позвали обедать. В углу большой деревянной индийской веранды села на корточки малайка в розовом саронге босая, с туго оттянутыми к затылку тёмными волосами. Малайка дёрнула за верёвку, и большой веер из пальмовых листьев заколыхался под потолком.

Перед Эдвардом поставили большую тарелку, полную сухого отварного риса.

«Как скучно едят здесь!» — подумал Эдвард.

Он хотел было начать есть.

— Погодите! — сказала Лина. Она улыбалась.

Вокруг большой тарелки поставили десяток маленьких: мелко изрезанную вяленую рыбу, истёртый на тёрке острый малайский сыр, стручки красного перца, начинённые непонятным пахучим крошевом, ветчину, куриный филей, рубленое мясо, политое горьким коричневым соусом.

— Это всё надо накладывать на рис и есть, — объяснила Лина.

Эдвард кое-как добрался до куриного филея. Ян уже кашлял: горький соус щипал ему нёбо. Наконец подали бананы, дыню и какой-то незнакомый продолговатый плод в ванильном соусе. Острый, запах гнили разнёсся по столовой.

Эдварду положили несколько ломтиков. На тарелке запахло сразу не то гниющим сыром, не то издохшей мышью.

— Это дурьян! Попробуйте! — кричали дети. Эльзи и Минтье смотрели ему в рот.

Эдвард откусил кусочек. Дурьян был прозрачен, как янтарь, и сладок, как дыня.

— Очень вкусно! — сказал Эдвард и отвернул голову, стараясь не дышать.

— Прекрасно!.. Изумительно!.. — сказал Якоб Ферштег и закрыл нос платком. — Кэтэ, положи мне ещё.

Потом он снял с носа платок и прочитал молитву. Все встали.

Это был обед на индо-голландский манер.

После обеда гостей повели в сад.

— Итак, Эдвард, — сказал Якоб Ферштег, — я займусь тобой. Могу устроить тебя на первое время счетоводом в Финансовую палату.

— Я хотел бы поехать вглубь страны, — сказал Эдвард.

— Это потом, — сказал Якоб Ферштег. — Осмотришься и решишь, чем тебе заняться. Многие занимаются табаком. Но сахар, кажется мне, выгоднее всего. Правительство даёт такие льготы!.. Культур-систем!.. Всю Яву распахали под культурные растения.

— Я хотел бы поехать не для того, — сказал Эдвард. — Не для табаку или сахару.

— А для чего же? — спросил Якоб Ферштег.

— Чтобы увидеть страну, людей, — сказал Эдвард.

Якоб Ферштег вскинул брови. Он ничего не сказал.

Сад был большой, они прошли в глубину.

— Вот хинхона! — Якоб Ферштег наклонил крепкое молодое деревцо с красноватым стволом и пышными цветами на кроне. — У меня в Тангеране участок на четыреста деревьев.

Он стукнул молоточком по коре деревца.

— Двенадцать процентов чистой хины! — сказал Якоб Ферштег.

Эдвард вспомнил прежний жалкий росток, закутанный в тряпки.

— Одной щепотки этой коры достаточно, чтобы облегчить самый тяжёлый приступ малярии, — с гордостью сказал Якоб Ферштег. — Через два года правительство заплатит мне двойным весом золота за грамм чистой хины!

Стало темно. Якоб Ферштег пошёл к себе, дрожа от озноба. Ни хина, ни золото не помогали ему. Лина вышла в сад; она взяла Эдварда за руку и повела за собой. Странные деревья толпились перед ними, — Эдвард не знал их названий, — с листьями длинными и острыми, как перистые стрелы, и вовсе без листьев, в мягких кудрявых иглах. Огромные белые цветы прямо с деревьев свешивались над их головами, а в траве оживлённо шуршали невидимые зверьки.

Лина взяла Эдварда за руку, и они побежали вместе по саду, как бегали когда-то в школе меестера Шнаппеля.

* * *

Яну с Эдвардом отвели на ночь большую комнату с окном на веранду.

Ян сел на постель в раздумье.

— Двойным весом золота за грамм чистой хины. Вот здорово! — сказал Ян.

Он шумно снял сапоги.

— Пускай только кончится срок моего проклятого договора с хозяином «Доротеи»! — сказал Ян. — Я приеду сюда на Яву наживать капиталы. Ей-богу, приеду, пускай меня повесят.

Ян лёг. Эдвард тоже лёг, но долго не гасил свечу. «Кофе, какао… сахар…» — перебирал он в уме. Ему казалось, что амстердамская контора настигает его и здесь.

Мошкара тучами влетала в окна, какие-то крылатые яванские тараканы бились о свечу.

— Давай спать! — сказал Ян. — Завтра мне с утра надо обратно на корабль.

Эдвард встал и задул свечу. В темноте сразу зашевелился, зашуршал пол и ожили стены. Неизвестные маленькие зверьки — ящерицы? мыши? змеи? — ползли по стенам до потолка и, попискивая, валились обратно. Эдвард снова зажёг свет. Неизвестные звери затихли. Эдвард долго ещё лежал без сна и думал о том, что ему предстоит в этой новой, незнакомой стране.

* * *

Амстердамская контора настигла Эдварда и на Яве: он поступил в Финансовую палату. Здесь он снова попал в плен: цифры, счета, записи. Он путал все бумаги — такая невыносимая жара стояла в палате. Огромный веер из пальмовых листьев колыхался под потолком. Но веер не мог развеять несносной полуденной духоты, мёртвой скуки тропической канцелярии.

Эдвард занялся туземными языками. Он раздобыл на Старом базаре малайца, который говорил на всех трёх языках Явы: сунданском, мадурском и собственно яванском, да знал ещё, кроме того, язык менангов западной Суматры. Эдвард привёл малайца к Ферштегам и посадил рядом с собой. Якоб Ферштег закашлялся и ушёл к себе, а у мефрау Ферштег тёплый красный свитер едва не сполз со спиц на пол.

— Отвратительный грязный малаец! — рассердил Лина. — Зачем вы его привели?

— Я хочу научиться здешнему языку, — сказал Эдвард.

— Зачем? — удивилась Лина. — Моя малайская горничная понимает меня и так.

Но скоро Эдвард ещё гораздо сильнее напугал Ферштегов.

Как-то раз он шёл из палаты в шестом часу дня. Ветер гнал ему в лицо клубы пыли по Королевскому Лугу.

— Посмотрите! — услышал Эдвард. — Эдвард, смотрите!

Лина Ферштег махала ему рукой из своего окна.

Эдвард посмотрел туда, куда смотрели все.

Лейтенант Ван дер Фрош гнал рикшу по кругу, широкой площади. Лейтенант развлекался так каждый вечер: когда к шести часам выходили и выезжали в экипажах на Королевский Луг батавские дамы и господа, лейтенант брал самого быстрого рикшу и по нескольку раз облетал площадь, приветствуя нарядных барышень в окнах. Каждый вечер, надев самое лучшее своё платье, Лина садилась к окну и, улыбаясь, ждала Ван дер Фроша.

Лейтенант гнал рикшу по кругу. Знаменитый быстроногий мальчишка Сайман, самый ходкий рикша в городе, вёз лейтенанта. Сайман бежал легко, поматывая головой. Под окнами дома Ферштегов лейтенант привстал и, сняв перчатку, послал Лине вежливое приветствие. Лина улыбнулась и кивнула ему в ответ. Лейтенант погнал рикшу ещё раз. Это было его вечернее гулянье.

Капельки пота заблестели на тёмной спине Саймана, но он бежал резво, далеко назад выкидывая пятки, мотая головой, как жеребёнок. Он легко обогнал одного, другого, третьего рикшу, — он улыбался, он, Сайман, был первый среди рикш!

Ван дер Фрош ткнул Саймана бамбуковой палочкой между плеч, — лейтенанту хотелось ещё прибавить ходу. Сайман рванул вперёд, вся упряжка ещё раз, как зигзаг молнии, проскочила под окнами Лины. Ещё круг!.. быстрее, быстрее!.. Лицо Саймана скалилось в улыбке, но грудью он уже тяжело забирал воздух. Ещё быстрее, ещё!..

Лейтенанту вдруг надоело. Он ткнул палочкой в левое плечо Саймана и, рикша, поняв команду, резко свернул влево и стрелой промчался по прямой через площадь, к дверям голландской кофейни. Он осадил перед дверьми с размаху, как добрая лошадка, и кинул оглобельки на землю.

— Подожди здесь! — сказал ему лейтенант и вошёл в кофейню.

Сайман откатил свою коляску в сторону, под большое дерево, и сам сел рядом, на землю.

— У-у-фф!.. — он пригнул голову к коленям и вытер лицо краем саронга. — Быстро любит ездить этот туван!.. — Прислонившись к стволу дерева, свесив нижнюю челюсть, он ловил ртом воздух.

Отдых был недолог. Лейтенант выпил лимонной воды со льдом и уже выходил обратно из кофейни.

У Саймана ещё тяжело ходили бока, вся грудь лоснилась от пота. Но на площади гуляли любопытные, и Каролина Ферштег улыбалась Ван дер Фрошу в окне. Лейтенант подкрутил тёмные колечки усов.

— Поехали! — сказал лейтенант.

Сайман встал и пошатнулся.

— Туван!.. — он посмотрел на Ван дер Фроша умоляющими глазами. Но лейтенант пожал плечами и сел в коляску.

Лакированная коляска полетела по кругу. Весь наклонившись вперёд, вытянутый как струна, Сайман бежал по площади. Короткий саронг трепался над резвыми мальчишескими ногами, — казалось, Сайман позабыл об усталости. Лейтенант улыбался.

— Быстрее!.. Ещё!.. Получишь рупию!..

Собрав лицо в гримасу, Сайман наддал ещё. Верховой скакал по площади.

— Ой, Сайман!.. О-го, Сайман!.. — Люди на площади останавливались: Сайман перегонял верхового.

— Быстрее! — ткнул лейтенант.

— Лина, не надо! Скажи ему, что быстрее не надо, Лина!.. — Эльзи и Минтье тоже глядели из окна. — Довольно, Лина, крикни ему, что довольно!..

— Зачем?.. — Лина смеялась, глядя на лейтенанта.

— Быстрее, ещё!.. Молодец!..

Толпа замерла: Сайман наддал ещё. Мгновенный бросок тела — и вдруг мальчишка упал.

Люди застыли, не смея двинуться. Потом все разом бросились к Сайману.

Рикша лежал, левой ногой запутавшись в постромках. Судорога прошла по его тёмной спине, и босые ноги вдруг часто-часто забили по земле, как у загнанного конька… Ай-ай, Сайман!.. Бедный Сайман!.. Мальчика оттащили в тень, освободили от упряжки. Лейтенант ничего не видел: Каролина улыбалась ему в окне.

— Меюнгфрау!.. — Ван дер Фрош, взмахнув перчаткой, побежал к парадному подъезду. У входной двери, на ступеньках, стоял Эдвард.

— Убирайтесь вон! — сказал Эдвард.

Лейтенант вскинул брови и вдруг покраснел.

— Вы сошли с ума! — сказал он.

— Убирайтесь вон! — повторил Эдвард. — Вы — низкий человек.

— Как вы смеете? — Ван дер Фрош скомкал в руке свою перчатку.

— Вы — низкий человек! — повторил Эдвард. — Вы загнали насмерть ребёнка. Вас надо судить.

— Извольте просить прощения! Кто вы такой? — вскипел лейтенант.

— Меня зовут Эдвард Деккер. Я буду драться с вами. Вы негодяй! — ответил Эдвард.

Он слышал, как ахнула Лина Ферштег в своём окне.

Ван дер Фрош смерил его взглядом, потом отошёл и медленно начал натягивать перчатку на руку.

— Будь вы военный, — процедил лейтенант, — я, пожалуй, пригласил бы вас к барьеру… Я стрелял и не таких юнцов, как вы… Но драться со штатским… — лейтенант пожал плечами.

И, не взглянув на растерянную Лину, Ван дер Фрош пошёл через площадь обратно к кофейне.

* * *

Несколько дней спустя начальник Эдварда по Финансовой палате вызвал его к себе и долго продержал за запертой дверью.

— Неприятный случай, — сказал начальник. — Вам придётся, менгер Деккер, уезжать из Батавии.

Тогда он пошёл в Колониальное управление и взял место младшего контролёра на Суматре. Его приняли сразу, других охотников не было.

И вот к чему всё это привело: снова столкновение и тюрьма в Паданге.

«Когда же конец?..» — думал Эдвард, глядя на побелевшее от зноя, точно расплавленное, небо Суматры.

Дело о растрате затягивалось. Падангский суд ничего не решил и направил все бумаги в центр, в Батавию. Ответ из Батавии долго не приходил.

Эдвард писал уже третий акт своей пьесы.

«Если голландцы её не поймут, — думал Эдвард, то поймут малайцы, яванцы. Это будет оружие, которое я сам вложу им в руки».

Прошло четыре месяца; дело в Батавии всё разбиралось. Эдвард иногда уже терял надежду на то, что снова вернётся к людям, к жизни. Только через полгода его освободили из тюрьмы за недостатком улик.

Твёрдая земля клонилась у него под ногами, как шаткий пол его тюрьмы-голубятни.

Он пошёл к резиденту. Едва завидев его, Михельс ушёл в комнаты и велел не принимать. Товарищ по службе, которого встретил Эдвард, отвернулся, увидев его.

— Деккер?.. Тот самый Деккер, который хотел передаться на сторону баттаков?.. Говорят, он едва не поднял восстание по всему Натальскому округу!..

Худую славу пустили о контролёре Деккере по Верхнему Падангу.

Он продал китайцу свою старую суконную куртку, сшитую ещё из отцовского плаща, и купил место на пакетботе.

Эдвард ехал обратно в Батавию на том же пакетботе «Элен», на котором меньше года назад отплывал на Суматру, полный надежд.

Он устроился на верхней палубе. Под ветром было свежо, но он не спускался в общий зал, — там ехали чиновники из Паданга, бывшие его товарищи. Они шептались и отворачивались, увидев его. «Изменник», — Эдвард читал это слово на лицах товарищей.

Эдвард сидел на палубе, похудевший, бледный. Он смотрел на море.

Поднимался ветер и дробил в волны гладкую поверхность разогретого моря. Пьеса «Утрата чести» лежала у него на груди. Эдвард сочинил к ней посвящение в стихах: «К далёкой невесте».

«Я покажу пьесу Каролине», — думал Эдвард.

Вот уже виден издали низкий берег Явы и дальние её вулканы. Крошечный коралловый островок темнел под пеной прибоя у самого входа в бухту.

Пальмы клонились под ветром на островке, и весь он то скрывался под прибоем, то снова показывался, словно с трудом выплывая к жизни.

«Как я сейчас!» — думал Эдвард.

Вот и Танджонк-Приок, и суда на рейде, и люди в крашеных яванских шляпах, огромных, как зонтики, и болота, и заросли, и шоссе в город.

Во втором часу дня Эдвард поднимался по мраморным ступеням нарядного дома Ферштегов на Королевском Лугу. Три первых акта «Утраты чести» он держал в руке.

Его приняли не сразу. Он слышал, как кто-то тихонько ахнул в соседней комнате, за неплотно прикрытой дверью, потом дверь торопливо прихлопнули и в дальних комнатах зазвучали растерянные голоса. К нему вышла горничная-малайка. Она ничего не сказала, только подобрала с полу обронённый кем-то расписной бумажный веер и ушла. «Это веер Лины», — с забившимся сердцем подумал Эдвард.

Потом в гостиную вошла горничная-голландка в кружевном чепце. Она церемонно присела и просила менгера Деккера «немного обождать».

Эдвард ждал долго, он уже не знал, что думать. Наконец, скрипнула дверь и вошла Лина.

Она была незавитая, в домашнем платье.

Лина не улыбнулась, увидев Эдварда, не протянула ему руки. Она присела церемонно, как перед чужим.

— Лина! — сказал Эдвард. — Я уж думал, что не увижу вас больше. Я был так несчастлив на Суматре, Лина. Меня несправедливо обвинили. Я расскажу вам всё.

Лина вспыхнула.

— Я не стану вас слушать! — сказала Лина. — Нет, нет!..

— Лина, что это значит? — Эдвард взял её за обе руки.

— Нет, нет!. — повторила Каролина, испуганно глядя на него. — Я не знала, что вы такой.

— Какой, Лина?.. Какой?.. — Сердце у Эдварда замерло; предчувствие новой неожиданной беды нависло над ним.

— Ужасный, бесчестный человек! — с усилием выговорила Лина. — Мне нельзя вас слушать! Мне запретили!.. — Она прикрыла лицо рукой и убежала.

Якоб Ферштег, бледный, в ватном сюртуке, весь обвязанный, вышел вслед за нею к Эдварду.

— Правда ли, Эдвард, — мигая от волнения, спросил Якоб Ферштег, — правда ли, Эдвард, что ты оказался недостойным слугою своего отечества, что ты дикарей хотел возмутить против своего законного короля?

— Тысячу раз я готов был сделать это! — сказал Эдвард. — Несчастные туземцы правы, когда бунтуют против столь подлого угнетения!

Якоб Ферштег встал, трясясь не то от лихорадки, не то от испуга.

— Оставь мой дом, Эдвард Деккер! — сказал Якоб Ферштег. — Или ты думаешь, что в честном голландском доме потерпят такого гостя?

Свёрнутая в трубку рукопись дрогнула в руке Эдварда.

— Прощайте, менгер Ферштег, — сказал он.

«Утрату чести» Эдвард унёс с собой на груди.

 

Глава тринадцатая

Конец карьеры

Один только раз после того Эдвард ещё увидел Каролину.

Он бродил без цели по улицам Батавии. Много дней уже он скитался без дела, без работы. Он ночевал в китайской ночлежке и ужинал печёными бананами. Его никуда не принимали на работу.

— Ваши бумаги? — спрашивали у Эдварда. Он смущался и уходил.

Батавская судебная палата сняла с него обвинение в растрате, но оставила в силе обвинение в небрежном ведении дел.

«Ввиду несовершеннолетия контролёра Деккера, — постановил суд, — от наказания его освободить, но недостающую по его небрежности в кассе сумму — две тысячи гульденов — обязать покрыть из собственных средств».

Две тысячи гульденов!.. Эдвард не мог бы в обоих карманах наскрести и гульдена с четвертью.

Много дней бродил он так, без денег, без работы. В Колониальном управлении его не брали даже на должность младшего писца.

Иногда он писал прошение на голландском языке для малайца на Старом базаре или переводил ему на малайский казённую бумагу, полученную из суда. Так он перебивался с полгода.

«Отчего твои дела так плохи? Твой брат Ян уже имеет в Рембанге табачную плантацию», — писала ему из Голландии мать. Эдвард не спрашивал адреса Яна, — ему не хотелось увидеться с братом. Он почти не писал домой. У него не было постоянного жилья.

Бродя без цели, он забрёл как-то раз поздним вечером на широкую главную улицу Батавии. У генерал-губернаторского дома он увидел огни и экипажи в несколько рядов. Генерал-губернатор Ван дер Бош давал торжественный бал.

В свете огней, между колоннами, в грозной духоте тропической ночи, по мраморной генерал-губернаторской террасе проходили гости. Дамы приседали, господа кланялись, шаркали и потели в суконных европейских костюмах. Сияли золотые локоны и золото эполет, играла музыка. На террасе и в зале Ван дер Бош принимал гостей поважнее. Чиновники попроще сидели внизу, в собственных экипажах, рядами выстроившихся вдоль фасада дома; так водилось на приёмах в Индонезии.

В большом зале ужинали; ужинали и в колясках внизу. Коричневые босые лакеи выносили сюда вино и блюда с дичью.

Эдвард увидел здесь Каролину. Она сидела в коляске с матерью во втором ряду. У обеих были счастливые лица, обе радовались тому, что хоть и во второй ряд, но попали всё же на бал к самому генерал-губернатору. Из соседней коляски, перегнув тонкую талию, с Линой разговаривал смеясь молодой офицер. Эдвард вздрогнул: он узнал Ван дер Фроша.

— Лина! — сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.

Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.

Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.

Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.

Колониальная карьера Эдварда была кончена.

 

Глава четырнадцатая

Эвердина Ван-Винберген

Эвердина ступила на трап и остановилась в смущении Она увидела низкий берег, чужую страну и пальмы, похожие издали на гигантские метёлки с распущенными на конце петушиными перьями.

Эдвард надолго запомнил её такою: в гладком коричневом платье, с зубцами кружев у ворота, с дорожным саквояжем в руке, на трапе «Сенделинга». Так он увидел её в первый раз.

Никто не протиснулся к Эвердине из толпы встречающих, никто не назвал по имени, не бросился её обнять.

«Значит, сестра Генриетта не приехала встретить меня из Паракан-Салака?»

Эвердина обвела толпу уже испуганными глазами.

Что она будет делать здесь одна в чужой стране?

— Не нужно ли юфрау носильщика? — Худой, плохо одетый человек протиснулся к ней из толпы.

Эвердина с удивлением смотрела на странного носильщика. Он загорел до черноты и был очень худ, но говорил вежливо и просто. У него были синие глаза северянина.

— Пожалуйста! — сказала Эвердина.

Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.

— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.

— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.

Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.

— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.

В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой коричневой прислуги во всех коридорах.

Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.

Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.

Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.

Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.

Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.

— Это вы?.. Как я рада!.. Простите!.. — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.

Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.

— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.

— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.

— Эдвард Деккер.

— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.

— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.

— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.

Они пошли вместе осматривать город.

Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.

— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.

Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.

— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!

Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.

Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.

«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»

Эдвард не произносил этих слов вслух, — он не смел договорить их до конца даже самому себе.

Что он мог дать Эвердине? Нищету?.. Безвестность?.. Запятнанное имя?..

Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.

Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…

Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!.. Дыня слишком приторна!.. Дурьян скверно пахнет!..

Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.

Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.

«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы…» — он уже приготовил слова, которые хотел ей сказать.

Во дворе гостиницы Эдвард остановился.

У бокового подъезда стоял старый запылённый экипаж с кожаным верхом. Из экипажа выходила дама в чёрном шёлковом платье, та же Эвердина, но лет на десять старше, прямая, сухая, с серыми застывшими глазами, в чёрной наколке на серых от пыли волосах. Чёрно-серую даму вёл под руку пожилой человек, такой же прямой и застывший, в глухом чёрном сюртуке в пятидесятиградусную жару. Они поднялись в комнату Эвердины.

Все приготовленные слова рассыпались. Эдвард струсил. Он тихонько выбежал обратно из ворот и завернул за угол.

Прошёл день, другой, — Эдвард не приходил. Эвердина начала тревожиться.

Стоял жаркий декабрьский день кануна святок. Эвердина прикрылась от солнца светлым зонтиком и пошла по улицам искать Эдварда.

Эдвард Деккер… Она знала только имя, — больше ничего. Эдвард никогда не говорил ей, где он живёт.

Не зная, куда направляться, Эвердина пошла Старым малайским базаром.

Здесь было шумно, нестерпимо жгло солнце. В китайских рядах пахло вяленой рыбой, дурьяном, гвоздикой, чесноком. Китаец-коробейник, засунув кончик длинной косы в карман, раскладывал на земле, на полотняной подстилке, свой товар: жёлтый китайский шёлк, резные шпильки, трубки, расписные коробочки, маленьких точёных божков.

Огромные, как зонтики, красные и синие плетёные шляпы качались, блестя на солнце, у входа в малайскую лавчонку. Тут же рядом молодой малаец в дырявой шляпе, вертясь, крича и обливаясь потом, показывал всем свои мускулы, ступни, зубы, — предлагал себя в слуги.

Эвердина остановилась у лавчонки. Ей хотелось рассмотреть ближе большую голубую шляпу с белым верхом, искусно сплетённую из пальмовой соломы.

Чья-то ручная тележка едва не налетела на Эвердину. Она оглянулась и увидела: сначала горку бананов на тележке, за бананами — битых рождественских гусей, а за гусями — Эдварда, лилового от жары и от усталости.

— Эдвард, неужели это вы? — вскрикнула Эвердина.

— Эвердина! — ахнул Эдвард. Ручка тележки выскользнула у него из рук.

— Почему вы не приходили, Эдвард?

Эдвард молчал. Нагнувшись, он ловил упавшую ручку.

— Я так вас ждала, Эдвард!..

Эдвард не отвечал.

Бананы рассыпались, битые гуси сползли на мостовую…

Как только товар был сгружён, Эдвард снова подошёл к Эвердине.

— Уйдём, отсюда, — сказал он.

Он взял её за руку и увёл далеко от базара, за Тигровый овраг, на глухую немощёную улицу, поросшую травой. Здесь он сел рядом с нею на землю у чьего-то дома.

— Я прятался от вас, Эвердина, — сказал Эдвард.

— А я вас искала, Эдвард…

— Я прятался не столько от вас, сколько от ваших родных.

— Вы сделали что-нибудь дурное?

— Нет, я только хотел попросить вас о том, на что они никогда не согласятся.

— О чём же?..

Загорелая рука Эдварда легла на нежную, ещё совсем белую руку Эвердины.

— Что бы вы сказали, Эвердина, если бы человек, не имеющий работы, угла, денег…

— Да, Эдвард?..

— Человек, презираемый и гонимый всеми, не принятый в так называемом «хорошем обществе», человек, которого считают сумасбродным, неуравновешенным, почти безумным… если бы такой человек решился просить вашей руки?..

Смеющиеся глаза Эвердины сделались серьёзными.

— Что бы я сказала?.. Я сказала бы, Эдвард, что если этот человек — вы, то я согласна.

Через минуту они уже шли вместе к гостинице Эвердины, так и не вспомнив о тележке с продуктами, оставленной на базаре…

— Расскажите мне всё! — потребовала Эвердина.

И Эдвард рассказал ей всё: о Суматре, о баттаках, о генерале Михельсе и о натальской кассе.

Предельным сроком для первого взноса в пятьсот гульденов, в счёт погашения натальской суммы, Батавская палата назначила первое января 1843 года.

До срока оставалось шесть дней.

— Пятьсот гульденов? У меня есть ровно пятьсот гульденов — наследство матери, — обрадовалась Эвердина.

— Это невозможно! — сказал Эдвард.

— Это надо сделать! — сказала Эвердина.

Она сама внесла в палату первые деньги.

Возможность работать в колониях вновь открывалась перед Эдвардом.

Можно было начинать с того же: младшим контролёром на Яве, на Целебесе или на Амбойне.

На Яве был голод, на Целебесе — волнения, на Амбойне — восстание.

— Вы должны обещать мне, что станете, наконец, разумным! — просила Эвердина.

И Эдвард обещал Эвердине стать «разумным».

 

Глава пятнадцатая

На новом месте

В старый дом на окраине Рангкас-Бетунга, маленького бамбукового городка западной Явы, приехал новый ассистент-резидент, Эдвард Деккер, с женой и маленьким сыном.

В первый же день Эдвард осмотрел дом и усадьбу.

Сад давно заглох, дом был старый. Одной стороной он выходил на пустынную дорогу, другой — на заросший колючками глухой участок. Затопленные рисовые поля подходили к дому с третьей стороны, и после дождя, когда переполнялись канавы, огораживающие поле, мутная вода затекала под самую веранду дома.

Эдвард занялся садом. Он хотел отвоевать у колючего пустыря место для цветника. Сам вскопал лопатой землю перед низкой верандой, очистил от сорняков и посадил на клумбах европейские цветы: астры, левкои.

В душной сырости тропиков, точно торопясь, в шесть-восемь дней из земли поднялись буйные побеги. Но вместе с цветами вставала опять высокая колючая клагга, кактус, ещё какие-то упрямые серо-зеленые колючки, и через неделю-полторы Эдвардова сада нельзя было отличить от колючей путаницы окружающего пустыря.

Эдвард снова расчистил свой участок. Он выполол сорняки, углубил канаву.

— Если тебе что-нибудь удаётся, продолжай работать, — твердил Эдвард. — Если не удаётся, — всё равно продолжай!

Тринадцать лет прошло с того памятного для Эдварда восемьсот сорок третьего года. Многое изменилось с той поры. Тогда он был беден, безвестен и гол, сейчас занимал почётную должность помощника самого резидента. У него был сад, дом, слуги. Он и лицом и движениями мало походил теперь на прежнего Эдварда. Тот был порывист, робок и быстр, — этот нескор и осмотрителен в движениях. Кто знал когда-то его отца, капитана Деккера, тот нашёл бы сейчас, что Эдвард стал больше похож на отца. Он рано начал сутулиться и привык к трубке. Желтизна легла на его лицо, — желтизна кожи европейца, который слишком долго живёт в тропиках.

