Ад раскалился, сминая тьму, явственно проступили скалы и выступы, и Манька снова пылала в лаве, рядом с расплавленными черными камнями. Мать таскали за узду и ездили на ней. Наконец, подвязали веревкой к спинке кровати. Голова сразу сделалась чугунной. Манька вдруг почувствовала, что дышать ей нечем. Состояние вернулось, но уже не пугало, отмеченное вскользь. И поплыла вместе с матерью. Теперь она была нижним пределом. Те мгновения, пока голос шел к ней, она становилась каждым, кто обращался к матери, но ни один не всплывал на поверхность, будто голоса существовали сами по себе: я, я, я, одна, я никто! — не было ни боли, не желания почувствовать себя живой, все мысли и чувства остались где-то далеко.

«Я умерла!» — догадалась Манька.

Теперь она сама была пространством, и ей не было дела ни до матери, ни до отца, ни до нее самой. Она ушла из вселенной, или вселенная умерла вместе с ней… Голоса тыкались, упираясь в стену, где-то далеко-далеко, за пределами сознания, а она лежала внутри самого большого облака, которое исчезало вместе с ней.

Зеркала значительно облегчили жизнь. Оттуда вынуть можно было многое, не истаивая камнями. Видения и камни путались во времени, и теперь она то видела себя среди вампиров — будущий рукотворный миллионер и Царь, истинно изображая Бога воплоти, маршировал между всеми и произносил торжественные речи. То родителей. То вдруг вспоминала приют, когда отец и Баба Яга вытащили ее из кроватки, прибирая к рукам душу. Самая строгая воспитательница стояла в стороне и улыбалась, щупая в кармане пачку банкнот. Сломанные руки ее она не чувствовала, голова, пробитая по кругу кулаками отца, прекратила существовать еще в ведре с водой, куда ее сунули, то ли чтобы утопить, то ли заставить замолчать. И сильно любили ее, нахлестывая скакалкой, один конец которой воткнули в розетку. Не забыли… Избавляясь от потенциальной наследницы.

Теперь она просто наблюдала, как вампиры обзывали ее обидными словами, расположивая к себе ее землю. Боль, как когда она доставала своих могильщиков из камней, была, но не такая сильная — она плыла по течению, как бревно, рассуждая над словами Дьявола.

Сколько мерзости было в уме людей!

Присутствующие облегченно вздохнули. Мать и отец сидели на стульях в разных комнатах: бледные и обездвиженные. Манька чувствовала, как страх матери передается ей. Она была снова в первом по времени инциденте, когда баба Яга переступила порог дома впервые. За окном наступал рассвет.

— Здорово! Это ж надо так-то!

— Это еще что! Я слышал, в городах мозги щекочут волной, будто против такой терапии ведьмаки и те устоять не могут!

— Нам бы зеркал поболее. Зеркала могучую силу имеют. Вот был у меня такой случай, тетка одна наняла меня для дочки своей, а дом у нее большой, каменный, дворец, а не дом. Зеркал насобирали на комнату, обложили ее. А тут дочка ее за руку парнишку ведет. Хорошенький такой. Сделали все как положено. А через год мимо проезжал, дай, думаю, зайду. По дороге того самого парня встретил — лет на шестьдесят выглядит, сморщился, седой, глаза выцвели, тусклые, едва идет, ноги подкашиваются.

— Может, это не он был, родитель? — люди к чему-то готовились.

— Он, он! Мы его сами… Запомнила как надо?

— Запомнила. Теперь-то что? — одна из женщин ходила по комнате взад-вперед и учила слова.

— Обычно мы работаем так, чтобы пациент не знал, и чудесное исцеление само собой произошло. Ну что там, где жертва? Хорошо бы человека.

— Надо так надо! Вот и проверим, как ваш приворот работает, — согласно кивнула сестра отца. — Вас-то уже не будет, а мне все равно! Чего они мне сделают? — она презрительно сплюнула в сторону матери. — Убьют что ли? Ну, морду почистит братушка, так я это переживу. Ты не одна тут, — указала Валентина Бабе Яге. — Теперь я буду хозяйкой, а ты мне не мешай!

— Не смей мне говорить ты, ты поняла?! — Баба Яга грубо поставили на место сестру отца. — Тащите ко мне это грязное животное! — приказала она, и три человека сорвались с места, исчезая за каменным выступом, в которой Манька опознала часть комнаты.

Где-то там был отец.

Сеструха осеклась, желваки ее шевельнулись, но она промолчала. Баба Яга не собиралась уступать.

