Внутренности распирало радостью и смятением. Поверить в такое нельзя, если только снова в селе не побывали волшебники, а она с ними не увиделась. Не зря сразу несколько человек видели волков — они прошли мимо села ночью и оставили след, который оборвался так же внезапно, как и начинался. Будто спустились по воздуху. Хотелось бежать, а куда?

— Мам, а можно мы с Таней переночуем в новом доме?! — попросила Любка в сильном волнении. — Ну, пожа-а-алуйста!

— Сдурела совсем? Там холодно… Не смеши, околеете. С чего Таня будет спать в пустом доме? Ее родители заругают.

— Мама разрешит, они поросенка сегодня на Новый год кололи. Им пофиг! — Танька улыбнулась радостно. — Я переночую, мне интересно…

— Мы печку истопим! — снова помолила Любка.

— Труба, наверное, засорилась, там два года никто не жил, — мать радости не испытывала, скорее, беспокойство. Она тяжело вздохнула. — Мыши, поди, весь дом изъели. На всю зиму дров не хватит. А у нас денег не осталось. С вами разве будешь когда-нибудь жить хорошо? — она недовольно прошлась, потом махнула рукой. — Ладно, проверить бы надо. Тишку первым запусти. А мы с Николкой в доме быта переночуем, мне все равно с утра печки топить… Да не радуйся ты так! — прикрикнула мать с тоской. — Ни бани, ни колодца, до колонки в два раза будет дальше. Дров нет, с полами надо что-то делать, печку перекладывать, а как зимой-то? Холодный дом, заходишь — ветер свищет, крыша дырявая — толь износилась, доски гнилые. На Ленина хороший продают, да где такие деньги взять?!

Крыша, это да, радости у Любки поубавилось. Крыши, покрытые шифером, были у всех новых домов. Шифер стоил дорого — им с матерью ни в жизнь не купить. Три зарплаты, если не пить, не есть. Старые покрывали обычно железом, что тоже было дорого. Можно новыми досками и толем, но такой крыши хватит ненадолго. Любка знала, гнилой дом много дороже обходится, как если бы сразу хороший.

— Зато, тетя Тина, не придется ни от кого бегать, — привела свой довод Таня, которая теперь не знала, то ли радоваться ей за Любку, то ли нет.

— Да притащится! Тут три шага… Вот из-за такой сволочи никакой жизни нет, все-таки выжил нас… — пробормотала мать про себя. — Ладно, если деньги за дом отдаст, может, дрова купим, а нет, снесу на дрова — и пусть живет, где хочет, тварь такая!

Мать новому дому не радовалась, Любке ее настроение передалось.

Наверное, дом и в самом деле был сильно плохой. Интересно, если недалеко, чей же это дом? Хуже ихнего в округе ни у кого не было. Он единственный одним углом врос в землю, прогнив несколькими бревнами. Летом их заменили, поставили новое окно, их было всего два, на одной стене, и на другой, но смотреться лучше дом не стал. Наоборот, теперь три бревна были новые, а все остальное, как гнилой зуб с пломбой. Она старалась успокоить себя, вспоминая о том, что теперь жизнь ее, несомненно, должна измениться в лучшую сторону.

На улице было еще светло. Белый сырой снег укрыл землю чистым белым покрывалом, собираясь в сугробы. Но снега в этом году было немного, он то и дело таял. Люди уже переживали, что погибнет озимая рожь. И небо все время затянуто серыми тучами. Любка уж и забыла, когда в последний раз смотрела на звезды.

Мать закрыла дверь на замок. Когда, немного сгорбившись, она свернула в переулок, по которому ходили много раз, Любка удивилась и постепенно начала приходить в ужас. За матерью она шла с тяжелым сердцем, примерно догадывалась, куда она их повела. Там, если дальше идти к подстанции, был гнилой домишко, в котором два года назад жила старая-престарая бабушка. В нем никто не жил, он стоял без окон, забор повалился, а сам он был еще меньше. Наверное, и Таня думала о том же, бросая на Любку сочувствующие взгляды. Любка лишь шмыгала носом — жить теперь будут еще хуже…

Но мать вдруг остановилась на повороте, свернув к воротам углового дома.

Любка замерла, а у Тани лицо выжидательно и тревожно вытянулось. Обе они еще не могли поверить, подозревая, что мать просто-напросто решила срезать расстояние, пробираясь на тропинку. Но мать пересекла тропинку, которая шла параллельно дороге, подошла к тройным воротам, покопалась в кармане, вынула ключ, открывая замок.

— Ну вот, — кивнула она на ворота, по-хозяйски прикрывая распахнутую калитку в палисадник.

— О-о-о! — два облегченных выдоха вырвались одновременно.

И Любка, и Таня застыли, разглядывая дом. Любка вдруг подумала, что никогда не обращала на него внимания. Света в окнах не было, но нежилым он не выглядел. Большой, с виду крепкий, с несколькими окнами, высокий, с воротами, с крытой оградой, которая соединяла дом и большую стайку, с крепким забором, с широким палисадником, который заворачивал за угол и соединялся с огородом, с кустами разросшейся смородины, черемухой и высокой рябиной, оранжевой от ягод. Еще одна черемуха разрослась в другой палисаднике, перегороженном, который был предназначен для кур и примыкал к стайке. О таком доме Любка не стала бы мечтать. От волнения руки у нее задрожали, лицо непроизвольно расплылось в улыбке, слова пропали, остались лишь восклицания и междометия.

Приятно удивленная Таня, заложив руки за спину, приценивалась к дому с тропинки, отойдя на несколько шагов.

Мать открыла дверь и вошла. Любка и Таня ввалились следом, и сразу остановились.

Двор был большой, с тротуарами до крыльца с перилами. В огород вела еще одна крепкая дверь. Даже сено было, доверху набитое под крышу стайки и сваленное в одном углу в ограде. И целая поленница наколотых дров. Большой мост с окном — и еще одно в чулане, который, наверное, можно было считать верандой.

А когда вошли в большую горницу, Любка расположилась к дому окончательно.

Здесь была не одна, а две комнаты, большая горница, и другая комната, в половину меньше, и небольшая кухонька, с проходом вокруг печи. От старых жильцов остался старый диван и железная кровать, стол и три стула со спинками. Полатей не было, только небольшая перемычка между дверью и печью, но потолок низкий. Доброе было и то, что окна открывались. Одна створка в горницу, а вторая на улицу. Если убегать, то можно окна не ломать. Разве что пол накренился и не крашенный, зато стены обиты и с обоями.

Взглянув на покосившийся пол, Любка перестала переживать — в старом доме полы выправляли, дело двух или трех дней. Пожалуй, в такой дом не стыдно приводить гостей, даже Ингу. А то она давно спрашивала, где Любка живет…

Вспомнив об Инге, Любка виновато взглянула на Таню, которая ни о чем не догадывалась. Она откладывала тяжелый разговор до последнего, собираясь сначала их познакомить поближе. Прошло уже полтора месяца, а свести их вместе не получалось.