Ява, Целебес, снова Ява… Нигде Эдвард не служил дольше полутора-двух лет. Он срывался и просил перевода или его переводили без его просьбы. «Способный чиновник! — говорили о Деккере в Колониальном управлении. — Способный чиновник, но сумасбродный, невыдержанный человек!»

В Пурвакарте был голод, в Менадо — волнения, на Амбойне — восстание. Эдвард везде заступался за крестьян и везде ссорился с властями.

— Ты мне обещал! — говорила Эвердина.

— Да, Эвердина, но разве я сейчас неправ?

— Конечно, Эдвард, ты прав! — И они переезжали в другое место.

Маленький Эдвард родился у них в Менадо на Целебесе, в загородном доме среди какаовых деревьев.

Им дёшево сдали тогда в наём просторный дом на заброшенной плантации. Какая-то болезнь разъедала стволы какаовых деревцов на этой плантации, — должно быть, от паров соседнего вулкана. Плантация стала бездоходной, и владелец оставил её. Они с Эвердиной были одни в большом запущенном доме с деревянными колоннами. Какаовые деревца стояли голые, зато вокруг дома круглый год цвела красная и белая азалия. В Менадо они провели три спокойных года. Потом у Эдварда опять вышло столкновение с властями, и их перевели сюда, в западную провинцию Явы.

Им обоим понравилось в Рангкас-Бетунге. Дом был просторный, стоял в стороне; резной деревянный павлин распускал крашеный хвост на крыше дома.

— Здесь нам будет хорошо, — твердил Эдвард с первого дня приезда. — Ты увидишь, Эвердина, здесь мы отдохнём.

Он окапывал свои клумбы в саду.

— Какая плодородная земля в Лебаке!.. — Он поднимал на лопате блестящие, жирные комья. — Смотри, Эвердина, какая плодородная земля!.. Разве могут люди голодать на такой земле?

* * *

В один из первых дней Эдвард с маленьким Эду до вечера работали в саду. Уже темнело; они собрали совки, лопаты и хотели уже вернуться в комнаты. Тут Эдвард услышал странный звук под забором, точно большой пёс негромко царапался и выл по ту сторону на пустыре.

Эдвард подошёл к забору, и шум затих. Эдвард осмотрел забор, сад, пустырь, — никого не было видно.

На другой вечер шум повторился. На этот раз звук был громче, явственнее, — точно не одна, а несколько собак выли от боли под забором. Эдвард подкрался тихо, как мог; это были люди. Они разбежались, исчезли, как тени. Ни один не обернулся на оклик Эдварда.

Несколько дней спустя Эвердина заметила днём на пустыре незнакомого яванца в цветной тряпке, намотанной на голову. Яванец сидел на корточках на земле, свесив руки с колен. Он был худ и жалок и со страхом смотрел на неё. Эвердина позвала Эдварда, но едва Эдвард сошёл со ступенек веранды, — яванец скрылся.

Он показался и на следующий день. Человек сидел совсем близко, на краю канавы, огораживающей сад, и внимательно смотрел на окна дома. Но едва Эдвард подошёл ближе, яванец убежал.

К вечеру Эдвард вышел в сад. У изгороди он наткнулся на спящего человека. Тот самый яванец! Только сейчас Эдвард разглядел его. Это был старик. Морщины старости и горя собирались в жалостную гримасу на его тёмном безбородом лице. Эдвард коснулся его руки.

Старик открыл глаза.

— Туван! — он отчаянно огляделся и побежал прочь.

— Погоди, старик, погоди! — Эдвард нагнал его. — Скажи мне, старик, зачем я тебе нужен? Зачем ты бродишь, как вор, вокруг моего дома вот уже несколько дней?

Старик лёг в пыль у ног тувана.

— Помоги, туван!

— Что с тобою? Забрали что-нибудь у тебя?

— Да, да! — Старик тряс головой.

— Что забрали? Говори! Рис? Кукурузу?

— Нет! Нет!

— Дом? — спросил Эдвард. — Буйволов?

— Нет! Нет!

— Что же?

Старик поднял к нему запылённое тёмное лицо.

— Сына! — крикнул старик. — Младшего сына!

— Кто же? Кто велел забрать у тебя сына?

Туземец вдруг снова с ужасом оглянулся, быстро сделал «сумба» и убежал. Эдвард не успел спросить ни имени, ни деревни.

— Что это за человек? — спросила у Эдварда Эвердина, когда он вернулся на веранду.

Эдвард прочёл тревогу в её серых глазах.

— Да, Эвердина, — сказал Эдвард. Он отвечал на её мысль. — Да, Эвердина… Кажется, нам и здесь не придётся отдохнуть.

 

Глава шестнадцатая

Раджа

Прошло два дня, и молодой яванец Касим прибежал под окна ассистент-резидента. В каждой руке Касима было по крису, он тряс обоими крисами сразу. Он кричал на трёх языках, мешая второпях вместе голландские, яванские и малайские слова. У него забрали буйволов, только вчера, обоих, — всё, что у него было! Касим громко кричал и бил кулаком землю; твёрдая, как камень, земля у него на поле, ему отвели такой плохой участок, — ему нужен крепкий буйвол, чтобы вести плуг. Парень показывал руки: как он вспашет землю голыми руками, как посеет рис? Что они будут есть? Какую соберут жатву?

— Кто забрал? — спросил Эдвард.

— Раджа Адхипатти, да будет имя его благословенно… Несчастный я!.. Несчастная моя жена!.. Что мы будем делать?

— Раджа Адхипатти?

Эвердина видела, как насторожились у Эдварда глаза, из голубых сделались синими, тёмными.

— Иди домой, Касим, — сказал Эдвард. — Тебе вернут твоих буйволов.

Он велел седлать коня.

До кратона раджи, туземного князя и регента, было четыре индийских паля.

Эдвард спешился у входа и ожидал в тени. Две столетние индийские смоковницы, посаженные, по древнему обычаю, у ворот княжеского дома, покрывали благодатной тенью подходы к каменному кратону.

Кривобокий старик в зелёной кабайе, в плоской шапочке слуги, с пузырём на макушке выбежал навстречу Эдварду. Он лёг в пыль у головы его коня и попросил «высокого, милостивого, справедливого тувана осчастливить его хозяина и войти в дом».

Эдвард переступил порог. Внутри кратона пахло кислым варевом и чадом жаровен. В тесных каменных закоулках копошились слуги. Кривобокий вёл его дальше, во внутренние покои.

В большом круглом темноватом зале, на возвышении, на крытом помосте, сидел коричневый старик с провалившимся ртом.

Голову старика покрывал круглый кусок шкуры, срезанный с головы мёртвого тигра. Сверх полосатого саронга на нём был европейский бархатный камзол, чулки и испанские туфли с пряжками. Босые женщины в распахнутых кабайях, юноши и дети в плоских шапочках сидели на полу вокруг помоста. Женщины держали чаши с крошеным табаком, золотые и медные блюдечки с бетелем, серебряные плевальницы.

— Садись, туван, — сказал раджа. — Ты большой гость у меня!

Раджа кивнул, приглашая Эдварда сесть у своего локтя.

Эдвард не сел. Это была его первая невежливость.

— Адхипатти, — сказал Эдвард, — зачем ты забрал буйволов у Касима?

Раджа слегка потемнел лицом: так начинать разговор было, по его понятиям, неприлично.

Но раджа не показал вида, он был хорошо воспитан.

— Адхиппати, — сказал Эдвард, — ты мудрый правитель! Ты знаешь, что, кто не имеет буйвола, тот не посеет риса. А кто не посеет риса, тот не соберёт жатвы и не уплатит сбора тебе и налога государству. Тогда в Лебаке будет голод и недовольство, и большой начальник — туван-бесар — пришлёт к нам сюда из Батавии войска, и в стране будет раздор и кровь. Ты мудрый правитель, Адхипатти, — зачем же ты забираешь буйволов у беднейшего в твоей стране?

Раджа вздохнул и поник головой.

— Ты новый человек в Лебаке, — кротко сказал раджа. — Ты не знаешь, какой лживый народ в нашей стране. Никто не забирал буйволов у Касима. Подожди, туван, сейчас сам Касим скажет это тебе.

Раджа кивнул кривобокому в зелёной кабайе; кривобокий поцеловал колено раджи и, не распрямляя ног, — он не имел права подниматься с пола в присутствии раджи, — заковылял вприскочку к выходу.

Раджа сплюнул в подставленную плевальницу. Он не понимал нового ассистент-резидента. Старый любил охоту. Предшественник старого любил поесть. Блюдом из риса с мочёными ананасами и особенным соусом можно было добиться полного его расположения. Но этот, кажется, ничего не любит. Он заботится о чужих буйволах. Раджа сплюнул недожёванный бетель. Словно ассистент-резидент не может сам взять себе буйволов сколько ему захочется!..

Неожиданно быстро — точно яванца держали уже наготове — распахнулась дверь, и в зал вполз сам Касим. С головы его была сорвана цветная повязка, криса не было у него в руке. Лицо Касима посерело от страха. Он прополз несколько шагов к помосту, ничком упал на землю и, не глядя на раджу, прикрыл руками лицо: человек низкого рождения, он не имел права видеть близко такое земное великолепие.

Кривобокий ковылял за ним. Он ткнул Касима бамбуковой палочкой в шею.

— У тебя забрали буйволов? — спросил раджа.

Касим привстал и сразу снова приник к полу. Он что-то неуверенно прошептал про себя. Он подбирал слова на «крама».

В присутствии раджи яванец не имел права говорить на своём языке, на «нгоко» — языке низших, на котором он привык разговаривать в деревне, с товарищами и родными. Радже он должен был отвечать на «крама» — языке высших.

— Если великий Адхипатти разрешит, я скажу «да», — запинаясь, выговорил Касим.

Раджа взял новую жвачку бетеля.

— У тебя забрали буйволов? — точно не слыша ответа, переспросил раджа.

— Если великий Адхипатти разрешит, я скажу «нет», — с усилием выдохнул Касим.

Только тут он увидел ассистент-резидента. Капли пота выступили у яванца на лбу.

— Разве ты неправду сказал мне утром? — спросил Эдвард. — Разве у тебя не увели твоих буйволов?

Касим не отвечал.

Женщины замерли со своими блюдечками и плевальницами. Мальчишка в плоской шапочке шумно втянул воздух.

Касим посмотрел на раджу.

— Я сам отдал их Адхипатти, — сказал он.

Регент прикрыл коричневыми веками повеселевшие глаза.

— Ты сам отдал твоих буйволов мне, — ласково сказал раджа. Регент говорил на «нгоко» — он обращался к низшему. — Ты отдал мне их потому, что хотел услужить своему радже. Ты знал, что получишь за них справедливую цену.

— Адхиппати велик и мудр, — нетвёрдо пробормотал Касим. Он с трудом подбирал слова на почтительном «крама» — чужом и непривычном для него языке. Всё, что касалось самого раджи — его особы, его личных качеств, его родни, — требовало на «крама» особенно изысканных выражений.

— Адхипатти велик и мудр! Милость Адхипатти превышает ожидания его слуг. Я сам отдал буйволов моему господину и ещё накануне получил за них трижды справедливую цену, — наконец договорил Касим.

Раджа улыбнулся, показывая красные от бетеля дёсны.

— Ты видишь, туван, — миролюбиво сказал раджа, — лебакские люди не всегда говорят тебе правду.

Раджа увидел, как глаза ассистент-резидента вдруг потемнели, выкатились; он ступил вперёд. Движением руки старик поспешил отпустить Касима.

Яванец поцеловал радже ступню, — для того, чтобы иметь право поцеловать колено, он должен был быть хотя бы мантри (низшее из дворянских сословий). Но Касим был ниже всех, он был простой земледелец, чернь, нгоко, он имел право только на ступню. Не смея подняться с полу под взглядом раджи, Касим пополз к двери. Раджа смотрел ему в спину тяжёлым подталкивающим взглядом.

У самого выхода произошла задержка. Створчатая дверь плотно притворилась; чтобы открыть её, надо было подняться. Яванец не смел, да и не имел права по своему положению распрямить ноги и подняться в присутствии раджи. Он несмело попробовал привстать и снова опустился на пол. Раджа молчал и не сводил с него тяжёлого взгляда.

Эдвард не стерпел; он подскочил и распахнул дверь. Обернувшись, он встретил уже откровенно-злобный взгляд раджи.

— Регент Лебака, твой слуга, будет счастлив, если ты, туван, согласишься поесть риса из одного блюда с ним, — быстро сказал раджа и прикрыл глаза.

Из боковых дверей женщины уже несли глубокие чаши с рисом, плоды в больших медных блюдах; откуда-то из недр кратона потёк запах тушёного в пряностях мяса. Это раджа готовился угостить голландского амтенара.

Может быть, с восточной любезностью он велел заколоть для гостя одного из тех буйволов, из-за которых начался спор.

Но Эдвард не стал дожидаться угощения.

— Прошу тебя, Адхипатти, — сказал он, — отныне вести счёт всем буйволам, которые ты берёшь… — Эдвард запнулся, — которые тебе отдаёт население. И точное число сообщать мне.

Он поклонился и вышел.

Это было объявлением войны.

 

Глава семнадцатая

Утопленник

На следующий день контролёр Ван-Хемерт прибежал к Эдварду с тревожной вестью: в деревне Тьи-Пурут утопили человека.

— Я сам поеду на дознание, — сказал Эдвард.

Он велел оседлать коня.

Десса Тьи-Пурут, окружённая зелёной изгородью, показалась вдали, как зелёный островок среди однообразного рисового моря. Эдвард проехал прямо к той хижине, перед которой толпились люди. Все расступились перед ассистент-резидентом. В центре толпы лежал мёртвый человек. Обрывок верёвки из пальмовых волокон торчал у человека на шее. Вода ещё блестела на прямых седых волосах, на жёлтых морщинах лица. Эдвард узнал того самого старика, который прятался у него на пустыре.

— Лучше бы ты умер, Мамак, на своей циновке!.. — причитали над стариком женщины. — Лучше бы длиннозубый крокодил утащил тебя в тростники!.. Лучше бы тигр убил тебя!..

Жена старика, старуха Кирьям, сидела над утопленником в неподвижном отчаянии.

— Лучше бы тигр — злой мачанг — снёс тебе голову могучей жёлтой лапой!.. Зачем ты приплыл, Мамак, к родной дессе, с верёвкой на шее, насильственно убитый, как злодей в ночи?..

— Кто из вас нашёл его в реке? — спросил Эдвард.

Ему не ответили. Люди отворачивались под взглядом голландского чиновника.

— Старший твой сын Уссуп, — причитали над мёртвым женщины, — был твой верный помощник. Он любил землю, политую дождём и вскопанную его руками. Он знал время, когда сеять и когда пересаживать рис. Опора твоей старости был твой старший сын… И вот, за Уссупом приехали из самого серанга; его и многих других забрали в деревне. Им сказали, что сам король призвал их на службу к себе. И с тех пор ты, Мамак, больше не видел Уссупа, твоего старшего сына…

— Ай-ай, больше не видел!.. — завыли старухи.

— Второй твой сын, Ардай, был красив и силён. Он знал оперение каждой птицы в лесу и повадку каждого зверя. Гусли согласно пели у него в руках, и в день праздника жатвы, когда умолкали голоса ступок и запевали медные горла гамеланга и молодёжь, нестройно крича, шла на сборище, не было тогда равного Ардаю в дессе… Десять дней назад пришли и за тобой, Ардай… Второго, последнего сына забрали у старого Мамака, а последнего сына не забирают даже по закону белых!..

— Лучше бы крокодил утащил тебя в тростники… Лучше бы злой тигр снёс тебе голову могучей жёлтой лапой… Ты пошёл, Мамак, искать правды у голландского тувана и не вернулся живой назад…

— Что это значит? — уже резко спросил Эдвард у стоящих вокруг.

Люди молчали. Никто не решался взглянуть ему в лицо.

— Я скажу тебе, что это значит! — крикнул вдруг резкий девичий голос. Девушка лет шестнадцати выскочила на порог хижины старика. — Это раджа… Раджа Адхипатти утопил деда!

— Ай-ай!.. — женщины в страхе заламывали руки. Несколько человек бросились к девушке.

— Аймат-Си-Кете!.. Девчонка потеряла разум!.. Ай-ай!.. Держите Аймат, она сошла с ума!..

Старая Кирьям, жена Мамака, подняла голову и сейчас же вновь опустила.

— Погодите! — Эдвард подошёл к девушке.

— Уходите все! — крикнула Аймат. Жёсткие чёрные волосы падали ей на лицо. Она сунула руку за пояс, и волнистое лезвие криса блеснуло у ней в пальцах.

— Повтори мне то, что ты сказала! — Эдвард с силой прижал девушке локоть, и крис упал на порог.

— Словно ты сам не знаешь! У нас забрали Ардая, — не по закону забрали. Дед пошёл жаловаться к тебе, и за это его утопили!

Дьякса, деревенский староста, уже шёл к Аймат. Девочка поменьше и совсем маленький мальчик выглядывали из-за травяных занавесок в полутьме хижины за её спиной.

— Уходи! — Аймат грозилась кулаками: она защищала детей.

— Подожди, Аймат! — Эдвард взял её за руку.

— И ты уходи!

Девчонка кусалась. Дьякса взял её за плечи. Она вырвала у него зубами пуговицу из форменной куртки. Дьякса кивнул головой помощнику.

— Не тронь её! — сказал Эдвард. — Не смей трогать эту девушку без моего позволения!

Дьякса отступил перед голландским амтенаром.

Едва Эдвард отъехал, из-за ближней хижины вышел кривобокий слуга раджи. Точно ветром смело всех людей, стоявших вокруг тела. Они разбежались, исчезли, словно провалились сквозь землю.

Слуга раджи, ковыляя, шёл к Аймат. Она метнулась вглубь хижины, но её вытащили за руки. Дьякса с помощником стояли наготове. Аймат прикрутили руки к поясу. Кривобокий узлом завязал ей жёсткие косы вокруг шеи. В хижине отчаянно заголосили дети. Аймат увели.

* * *

Эдвард перестал объезжать деревни, забросил отчёты, забыл текущие дела. Он зарылся в бумаги за прошлый год. Он замучил контролёра: в двенадцать часов ночи добродушный и заспанный Ван-Хемерт доставал ему из шкафов новые и новые связки дел. Эдвард рылся в бумагах с тревогой и поспешностью, точно не просто собирал данные, а напал на какой-то след. Он уже знал наизусть дела за прошлый, 1855, год и требовал у Ван-Хемерта данных за позапрошлый.

Эдвард действительно напал на след. Он держал в руках конец, и за этот конец он хотел вытянуть всю нить.

«Его высокопревосходительству господину генерал-губернатору, менгеру Ван-Твисту…»

Предшественник Эдварда, ассистент-резидент Ван-Гейм, составлял жалобу на раджу Адхипатти самому генерал-губернатору. Дальше шли наброски, черновики заявлений. Раджа строил дом в Паранг-Кудьянге и незаконно согнал на работу людей из двадцати деревень. На крестьянских полях гнил несобранный рис, люди умирали в пыли на дороге.

Ван-Гейм собирал улики против раджи. Цифры были ужаснее, чем мог себе представить Эдвард: сотни отобранных буйволов, восьмилетние дети на земляных работах. Наброски вдруг обрывались: Ван-Гейм отлучался куда-то.

Потом шли неразборчивые строки, упоминание о Паранг-Кудьянге; пятна, восклицательные знаки и несколько чернильных клякс, в которых ничего уж нельзя было разобрать.

Ван-Гейм ездил в Паранг-Кудьянг в первых числах ноября. После этой даты начинались в записях пропуски, непонятные слова. Несколько раз вполне отчётливо упоминалось о жалобе генерал-губернатору; жалоба была, видимо, составлена и готова к отсылке, но самой бумаги или хоть копии её Эдвард не мог найти нигде.

В конце ноября Ван-Гейм умер. От «затяжной желудочной болезни», как значилось в списках.

Что-то здесь было неясно Эдварду.

Он насел на Ван-Хемерта.

— Что произошло с предыдущим ассистент-резидентом? — в упор спросил он у контролёра.

Ван-Хемерт не ответил. Эдвард прочёл страх в его светлых добродушных глазах.

Тогда Эдвард начал искать разгадки другими путями.

В пристройке на пустыре жила служанка прежнего ассистент-резидента, метиска Кадат. С позволения Эдварда, она осталась доживать свой век в маленькой бамбуковой пристройке за домом. Метиска могла знать больше, чем другие. Эдвард позвал Кадат к себе. Едва он заговорил о Ван-Гейме, у старухи затряслись тёмные ревматические руки. Она ничего не знает, ничего не видела!..

— Ты должна мне сказать, старая, — настаивал Эдвард.

Метиска ничего не говорила. Эдвард видел только расширенные от страха глаза на жёлтом сморщенном лице. Ему стало совестно: зачем он её мучает? Больная старуха, — более ничего. Что она могла знать?..

Но кто же другой мог знать, если не она? Ван-Гейм доверял ей, он брал лекарство только из её рук, перед смертью он просил, чтобы метиску не гнали из дому. Старуха должна знать! Эдвард снова звал её к себе. Он расспрашивал, просил, умолял. Но старуха тряслась, кланялась, складывала руки, делала «сумба» и ничего не говорила.

 

Глава восемнадцатая

Дети за изгородью

Маленький Эдвард откопал в земле толстого красного червяка и шевелил его палочкой:

— Ползи, ползи!..

Червяк не хотел ползти; он тыкался головой в разрытую землю, он хотел домой.

Зелёная змейка обвилась вокруг кривого ствола карликового дерева — маленькая смирная змейка рисовых полей. Эду не боялся змейки: она не трогала людей.

— Шшш, — подразнил её Эду.

Змейка уползла в траву. Эдвард побежал за ней.

— Эду! Сюда, Эду!.. Не уходи никуда!

Эвердина сидела в саду с шитьём. Она ни на минуту не отпускала сына от себя:

— Сиди здесь, Эду. Играй с кошкой!

Здесь, на крохотном цветнике у веранды, было безопасно. Бамбуковый домик старой метиски Кадат прислонился к изгороди со стороны пустыря. Высокий забор защищал их от пыли проезжей дороги и от взглядов прохожих.

Эду не боялся солнца, — часами играл в саду в одной лёгкой шапочке и синих штанишках. И кошка Минтье подолгу играла с ним, не боясь жары, точно и она родилась в Индии.

— Играй здесь, Эду, подле меня!

Они с трудом достали европейскую кошку. Эвердина терпеть не могла яванских, — они были дики, серы, кусались; вместо хвоста у них торчал какой-то короткий безобразный обрубок. Ван-Хемерт привёз ей из Батавии, вместе с печеньем и кубиками для Эду, белую амстердамскую Минтье, учёную и ласковую, с длинной пушистой шерстью.

Эду обнимал кошку обеими руками. Минтье покорно мяукала.

— Жарко, пить хочу, — сказал мальчик. — И Минтье хочет.

— Погодите, сейчас я принесу вам молока!

Эвердина пошла в комнату.

— Погоди, Минтье, сейчас нам обоим принесут молока! — объяснил кошке мальчик.

Но Минтье вдруг, точно почуяв что-то, вся взъерошилась, дыбом выгнулась у Эду в руках и прыгнула в кусты.

— Куда ты, Минтье? Мама не позволила!

Минтье не слушала. Эду бросился за ней.

Он успел взять её на руки, но Минтье отчаянно рвалась и царапалась. Тут Эду увидел: в густой траве у забора стояла другая кошка, худая, дикая. Глаза у ней сверкали, как две жёлтые пуговицы.

«Фррр!..» — Минтье зашипела и вырвалась из рук Эду. Обе кошки встали друг против друга.

«Фррр!..» — изящно изогнувшись, Минтье легонько шлёпнула дикую лапой по голове.

«Гррр!» — задрав обрубок короткого хвоста, дикая кошка бешено наскочила на Минтье.

Минтье стала боком и изогнула шею. Она ещё, кажется, готова была поиграть, но дикая впилась ей в ухо с ужасным рычаньем. Белая шёрстка Минтье полетела над травой.

— Минтье!.. Минтье!..

Минтье погибала. Дикая рвала ей спину, кусалась, терзала лапами. «Гррр!..»

— Минтье!.. Минтье!.. — уже плакал Эду.

— Сюда, Кьяссу!

Дикую кошку позвали из-за зелёной изгородки. Значит, она была не дикая. Она была чья-то.

— Кьяссу, сюда!..

Дикая оторвалась от Минтье, неохотно оглянулась и побежала к изгороди.

По ту сторону, прижав носы к бамбуковым колышкам, стояли двое незнакомых детей, мальчик и девочка, оба коричневые.

Девочка была большая; ей было лет десять. Длинный синий саронг закрывал почти до пят её босые ноги. Мальчик был поменьше, худенький и тёмный, на тонких слабых ногах. На нём была только жёлтая узорчатая тряпка, подхваченная пояском у бёдер.

— Кто ты? — спросил Эду у мальчика.

Мальчик дрожал от страха. Он не отвечал.

— А ты?

— Дакунти, — шёпотом ответила девочка. У неё были чёрные блестящие волосы, стянутые в узел, как у взрослой женщины.

— Ваша кошка сильней нашей! — сказал Эду.

Дети молча кивнули.

— Идите к нам играть! — предложил Эду.

Дети глядели на него испуганными тёмными глазами и молчали. Они ещё никогда не видели таких детей. У этого мальчика были мягкие, как молодой мох, светлые волосы и лицо белое, как кость. Он, кажется, нисколько не стыдился того, что зубы у него не подпилены и не вычернены, как у них. Он улыбался, показывая ровные зубы, белые, как у собаки. Дакунти схватила брата за руку.

— Уйдём! — сказала Дакунти.

— Эду! — раздалось вдруг совсем близко от них. — Где ты, Эду?

Дакунти с мальчиком разом упали в траву, точно потонули.

— Эду!.. Где же ты?.. — Эвердина бежала вдоль изгороди. — Почему ты ушёл?

— Это Минтье, — сказал Эду. — Я за ней побежал.

Минтье давно уползла под веранду зализывать раны.

— Ты с кем-то разговаривал, Эду? Кто здесь был?

— Дети, — сказал Эду.

— Какие дети? — встревожилась Эвердина.

— Коричневые, сказал Эду.

Эвердина потащила Эду к дому.

— Никуда не ходи от меня, Эду! — сказала Эвердина. — Не то я больше не пущу тебя в сад.

Эвердина потеряла покой. Какие-то люди ходили вокруг дома. Но Эдварду она решила пока ничего не говорить.

Он и без того был так неспокоен и грустен все последние дни.

 

Глава девятнадцатая

Разговор в лесу

Эдвард терял надежду. Бумаги Ван-Гейма издевались над ним: они загадывали загадку, но не давали к ней ключа. «Надо ехать в дессу, — решил, наконец, Эдвард, — надо расспросить ту смелую девчонку, Аймат-Си-Кете. Может быть, она скажет о радже больше, чем другие».

Эдвард проехал длинной бамбуковой улицей. Десса была пуста. По сторонам стояли одинаковые лёгкие домики. Крыши из листьев водяной пальмы, разворошённые частыми ливнями, протекали во многих местах. К каждому дому был пристроен открытый с трёх сторон навес, веранда на ветхих столбиках. В тёмных контурах из бамбука и прутьев на циновках копошились тихие, совершенно голые дети.

Как найти хижину Мамака? Она ничем не отличалась от других нищих хижин.

Эдвард осмотрелся. У одной хижины, прислонясь к бамбуковой подпорке, сидел крестьянин. Кожа у него была светлее обычного, почти светло-золотистая, какая бывает у панкерана, сына китайца и яванки. Красный пояс был намотан на его тощем, почти голом теле. Все рёбра, туго обтянутые сухой кожей, можно было пересчитать над поясом. Солнце било человеку в закрытые глаза, он тихонько покачивался из стороны в сторону и что-то бормотал про себя.

Эдвард подошёл к крестьянину.

Человек открыл глаза и хотел сделать «сумба».