— Да ладно, — успокоила ее Баба Яга, усмехнувшись. — Не обижу! Роднее тебя у Михаила никого нет. Не будет он твоим. Пока не будет. Он покорно ушел к Малине. Она тебя знает, а это, знаешь ли, получится — не получится, бабушка надвое… Мы тут в такую историю влипли, проколоться нам нельзя. Думаешь, поймет, если вспомнит? Ты не о моем статусе думай, а о своей безопасности. Смири гордыню-то! О богатом мужике твоем пекусь. Получится, даром отдам, не нужен он мне. Мне не только ты доверилась, да вот хоть бы матушку твою возьми! Никто не жаловался. Ты просила развести, я обещание выполняю. Уж и не знаю, от скуки или по милосердству моему. Будет он твоим, увидишь.

Тетка Валентина осклабилась, но вымученность и сомнение все же были заметны на ее лице. По видимости, ей ничего не оставалось, как довериться слову Бабы Яги и ее помощников.

«Надо бы проверить, жива ли еще родственница! — подумала Манька и вдруг осеклась на полумысли. Она раскрыла рот, рассматривая свою опекуншу.

Валентина сморщилась, и явно проступил крючковатый нос, знакомый ей с самого детства.

Старуха никогда не рассказывала ей ни об отце, ни о матери. Вряд ли она вообще помнила, что самый богатый человек был ее сводным братом. Сколько себя помнила, тетка, приютившая ее, всегда оставалась сварливой и злобной старушенцией. Манька опешила от такой внезапной перемены, которая произошла с нею за пару лет. Правда, она и не старилась, как другие соседки. Маньку за племянницу тетка не признавала — навязали. Здесь она была неузнаваемо молодая, глаза другие, другой голос…

Мать пошевелила рукой, пытаясь приподнять ее, и что-то промычала, едва пошевелив губами.

— Мы тебя, Малина, в жертву принесли нашему незабываемому Дьяволу, чтобы он в наш малинник почаще захаживал! — с хохотом прояснила ситуацию пигалица из городских, со злобной усмешкой и алчностью в глазах. Она чаще оставалась за спиной Бабы Яги, следуя за нею, как тень, услужливая и молчаливая.

«Надо же, голосок прорезался!» — Манька чуть-чуть раздвинула границы своего видения, стараясь открыться камню и достигнуть пределов, где лежал отец. Само восприятие давалось ей с трудом. И зеркала все еще мешали. Пространство то и дело пыталось слиться с адским огнем, и тогда все голоса становились лживыми и отвечали ей на каждую мысль именно так, как она ожидала наперед, Ад был не то место, где человек мог думать.

— Ты наш малинник не таким представляла, нет? — она взглянула на Бабу Ягу и, заметив, что та поощрительно улыбнулась, вышла в другую комнату, поставила стул позади стула отца, перетянув ему шею веревкой.

Лицо его посинело, язык вывалился наружу, на губах выступила пена.

— Заводик мне! Понял, блин, козел! Попробуй нам отказать! И это… тут нахалка одна… решила шапку из собаки твоей сделать. Мы пытались удержать, но она ж сумасшедшая. Вцепилась в меня… Видишь, кровь идет? Смотри-смотри, какая рука у меня, красивая, верно? По часикам ее узнаешь? А если не узнаешь, жить тебе осталось.. Деления, смотри, раз, два, три — вот тут ты умрешь!

Пигалица вцепилась в свою руку зубами и рванула ее. Кровь хлынула из-под разорванной кожи. Рука ее повисла перед лицом отца.

— Ни дать ни взять, вылитая курица! — удивилась одна из женщин, кивнув на мать. — Мужик-то вроде ничего. И что он в ней нашел?!

Мужчина рядом с матерью прижимисто засмеялся, пощупав груди матери и проковырявшись пальцем во влагалище. Манька сразу же почувствовала, как острые пальцы достали ее позвоночник, почти переловив его. Мужчина убрал руку, и боль утихла, но не сразу. Он пьяно икнул и широко зевнул.

— Не довольная она! — глядя на мать, с задумчивостью произнесла женщина, через которую только что прыгнул человек в дорогом костюме. — Наш он, поняла, ты?! Наш! И это все наше! — она повела рукой, указывая на потолок. — И нет у тебя ни хрена уже!.. — губы ее скривились, она разглядывала мать с затаенной ненавистью. — У мужика твоего такие деньжищи, а у тебя приличной одежды нет. Не шибко он тебя любит. Или не позволяет денежки считать? Порядочной жене доверяют кошелек… Вот Ягу он оденет, обует, на руках будет носить — сама увидишь, запомни! Не любит он тебя, Малина, нет, не любит… А то умрешь, как собака! Пусть принесут щенка, чего они там застряли?