Жизнь ее в школе изменилась. Инга не стала скрывать, что дружит с ней. Иногда она садилась рядом, если не нужно было считывать с доски. Оказывается, зрение у нее было хуже, чем у Любки, но очки Инга не носила. Васька иногда пытался дать подзатыльник, но Любка внезапно перестала бояться. Другие держались от нее подальше и решительно не понимали Ингу, но Инга не искала понимания. Она вдруг обнаружила в себе столько твердости, которую раньше никогда не показывала. Кроме того, Любка вдруг заметила — и в их классе девочки разбились на несколько групп, интернатские и местные. Поблизости из ровесников жила только Ольга, все девочки были с середины села. Местные как будто даже обрадовались, заговаривая то о школьных дискотеках, или о той, которая по субботам и воскресениям проводилась в доме культуры, приглашая посмотреть через окно, как танцуют взрослые. Им пока в клуб ходить запрещали, на дискотеках непременно дежурили учителя — и не практикантка, которая стала настоящей учительницей и по-прежнему не любила Любку, а все и по очереди, даже завуч с директором.

— Двери не на месте, кто же их режет на печь?! — посетовала мать с досадой, осматриваясь. — В кухне не развернуться, даже стол, наверное, не влезет, ухватом окно выбью… Да вроде ничего печка-то…

Она прошлась и заглянула в нее.

— А мне нравится! Я бы прямо сейчас тут жить осталась! — Любка радостно прошлась по дому.

— Понимала бы чего! — фыркнула мать.

— Тетя Тина, а мне тоже нравится… Он лучше, чем в котором вы живете, — согласилась Таня с подругой. — Нет, крыша не протекает, потолок чистый.

— Надо протопить его как следует и в подполье слазить, поди, окно открыто, — мать тоже осмотрела потолок, приободрившись. — Дует сильно из-под пола.

— Ага, щас, — Любка живо включила свет и приоткрыла подполье.

И страшно обрадовалась — окно и в самом деле было открыто. Рамка со стеклом стояла рядом. Вставить — дело одной минуты. В других местах бревна подпола смотрелись крепкими, а само подполье было сухим, разве что через открытое окно немного надуло снега.

Сначала затопили буржуйку. Печь поначалу чадила, но быстро перестала. Мать растопила большую печь, наказав не забыть подложить дрова и вовремя прикрыть трубу, чтобы не выпустить тепло. Она как будто успокоилась, перестав вспоминать, что две зимы дом стоял без хозяина, и что долги выплачивать месяца три, как раз зиму.

— Теть Тин, а как вы его купили? Как-то неожиданно… — удивилась Таня. — Вчера еще и разговора об этом не было.

Мать махнула рукой, присаживаясь на диван.

— Да я еще сама утром не подумала бы…

Оказывается, хозяйка давно уехала к дочери в город. Там вышла замуж. А после свадьбы приехали за вещами. Остановились на почте, чтобы отправить телеграмму. Чтобы продать дом самим или наказать кому-то, решили задержаться. И первым делом стали спрашивать. На почте и в магазине всегда все знали в первую очередь. Мать в это время получала журналы у начальницы, их привозили в отельном мешке, подписывали, а потом выдавали почтальонам. Оказалось, собирались продавать недорого, вполовину дешевле, чем стоил бы через посредника. Ей только что выдали зарплату, и мать расстроилась, что денег ей не хватит. И тут начальница внезапно предложила материальную помощь от почты — не насовсем, а на три месяца, как ссуду, а еще разрешила разнести почту на следующий день, чтобы не задерживать людей. Хозяйка так обрадовалась, что сбавила цену еще, и даже не стали посылать телеграмму, а сразу же позвонили в сельсовет, чтобы оформить куплю-продажу. Сделку зарегистрировали, вычеркнув в домовой книге одних жильцов и вписав других, выдали справку, что теперь мать владелица новой собственности.

Потом хозяйка, конечно, пожалела о цене, когда узнала, почем продают дома, но менять решение не стала, даже когда ей предложили цену выше той, о которой договорилась с матерью. Другим покупателям хотелось посмотреть дом, а хозяйка торопились на автобус. Матери это показалось подозрительным, она покупала дом не глядя, даже не зная, есть ли он на самом деле. И сначала пришла в ужас оттого, что натворила. Она до последнего не верила, что жить в нем можно, не сомневаясь, что он развалится, как только войдет.

Мать встала, вдруг засмеявшись, вытерла с глаз слезу, успокоившись окончательно. Тепло от буржуйки быстро распространилось по дому.

— Мы еще долго сюда не переедем, денег-то нет… Не знаю, как выкрутимся. Но постель можно принести, здесь хоть поесть можно приготовить. Скотине не попадайте на глаза, еще вчера был пьяный…

Она тяжело вздохнула, подбросила дров и ушла.

— А я бы на вашем месте переехала, — сказала Таня, когда они остались одни.

— Я туда больше не вернусь, — разрешилась Любка от задумчивости. — Пусть они там живут, а я тут, одна…

— А как ты тут будешь жить, тут же ничего нет! Ни посуды, ни картошки…

— Диван есть, кровать, стол, стулья, дрова… — рассудила Любка. — Ты мне скажи, чего здесь такого нет, что есть там?

— Ну, не знаю. А что будешь есть? — засомневалась Таня.

— А я картошки возьму и хлеба! — Любка сложила руки за спину и прошлась по горнице. Остановилась. — Ты мне поможешь?

Обратно Любка шла озабоченная. Оказывается, для жизни в пустом доме надо было взять много. И шторки новые, и скатерть, и теплую одежду, и картошку, и муки и масла подсолнечного… А может, и матери с Николкой что-то взять, чтобы не рисковали зря.

Время еще было, часа три…

Первым делом, Любка принесла воды, чтобы помыть полы после старых хозяев. Не думала она, что Таня уйдет, но по дороге их встретила ее мать и погнала подругу домой. Гвозди вбивать не пришлось, под шторки были даже веревочки. Правда, на все окна одинаковых штор не хватило. Пришлось повесить входные занавески. Получилось красиво. Плохо, что не было лавки, с лавками так пусто бы не казалось.

Зато теперь у нее был матрас, который оставил Сережа, перед тем как его проводили в армию…

Проводины устроила мать, собрав его друзей и лесников, с которыми он работал. Настряпала пироги, шаньги, Сережины знакомые девочки сделали салаты. Жалко, что Лешу уже увезли в детский дом. Наверное, теперь мать уже жалела, что не согласилась взять Лешу. После того, как его увезли, она вспоминала его каждый день, рассуждая противоположно тому, как перед тем, как его отправили. Но Любка не сомневалась, надолго он там не задержится, он часто ездил с дядей Андреем в райцентр, возле которого располагался тот страшный дом, дорогу обратно знал, а еще у него были деньги, которые зашили в воротник пальто, на случай, если ему там не понравится. Если не знать, что в воротнике что-то есть, ни за что не догадаться, не отберут.

В чисто вымытом доме стало уютно, но пока непривычно. За окном дул сильный ветер, повалил снег. Большая печь уже нагрелась, но дом долго стоял холодный и нетопленый, чувствовался нежилой запах, бревна быстро впитывали тепло, которое кроме того уходило в подполье, нагревая землю. Любка вышла в огород, вспомнив, что там есть скамейка, села, чтобы послушать завывание, прицениваясь к соседям.

Дома хорошие, новые совсем. Люди спали.

Она вернулась, раздумывая, выключить свет, или пока не выключать. Стало как-то не по себе, но трусливую себя она стыдилась. Подбросила в буржуйку дрова, подождав, когда они немного прогорят, прикрыла трубу. Печка дымила, видимо труба засорилась. Когда свет потух, закуталась в одеяло и прислушалась.

Мягкое царапанье… Наверное, Тишка вышел из-под пола, понюхал блюдечко с молоком. Любка его принесла в первую очередь.