— Не надо! — сказал Эдвард. Он отвёл его руки. — Скажи мне, где дом старого Мамака?

Крестьянин закрыл глаза и снова стал покачиваться из стороны в сторону. Не раскрывая глаз, он протянул руку и показал на третью от него хижину.

— Вот! — сказал крестьянин.

Эдвард посмотрел на него.

— Что ты тут делаешь? — спросил Эдвард.

— Лапарр!.. Голодный! — сказал человек.

Эдвард дал ему серебряную рупию.

Человек хотел лечь в пыль перед туваном. Эдвард удержал его и быстро пошёл дальше.

Человек снова сел. За поясом у него был крис. Он положил руку на рукоятку криса, и медленная улыбка поползла у него по лицу. Белый туван дал ему серебряную рупию. У тувана доброе сердце, он хотел рупией откупиться за всё, что белые сделали ему, Гудару. За отобранную ниву, за убитых братьев, за погибшую от голода жену… У белого тувана доброе сердце… Гудар пошевеливал рукой вычерненную рукоять кинжала. Он улыбался и что-то бормотал, тихонько покачиваясь под солнцем.

В хижине покойного Мамака было полутемно, дверь открыта настежь. Медный пестик стучал в хижине, — значит, там кто-то есть!.. Эдвард заглянул в дверь. В углу, в тени, сидела старуха. Она толкла рис в ступке медленными размеренными движениями.

— Кирьям! — сказал Эдвард.

Старуха подняла лицо. Эдварда поразило неподвижное, застывшеее выражение её лица.

— Где твоя внучка, Кирьям? — спросил Эдвард.

— Где твоя внучка, Кирьям? — мёртвым голосом повторила старуха.

Эдвард заглянул в ступку. Ступка была пуста. Старуха толкла пестиком пустоту.

— Что ты делаешь, старая? — спросил Эдвард.

— Что ты делаешь, старая? — тем же мёртвым голосом повторила старуха.

Неужели это латта?.. Эдвард взял пучок травы с циновки, чтобы проверить.

Он кинул пучок в угол. Кирьям тоже схватила с циновки пучок травы и кинула его в угол.

Да, это была латта — болезнь старух.

Годы унижений, тяжёлого труда на затопленном водою поле, под солнцем и ливнем, долгие часы у деревянной ступки, у колыбели ребёнка, в дыму очага к концу жизни делали из яванской женщины это слабоумное, покорное, полуидиотское существо. Старуха беззвучно и безвольно повторяла каждое сказанное ей слово, каждое движение того, кто обращается к ней. Это — латта, болезнь, не известная в Европе.

— Где Аймат? — ещё раз спросил Эдвард.

— Где Аймат? — повторила старуха.

Кирьям отставила ступку. Она поднялась и тем же мёртвым покорным жестом поставила глиняный горшок на очаг. Она высыпала в горшок из ступки несуществующий рис. Потом достала из дальнего угла сухой свёрнутый лист, развернула его, осторожно взяла из листа щепотку драгоценной соли и бережно спрятала лист обратно в угол. Над очагом сохранились ещё медные прутья: когда-то здесь висели и коптились тонкие длинные ломтики динг-динга — буйволова мяса. Старуха сыпала в горшок соль, мешала в нём деревянной ложкой. Муж старухи был убит раджой, старший сын, Уссуп, забран в армию, младший, Ардай, тоже уведён куда-то, внуки разбрелись. Пустой горшок стоял на холодном очаге.

— Прощай, Кирьям! — сказал Эдвард.

— Прощай, Кирьям! — ответила старуха.

Эдвард пошёл искать дьяксу, деревенского старосту.

Дом дьяксы он узнал издали по затейливой четырёхскатной кровле. Кровля была выложена тонкими стволами молодого бамбука, расколотыми вдоль на половинки, так что вся она состояла из желобков для стока воды.

Сам дьякса шёл навстречу босой, в синей форменной куртке с блестящими пуговицами. Он присел на землю в приветственной «сумба».

— Где Аймат, девушка из этой хижины? — спросил Эдвард.

— Не знаю, туван, — отводя взгляд в сторону, ответил дьякса.

— Почему так пусто в дессе?

— Мужчины в Серанге, на постройке тюрьмы.

Это был приказ резидента. Эдвард промолчал.

— А женщины, дети?

— Женщин и детей угнали на двор раджи рыть новый колодец.

— Почему погнали? Кто велел? — вскипел Эдвард.

— Адхипатти, да будет имя его благословенно!

Дьякса сел на корточки и приложил ладони ко лбу в почтительной прощальной «сумба». Коричневые глаза дьяксы улыбались. «Не станешь же ты ссориться с самим Адхипатти», — говорили эти глаза.

Эдвард пошёл прочь от дьяксы.

«Спи, маленький, спи…» — услышал он в дальней хижине.

Там женщина укачивала ребёнка:

Эдвард вздрогнул и остановился. Это о нём поют!..

Всё тот же крестьянин в красном поясе сидел у бамбукового столба крайней хижины. Он почти лежал, прикрыв глаза; должно быть, задремал. Но рука человека и в полузабытьи тянулась к рукоятке криса; он шевелил пальцами, словно проверяя себя.

Эдвард ехал домой узкой полевой дорогой, среди канав. По сторонам лежали рисовые поля: светло-зелёные ростки начинающего всходить риса и поднявшийся золотистый колос. На Яве не знают одного срока для посевов, и зима и лето одинаково жарки и одинаково дождливы; вокруг той же дессы одни режут уже созревший рис, «падди», другие пересаживают молодые ростки, третьи ещё только окапывают своё поле и проводят к нему воду.

Эдвард глядел по сторонам и почти не видел людей. Крестьян угнали на правительственные плантации или на поля раджи. Созревший рис стоял и осыпался, зелёные ростки хирели, не пересаженные вовремя.

Срезая дорогу к дому, Эдвард повернул на узкую тропку. Бамбуковый лесок, весь прямой и частый, рос здесь в нескольких шагах от дороги. Конь шёл тропкой мимо леса. Эдварду показалось вдруг, точно светлая тряпка мелькнула среди тонких стволов. Кто-то пробирался бамбуковым лесом; светлый саронг мелькал всё дальше. Эдвард сошёл с коня. Молодой бамбук рос здесь слишком частыми пучками, тонкие суставчатые стволы столпились на опушке, точно не пуская его. Эдвард пробился с трудом. Дальше стволы поредели, показалась круглая полянка.

Эдвард остановился. На полянке, прикрытые частым строем бамбука, стояли и сидели люди. Они были оборваны и страшны на вид: рёбра под натянутой кожей выступали, как обручи на худом бочонке. Посредине, боком к Эдварду, сидел на земле молодой яванец в полосатой повязке, красной с жёлтым, намотанной низко над самыми бровями. Человек говорил, и на полянке было тихо: его слушали.

— Кровь брызжет из наших глаз! — говорил яванец. — Наших братьев и жён впрягают в плуг, чтобы вспахивать поле белого. Наши дети роют землю во дворе раджи! Слушайте, люди Лебака! — Человек вдруг встал и взмахнул крисом, вынутым из-за пояса. — Большой ветер поднялся над яванской землёй… Притеснителей народа гонят из городов и сел. С плантаций бегут, крестьянин точит крис в своей дессе… Пускай трепещет белый начальник! Пускай трепещет Адхипатти, тигр Лебака, подлый пёс белых, жадный червь, который уже столько лет сосёт наши сердца! Вот что мы готовим для них!

Человек поднял руку с кинжалом, и все увидели рога буйвола, чернью выведенные на серебре рукоятки.

— Ардай! — зашумели голоса. — Ардай из Тьи-Пурута!

— Да, это я, Ардай, сын Мамака! Четырнадцать дней и четырнадцать ночей я бежал с плантаций лесом, разбив камнем цепи; я семь раз встретил грудью течение реки и дважды ушёл от тигра, я ел кору в лесу и ядовитые корни, чтобы не вернуться назад. Что я нашёл в родной дессе? Мой отец убит раджой, дети моего брата разбрелись по чужим людям, мать моя потеряла разум… Десса пуста, мы бродим, как воры, вокруг родной деревни и не смеем снять рис, который посеяли собственными руками. Долго ли мы ещё будем терпеть, крестьяне? Нас много, — легко нам, соединившись, прогнать белых из нашей страны. Пускай поклянётся каждый, что не отступит, когда начнётся бой!..

— Клянёмся, Ардай, клянёмся! — Шум пронёсся по полянке, поднялись руки с отцовскими и дедовскими крисами. — Мы все пойдём, Ардай! — Голоса доносились сверху и снизу. Только сейчас Эдвард увидел, что люди не только на полянке, — кругом люди: в лесу, на земле и на деревьях, между ветвями.

— Клянусь!.. — человек в лохмотьях нищего, более светлый, чем другие, худой, как ствол молодого бамбука, выглянул из ветвей. Это был тот самый крестьянин, которого Эдвард видел в деревне. Должно быть, он успел прибежать сюда более короткой дорогой. Крестьянин стоял под деревом и тряс крисом. Он смотрел в сторону Эдварда, точно видел его, и угрожал ему.

— Клянусь!.. — старик, кривой и тёмный, точно источенный червями корень лесного дерева, лёжа на земле, тоже поднял кинжал. — Мы их прогоним с нашей земли!.. Клянусь!..

Эдварду стало страшно. Ему казалось, что все кинжалы, все взгляды обращены на него. Он тихонько отступил, прячась за стволы.

«Или сейчас, или никогда!» — думал Эдвард, гоня коня дальше через пустыри.

— Эвердина, я решился! — он приехал домой растерзанный и бледный и упал на стул в своём кабинете. — Дольше так продолжаться не может! Надо облегчить страдания лебакских крестьян. Надо убрать раджу, иначе прольётся кровь! Я пишу резиденту, Эвердина! Я буду требовать ареста раджи, облегчения поборов, расследования всех преступлений. Будь что будет, Эвердина, я решился!..

 

Глава двадцатая

Раджа идёт в наступление

Странные вещи начали происходить в доме Деккеров с того дня, как верховой повёз в Серанг жалобу на раджу.

Раз как-то, засидевшись до позднего вечера в своём кабинете, Эдвард вышел в сад. Было тихо, одуряюще пахли белые цветы. Эдвард спустился со ступенек веранды и прошёл на открытое место, к цветнику. Вдруг стрела просвистела очень близко, у самой его головы. Звук резко пресёкся: должно быть, стрела впилась в ствол дерева рядом. Луна выплыла из-за бамбукового леса, и Эдвард увидел, что перистый кончик стрелы ещё трепещет в лунном свете у ствола, в полутора шагах от него.

Эдвард чиркнул спичкой и осветил ствол. Там, где впился кончик стрелы, светлая кора дерева резко потемнела. Стрела была отравлена.

В саду вдруг появились змеи — большие опасные змеи с дальних болот.

Эвердина окончательно потеряла спокойствие. Она никуда не отпускала сына с открытой лужайки у самой веранды.

Дакунти с маленьким Раятом часто стояли, прижав носы к изгороди, и смотрели.

Сквозь щели они видели дом белого тувана, его сад и веранду.

Белая женщина сидела с мальчиком в саду. Она шила, маленький играл подле неё. У белой женщины были удивительные волосы: они вились, как плющ по дереву. У здешних яванских людей волосы были не такие. Дакунти щупала свои — прямые и чёрные, как птичье перо.

Маленький смеялся, показывая белые зубы, и пил молоко. Дакунти брезгливо морщилась: пить молоко коровы! Это значило стать молочным братом телёнка! У них в деревне никто не пил молока. «Это хуже, чем пить кровь», — говорили старики.

Раз они стояли с Раятом и смотрели. Белая женщина склонилась над шитьём. Маленький отошёл от неё. Он присел на землю, чтобы нарезать твёрдых стеблей клагги. Из полого стебля получалась хорошая дудка.

Дакунти вздрогнула. Змея бесшумно подползла к ребёнку в траве, маленькая голова шевелилась, приподнятая над пятнистым телом. Белая женщина, склонясь над шитьём, не поднимала глаз. Упруго отталкиваясь хвостом, змея скользнула в полуметре от голой ножки ребёнка, подняла голову…

— Улар-лананг! — пронзительно закричала Дакунти. Она метнула палкой в змею. Эду отскочил, ещё не понимая, в чём дело. Палка со свистом пролетела в воздухе, змея, неохотно отклонившись, обвилась пятнистым кольцом вокруг пня.

— Змея! — теперь и Эвердина увидела. — Эду, сюда! — она побежала с ним к дому: — Змея в саду!.. Большая, улар-лананг!.. Эдвард, сюда скорее!.. Змея в нашем саду!..

Эдвард схватил толстую бамбуковую палку и побежал в сад. Змея уже уползла в траву. Эдвард позвал Ван-Хемерта, и они вдвоём обыскали сад. Змеи нигде не было.

Несколько минут спустя Эдвард увидел её. Улар-лананг обвилась вокруг ствола дерева. Это была крупная змея из породы пифонов, с чёрно-жёлтым пятнистым телом и маленькой головой. Она раскачивалась на двухметровой высоте, угрожая каждому, кто пройдёт под деревом. Эдвард с Ван-Хемертом с двух сторон подступили к змее. Длинными палками они скинули змею на землю и разбили ей голову. Издыхая, змея долго ещё шевелилась. Все столпились вокруг. Только тут начали вспоминать, кто первый увидел змею.

— Кто же отогнал змею от ребёнка? — спросил Эдвард.

— Здесь была девочка, — сказал Эду.

— Где?

— Здесь! — Эду показал на угол сада, где к забору с внешней стороны прислонился домик Кадат.

— Какая девочка? — встревожилась Эвердина.

Тут она увидела синий саронг, и Ван-Хемерт вытащил из-за забора смущённую, не успевшую убежать Дакунти и насмерть испуганного маленького её брата.

— Что это за дети? — спросил Эдвард.

— Прости меня, туван! — старая метиска бросилась ему в ноги. — Я спрятала этих детей… Они мне приходятся сродни. Раджа хотел забрать их в деревне, как забрал их старшую сестру, Аймат.

— Аймат-Си-Кете? — быстро сказал Эдвард. — Я помню её. Пускай эти дети живут здесь!

— Их надо прятать, туван! — плача, выговорила Кадат. — Адхипатти разгневается, если узнает.

— Никто не тронет этих детей в моём доме, пока я здесь, — сказал Эдвард. — Пускай они играют в моём саду!

Глубокая канава, которой Эдвард велел окружить сад, не уберегла дом от змей. Улар-лананги переползали канаву или их кто-то приносил в сад. В кратоне раджи умели обращаться со змеями.

Эвердина больше не пускала Эду в сад. Она отослала в Батавию свою малайскую няньку и глядела за ребёнком сама. И всё по дому Эвердина теперь делала сама, не доверяя никому.

В доме не хватало самых необходимых вещей — обувь, бумагу, нитки, даже сахар надо было везти из Батавии. Сахарный тростник рос в этих местах, крестьяне сосали его в зелёном виде, но сахара в Лебаке не варили. Пшеничной муки нельзя было достать на много палей в окружности; население ело лепёшки из кукурузной муки пополам с сушёной травой. Эвердина очень страдала от отсутствия европейского хлеба, но не хотела пускать в дом странствующего торговца, который мог бы приносить им хлеб.

Даже мыла не было у Эвердины. Она стирала песком и больно натирала себе руки. Дакунти, яванская девочка, неожиданно пришла к ней на помощь.

— Зачем песком стираешь, ньо-ньо? — удивилась Дакунти. Она сбегала на пустырь и принесла каких-то мягких светло-зелёных шишек. Размоченные в кипятке шишки дали настоящую мыльную пену.

Дакунти оказалась полезна в доме. Она умела варить краску из орехов, умела от руки разрисовывать ткани. Сидя на полу, на скрещённых ногах, она в полдня сшила Эвердине белую кабайю — просторную яванскую блузу с оторочкой — и сама разрисовала её от руки зелёными и голубыми рыбками.

— Что тебе подарить, Дакунти? — спросила у неё Эвердина.

Дакунти смутилась. Она показала Эвердине на буквы, нарисованные на кубиках Эду.

— Подари мне это, ньо-ньо! — попросила она.

— Ты хочешь научиться читать? — удивилась Эвердина.

— Да, — сказала Дакунти. Тёмные глаза у ней заблестели под припухлыми малайскими веками. — Хочу читать, как ты читаешь!

Эвердина показала девочке голландские буквы, и через неделю-полторы Дакунти уже складывала из кубиков слова.

— Этот народ очень способен к наукам, — твердил Эдвард. — О, если бы только дать им свободу!..

У них по-прежнему не было хлеба; вся семья уже неделю ела кукурузные лепёшки. У Эвердины распухли дёсны.

Незнакомый малаец остановил Эдварда возле дома. Он говорил на языке приморских малайцев, — значит, был городской, тёртый, из приморских мест. Малаец сказал, что у него есть булочная в Серанге и что он может постоянно привозить Деккерам хлеб.

Эвердина разглядела малайца из окна.

— Мне не нравится этот человек, — сказала Эвердина.

Старая Кадат присоединилась к ней. Малаец внушал метиске отвращение. Она встревожилась, когда Эдвард дал малайцу вперёд деньги, но ещё больше испугалась, когда человек принёс в дом два больших пшеничных хлеба.

— Уходи! Уходи! — Кадат прогнала малайца.

— Что это значит? — рассердился Эдвард. Он хотел вернуть человека.

— Нет! Нет! — Кадат схватила его за руку. — Не давай никому есть этот хлеб!

Эдвард смутился.

Ява, страна ядов, знает все виды убивающих средств — и медленные, и молниеносно действующие. Злые соки бродят в растениях её лесов, губительная плесень выступает на серой коре ядовитого дерева анчара; колючий кустарник на склоне горы встречает человека смертельным укусом.

— Объясни мне, что это значит? — Эдвард разломил принесённый малайцем хлеб.

— Нет! Нет! — Кадат упала ему в ноги.

— Хорошо, я сделаю пробу.

Эдвард отломил кусочек хлеба и дал его Минтье.

Прошёл день, другой — кошка была здорова.

— Ты напрасно напугала всех, старая, — сказал он Кадат.

— Подожди ещё, туван! — умоляла метиска.

Прошло ещё два дня, — Минтье сделалась грустна.

Она перестала есть, забилась в угол.

Весь дом ходил за кошкой, как за опасно заболевшей дочерью. Но Минтье не поднимала головы со сложенных лапок.

День спустя она начала визгливо мяукать, кататься от боли. Ужасные рези мучили кошку, изо рта шла кровь и пена.

Старуха-метиска ходила бледная, с расширенными глазами. Страдания Минтье словно напомнили ей о чём-то.

Наконец Минтье издохла в страшных мучениях.

— Вот так он погиб! — зарыдала метиска.

— Кто, Кадат? Кто?

— Он, он, мой туван! — Кадат ломала руки.

— Ты мне всё расскажешь, Кадат, — сказал Эдвард.

Он ушёл к метиске и просидел с нею в её пристройке до темноты.

Он был бледен, когда поздно вечером шёл обратно домой через сад.

В стеблях листьев водяной пальмы есть жёсткие, точно металлические, очень тонкие волоконца. Стебель крошат на куски, и искрошенные волоконца загибаются тоненькими опасными крючками. Крючочки подмешивают в рис или запекают в лепёшку; человек съедает, ничего не замечая: ни вкуса, ни запаха. Два дня он остаётся здоров, на, третий-четвёртый — начинается лёгкая резь в кишечнике. Это загнутые в крючки волокна впиваются в стенки кишок. Боль всё усиливается, кишки начинают кровоточить.

Какие бы ни глотал человек лекарства, — ему становится только хуже; отравленный умирает нескорой, мучительной смертью.

Ван-Гейм, чиновник прямой и совестливый, хотел жаловаться на раджу. У него лежала готовая к отсылке бумага. Он не успел отправить верхового в Серанг, — его вызвали на объезд горного участка Паранг-Кудьянг. В Паранг-Кудьянге ассистента-резидента встретил раджа и зазвал его на обед к своему зятю.

После обеда Ван-Гейм не почувствовал никакой боли, но на третий день у него началось жжение в кишечнике.

Через три недели Ван-Гейм скончался в страшных мучениях. Старая Кадат ходила за ним до последнего часа.

Раджа Адхипатти, регент Лебака, боролся за свои права, за власть над населением, за милость голландских властей, за возможность привольно жить с семьёй и домочадцами на лебакской земле. Раджа не выбирал средств.

«То же самое ты приготовил и нам, Адхипатти!» — с дрожью подумал Эдвард.

Он прошёл к Эвердине.

— Эвердина, — сказал Эдвард, — моего предшественника отравили.

Лицо Эвердины от страха сделалось пепельным.

— Надо уезжать отсюда, Эдвард!

— А мои крестьяне, Эвердина? Я ещё не получил ответа от резидента.

 

Глава двадцать первая

Поединок огня и медузы

Крытая европейская коляска остановилась у дома.

Грузный мужчина вылез из коляски; став на подножку, он спустил ногу и несколько раз попробовал ею землю, словно не решался ступить сразу.

Это был Брест-ван-Кемпен, резидент всего Бантама.

Провинция Лебак была для резидента, как коварный яванский вулкан: много лет мирно курится на горизонте, все давно привыкли к этому и не боятся извержения. И вдруг — столбы огня и тучи пепла.

Письмо ассистента Деккера из Лебака было первым облачком пара. Резидент выехал в Рангкас-Бетунг, чтобы с глазу на глаз поговорить с ассистентом.

«Этот сумасбродный Деккер!»… — с досадой думал резидент в дороге.

«Сумасбродный» Деккер уже бежал к нему от дома, худой, светловолосый, растрёпанный.

— Господин резидент!.. Очень рад, господин резидент!..

— Очень рад, — бесцветным голосом произнёс резидент. — Какая жара!

Резидент с неодобрением посмотрел на полуразвалившийся дом, на бедную веранду, на заросший сад.

Они прошли в кабинет.

— Я хотел лично переговорить с вами, менгер Деккер…

— Ваш слуга, господин резидент!

Брест-ван-Кемпен сел и расплылся в кресле, как беспозвоночное животное.

— В ответ на ваше отношение от двадцать четвёртого февраля…

— Прошу извинения, господин резидент!.. — Эдвард не мог усидеть в кресле. — В моём отношении была изложена только десятая доля тех преступлений, которые…

Но резидент не слушал.

— В ответ на ваше отношение от двадцать четвёртого февраля, — недовольно дотянул резидент, — хочу поставить вам на вид, менгер Деккер, что обвинения ваши преждевременны…

— Преждевременны? — подскочил Деккер. — Преждевременны, после десятков лет самого подлого угнетения?.. После неслыханных преступлений, совершаемых на глазах у всех, на ваших глазах, господин резидент?!

Лицо резидента, водянистое и расплывчатое, как тело медузы в воде, не изменилось.

— … что ваши обвинения несколько преждевременны и что вам следует взять их обратно! — наконец договорил он свою фразу.

— Обратно? Никогда! — сказал Эдвард. — Я не стал бы ставить на карту семнадцать лет — семнадцать трудных лет службы в колониях, если бы не был уверен в правоте моих обвинений… И я ещё не всё вам написал, господин резидент! У меня в руках есть прямые доказательства того, что мой предшественник, Ван-Гейм, погиб не своей смертью. Его отравили!

— Доказательства? — быстро спросил резидент. — Какие?

— Показания Кадат, старой служанки Ван-Гейма. Раджа отравил моего предшественника, когда он обедал у него в Паранг-Кудьянге. Кадат ухаживала за Ван-Геймом до последнего часа, она знает все обстоятельства его гибели.

— Эта служанка Кадат, — осторожно спросил резидент, — белая?

— Метиска, — объяснил Эдвард. — Дочь голландца и яванки.

— А, вот как! — Брест-ван-Кемпен, успокоенный, откинулся в кресле. — Разве можно, менгер Деккер, давать веру показаниям лиц туземной крови?

Не торопясь, он закурил сигару.

— Зачем вам понадобилось так неосторожно поднимать историю? — уже откровенно сказал резидент. — Здешний туземный регент — очень милый, сговорчивый старик. Без его влияния на народ мы не смогли бы собрать налоги по Лебаку. Когда мне нужны люди, я обращаюсь только к нему.

Брат жены резидента, плантатор Ван-Грониус, арендовал в соседнем округе большую правительственную кофейную плантацию. Ван-Грониусу часто бывали нужны люди, и он доставал их через раджу.

— Вы сделали ошибку, написав мне, — уже откровенно сказал Брест-ван-Кемпен. — Советую вам взять обратно свои обвинения, пока не поздно.

— Нет! — твёрдо сказал Эдвард. — Обвинений своих я назад не возьму. Раджа повинен в том, что население Лебака голодает сильнее, чем народ в других провинциях… Что деревни пусты… Что люди бегут в лампонгские болота… Что несчастные жители, доведённые до крайности, готовы взяться за оружие!.. Я виню в этом туземного регента и ещё виню голландское правительство, которое в своей слепоте…

— Молчите! — поднялся резидент. — Понимаете ли вы, что говорите?

— Да, голландское правительство, которое в своей слепоте довело до голода и вымирания население страны!

— В таком случае, — задёргал подбородком Брест-ван-Кемпен, — мне придётся сделать представления его высокопревосходительству.

— Пишите генерал-губернатору! — заносчиво сказал Эдвард. — Я не боюсь!.. Лучше возить тачку с грузом или бить камень на дороге, чем служить так, как служат ваши чиновники, господин резидент!

Резидент ещё сильнее задёргал подбородком и торопливо начал прощаться.

«Сумасшедший, совершенно сумасшедший!» — морщился резидент весь обратный путь.

* * *

Всё стало непрочным и неверным в этом доме, затерянном в глубине Явы; даже крашеный деревянный павлин на крыше словно облинял и опустил хвост. Контролёр Ван-Хемерт, пухлый и весёлый вначале, теперь помрачнел, похудел и смотрел в сторону: в конце концов, он не хотел лишиться места из-за «сумасбродного» Деккера. Эвердина сделалась недоверчива и грустна. Она никого не пускала ни в комнаты, ни на веранду. Только Дакунти с маленьким братом проходили к Эду и играли с ним целые дни.

Все продукты они теперь запирали в шкаф, всё быстро портилось в закрытом шкафу, в духоте и сырости тропиков. Сахар, крупу, соль, печенье надо было держать в стеклянной посуде. В бумажном мешке соль за несколько дней становилась мокрой, точно её смочили водой; крупа слипалась в комки и покрывалась пятнами плесени.

Сад Деккеров быстро зарос, семья сидела в комнатах и наглухо запиралась на ночь. Дом был старый, половицы гнулись во многих местах; резные украшения на веранде от прикосновения осыпались, как труха. Деревянные дома недолго стоят в вечной сырости индийских тропиков: жучок-точильщик дырявит их перекрытия, древесный муравей ест сердцевину брёвен. Эдвард постукивал по столбикам веранды, они давали гулкий отзвук; проеденные внутри, они грозили обвалом.

В довершение ко всему заболела Эвердина. У ней распухли ноги, пожелтели белки глаз, озноб тряс её по вечерам.

«Неужели лихорадка?» — думал Эдвард.

Лицо Эвердины скоро стало жёлтым, тёмные круги легли под глазами. Озноб возвращался аккуратно после захода солнца. Да, это была тропическая лихорадка.

Эвердина хорошо перенесла сырой климат Целебеса, злая амбойнская лихорадка пощадила её, а здесь, в относительно благополучном Бантаме, она неожиданно слегла.

— Мне холодно! — жаловалась Эвердина. — Согрей меня, Дакунти!

Дакунти укрывала её платком и шалями. Эдвард, раздувая угли, пытался сварить для Эвердины чай на яванской жаровне. Вода кое-как вскипела, но к чаю не было сахара, и Эвердина его не пила. Целыми днями она лежала полуодетая среди разбросанных вещей.

Словно все сговорились против Деккеров — старый дом грозил обвалом; он потрескивал по ночам, точно кто-то ходил вокруг и выстукивал брёвна, ища слабого места. Кто-то разбил на веранде их единственную европейскую лампу, и после шести вечера они сидели в темноте или зажигали яванскую светильню: джутовый фитилёк в масле, налитом в половину скорлупы кокосового ореха.