Она захихикала тихо сама с собою, подошла к столу, вынула шкатулку с драгоценностями, примеривая на себя бусы из жемчуга. Примеривая так, будто ни матери, ни Маньки уже не существовало, и шкатулка принадлежала ей. Потом резко ткнула пилкой в живот матери. И замерла, наблюдая за реакцией. Пилка согнулась пополам и переломилась, а Манька почувствовала боль в горле, почти такую же, как та, которую она испытала, когда проткнула дерево изукрашенной сабелькой Бабы-яги.

К ней присоединился мужчина. Он глядел на мать почти так же. С ненавистью. Но странное дело, где-то в глубине его зрачков застыла обида, будто ему чего-то недодали.

— Не-а, надо током, так мы все напутаем только. Потом опять кому угодно достанется, не нам. А я сколько жду свою долю, что ждать устал! — с голосе прозвучала угроза, но только за угрозой, Маньке снова показалось, что он недоволен межличностными отношениями в своей компании. — Тут добра на всех хватит.

Манька впервые ясно видела у человека дно. Черепок был одно, его увидеть не составило труда, а содержимое черепка — прозрачная отрава, которую только и можно было попробовать на вкус, другое. И сразу пришли на ум слова об имидже. Получалось, что ей самой даже дна не оставили, один имидж. Это, наверное, и есть та самая маска! — сообразила она, слегка изумившись. Она много раз сталкивалась с такими людьми. И то ли еще одно зрение открылось, то ли с людьми что-то произошло, она вдруг поняла, что такое раздвоение видит почти у всех, кто присутствует в доме.

Стало не по себе, будто столкнулась не с людьми, помянув Дьявола.

Баба Яга посмотрела на обоих с недоумением.

— Это вы мое собрались делить? Шкатулку на место положили, быстро! — она надвинулась на женщину и мужчину, и те в ужасе отпрянули, выронив шкатулку из рук.

— Подбери! — твердым голосом приказала Баба Яга своей подельнице.

Оба не посмели прекословить, кинулась подбирать камушки. Баба Яга дождалась молча, когда шкатулка окажется в комоде.

— Именно мне решать, кто тут наш, а кто в гости зашел. Вы тут шибко-то не вандальничайте. Хозяйничать мне, и я зубы на полку класть не собираюсь! Поначалу возьму вас к себе на службу. Всякому найдется место. Не пристало мне, хозяйке шахты, самой сковородками бренчать! Слышишь, нет? Никто ничего здесь брать не будет, если я не подам. Упырь, успокой своих кровососов, будет им!

Один взгляд Упыреева, когда он оскалился всеми своими острыми резцами, усмирил многих. Люди переглянулись, кто с недоумением, кто с насмешкой.

— Знать, ты решила своим Миху сделать! — тетка-сеструха внезапно уставилась на Бабу Ягу, как на застигнутого вора. — Дома мужик не нашелся, поехала на край света наших отбивать?

— Да, своим! Да, Валя, мы случайно нашли мужа мне. Не знала, что мы своих по всему государству наперечет знаем? — призналась Баба Яга. — Мужик толковый. С пьянью-рванью прикажешь поровнять? Подай ей копеечку, — приказала она мужчине, который стоял поблизости от тетки. — И пусть идет себе…

— Это Миха-то ваш? Да он на одном поле с тобой…

— А это уж ему решать! — оборвала ее Баба Яга.

Выглядела она весьма угрожающе. Тетка выбежала из дома, на ходу прихватив платок. Баба Яга проводила ее тяжелым взглядом.

— Надо бы ей головушку-то полечить, пока Михаилу не рассказала, — она отвела людей тяжелым взглядом. — Пожалуй, вот как сделаем: жертву принесем, а будто застал Малину с полюбовничками в сарае, кинулся убивать, вот собаки под руку и попались. Мужики вы справные…

— Это чего вы? — вперед выступили Василий, который пришел с теткой. — Я в этом не участвую. Михаил голову…

Он тяжело упал. И все, кто находился в комнате, разом обернулись к третьему, к Степану.

— Ягуша, мы с тобой сто лет друг друга знаем, я у тебя мальцом яблоки в саду воровал! — взвыл он, вытаращившись на Бабу Ягу, нервно подрагивая. — Что я, дурак? Да мне надо с ними ?!