Странное ощущение, каждый угол будто придвинулся. В кровати потянулись тени, заглядывая в лицо.

Духи… Удивительно похожие на людей. В старом доме тоже так было. Иногда Любке казалось, что она даже может поймать их…

Обычно духи жили своей жизнью, не обращая на людей внимания, но иногда, если что-то происходило, приближались к самым глазам и заглядывали в них. Иногда грустно, если человек говорил или делал что-то нехорошее, иногда с насмешкой — и человек ни с того ни с сего начинал оправдываться, иногда приобретали страшные черты — люди сразу сжимались, пугаясь, а иногда входили в него, и тот вдруг понимал, что надо сделать что-то такое, о чем бы никогда не подумал. Иногда разговаривали с младенцами, показывая козу, а ребенок агукал и смеялся…

На самом деле ничего человеческого в них не было, только живые глаза, сама тень обычно была расплывчатой. Но иногда они приобретали едва уловимую знакомую форму.

Почему то к ней они никогда не приближались, лишь изредка — и сразу наползал туман, в который Любка проваливалась. Как тот, который показали волшебники. Наверное, тени тоже боялись Голлема. Или ее саму. Никто, кроме Любки и младенцев, не видел их. Поэтому она тоже не обращала на них внимания, принимая людей, как есть — и никогда не рассказывала. А иногда даже забывала, как до сегодняшней ночи. Если не развлекались, они тоже не замечали человека, проскакивая иногда через человека, словно это не их не существовало в природе, а людей.

Видеть их Любка стала недавно, после того, как избавилась от страха перед Голлемом. Сразу после того, как волшебники посоветовали ей подумать о зубах.

Сама мысль напасть на кого-то вынудила ее внимательнее относиться к тому, что происходит вокруг. Так бывает: смотришь на человека и пытаешься понять, что им движет. И вдруг стала замечать некоторое поле, а потом и духов. Она почему-то даже не удивилась, как будто знала, что такая субстанция есть. А после увидела и тех, которые жили в доме. Темная тень, точно такая же, как иногда вселялась в отчима, опустилась на мать — и внезапно Любка почувствовала в себе силу, когда мать замахнулась на нее кочергой, собираясь ударить. Сама по себе мать была маленькой, она переросла ее, теперь мать едва доставала ей до глаз. И когда она схватила ее руку и спокойно вынула кочергу, поднеся к лицу, удерживая другой рукой, мать испугано присела. «Замахнись еще раз — и ты об этом сильно пожалеешь!» — предупредила она то существо, которое управляло матерью.

Сказала спокойно и холодно, так что удивилась сама… И получилось.

Мать, конечно, долго ругалась, обзывала и посылала повещаться, но слова она пропускала мимо ушей, понимая, что ужаленное существо не могло вести себя иначе. Мать и сейчас срывалась, хватаясь за полено — и тут же останавливаясь, едва заметив ее усмешку. Поставить духа на место оказалось не так уж и сложно.

И вдруг тени начали выползать отовсюду — здорово напуганные.

Обступили, но не приближались…

Теперь она видела их постоянно. Удивительно и необычно — наблюдать за ними было интересно. Во сне она не только видела их, но и слышала — они вдруг становились как самые настоящие плотские существа. То кукарекали из подполья, то пытались стянуть и стягивали одеяло, или старались ухватить за ноги и за руки, то пытались позабавиться, укладываясь спать с матерью и отчимом. Любка обратила внимание, что мать и отчим сразу просыпались и начинали шептаться между собой, а потом скрипела кровать. А иногда снова выползали из всех щелей, и как будто уплотнялись, особенно когда в дом приходил кто-то новый, то устраивая пир, а иногда драку. Но стоило протянуть руку, как она проваливалась в пустоту. Схватить их не получалось, они вытягивались, убираясь восвояси — и она не могла их удержать. Днем, чтобы увидеть их, оказалось, лучше смотреть не мигая. Стоило мигнуть — и они тонули в мареве. Даже в темноте, понять, что они рядом, без специального внимания можно было только по глазам.

Многие люди часто становились объектом их насмешек, когда они седлали его, и ехали к кому-нибудь. Когда приходила Нинкина мать, в доме начиналось, не пойми что…

Вернее, объяснить-то Любка это как раз могла, но только не понимала как такое возможно. На всякий случай — береженого Бог бережет! — уходила из дому. Тени вдруг начинали хлестать мать и себя не то плетками, не то щупальцами, и она вдруг вся сжималась и начинала лебезить перед Нинкиной матерью. То, что ее бьют, она не чувствовала, а пересмешники между тем не только били ее, но и ползали перед тем, кто к ним приехал на Нинкиной матери. А когда все уже валялись, он подходил к самому страшному существу в доме — не то, чтобы страшный, он редко выходил, и сам иногда на отчиме ездил, — и они обменивались любезностями, а потом пристраивались к отчиму и к Нинкиной матери сзади, щупая и дергаясь, будто получали удовольствие.

Сначала Любка чувствовала стыд, краснела и отворачивалась, пытаясь образумить мать, или стыдилась и ее. И каждый раз ей указывали на дверь. А потом, когда поняла, что духи тут как бы ни при чем, что они лишь показывают, что происходит на самом деле, смотреть на духов ей показалось даже забавным. И однажды она рассмеялась. А когда спросили, не стала скрывать, что зудит в уме у каждого. Ей, конечно, попало и от матери, и отчим по-человечески перекрестил пару раз ремнем, не хватаясь за ножи и топоры, но Нинкина мать перестала ходить в гости, да и мать теперь старалась держаться от нее подальше. Так Любка поняла, что страшного в них ничего нет.

Ничего плохого ни Любке, ни Николке они не делали. Наоборот, с Николкой старались поиграть. Он их уже не видел, но отвечал, сразу же переставая капризничать — с веселым настроением садился или рисовать, или доставал машинку и катал ее по дому. Любка даже не пыталась его успокоить, если он устраивал скандал — быть с нею означало остаться без духов. Он мог кататься по полу, суча ногами и час, и два, и три.

Но то свои, а тут чужие. Страшновато…

Тишка перебрался на кровать, усаживаясь на ноги. Сразу стало спокойнее. Кошек странные тени любили, часто гладили, заманивая мышами. Любка решила, что не плохо бы объясниться и с этими духами, чтобы не смели приходить во сне. Она расслабилась, стараясь погрузиться в состояние, при котором у духов появлялось тело. Четверо стояли у кровати, придумывая гадости, две грелись на печке, и самый старший и плотный расхаживал по дому, внезапно пиная стены и поднимая пол с одного конца еще выше.

И вдруг все заволновались, изба сразу стала чужой и пустой, а после этого, лишь на мгновение, появилось то самое существо, о котором Любка только что вспоминала — осмотрелось и исчезло, не скрывая зловещей ухмылки.

Любка вздрогнула, вскочила, бросившись к окну. И сразу заметила отчима, который топтался на повороте.

Прямо напротив был перекресток, на котором дорога от старого дома выходила на дорогу от дома быта до подстанции. Нинка и ее мать жили от поворота через дом.

Любка мысленно по привычке подумала, что пора бежать к матери, и тут же вспомнила, что неделю назад внизу сделали запоры. Если монтеры не знали, что мать в доме быта, обычно, в час, они закрывали ее и открывали утром в полшестого. Время было уже позднее, должны были уйти.