Ван-Хемерт, выезжая на рассвете на объезд участка, дважды приметил у дома незнакомого человека. Человек стоял на пустыре и внимательно осматривал сад, веранду, изгородь, к которой прислонилась бамбуковая пристройка старой Кадат. Ван-Хемерт не хотел усилить беспокойство в доме и ничего никому не сказал.

Каждый вечер Эдвард осматривал все окна и двери, проверял запоры и клал пистолеты возле своей постели.

Однажды ужасный крик метиски Кадат поднял его среди ночи.

Кто-то проник в её домик снизу, через полуразрушенные половицы приподнятого над землёй пола. В неясной суматохе по другую сторону забора Эдвард различил слабый отчаянный вскрик Дакунти и чей-то резкий голос. Тёмная фигура, едва не задев его, скользнула вдоль забора. Эдвард бросился за ней и наскочил в темноте на человека. Эдвард уже держал его за плечи, но голое, натёртое кокосовым маслом тело скользнуло у него в руках, Эдвард не смог его удержать. Они зажгли с работником свет и обшарили весь дом.

Метиска громко выла на весь двор. Дакунти? Раят? Дети исчезли.

 

Глава двадцать вторая

Дакунти

Всю ночь под ними вертелись колёса и тряслось неровное дно повозки. Всю ночь они ехали куда-то, ещё какие-то связанные люди лежали на дне повозки рядом с ними, и дощатое дно подскакивало на камнях и корнях: ехали перелесками, без дороги. Только два раза за ночь останавливались: в первый раз какой-то сердитый человек с длинными волосами, перевязанными лентой на лбу, подбежал к ним, сосчитал всех и велел вознице ехать дальше; во второй раз остановились уже ближе к утру и стояли довольно долго возле каких-то строений.

Возница куда-то ушёл, а потом много людей пришло сразу; они ругались и вели связанных по двое женщин, а позади бежали ещё люди, громко кричали и грозили. Одна связанная женщина с грудным ребёнком за спиной громче других плакала и причитала… Дакунти вздрогнула, она узнала голос: это была Мадья, жена Касима, их соседа по деревне. Это была их десса, Тьи-Пурут, — в темноте она не сразу узнала. Дакунти закричала, но её никто не слышал, потому что все женщины громко плакали и причитали, а мужчины махали крисами и грозились. Мадью с ребёнком и других женщин бросили в заднюю повозку; человек с лентой крикнул вознице, и все сразу погнали лошадей, а люди из дессы бежали за ними, кричали и страшными словами проклинали человека с лентой.

Передняя повозка свернула на большую дорогу, за ней — другие, и люди отстали. Стало совсем светло, и они остановились перед воротами, над которыми торчал сноп рисовой соломы. Это был пасанг-рахан — постоялый двор.

На пасанг-рахане их всех заперли в грязном сарае. Дакунти смотрела в щель в дощатой стене; она видела пустой двор и китайца-хозяина, который хлопотал у конюшен. Потом Дакунти уснула. Сквозь сон ей всё казалось, что кто-то подходит снаружи и стоит у стены сарая, у самой её головы. Раят громко застонал, и Дакунти проснулась. Во дворе теперь было много людей. Человек в полосатой повязке, оранжевой с красным, намотанной низко, над самыми бровями, поил у колодца распряжённых лошадей. Несколько мужчин стояли вокруг него, они совещались о чём-то. Потом человек в полосатой повязке пошёл к сараю.

— Больно, больно!.. — вдруг опять заплакал Раят. — Надо развязать верёвку!..

— Молчи, Раят, сюда идут! — сказала Дакунти, а человек в повязке уже стоял на пороге. Он прошёл прямо к ним.

— Кто это плачет? — спросил человек.

— Верёвка, верёвка!.. — плакал Раят.

Человек вынул крис и разрубил верёвку. В полосе света, упавшей сквозь щель, Дакунти увидела рукоятку кинжала и голову буйвола, чернью выведенную на ней.

— Ардай! — вскрикнула Дакунти и схватила человека за руку. Это был Ардай, родной брат её отца.

— Дакунти! — прошептал Ардай. — Это ты? Молчи, Дакунти, сегодня ночью мы вас отобьём!

Ардай ушёл, и сейчас же пришёл человек с лентой. Он велел раздать людям воды и лепёшек, а потом их всех опять поволокли в повозки. На этот раз с ними была охрана: несколько человек в одинаковых синих кабайях, с карабинами. Человек с ленгой всё время злился на кого-то, беспокоился и всех торопил, чтобы выехать пораньше. Всё же они выехали поздно; скоро стемнело. Местность резко изменилась, пошли заросли, шумели ручьи. Малаец на передке хлестал коней и торопился, а человек с лентой визгливо кричал что-то на непонятном Дакунти языке. Лошадиный топот послышался сзади: за ними гнались. «Ардай с товарищами», — подумала Дакунти. Малаец отчаянно хлестнул по коням, а человек с лентой соскочил с телеги и побежал рядом. Дакунти никогда ещё не видела такой погони: сзади стреляли, а человек с лентой бежал рядом, — наравне с лошадьми, и хлестал кнутом и по людям, и по коням. Сзади всё стреляли, малаец на передке вдруг охнул и провалился куда-то: дикий, задушенный крик донёсся из-под колёс, а человек с лентой вскочил на место возницы и хлестнул коней ещё сильнее. Они резко свернули, погнали по голым холмам без дороги, и погоня отстала. Высокий забор вырос перед ними и висячий фонарь над воротами.

— Наконец-то! — сказал из ворот сонный голос.

— Едва привёз! — ответил человек с лентой.

Всех сняли с повозок и повели. Дакунти с братом посадили куда-то под навес. В темноте она ничего не могла разглядеть. Откуда-то снизу тянуло сыростью, — должно быть, навес стоял на берегу, у самой реки. Солома под ними шевелилась, как живая. Дакунти протянула руку и отдёрнула с отвращением: по соломе ползали черви.

— Где мы, Дакунти? — спросил Раят.

— Не знаю, — сказала Дакунти с болезненно сжавшимся сердцем. — Спи, Раят, завтра узнаем.

 

Глава двадцать третья

На кофейной плантации

Солнце ещё не взошло, а Дакунти уже узнала, куда её привезли. В четыре утра её ткнули в спину бамбуковой палкой:

— Вставай!.. На работу!..

Кофейные деревца в белом цвету стояли по склону холма, на одинаковом расстоянии друг от друга. На рыхлой земле между ними нестройно поднимались сорняки.

— Дёргай колючки! — приказал мандур.

К полудню Дакунти свалилась без сил; у неё мутилось сознание. Колючки ободрали ей пальцы, из них сочилась кровь. Солнце изнуряющими прямыми лучами обрушивалось на голову и спину, насквозь прожигало плотную ткань, навёрнутую на макушку. Мандур схватил Дакунти и потащил её с откоса вниз, к реке. Он окунул её дважды в воду и поставил на ноги.

— На ногах стоишь? — спросил мандур.

— Стою, — шатаясь, ответила Дакунти.

— Ступай работать!..

Раят с другими маленькими детьми обирал белого червя со стволов на участке, где росли трёхлетние деревца.

Солнце зашло, стемнело, но работу продолжали при свете бумажных фонарей, укреплённых на длинных и гибких бамбуковых шестах.

Руки Дакунти скоро покрылись незаживающими ранами; она обматывала их тряпками, но колючки протыкали тряпки насквозь и впивались в кожу. Раны за ночь не успевали затянуться.

Скоро заболел Раят. Он всегда был хилым, с самого рождения. Он родился в тяжёлый год, когда пепел из бетехского вулкана чёрным ковром покрыл посевы на много палей кругом на полях не взошёл рис, а голландцы велели тогда дьяксам собрать рисового налога столько же, сколько в другие годы, ни на зёрнышко меньше. Много народу в тот год умерло в Лебаке. Теперь Раят заболел первым из детей-шестилеток, живущих с ними под одним навесом. Он выл, как щенок, всю ночь, а наутро мандур не смог поднять его на работу. Мандур подтащил мальчика к свету и увидел распухший рот, лиловые желваки подмышками и посиневшие ноги.

— Бéри-бéри! — сказал мандур. Он ногой оттолкнул Раята в угол навеса.

— Бери-бери! — испугалась Дакунти. Надо было доставать брату лекарство.

Заболевшим бери-бери становилось легче от сока листьев калади. Дакунти знала это по деревне. Здесь, на плантациях, им не давали есть ничего, кроме воды и лежалого риса. Работая, она высматривала место, где могла бы расти калади или молодой бамбук. По краям плантацию обступил лес; там тоже работали, там пахло дымом: люди корчевали и жгли лесные деревья. По краям леса стояла двойная охрана: с этих участков убегали чаще, чем с других.

Среди цветущих кофейный деревьев, в центре плантации, у проточного пруда, издалека виднелся дом — просторный белый дом голландской стройки. Высокая красная кровля накрывала дом низко, до самых окон. В этом доме под высокой кровлей было всегда прохладно: огромный индийский веер-опахало из пальмовых листьев день и ночь колыхался под потолком; белые водяные лилии стояли на столе индийской веранды в плоских блюдах с водой. Здесь жил главный туван плантаций, арендатор Ван-Грониус.

Каждый день, в семь утра, раскрывались ворота, и главный туван выезжал на осмотр участков.

Он носился, большой и грузный, на рыжей кобыле по разрытым холмам, в жару, с открытой седеющей головой, красный от загара и от водки.

Он объезжал плантацию от центра к дальним участкам, от старых насаждений к новым. Мандуры выпрямлялись под его взглядом, работницы склонялись ниже.

Настал полдень. Дакунти дождалась часа, когда главный туван, седой плантатор, кончил объезд и мандуры притихли, разморённые жарой.

Дакунти побежала западным склоном и тихонько пробралась на самый крайний участок, к опушке леса.

Она искала среди стволов больших, припавших к земле листьев формы сердца. Нет, здесь калади не росла. Дакунти скользнула дальше. Дальше рос бамбук, а молодые мягкие побеги бамбука тоже хороши: от них у больных спадает опухоль и дёсны перестают кровоточить. Вот росток, ещё один, ещё…

— Дакунти! — кто-то звал её.

Дакунти отскочила. Какой-то мальчишка, как показалось Дакунти, растерзанный и злой, с коротко остриженными волосами, поднялся с разрытой земли ей навстречу.

— Аймат! — Дакунти узнала старшую сестру. — Ты здесь, Аймат!

— Уходи, уходи, нельзя!.. — мандур из лесной охраны заметил Дакунти. — Уходи прочь!..

— Как тебя найти? — быстро спросила Аймат.

— Мы под крайним навесом, что над рекою, — успела ответить Дакунти.

У Мадьи из Тьи-Пурута всю ночь кричал под навесом грудной ребёнок. Мандур велел Мадье напоить ребёнка жидким опиумом, чтобы не мешал спать. Пососав опиуму, ребёнок затих. Мадья просидела над ним до утра, не шевелясь, а утром, когда пришёл мандур, громко закричала и вцепилась зубами ему в руку. Ребёнок умер ночью от опиума. Мандур толкнул Мадью, опрокинул на землю, сорвал повязку и за волосы потащил из-под навеса. Второй мандур прибежал к нему на помощь; они уволокли Мадью вниз к реке и привязали к колоде, вбитой в дно реки у берега, на мелком месте. Маленькие крокодилы разбивали воду острыми спинами у самых её ног. Мадья сначала молчала, потом начала кричать и кричала так ужасно, что тот же мандур прибежал и снова избил её. Мадья стояла весь день, оцепенев; маленькие крокодилы мутили воду у её ног и жадными глазами смотрели на её избитое тело, синее от побоев. Вечером от устья реки приплыл большой крокодил и схватил Мадью за ногу. Она истекла кровью в воде.

На следующую ночь Аймат пробралась к Дакунти. Глаза у Аймат светились на похудевшем лице. Она показала Дакунти глубокий порез на плече: это мандур хватил её ножом, когда она пыталась убежать.

— Всё равно убегу! — сказала Аймат.

Она работала на крайнем участке, у опушки. Сюда, на корчёвку пней, сгоняли самых строптивых.

Кругом в лесах бродили бежавшие с работ. Люди не смели вернуться в родную дессу. Многие уже подолгу вели жизнь обезьян, питались плодами и съедобными корнями лесных растений, на ночь забирались высоко в густую листву деревьев. Многие бежали к морскому берегу и оттуда перебирались на ту сторону пролива, в Лампонг.

— Я убегу, Дакунти!

— Возьми и нас с собой, Аймат!

— Вы не дойдёте, — сказала Аймат. — Я убегу далеко, к самому берегу моря.

* * *

Аймат работала у опушки. У ней был нож в руках; Аймат надрубала корни. Она всегда глядела в лес, точно ждала кого-то.

Раз, уже перед самым закатом, она увидела в глубине леса, среди частых бамбуковых стволов, человека в полосатой повязке, оранжевой с красным, намотанной низко, на самые брови. Человек делал ей знаки. Но мандур стоял рядом. Аймат не могла ни отбежать, ни ответить знаком.

Фонарь на бамбуковой палке качался перед навесом всю ночь. Аймат лежала с краю. Вдруг порыв ветра с неожиданной силой сорвал фонарь, стало темно. Чья-то рука протянулась к Аймат из темноты, и, ухватившись за руку, Аймат скользнула за человеком в высокую траву.

— В Тьи-Пуруте началось, — сказал ей в ухо тихий голос.

— Ты, Ардай? — узнала Аймат.

— Четыре деревни ушли в леса. Весь Бадур в огне.

— Нам ждать? — спросила Аймат.

— Ждите знака! Когда нищий в красном поясе прибежит к дому главного седого тувана и бросится в воротах ему в ноги, поджигайте в ту же ночь навесы и склады, бегите в лес. Кто останется, пускай пробирается к морскому берегу. Там, у Андьера, есть переправа в Лампонг.

 

Глава двадцать четвёртая

Путь в Лампонг

В Тьи-Пуруте началось.

Рано утром приехал голландский чиновник. Он собрал старшин и сказал, что их деревне и шести соседним надо сдать половину осеннего риса в государственные амбары, под замок. Он указал дьяксам на здание голландской конторы и просторные амбары при ней.

— Три дня сроку. Отвечать будете вы! — сказал чиновник и уехал.

Весь день шумела десса. А когда стемнело, большое пламя поднялось кверху, над тем местом, где стояла контора.

Оно взмывало к небу, как долго сдерживаемый гнев, который языками пламени прорвался, наконец, из сердца народа.

На свет этого пламени в деревню начали сходиться люди, — все, кто бродил по лесам, прятался в болотах. Все, кто сажал какао и не знал его вкуса, кто растил сахарный тростник и чьи дети умирали без молока матери, кто отдавал свой пот плантатору за четыре медных гульдена в год.

Здесь были вестники и с плантации Ван-Грониуса. Они рассказали крестьянам о Дакунти и маленьком Раяте, о жене Касима, Мадье. О том, как её ребёнок погиб, а она истекла кровью в реке.

Соседи и родные Касима выслушали рассказ. Его самого не было в деревне: по приказу раджи, его давно угнали на запад в Серанг, в солдаты. Крестьяне выслушали рассказ. Десятки рук с кинжалами поднялись кверху.

Люди поклялись отомстить за семью Касима, за детей, угнанных в неволю, за всех замученных плантатором крестьян.

Из общественного дома вытащили древний барабан, и наутро буйволовая шкура, натянутая на деревянный круг, с гулким стуком обошла все хижины. Гудар шёл впереди, нищий Гудар, сын китайца и яванки, бродяга Гудар, который уже много лет не знал ничего, кроме придорожной пыли и костей, брошенных собаке, — Гудар шёл впереди и палками бил в барабан.

Только древние старухи и маленькие дети остались в домах, — мужчины, женщины, подростки, старики ушли за Гударом. Гудар собрал в лесу людей из нескольких деревень.

— Будь прокляты белые!.. Надо гнать их из нашей страны! — кричали крестьяне.

— Будь проклят голландский амтенар и слуги амтенара!..

— Они забирают последнее!.. Они не жалеют наших детей…

— Только хуже стало при новом туване!..

— Напрасно мы ходили к его дому!.. Напрасно мы просили у него милости!

— Нечего ждать от проклятых белых!.. Смерть оранг-бланда! — Старики кричали и размахивали крисами, как молодые.

— Прочь их, прочь из нашей страны. Долой с земли Явы!..

— В Лампонг! — крикнул кто-то. — Братья, кто знает дорогу?.. Все недовольные, все, кто хочет бороться, сейчас собрались в Лампонге. Там много людей и с Явы, и с Суматры, там есть оружие… В Лампонг!..

— В Лампонг! — повторили все.

Это был маршрут беглецов, дорога возмутившихся, великий путь повстанцев, — в Лампонг, на ту сторону пролива.

Откуда-то в лесу вдруг появился Ардай, сын старого Мамака.

Он был не тот, что прежде: в Ардае не узнать было тихого юношу, которого три месяца назад погнали из дессы в солдаты. Красный пояс повстанца перетягивал его почерневшее тело, в руках у него был карабин вместо гуслей.

— Я знаю дорогу в Лампонг! — кричал Ардай.

Маршрут передавали от человека к человеку, — от Андьера на запад, до большого вулкана в море, Кракатоу, а там к северу, мимо двух островков-близнецов… Держать курс всё время на острую вершину на севере, приставать ночью в тени вулкана.

— Большой ветер ходит над нашей землёй!.. — кричал Ардай. — Большой ветер ходит над островами, большие наши силы скопились в Лампонге и угрожают белым… Белые боятся лампонгских лесов, их пушки увязают в трясинах, их солдаты гибнут от демама… Легко нам сейчас, соединившись, ударить белым в лоб и прогнать их с наших островов!..

— В Лампонг!.. — раздавалось, как боевой клич.

Лес вдруг ожил: красным цветом, цветом восстания, запестрели пояса и головные повязки бантамцев.

Тьи-Пурут, Тьи-Монтанг, Сангьер, — деревня за деревней уходили в леса. Весь южный Бантам, как земля вокруг вулкана накануне извержения, сотрясался от подземных толчков.

 

Глава двадцать пятая

Крушение

Все поместились в одной лёгкой малайской одноколке: Эвердина с сыном, Эдвард с папкой бумаг, саквояжи, постель, ящик с провизией. Кучер-китаец сел на передок.

Эвердина ещё раз оглянулась на белый дом, на заросший сад, на резного павлина на крыше, облинявшего от дождей.

— Кончено. Едем, — сказал Эдвард.

Эдвард сидел согнувшись, рассеянный, бледный. Толстую папку бумаг он обнимал руками.

Там, позади, осталось всё: спокойное пристанище, честное имя, последний кров, на который он мог рассчитывать на земле Явы.

Резидент сдержал обещание. Он написал генерал-губернатору. Брест-ван-Кемпен изложил всё дело так, что его высокопревосходительство остался недоволен «неосторожным поведением ассистент-резидента Деккера».

Его высокопревосходительство господин Даймер-ван-Твист, правитель Индонезии, прислал Эдварду официальный выговор. Он предлагал ассистент-резиденту Деккеру, «вызвавшему в высокой степени его неудовольствие», переехать в другое место, в восточную Яву, и усердной службой постараться загладить неблагоприятное впечатление, вызванное его деятельностью в Лебаке.

Выговор? Эдвард убежал с письмом генерал-губернатора в сад и метался среди колючих кустов.

Как он работал! Как он боролся за несчастных крестьян, вверенных его заботе! Он хотел защитить бантамцев от раджи, ставленника белых, от жадного червя, который столько лет сосёт их соки!

Эдвард метался по саду, обрывая полами сюртука колючки с кустов. Он плакал от возмущения.

И Эвердина плакала в своей комнате от предчувствия беды, нависшей над их головами.

К вечеру Эдвард успокоился. Он сел писать ответ генерал-губернатору.

«В ответ на отношение Вашего превосходительства от 23 марта вижу себя вынужденным почтительнейше просить Ваше высокопревосходительство об увольнении меня от службы в колониях.

Эдвард Деккер»

В тот день у Эдварда были прежние его глаза, глаза его молодости — синие, непримиримые.

Ответ пришёл очень скоро. Генерал-губернатор принимал отставку Деккера.

Это было крушение. Они уезжали из Лебака без денег, без надежд. Эдвард не знал, под каким кровом он проведёт с женой и сыном предстоящую ночь.

Неширокая речка синела внизу, под холмом. Всегда смирная, речонка сегодня вздулась от ночного дождя.

Китаец остановил буйволов.

— Сердитая вода! — сказал китаец. — Нельзя ехать.

Эвердина вопросительно оглянулась на Эдварда.

— Ничего, здесь безопасно, — рассеянно кивнул Эдвард. — Проедем…

Он сжимал обеими руками свою папку. Здесь были документы: незаконно отобранные буйволы, списки крестьян, угнанных на плантации, отравление Ван-Гейма, все преступления раджи, всё жестокое насилие белых в Лебаке.

Если генерал-губернатор не знал до сих пор, он теперь узнает!

Эдвард ехал в Батавию, чтобы искать правды у самого правителя Индонезии.

Китаец осторожно вёл одноколку через реку. До половины реки всё шло хорошо, потом с буйволами что-то случилось. Не то левый оступился в воде, не то они испугались чего-то на берегу, но оба вдруг резко дёрнули в бок. Китаец потерял управление, палка, продетая над шеями буйволов, скосилась и повисла, и животные, теряя брод, беспорядочно ринулись вниз по течению. Китаец соскочил, чтобы зайти в воде наперерез буйволам, но попал в водоворот, и его понесло в сторону.

Холодная пена и брызги оплеснули лица сидящих. Одноколка накренилась, большая волна перекатилась через колени Эвердины.

— Я боюсь, мама! — заплакал Эду.

Эдвард точно очнулся. Он схватил сына на руки.

— Спасите, тонем! — кричала Эвердина.

Большая волна налетела на них, сильный толчок — и одноколка, ломая колёса, уже ложилась на бок.

— Спасите, тонем!..

С той стороны реки, с плоского берега в воду бежали люди. Худой яванец в полосатой повязке бежал впереди.

— Помогите! — крикнул Эдвард.

Люди и без того шли на помощь. Передний, в полосатой повязке, оранжевой с красным, смело зашёл в воду наперерез буйволам и взялся за конец палки. Другие повисли с боков, закричали, выправили животных, вывели на берег. Китаец выплыл на берег ниже по течению и, отряхиваясь от воды, уже бежал к ним. Он начал вновь налаживать упряжку.

— Спасибо, добрые люди! — сказал Эдвард.

Крестьяне обступили его. Это были все старые знакомые из соседних деревень; Эдвард узнавал лица. Вот Абьен из Сурата, и старый Сибун, и Матье…

— Спасибо, соседи! — растроганно сказал Эдвард. Крестьяне не кланялись, не улыбались, не делали «сумба». Они обступили одноколку и хмуро глядели на него.

Китаец уже наладил упряжку, укрепил сдвинувшиеся ящики с постелью и провизией. Можно было трогаться.

— Подожди! — сказал человек в полосатой повязке. Он подступил к одноколке и кинжалом перерубил верёвку, на которой держались саквояжи.

— Разбойники! — ахнула Эвердина.

Только сейчас Эдвард заметил: у крестьян было оружие. Пистолеты торчали из-за рваных поясов; кой у кого были и старые двустволки. У людей были мрачные, раздражённые лица; что-то знакомое видел Эдвард в выражении этих глаз. Несмотря на разницу одежды, оружия, головных повязок, одна мысль, одна воля, одна злоба вела этих людей.

«Повстанцы!» — понял Эдвард.

Он уже видел эти лица, такие же, на Суматре, на Амбойне, на Целебесе.

Яванец в полосатой повязке передал саквояж стоящему рядом; тот раскрыл его и начал выкидывать вещи.

— Ничего нет, Ардай, — сказал второй.

Крестьяне внимательно осматривали каждую вещь, но ничего не брали.

«Обыск!» — догадался Эдвард.

Обида захлестнула ему сердце. Он ступил вперёд.

— Крестьяне! — сказал Эдвард. — Я боролся за вас! Меня лишили службы и крова за то, что я хотел вам добра… Я еду к самому туван-бесару, к большому белому господину в Батавию. Я хочу заступиться за вас… А вы обыскиваете меня, как вора на большой дороге!

— Ты едешь к большому тувану? — сказал Ардай. — Своих прав ищи у него, а наши…

Он передал один пистолет товарищу, второй сунул за пояс себе.

— А наши права, — договорил Ардай, — мы сами пойдём искать!

Эдвард замолчал, потерянный, бледный. Саквояжи положили на место, увязали, китаец поднял свою плеть.

— Прощай, туван, доброй дороги! — вежливо поклонился Ардай. — Можешь ехать дальше, мы не тронем тебя.

 

Глава двадцать шестая

Побег

В центре плантации, на старых насаждениях, шёл сбор. Женщины подстилали циновки под деревья, на циновки гроздьями валилась спелая кофейная ягода, похожая на вишню. В глубоких корзинах женщины несли ягоду к большим белым чанам. Там мужчины мяли ягоду ногами, промывали её сильной струёй воды. Освобождённая от мякоти косточка кофейной ягоды распадалась на две твёрдые части, похожие на половинки боба. Косточки рассыпались по деревянному настилу; они сохли на солнце и становились светло-оливковыми. Девочки с деревянными граблями ходили вдоль настилов и ворошили зёрна.

Ван-Грониус глядел насупившись на работниц. Сегодня Ван-Грониус был всем недоволен. Неизвестный нищий в красном поясе кинулся на землю перед его лошадью, когда он утром выезжал из ворот. Рыжая кобыла рванулась в сторону и едва не понесла. Мандур бросился ловить неизвестного нищего, но тот уже бежал обратно к лесу, с криком, разнёсшимся далеко по плантации.

Неизвестный нищий испортил Ван-Грониусу настроение. Какие-то бродяги шляются возле его дома, — плохо же смотрят мандуры!

Ван-Грониус носился от участка к участку. Его красное лицо мелькало то на свету, то в тени. Женщины гнулись над сорняками, мужчины взрывали землю железной мотыгой. Они молчали. Что значил этот неподвижный взгляд коричневых яванских глаз?.. Душа яванца темна. Кто знает, не готовит ли он своему хозяину удар крисом в тропической ночи?

На крайнем участке, у самого леса, Ван-Грониус вздрогнул. Девушка-подросток в упор смотрела на него непонятным и непрощающим взглядом. Она была в белом саронге с зелёной каймой. Развёрнутые малайские ноздри трепетали на её тёмно-золотистом лице. Нож для рубки корней она держала в руках, как оружие.

— Кто? — спросил Ван-Грониус у мандура.

— Аймат-Си-Кете, от раджи, из Лебака.

Аймат смиренно прилегла на земле и сделала «сумба», сложив ладони.

Ван-Грониус нахмурился и проехал дальше. До вечера не давал ему покоя этот взгляд, это лицо, детское и свирепое.

В ту же ночь столбы огня и дыма поднялись над сушильнями, над навесами, над складами для кофе. Преданные хозяину мандуры цепью встали вдоль леса, до самого спуска к реке, и гнали бегущих обратно в огонь. Мандуры проглядели многих, — в темноте, в суматохе пожара десятки и сотни проскочили и рассеялись по лесу.

Плантатор выбежал из дому полуодетый, пьяный.

— Спустить собак! — приказал плантатор.

Аймат бежала, держась за руку Ардая. Вдруг целая свора псов кинулась наперерез, люди метнулись в сторону и, сама не зная как, Аймат выпустила руку Ардая.

Впереди и позади бежали люди. Аймат уже не понимала, где свои и где чужие, она запуталась на бегу в жёстких висячих корнях какого-то дерева, ноги её скользнули в яму, вырытую у самого ствола. Аймат невольно поползла ниже и почти вся с головой скрылась в яме, покрытой сверху сплетением корней. Над нею бежали, свистели, улюлюкали мандуры.

Так Аймат просидела несколько часов.

Лесные звери, испуганные пламенем пожара, отошли в ту ночь далеко, и Аймат никто не тронул. Когда небо начало бледнеть, она выползла из своей ямы и огляделась. Никого вокруг не было: ни мандуров, ни своих. Свои ушли далеко, их было уже невозможно догнать.

Аймат закрыла глаза. Когда её не досчитаются в бараке, Дакунти и Раята выведут на склон холма… Им перетянут назад маленькие коричневые руки, их будут бить палками по спине, по затылку, по пяткам, их будут пинать в лицо ногами.