— Смотри у меня, Степка! Я тебя породила, я тебя и сгною! — строго предупредила Баба Яга. — А Василия закройте в сарае. Мы их потом с Малиной положим, а Михаил пусть увидит…

Облегченно вздохнули, подбадривая Степана — и как-то сразу о нем забыли.

— А не сбежит… ну та… — один из присутствующих повел головой, в сторону двери.

— Я ее зельем напоила, пробудет в таком состоянии дня три. Поди, уж валяется где-нибудь под забором, — Баба Яга сказала это спокойно, будто тетка была ей коровой: пусть пасется пока на пастбище, а доить будет в положенное время.

Люди молчали. Теткина сгубленная жизнь была им в тягость — но надо. С этим несогласных не нашлось. Промолчал и Степан. Впрочем, компания изначально доставала мужа именно Бабе Яге, и каждый высказывался недвусмысленно, тетку не допускали ни до спины, ни до глаз, ни до ушей. Разве что разрешили вдоволь поплакаться на спине отца, изображая мать, юродивую и опьяненную мужественными людьми, высмеивающими ее.

— Так мы и вола… того? Да-а, под это дело хоть всю скотину пореши!

— Всю не надо. Кура-дура, яйца несет, на личико не смотрит. А к собакам и к волу мне не подступится. Чего-то он у них злой, глаза красные, и землю копытом роет. Если Михаил завтра собак стерпит, значит, наш он. Вола на следующий раз оставим, на клятву…

Проверяя видение на все виды зрения, которые ей были известны, Манька силилась приблизиться к тому месту, где она должна была чувствовать себя, а именно: в животе матери. Но ребенок, которым она была, уже давно перестал искать способ выжить. Земля собирала и боль, и оргазм, и пьяные состояния, и ручьи слез отовсюду. Но быстро распознавала чужие состояния, которым не находила объяснения. Она находилась в Аду, и видела, как убивали и ее, и родителей, и помнила об этом, а люди в ее прошлом искали другое, им нравилось понукать, презирать, жалеть себя, требовать и молиться о том, о чем бы ей помолиться не пришло в голову.

Она шагала по ним, поднимая одну могилу за другой, и мертвецы оживали…

Открылась дверь и один из троих, бросившихся за собаками, вернулся, прижимая к груди щенка, нареченного Волчаном. Шаньга скакала рядом на поводке, скулила и подпрыгивала, стараясь выпросить свою потомственную ветвь.

Зажимая пасть, на Волчана накинули петлю, туго перевязывая пасть и лапы скотчем, укладывая на спине бесчувственного отца. На мать надели узду, перетянули шею веревкой и тоже усадили на спину, вложив в руки нож.

Баба Яга крепко ухватила мать за узду, но мать как будто не чувствовала.

— Режь! — приказали матери.

Но мать не двинулась. Кузнец Упыреев взял ее руки в свои, одни ударом отсек Волчану лапу. Поднял ее и сунул матери в рот.

— Ешь! — приказали ей.

— Ну вот, — расстроилась Баба Яга, — забила насмерть свою самую верную скотину. Голубушка моя, как же ты жить-то собралась после этого? Где голова?

Волчан рвался и стонал. Шаньга визжала и рвалась к щенку. В какой-то момент Маньке показалось, что мать сошла с ума. Она делала все так, как ей приказывали. И даже когда ей приказали глодать кость убитой собаки, она притянула к себе отрезанную лапу и начала отрывать от нее куски мяса, проглатывая не разжевывая с шерстью, будто сама была вампиром. Матери выговаривали, и тут же приказывали наговаривать на себя. Вампиры веселились, изрыгая на нее проклятия, или наоборот, заговаривая ласково. Веселье и плачь не смолкали до самого утра. Отец теперь лежал на кровати с Бабой Ягой, и она что-то шептала ему на ушко, будто в комнате никого не было.

Такое Манька уже в Аду находила. Волчана и Шаньгу было жаль, и справилась она с собой не сразу. Боль поднималась от брюшной преграды. «Это боль животных!» — внезапно осенило Маньку — боль была, как безголосый вопль.

И сразу увидела подкатывающуюся голову вола, которую бросил отец. Он стоял над матерью, сплюнув в ее сторону.

— Подними, — приказала Баба Яга, толкнув мать.

Мать упала, и рог воткнулся в ее живот, а Манька почувствовала, как он ударился в висок.