Любка сразу успокоилась, усмехнувшись — про дом отчим пока ничего не знал.

Он как-то странно топтался на перекрестке. То пятился, то делал несколько шагов вперед, то поворачивался…

И вдруг Любка рассмеялась. Тот самый домашний помещик, перед которым все только кланялись, хлестал отчима, пытаясь повернуть его на тропинку к дому. Теперь она видела его как во сне, отчетливо, но она точно знала, что не спит. Другие духи остались такими же бестелесными.

Но через минуту смех прошел. Если он придет, когда мать будет дома, она непременно ему откроет. В то, что из нее делают посмешище, она никогда не поверит.

Любка вдруг взбесилась — ну как ей поможешь, если она по-прежнему не искала у нее ни совета, ни помощи?!

И напугалась еще раз, как вдруг по дому прошел ветер, так что разлетелись волосы и вскинулись занавески — и хлопнула дверь. Любка выглянула из-за печки, заметив мелькнувшие тени.

— Не пугайся! — обронил спокойный голос с доброй усмешкой.

Она так и застыла с открытым ртом. Волшебники!

Огромные волки — один белый, другой черный, перестали быть волками. Теперь перед нею стояла сказочно красивая, словно сошла с картины, стройная женщина с веселыми улыбающимися глазами, которые светились в темноте красноватыми угольками, с черными волосами, которые были чернее любой темноты, в белом серебристом плаще, шитом черными нитками. И такой же красивый и мужественный мужчина с развевающими белыми волосами, в черном плаще, шитом белыми нитками, с глазами, которые внезапно засветились голубоватым светом, тогда как в другое время были черными.

Женщина сняла плащ, бросив на стул, протянула руки к буржуйке, которая раскалилась докрасна. Дрова уже протопились, но углей в ней было много. Мужчина сделал то же самое.

— Вы?! — Любка пришла в себя от изумления и восхищения.

— Неужели ты подумала, что мы пропустим новоселье?! — усмехнулись оба волшебника.

— А можно мы не будем света зажигать, пока чайник вскипит? — Любка виновато оглянулась на окно, чувствуя, как горят от стыда уши. — Я не боюсь… Но мне с ним не справиться… — с тяжелым вздохом признала она.

— А мы не будем зажигать, мы страшно радостно проведем эту ночь… — засмеялась женщина.

Она сжала и разжала ладонь — и сразу дом осветили множество огромных светляков, похожих на шаровые молнии. Теперь они были повсюду. Любка поначалу даже испугалась, не загорится ли дом. Но сразу успокоилась, когда заметила, как волшебница что-то начертила в воздухе, оставляя светящуюся линию. Цветные огненные шарики, от белого до глубокого синего и красного, подхватили огненную ленту, устраиваясь на ней. И сразу после этого стали мигать.

Любка восхищенно выдохнула, забыв обо всем на свете. Такой гирлянды не было ни у кого, ее хватило бы на елку, которую уже привезли и поставили перед клубом…

На Новый год в клуб обещали пустить всех, Любка тоже готовилась, придумывая, что ей надеть. И сразу мрачнела. Наверное, Мишка Яшин там тоже будет, опозориться перед ним она боялась больше всего на свете.

Потом женщина вдруг вынула из воздуха хрустальную вазу, непонятно откуда взявшуюся, и толстую свечу, которую поставила в вазу, добавила воды и несколько веточек ели, одну ветку сосну и одну можжевельника с синими ягодами, прижала вазу к себе, пока мужчина вдруг развернул стол и потянул на себя. В воздухе сразу запахло хвоей и Новым годом.

Здорово! Удивительно, как много они умели…

Стол не сдвинулся, а начал вытягиваться через всю горницу. Потом волшебник загнул его, вытянул еще раз. Теперь стол был буквой П. Два стула, один с одной стороны, а другой с другой стороны стали вдруг такими же вытянутыми и изогнутыми скамейками со спинками, напомнив Любке странное свойство нематериальной основы вытягиваться, как духи, которых она пыталась поймать.

Волшебник взмахнул руками — и на стол легла красивая белая скатерть, расшитая звездами, солнцем и луной посередине. Было такое ощущение, что скатерть как будто разостлалась сама, так ровно положив себя по всем углам, как не смог бы положить человек. А потом вдруг она оказалась уставленная всякими фруктами, поросенком, огромной рыбиной, двумя тортами со свечками. И даже вино! И множеством тарелок, которые были не то золотые, не то серебряные, и деревянные ложки и ножики, и золотые или серебряные кубки, и деревянные кружки, похожие на маленькие с ручками туески, обтянутые березовой корой.

Любка ахнула, исподволь заглядываясь на угощение, проглотив слюну. Наверное, должны были прийти гости, раз тарелок было много. Надо же, если все это еще можно есть…

— Ну, Люба, чай за тобой! — сказал волшебник, помогая волшебнице водрузить вазу во главе стола.

— А у меня только смородина, мята и зверобой, — вспомнила Любка.

— Самое то, духи другого не пьют! — подбодрил ее волшебник.

— Духи?! — обомлела Любка.

— Я что-то не понял, ты с ними собираешься дружить или воевать?

Любка сразу поняла о ком идет речь. Она бросилась заваривать чай прямо в чайнике, ссыпав туда чуть не весь мешочек с припасенной травой. Достала большую миску, налила до краев воды, еще подбросила в буржуйку дров — будет сильно жарко, откроют двери, но раз гостей должно быть много, то и чая требовалось много. Ждать кипяток долго не пришлось — мужчина подул на печку, и вода сразу закипела.

— А как вы это делаете?! — с восхищением выдохнула Любка, придумывая, как по красивому и по воспитанному разлить чай по кружкам так, чтобы получилось как у Инги, которая заварку наливала из фарфорового чайника, придерживая крышку другой рукой, а кипяток из большого железного чайника. В голову ничего не лезло, разве что ковшиком?

— Ну, это просто, — ответил волшебник. — Вода, прежде всего, жидкость. Если придать ускорение молекулам — вот она уже и вскипела! Когда-нибудь, а я в этом уже не сомневаюсь, и ты так сумеешь.

— Никто так не умеет! — засомневалась Любка.

Она смутилась, поднимая ведро. Любка вдруг сообразила, что на скатерть ведро не поставишь, и на скамейку — пока она и мужчина возились с кипятком в другой комнате, женщина застлала ее покрывалом, положив для каждого гостя лебяжью подушечку. Кроме того, кружек было так много, что ведра на всех могло не хватить, а воды у нее больше не было, надо было идти за нею на колонку.

В растерянности Любка стояла с ведром в одной руке и с ковшиком в другой, не сомневаясь, что не только духи, которые уже в открытую выглядывали отовсюду, даже из стен, обидятся на нее, но и разочаровались волшебники — ведь ей надо было еще разливать заварку!

— И что же вы баловники не помогаете хозяюшке?! — строго спросила женщина, поймав одной из духов.

Именно так и предполагала однажды поймать тень Любка.

Дух взвизгнул, крутанулся и потыкал в плечо женщины щупальцем, будто сомневался, что его поймали. Потом замолчал, уставившись на нее в изумлении. А сразу после этого духи начали выходить на открытое место, обступая волшебников со всех сторон. Они немного потолкались и возле Любки, но быстро потеряли к ней интерес, как только поняли, что она нащупать их не может. И заметно повеселели, когда настало время садиться за стол.