«Где Аймат, ваша старшая сестра?» — спросят у них.

Но впереди был Лампонг, там боролись, и Аймат пошла вперёд.

 

Глава двадцать седьмая

К морскому берегу

Аймат не знала дороги. Облако дыма над горящей плантацией осталось позади, на востоке; значит, надо было идти прямо вперёд, туда, где заходит солнце, к морскому берегу. Она знала только, что море далеко, что до него несколько дней пути.

Скоро Аймат вышла из тропической чащи на открытое место. Здесь пришлось идти высокой травой. Сквозь траву идти было не легче, чем сквозь чащу леса: трава, не расступаясь, тугой зелёной стеной вставала перед нею и плотным навесом смыкалась над головой; по босым ногам скользили ящерицы. Ещё задолго до полудня Аймат остановилась на отдых. Она привалила к земле травяные стебли и легла на них. Она поискала сладкого тростника и не нашла; пожевала немного травы. Травяные стебли были жёстки, безвкусны и не утоляли жажды. Отдохнув, Аймат встала, чтобы идти дальше. Вдруг она увидела над высокой травой две конские головы, невдалеке от себя. Головы не двигались. Осёдланы ли лошади? Есть ли при них люди? Высокие метёлки травы мешали ей разглядеть. Аймат тихонько скользнула, сквозь траву поближе к лошадям и увидела на земле возле них человека. Это был голландский сержант.

Он спал полулёжа на траве. Конец конского повода был брошен подле него. Казалось, он спал крепко, но, услышав шорох, тотчас проснулся и сел. Он, видимо, обрадовался тому, что увидел живое существо.

— Яванская девушка! — сказал сержант. — Очень хорошо. Яванка мне укажет дорогу.

Аймат не ответила. Она плохо знала голландский язык, но слова сержанта поняла.

— Форт Кастеллинг, — сказал сержант, — недалеко от Андьера. Знаешь ли ты, в какой это стороне?

Аймат неуверенно показала на север.

— Неправда, девушка! — сказал сержант. — На севере только зыбучий песок и море. На север я не поеду.

Он был ленив и добродушен на вид, но что-то было у голландца в глазах, что не понравилось Аймат. Она отступила было назад в траву, но тут сержант быстро подскочил к ней и неожиданно ловким движением обвил конец повода вокруг её плеч.

— Я возьму тебя с собой, — сказал сержант.

Он поднял её и посадил на одну из лошадей.

Аймат рванулась прочь.

— Придётся тебя привязать, девушка! — спокойно сказал сержант и туго прикрутил Аймат к седлу. У него были сильные злые руки.

— Форт Кастеллинг, — повторил сержант. — Мне кажется всё-таки, что это в той стороне.

Он указал на запад.

Потом вскочил на второго коня и погнал обоих вперёд.

— Проклятая трава! — сказал сержант. — Я из-за неё сбился с дороги.

Аймат молчала, он продолжал говорить:

— Не найду свой собственный форт. Веду из Серанга коня для начальника и потерял дорогу.

Он оглянулся на Аймат.

— Откуда ты шла? — спросил он.

Аймат молчала.

— Ты понимаешь наш язык? — спросил сержант.

Он не дождался ответа.

— Нам велено всех яванцев, кто ушёл без разрешения с плантации или из своей деревни, ловить и доставлять в форт, — сказал сержант.

Он гнал коней вперёд. Скоро трава поредела, открылась песчаная ложбинка. По ней, почти укрытый камышом, протекал быстрый ручей.

— Ага, кажется, я нашёл дорогу! — обрадовался сержант. — Этот самый ручей я видел ещё, когда скакал из форта в Серанг.

Сержант напоил лошадей. Они переправились через ручей и поднялись по песчаному склону.

— Скоро пойдёт мощёная дорога, — сказал сержант.

Аймат молчала. Она запустила пальцы глубоко в кожаный узел ремня, пытаясь его развязать. Но узел был затянут крепко.

«Паранг!» — подумала Аймат. Короткий нож для обрубания ветвей на плантации — паранг — был спрятан у неё на животе, под саронгом. Но локти перетягивал крепкий ремень. Она вся изогнулась, пытаясь достать свой нож. Сержант живо оглянулся.

— Сиди смирно, девушка! — сказал сержант. Он показал ей на конец повода, который держал в руке, грозясь связать и ноги.

Аймат затихла в седле, с ненавистью глядя на затылок сержанта.

Скоро показалась мощёная дорога, правее ясной синевой засияло море.

Отсюда начиналась цепь фортов, построенных генералом де Коком вдоль всего западного побережья Явы лет за тридцать до того. Голландские власти испугались в то время восстания яванских крестьян во главе с Дипо Негоро и бросили большие средства на укрепление западного берега. Мощёное белым камнем шоссе соединяло форты между собою и доходило до самого Серанга.

Впереди, правее дороги, виднелось небольшое селение.

Аймат приободрилась. Быть может, им встретится кто-нибудь, кто поможет ей убежать от сержанта.

Камышёвые хижины селения приближались. Аймат выпрямилась в седле, глядя на них. Сержант точно почувствовал что-то. Он оглянулся.

— Не смотри! — сказал сержант. — Там никого нет. Крестьяне ушли.

Да, селение было пусто. У домов не видно было людей. Кокосовые пальмы росли почти у каждой хижины, стебли огромных пальмовых листьев были надрезаны, и из стеблей в подвязанные сосуды сочился сладкий белый сок; здесь делали пальмовое вино. Но никто сейчас не собирал сока; он стекал на землю из переполненных сосудов.

— Ушли крестьяне. Бунтуют, — сказал сержант.

Дальше пошли голые выжженные поля, без единого ростка риса. В пересохших канавах орошения резвились быстрые ящерицы.

Запах гари обжёг ноздри Аймат. Далеко впереди, левее шоссе, она увидела большое стелющееся над равниной тёмное облако. Языки чёрного пламени трепетали внутри облака, во все стороны летели клочья смрадной коричневой гари.

«Что такое?» — подумала Аймат.

Смрад полз уже близко, над шоссе, почти над самыми их головами. Наискосок через шоссе летели опалённые птицы, бежали суслики. Несколько крупных черепах выползли на камни дороги, точно тоже спасались от пожара.

— Сахар горит, — сказал сержант. — Крестьяне подожгли сахарный завод.

Аймат потянула в себя воздух и ощутила запах жжёного сахара.

Сержант неодобрительно помотал головой:

— И сахарный тростник сожгли на корню; не хотят убирать. Всё равно, говорят, сахар увезут в Голландию.

Ещё долго ехали они мимо пожара. Аймат видела дымное облако слева и языки чёрного пламени над горящим сахарным заводом.

Шоссе повернуло направо, и море ушло из глаз. По правую руку, у самого шоссе, начинался глухой частокол, огораживавший чью-то большую плантацию. По углам над частоколом высились старинные деревянные сторожевые башни.

Аймат слышала голоса за частоколом, движение людей. Душный горьковатый запах зреющих плодов какао донёсся до неё.

— Вон они где, крестьяне, — сказал сержант, указав на плантацию. — Плантатора прогнали, сторожат урожай. Ждут, когда созреет какао, чтобы собрать его для себя.

На деревянной вышке стоял часовой. Он смотрел в дальний конец шоссе. На нём была одежда яванского крестьянина: тростниковый пояс и рваная повязка, но на голой груди скрещивались кожаные солдатские ремни, а из-за плеча торчала двустволка.

Навстречу им проскакало несколько конных, потом прошёл пеший голландский отряд. Пешие помахали сержанту и смеясь крикнули ему что-то, чего Аймат не поняла.

— Давай быстрее! — сержант стегнул обоих коней. Они поскакали быстрее.

Позади затрещали выстрелы.

— Ходу! — сказал сержант.

Шоссе резко поднялось в гору, и море снова показалось. Выстрелы позади затихли. Поднялся свежий ветер. Лёгкие белые гребешки запенились на синих волнах, море точно закипало.

— Скоро форт! — сказал сержант.

За новым поворотом Аймат увидела в море, на довольно большом расстоянии от берега, дома, стоящие на толстых сваях в воде.

Это была большая свайная деревня, каких много на Яве.

Мостки, ведущие от берега к домам деревни, были сняты, на тростниковых крышах стояли и сидели люди; но несколько больших тупоносых прау — малайских лодок — были привязаны у каждого дома, маленькие лодки сновали от порога к порогу. Издалека слышались голоса, удары вёсел по воде.

— Повстанцы! — хмуро сказал сержант.

У Аймат забилось сердце.

— Всю деревню заняли, — сказал сержант. — Ждут своих из Лампонга.

Деревня была большая, домов на двести или больше. Аймат внимательно вглядывалась, ей казалось, что она видит среди повстанцев знакомые лица.

Их тоже увидели. Выстрел прогремел над водой, пуля звонко щёлкнула о большой камень в нескольких шагах впереди.

Сержант встрепенулся:

— Они достали карабины! Эй, ходу!..

Новый поворот шоссе скрыл их из виду, и тут прямо перед ними, шагах в двухстах, показались голые белёные стены голландского форта.

Почти у самого форта сержант спрыгнул со своего коня, снял Аймат с седла, посадил её на траву у шоссе, в тени высокой насыпи, расседлал второго коня и начал медленно прогуливать его взад и вперёд.

— Майору надо привести коня незапаренного, свежего, — объяснил сержант. — Иначе обругает и погонит за другим.

Аймат глядела на голландский флаг на высоком шесте у ворот форта, на пышные метёлки кокосовых пальм за стеной. У неё затекли руки, она глазами указала на них сержанту, прося развязать.

— Хорошо, — сказал сержант. Он снял ремень с рук и связал им ноги Аймат. — Иначе удерёшь, — сказал он. — Твои ведь близко.

Так он и втащил её в форт, со связанными ногами, и снял ремень только тогда, когда за ними закрылись железные ворота форта.

— С добычей! — сказал сержант, показывая на Аймат товарищам.

Аймат отвели в кордегардию. Из раскрытой двери она увидела ряд длинных бараков, поставленных на большие угольные камни, как на точки опоры на топкой земле, грязноватый ручеёк посредине. Несколько солдат-яванцев черпали вёдрами воду из ручейка и носили к конюшням. К Аймат подошёл переводчик, молодой парень смешанной крови.

— Ты откуда? — спросил переводчик.

Аймат ничего не ответила.

— К майору! — сказал переводчик.

Аймат повели к майору.

Майор сидел за большим столом. У него были длинные светлые усы и усталые глаза.

— Спроси, из каких мест, — лениво приказал майор переводчику.

— Откуда пришла? С каких посадок? Убежала из деревни? Из каких мест? — бойко начал спрашивать переводчик.

Аймат молчала.

— Если ушла без разрешения из деревни, отправим под конвоем назад, — сказал переводчик.

— А если ушла с плантаций, отправим в тюрьму, — добавил майор.

Аймат не шевельнулась.

— Должно быть, она с восточных островов. Не понимает языка Явы, — лениво сказал майор.

— Отправим в тюрьму! — крикнул переводчик в ухо Аймат на мадурском языке.

Аймат по-прежнему молчала.

— А язык Суматры ты понимаешь? — спросил майор. — Может быть, ты пришла с той стороны пролива? Из лампонгских болот?

Майор говорил на языке суматранских малайцев лучше, чем переводчик. Он много лет прожил на Суматре.

— Верно ли, что лампонгские бунтовщики готовят флотилию, чтобы приплыть сюда и захватить весь западный берег? — спросил майор. — Что ты знаешь об этом, девушка?

Он уставился в Аймат недобрым тусклым взглядом.

Это был майор де Рюйт, бывший начальник Натальского гарнизона и участник многих боёв с лампонгскими и иными повстанцами на Суматре.

Лет за пять до того де Рюйт, устав от вечно неспокойной и бунтующей Суматры, попросил перевода на Яву.

Ему не повезло. Ява только издали казалась спокойной. Яванцы хорошо помнили, как их отцы и старшие братья ещё недавно сражались с иноземцами при Дипо Негоро, как большая часть острова была отбита у голландцев, как Дипо Негоро диктовал требования повстанцев самому генералу де Коку, наместнику голландского короля.

Второй год серьёзные волнения потрясают притихшую было, но всегда ненадёжную Яву. Искра перекинулась сюда с той стороны пролива, из лампонгских болот. Десятки лет в Лампонг на Суматру стекаются все беглецы, все недовольные, и с Явы, и с Мадуры, и даже с дальних восточных островов. Там они живут в непроходимых лесах, добывают себе оружие, вместе с повстанцами Суматры нападают на голландские посты, бьют регулярные голландские войска и, хлебнув свободы, возвращаются на этот берег уже законченными бунтовщиками. Плантации сахарного тростника горят на десятки миль вокруг: крестьяне поджигают их, чтобы не снимать урожая для плантатора. Они разрушают сахарные и индиговые заводы, гонят и убивают голландских чиновников, угрожают даже прибрежным голландским фортам. В последние дни так осмелели, что заняли пустые дома свайной деревни, чуть ли не рядом с фортом. С утра до ночи звучит оттуда их малайский барабан — вестник восстания. Они пригнали туда много лодок, поют песни и, видимо, ждут только подкреплений из Лампонга, чтобы напасть на форт.

Майор уже с досадой глядел на Аймат. Он хотел покоя, а его поставили на самое опасное место: форт Кастеллинг, у самой переправы в Лампонг.

— Верно ли, что лампонгцы достали большие суда, оснастили свои прау парусами и готовят набег на самую Батавию?..

Аймат не поняла. Она не знала языка суматранских малайцев. Но майор прочёл столько насмешливого вызова, столько зрелой ненависти в её тёмных глазах, что не стерпел и потянулся за пистолетом.

— Говори! — крикнул он. — Ты с той стороны пролива? Говори!..

Он стукнул рукоятью пистолета по столу.

— Прошу прощенья, господин майор! — сказал тут переводчик.

Последние две минуты переводчик молчал и только очень внимательно вглядывался в лицо и руки Аймат.

— Прошу взглянуть, господин майор!

Он взял правую руку Аймат и быстро повернул её ладонью вверх.

— Кофейная ягода! — закричал переводчик. — Она не из Лампонга! Она с кофейных плантаций, господин майор!

Крепко держа руку Аймат в своей руке, он приблизил её ладонью вверх к лицу майора.

Коричневая мякоть кофейной ягоды за долгие месяцы работы неотмываемой желтизной въелась в кожу ладони девушки.

— Да, кофейная плантация… — сказал майор. — Но какая?

— Я полагаю, что это Лебак, господин майор.

— Разве и в Лебаке?.. — майор поднял брови.

Переводчик утвердительно кивнул головой.

— Да, бунтуют.

Аймат с ужасом глядела на переводчика. Как он мог, человек, наполовину принадлежащий её народу, так предавать своих?..

— Если мы вернём девушку плантатору, он заплатит за неё казне пятьдесят гульденов серебром, — сказал майор. — Но мы ещё не знаем, с какой она плантации.

Пятьдесят гульденов серебром — это была правительственная цена за работника, поставляемого властями хозяину плантации. Пятьдесят серебряных гульденов платили за работника; четыре гульдена медью в год — самому работнику.

— Но мы ещё не знаем, с какой она плантации, — раздельно повторил переводчик, наклоняясь к Аймат и берясь за её кабайю.

Быстрые руки метиса пробежали по её телу и тотчас нащупали нож, спрятанный под саронгом.

— Вот! — сказал переводчик и бросил нож на стол перед майором.

Майор лениво посмотрел.

— Паранг, — сказал майор, — обыкновенный малайский нож.

— Это нож для обрубания ветвей на плантации, господин майор! — сказал переводчик. — Посмотрите, на нём есть буквы!

На рукояти ножа были чернью выведены две буквы: «В» и «Г».

— Ван Грониус! — объяснил переводчик. — Крупнейший плантатор в Лебаке.

— Очень хорошо! Теперь мы знаем, куда нам надо отправить девушку, — сказал майор. — Пока пусть она посидит у нас.

Он хотел вызвать стражу.

— Прошу прощения, господин майор! — сказал переводчик. — Девушка пришла из Лебака, а в этой свайной деревне, что подле нас, есть много людей оттуда. Может быть, она что-нибудь знает об их планах? У них сегодня большое движение в деревне. Похоже, что они готовятся встретить своих из Лампонга, с того берега пролива.

— Девушка ничего не знает, — отмахнулся от него майор. — А что касается повстанцев, то мы должны быть готовы ко всему. Если они ждут подмоги, мы эту подмогу должны перехватить.

— У меня есть план, господин майор, — сказал переводчик.

— Доложишь потом, — хмуро ответил майор.

Он вызвал стражу. В помещение вошёл дежурный сержант, за ним — двое конвойных, туземных солдат.

Оба стали, вытянувшись у двери.

Аймат вздрогнула.

Она увидела, что стоящий справа в упор смотрит на неё. Платок, повязанный поверх фуражки, по форме солдат колониальной армии, слегка сполз ему на лоб; человек как-то неестественно сжал губы, точно сдерживая возглас, и смотрел на неё изумлённым взглядом.

«Касим!» — едва не вскрикнула Аймат.

Это был Касим из Тьи-Пурута, их сосед по деревне, угнанный в армию месяца за два до того.

Касим стоял вытянувшись, не смея шевельнуться. Он смотрел уже мимо неё, в лицо майору.

— В малайскую клеть, под стражу! — приказал майор, обращаясь к сержанту.

Оба солдата, повернувшись на босых пятках, по команде сержанта повели Аймат в глубину двора, за крайние бараки. Грязный ручеёк, протекавший по двору, расползался здесь в мутную зловонную лужу.

Низкое каменное строение с железной дверью и узким забранным решёткой прорезом над ней стояло над самой лужей, боковой стеной прислонясь к конюшням.

Строение было ниже человеческого роста, его черепичная крыша приходилась девушке по плечо.

Аймат втолкнули внутрь.

— Не бойся, я к тебе приду, — успел шепнуть ей Касим. Заскрипел наружный засов на двери, и Аймат осталась одна.

Вскоре она услышала движение во дворе форта; хлопнули створки ворот, и конный проскакал по двору. Потом стало тихо. Долго прислушивалась Аймат; за стеной конюшни тихонько храпели кони; в дальнем конце двора перекликались часовые. Много времени спустя она вновь услышала движение. На этот раз несколько человек проскакало по камням двора. С лязгом раскрылись и захлопнулись железные ворота, — и всё затихло.

Луна взошла; лунный свет положил на пол отражение решётки, закрывавшей прорез над дверью. Снаружи слышались ровные шаги часового. Он останавливался иногда, и Аймат видела через прорез сбоку его тяжёлый нос, белобрысые волосы и ободок фуражки; это был голландский солдат.

Зловонная жижа текла по каменному полу её тюрьмы; пол, в сущности, был продолжением каменного настила двора: грязь затекала сюда снаружи. Аймат всё время стояла скорчившись у стены, не решаясь ни сесть, ни лечь на влажные грязные камни. Ей показалось, что она слышит шорох за стеной, у которой стоит; она приникла ближе к стене и тут почувствовала, что чьи-то пальцы коснулись её босых ног. Аймат не закричала, она наклонилась и стала слушать шёпот, доносившийся снизу. Строение было поставлено прямо на камни двора, без настила пола, и низ стены в этом месте неплотно прилегал к круглым камням. «Не бойся, это я, Касим! — донёсся до неё отчётливый шёпот. — Жди второй половины ночи… майора нет, к нему верховой прискакал с каким-то приказом, и майор, взяв охрану, поспешно ускакал в Серанг. Оставил вместо себя лейтенанта, а он пьян. Жди второй половины ночи; после двух часов, когда зайдёт луна, тебя будет сторожить солдат-яванец, мой друг. Я приду за тобой, не бойся…» — Часовой под дверью задвигался, и шёпот затих. «Слышу, слышу!..» — торопливо ответила Аймат, но за стеной уже никого не было.

Долго ещё не уходил из прореза над дверью лунный свет и не сменяли часового. Наконец луна зашла, повеяло свежестью, наступала вторая половина ночи. Аймат слышала, как у двери тюрьмы сменили часового.

Она дождалась: осторожные шаги послышались по двору, часового тихонько окликнули на её родном языке.

— Иди, — сказал часовой.

Он отодвинул засов. Аймат вышла, и тотчас Касим накинул ей солдатскую куртку на плечи, чтобы белая кабайя девушки не так заметна была в темноте.

— Беги! — сказал Касим. — Тут есть выход. — Взяв за руку, он провёл её в конюшни. Здесь было тепло, крепко пахло навозом; кони жевали сено, постукивали копытами о деревянный пол.

К ним подошёл конюх-яванец.

В боковой стене конюшни была узкая запасная дверь на внутреннем засове.

Рука конюха уже легла на засов, но тут же замерла.

— Подождём, — сказал конюх. — Слышишь?..

Ровный топот слышался правее конюшен, звонкий чёткий шаг по камню, точно большой отряд проходил по двору к главным воротам. Аймат различила звуки команды на голландском языке. Затем тяжело звякнули ключи, хлопнула дверь — и что-то звонко шлёпнулось и рассыпалось по камням.

— Вёсла! Они берут с собой вёсла! — взволнованно прошептал конюх.

— Их отправляют на Черепаший остров в засаду! — сказал Касим. — Это метис придумал, я знаю!

— Они хотят перехватить тех, кто переплывает сюда из Лампонга! — сказал конюх.

— Проклятый метис!..

— Надо поскорее сообщить нашим, в свайную деревню, — быстро сказал конюх.

— Сейчас пойдёт обход по казармам, мне не уйти; хватятся и подымут шум. Беда! — сказал Касим.

— Это сделает девушка! — сказал конюх.

— Беги, Аймат! — Касим сжал руки девушки. — Сообщи нашим! Мы доверяем тебе.

— Скажи: мы все здесь готовы. Мы ждём, — прошептал конюх, наклонясь к уху Аймат.

Отряд прошёл. Они слышали, как отворились и вновь захлопнулись ворота. Потом всё затихло.

— Время! — сказал конюх.

Он отодвинул засов. Не охраняемая никем боковая дверца конюшен выводила Аймат прямо на волю, за стены форта, к морскому берегу.

Она побежала вдоль стены, держась тени, чтобы её не увидел часовой, стоявший у главных ворот, добралась до песчаного берега, а здесь бросилась прямо по песку и ракушкам, вдоль воды. Она видела огни свайной деревни на море и бежала к тому месту, откуда крайние дома деревни были ближе всего к берегу. Здесь она остановилась. Из воды торчали остатки убранных мостков, примятый тростник. Ни лодки, ни бревна. Аймат измерила глазами расстояние, скинула солдатскую куртку и пустилась вплавь.

Метрах в тридцати от берега она почувствовала, что очень устала и ослабела. Саронг намок и облепил ей ноги, мешая плыть; солёная волна захлёстывала лицо, затрудняя дыхание. Аймат плыла, борясь с волной, загребая изо всех сил. Дома деревни были уже близко. На свае у крайнего дома сидел часовой с двустволкой. Аймат плыла прямо на часового. Кажется, он кричал ей что-то, она не слышала из-за волны, плескавшейся в уши. Она загребала воду всё слабее; силы оставляли её. Часовой пошёл по свае к ней. Последним усилием Аймат рванулась к концу сваи, но не смогла дотянуться и начала опускаться на дно. Она уже теряла сознание, когда что-то сильным ударом обожгло ей макушку; она пришла в себя и почувствовала, что чьи-то руки тащат её кверху.

Часовой посадил её рядом с собой на сваю. «Ты кто? Откуда взялась?» — спросил часовой.

Аймат перевела дыхание. Она откинула мокрые волосы с глаз и вгляделась в часового.

— Гудар! — закричала Аймат.

Это был Гудар, барабанщик Гудар, которого она знала с детских лет, — частый гость у них в деревне.

— Да, я Гудар. А ты кто? — недоуменно спросил Гудар.

Мокрые волосы, облепившие лоб и щёки Аймат, сильно меняли её лицо.

— Я Аймат, — ответила девушка. — Аймат, дочь Уссупа.

— И внучка Мамака! — закричал Гудар. — Как же я не узнал тебя?.. Ай-ай, а мне пришлось стукнуть тебя веслом по макушке, чтобы ты не теряла сознание и не опускалась на дно.

Узенький челнок с двумя брошенными в него вёслами качался на волне тут же, привязанный к свае.

— Я из форта, у меня большие новости, — торопливо сказала Аймат. — Меня прислали к вам. Ардай здесь?

— Здесь! — ответил Гудар. Он толкнул Аймат к челноку, сам прыгнул вслед за нею и быстро подгрёб к самому большому свайному дому, стоявшему в центре деревни.

— Аймат! Аймат из Тьи-Пурута! — На сваях дома толпились люди из её деревни и многие ещё не знакомые ей, все вооружённые, у каждого по два криса, у многих карабины. Ардай вытащил её из лодки, обнял и повёл внутрь дома. Здесь все окружили её, и Аймат рассказала то, что ей поручили.

— Черепаший остров? Это не больше полутора палей отсюда, — сказал Ардай.

— Ночь идёт к концу; надо действовать сейчас же, не откладывая ни на час, — подхватил Гудар.

Мужчины бросились к лодкам.

— Сбор!.. Сбор!.. — прокричал Ардай.

Гудар уже нёс откуда-то барабан — такой знакомый Аймат старый чёрный барабан, с узором из полосок цветной кожи. Изо всех домов в челноки, в длинные лодки, в большие тупоносые прау прыгали вооружённые люди, и флотилия повстанцев уже выходила в море.

— Ты останешься здесь, Аймат, ты устала! — сурово сказал Ардай, вглядевшись в лицо Аймат.

Какие-то женщины дали ей тёплых лепёшек и уложили в углу свайного дома, на груду гороховых стеблей. И она тотчас уснула.

Когда Аймат проснулась, было уже ясное утро. Флотилия повстанцев с пальбой, с победными криками возвращалась обратно. Они тянули за собой на канате целую связку голландских шлюпок.

Было ещё темно, когда повстанцы подошли к острову. Они шли очень осторожно, и голландцы не забили тревоги. Ардаю с товарищами, плывшими на первой лодке, удалось сразу подобраться к канатам, которыми были привязаны шлюпки голландцев. Прежде всего они обрубили канаты и отвели шлюпки подальше. Только потом открыли пальбу. Когда голландцы опомнились, они увидели, что окружены и что бежать им с острова не на чем. Бой был короткий; голландцы отдали больше сотни карабинов и немало патронов к ним. Сейчас они лежат на островке обезоруженные, связанные и неуклюжие, как большие водяные черепахи.

— Пока мы захватили с собою только одного сержанта, — Гудар смеясь показал на дно шлюпки.

Аймат заглянул в шлюпку и увидела белобрысый затылок и опухшую красную щёку того самого сержанта, который привёз её в форт.

— Остальных привезём завтра! — сказал Ардай. — А сейчас скорее к берегу. В форту остались почти одни только яванские солдаты.

— Скорее, пока не узнали в Серанге и не прислали в форт подкреплений! — подхватил Гудар.

Вся флотилия повстанцев, ударив вёслами по воде, двинулась к форту.

 

Глава двадцать восьмая

Конец надежде

Адъютанты, приближённые и секретари окружали генерал-губернатора Даймер-ван-Твиста в его Бейтензоргском дворце. Сюда не доходили ни тревожные сигналы с западного берега, ни доклады о «брожении» на восточных островах.

Дворец индийского наместника свита превращала в недоступную для смертных резиденцию. Приёмы обставлялись с провинциальной пышностью. Скучая в тропиках, вдали от Европы, свита Даймер-ван-Твиста очень точно соблюдала все подробности европейского дворцового этикета. На большой приём в Батавию генерал-губернатор выезжал только раз в месяц. Аудиенции к нему надо было добиваться неделями. Замкнувшись от всего света, не видя и не замечая того, что происходит в колониях, свита генерал-губернатора играла в маленький королевский двор.

Эдвард письмом испросил у генерал-губернатора короткой аудиенции по важному делу.

— Его превосходительство болен и не принимает, — ответили ему.

Даймер-ван-Твист действительно был болен: у него вскочил гнойный прыщ на ноге.

Эдвард выждал неделю и попросил аудиенции второй раз.

— Его превосходительство едва оправились после болезни и принимает исключительно по важным делам, — объяснили Эдварду.