— Вот ее голова! Посмотрите, какая у нее голова! Да она же вол! Мертвый вол! — засмеялись те, которые наблюдали за отцом и за Бабой Ягой, новой хозяйкой и рудника, и дома…

Боль в виске прошла окончательно…

То, что было потом, Манька уже помнила без всякого Ада. Проклятие сбылось и слова вампиров оказались пророческими. От отца оно перешло к матери, а положенное на мать, вскружило голову отцу. Матричная память обоих была раздавлена и уничтожена, и не было на земле человека, который бы объяснил им, как развязали вампиры узелок, завязанный Богом, только лишь потому, что ее отец оказался чуть удачливее, чем другие, а мать чуть счастливее, чем та же Баба Яга.

На следующий день после первого случая встречи с вампирами отец обвинит мать в непотребствах. А спустя месяц после приведет в дом новую жену и соберет пожитки старой, уместившиеся в один тугой узелок. Родилась Манька болезной: ее корчило, руки тряслись, и текла слюна изо рта. Врачи поставили диагноз: церебральный паралич. Но не ярко выраженный, а только когда громко разговаривали или от резкого стука. Мать невзлюбит ее сразу. Наконец, она принесет ее в дом отца и сунет в руки новой жене, и та обзовет ее грязной лоханью, куда изливали все, у кого ума не хватило побрезговать, а отец скажет, что отцов у ребенка может быть столько, сколько звезд на небе, и после этого торопливо сунет Маньку в руки матери, схватит ее за шиворот и за волосы протащит по всему двору до калитки, а от калитки до дороги покатит и мать, и тугой сверток пинками. Долететь до дороги, Маньке хватило и одного.

Жили они на постое, своего дома у них больше не было. Мать опустилась и пила много, работала, но платили ей еще меньше, чем Маньке. Нигде подолгу не задерживалась. Ее то обвиняли в воровстве, то в пьянстве, то в том, что создавала проблемы в семье. Гнали отовсюду. Она слыла нечистой, и понимали, что не пьет крови, разве что у своего ребенка, но боялись. А ее мать била. Разве что отец, который бил ее саму, был хуже на руку.

— Я не хочу, что бы эта тварь оставалась в живых! — красивая девушка притопнула ногой, поднимая томный взгляд заплаканных глаз.

— Дочушка, ну не торопи события! — уговаривала ее Баба Яга. — Подняться вам надо, а без руки-то как? Вон, на нас с отцом твоим посмотри… не руководитель он, вся шахта на мне!

— Мы же можем в любое время применить это заклятие! — успокоил ее молодой человек.

— Я не буду терпеть, пока она будет разрушать всю мою жизнь. Мы вампиры, и этим все сказано! Это оскорбление! — настаивала она.

Манька почувствовала, что лежит на животе, как ее мать. Безжизненный взгляд ее упирался в зеркало, в котором она почему-то видела только черное отражение, как в подвале у Бабы-яги. Висок снова болел, горло распухло от удавки, но она была не такая тугая. Тяжело, но воздух проникал в легкие. Вокруг ее ходили такие же молодые люди, как те двое, что разговаривали рядом с нею.

— А ребенка ты хочешь родить или нет? — строго спросила Баба Яга. — Пока она жива, его семя имеет силу.

— Не могу объяснить, боль одна в уме от этой суки, когда о ней вспоминаю, — с сомнением произнесла девушка.

— Ты же видишь, я на все готов ради тебя, какие сомнения?! Мне бы забыть о том, что ты делала, когда я работал на вашем заводе. Я слышал твой разговор!

— Я могу и получше найти! У моих родителей недостатка в женихах нет! А ты, что ты делал в это время? Искал безродное проклятие нашего милого отца! Не допускаю мысли, чтобы моего отца она хоть каким-нибудь местом интересовала!

— И это все, что ты можешь сказать о своей сводной сестре? — брови парня поползли вверх.

— У меня таких сестер ого-го-го! Уж кого-кого, а своего предка я знаю. Да и отец ли он мне? Я старше ее на три года, получается, что мой отец шашни закрутил с моей матерью, когда тот еще с матерью этой твари жил? — она ткнула пальцем в Маньку. — Возможно, но почему он позволил себе быть с нею?

— Дочушка, успокойся, были-жили, всякое в жизни бывает. Не знал, что с ребеночком хожу, а узнал, так и вернулся, — успокоила ее Баба Яга.

— А ее мать кто? — произнес кто-то, приближаясь к ним. — Я о той, которая у этой!

Из провала в пространстве Манька с трудом разглядела второго человека.