Своих духов было немного — пять, шесть, зато теперь чужих повалили валом. Они влетали в окно и просачивались сквозь стены, отряхивая снег, подметая веником на совок для выгребания углей, который остался рядом с буржуйкой от старых хозяев, и обязательно выбрасывая на улицу, будто стены для них не существовало. Два духа подхватили у Любки ведро, поплыли с ним над столом, позволяя всем черпать воду самим. Любка шла за ними с чайником, наливая заварку всем по очереди, придерживая крышку одной рукой, как делала Инга, отогнув мизинец. Кружки ей подставляли.

Странно, но горница как будто стала больше, а потолок выше. И стол вытянулся еще, когда кому-то не хватило места. Между столами теперь было пространство. Немного было тесновато, когда духи начали плясать, но не толкались.

Такой веселый Новый год с новосельем у Любки сроду не бывал. Она сидела во главе стола, по одну сторону от нее сидел мужчина, а по другую женщина, которые веселились вместе с духами и пели незнакомые ей песни. А она неожиданно подхватывала, даже если слова у песни были не русскими, или такими, в которых русские слова едва угадывались в современном звучании… Песни в основном были отчего-то невеселые, некоторые духи даже плакали, смачно сморкаясь в концы скатерти.

Ой, болит, болит моя головушка,

А на сердце воет черная тоска,

Закружила над землею сила темная,

И накладывает крест во все места.

Не поднять мне голову закрытую,

Птицы черные клюют, клюют мои глаза,

Тянет шею веревочка души убитой,

И забитая плетьми болит спина.

А княжеских палатах белокаменных,

На костях милого молится княжна,

Как за жизнь мою, за серую, убогую.

Обращая добра молодца в вола.

Как у реченьки, у омута глубокого,

Темной ночкой выйдет водяной,

Покажу ему я зов княжны высокий,

Пусть подарочки утянет за собой.

А потом дойду до полюшка широкого,

И пущу на ветер все срамны слова,

Помолюсь я Богу, теперь уж одинокая,

И закроет он души моей уста.

— Грустная песня, — вздохнула Любка, сопереживая девушкам, о которых пели духи.

— Здесь теперь все так живут, — взгрустнула волшебница. — Но я бы не сказала, что она грустная. Четвертью воинственная, четвертью поднимает знание колдовское, а четвертью духам угождает. Для них она самая что ни на есть приятная. Ну что ж вы! — она хлопнула в ладоши. — Пожелайте Любе что-нибудь хорошее!

Любка приободрилась. И снова расстроилась, когда услышала совсем не то, что ожидала.

Подниму навоз и глину, и даю Любане в спину,

Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,

У земли один закон,

За земельку надо биться, если враг берет в полон!

Дух вдруг прыгнул Любке на спину, сунув под нос такое, отчего ее чуть не вырвало. На мгновение она ткнулась головой в столешницу, потеряв сознание.

Наложу ремень на шею, покажу душе винище,

Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,

У земли один закон,

За земельку надо биться, если враг берет в полон!

И этот дух посмеялся над нею. И сразу его сменил другой дух, грязно выругавшись за спиной и сильно перекрестив ее плеткой.

Отдаю мое проклятие, всем кто задом наперед,

Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,

У земли один закон,

За земельку надо биться, если враг берет в полон!

— Зачем они так?! — чуть не расплакалась Любка.

— Любонька, это они замок снимают, чтобы прийти и поговорить с тобой иногда… — рассмеялся мужчина, накладывая торт. — Голлем по земле твоей ходит, а душа ему силу дает и в мир отпускает. Колдовству душа твоя обучена, а вдруг поймет, что в беде, да и поможет. Вдвоем-то справиться легче… Она не в этом мире, в другом, духам до души твоей не добраться, но весточку послать по силам. А то, он, поди, и не знает, что железная у него спина.

— Духи уму разуму учат быстро, тот, кто с ними дружбу водит и внимательно за ними наблюдает, — поддержала волшебника волшебница. — Сама подумай, видела бы твоя мама, как издеваются над нею, стала бы плакать-то?

— Нет, — вдруг согласилась Любка в задумчивости. — Я бы ей сказала, но она мне не поверит.

— А если бы видел твой отчим, как погоняют им, стал бы слушать-то?

— Не знаю, — рассудила Любка.

— В том мире, в котором душа твоя, духи голую правду в глаза бросают. Бросали…

— А разве душа не во мне? — удивилась Любка.

— В тебе, но не близко. Вот я и мой муж. Он моя душа, а я ему душа, а вместе мы как дух и душа, с какого боку не посмотри. И там где я шью черными нитками, он белыми, он белыми, а я черными. Я всегда знаю, где он и что с ним, и он обо мне, а вмести мы одно, потому что завязаны в узелок. Мы завязали себя сами, а людей духи завязывают, когда пришла пора душе появиться. Без души человек был бы как зверь, который мысли о себе не имеет. И очень не любят, когда кто-то узелок старается развязать и на себя приложить. Что ими завязано, уже не развяжут, но в петельку загнать, вполне.

— Получается, у людей выбора нет? — ужаснулась Любка.

— И у нас его не было! — рассмеялся мужчина. — Как ни крути, и духам нельзя без души на том свете. Мы соединяем их, а они людей на земле. Мы — тот и этот свет. У человека недолгим будет век, если душу не убережет, без души человек — не жилец.

— А почему я здесь, а душа моя там?! — расстроилась Любка.

— Мы помочь людям хотели, передали немного сил, чтобы справились с чудовищем. А они убили твою силу и принесли сюда умирать. Ты, Любонька, родилась на другой планете. Увидеть духов — самая большая награда. Магия там обычное явление. И ты была бы магом. Самым сильным магом.

— А сейчас уже не смогу?

— Нет, это сложная наука. Любые знания накапливают веками. Но если прочитать колдовскую книгу…

Любка долго смотрела на волшебников, стараясь осознать сказанное, а потом вдруг почувствовала, что ее снова перекосило приступом. Одна половина лица стала как будто больше другой, и как то сильно вытянулась, а глаз словно бы закрылся. Она видела им, но чувствовала, что что-то на него давит. И руки снова свела судорога. Она убрала руки под стол, стряхивая ими и разминая. Ни мужчина, ни женщина ее не торопили, мужчина положил руку на плечо, а женщина погладила и забрала руку в свою ладонь, крепко ее сжимая.

— Но зачем же они меня…?!

— Испугались. И здесь люди боятся, то чего не понимают.

— Много лет назад однажды Зверь пришел в этот мир и забрал у людей знания. И как только он пришел, люди перестали слушать свой голос, а только Зверя. И молятся теперь ему, как душе своей. А много людей и планет погибло. Люди того мира увидели и закрылись, чтобы никто не переступил через границу.

— Откуда пришел? — ужаснулась Любка.

— Из моего чрева, — женщина переглянулись с мужчиной, усмехнувшись. — Мы родим и доброе, и злое.

— И вот, снова должен был родиться Зверь, хуже первого. Как расплата за трусость, за то, что умножили ужас и прокляли людей этого мира. Но наказание не должно было стать приговором — и мы дали им тебя, чтобы, когда придет Зверь, ты смогла его остановить. О том, что он придет, было пророчество, полученное в день, когда проклятие начало пожирать народы. И о тебе было в пророчестве. А когда ты родилась, они вызвали страшную силу, чтобы пожелать смерти, потому что решили, что Зверь — это ты.

— Я?! Но как же… Я… — досказать Любка не смогла, но волшебники, видимо читали ее мысли.