Минуя всех чиновников, Эдвард пошёл к самому личному адъютанту генерал-губернатора — барону Ван-Хеердту.

Он просил о получасовом разговоре с его высокопревосходительством.

Этого разговора было бы достаточно, чтобы разъяснить всё дело, решить судьбу его и его семьи, освободить Лебак от регента Адхипатти, принять меры к облегчению положения туземцев в этом округе.

Прямая и резкая манера Эдварда разговаривать, худоба и нервность лица, настойчивость его просьбы произвели впечатление на барона.

— Кажется, у этого Деккера из южного Бантама действительно важное дело, — сказал барон генерал-губернатору. — Может быть, вы, ваше высокопревосходительство, не откажетесь его выслушать?

Его высокопревосходительство подумал с минуту. Если бы это была просьба о переводе на лучшее место или о повышении оклада, генерал-губернатор выслушал бы Деккера. Но этот человек восставал против всей системы, против системы, на которой держались могущество Голландии в колониях, её спокойствие, её доходы.

— Отказать! — сказал Даймер-ван-Твист барону.

На рейде в Танджонк-Приоке проверял свои котлы «Маршал Дандельс», готовясь принять на борт наместника голландского короля. Даймер-ван-Твист уезжал — срок его наместничества кончался, через несколько дней он отбывал в Европу.

— Несколько минут! — просил Деккер. — Несколько минут для важного разговора сегодня вечером или хоть завтра утром, перед самым отъездом.

— Отказать! — сказал генерал-губернатор. — В лебакских делах не вижу причины для беспокойства.

Даймер-ван-Твист уехал, не выслушав Эдварда.

Эвердина была больна; её нельзя было брать в переезд через два океана.

Эдвард отослал Эвердину с маленьким Эдвардом в Рембанг, к брату Яну, на табачную плантацию. Он уезжал в Европу один.

Той же дорогой, что семнадцать лет назад, по насыпному шоссе, среди болотистых зарослей, Эдвард пешком прошёл из Батавии в Танджонк-Приок.

— «Батавский колониальный листок!», «Последние известия!» — выкликал мальчишка-газетчик на пристани перед самым отходом судна. Эдвард купил газету.

Он развернул её уже на борту. «Вся провинция Лебак охвачена восстанием», — прочёл он сообщение из западной Явы.

 

Глава двадцать девятая

Форт Кастеллинг

Майор де Рюйт вёл своих людей из Серанга к форту Кастеллинг.

С ним был недавно сформированный 27-й пехотный голландский полк, почти в полном составе, и артиллерийская часть под командой капитана Ван дер Фроша.

Артиллеристы прибыли из самой Батавии. Де Рюйт выпросил их у генерала в Серанге, так как предвидел, что операция будет трудна.

Неслыханные вести дошли до Серанга из форта Кастеллинг. Метис-переводчик бежал оттуда в самый день взятия форта и рассказал: повстанцы налетели с моря, воспользовавшись тем, что почти весь голландский состав отъехал на Черепаший остров, беспрепятственно вошли в форт, приветствуемые туземными солдатами, связали и обезоружили десяток-полтора голландских солдат, которые ещё оставались в форту, связали и посадили в малайскую клеть ещё не проспавшегося с ночи и не протрезвившегося лейтенанта, убрали с шеста над воротами голландский флаг и вывесили свой — флаг восстания: зелёный с белым.

Люди шли форсированным маршем, с одним коротким привалом в самые жаркие часы дня. Левее всё время гремела пальба; до них доносились отзвуки отдалённого боя: это за Рангкас-Бетунгом взбунтовался 2-й Бантамский полк и теперь пробивался к берегу, занимая все селения на пути, призывая к мятежу и другие части туземной армии.

— Как бы они не поспели в форт Кастеллинг раньше нас. Надо торопиться, — твердил майор.

Его раздражало спокойствие Ван дер Фроша.

Капитан — прежде лейтенант — Ван дер Фрош, знакомый нам ещё по Батавии, давно не гонял рикш по Королевскому Лугу. Он сам слишком отяжелел для этого. Ван дер Фрош почти никогда больше не вспоминал о неприятном разговоре с безродным мальчишкой Деккером, вступившимся за туземца. Он добился повышения в чине, хорошего оклада, самой богатой невесты в Батавии — Каролины Ферштег. И сейчас Ван дер Фрош очень недоволен был тем, что его посылают вглубь страны с таким хлопотным поручением: усмирять мятеж на западном берегу Явы.

* * *

Восстание разгоралось. На сотни миль по берегу форт за фортом занимали восставшие крестьяне и солдаты. Крестьяне в селениях прогоняли голландских чиновников, убивали плантаторов. Голландцы стекались в город, ища защиты у резидента. Но и дому самого резидента угрожали повстанцы.

Не только побережье охватило пламя восстания. Огненная волна шла дальше, вглубь Явы. Она подступала уже к её внутренним областям, к давно замирённой, на тридцать лет притихшей Джакарте.

Майор торопил своих людей. К концу вторых суток марша полк вышел на мощёную дорогу, в непосредственной близости к форту.

Майор выслал вперёд лазутчиков.

Лазутчики вернулись и доложили: форт полон людей, крестьяне из всех соседних селений сошлись к повстанцам, у защитников форта есть и пушки, и боевое снаряжение.

Майор пошёл совещаться с Ван дер Фрошем.

Ван дер Фрош советовал выждать и попросить у генерала в Серанге ещё людей на помощь.

Но майор был за решительные действия. Он назначил штурм форта на утро следующего дня.

Люди расположились на отдых. Всю ночь вокруг них в лесу шныряли какие-то тёмные фигуры, в ветвях деревьев слышался то крик совы, то хохот обезьян, а наутро орудия, шедшие на конной тяге, оказались неподвижными, так как во всех орудийных упряжках были перерезаны постромки, а из фур с боевыми припасами непонятным образом исчезли восемь ящиков патронов последнего образца.

Шоссейная дорога на подходах к форту шла по высокой насыпи, похожей на плотину. Слева к насыпи почти вплотную подступало море, с правой стороны тянулся лес.

Ван дер Фрош склонен был не выводить людей на шоссе, чтобы не подставлять их под огонь фортовых пушек, а попытаться приблизиться к форту лесом.

— Лес в этих местах топок, по лесу не пройдут ваши орудия, капитан, — возразил де Рюйт.

Ван дер Фрош располагал четырьмя девятидюймовыми мортирами. Для пробития бреши в толстой фортовой стене мортиры не годились, зато ядра их, летя по крутой дуге, перелетали через стену и навесным огнём могли причинить большие разрушения внутри форта.

— Я полагаю, что надо выйти на шоссе, — сказал де Рюйт. — Вооружение форта я знаю хорошо: мятежники располагают только двумя старыми, оставшимися в этих местах ещё от португальцев пушками; эти пушки бьют не дальше, чем на двести шагов. А ваши мортиры достанут их и за четыреста, капитан!

Майор приказал людям выкатывать мортиры на дорогу.

Они не успели установить орудия и навести прицел.

В обеих башнях форта повернулись стволы пушек, грянул двойной залп, и пушечные снаряды разворотили насыпь в двух шагах впереди вышедших на шоссе артиллеристов.

— Вот так чёрт! У них дальнобойные пушки! — удивился майор.

— Неужели бантамцы успели присоединиться к ним?

Он приложил к глазам бинокль.

Длинные стволы гаубиц торчали из фортовых башен, а над стеной он увидел сотни голов в военных фуражках.

Майор готов был бы поклясться, что он различает значок 2-го Бантамского полка над козырьками.

— Значит, они успели пробиться в форт!.. Огонь! — скомандовал майор.

Повстанцы ответили новым залпом, убили двух артиллеристов и вывели из строя мортиру.

— Их орудия сильнее наших! — озабоченно сказал Ван дер Фрош.

— Построить завал и открыть огонь! — приказал майор.

Сапёры и часть пехоты вышли на дорогу впереди пушек. Они быстро разобрали камень шоссе, сложили низенькую стенку, залегли за нею и открыли ружейный огонь.

Но повстанцы были хорошо укрыты. Головы на стене попрятались. Голландцы почти никого не могли достать за крепкой стеной, а из амбразур в ответ им полетели меткие пули.

Трупы десятка голландских солдат скоро устлали шоссе впереди орудий.

— Бантамцы хорошо стреляют. Издавна славились! — вздохнул Ван дер Фрош.

— Содержать туземную армию в этой стране — то же самое, что хранить порох в подвале собственного дома, — пробурчал майор.

Он приказал пехотинцам отойти обратно в лес.

— Я попробую с ними поговорить, — сказал де Рюйт. — Надо узнать, чего они хотят.

Он выслал вперёд сержанта с белым платком на шесте.

В форту поняли сигнал. Стрельба прекратилась, много людей сразу поднялось на стену, потом, по чьему-то знаку, все ушли; остались только трое: два темнолицых невысоких малайца в зелёных саронгах — майор готов был бы поклясться, что уже видел их среди мятежников Суматры, — и посреди них третий, повыше и посветлее лицом, повидимому начальник, в красной с оранжевым повязке и солдатском поясе.

— Пускай кто-нибудь из вас выйдет к нам сюда для переговоров! — крикнул де Рюйт.

Он увидел улыбку на смуглом лице яванца.

— Мы не выйдем к вам, — сказал яванец. — Наши отцы и старшие братья ещё хорошо помнят, как ваш генерал де Кок зазвал к себе для переговоров в лагерь нашего Дипо Негоро, вождя повстанцев, как он обманул его и предал.

— Да, да! Многие ещё помнят!.. — десятки голов поднялись над стеной.

— Не ходи, Ардай! Не ходи к ним!.. — зашумели голоса.

Майор хотел, выругаться, но промолчал.

— Спросите, чего они хотят, — шепнул ему Ван дер Фрош.

— Чего вы хотите? — раздражённо крикнул майор.

Повстанец в солдатском поясе ступил вперёд.

— Убирайтесь прочь с нашей земли! — громко, на голландском языке ответил повстанец.

Это был Ардай, яванский крестьянин, прошедший через службу в туземной армии и кабалу голландской плантации.

— Мы требуем свободы, — продолжал Ардай, — ухода чужеземцев из нашей страны.

— Это невозможно! — сказал майор. — Неужели вы думаете, что вы, бунтовщики, можете ставить такие требования нам, хозяевам этой страны?

— Возвратить землю крестьянам, — сказал Ардай. — Прогнать плантаторов. Весь урожай какао, сахара, риса, кокосовых орехов разделить между теми, кто его растил.

— Да, да!.. — руки поднялись над стеной, снова показались головы.

— Вы все рехнулись! — закричал майор. — Завтра сюда придут новые войска. Вас сотрут в порошок. Сдавайте форт, если хотите спасти свои головы. Знаете ли вы, что в Батавии уже заседает военный совет?

— Мы не знаем Батавии. Мы знаем нашу старую Джакарту, — ответил ему спокойный голос. — Там тоже живёт наш народ. Он не даст стереть нас в порошок.

Вялые светлые глаза майора вдруг сделались бешеными.

— Коричневый, слушай, эй, коричневый! — закричал майор. — Я расстрелял на Суматре сотни таких, как ты. На что ты надеешься, бунтовщик? У нас, голландцев, вся армия, все пушки, все военные суда… — всё на нашей стороне. В Европе большие заводы работают на нас, чтобы отливать пушки, ядра, начиняют бомбы — всё для вас, для борьбы с вами. Мы можем, если захотим, нанять солдат в Испании, в Португалии, во всей Европе: у нас много денег. Наши друзья англичане, если мы попросим, пришлют нам суда из Сингапура, рабов из Африки, солдат из Бирмы. Вам, бунтовщикам, всё равно не дадут добиться своего!..

— Нас много!.. Нас больше, чем вас! Сколько есть в океане островов, — это всё наши братья, родные нам племена, — закричали в ответ майору. — А вся ваша Голландия, говорят, поместится в самом маленьком уголке Суматры или Явы.

— Она вся поместится в нашем Лампонге и, пожалуй, увязнет в нём! — крикнул насмешливый голос.

— Огонь! — бешено закричал майор. — Огонь по мятежникам!..

Его люди не успели второй раз зарядить карабины. Сотни повстанцев поднялись на стену, тесно плечом к плечу, с карабинами на прицеле, и одновременно раскрылись настежь железные ворота форта; глухой, гулкий, ненавистный уху майора стук барабана понёсся навстречу, и из ворот хлынула колонна повстанцев.

— В атаку!.. Братья!.. Смерть чужеземцам!..

Они ринулись на шоссе, со штыками наперевес, с длинными копьями, с крестьянскими пиками.

Майор видел: стрелять уже поздно; они слишком близко, они напирают. «Смерть оранг-бланда!»

Глаза горят ненавистью, и эти крисы в руках, остро отточенные малайские волнистые кинжалы, ужас голландцев.

— Тесни их к морю! — кричит тот, что в солдатском поясе. Голос его далеко слышен с высокой насыпи. — Тесни их к морю!.. Загоняй в воду!..

Майор сам не знал, как это произошло, но точно ветром сдуло его солдат с шоссе. Их кололи пиками, сгоняли штыками, скатывали с насыпи дороги, доставали кинжалами, загоняли в лес, в топь, теснили к морю. Со стен форта стреляли, стреляли и откуда-то сбоку, с воды, из свайной деревни, оттуда стреляли женщины, и кажется, даже дети, — майор не успел разглядеть хорошенько; он бежал с другими прочь с насыпи, к воде, мимо деревни, к морю. Кто бросался в высокий тростник, кто к лесу, кто кидался вплавь. Некоторые отстреливались, некоторые ещё оборачивались назад и шли врукопашную. Последнюю горсть оттеснили к самой воде, с ними и майор. В отчаянии солдаты бросались на песок. Майор, разглядев какой-то утлый челнок в прибрежном тростнике, побежал к нему.

— Остановитесь, майор, остановитесь! — кричал ему Ван дер Фрош.

Майор увидел лицо Ван дер Фроша, белое от страха, потом повернулся к морю.

Группа малайских лодок шла, разрезая тупыми носами волны, к берегу.

Малайцы гребли стоя в лодках; их длинные вёсла все разом, взлетая, скрещивались высоко в воздухе и снова погружались в воду. Гулко бил на передней лодке барабан войны; люди стоя раскачивались по ходу лодки, откидываясь назад и далеко забрасывая в воду окрашенные в белое вёсла. Только глухой яростный крик слышал майор и мерный стук — стук барабана народной войны.

— Лампонг!.. Лампонг!.. — различал он позади себя ликующие крики.

Это повстанцы соседних селений шли на соединение с повстанцами Явы.

 

Глава тридцатая

Странствующие комедианты

В маленькую бельгийскую деревушку, у самой границы с Голландией, накануне пасхальной ярмарки пришла странная компания.

Впереди шёл немолодой, сильно исхудавший и бледный человек с рассеянным взглядом, с беспорядочно лёгшими на лоб светлыми волосами, в старом бархатном сюртуке и измятой шляпе. Он вёл за руку испуганного шестилетнего мальчика. За ним шла такая же бледная, измученная женщина с непокрытой головой, в индийской блузе с ярким поясом. Последней тащилась тёмно-жёлтая старуха-яванка с маленькой девочкой на руках.

Они пришли на постоялый двор и попросили у хозяина ночлега.

— Труппа комедиантов приехала на ярмарку! — разнеслось по деревне.

Весь день к окнам заезжего дома липли мальчишки.

Коричневая старуха, должно быть, гадалка; маленький будет ломаться на трапеции, а большой? Что будет делать большой, хозяин труппы?

«Хозяин труппы» открыл крашеный индийский сундучок.

Мальчишки за окном замерли. Что у него там? Учёные мыши? Пляшущие змеи?..

«Хозяин» вынул бумаги, связки, папки. Он завесил окно, разложил свои бумаги. Это был Эдвард Деккер.

Эдвард писал письмо генерал-губернатору.

Списки отобранных буйволов, замученных крестьян лежали перед ним. Он вывез их из Лебака.

В доме было шумно. Эдвард вынес свой столик на задний двор и пристроился здесь под большим вязом, у нонюшен. За стеной, в конюшне, громко фыркали лошади. Большая, никогда не засыхающая лужа блестела у забора.

Он готовил письмо, как обвинение, которое он бросит в лицо правителю островной Индии.

«Девятнадцать лет тому назад я поступил на службу в Нидерландско-Индийское колониальное управление…

Я занимал много различных должностей. Я служил в Батавии, на Суматре, в Пурвакарте, в Багелене, в Менадо на Амбойне и, наконец, в Лебаке.

С первых же дней, как я приехал в Лебак, я увидел, что жители здесь находятся в особенно тяжёлом положении. Ко всем поборам и несправедливостям голландских властей в Лебаке присоединялись ещё неслыханные злоупотребления, чинимые регентом Лебака, раджой Адхипатти Катта Негара.

Проверив факты, я счёл долгом своим написать об этом бантамскому резиденту…»

Эдвард отложил перо. Что только может вытерпеть человеческая семья!..

Он оставил тогда Эвердину на Яве и уехал в Европу один. Эвердину приютил Ян у себя на табачной плантации. Там, в Рембанге, у неё родилась девочка, маленькая Эвердина. Эдвард скитался по городам Голландии, не показываясь друзьям, стыдясь родных. На хлебах у Яна жить было нелегко. Эвердина скоро приехала к Эдварду в Европу. Из Голландии, наделав долгов, они перекочевали в Бельгию. Второй год скитались они с двумя детьми и яванской нянькой по постоялым дворам, по гостиницам, без денег, без надежд на будущее. Дети болели. Эду просил еды, маленькая Эвердина — игрушек. Нянька не понимала языка, она пугалась всех, она и летом зябла в своём лёгком саронге под сырым голландским ветром. Эвердина продавала последние платья; Эдвард прятался от хозяев; они переезжали, не заплатив… Много горя перенесли они с того дня, как его уволили из Лебака.

«… Со мной обошлись несправедливо, экселлентье… Но не обо мне в этом письме речь. Речь о яванцах, которых угнетают в их собственной стране.

Прочтите документы, которые я прилагаю к этому письму, и Вы узнаете об этом, — если не знали до сих пор или притворялись, что не знали.

Нельзя заставлять яванца отдавать саду белого господина тот пот, который принадлежит его собственной пашне, нельзя заставлять людей, которые сами голодают, кормить лошадей белого…

И никто не смеет выступить и рассказать другим, что творится в колониях, во стыд нидерландскому правительству! И порядок остаётся прежним, и никто не думает о том, что предстоит.

А предстоят страшные вещи… На Яве идёт вторая, тайная жизнь, о которой почти ничего не знают в Совете Индии. Настаёт час взрыва…

И если этот взрыв потребует кровавых жертв, это дело Ваших рук, экселлентье!..»

Эдвард отослал своё письмо.

Прошло больше месяца; ответа от генерал-губернатора не было.

«На Яве уже льётся кровь, — думал Эдвард. — Неужели правители островной Индии не понимают, что надо коренным образом изменить положение крестьян в колониях?..»

Ему принесли гаагские газеты.

«Чтобы сломить сопротивление повстанцев Западной Явы, голландским войскам пришлось окружить и сжечь восемь селений в районе Тангкас-Бетунга», — сообщалось в газетах.

«Тревожные сведения доходят из Пурвакарты.

Население округа возмутилось и открыто выступило против голландских властей. Начались бои в районе Паракан-Салака…»

— Бои, Эвердина! — взволнованно твердил Эдвард. Если я честный человек, я должен поехать к ним, обратно на Яву. Я должен биться на их стороне.

— У тебя нет денег даже на то, чтобы расплатиться с нашим хозяином, — с горечью отвечала Эвердина. — Как же ты сможешь доехать до Явы?

Они задолжали хозяину постоялого двора за шесть недель.

У Эвердины был выигрышный билет, оставленный когда-то матерью ей в наследство, пополам с сестрой. На долю Эвердины приходилось двести пятьдесят гульденов.

Билет хранился у Генриетты. Эвердина написала сестре, — та давно уже жила в Гааге, в покойном, богато убранном доме, с мужем, успевающим купцом, Паулем Ван-Хеккереном.

Двести пятьдесят гульденов!.. Это могло выручить всю семью. Эвердина просила Генриетту выслать ей всю причитавшуюся на её долю половину, с тем, чтобы через три года, когда билет выйдет в тираж, все пятьсот гульденов из банка целиком получила Генриетта.

Если бы Эдвард был человеком тупым или бездарным, если бы он не сумел удержаться на колониальной службе из-за отсутствия способностей, если бы он просто заболел или сломал ногу, Ван-Хеккерены простили бы это Эвердине. Но её муж за три года до пенсии отказался от службы из-за «убеждений», он заставил семью голодать, заступаясь за чужих крестьян!

«Ваш муж — неуравновешенный человек, дорогая Эвердина, — ответил за жену Пауль Ван-Хеккерен. — Мы не можем рисковать нашими деньгами».

Хозяин требовал денег. Эдвард целые дни просиживал под деревом во дворе, за конюшнями, чтобы не попадаться на глаза хозяину. Он ждал ответа от Даймер-ван-Твиста.

«Он не посмеет не ответить!» — думал Эдвард.

Прошло больше двух месяцев. Ответа не было.

Ван-Твист счёл недостойным для себя ответить на сумасбродный вызов бывшего ассистент-резидента.

Эдвард вновь разложил свои документы. Он напишет о том, что делается в колониях. Это будет письмо, адресованное всему миру. Он напишет книгу.

 

Глава тридцать первая

Эвердина

Не приветливый город Антверпен, — ни одного друга или знакомого, сердитый хозяин гостиницы, проливной дождь.

Девятый день вся семья Деккеров сидела в номере, на увязанных чемоданах, и не могла двинуться дальше.

В деревне один старый знакомый Эдварда по колониям случайно заехал переночевать на тот же постоялый двор, где третий месяц томился без денег Эдвард с семьёй. Эдвард взял у приятеля сто гульденов в долг — он не решился взять больше. Этого хватило как раз на то, чтобы заплатить долг хозяину постоялого двора и переехать в Антверпен. Здесь они снова сидели без денег. Потеряв терпение, хозяин гостиницы запретил слугам подавать Деккерам в номер еду. Он не разрешил им выносить свои вещи за пределы гостиницы. Эдвард не мог продать своего чемодана, чтобы купить детям хлеба и кипятку.

Эвердина уже готова была поехать с детьми в Гаагу к Генриетте, а Эдварда оставить в номере с вещами, как залог того, что деньги будут уплачены. Но у них уже не было денег на билеты до Гааги.

Несколько последних дней Эвердина лежала неподвижно в постели; что-то словно окаменело у ней в лице.

Настало ещё одно утро; Эвердина поднялась, наконец, и начала решительно одевать детей.

— Я еду в Гаагу, — сказала Эвердина.

— А билеты? — спросил Эдвард.

Эвердина ничего не ответила. Она достала из чемодана своё последнее шерстяное платье, принарядила детей. Она лихорадочно суетилась.

— У тебя нет денег на билет, дорогая, — осторожно сказал Эдвард.

Эвердина снова промолчала. Она продолжала суетиться с той же напряжённой торопливостью в движениях. Эдвард смотрел на неё с грустью. В первый раз за все годы Эвердина предпринимала что-то одна, на свой страх, не поделившись с ним.

Пароход уходил в два часа дня. Семья разлучалась. Эвердина с маленьким Эдвардом и маленькой Эвердиной уезжали. Эдвард большой оставался в номере, залогом для хозяина.

День был свежий и бессолнечный. Эвердина села с детьми на палубе. Она взяла у няньки девочку. Не отрываясь, она глядела на сумрачную воду.

— Ваши билеты? — подошёл к ней контролёр.

Не поворачивая лица, Эвердина достала свою дорожную сумку. Она раскрыла сумку, и лицо её выразило удивление. Она порылась в ней и испуганно вскочила.

— Я потеряла билеты! — сказал Эвердина.

— Придётся, мефрау, купить другие, — вежливо сказал контролёр.

Маленькая Эвердина испуганно заплакала.

— У меня пропало всё, — сказала Эвердина, — билеты, деньги, всё. У меня выпал кошелёк из сумки!

На них смотрели. Бледная дама с двумя детьми, необыкновенная коричневая нянька в широкой узорчатой юбке… Ни билетов, ни денег…

Контролёр колебался. Дама была прилично одета.

— Я пойду к капитану, — сказал контролёр.

Пассажиры смотрели с любопытством: высадят на берег эту даму с двумя детьми или не высадят?

— Если мефрау обещает заплатить за билеты в Роттердаме, можно оставить, — распорядился капитан.

— Я заплачу, — сказала Эвердина.

Она не спустилась вниз, в каюту. Она осталась с детьми на палубе, под холодным ветром.

В Роттердаме у Эвердины не было никого: ни родных, ни знакомых. Случайно она помнила название одного трактира — «Серебряная сельдь». Эдвард как-то останавливался в «Серебряной сельди» и очень хвалил хозяина.

Берега Голландии поворачивались перед нею, каналы в низких оградах, тучные зелёные луга, кирпичные мельницы с тёмными, медленно машущими крыльями…

— Мама, отчего здесь пальмы такие некрасивые, неровные, мохнатые? — спрашивал маленький Эдвард.

— Это не пальмы, Эду, это сосны, — отвечала Эвердина.

Они и к вечеру не спустились вниз, в каюту. Все остались до утра на палубе. Эвердина укутала детей.

«Что с ними будет в Роттердаме? И как они из Роттердама доберутся до Гааги?..»

Ветер дул с моря непрерывной настойчивой струёй, продувал насквозь мантилью и платье, студил открытую голову.

У Генриетты в Гааге, должно быть, покойный, богато убранный дом, с гостиной, с дубовой столовой, с высоким голландским изразцовым камином, с половиками у входа. И паркетные шашечные полы натёрты так, как умеют натирать только в Голландии; и горничная у парадной двери просит приходящих вытирать ноги, потому что в доме чисто, как только может быть чисто в голландском доме…

И у них с Эдвардом был на Яве свой спокойный дом, они мирно жили и помогали всякому, кто приходил к ним за помощью, и делали людям много добра. Эдвард был безумен. Разве яванцам легче стало от того, что они так скитаются сейчас?..

— Мама, отчего здесь так холодно? — плакал маленький Эду.

— Здесь север, детка.

— Мама, накрой меня ещё чем-нибудь. Мне холодно, мама!

Эвердина сняла свою лёгкую шёлковую мантилью и прикрыла ею мальчика.

Эдвард безумен! Он не подумал о собственных детях. Чужое несчастье было ему ближе своего.

Сердце Эвердины ожесточалось против Эдварда.

* * *

Хозяин «Серебряной сельди» очень удивился, когда увидел незнакомую бледную даму без шляпы с двумя детьми и няньку цвета медового пряника.

Сзади шёл служащий парохода в форменной куртке с галунами. Капитан велел сопровождать даму, чтобы та не ушла, не заплатив.

— Мой муж, Эдвард Деккер, несколько раз останавливался у вас, — заторопившись, сказала Эвердина. — У меня пропали все деньги в дороге, — не можете ли вы дать мне пятнадцать гульденов на билеты?

— Труде, — повернулся трактирщик к жене, — что ты скажешь? У нас сегодня хорошая выручка, — я думаю, мы можем дать мефрау Деккер на билеты.

— Я очень хорошо помню менгера Деккера, — спокойным певучим голосом ответила Труде. — Он был такой любезный всегда и такой весёлый…

Она вынула из кассы пятнадцать гульденов.

— Знаешь, Труде, — сказал трактирщик, — бедная мефрау, видно, очень устала. Дадим уж ей все восемь гульденов на проезд железной дорогой до Гааги.

И трактирщик умолк, потрясённый собственной добротой.

* * *

Через несколько часов они были в Гааге.

У Генриетты был покойный, богато убранный дом, с дубовой столовой, с натёртым до блеска полом, с высоким камином, выложенным изразцами. «Счастливый приют», — написано, было на медной начищенной дощечке у входа. Горничная у парадной двери попросила их обтереть ноги. Пауль Ван-Хеккерен раскланялся с ними на лестнице, вежливо и сумрачно, ничего не сказав. «Ваш муж — неуравновешенный человек, дорогая Эвердина», — вспомнила Эвердина фразу из его последнего письма. Наверху их встретила удивлённая Генриетта.