— Я есть твой Бог! — с акцентом, коверкая слова, произнес кто-то за спиной. — Мы немного будем приносит тебя в жертву! Нам нужна наша земля, наш ум. Этот молодой господин и его жена сытые должны быть! Мы не разумеем говорить по-вашему, но вы рынок работать грузчик…

— Кто я?! — требовал он от Маньки признания.

— Господин! — шептали ее губы против ее воли.

— Кто ты?

— Я грязная сучка, отродье, рожденное от шлюхи и пьяного хмыря нетрадиционной ориентации!

— Кто я?

— Ты моя Госпожа!

— Кто ты?

— Я валяюсь в грязи у твоих ног!

— Ты призвана слушать мой голос! Ты меня поняла?

— Да, слушаю!

— Ты, тварь, рожденная из грязи, кто я?

Это продолжалось бесконечно. Господа ломали ее волю, приказывая думать о себе, как она никогда не думала. Манька себя любила, болела за себя, переживала…

Манька снова лежала на каменном выступе скалы. Она с ужасом обнаружила, что поманила себя в глубь Ада. Где-то там болтались висельники и убиенные — бессвязные речи их иногда долетали до ее ушей. Видение маревом поднималось от земли и уносилось прочь, оставляя ее одну.

Ее заваливали объяснениями. Зов крови привел носителя ее матричной памяти прямо к вампирам. Но как нежно они посматривают друг на друга, определенно это любовь! Странно, наверное, как раз с того времени, она перестала быть тем, чем была. Голова ее не переставала болеть, и каждое утро она просыпалась избитая, а все дела ее заканчивались полным крахом, будто кто-то преследовал ее. И когда получалось пройти через игольное ушко, обязательно появлялись люди, которые заставляли ее уйти насильно. Ни с того ни с сего, человек, с которым у нее было дело, вдруг становился безразличным ко всему, что раньше интересовало его. И это был уже не человек, и не вампир, и не оборотень, и не проклятый, а зомби, лишенный памяти. Он не воспринимал слова, как раньше, смотрел тупо и затравлено. Но в себе она по-прежнему чувствовала силу, которая не давала ей опуститься.

Ее слегка передернуло, но не устраивать же трагедию, если все случилось так, как случилось! Сценарий разворачивался тот же, с той лишь разницей, что бессовестный ублюдок принимал активное участие в наложении проклятия, играя одну из ведущих ролей. Манька даже место узнала, вспомнила, когда это произошло. Сидя на ее спине, править землей Благодетельница желала любимой со всех сторон, как Баба Яга на спине матери. В глаза плевала с остервенением. Манька не искала в словах смысла — и так было понятно, что мучить ее вампиры будут до конца ее дней.

Боль в каждой клетке ожила с новой силой — другая, желание уйти в Небытие. Сколько же боли носила в себе ее земля? По большей части, не свою…

В половину овчарки желтый кобель с черным носом чувствовал свое одиночество и незащищенность на улице. До двух месяцев он жил с матерью и людьми, а потом пришли другие люди и увели его. Даже ошейник у него был, черный, кожаный. Ему не повезло сразу — люди оставили его на улице, посреди грязных дворов, и он едва сумел найти укрытие, когда наступила ночь. Он не знал, не мог понять, почему оказался на улице, и каждого просил взглядом: возьмите меня!

А люди проходили мимо, отгоняя прочь пинками и палками. Он не знал, как находили другие собаки еду, не чувствовал. Там, с матерью, ему не приходилось искать пищу, он пил молоко. Бока его впали, каждая ночь была хуже первой, и каждый день он снова шел к людям и просил: возьмите меня!

А сегодня ему повезло. Его вели на поводке в дом, где было много людей, трепали за ушами, в нос ударил давно забытый запах колбасы…

Человек просит сесть нас на этого человека, — понял пес, с опаской поглядывая на неподвижного пустого человека. Он понюхал человеческое тело, на которого его уложили, связав лапы. Человек еще был жив, но врата его были открыты, и он не шевельнулся под тяжестью пса. Он не хотел лежать на этом человеке, псу было не по себе, но так хотела человеческая самка с добрыми глазами. Он помнил, что нужно любить человека всем сознанием маленькой земли — он не подведет новую хозяйку, и люди опять примут его в свою стаю. Рядом так вкусно пахло колбасой, а он не ел пять дней.

Он успокоился, вспомнив, что за каждое послушное действие получит маленький кусочек вкусных ощущений. Потянул носом, наслаждаясь запахом еды. Она была рядом и прочила ему столько удовольствия, что забыть его он мог бы, если только его ум перестанет существовать. Он получит ее, если будет сидеть тихо, охраняя пустого человека.