— Нет, твоя мама носила мертвого младенца, мальчика. Она должна была умереть. Те люди, что принесли тебя, помогли ему родиться и спасли ей жизнь, чтобы она присматривала за тобой.

— Я… Меня… Я действительно…

Волшебница мягко улыбнулась, упрекнув Любку одним лишь взглядом.

— Да, она не родила тебя, но четыре года сидела у твоей кроватки, в надежде, что ты поднимешься. А когда ты открыла глаза, из тебя вышел Голлем и придавил ее, как многих, кто к тебе приближается.

— А там? — с болью в голосе тихо спросила Любка.

— Твой отец был почти мертв, когда мы дали ему семя и силу, чтобы он положил их в чрево твоей матери, которая тебя родила. Вряд ли ее можно назвать мамой, семя было живым. Она очень испугалась, как все, кто знал о пророчестве и увидел знаки. Не будем скрывать, она отказалась от тебя. Теперь у нее другая девочка, которую она считает своей дочерью, и рада, что смогла избавиться от чудовища, которое вышло из нее. Голлема тогда еще не было, поэтому решение ее было осознанное и очень продуманное. Она маг — и первым делом защищалась заклятиями. Ты не должна питать иллюзий.

— Я была чудовищем? — охрипшим голосом в ужасе спросила Любка.

— Нет, ты была очень красивой девочкой с характером, — рассмеялись волшебники. — Их напугала твоя сила. Поверь, если бы у меня или у моего мужа был выбор, мы бы выбрали ту маму, с которой ты живешь.

— А как меня звали? — с болью спросила Любка.

— Никак. Они не дали тебе имя, чтобы ты не вошла в их мир.

— А какая сила? У меня нет никакой силы! — удивилась она.

— Теперь нет, они ее убили, — тяжело вздохнул волшебник. — И забрали магию, которая могла бы тебе помочь убить Голлема и противостоять Зверю. И даже поставили замок, чтобы духи не смогли приблизиться и говорить с тобой, как с человеком.

Не мигая, Любка вглядывалась в лица волшебников — и мысленно тянулась к ним, и отталкивала, понимая, что им можно верить. Она вдруг почувствовала, как шею сдавила удавка — голова стала тяжелой. Лоб вспотел, по телу пробежали мурашки.

— Люба, ты родилась здоровая, сильная, с глубоким чувством юмора, подарив им незабываемые мгновения. Но им это им это очень не понравилось, — разумеется, волшебники сразу же расстроились, заметив, как ей тяжело. Волшебница погладила ее по волосам, а волшебник обнял за плечи. — И тогда они собрались вместе — самые сильные маги и колдуны, и прожгли твой мозг очень сильным огнем… проткнули глаз, которым маги работают с пространством, и которым люди видят внутри себя. Они сделали тебя слепой, закрыв в темнице, забрали твою память, которая теперь как бы отдельно от тебя. Но этого им показалось мало. Они оградили тебя полем, которому приказали сеять вокруг тебя ненависть и злобу. И убивать.

Любка застыла с открытым ртом, в ужасе осознавая, что с нею сделали.

Так оно, наверное, и было — руки все еще тряслись, сводило челюсть, как сейчас… Хотя приступы как будто прекратились. Как только она пересилила руки, сумев досчитать до тридцати. И теперь, когда подносила их к лицу, уже не били себя… Она даже научилась дышать через нос. Пока только дома, на улице от холодного воздуха появлялась резкая нестерпимая боль. Но теперь через рот она дышала так, чтобы было не очень заметно. И успевала проглатывать слюну, которая быстро копилась во рту во время приступов.

Что же — все напрасно?! Она ничего не сможет изменить?!

И сколько бы она не боролась за себя — все вернется, стоит лишь поверить, что стало лучше?!

Любка вдруг почувствовала отчаяние.

Ненужная, никому не нужная… Ее жизнь — вот она… Люди забрали тело — все, о чем она мечтала и какой хотела быть… Это уже было… Беда всегда приходила, когда она ждала меньше всего. И мать, ласковая минуту назад, набрасывалась и била. Или отчим, который запретил ей садиться за стол со всеми… Ела она теперь отдельно, только когда его не было, или в столовой, если мать давала деньги… Или в школе учителя, которые вдруг старались выставить на посмешище, раздражались, когда она приближалась к ним, особенно, если подходила сзади — сразу же резко оборачивались и начинали кричать, отчего ей было стыдно перед классом и горько. На уроки физкультуры ее даже уже не просили приходить. И девочки… В какой-то момент они начинали чувствовать себя неуютно, становились нервными — и она сразу понимала, что лучше уйти, как будто слышала их мысли… Она много раз пыталась перестроить и себя, менялась в поведении и заставляла думать себя иначе, но история повторялась…

— Но я вижу! Духов вижу! — вскрикнула Любка, с ненавистью сжимая кулаки. — И читаю много!

— Мы знаем… Но память твоя несколько отличается от памяти других людей. Она черная, как Бездна, а образы скрыты так глубоко, как если бы ты пыталась что-то рассмотреть на дне глубоко мутного озера.

Любка закусила губу. Да, запоминала она только логические цепочки, а образы лишь едва угадывались шестым чувством. Стихотворения, выученные ею, после вспоминались лишь парой строк, а дальше слова не приходили на ум, запертые где-то там, внутри — там же, где и образы, словно их стирали резинкой. В ушах постоянно слышался звон, как будто стрекотали кузнечики, не смолкая ни на минуту — особенно в левом ухе. Иногда звон даже мешал ей заснуть.

«… Шел старик дорогой полевой, вырыл вишню молодую где-то, и довольный нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами, на поля, на дальнюю межу, и подумал, дайка я на память, у дороги вишню посажу. Пусть растет большая-пребольшая, пусть … и в ширь и в высоту, и дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету. Путники в тени ее прилягут, отдохнут в прохладе, в тишине, а отведав сочных спелых ягод, может статься, вспомнят обо мне! …»

Любка обязательно старалась запомнить это стихотворение, как самое любимое. А забывала в одном и том же месте снова и снова. И про лебедей, и про любовь из книги Лопе де Вега, которое выучила наизусть, и из Шекспира, которого любила перечитывать… Иногда она старалась запомнить целые отрывки из книг, но не могла, даже если знала что там.

— Но ведь сколько-то у меня получается!

— Это оттого, что ты заставила Голлема бояться себя. Ты приоткрыла колдовскую книгу. Мы знаем, мы очень гордились тобой все это время, — волшебница грустно вздохнула. — Перед тобой много дорог. Мы не осудим, если выберешь ту, которая нам покажется не самой лучшей, мы просто хотим, чтобы ты не слишком пугалась своих способностей, которые в том мире обычное явление, а здесь напугают кого угодно. И не боялась, когда поймешь, что много злой силы вокруг тебя.

— Люба, рано или поздно, ты должна была об этом узнать, — мягко и строго произнес волшебник. — Никогда не отчаивайся. Все останется позади, как только ты пересилишь могучих магов. У тебя обязательно получится. Им не дано понять, как сильные люди становятся Светом.

Он подал ей бокал с красным, как кровь, вином.