— Не думаешь ли ты, сестра, что Пауль может взять на себя содержание второй семьи? — сказала Генриетта.

Она накормила их всех обедом. Потом дала Эвердине двадцать гульденов и попросила её ехать дальше.

Они заночевали у Яна, в дачном доме, в Бруннене, в нескольких милях от Гааги. Ян и его жена встретили Эвердину сердечнее, чем Генриетта, но у них тоже нельзя было оставаться: Ян разорился на табачных делах и сам искал заработка.

Эвердина уложила детей, но сама не легла. Она села писать письмо Эдварду. Только поздно ночью она, наконец, запечатала своё письмо.

Утром к ней приехала из Гааги Генриетта.

— Мы с Паулем всё обсудили, — сказала Генриетта. — Мы готовы выплатить тебе вперёд твою половину в выигрышном билете.

Должно быть, они с мужем испугались того, что Эвердина, прожив несколько дней у Яна, снова вернётся просить приюта.

— Мы выплатим тебе вперёд твои двести пятьдесят гульденов, — сказала Генриетта. — Но прежде ты должна написать одно письмо. Ты должна написать своему сумасбродному мужу, что ты отказываешься от него.

Ни одной слезинки не выступило на сухих, воспалённых от бессонной ночи глазах Эвердины.

— Какое совпадение! Сегодня ночью я уже написала это письмо! — ответила Эвердина.

* * *

«Эдвард, ты был безумен! До сих пор я поддерживала тебя во всём, что ты делал! Я была слепа… Но дальше так продолжаться не может. Теперь я вижу, что ты был безумен, Эдвард. Ты поступал преступно по отношению к собственным детям. О яванцах, ты думал больше, чем о них. И сейчас, когда мы все на краю гибели, ты не делаешь ничего, чтобы восстановить положение семьи. Честный человек на твоём месте, вместо того чтобы носиться с новыми безумными планами, искал бы место матроса или стюарда на пароходе…»

Эдвард метался по своему номеру. Он ничего не понимал.

Всё тот же дом виднелся в окно гостиницы, белый, с коричневым переплётом узких ставней. В сотый раз Эдвард останавливался у окна и глядел на дом.

Эвердина отказывалась от него, чтобы спасти детей… Значит, Ван-Хеккерены обещали ей за это помощь? Но почему же тогда штемпель на конверте Бруннен, а не Гаага?..

Эдвард снова тупо останавливался у окна.

«Честный человек на твоём месте, вместо того чтобы носиться с новыми безумными планами, искал бы место матроса или стюарда на пароходе…»

«Надо мною будут смеяться, Эвердина, если я, в тридцать восемь лет, измождённый, усталый, с больной печенью, пойду наниматься в матросы!..»

Эдвард снова перечитывал письмо. Нет, она не могла так думать. Любовь сквозила в каждом её слове. Это письмо надо было читать всё наоборот. Вместо «я отказываюсь от тебя»: «я всегда с тобой». Она не осталась у Генриетты!..

Через час пришёл перевод на сто гульденов.

— Нет, всё ясно! Ван-Хеккерены дали ей денег ценой такого письма!

Теперь Эдвард мог расплатиться с хозяином и уехать. Он был свободен. Но куда ехать? К Эвердине? Он не знал, что ему делать.

Поздно вечером, с последней почтой, Эдварду принесли в номер ещё одно письмо.

«Дорогой Эдвард! Прости меня. Меня заставили написать это ужасное письмо. Я ни одной секунды не думала действительно отказываться от тебя. Пиши свою книгу. Из денег, данных Генриеттой, я помогу тебе. Но никто не должен знать, что я не порвала с тобой».

Он так и думал! Эдвард расплакался в своём номере от радости и облегчения.

Он расплатился с хозяином, получил свои чемоданы и уехал.

Эдвард так никогда и не узнал, что был такой вечер, когда Эвердина была малодушна.

 

Глава тридцать вторая

Мультатули

В трактире «Принц Бельгийский», на улице де ла Монтань, в Брюсселе, нашлась для Эдварда под крышей маленькая комнатка.

Почтовое отделение находилось прямо напротив «Принца», и почтовые кучера часто заходили в нижний зал выпить кружку пива.

Наверху было тихо.

Эдвард расположился в своей чердачной комнате. Окно в небо, широкий подоконник, козлы вместо кровати. Здесь он напишет свою книгу.

Он вновь разложил свои бумаги. У него было всё, от переписки с резидентом до точного списка буйволов, отнятых у крестьян в провинции Лебак за январь, февраль и март 1856 года.

Он начинал издалека:

«Я — маклер по продаже кофе, и живу на Лавровой набережной, 37…»

Кофейный маклер Дроогштоппель, делец с Лавровой набережной, заказал молодому служащему Штерну книгу о кофейной торговле. Дроогштоппелю поднесли рукопись, но в ней оказались такие вещи, которых маклер никак не ожидал.

«Я расскажу людям правду о колониях!» — думал Эдвард.

Он забыл обо всём. Он не знал утром, что он будет есть вечером. Чтобы сберечь керосин, он писал, не зажигая лампы, до последней слабой полоски света, падающей из окна. У него сводило пальцы от переутомления и холода: на уголь не хватало денег.

Вот письма, которые он слал за это время жене:

«Уже много дней я занят работой над одной вещью, которая может разрастись до трёх томов. Ты спрашиваешь: о чём я пишу? Дорогая, это очень странная книга».

«Здесь так холодно, что трудно писать. Это очень большая помеха».

«Я пишу свою книгу в форме романа. Есть у меня один герой — Дроогштоппель, кофейный маклер с Лавровой набережной. Ты будешь смеяться, когда прочтёшь про него, Эвердина».

«Третьего дня я, наконец, купил себе ящик угля, — от холода невозможно было писать… Вот мой ящичек уже пуст, и я не знаю, смогу ли купить ещё угля».

«Я не могу объяснить тебе в немногих словах, что это за книга. Она не похожа ни на какую другую в мире».

«Эта книга будет ответом и таким людям, как Пауль Ван-Хеккерен».

«Я уже шесть недель здесь и ещё не подводил счётов с хозяином. Я думаю, что должен ему около ста пятидесяти франков. Со мной ещё вежливы, но долго так продолжаться не может».

«Моя книга должна нас спасти. Всё дело в том, выживем ли мы, дождёмся ли её выхода в свет».

«У меня нет топлива, и это очень тяжело».

«Я пишу эту книгу с целью облегчить участь яванцев в колониях.

Я хочу бороться за угнетённые народы колоний, это стало моей миссией, задачей моей жизни.

Я не хочу ставить на книге своё настоящее имя. Я назовусь «Мультатули» ; это значит по-латыни: тот, кто много перенёс. Это имя легко запоминается, на него обратят внимание».

«Я уверен, что книга моя будет иметь успех. Она должна иметь успех».

«Я уверен, что её будут цитировать целыми кусками. И люди будут спрашивать: кто такой этот Мультатули ?»

«Мне принесли ящик угля в долг. Всё-таки люди ко мне добры».

«Я думаю, Даймеру-ван-Твисту книга моя не понравится.

Мою книгу будут читать даже те, кому она придётся не по нутру».

«Я не могу писать больше шестнадцати-семнадцати страниц в день: я начинаю слепнуть, и у меня дрожат руки».

«Вчера мне пришлось одолжить у мальчика десять сантимов, чтобы купать бутылочку чернил. Если я не отдам этих десяти сантимов, то буду вором. Я удивляюсь сам, как у меня ещё хватает мужества писать чернилами, купленными на чужие деньги».

«Немало слёз осталось на моей рукописи. Были дни, когда я не мог писать — так много мне вспомнилось…»

«Пишу неясно. Я окончательно испортил глаза. Скоро, скоро кончу свою книгу. Совсем уже ничего не вижу. Врач говорит, что мне надо не работать несколько недель. Это смешно: я не вижу того, что пишу…»

 

Глава тридцать третья

Земляки

В Серанге расстреливали повстанцев, взятых после долгих кровопролитных боёв в форту у переправы в Лампонг.

— Не больше одного заряда на человека! — приказало начальство. — Это не Европа, где на каждого бунтовщика отпускают по дюжине патронов!

Худого и жёлтого Гудара первым вытолкнули к столбу.

— Тебе стрелять! — кивнул сержант крайнему в шеренге. Крайний ступил вперёд.

Это был уже немолодой солдат, босой, в форменной кабайе. Концы цветного яванского платка, как кроличьи уши, отведённые назад, торчали у него из-под высокого кивера. Солдат поднял карабин.

Гудар вгляделся в солдата.

— Уссуп! — сказал Гудар.

Карабин дрогнул в руке Уссупа. Но он ещё не узнавал.

— Уссуп из Тьи-Пурута! — сказал Гудар. — Ты не узнаёшь меня? Я — Гудар, сын Диуна, твоего соседа.

— Гудар! — сказал солдат.

— Наше поле было рядом с вашим, помнишь, Уссуп?

— Помню, — сказал солдат.

— Помнишь, как тигр днём вдруг выбежал на опушку леса и мы все вместе бежали в дессу, и ваш буйвол сломал ногу… как убивалась тогда твоя мать, Уссуп!..

— Помню! — сказал солдат.

— Она ещё жива. А твоего отца Мамака нет в живых, и твоей жены…

— Стреляй! — крикнул сержант.

— Мой брат? — спросил солдат.

— Твой брат, Ардай, был с нами, — торопясь договаривал Гудар. — И твоя девочка Аймат!.. она молодец, твоя девчонка, она с Ардаем ушла в Лампонг. Там много наших, они ещё борются. Они добьются победы.

— Стреляй! — бешено крикнул сержант.

Уссуп навёл карабин. Он медленно целился в Гудара, земляка, соседа, товарища…

— Не промахнись! — крикнул сержант. — Приказ знаешь? По одному заряду на человека.

Дуло карабина дрогнуло. У солдата тряслись руки, человек раскис, он никуда не годился.

— Давай мне! — рванул сержант у него карабин.

Он медленно поднял дуло, целясь.

— Не промахнись, туван!.. По одному заряду на человека, — усмехаясь, сказал Гудар.

— Молчи! — раздражённо крикнул сержант. Он отвёл дуло и начал целиться снова.

— Курьянг-кирье!.. Немножко левее!.. — сказал Гудар.

— Молчи, жёлтый дьявол!.. — сержант выстрелил.

Он промахнулся. Гудар стоял у своего столба.

— Придётся тебе, туван, истратить ещё один заряд, — сказал Гудар.

— Обойдусь! — крикнул сержант.

Он подбежал и двумя бешеными ударами приклада разбил Гудару голову.

 

Глава тридцать четвёртая

Книга о пиратах

Гантье, сын хозяина, тихонько взошёл по деревянной лесенке и приложился глазом к щёлке в двери. Чердачный жилец всё писал и писал. Гантье постоял, потом легонько стукнул в дверь. Чердачный жилец всегда просил говорить ему, когда в нижний зал приходят музыканты.

За дверью не ответили. Гантье стукнул ещё раз.

— Менгер Деккер!..

— Войди!

— Менгер Деккер, там внизу музыканты пришли.

Жилец не сразу повернул голову. Он писал, пригнувшись к широкому подоконнику. Подсвечник с огарком свечи стоял у его левой руки. Но жилец не зажигал огня.

На постели, на полу, на табурете — всюду листки, листки, листки…

«Здесь, должно быть, ещё холоднее ночью, когда ветер ударяет о крышу», — подумал Гантье., — Менгер! — смелее сказал Гантье. — Там внизу музыканты пришли.

— Спасибо, Гантье, я сейчас сойду.

Гантье постоял ещё, поёжился.

— Холодно у вас, менгер, — сказал он.

— Очень холодно, Гантье, — сказал жилец.

— Тот ящик с углём уже кончился, менгер?

Жилец не отвечал. Он писал согнувшись.

— Поди вниз, Гантье. Я сейчас приду, — сказал жилец.

Минут пятнадцать спустя он сошёл вниз, без пальто и шарфа, весёлый. Гантье видел это по глазам.

Музыканты устраивались за крайним столом.

— Швабскую! — попросил хозяин.

Музыканты сыграли весёлую.

Жилец сидел за столиком в углу.

Он не стучал по столу, не просил ни кофе, ни пива. Он веселел и отогревался в светлом зале, в тепле, в музыке.

Старик музыкант приложил скрипку к подбородку и заиграл, а мальчик отложил бубен и запел старинную фламандскую песню.

За столиками притихли.

— Ещё! — попросил хозяин.

Мальчик пел новую:

Жилец качал головой в такт песне. Он задумался. Хозяин с участием смотрел на него; он уже привык к тому, что чердачный жилец не спрашивает ни еды, ни пива.

Жилец подсказывал слова.

— Хорошая песня! — вежливо сказал хозяин. — Вы знаете её?

— Это слова Гейне, поэта Гейне, — сказал жилец.

Музыканты кончили песню. Старик наклонился над столиком и пододвинул к себе кружку с пивом. Мальчик укладывал скрипку в футляр.

«Сейчас он пойдёт по столикам с шапкой», — подумал Гантье и увидел, как вдруг забеспокоился чердачный жилец. Он торопливо ощупал карманы.

Мальчик обходил столики. Серебряные монетки, как улов мелкой рыбы, блестели у него в шапке. Через два столика сидел жилец. Он обвёл присутствующих глазами. И весёлость, и задумчивость — всё пропало. Гантье больно кольнуло в сердце, — такое смущённое и несчастное лицо было у него.

— Менгер Деккер! — Гантье тихонько подбежал к жильцу. — Вот у меня есть!

Он положил у его руки двадцать сантимов.

— Спасибо, Гантье! — сказал жилец.

Он бросил монетку в шапку музыканта.

— Спасибо, Гантье, милый, — сказал он ещё раз. — Сегодня я не мог без музыки.

Гантье слышал, как он что-то невнятно пел, взбегая по своей лестнице.

Попозже вечером Гантье ещё раз поднялся к двери чердачной комнаты.

Жилец зажёг, наконец, свою свечу. Он писал быстро, склонясь над подоконником. Он громко говорил и смеялся, один, сам с собой.

— Жилец сошёл с ума! — Гантье в испуге приник ухом к скважине замка.

«Но довольно, мой добрый Штерн!.. Теперь я, Мультатули, берусь за перо!..

Знайте же все: яванец стонет под гнётом!..

Я буду протестовать!..»

Жилец кричал.

«Сошёл с ума!.. — терзался под дверью Гантье. — Заболел от истощения и холода!..»

— Я буду протестовать против походов и геройских подвигов в борьбе с несчастными людьми, которых насилием принудили к восстанию… в борьбе с жертвами постоянного и подлого разбоя!..

Правда, повстанцы — это бедные, изголодавшиеся люди, а пираты — «почтенные» люди Голландии.

Мне не поверят?

Тогда я переведу свою книгу на те немногие языки, которые я знаю, и на те многие, которым я ещё могу научиться, и я потребую у Европы того, чего не нашёл в Голландии.

И во всех странах мира будут петь песню с припевом:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

А если и это не поможет?

Тогда я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданский, альфурский, бугинейский, баттайский языки…

И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь.

Тебе посвящаю я свою книгу, Вильгельм Третий, король владетель прекрасной страны, островной Индии…

Тебя спрашиваю я: такова действительно твоя воля, чтобы тридцать миллионов подданных именем твоим заставляли голодать и терпеть насилие?..

Жилец стонал. Гантье застучал в двери:

— Менгер!.. Что с вами, дорогой менгер?.. Может быть, вы…

Но жилец вдруг поднял мальчика к самому потолку чердака, встряхнул в воздухе и поцеловал.

— Гантье! — сказал жилец. — Я кончил свою книгу!

 

Глава тридцать пятая

Это ещё рукопись

— Хорошо написано, — сказал менгер Ван-Леннеп.

— Тем более опасно, — возразил менгер Рошуссен.

— Несмотря на ужасный почерк, на бледные разбавленные чернила, на всё увеличивающуюся слабость зрения, я прочитал её в одну ночь!

— Дроогштоппель!.. Это так талантливо!..

— Я так смеялся! — сказал Рошуссен.

— Тем хуже, если талантливо, — хмуро сказал Ван-Леннеп. — Это не рукопись — это бомба, начинённая порохом.

— Пока это рукопись, это ещё никому не приносит вреда.

— Рукопись может стать книгой!..

Оба менгера стояли друг против друга. Они были не похожи друг на друга: Ван-Леннеп — пожилой, в бакенах, с тростью, с лошадиными зубами, в гороховом длиннополом сюртуке старого помещика; Рошуссен — помоложе, гладко бритый, пухлощёкий, в котелке, сдвинутом на ухо, в городском костюме.

— Если эта книга выйдет и получит распространение, — сказал Ван-Леннеп, — позор ляжет на голову нашего короля.

— Если эта книга выйдет, — сказал Рошуссен, — мой табачный контракт в Индонезии может лопнуть.

— Надо принять меры! — сказал Ван-Леннеп.

— Я дам автору приличную сумму денег и попрошу его отказаться от издания.

— А если он не согласится? Он может предложить свою книгу во Франции. Это будет ещё хуже!

Внизу позвонили.

— Вот он идёт!

— Что же вы предлагаете, менгер Ван-Леннеп?

— Начинайте вы. Если у вас не выйдет, тогда я… Я приберёг одну штучку.

— Какую?

Эдвард уже входил. Он был бледен и едва держался на ногах.

За ним прислали через два дня после того, как он оставил свою рукопись для прочтения Ван-Леннепу, известному в Амстердаме покровителю литературы, всеми уважаемому человеку. Прислали для «срочных переговоров».

Эдвард увидел замешательство на лицах обоих менгеров. Ван-Леннеп отошёл к окну. Сердце у Эдварда оборвалось.

«Плохо!» — подумал он.

Конечно, его работа никуда не годится. Это был бред, горячка, наспех подобранные слова. Воспаление мозга от истощения и холода… Рукопись не подошла, это ясно…

Сейчас они ему это скажут, и он уйдёт, и всё будет кончено.

— За мной посылали, менгер Рошуссен, — нетвёрдо начал Эдвард. — Значит… значит, менгеры уже прочли мою рукопись?

Он боялся спросить прямо: понравилась ли она, помогут ли они ему напечатать её.

— Менгер Деккер! — твёрдо сказал Рошуссен. — Я человек прямой и люблю начинать прямо с дела. Сколько вы возьмёте за то, чтобы ваша рукопись никогда не появилась на свет?

— Я не понимаю вас, менгер Рошуссен, — едва выговорил Эдвард. — Моя книга плоха?

— Ваша книга вредна! Она не должна выйти в свет!.. Это позор для моей страны!.. Это ущерб кофейной и сахарной торговле!.. Это опасный бред, за который Голландия может слишком дорого заплатить!

— Понимаю! — сказал Эдвард. — Значит, книга моя не так плоха.

Эдвард сел. Его плохо держали ноги. Он провёл рукой по лбу, точно проверяя себя.

— Никаких денег я не возьму, — сказал Эдвард.

— Что же вы хотите, менгер Деккер? Может быть, место? Приличное место в колониях или здесь? У меня есть связи в Амстердаме.

— Резиденство! — дерзко сказал Эдвард. — Резиденство на Яве!.. Любое, в восточной или западной, мне всё равно. Я требую резидентства, в котором мне будут даны все полномочия… Полная свобода проводить реформы, облегчать положение туземцев, как я найду это нужным.

Рошуссен посмотрел на Ван-Леннепа.

— Долгое пребывание в жарком климате повлияло, должно быть, на мозг менгера Деккера, — с сокрушением сказал Рошуссен. — Недаром поют песню: «Не гуляй слишком долго под пальмами».

Эдвард вскочил.

— Я забираю рукопись! — сказал Эдвард. — Я издам её во Франции.

— Не торопитесь, менгер Деккер! — властно вмешался в разговор Ван-Леннеп. — Не торопитесь предлагать вашу книгу в Париже.

Ван-Леннеп не знал, что у Эдварда нет денег не только на поездку во Францию, но даже на путешествие в лодке в соседний квартал города.

— Не торопитесь ехать во Францию, — сказал Ван-Леннеп. — Я издаю вашу книгу здесь!

«Старый собачник сошёл с ума!» — подумал Рошуссен.

— Я беру на себя все расходы по изданию, — сказал Ван-Леннеп, — и плачу вам тысячу двести гульденов.

— Тысячу двести? Я согласен! — торопливо сказал Эдвард.

Только он один да ещё Эвердина знали, как ему нужны деньги.

Он наполовину ослеп от истощения. От Эвердины приходили отчаянные письма.

— Очень хорошо! — заторопился Ван-Леннеп. — Половину денег можете получить хоть сегодня. Но для того, чтобы я мог свободно вести все переговоры с издателями, подпишите вот эту бумажку.

— Хорошо, — сказал Деккер. Он подписал.

«Бумажка» была договором, по которому все права на издание и переиздание рукописи Деккера отходили к Ван-Леннепу и его наследникам.

— Деньги — половину — можете получить внизу, — сказал Ван-Леннеп.

— Спасибо, менгер!

Эдвард поклонился и вышел.

— Вы действительно собираетесь печатать этот антиправительственный бред? — с возмущением спросил у Ван-Леннепа Рошуссен.

— Собираюсь! — сказал Ван-Леннеп. — Я напечатаю пустяки — несколько сот экземпляров. Ровно столько, сколько я обязан напечатать по голландским законам.

— Ну? — сказал Рошуссен. Он начинал понимать.

— И поставлю точку. Все права на дальнейшие издания книги — за мною. Никто другой не сможет её издать.

— Понимаю! — сказал Рошуссен. — Это и есть ваша «штучка»?

— Это и есть!

— Блестяще! — сказал Рошуссен.

— А эти… эти несколько сот экземпляров, по-вашему, не принесут вреда, менгер Ван-Леннеп? — с беспокойством спросил Рошуссен минуту спустя.

— Нет! — сказал Ван-Леннеп. — Я всё обдумал!.. Я назначу высокую цену за книгу: четыре гульдена золотом. Я попрошу моего издателя не выставлять её на витрине. Книга дойдёт только до тех, кто нам не опасен. До людей богатых и образованных, — для них она будет даже полезным предупреждением.

— Крепко придумано!

Эдвард бежал по улице. Земля под ним горела.

Шестьсот гульденов!..

Он спешил на почту, чтобы перевести деньги Эвердине.

«Эвердина, моя книга увидит свет!.. Я не напрасно так мучился, Эвердина!..»

Бессонные ночи, холод, слепнущие глаза — всё это было не напрасно!..

«Моя книга будет жить!..»

Он бежал на почту по набережной канала, по Броверс-Грахту, по старым, знакомым улицам Амстердама.

Вон, за углом, мостик с бронзовыми оленями. Лина Ферштег сидела здесь когда-то верхом на олене и болтала ногами.

Эдвард завернул за угол. Где-то здесь недалеко было почтовое отделение; ещё мальчишкой он бегал сюда с письмами из конторы.

Он сочинял текст телеграммы на бегу:

«ПЕРЕВОЖУ ПЯТЬСОТ ГУЛЬДЕНОВ. СКОРО ПРИШЛЮ ЕЩЁ. МУЖАЙСЯ ДОРОГАЯ, ЦЕЛУЮ ТВОЙ ЭДВАРД».

«Моя книга выйдет, Эвердина!.. Это будет удар грома, который дрожью отзовётся по всей стране».

 

Глава тридцать шестая

«Макс Хавелаар»

В мае 1860 года в Амстердаме вышла книга: «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского Торгового общества». Это — было как удар грома, который отозвался по всей стране.

Голландии бросили в лицо обвинение в разбое.

Все знали о том, что кофе везут с Явы, какао — с Суматры, гвоздику — с Целебеса. Все знали, что великолепные дома на Роттердамской набережной, нарядные виллы в окрестностях Амстердама, новые паровые суда в порту — всё это создано и построено на доходы с кофейной и сахарной торговли. И вот нашёлся человек, который сказал: «Это разбой. Каждый мешок кофейных зёрен — это обездоленная семья. Каждый ящик сахара — умирающие дети».

— Неужели это правда? — ужасались люди, никогда не бывавшие в колониях. — Может быть, автор всё это выдумал?

Пятьсот экземпляров книги разошлись с молниеносной, невиданной для Голландии быстротой.

Ван-Леннеп плохо рассчитал.

Вместо «осторожного предупреждения людям избранным и образованным», книга превратилась во всенародное позорище для его родной страны.

Иностранные газеты забили тревогу. Вот как получают голландцы своё какао!.. Бельгия забывала о своём Конго, французы — об Индокитае, англичане — о своей Британской Индии. Печать Лондона, Парижа, Брюсселя подняла шум. Голландия, страна сыров и сельдей, недаром выходит на первое место по какао и сахару. Вот как обращаются голландцы с населением своих островов!

Книга дошла до Явы, и в Батавии, Сурабайе, Джакарте уже пели эту песню.

«Действительно ли малайцы, яванцы, сунданцы в наших колониях подвергаются столь жестокому обращению, или это измышления автора книги?» — запрашивали в голландском парламенте.

Кто же он был, автор книги, этот неизвестный человек, спрятавшийся за странным именем, этот Мультатули, который смело заговорил о том, о чём молчали все?

Говорят, он сам служил в Индонезии. И как раз в том самом Лебаке, о котором он пишет.

Что за странное название для книги: «Макс Хавелаар»! Это значит: Макс нищий. Говорят, автор сам был нищий, когда писал эту книгу.

— Кто станет слушать такого человека? — волновались купцы. — Кто поддержит этого сумасбродного Деккера? Его выгнали со службы в колониях. От него отказались его собственные родные. Его книгу больше не будут печатать.

Эдвард не мог пройти по улице, на него оборачивались. На Эвердину показывали пальцами: про неё тоже было написано в книге. Но там она называлась Тиной.

А Дроогштоппель? Кого автор осмеял под фамилией Дроогштоппеля?

— Не меня!.. И не меня! — открещивались амстердамские купцы.

Один Дроогштоппель даже отозвался — напечатал в газете возмущённое письмо: как можно так издеваться над отечественной торговлей!

— Нет, нет, этого человека никто не поддержит. Он одинок! — утешали себя кофейные торговцы.

Они ошибались. Эдвард не был одинок. Его книгу читали. Она воздействовала на умы. Её читали студенты, молодёжь, рабочие в доках, грузчики в порту. Слава, настоящая народная слава пришла к Эдварду. Его останавливали на улице. Ему писали письма. Его подстерегали под дверьми, просили у него книгу.

«Макса Хавелаара» у самого Эдварда не было.

Пятьсот экземпляров разошлись, и новых издательство больше не выпускало.

— Пока я жив, мои богатые соотечественники могут быть спокойны, — сказал Ван-Леннеп. — Больше ни одного экземпляра книжки в свет не выйдет.

 

Глава тридцать седьмая

Сорок гульденов за книгу

— Помнишь, в Гааге?

— Да, в Гааге, — сказала Эвердина.

— Я получил твою телеграмму в двенадцать часов ночи: «Эду серьёзно болен, дифтерит, врач опасается самого худшего». У меня не было ни стюбера… Я писал тогда свои «Идеи»… У меня было много идей и мало денег… Я пошёл по городу собирать деньги, чтобы поехать к вам. В Гааге у меня было много знакомых и ни одного друга… Я стучался к почти чужим людям в первом часу ночи. Многие готовы были выругать меня, но, увидев моё лицо, молчали. Кое-где мне отвечали, что хозяин ещё в пивной, и я ходил ночью, усталый, по пивным, чтобы достать ещё два-три гульдена. Кое-где мне вовсе не открывали дверей… Всё-таки я набрал нужную сумму и утром сел в поезд…

— А в поезде ты встретил бродячих музыкантов, которые ехали из Гааги без гроша, и отдал им половину денег, — сказала Эвердина.

— Как можно было сделать иначе, Эвердина? Они хотели продать свою скрипку, чтобы пообедать.

— Ты был так горяч всегда, Эдвард, и так неосторожен! — сказала Эвердина.

— Должно быть, я слишком долго жил в Индонезии, — сказал Эдвард. Он улыбнулся. — Какой-то я не такой, как все здешние люди. «Не гуляй слишком долго под пальмами», — поётся в песне.

— А раньше? — сказала Эвердина.

— Да, раньше!.. В детстве я прыгал в канал за книгой.