Кто-то из толпы сделал шаг в сторону пса. Пес зарычал, но хозяйка посмотрела так, что он понял, врагов здесь нет, только свои. Измученное долгим одиночеством тело, наполнилось теплотой, хвост его несколько раз ударил по лицу того, на ком он сидел. Он повилял хвостом, положил голову на связанные лапы, наблюдая за каждым, кто находился в комнате. Позади пса усадили еще одного пустого человека. Наверное, это тоже была самка. С пустыми глазами — и он не знал, что от нее ждать. В человеке было много боли, но пес понял — человек не пьет свою боль точно так же, как тот, на котором он сидел.

Глаза хозяйки улыбались. Пес сглотнул слюну.

— Я не могу смотреть на это! — сказала одна девушка, презрительно скривившись.

Она смотрела на него и на ту, которая сидела позади. Пес пошевелился, стараясь отползти в сторону.

— Человек не полюбил нас! — псу стало неприятно.

— Это ради тебя, ради нас! — попросила та, которую он назвал бы хозяйкой.

«Она уговаривает ее правильно нас принять!» — понял кобель. Он заискивающе замахал хвостом, давая понять, что не будет против, если еще один человек сядет рядом. Когда-то его ласкали руки человека. Он помнил свое ощущение, и его ум наполнился ожиданием.

«Почему человек приближается к нам с тяжелым предметом? — пес насторожился, когда к нему приблизился мужчина. Палки всегда были источником боли. Но палка этого человека была короткой. На всякий случай пес решил уйти. Он отчаянно завозился, стараясь освободить лапы.

— Ой, держи, держи его! Держи! — воскликнула та, которую он признал за хозяйку.

Пса схватили сильные руки, прижимая к телу человека, на котором он сидел. Он заскулил, не понимая, что происходит. Девушка, которая села позади пустого человека, удерживая его за шею веревкой, придавала ему голову. Мужчина с палкой потянул его за лапы.

— Ну что, я начинаю? — спросил мужчина с топором.

— Давай, поехали! А то тянем и тянем! — воскликнул кто-то из толпы присутствующих.

Пес верил: не мог человек обойтись с ним плохо, иначе, зачем они его забрали с собой? Он смирился и не выдернул лапы из рук.

— Я добр, но я, честное слово, ненавижу таких людей как она! — человек размахнулся и отрубил псу лапу. — Я всегда буду так поступать с нею.

Боль прошла по всей земле Дьявола. Пес завыл. Он не сделал ничего плохого. Он хотел любви и немножко меньше одиночества. Нет не единой души, чтобы полюбить его? Он ослаб, и постарался показаться себе сильным, вызывая ощущение теплой груди матери и запах молока.

— На, жри, падаль! — девушка протянула псу его лапу с ненавистью. — Она не умеет жить, и другим не дает. И ты не лучше. Мы тебе приказываем, умри или убей ее!

Неужели она чувствует его боль? Зачем человек дает ему лапу? Он просил еду! Пес потянулся и понял, лапа стала чужой. Он не мог ею пошевелить. Ему стало страшно. Так страшно, как в тот день, когда ему всадили пульку в бедро из спортивного пистолета. Кусок металла все еще был там, и он чувствовал боль каждый раз, когда бежал, и когда спал на боку. Рана долго не заживала, он выгрыз шерсть и плоть, и почти добрался до нее, но не смог вынуть. Что он должен сделать, чтобы человек не наказывал его? Вторая отрубленная лапа приглушила боль первой, и боль задала вопрос: зачем ты любил человека?! Пес рванулся, но вырваться из прижимающих к полу рук, сил не хватило. Он видел свои отрубленные лапы и не мог понять, что их больше нет. Он еще не был безногим и не знал, как это — не ступать по земле своими лапами. Пес не думал, как человек, но помнил все свои ощущения.

— Ты, ты могла бы быть лучше! Разве людям пошло на пользу, что ты интересовалась ими? Уйди от нас! — попросила вторая девушка.

— Мы смотрим за тобой! Мы знаем, что ты из себя представляешь! Падаль, вот, жри, жри! Меня тошнит от тебя! — у человека изо рта летела слюна.

«Мне не надо колбасы, мне надо уйти, отпустите меня!» — пес чувствовал, что там, за дверью этого дома, он будут другим — навсегда.

— Ты проклят мною и всеми, это моя земля! Калека! Отойди от нас!

Свет, как долго он будет светить? — пес закрыл глаза и задышал часто и тяжело.