Любка пригубила. Вино она пока не пробовала, это был первый раз в ее жизни. На вкус немного терпкое и сладковатое, а пахнет… Странный привкус, похожий на зерна ореха, которые она доставала в сухофруктах и колола. Она вдруг заметила, что убывала только та еда, что съели волшебники и она, словно за столом сидели лишь они трое. Духи вина выпили чуть ли не бочку, наливая из графинов в бокалы до краев, а вина не убывало, а прибывало. И поросенок все еще был целый… Духи ломали и отрывали от него целые куски, а он вдруг снова становился целым, стоило отвести взгляд — и гусь, и кипяток в ведре… И вроде как пьянели, но пьяные сильно умнели, начиная рассуждать по-человечески, заговаривая о непонятном — «парламент», «дума», «перестройка», «президент»… А Украина… и другие республики вдруг как будто стали государствами, нападая на Россию, словно она была им врагом.

Разве такое могло быть?!

Любка сидела с опущенными плечами, она вдруг почувствовала себя чужой и ненужной, словно пришла в гости на праздник, на который ее не приглашали, и даже наоборот, скрыли, чтобы не приходила. Кусок в горло не лез. Она не отзывалась даже на околесицу, которую духи несли. Понятно, что хотели ее развеселить, возможно, проверяя, как она учится…

— Ну, Люба, это уже не Новый год, а похороны… — покачала головой волшебница, рассмеявшись. — Мы рассчитывали, что ты обрадуешься, узнав о себе правду. Где бы еще столько узнала за один вечер о себе самой?! Мы сильно огорчили тебя? И разве ж ты не переступила через все проклятия магов, которые сильно расстроились бы, узнай, что девочка, всего лишь навсего девочка, переступила через их колдовство, оставив далеко позади себя! Поверь, ни один из них не пожелал бы такой беды себе, и ни один из них не встал бы после этого на ноги!

— Я ничего не помню о себе! Ничего! — Любка сжала кулаки. — Почему меня не любят?

— Вот те раз! — развел руками волшебник. — А мы? Разве мы так мало для тебя значим? И Таня, которая сегодня помогла тебе! А Инга, которая выделила тебя из всех? И мама… Она послушалась твоего совета и купила дом, в котором столько помощников! Посмотри-ка сюда!

Любка вскрикнула от радости и изумления, вскочив со стула и бросившись к Шарику. Бок у него еще был ободран, но уже заживал. Он тоже узнал ее и облизал лицо, яростно махая хвостом.

— Но ведь он умер! — всхлипнула Любка. — Его убили!

Слезы полились из ее глаз, которые не смогла выдавить, как потеряла из виду машину. Она безутешно зарыдала в голос, задыхаясь от горя, что больше никогда не увидит его, как Шарика, и радовалась, что стал, как дух. Шарик словно бы не понимал, или не видел, как она плачет — он продолжал весело махать хвостом и крутился вокруг нее, успокаивая. Потом отбежал к духам, которые позвали его и теперь кормили со стола. Наверное, теперь у него было много друзей, он вернулся лишь на секунду другую, когда его поманили. Лизнул ее еще раз и убежал за шумной толпой, провалившись сквозь стену.

— Теперь он самый настоящий дух. Он спокоен, сыт, в теплой конуре, которой у него никогда не было, а если убегает в лес, то с ним многие его друзья… И многие пожалеют о том, что У него крепкие зубы, он не уйдет с земли, пока не достанет своих мучителей… А мы ему поможем! Он тоже боялся, что больше не увидит тебя — и так рад, а ты плачешь!

Любка села за стол, всхлипывая.

— Я их ненавижу, ненавижу! — выкрикнула она. Боль, которую нельзя вынуть, наконец, вырвалась наружу. — Пусть бы им было так же плохо, как мне! Я их ненавижу!

— Ненависть не лучшая ноша в дорогу, — посетовал мужчина, осуждающе покачав головой. — Они не могли не знать, что если ты выживешь, ты будешь жить в ненависти и ненавидеть. Пока ты ненавидишь, проходит жизнь. Стоит ли идти у них на поводу? Ненависть не должна идти от сердца, а от разума, — он поучительно поднял палец, ехидно усмехнувшись. — И быть холодной, как сталь, которая не ищет человека, если нет ни единого шанса поквитаться с мучителем. Она, Люба, должна быть как острый нож, который берут в руку, когда враг перед лицом. И не более. Я согласен, их есть за что ненавидеть, но ты была лишь спасением, которого теперь у них нет. Они уже наказаны.

Волшебник был мудрым. Глупо каждый день думать о тех, кто никогда не вспомнит о тебе. Любка положила руку на столешницу, пытаясь успокоиться и перебороть в себе зверя, не позволив ему ни искать крови, ни выть на врага, ни даже думать о нем.

Она здорово научилась управлять собой…

— Ну вот! — одобрительно произнесла волшебница, внезапно просияв. — Я снова горжусь тобой, моя девочка! Сегодня ты проявила свою волю, с которой начинается магия… Разве ж они поверили бы в это?!

— Я так рада, что вы меня навестили… — скрывая горечь и обиду, Любка перевела тему. Говорить о тех, кого она не знала, ей больше не хотелось. Наверное, они бы пожелали, чтобы она помнила о них… Каждый день думала, скольких возможностей они ее лишили. — Мне всегда казалось, что больше не смогу вас повидать, что я вас придумала.

— Какая глупость! — всплеснула руками женщина, подовая ей носовой платок. Она кивнула на сидевших за столом пьяных духов. — Столько придумать не может человек, если он не имеет нашей помощи. А если имеет, то верит и ждет.

— А где живут духи? — поинтересовалась Любка, заметив, что часть их уже уходит. Стол сразу становился короче, а места как будто меньше.

— В лесу, в реках, под землей и в болотах. И немногие в домах, чтобы присматривать за людьми. Белый свет огромный, они присматривают за ним. Скоро петух пропоет — им в это время лучше уснуть и продрыхнуть весь день.

— А почему? Я видела, петух кукарекнет, а потом дальше спит, — вспомнила Любка, нахмурив лоб. — Летом рано, а зимой поздно… И обязательно вечером. А как он определяет время, что ему пришла пора кукарекать? — поинтересовалась она. Кивнула на духов, которые встали из-за стола и, прежде чем уйти, кривляясь, пукнули без запаха. — Они петухов боятся?

Оба волшебника весело рассмеялись, внезапно оживившись и накладывая себе и Любке еще еды и наливая чая.

— Страх тут не при чем, — волшебница проводила взглядом еще парочку крутых парней, которые махали кулаками, удивляясь, что на теле их не остается синяков. — Петух чувствует, когда меняется полярность положения Солнца.

— Солнце как большой магнит, — мужчина положил рядом две тарелки, а потом передвинул одну по кругу, пока тарелка не оказалась с другой стороны. — Сначала магнит был здесь, а потом здесь.

— Только крутится земля, подставляя то один бок, то другой! — поправила Любка.

Мужчина кивнул.

— Верно, но суть та же. А внутри земли прокаленная окись железа, которая суть еще один магнит. Представь, Люба, вот два магнита, которые протянули друг другу руки, и крепко держатся — и крутятся в танце, крутятся. Вокруг огромной звезды, которая как миллионы Солнц.

— А я знаю! Это Черная Дыра! Алла Игнатьевна про них рассказывала, — она покачала ногой, и тут же себя одернула. За раскачивание ногой почему-то ее всегда ругали, хотя сам по себе процесс был безобидный. — Она поглощает свет. Спичечный коробок вещества Черных дыр весит столько же, как четверть планеты, на которой мы живем. Они бывают огромными, в центре галактики, а бывают блуждающие Черные дыры — небольшие по размеру, но если им встречается звезда, они ее могут выпить. У меня есть книжка «Вселенная», ее написал Шкловский, только там такие формулы, которые я не могу пока понять.

