Юрий Нагибин не любил шумных компаний, не любил ездить с собратьями по перу на охоту, особенно зверовую, где редко удается выстрелить по зверю и все сводится к системе обкладывания зверя егерями в квартале, загоне, в долгом процессе расстановки стрелков. Потом долго ждешь первых окриков загонщиков. Все становится немного театральным, стрелки расставляются по местам, процесс затягивается томительно долгим выжиданием. Стоишь на номере в лесу один, курить нельзя, поговорить не с кем, сойти с места не смей. Это страшно утомляло и расхолаживало Нагибина. Однажды на лосиной охоте он не утерпел всей этой тягомотины обкладывания зверя, вспыхнул, сел в машину и поехал домой. Дележка зверя, рубка мяса на куски по долям вызывала у него брезгливое отвращение.

— Это гастроном в лесу, — сказал мне однажды Нагибин, наблюдая за дележкой, за тем, как писатели ревностно забирали свою «долю», бережно и трепетно укладывали в рюкзак, кутали в целлофан. Даже ноги лося. На холодец.

— Получение долей мяса зверя — это нечто криминальное, противоестественное на природе, — сказал мне Нагибин после одной из зверовых охот. — Им важно получить на халяву кусок лосятины, печень. Но они же не стрелки, у них руки дрожат от жадности и старости. Кобенко не стрелял по зверю никогда, сколько я его помню, — сказал Юрий Маркович. — Но рюкзак его полон всегда. Разве он охотник? Он едок! Стрелку важно хладнокровие, отстраненность. Стреляешь ведь не в зверя, а на опережение его, в пространство, а значит, в вычисленную иллюзию. А у этих людей иллюзий нет, они все материалисты-марксисты. Дай мяса парторгу, секретарю, и все тут!

Нагибин боялся как огня разговоров о литературе, о редакциях, просьб помочь молодым писателям.

— Бурьян прорастет сам, — сказал он мне однажды на охоте. — Хороший сорт картофеля пробьется даже через глину и будет еще вкусней от земляных страданий, мучительных усилий. Кривое дерево дает самые вкусные яблоки…

Охота была важна ему как некий уход от надоевшей ему действительности в параллельный мир, в мир смещения меридианов духа. Ему очень важны были качество и объемность, цветистость удаления от писательского кабинетного стола. Ему нужно было уйти в иной мир, мир дикой природы, неказистых егерей, молчаливых мужиков. Индивидуалист, барин, как назвал его Виктор Кобенко, Нагибин не скрывал свой выращенный в дачных условиях аристократизм и открыто критиковал писательское начальство. И вдруг, как приступ ностальгии, как припадок тоски, как жажда очищения, в нем вспыхивало желание «окунуться в природу», «уйти в народ», как выразился он в тот день.