Кровь текла не переставая, и мутному сознанию становилось легче. Он чувствовал, как та, что сидела позади с отсутствующим взглядом, впитывала его боль, видел, как наливалась ее аура кровавым раскаленным потоком огненных струй. Но лицо ее оставалось неподвижным, лишь губы механически шевелились, когда то один, то второй человек просил повторить слова, смысла которых пес не понимал, но он видел, как покатывалась со смеха толпа, потешаясь над другим человеком. Ее тоже не любили. Псу было все равно — люди враги! Он твердо верил, что никогда не подпустит к себе людей, с такими глазами, в которых заметит любовь, он поскачет так, что чтобы его не смогли догнать. Его лапам нельзя отдыхать, когда человек рядом, и он порвет глотку хоть одному, чтобы жизнь его была прожита не напрасно.

Пес бросил прощальный взгляд. Какие чужие были люди, какие далекие — и всегда двое. Он не ненавидел их, он их презирал и боялся.

Человек вонзил нож в бок, разрывая печень и селезенку. Пес сделал последнюю попытку выстоять. И там, где нож разорвал плоть, потекли белые струи тумана, окутывая сознания пса бесконечным правом на жизнь, ограждая от смертного существа. Пес еще был жив, но ум земли уже не видел, где могло бы в теле ютиться сознание. Потерпи чуть-чуть! — попросила земля, отведя от него новый удар. Кровь хлынула горлом.

— Ты нужен мне, я ждал тебя! — пса погладили. Боль ушла. Голос пришел издалека. — Это был страшный сон, но его больше нет…

Я не хотел причинить себе боль! — ответил пес, но не смог сказать. Он не умел говорить, но его ощущения были такими. Пес вильнул хвостом, который был, и которого не было. Он больше не нуждался ни в чем, кроме того, кто гладил его, стирая остатки воспоминаний о немыслимой череде болевых ощущений и чувство голода, которое пес чувствовал всю его короткую жизнь, длинной в одну зиму, весну и лето.

Голос поманил его, и пес побежал — побежал так, чтобы человек не догнал его…

Дьявол закрыл глаза пса, доставая его сознание, принимая каждый удар в землю на себя. Пес ушел, когда обух топора проломил ему череп. Но земля знала: калечат ее, и ей еще надо собрать свидетельства. Она все записала, до последнего вздоха.

Манька плакала. Слезы катились по лицу, и расплавленный Ад остывал.

— Почему остановилась? — строго спросил ее Дьявол.

— Не могу! — всхлипнула Манька. — Пса жалко! Так тяжело…

— Жалеть надо было раньше, когда он был еще жив. А теперь — это сморщенный червь в руке Богов, чтобы остановить тебя, когда ты идешь за ним. Он бился за жизнь, и умер, и снова жив. Его красная глина не имеет своей земли. Она именно я. Моя рука. Мои глаза. Мои уши. У человека глаза и уши тоже самостоятельности не имеют. И каждая клетка отдельный живой организм — они отмирают и нарастают, и делают свою работу. Он не смог бы согрешить, даже если бы захотел. Он не вампир, не оборотень, не проклятый — он не человек. Он не мудр и не глуп. Он не злой и не добрый. Он образ, придуманный мной. Он земля, у которой нет самосознания. Он не имеет крови, которую я мог бы вменить ему в вину. Но смерть его открыла мне: все, кто пришел в его землю, мертвы.

— И я?

— И ты. Но ты подняла его и показала мне, что ты не имеешь к его смерти отношения. Тебя не было, когда люди его убивали.

Манька пересилила себя, заставляя вынуть на поверхность боль пса. Боль стала терпимее.

Расстроенные чувства сразу же перестали ее доставать, гнетущее состояние отлетело как пыль, поднятая ветром при дороге. Лишь холод, когда она думала о вампирах. Это были не люди, и не звери — ум вампира как нож вырезал на живом: «я тебя ненавижу». Не сам вампир, он не умел думать, у него не было памяти, чтобы помнить о том, что он творит. Он был бездушным и жадным, и, возможно, торопился обглодать жизнь до костей. Многие вампиры не боялись признать, что им нравится убивать. И общество смотрело на все, что они делают, сквозь пальцы — еще одно доказательство болезни общества. Никому не приходило в голову достать головой до трагедии жертв, до их боли, до их страха, до их ужаса перед человеком, с которым нельзя существовать в едином пространстве.

Не было безумства в Манькиных воспоминаниях, лишь последние события вырисовывались с предельной ясностью. Вселенная тоже высказалась, когда на самом видном плато символами высекла на камнях: весь мир тюрьма, все люди звери…