— Молодец! — похвалили оба волшебника. — И вот каждый день ты проходишь по тому месту, где Земля и Солнце крепко привязаны друг к другу. А петух чувствует. И когда Солнце встает, и когда садиться, и когда пересекает середину. У куриц глаза так устроены — от резкой смены одного поля другим, у них наступает слепота.

— Куринная, мама тоже болеет этой болезнью, — пожаловалась Любка. — В сумерки перед закатом она плохо видит. Все начинает сливаться, сознание перестает воспринимать, что видит, иногда бывает больно глазам.

— Правильно, у человека тоже есть железо, которое помогает ему не болеть. А если его мало или не такое, какое нужно, то и люди чувствуют перемену. Многие по утрам просыпаются легко, а многие тяжело, одни вечером чувствуют, что им становится лучше, а другие сразу же валятся от усталости и засыпают на ходу. Это зависит не только от того, кто как привык, но и у кого какое железо и сколько.

— А что лучше?

— Конечно, вставать с первыми петухами. Кроме поля, которое образуется между Солнцем и Землей, есть такие частицы, которые днем падают на землю и уходят в нее, а там, где ночь, выходят и уносятся в космос. Они не задерживаются нигде, но там, где Солнечная сторона, их все же больше. Они очень полезные. Днем рассказывают в землю о человеке, а ночью человеку о земле, о чем думает, мечтает, с какой живностью дружит. Ночью подпространство земли к человеку ближе, а днем солнышко. Фотоны, это световые частицы, делают бытие плотнее.

— Я знаю про фотоны, — кивнула Любка, похваставшись. — Я читала занимательную физику, и на уроке нам рассказывали, хотя мы это будем проходить только в девятом или в десятом классе.

— Замечательно, значит, сможешь легко понять. Тот мир, в котором живут духи, как бы сдвигается ими. Днем человек живет в ритме солнца, а ночью в ритме планеты. Поэтому, все, что видится и о чем думается человеку ночью, днем кажется сказками.

— Получается, что духи боятся Солнца?

— Нет, конечно. Но они из бытия Земли, черпают в ней силу, им нет необходимости пристраиваться к Солнцу. Солнца духи не боятся, но их сложнее увидеть, в лучах рассвета они словно бы тают. Но радость человека преждевременна. То, что ночью они показывают и о чем нашептывают, днем становится бытием, которое приходит к человеку отовсюду, а он потом, вместо того, чтобы сказать им спасибо, винит, будто превратили его жизнь в кошмар. Духи умеют читать мысли и примерно представляют, кто и с чем приходит.

— Я знаю, я догадалась, — обрадовалась Любка, обнаружив, что теперь за столом они сидят втроем. Но последние духи не торопились уходить. — Я наблюдала за ними.

— Чтобы стать волшебницей, надо очень-очень много знать, — женщина прикрыла глаза, откинувшись на спинку пока еще скамейки, но которая совсем скоро снова должна была стать стулом.

Вернулись два духа, залепили Любке в глаз, а пока она протирала его, возмущаясь, стащили гирлянду из светящихся шариков. Последние духи нагло собрали остатки еды со стола и даже взяли с собой скатерть-самобранку, выдернув из-под чайника с заваркой, который один и остался, если не считать вазу со свечкой и хвойными ветками. Любка едва успела приподнять тарелку с кусочком торта, чтобы и это не унесли. А волшебники, вместо того, чтобы пристыдить, помогли ей протереть глаз, а потом помогли духам сложить скатерть.

В доме сразу стало тихо-тихо. Огонь свечи дрожал, как только что духи, на стене плясали тени. Было жарко, но тянуло свежим воздухом от приоткрытой двери. Остались волшебник и волшебница. С ними Любке было легко, они ничего не боялись и ни о чем не жалели. И видели ее настоящую, ту, которая была именно она.

— Ну, нам пора, — развела руками волшебница.

Прощаться Любка не любила. Она взяла руку волшебницы и прижала к щеке. Рука была теплая, с мягкой гладкой кожей, а когда она поднесла ее к себе, она вдруг увидела такое, чего не смогла объяснить. Как будто порвалась какая-то завеса и где-то там, далеко, вдруг вспыхнул огонь.

— Пожалуйста, приходите еще! — попросила она, расстроившись.

— Ну, Люб, тебе будет не до нас! — рассмеялась женщина, погладив по голове. — Утром можно в школу не ходить, занятия все равно отменятся. Выспись, как следует. Учителей перед праздниками вызывают в РОНО, в райцентр, им будут вручать премии и подарки.

— А это тебе! — мужчина протянул Любке мешочек, в котором, несомненно, были конфеты и всякая всячина.

— Я уже не маленькая, я их Николке отдам, — Любка с благодарностью приняла мешочек, помогая женщине накинуть на плечи и расправить плащ. — Я вас провожу!

— Немного, до дороги, — разрешила женщина.

Вышли на улицу. В одной стороне небо стало чуть светлее. В селе кое-где уже загорелся свет, из труб поднимался дым. Столбом и высоко — к морозу. Купленный дом стоял на угоре, следующие три улицы были, как на ладони. Теперь она точно знала, что лучшего дома у них никогда не было. Плохо, что нет бани и колодца, но в казенной не хуже. Там зато можно не жалеть воду и мыться хоть целый день. До колонки дальше, но не надо переходить через дорогу, особенно весной и осенью, когда даже взрослые тонули и оставляли сапоги в глине, ругаясь вслух.

Мужчина положил руку на ее плечо, подбадривающе похлопал. Женщина смотрела вдаль, а потом тоже улыбнулась ей. И тут же обернулись черным и белым волками и словно бы полетели, как духи, сгинув через мгновение. На снегу до того места, где их не стало, остались следы. И в восхищении замерла, когда с неба вдруг стал падать звездный дождь. Всего лишь на мгновение, но она уже поняла, что это волшебники просыпали его, пожелав ей спокойного сна.

Любка долго смотрела им вслед, не переставая дивиться. Волшебники много раз ее удивляли своими способностями. Расскажи она, никто не поверит. Пожалуй, сочтут, что она сошла с ума.

Она покачала головой и вернулась в дом. Теперь он казался родным и доброжелательным. На столе осталась ваза со свечой и ветками, от которых пахло хвоей, мешочек с конфетами и тарелка с недоеденным тортом. Торт она попробовала первый раз. В столовой их стряпали, но стоили они дорого. Она открыла мешочек, заглянув внутрь. Конфеты были разные, наверное, дорогие, в блестящих обертках, несколько яблок и апельсин. Любка посчитала: на этот Новый год подарочных мешочков будет много — из школы, из дома быта, а нынче, наверное, и на почте дадут… До Нового года осталось неделя.

Любка помечтала, залезая под одеяло. Скоро выставят оценки, потом школьная елка и дискотека до двух часов ночи, потом она пойдет на дискотеку в дом культуры…

Вся молодежь села приезжала на Новый год отовсюду, из всех училищ, из институтов, и даже которые уже работали. Молодежи в селе сразу становилось много, на улицах шумно и весело, всюду гуляли парочки. Любка тяжело вздохнула — она так и не придумала, где ей взять нарядное платье. Не то, чтобы быть красивой, а хотя бы не выделяться среди всех…