Он кивнул в окно. В низкое, срезанное крышей чердачное окно комнаты виден был город, каналы, западные доки, суда, и снова каналы, — Амстердам, город, забредший по колено в море.

— Это было недалеко отсюда, на Броверс-Грахте, — сказал Эдвард.

Он всё улыбался синими, как в детстве, глазами.

— И всё-таки я не такой, как они, — сказал Эдвард. — Я не могу быть с ними.

Он сидел у окна у перевёрнутых козел, с настланными поверх досками.

Эдвард сам пристроил себе для работы эти козлы вместо письменного стола.

Десять лет голландские купцы могли спать спокойно. Ван-Леннеп был жив и охранял их от новых изданий «Макса Хавелаара».

— Кто купил дом, тот имеет право разрушить его. Я купил эту книгу, чтобы её уничтожить, — сказал Ван-Леннеп.

Эдвард судился, требовал, писал письма в газеты, — ничего не помогло.

Закон есть закон, — книга принадлежала Ван-Леннепу.

— Я счёл бы преступлением своим перед родиной, если бы допустил, чтобы такая книга получила широкое распространение, — заявил Бан-Леннеп на суде. Суд вынес решение в его пользу.

Эдвард оглядел свою комнату, получердачное окно, разбитую деревянную постель, козлы у окна.

— Помнишь, как я писал свою книгу, Эвердина? Я и сейчас такой же нищий.

Он кочевал из Амстердама в Брюссель, из Гааги в Антверпен, без часа покоя, без верного крова. Он работал на постоялых дворах, в трактирах. Эвердина тайно переезжала из города в город, спасаясь от кредиторов. Эду и Нонни годами жили у чужих людей. Часто Эдвард не мог выйти на улицу из-за рваных сапог, слишком изношенного платья. У него не хватало двадцати стюберов на керосин, на почтовую марку. Он закладывал зонтик за десять сантимов, чтобы выкупить на почте нужное доплатное письмо. Он крал репу и горох с крестьянских огородов, чтобы не умереть с голоду.

— Голландцам будет стыдно! — сказала Эвердина. — Когда-нибудь…

— Да, — сказал Эдвард. — Когда-нибудь…

Тень прошла по его лицу. Но он уже снова улыбался.

— Зато за эти десять лет я успел придумать посвящение ко второму изданию.

— Какое? — спросила Эвердина.

Эдвард написал на бумаге, протянул ей листок.

«Верной подруге, — прочла Эвердина, — героической матери, благородной женщине…»

— Кто это? — спросила Эвердина.

— Догадайся сама! — сказал Эдвард.

Почтальон шёл по двору.

— К нам, Эвердина!.. Письма!.. Много писем!..

С почтой пришли письма из Брюсселя, из Лондона, из Индии. Много писем и одна телеграмма из Гааги.

Эдвард распечатал телеграмму. Он прочёл, и листок задрожал у него в руке.

— Что такое? — спросила Эвердина.

— Ван-Леннеп умер, — сказал Эдвард.

Наследники уступали за две тысячи гульденов право на переиздание «Макса Хавелаара». Издательство Шадда телеграфировало Эдварду об этом. Оно покупало у наследников книгу.

— Видишь, Эвердина! — сказал Эдвард. — Я не напрасно придумал моё посвящение.

Он взял стул и сел, стараясь успокоиться.

— Теперь мы вздохнём, Эвердина… Теперь мы с тобой, наконец, вздохнём.

Издательство обязывалось выплатить Эдварду половину доходов с издания — около трёх с половиной тысяч — в течение ближайших двух лет.

— Я буду писать, Эвердина… У меня ещё тысяча книг в голове!..

Эдвард взял письма.

Ему писали из Лондона, Парижа, Батавии. Он был уверен, что «Макса Хавелаара» читали на Яве, на Суматре, в Сингапуре. Немногие выпущенные экземпляры ходили по рукам. Их перепродавали за двойную, за тройную цену. В Баталии за книгу платили сорок гульденов. Её читали яванцы, мадурцы, сунданцы.

 

Глава тридцать восьмая

Кофе по-явански

Ван-Грониус держал на ладони десяток светло-оливковых зёрен, плоских с одной стороны, выпуклых с другой, как потерявшие друг друга половинки неизвестного орешка. Босая коричневая служанка раздувала у веранды жаровню. Лист железа, натёртый оливковым маслом, тихо подогревался на ровном огне. Ван-Грониус осторожно ссыпал на лист свои зёрна. Он ворошил их серебряной лопаткой. Плодородная яванская земля взрастила эти зёрна; они впитали в себя жар тропического, солнца, благодатные соки этой красной, богатой железом почвы… Это был кофе, яванский кофе, один из лучших в мире.

Зёрна темнели медленно, из оливковых они становились светло-коричневыми, потом тёмно-коричневыми, почти чёрными.

Ван-Грониус любовно пошевеливал зёрна лопаткой. Всё его благосостояние, годы упорной работы были в этих зёрнах. У него на плантации вырастал лучший в Бантаме сортовой кофе… Зёрна слегка подпрыгивали на накалённом листе и темнели. Ван-Грониус взял одно зерно и попробовал на зуб. Можно было снимать лист с огня.

Зёрна остыли. Так же бережно, прислушиваясь к хрусту зёрен, ставших душистыми и хрупкими, Ван-Грониус размолол их в ручной мельнице. Он всегда сам готовил себе кофе. Потом сложил крупно истолчённый коричневый порошок в сотейник с решётчатым дном, затянутым редкой тканью, посолил и осторожно, по капельке, начал проливать сквозь порошок холодную воду. Это был яванский способ приготовления кофе. За двадцать минут в подставленную кастрюльку набралось не больше трёх-четырёх ложек кофейного настоя чудовищной крепости. Ван-Грониус дал жидкости постоять немного в прикрытой кастрюльке. Потом налил себе одну ложку настоя в фарфоровую чашку и заварил крутым кипятком. Кофе был готов.

Ван-Грониус расположился в кресле. Душистый пар поднимался над фарфоровой чашкой. Перед тем как отпить, Ван-Грониус поднял глаза и ещё раз обвёл глазами свои владения: просторную веранду, разовые орхидеи, подвешенные к столбам в половинках скорлупы кокосового ореха, широкое опахало под потолком, цветник перед домом, дальние склады, сушильни, кофейные деревца в цвету. И вдруг Ван-Грониус отставил чашку.

Участок трёхлетних деревьев был пуст. На нём не работал ни один человек. Даже мандуров не было видно.

Ван-Грониус сорвался с кресла. Он спрыгнул со ступенек веранды. Не вызывая никого, он бежал на участок. Он хотел сам узнать, в чём дело.

Кофейные деревца стояли в белом цвету. Ни одной головы не мелькало среди них. Ван-Грониус огляделся.

Густые зелёные заросли близко подходили к южному краю участка. Ван-Грониусу показалось, что он слышит в зарослях голоса.

Он подкрался ближе. Он пробирался сквозь заросли согнувшись, не желая спугнуть людей раньше времени. Ползучий стебель, толстый, как фламандская трубка, ударил его по носу. Ван-Грониус припал к земле.

На тесной полянке в глубине зарослей сидели, собравшись в кружок, все рабочие и работницы с участка. Даже мандуры были здесь. Они сидели на земле, скрестив ноги, и слушали.

«Правда, повстанцы — это бедные, изголодавшиеся люди, а пираты — «почтенные» люди…»

Ван-Грониус шире раздвинул ветви. Это читала Дакунти, работница Дакунти, много лет назад привезённая из Лебака, та самая Дакунти, которая научилась грамоте в доме ассистент-резидента Деккера.

«… Я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданский, баттайский языки…

И во всех странах мира запоют песню с припевом;.

И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь».

Люди слушали, не смея перевести дыхание. У рабочих были необычный, напряжённые лица.

Ван-Грониус помнил. Точно такие лица были у них совсем недавно, лет шесть назад, перед тем как они сожгли его плантацию и ушли бунтовать. И раньше, давно, когда он был ещё совсем молод, когда Дипо Негоро вёл их против голландских солдат. Ван-Грониус помнил, как горели тогда какаовые и кофейные посадки на много миль кругом, как крестьяне всю землю внутренней Явы объявили своей и защищали её упорнее, чем собственную жизнь.

«И это будет ещё и ещё, — с ужасом думал Ван-Грониус. — Что делать с ними? Как их усмирить?». Он подбирал людей, вооружал мандуров, заковывал в цепи недовольных, требовал солдат из Батавии. Всё равно они бунтовали. Сейчас на плантации оставались, кроме надсмотрщиков, почти одни только женщины и смирные дети, — и всё равно покоя не будет. Они будут бунтовать. Самая кровь этого народа загоралась, как порох, от новых притеснений. Не только в людях, в самой земле здесь точно таилась угроза, — в плодородной красноватой земле Явы, словно окрашенной кровью её несчастных крестьян…

«Они не смирятся, — думал Ван-Грониус. — Они не смолчат».

Ван-Грониус выпустил ветви из рук. Он пополз назад. Сила этих слов точно выталкивала его отсюда.

На участке он выпрямился и осмотрелся вокруг.

Всё было тихо. Деревья стояли в цвету. Просторный дом Ван-Грониуса, прочной голландской стройки, дремал под высокой крышей. Белый пар от солнца поднимался над цветником.

«… И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь», — вспомнил Ван-Грониус и вдруг почувствовал, что под его плантацию, под цветники, под белый дом голландской стройки подложили заряд динамита.

 

Послесловие

Сигнал Селимгура не был последним салютом восставших. Повстанцы уходили из Дели полные решимости продолжать борьбу. Вспыхивали пожары на плантациях, взлетали на воздух склады и мосты. Страна ещё в течение двух лет озарялась огнём восстания. Борьба перекинулась в Ауд, охватила Центральную Индию. На смену павшим против колонизаторов вставали новые бойцы. С помощью больших вооружённых соединений англичане смогли нанести поражение восставшим, но борьба не окончилась. Гнев и ненависть хранили индийские сёла и кварталы Калькутты, вновь завоёванные, но не покорившиеся. Индиец склонял голову перед саибом, но ненавистью горели его глаза. Он выжидал и собирал силы. Он верил в окончательную победу народа.

Поражение сипайского восстания было неизбежно, так как, несмотря на поддержку крестьянства, у восставших не было такого надёжного руководителя, каким мог быть только рабочий класс. Феодалы-помещики боялись своего народа больше, чем иностранных захватчиков, и в самый критический момент предали народ. К тому же Индия была расчленена религиозными и кастовыми перегородками. Колонизаторам в этих условиях удалось натравить на повстанцев ряд племён и народов другого вероисповедания и организовать дворцовый заговор. Всё это облегчило им разгром восставших. Но сипайское восстание навечно вошло яркой героической страницей в историю Индии.

Середина XIX века была ознаменована грозными событиями борьбы народов против иноземных завоевателей почти во всех странах Востока. Колонизаторам пришлось вновь утверждать своё господство в этих странах, так же как и в Индии.

«Пока что англичане снова завоевали Индию, — писал Карл Маркс в то время. — Но это вторичное завоевание не усилило власти Англии над умами индийского народа… Напротив, они сами признают, что как среди индусов, так и среди мусульман наследственная ненависть к незванным пришельцам-христианам теперь сильнее, чем когда-либо».

С тех пор, как последние силы восставших под руководством Нана-саиба и Лакшми-бай дали бой у холмов Лошкара и ушли в неприступные горные цепи Гималаев, прошло почти сто лет. Эти сто лет господства англичан в Индии хранят память о неслыханных бедствиях райота и ткача, индуса и мусульманина, жителя горных селений Раджпутаны и городов Бенгалии. Голод и эпидемии холеры захлёстывали страну, уносили миллионы людей. Когда на улицах Калькутты сотнями и тысячами гибли истощённые индийцы, когда крестьяне продавали детей в рабство, бросали поля и уходили в печальное шествие нищих по стране, в это время английские лорды, заседая в Лондоне, произносили длинные речи о «великом благодеянии» Англии в деле «культурного прогресса и развития» Индии. В Дели на стене древнего дворца шаха Джехана, раскачиваясь от ветра, висел огромный и яркий рекламный плакат с кричащим названием книги «За что индийцы должны благодарить королеву Великобритании». Тут же под плакатом, корчась в агонии, умирал седой старик в одежде райота, прижимая к груди уже застывшее тело внука. За это ли должен быть благодарен индиец королеве Великобритании?

Всё так же саиб и раджа угнетали и грабили индийца. Разорившийся райот бросал землю и шёл на промышленные предприятия, которые англичане начали создавать в стране. Колонизаторам это было выгодно, они никогда так дёшево не оплачивали труд рабочего, как можно было платить индийцу. В семье пролетариев бывший райот научился чувствовать локоть товарища, отстаивать свои права, бороться с предрассудками — кастовыми и религиозными запретами, стал интересоваться всем, что творится в мире. А в мире росло мощное революционное движение.

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла угнетённым народам путь к свободе и счастью. Указывая на советскую Россию, миллионы и миллионы борцов за народное счастье говорили во всех уголках земли: «Вот наш путь!» Видел ли кто-нибудь раньше в Калькутте такие массы народа, какие собирались теперь на митинги и демонстрации, видели ли в Бомбее забастовщиков и над их рядами гордо развевающееся красное знамя? На смену Индии каст и религиозных распрей, заговоров и одиночных, разрозненных выступлений вставала новая Индия, Индия, где рабочий класс борется в союзе с крестьянской массой и всеми, кто хочет видеть свою родину свободной от империалистов, великой и процветающей державой.

В 1941 году Гитлер напал на советскую страну. Советский народ, разгромив немецких и японских захватчиков, спас народы мира от фашистского порабощения. Победа Советского Союза в Великой Отечественной войне вызвала к жизни новую волну национально-освободительного движения в колониальных и зависимых странах. После окончания второй мировой войны в Индии вновь разгорелась борьба против английских империалистов. Всюду проходили забастовки, демонстрации, поднимались крестьяне, горели дома ненавистных помещиков и колонизаторов.

Летом 1946 года по улице Садов древней столицы Дели бежал мальчик с пачкой газет подмышкой. «Последние новости! Смута в Теленгане! — радостно кричал он. — Крестьяне делят земли помещиков. Последние новости…» Прохожие расхватывали газеты и торопились прочесть. Из-за угла вышел английский офицер. Газетчик умолк и хотел было проскочить мимо. «Ты чему радуешься, паршивец?» — офицер схватил мальчика за плечо. «Саиб, сегодня хорошо покупают газету и я заработаю…» «Я вот тебе заработаю!» — пробурчал офицер и со злостью ударил газетчика. Мальчик упал на тротуар. Кто-то помог ему встать, собрать газеты, и он медленно пошёл дальше. Вечером, сидя на пороге разрушенной хибарки, мальчик смотрел в звёздное небо и улыбался. Он радовался событиям, происходившим далеко в Теленгане, верил, что наступит день и не будет проклятых саибов.

Борьба в районе Теленгана провинции Хайдерабад была особенно упорной. Крестьяне с оружием в руках изгнали помещиков, отразили натиск войск хайдерабадского низама и стали осуществлять самоуправление.

Одновременно с крестьянами Теленганы знамя свободы и национальной независимости подняли восставшие моряки Бомбея. И хотя эти восстания были подавлены, они не на шутку встревожили колонизаторов и их приспешников. Чтобы сохранить свои позиции, колонизаторы расчленили страну на две части — Индию и Пакистан, предоставив им права доминионов. Расчленяя страну, английские власти надеялись на то, что, натравливая одну часть страны на другую, они будут по-прежнему властвовать в Индии.

Но не суждено было сбыться планам колонизаторов. Летом 1947 года глава правительства нового доминиона Джавахарлал Неру поднял над древней крепостью в Дели оранжево-бело-зелёный национальный флаг Индии. Флаг был поднят над крепостью Лал Кила — последним оплотом восставших сипаев в Дели. Развевающееся знамя звало народ на борьбу для достижения полного освобождения. Индийский народ победил в этой борьбе. 26 января 1950 года Индия была провозглашена независимой республикой.

Освободившись от колониального ига, Индия включилась в борьбу за мир во всём мире, против войны и угнетения одного народа другим.

У молодой республики много врагов, которые вновь хотели бы поработить её народ, но ещё больше у неё друзей, готовых оказать ей помощь в нелёгкой борьбе с наследием колониального режима, за мирный расцвет жизни всех народов.

У индийского народа много трудностей. У него нет ещё своей промышленности, но она постепенно начинает создаваться. У крестьян не хватает земли и не на все поля проведены оросительные каналы, дающие жизнь растениям в засушливые годы. Освободившийся от колонизаторов народ ведёт борьбу за улучшение жизни. Пусть на отдельные поля, но уже пришли машины. Строятся государственные электростанции, и отводные каналы дают воду крестьянским посевам. Так зарождается новая жизнь в новой Индии. В этих начинаниях молодой республике помогают её друзья.

За годы своего независимого существования индийский народ хорошо узнал, кто его друзья и враги. Когда палящее солнце сожгло посевы и многие районы охватил голод, американские толстосумы стали сбывать в Индию гнилую пшеницу. Только от стран, где народы сами хозяева своей судьбы, пришла искренняя, дружеская помощь. Советские корабли везли пшеницу и рис. В портах Калькутты и Бомбея разгружались пароходы, — на мачтах которых гордо развевался пятизвёздный красный стяг Китайской Народной Республики.

Прибывшие в конце 1955 года в Индию, по приглашению индийского правительства, руководители советского государства Н. А. Булганин и Н. С. Хрущёв посетили старинный город Агру, тот самый город, куда уходили отряды Лелы — дочери Инсура — продолжать борьбу. Обращаясь к жителям этого города, ко всему индийскому народу от имени народов Советского Союза, Н. С. Хрущёв сказал: «Мы ваши друзья не только в приятную погоду, когда ласково светит солнце. Мы — друзья при любой погоде, и, если подует какой-нибудь ветерок, сквозняк, вредный для здоровья индийского народа, — вспомните о нас, а мы вас никогда не забудем».

Восставшие сипаи мечтали видеть свою родину свободной от иноземцев, и их мечта воплотилась в сегодняшней Индии. Но ещё многие важнейшие отрасли промышленности в руках иностранцев, ещё всюду не хватает своих технических кадров. Чтобы освободиться от экономической зависимости, Индия должна создать свою промышленность, свою индустрию — основу для защиты национальной независимости и процветания народа. Советский народ, который хочет видеть Индию могучей, экономически сильной державой, оказывает ей огромную бескорыстную помощь в этом великом начинании. Советские инженеры и рабочие строят для Индии первый металлургический завод. Силами и средствами Советского Союза будет сооружён технологический институт для подготовки индийских инженеров. Советское государство продаёт Индии машины и оборудование, сырьё и материалы, которые способствуют созданию индийской промышленности.

Как выражение благодарности за братскую помощь советского народа звучит сегодня во всех уголках Индии — от древних стен изумительного памятника индийского зодчества мавзолея Тадж-Махал до кварталов кашмирских ремесленников — многомиллионный возглас: «Хинди — руси бхай, бхай!» — «Индийцы и русские братья!»

Азия проснулась. На её огромных просторах народы многих стран распрямили плечи и скинули ненавистное колониальное иго. Сто лет тому назад пламя народного гнева пронеслось над Индией, оно зажигало сердца тайпинов в Китае, оно поднимало народ тысячи островов — Индонезии. Эта борьба тогда не принесла свободы народам, но она вдохнула в них уверенность в грядущей победе.

Шли годы. Давно не стало ни Дакунти, ни Ван-Грониуса, ни его плантации, сожжённой во время новой вспышки народного гнева. История дописывала страницы книги Мультатули («много пережившего»), и эти страницы наполнялись другим содержанием.

Смелый голос Деккера разорвал завесу молчания, скрывавшую страшные дела европейских колонизаторов. Его книга была принята на вооружение пролетариатом Голландии, ибо голландские трудящиеся знали, что «народ, порабощающий другой народ, куёт свои собственные цепи» (Карл Маркс).

Над книгой склонялись яванцы и жители Суматры, рабы на плантациях Лебака и кули Джакарты. Она учила их понимать, кто друг, а кто враг.

Книгой Мультатули интересовался великий Ленин — вождь и учитель трудящихся всего мира, человек, показавший всем народам путь к свободе и счастью.

И едва утихали выстрелы карателей, как вновь взвивался в небо флаг восстания и горы отдавали эхом военные напевы тех мучеников, которым обещал помочь Эдвард Деккер.

Проходили десятилетия, и с каждым годом тревожнее становилось во дворце «большого тувана» в Джакарте.

Росли в Индонезии промышленные предприятия, закладывались новые шахты, рудники — и рос пролетариат, самый революционный класс в истории, который плечом к плечу с многомиллионным крестьянством встал на борьбу за счастье, свободу и независимость родины.

Залпы героического крейсера «Аврора» возвестили на весь мир о начале новой эры. Вдохновлённые примером героического рабочего класса России, пролетариат и крестьянство Индонезии вновь и вновь поднимались на борьбу с колонизаторами.

Во главе освободительного движения стояла коммунистическая партия Индонезии, которая в тяжёлых условиях подполья готовила народ к новым боям.

В 1941 году, когда пламя второй мировой войны охватило бассейн Тихого океана и японские войска начали оккупацию Бирмы, Малайи, Филиппин, Индонезии и других стран, коммунистическая партия Индонезии повела народ на борьбу с японскими захватчиками. Благодаря доблестной победе Советской Армии над Японией индонезийцы добились освобождения, за которое боролись Ардай, Аймат и многие тысячи неизвестных героев на протяжении столетий. И в Лебаке, и в Лампонге, и в Джакарте к власти пришел народ. 17 августа 1945 года была создана Индонезийская республика.

Но империалисты США, Великобритании и Голландии хотели вновь надеть на индонезийский народ ярмо рабства. В их планах подготовки новой войны эта страна занимает особое место. Недра её богаты нефтью, углём, железной и никелевой рудой, медью, золотом, а на плантациях произрастает каучуковое дерево. Индонезия даёт 38 процентов мировой добычи натурального каучука. Всё это является важным сырьём для военной промышленности. А многомиллионное население Индонезии колонизаторы хотят превратить в наёмные войска.

Когда в Индонезии была провозглашена республика, англо-американские агрессоры отдали приказ уже капитулировавшим японским частям до прихода их войск подавлять народное движение.

Вскоре в страну вторглись вооружённые до зубов английские, а за ними и голландские войска. Вновь запылали пожарища, начались зверские расправы с коммунистами, началась война.

США оказали щедрую помощь агрессорам, но колонизаторы не могли сокрушить мощь народной армии и решили изменить тактику. В лице крупной буржуазии и помещиков — потомков раджи Адхипатти, боявшихся своего народа, — они нашли верных слуг. Изменники пошли на сговор с империалистами и стали вместе с голландской армией вести борьбу против народа.

«Мердека, тетап мердска!» — («свобода, всегда свобода!») — прозвучал грозный призыв. В далёких джунглях, в горах собирались отряды. Народ продолжал борьбу за независимость.

Почти весь остров Целебес и большинство районов Суматры находились в руках партизан. Вечерами, когда спускались сумерки, собирались вокруг костра партизаны. Они вспоминали подвиги своих дедов и прадедов, всколыхнувшие Лампонг и потрясшие Джакарту. Они рассказывали о подвигах своих товарищей. С озера доносилась народная песня:

Затихали звуки её, и новая песня об уверенности народа в победе — «песня о красном цветке» — гремела в душном ночном воздухе.

Народ, который знает, за что он борется, непобедим. Он не одинок в своей борьбе.

Голландские солдаты отказывались воевать против индонезийцев. 25 мая 1950 года в Гааге состоялся судебный процесс над голландским юношей Питом ван Ставереном. Его судили за то, что он отказался стрелять в народ, который борется за свою свободу.

Когда полк, где служил Пит, направляли в Индонезию, голландские власти прибегли ко лжи, сказав, что солдаты едут помогать индонезийцам строить новую жизнь. Увидев обман, Пит не колеблясь перешёл на сторону борющегося народа.

Когда-то Эдвард Деккер поехал искать заступничества к «большому тувану», но ничего не добился. «Своих прав ищи у него, а наши права мы сами пойдём искать», — сказал ему руководитель восставших Ардай.

Не у туванов искал правды Пит. Он знал, что они никогда не придут на помощь народу, и пошёл вместе с народом добывать в бою эту правду и свободу.

Пит перевязывал раненых, ходил с рацией, а по сигналу тревоги плечом к плечу с индонезийскими братьями сражался за их освобождение. Изменники из кучки богачей, предавших свой народ, схватили Пита и выдали его голландским властям.

И вот Пит ван Ставерен предстал перед верховным военным судом… На этот процесс пришло много простых честных людей Голландии, сочувствовавших Питу. В зале суда звучали песни о свободе.

Двадцатишестилетний молодой человек сидел на скамье подсудимых. Его обвиняли в том, что он нарушил присягу, перешёл на сторону «мятежников».

Худой, с лицом, исполосованным ударами полицейских громил, Пит спокойно смотрел на своих судей. Выслушав обвинение, он встал и громко сказал, повернувшись к залу: «Не я нарушил присягу и обещание. Это голландские должностные лица, вплоть до министров, нарушили свои обещания жить в мире и сотрудничестве со свободным индонезийским народом. Правительство надо судить, как клятвопреступника, а не меня. То, что сделал я, сделал бы каждый честный голландец ради своей родины, которую он хочет видеть свободной и счастливой».

«Правильно, их надо судить! Свободу Питу!» — пронеслось по залу.

С негодованием встретил голландский народ приговор о заключении Пита ван Ставерена в крепость Лейварден на семь лет. В защиту Пита подняли голос Говард Фаст и Густа Фучикова, Мартин Андерсен Нексе и Хьюлетт Джонсон, компартия Голландии и весь голландский народ, который хочет жить в мире и дружбе со свободной Индонезией.

Братская солидарность простых людей всего мира воодушевляла народы Индонезии, и они добились смещения правительства реакционеров. Индонезийская республика вновь обрела силу и решимость в борьбе с наследием колониализма. Пройдите по улицам Джакарты, Бандунга, городов Суматры и Целебеса, и вы редко встретите надписи на иностранных языках, — индонезийцы в своей стране наконец-то смогли говорить и писать на родном языке. Зайдите в театр, музей, и вы увидите, как прекрасно народное искусство театра теней и классической драмы, как берегут и любят индонезийцы памятники своей многовековой культуры.

Но Индонезия живёт не только памятью старины. Её неутомимый и героический народ занят напряжённой борьбой за своё настоящее и будущее. И эта борьба не из лёгких. Ещё более тысячи плантаций в руках иностранцев, ещё на части острова Новая Гвинея — Западный Ириан — царит режим голландских колонизаторов. Империалисты не хотят примириться с потерей колоний и вооружают банды, которые, действуя в индонезийских джунглях, хотят вернуть народ на положение колониальных рабов.

Иногда империалистам и их приспешникам — потомкам раджей и султанов — удаётся добиться временных успехов, но их дни сочтены. Новое в Индонезии победило и с каждым днём утверждает свои завоевания.

В маленьком опрятном и красиво расположенном городе Бандунге на Яве в начале 1955 года собрались на свою первую в истории конференцию представители двадцати девяти стран Азии и Африки. Они торжественно провозгласили стремление большей половины человечества бороться за уничтожение колониализма. Бандунгская конференция, где приняли активное участие представители могучего строителя социализма в Азии — Китайской Народной Республики, — делегаты освободившихся от ига колониализма Индии, Индонезии, Бирмы, Египта и других стран, стала крупнейшим фактором в борьбе за мир и счастье всех людей.

Через несколько месяцев после закрытия конференции в Бандунге индонезийский народ проводил первые выборы в национальный парламент. Вопреки стараниям реакционных кругов и партий, поддерживающих колонизаторов и реакционные банды, индонезийский народ большинство голосов отдал тем, кто будет стоять на страже интересов независимой и демократической Индонезии. Двадцать процентов всех избирателей отдали голоса героической наследнице революционных традиций трудящихся масс — Коммунистической партии Индонезии.

Пусть знают голландские колонизаторы и их империалистические покровители из США, что если они опять попытаются надеть на индонезийский народ ярмо рабства, то пламя народного гнева вновь охватит острова Индонезии и сметёт все преграды, которые поставят на его пути слуги империализма.

Р. Итс